1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
— Какие глупости!
    
Корнев пытливо впился в Зину.
    
— Она пошутила…
    
— Нет, да, конечно, это ерунда, — поддержал Карташев, — мать так любит тебя.
    
— Наверно, ерунда: я уж там была…
    
— Мне самому странно, что я мог навлечь гнев… я, кажется…
    
— Ах, какая эта Маня! и выдумает же… Постойте, я сейчас ее приведу…
    
— Да нет, зачем…
    
Но Зина ушла и возвратилась назад с Маней. Корнев уже издалека услышал ее «кар».
    
— Ну? — говорила, входя, Зина и обращаясь к Мане.
    
— Я ж вам сказала, что из-за вас.
    
Маня, вытянув шейку, заглянула весело в глаза Корнева.
    
— Ну что ж… очень жаль… — развел он руками, и в голосе его звучало искреннее огорчение…
    
— Маня, что же ты делаешь? — рассердилась Зина.
    
— Ну что ж я могу тут, когда и мне тоже жаль, — ответила Маня и убежала.
    
— Капризничает… на нее как найдет.
    
— Нет, да я ведь не верю…
    
Часа через два на дорожке в саду Корневу попалась Маня с заплаканными глазами и быстро скрылась…
    
Через неделю — за три недели до назначенного раньше срока — в лунную, яркую ночь длинный ряд экипажей, повозок, тарантасов двигался в ровной степи, поспевая к поезду.
    
Корнев и Карташев добровольными изгнанниками ехали в тарантасе в ворохе свежего сена.
    
Звенит и побрякивает тарантас, летит пыль из-под высоких колес, садится на лицо, шею и спину, садится на сено, забивается в глубь его и пыльным сухим ароматом щекочет ноздри; тянет в степь, и рисуется она в последний раз неподвижной, безмолвной, приникшей к дороге: собралась вся и смотрит, задумчивая, вслед убегающим экипажам.
    
Теплом ласкает золотая луна и далекую степь и дорогу. Дремлет высокая тополь и смотрит в край пыльной дороги; скрипят ее старые корни и поют старые песни. Разгоняя тоску, запел и Корнев:
    
     
      
Гей выводите та и выводите
      
Тай на ту высоку могилу…
     
    
    
И Карташев затянул.
    
— Можно к вам? — тоскливо просится Наташа из переднего экипажа.
    
— Можно, — кричит Корнев.
    
Лошади остановились, и Корнев хлопнул Карташева по плечу.
    
— Эх, Тёмка, не тужи.
   
   
    
     
XVII
    
    
Карташевы приехали в город в самую жаркую пору — в конце июля, в самый полдень.
    
Жестокое солнце юга, казалось, сожгло весь воздух, распалило камень мостовых и домов, залило все своими ослепительными лучами, и в зное, духоте и грохоте только далекая яркая синева моря дразнила прохладой, покоем и манила к себе.
    
Все были не в духе, уныло ехали с вокзала, смотрели по сторонам и по спинам пыльных парусиновых армяков извозчиков читали всю скучную историю городского лета.
    
Карташев, прищурившись, кое-как сидя на передней скамейке, смотрел в море, и все то смутное, что связывало его и с городом и с гимназией, проносилось без образов, щемило, тревожило сердце чем-то неприятным, неспокойным, суля в то же время и новое, что-то не изведанное еще. Карташев пригнул голову и вздохнул всей грудью, — была деревня, теперь город: куда-то тянет, а на душе пусто и скучно.
    
Аглаида Васильевна давно уже не жила в собственном доме. Дом этот был отдален от центра города, где сосредоточивались все учебные заведения, да и страшно было ей, одной женщине, без взрослого мужчины, жить в такой глуши. Поэтому она его сдавала, а сама нанимала квартиру в центре города. Но в этом году, так как городская квартира ремонтировалась, а свой дом пустовал, она решила провести конец лета в своем собственном доме.
    
Со смерти отца почти никто не заглядывал в свой дом, и теперь, войдя, все были живо охвачены прошлым. Казалось, ничего не переменилось с тех пор, как они все детьми жили здесь. Вот детская, здесь стояли их кроватки, маленькая комната — Тёмин карцер, и комната их занятий. Кабинет все такой же неприветливый, большой и мрачный. Рука времени коснулась всего, — рассохлись двери, выцвели полы и краска стен, и шаги так глухо и тоскливо отдаются в доме. Вот темная передняя и лестница в кухню. Рисуется в воображении выглядывающая оттуда фигура толстой Настасьи и из-за нее рябое толстое лицо Иоськи. Настасья умерла, Иоська в ученье, постоянно убегает, его ловят и бьют. Терраса и сад запущенный, редкий и пыльный. Горка… какая маленькая она, и беседка на ней, в воспоминании такая нарядная, высокая, теперь покосилась, выцвела, и добраться до нее всего несколько шагов по откосу. А вот вдоль глухой стены длинного сарая виноград и даже кое-где грозди чауса, а вот и кладбищенская стена и тот глухой угол со старым колодцем, который так часто снился во сне и всегда казался тогда самым бесконечным и путаным местом. Теперь это все как на ладони, и одним взглядом охватывается вся прожитая жизнь. Там, за этой стеной, вечным сном спит папа: добрый, но сек, и память рвется на этом: пусто и скучно. Таня идет… Ничего в ней не переменилось… Нет, изменилось: Таня — мать. Это так странно, так не вяжется с спокойной, уравновешенной Таней… Что там у нее в душе? Если б он вдруг заглянул бы ей в душу, в тот таинственный мир ее, который так искусно скрывает она от глаз посторонних. Как жаль, что случилось с ней все это. Если б она моложе была, он кончил бы курс, женился на ней и уехал бы с ней туда, где их никто не знает…
    
«Не женился бы», — пронеслась неприятная мысль, упершаяся во всевозможные препятствия его житейской обстановки, и взамен этой мысли мелькнула другая, жутко охватившая его: устроиться на время жизни в этом доме в отдаленном кабинете отца. Он не захотел останавливаться на этой мысли и без цели пошел дальше.
    
Он забрался в кабинет и попробовал почитать: взял какую-то книгу, лег на диван и начал читать:
    
«Посвящая свой журнал гражданской жизни, науке и искусству, Берне прямо заявляет читателю, что не будет следовать примеру так называемых умеренных писателей, которые вечно боятся называть вещи по именам, осторожно стараясь проходить даже между гнилыми яйцами. Бесстрастия объективизма при обсуждении тех зол, на какие ему придется наталкиваться, он не обещает. Нельзя требовать от писателя, чтоб он без ненависти и любви, возносясь над тучами эгоизма, слышал грозу над собой».
    
Карташев опустил книгу и задумался над тем, что, в сущности, жизнь глупая и скучная штука. И еще глупее и скучнее становится, когда читаешь такие книги, в которых куда-то зовут, на какую-то другую жизнь, а кончишь читать, и точно с неба спустился: никакой такой другой жизни и в заводе нет — идет, как идет, и вся так день за днем…
    
Карташев нетерпеливо перевернулся к спинке дивана и стал смотреть в упор на клеенчатую обивку.
    
«Если б я вырос где-нибудь в совершенно особенной обстановке… ну хоть нашли бы меня где-нибудь на дороге… я бы тогда был свободен: что захотел бы — то и сделал». Он стал мечтать о том, что бы он сделал: поселился бы в деревне, оставил бы себе кусок земли, остальную бы отдал крестьянам. Он подумал, что у него, у бобыля, тогда бы и земли не было… «Ну, положим, меня какой-нибудь богач нашел и оставил мне…»
    
— Тёма, мама спрашивает, ты в какой комнате хочешь устроиться? — спросила, заглянув, Зина.
    
— В какой комнате? — протянул Карташев. — Здесь в кабинете.
    
— Кабинет для девочек.
    
— В таком случае, где ж? — вспыхнул Карташев, угадывая назначенную ему маленькую комнату с единственным выходом в столовую, куда выходила и спальня матери.
    
— В маленькой или в бывшей детской — тогда Сережа с тобой будет.
    
— Я с Сережей не хочу.
    
— Значит, в маленькой.
    
— Я в беседке буду.
    
— Тёма, ну что ты ребенка из себя разыгрываешь? — Карташев молча закрыл глаза.
    
— Тёма? — нетерпеливо спросила Зина.
    
— Ну, подохните вы все.
    
— Тёма?!
    
Это было так неожиданно, так грубо и оскорбительно, что Зина только поспешно затворила дверь и, униженная, оскорбленная, ушла к матери.
    
— Тёма с ума сошел, — растерянно проговорила она. — Я его спрашиваю, где он хочет, чтоб была его комната, а он… — Голос Зины вдруг дрогнул. — Служанкам так не говорят…
    
Она совсем оборвалась, отвернулась к окну, и слезы закапали по ее щекам.
    
Долго билась с ней Аглаида Васильевна, пока наконец Зина рассказала, в чем дело. Аглаида Васильевна была так же поражена, так же ничего не поняла, как и ее дочь. Ей ясно было одно: Тёма делался совсем непохожим на прежнего Тёму. У нее давно накипело, и давно она подбиралась к сыну:
    
— Я никогда себе не прощу, что пригласила Корнева в деревню… Тёма совершенно отбился от рук.
    
Глаза Аглаиды Васильевны гневно сверкнули.
    
— Посмотрим.
    
Она несколько раз прошла по столовой, вошла в гостиную и, там сделав несколько туров, отправилась к сыну.
    
Карташев лежал и тупо ждал. Он знал, что даром ему это не пойдет, и злость охватывала его.
    
Вошла Аглаида Васильевна, чужая и неприступная.
    
— Ты с ума сошел?
    
— Нет, — пренебрежительно и равнодушно ответил Карташев.
    
Аглаида Васильевна смерила сына глазами.
    
— Я имела несчастье воспитать какого-то урода… Сию секунду вон из моего дома…
    
— И уйду, — фыркнул Карташев.
    
— Так вот как, — задыхаясь, произнесла Аглаида Васильевна.
    
Она стояла возмущенная, пораженная, и в то же время какой-то страх охватывал ее.
    
Карташева больше всего смутил этот страх: он и сам испугался вдруг себя и заговорил мягко и горячо:
    
— Мама, может быть, вы не сознаете сами, но ведь вы же действительно хватаете меня так за горло, что я дышать не могу… Ведь эта маленькая комната ни больше ни меньше, как контроль… Ведь я же мужчина…
    
— Что такое?! Это еще что? Какой ты мужчина? Да нет, ты действительно болен? Дай голову.
    
Аглаида Васильевна приложила руку к его лбу.
    
— Не болен я… тоскливо от всей этой комедии, — проговорил Карташев.
    
Аглаида Васильевна опять приняла свой неприступный вид.
    
— Послушай, Тёма, это все так ужасно… так непохоже на тебя, что… или я должна все забыть сейчас же, или это никогда не забудется.
    
«Никогда» резко треснуло в воздухе.
    
— Ты сейчас попросишь у Зины прощенья…
    
— Я у Зины не попрошу. За что?
    
— За что?
    
Аглаида Васильевна смотрела с распущенной гримасой и раздраженно качала головой.
    
«Какая противная!» — подумал Карташев и отвернулся.
    
— Ну, так вон!
    
— Уйду!! — заревел вдруг Карташев и, схватив со стола шапку, выскочил сперва в переднюю, а оттуда во двор и на улицу. Злоба, ненависть, унижение, гнев душили его. Ему хотелось кричать, ругаться, он убегал от самого себя и только рычал по временам, издавая какой-то лошадиный звук. Какими-то волнами ходила по нем злость, и, когда подступали к горлу, он чувствовал потребность бить, колотить, визжать и кусаться. В один из таких приступов он изо всей силы впился зубами в свою руку. Часа через два все прошло, и Карташев почувствовал желание покончить со всей этой глупой историей. Глупо было все: и он, и мать, и вся жизнь дурацкая и глупая, но при упрямстве все могло выйти еще глупее. В таких случаях требовалось быстрое раскаянье. Мысль о том, что он мог бы действительно уйти из дома и жить хоть уроками, что ли, едва шевельнулась в его мозгу: куда он пойдет и что он без обстановки семьи. «Уеду себе в Петербург по окончании гимназии — и бог с ними».
    
С стесненным сердцем, сконфуженный и подавленный, юркнул он в калитку, спросил вскользь, не смотря на встретившуюся Маню: «Где мама?» — и пошел, по ее указанию, в беседку.
    
Произошла одна из тех сцен, которые так ненавидел Карташев. Потупив глаза, угрюмо, но в то же время стараясь придать голосу какую-то искренность, с сознанием своего унижения и презрения одинаково и к себе и к матери, он пробурчал:
    
— Мама, я больше не буду.
    
— Нет, теперь уже поздно.
    
Несмотря на всю решительность этого «поздно», Карташев знал отлично, что это «поздно» ни больше ни меньше, как звук пустой. Знал, что после этого «поздно» начнется нотация и будет продолжаться целый час.
    
Он стоял, слушал и презрительно щурился от разного рода громких слов вроде: «Ты мне не сын», «Я не желаю такого сына», — всех тех слов, которые существа вещей изменить не могут и обладают обоюдоострым свойством.
    
Мать говорила, не щадя красноречия, и, конечно, меньше всего подозревала, что сын ее в это время сравнивал ее с стариком Неручевым. Когда после нотации, по обыкновению, он поцеловал ее руку, он опять подумал: «Так и Неручеву целовали руку».
    
Он вышел из беседки, раздраженно усмехнулся своему сравнению и медленно пошел в отведенную ему маленькую комнату.
    
Ни одного намека не было сделано со стороны матери, но сын был убежден в том, что понимал истинный смысл действий матери: она боялась, отпустив его в кабинет, за его годы и за его сближение с Таней.
    
Оба окна маленькой комнаты были открыты и выходили на террасу.
    
Карташев лежал на своей кровати, смотрел на эти окна, понимал их смысл, и никогда Таня не была так близка к нему, как в это мгновенье. Сближение теперь казалось не так недосягаемо; в оскорбленном самолюбии, в мести кому-то за что-то искалось оправдание, повод, кровь загоралась; надвигались сумерки, а с ними и мысль о Тане принимала все более и более рельефный образ. Казалось, она здесь возле него, и уж не унижение и не месть, а тело семнадцатилетнего юноши предъявляло свои права.
    
Какой-то стон вдруг вырвался из его груди, смутивший всех сидящих в столовой, и все опять стихло, а Карташев, затаив дыхание, лежал, уткнувшись в подушку, не смея ни шевелиться, ни дышать.
    
Карташев так и заснул в тот вечер, не раздеваясь, и проснулся только утром. Переодевшись и напившись чаю, он решил отправиться к Корневу.
    
— Сережа, — крикнул он уж в калитке, — скажи маме, что я пошел к Корневу заниматься латинским.
    
— Мама уже встала, — ответил было Сережа.
    
— Не встала, — уверенно сказал Карташев и захлопнул за собой калитку.
    
У Корневых все было по-старому. В дверях беззвучно показалась Анна Степановна, сделала свою добродушную гримасу и, проговорив свое «о!», стояла и ждала, пока Карташев сбросит пальто и подойдет к ней.
    
— Вася, Маня, — крикнула она.
    
— А-а! — басом приветствовал Корнев, появляясь из кабинета отца и на ходу застегивая свой пиджак, — милости просим. — Он с удовольствием пожал руку Карташеву, указал ему на кресло и сам сел.
    
Выскочила Маня и, вспыхнув, радостно поздоровалась с Карташевым.
    
Маня загорела, похудела и казалась еще привлекательнее.
    
— Ну что, как? — спросил Корнев.
    
— Слушайте, Карташев, отчего вы так рано приехали в город? — перебила Маня.
    
Карташев вопросительно посмотрел на Корнева.
    
— Ерунда все это, — сказал Корнев, — знаешь ведь…
    
— Бунтовщики? — весело, понижая голос, спросила Маня.
    
Карташев рассмеялся.
    
— Ерунда, — повторил Корнев и принялся за ногти.
    
— Спасибо, что с полицией не доставили, — сдержанно вздохнула Анна Степановна, присаживаясь на стул. Она посмотрела на Карташева, на сына, покачала головой, вздохнула и сказала: — Голубчики мои, учение опять, латынь, да то, да другое, и господь его зна, що такое, поки не выкрутят, не выкрутят все. — Она сделала энергичный жест и махнула рукой.
    
— Ну-с, как твои? Наталья Николаевна?
    
— Васенька изволили, кажется, найти прочное помещенье своему сердцу? — рассмеялась Маня.
    
— Манечка изволят, кажется, глупости с утра говорить! — ответил, покраснев, брат.
    
Он встал лениво, с удовольствием потянулся и, встряхнувшись, сказал:
    
— Ерунда все это… Через две недели переэкзаменовка — вы это чувствуете?
    
— Будем вместе готовиться, — предложил Карташев.
    
— С удовольствием.
    
— Скажи лучше — будем вместе ничего не делать, — рассмеялась Маня.
    
— Напрасно: я с сегодняшнего дня готов, так и дома сказал, что иду заниматься.
    
— Иначе бы не пустили бы? — спросила Маня.
    
Карташев небрежно проговорил:
    
— Ах, прошло то время золотое…
    
— Большой теперь?
    
— Слава тебе господи!
    
— Впрочем, слышала, курить разрешили? Вы с какого класса начали?
    
— С третьего.
    
— И Вася тоже?
    
— И Вася тоже.
    
Маня махнула рукой.
    
— Слушайте, Карташев, идем купаться.
    
— С удовольствием… Хотя, собственно, я не взял с собой денег…
    
— У нас билеты есть в купальню.
    
— Ты пойдешь? — обратилась она к брату.
    
Корнев подумал и спросил Карташева:
    
— Ведь воротишься?
    
— Слушайте, Карташев, вы обедаете у нас, а вечером мы к вам.
    
— Отлично.
    
— Накомандовала, — добродушно произнесла, появляясь, Анна Степановна вслед убежавшей дочери, — куда?
    
— Теперь купаться, — ответил Карташев, стоя с фуражкой в руках в ожидании Мани, — а потом к вам обедать.
    
— Голубчик мой. — И Анна Степановна, обняв ладонями голову Карташева, поцеловала его в лоб.
    
— Ну, уж мама не может. Идем, — крикнула Маня, сверкнув весело, возбужденно на Карташева глазами.
    
Они опять шли по звонким улицам в треске и духоте города, искали тени, щурились от ярких лучей и с удовольствием осматривали и встречавшихся прохожих, и дома, и друг друга.
    
— Я получила письмо от Рыльского…
    
Ничего нового она ему не сообщила, да и Рыльский был где-то далеко, а Маня, возбужденная, довольная его обществом, шла рядом с ним.
    
Они запрыгали по ступенькам широкой громадной лестницы бульвара и точно уже купались в открывшемся просторе воздуха и моря.
    
Спустившись, они пошли вдоль пыльного серого здания. Скрылось море на мгновенье и опять сверкнуло уж вплоть, с гаванями, с лесом мачт, с палатками купален, с белыми рядами сохнущих простынь, с ароматом моря.
    
— Вы мне скажете правду?
    
— Скажу.
    
— В кого вы влюбились в это лето?
    
— Хотел влюбиться, но она уж невеста.
    
— Разве можно здесь хотеть или не хотеть?
    
— Можно, — беспечно ответил Карташев.
    
— Нет, нельзя, Карташев. Вы были когда-нибудь влюблены?
    
— Я с трех начал влюбляться.
    
Из-за простынь вдруг появилась фигура учителя математики с его походкой заведенной куклы, с его обычным строгим взглядом темных глаз.
    
Карташев быстро смущенно поклонился и, когда он прошел, спросил с веселой тревогой Маню:
    
— Как вы думаете слышал он?
    
Они оба рассмеялись, он еще оглянулся и сказал:
    
— Я думаю — он хотел бы быть на моем месте.
    
— В каком смысле?
    
— Гм… гм… — усмехнулся Карташев.
    
Они стояли на перекрестке подмостков, откуда расходились дорожки в женское и мужское отделение.
    
— Ну?
    
— Здравствуйте, — пренебрежительно, как бы зная, что так и будет, поздоровалась Зина, выходя из купальни. За нею шли Наташа, Маня и толстая кубышка Ася.
    
Зина поцеловалась с Корневой, а Наташа, добродушно прищурившись, спросила брата:
    
— Нашел?
    
— Что нашел? — спросила Корнева и покраснела.
    
Зина только кивнула головой, Наташа, смеясь, поцеловалась с Корневой.
    
— Маня как выросла… похорошела, — с каким-то оттенком зависти заметила Корнева. — Мы вечером сегодня к вам хотели…
    
— Отлично, — ответила Наташа и, обратившись к брату, лукаво спросила: — Ты тоже вечером?
    
Зина только молча кивнула головой, как бы говоря: об этом и спрашивать нечего.
    
— Вы одни? — спросил Карташев.
    
— Мама теплые ванны берет.
    
— Что значит «нашел»? — спросила Корнева, когда прошли сестры Карташева.
    
Карташев только посмотрел на нее и, ничего не отвечая, улыбаясь, пошел по подмосткам в свое отделение. Он шел и оглядывался, пока не столкнулся с Сережей.
    
— Наши вышли? — спросил Сережа и, увидев исчезавших за углом сестер, опрометью озабоченно подбирая на ходу простыню, побежал за ними.
    
— Здравствуйте, Сережа, — окликнула его Маня Корнева.
    
Сережа только теперь ее заметил, вдруг вспомнил что-то, как-то испуганно, смущенно поклонился и еще быстрее побежал.
    
— В гимназию поступает, — крикнул Карташев.
    
— Что значит «нашел»? — повторила Корнева, исчезая в купальне.
    
Карташев шел, заглядывая в номера, выбрав свободный, вошел и затворил рассохшуюся, сколоченную из тонких досок дверь. На него пахнуло сыростью и запахом гниющего в море дерева. Сквозь редкий пол там, внизу, беспокойно билась зажатая в столбах купальни зелено-прозрачная волна. Ему вспомнился вдруг вчерашний вечер, и неприятное чувство охватило его. Он быстро разделся, обернулся до половины простыней и вышел на площадку. Он ходил по жарким доскам площадки со следами мокрых ног на ней и рассматривал пальцы своих ног, расплывшихся на досках. Он взобрался на самый край помоста двухсаженной высоты, с которого прыгали любители в море, и стал смотреть в женскую купальню, стараясь угадать между множеством белых рубашек Маню. Мимо него пробежал и с разбегу кто-то бросился в воду. Вода закипела, покрылась пеной, и в глубине ее сверкнуло белое тело, быстро выбиравшееся на поверхность.
    
— Здравствуйте, прыгайте! — крикнул ему прыгнувший, оказавшийся выпущенным в этом году в студенты Шишко. Шишко, толстый, с черной стриженой головой, держал себя всегда настороже и в то же время снисходительно.
    
Карташев прикрутил к стойке простыню, разбежался и тоже прыгнул.
    
— Вы перешли? — спросил Шишко, уплывая вперед от Карташева.
    
— Передержка по-латыни, — ответил, догоняя его, Карташев.
    
— Ну, это пустяки.
    
— Конечно.
    
— Говорят, восьмой класс к нам на шею посадят.
    
— Вряд ли это коснется нас, — спокойно ответил Карташев.
    
— Говорят, и вас коснется.
    
Шишко говорил с каким-то неприятным намеком в голосе.
    
— Вы откуда слышали? — встревоженно спросил Карташев и поплыл наотмашь, вследствие чего быстро догонял Шишко. Карташев плавал легко и сильно. Он плыл быстро, и часть туловища его так выдвигалась из воды, что казалось, стоило сделать еще одно небольшое усилие, и он пойдет по воде. Шишко плыл грузно, по-жабьи, и только черная стриженая голова его торчала из воды. Он пренебрежительно фыркал на эту воду, которая заливала его рот, так фыркал, как будто эта вода позволяла себе какие-то неприятные шутки с ним, окончившим курс гимназии и уже принятым без экзамена в университет. Карташев, поравнявшись, во все глаза с завистью и тревогой смотрел на него: он хотел бы в это мгновенье быть на его месте; плыть так же грузно, фыркать и сознавать в то же время, что он студент. Ах, под какой-то особенной планетой он родился, и даже это сладкозвучное имя «студент», наперекор всему существовавшему порядку вещей, для него уже вот-вот готово еще куда-то отдалиться.
    
— Учитель математики мне сказал.
    
Учитель математики! Да, в его взгляде был этот ответ. Учитель математики с ним говорил, — они стояли где-нибудь на площадке купальни, — говорил, как с равным, а на него этот учитель едва взглянул, и если при этом он еще слышал его слова… И восьмой класс…
    
Шишко повернул назад, опрокинулся на спину и, лениво, беспечно, упираясь ногами в воду, поплыл к лестнице: счастливый, беспечный Шишко! Есть на свете и счастье и доля, не у него, Карташева, только! Господи, неужели же еще два года этой прозы и тоски гимназической? Этого обязательного сознания своего мальчишества?
    
Карташев далеко уплыл в открытое море, и какой-то точкой мелькала его фигура в блеске солнца и моря.
    
Он спохватился, что его ждет Корнева, и быстро поплыл назад. Его все давила какая-то неволя. «В чем мне неволя? — старался разобраться он. — Вот в этот момент я свободный человек. Эх, хорошо, если бы вдруг судорога схватила: пошел бы на дно ключом и сладко уснул». Карташев мысленно измерил глубину под собой, ярко представил картину последнего мгновения и быстрее, без мысли поплыл к берегу.
    
Когда он подплыл к лестнице, Шишко, уже одетый в легкий франтоватый костюм, уходил, снисходительным, даже ласковым голосом крикнув ему:
    
— Прощайте.
    
— Прощайте, — ответил ему Карташев таким тоном, что Шишко остановился, подождал, пока Карташев поднялся, и протянул ему руку.
    
— Прощайте, — приветливо повторили они оба, и Карташев, торопливо обтираясь в своем темном и сыром номере, думал: «Хороший человек Шишко».
    
— Что значит «нашел»? — настойчиво повторила Корнева, выходя из купальни и обращаясь к ожидавшему ее Карташеву.
    
С мокрыми еще волосами, в барежевом платье, сквозь которое слегка сквозили ее белоснежные плечи и руки, Корнева была ослепительно свежа. Так свежа, что Карташев не мог без какой-то особенной боли смотреть в ее влажные, блестящие такой же свежестью глаза.
    
Корнева чувствовала свою власть над Карташевым, испытывала удовольствие сознания, жажду определения пределов этой власти и настойчиво повторяла, идя с ним:
    
— Я хочу знать, что значит «нашел»… нечего, нечего отвиливать: говорите прямо и сейчас… Карташев…
    
— Откуда я знаю…
    
— Карташев… я хочу… слышите? не хотите?
    
— Я не знаю…
    
— Вы не хотите сделать мне приятное?
    
— Все, что хотите… хотите, головой вниз брошусь?
    
Карташев показал вниз, по откосу бульварной лестницы.
    
— Противный! Не хочу с вами говорить… Голубчик Карташев… скажите…
    
— Хотите, головой вниз брошусь?
    
— Уходите…
    
— Ну, откуда же я знаю?..
    
— Не знаете? Честное слово?
    
— Не знаю, — избегая взгляда, уклоняясь от честного слова, говорил Карташев.
    
А Корнева все властнее смотрела на него, не сводя своих разгоревшихся глаз, и обжигала его, повторяя:
    
— Противный, противный, противный.
    
Карташев точно хмелел под ее взглядом. Какая-то горячая волна, огонь какой-то вырывался изнутри, охватывал и жег. Было хорошо, глаза глубже проникали в ее глаза, хотелось еще лучшего до безумия, до боли, до крика.
    
Карташев вдруг стремительно сжал свою прокушенную руку и мучительно сморщился от боли.
    
— Что с вами?
    
Он натянуто, сконфуженно улыбнулся.
    
— У вас такое лицо было… я боюсь вас.
    
— Не бойтесь, — угрюмо вздохнул Карташев, — дураков никто не боится.
    
— Дураков?
    
— Вот таких дураков, как я.
    
— Я ничего не понимаю.
    
— Если бы вы хоть что-нибудь поняли, — только бы меня и видели…
    
Он сделал неопределенное движение рукой.
    
— Какой вы странный…
    
— Иногда мне хочется самого себя по зубам… по зубам.
    
— Да за что?
    
— Да вот так… за то, что я тряпка, дрянь, трус…
    
— Да что с вами?
    
— Меня отец всегда называл тряпкой… Я кончу тем, что пойду в монахи.
    
Корнева удивленно посмотрела на него.
    
— Слушайте, Карташев, это какой-то пункт помешательства всей вашей семьи…
    
Карташев вспыхнул и покраснел.
    
— Если бы я пошел в монахи, меня бы на третий день оттуда выгнали… Глупости все это, — кончу вот гимназию, удеру, только и видели меня… Я не люблю… Я никого не люблю… Все здесь нехорошо, нехорошо…
    
В голосе его задрожали слезы, и он огорченно замолчал. Корнева, удивленная, притихшая, шла и смотрела на него.
    
— Я никогда вас таким откровенным не видала… У вас у всех в семье есть какая-то гордость… даже вы вот нараспашку, а всегда молчите… а все-таки я всегда догадывалась, что у вас, наверное, не все так хорошо, как кажется.
    
Карташев нерешительно смотрел перед собой: ему было неприятно от своей откровенности и хотелось продолжать.
    
— Вы читали Гулливера, когда его лилипуты привязали за каждый волос? Вот и мне кажется, что я так привязан. Покамест лежишь спокойно — не больно, а только поворотишься как-нибудь…
    
Карташев сдвинул брови, — на верху бульварной лестницы он разглядел фигуру поджидавшего его брата Сережи.
    
— Ну, знаете, я думаю, Аглаида Васильевна не лилипут.
    
Карташев, поравнявшийся в это время с Сережей, не отвечая, подошел к брату.
    
Сережа приподнялся и на ухо тихо сказал:
    
— Мама тебя зовет.
    
— Где мама? — спросил тоже тихо старший брат.
    
— Там, в боковой аллее.
    
— Хорошо, — громко ответил Карташев и, подходя к Корневой, озабоченно проговорил:
    
— Сегодня мне надо с матерью по делам.
    
— Обедать у нас, значит, не будете?
    
— Нет, — с сожалением ответил Карташев и, подумав, прибавил: — Я уж под вечер, может быть… вместе пойдем к нам.
    
— Куда ж вы?
    
— Мать тут… у одних знакомых.
    
— Прощайте.
    
Карташеву послышалось обидное сожаление к нему, и, недовольный еще больше собой за свою болтовню, скрепя сердце, сконфуженный, он зашагал в обратную сторону от того места, где сидела мать. Только когда Корнева скрылась за углом и не могла больше его видеть, он повернул назад и пошел к группе в боковой аллее, состоявшей из матери и сестер. Он шел, чувствуя и какую-то вину перед матерью, чувствуя и какое-то раздражение; шел неудовлетворенный и в то же время усиленно работал над собой, гнал все мысли и старался принять спокойный, равнодушный вид.
   
   
    
     
XVIII
    
    
Берендя все лето провел в городе. Он стоически переносил утомительную духоту города и, высокий, лучезарный в своих длинных волосах, с подгибающимися коленками, с уставленным в пространство взглядом своих желтовато-коричневых глаз, в самую жару ежедневно отправлялся на урок в противоположную часть города. Он точно не замечал палящих лучей, раскаленной улицы и, занятый высшими соображениями, шагал, никогда не справляясь с теневой стороной: таким пустякам места не было в том мире, где витали его мысли. Если иногда прозаично в разгаре своего полета он наталкивался вдруг то на ручную тачку торговки, то на вертлявого еврейчика в своем упрощенном костюме: штаны, жилетка с хвостиком сзади от рубахи, то говорил при этом свое обычное «о, черт возьми!», а если вдогонку ему неслось «долговязый», «желтоглазый», то он прибавлял только шагу и, когда ругань стихала, опять уносился в свой мир.
    
Как истый философ, Берендя старался проникнуть в суть вещей и искал радикальных решений. Сегодня он ломал голову под впечатлением прочитанного по вопросам образования и воспитания. По его мнению, существующее образование было слишком расплывчато, бессодержательно, мало приспособлено к пониманию живых условий жизни и вообще больше заботилось о том, чтобы побольше набросать под ноги разных препятствий к достижению цели — быть разумным, самосознающим себя существом, — чем стремилось к этой цели. Обходя щекотливый вопрос о вреде и пользе таких предметов, как, например, древние языки, Берендя рассуждал так: жизнь показывает нам, что из тысячи обучающихся этой премудрости один, может быть, превращает предметы эти в действительное орудие, с помощью которого, роясь в архивах отлетевшей жизни, проверяет, выуживает там то, что еще можно выудить. Для остальных изучение этих предметов может иметь значение только в смысле развития памяти. Но классики не имели классиков, над которыми могли бы упражняться в развитии памяти: как ее ни развивай, всего не запомнишь, — для этого книги и существуют, и гораздо важнее другая способность человека: анализ, критическое отношение к жизни и себе, самосознание. Память у всякого человека есть, была и будет, — реалист и без латыни обладает памятью, а правильной работы мысли, если она нужна (а нужна, — думал Берендя), без развития уж никак не получишь.
    
Таким образом, не оскорбляя любителей древности, языки древние являются, во всяком случае, только специальным знанием и могут быть только ничтожным подспорьем в развитии второстепенной способности человека.
    
К таким же специальным знаниям Берендя относил и алгебру, геометрию и тригонометрию. В общеобразовательный курс, по его мнению, должны были входить только самые общие понятия об этих предметах. Общеобразовательное заведение, думал Берендя, должно ограничиваться всего пятью классами, и пятнадцати лет юноша выбирает себе уже специальное занятие, на которое Берендя определял пять лет. Свыше двадцати лет уже необязательно прохождение ученых степеней, которые составляют принадлежность исключительно уже ученого мира.
    
Назавтра Берендя так же упрощенно дебатировал какой-нибудь вопрос общественных отношений. И здесь все было просто и ясно, и оставалось только удивляться, почему люди все вертятся вокруг да около и никак не желают увидеть то, что при доброй воле не требовало бы и доказательств. К этому вопросу любил часто возвращаться Берендя и жадно читал все книги на такую тему. Читал и добросовестно, с любовью конспектировал, стараясь записывать поражавшие его мысли словами самого автора. Его радовало то, что его а prior'ные выводы совпадали и с тем, что он читал. Он рассуждал так: с каждым отдельным человеком всегда можно договориться до истины, и понятия о добре и зле у большинства однозначащие, а между тем жизнь так слагается, что торжествует далеко не всегда добро, — напротив, как раз злое и господствует. И в этом господстве воля и сознание отдельного лица всегда бессильно уступят общему положению дел. Сила, значит, не в этом отдельном лице, а в тех условиях общественной жизни, которые, как хомут, не дадут своротить ни вправо, ни влево. От этого хомута все и зависит. Где-нибудь в Турции жизнь глохнет, потому что общественная форма жизни там не хомут, а петля, мертвая петля, задыхаясь в которой люди бессильно бьются.
    
И глаза Беренди широко раскрывались, точно видел он перед собою всех этих бьющихся и задыхающихся в петле турок.
    
Берендя жил отшельником, и единственные лица, с которыми он довольно часто встречался в течение лета, были его приятели-пропойцы — Петр Семенович и Василий Иванович. Берендя любил делиться с ними своими мыслями. Василий Иванович только блаженно смотрел, кивал головой и, если водки не было, засыпал. Петр Семенович, смотря по тому, была или нет водка, благодушно или раздраженно возражал.
    
— Суть в том, — говорил он наставительно, — что человек, по существу, сволочь. Какой вы ему хомут ни придумывайте, не беспокойтесь, он тоже придумает, как свалить на шею ближнего всю тяготу.
    
— Но… но… — возражал Берендя, прижимая убежденно по два пальца от каждой руки к своей груди, — из этого не следует, что петля лучше хомута.
    
Петр Семенович только пренебрежительно махал рукой и отворачивался.
    
— Я… я… хочу сказать, что в… одном самоусовершенствовании т…толку нет… что… что ж, усовершенствуешься… и на столб садиться?
    
Петр Семенович не удостоивал даже ответа и грузно кивал только головой.
    
— Ах, Петр Семенович! — просыпался на мгновение Василий Иванович.
    
— Не… не знаю, — поматывая головой, с снисходительным самодовольством говорил Берендя.
    
Иногда под вечер, на знакомом бульваре, если бывали деньги (главным образом у Беренди), разговор приятелей кончался выпивкой. Петр Семенович приносил полштоф водки, хлеба, свежих огурцов. Огурцы так вкусно хрустели на зубах, хлеб казался ароматнее на свежем воздухе, и водка разливалась внутри так тепло и приятно.
    
Берендя испытывал особое удовлетворение от сознания, что теория у него не расходится с практикой. Он рассуждал: жизнь сводится к борьбе. Всякий, кто пришел на землю, пришел не для удовольствия, а для труда. Есть труд производительный — это альтруистический труд, и труд вредный — труд эгоиста, который думает только о своем личном благе да о благе своих кровных. К такого сорта людям Берендя относился с обидным пренебрежением. Избавляло этих людей от чувства обиды только то обстоятельство, что они и не догадывались о существовании презиравшего их философа Беренди, а Берендя и подавно не искал их общества.
    
Для успешной альтруистической борьбы, по мнению Беренди, совпадавшему с мнением Моисеенко, необходимы были два оружия: одно — развитие, то есть правильное понимание арены борьбы — с кем именно надо бороться и как, другое оружие — возможная независимость борца от общества. Первое оружие приобретается путем работы над своим развитием, второе — трудом в смысле заработка нужных для жизни средств.
    
Чтобы не тратить на это много времени, нужно приучать ограничивать свои потребности minimum'ом. Чем меньше их, тем независимее человек и тем справедливее его жизнь перед остальным обездоленным человечеством. Материальные лишения с избытком окупаются конечною целью, и чем она грандиознее, тем слаще тот черствый кусок, который он добровольно берет себе. Урок избавлял его от этой самой обидной и постыдной материальной зависимости. Труд чтения был для него не трудом, а неисчерпаемым наслаждением.
    
Уравновешенный, счастливый своей летней жизнью в этом отношении — в других отношениях Берендя был недоволен собой. Он приучился с своими приятелями пить водку. Он не раз давал себе обещание бросить — и не выдерживал. В сущности, выпивал он рюмку, две, но он был наследственный алкоголик, да и самый процесс питья в обществе опустившихся людей тяготил его.
    
Было еще одно обстоятельство, которое вдруг каким-то темным пятном выросло на лучезарном небосклоне Беренди. Напротив дома Беренди проживала некая молодая девушка по имени Фроська. Фроська служила в богатом мещанском доме в роли исполнительницы всевозможных черных работ. Жирная, грязная, с нечесаной косой и сальным следом от нее на спине всегда грязной кофты, с правильным, но бесцветным лицом Фроська показалась Беренде чудом красоты: в некотором роде бриллиантом в плохой оправе. Его, философа, человека существа, оправа эта не смущала, а, напротив, сильнее тянула. Фроська любила под вечер постоять у забора, грызя семечки. Берендя любил играть под вечер на скрипке у окна, смотрел на Фроську и, наигравшись, отправлялся на бульвар. Проходя, опять он смотрел на Фроську, иногда оглядывался и после этого долго еще самодовольно улыбался, поматывая головой. Однажды он решился сказать ей: «Здравствуйте». В другой раз он спросил ее:
    
— Вы что ж не гуляете?
    
И так как Фроська только молча смотрела на него своими ничего не выражавшими глазами, то он так и ушел, не дождавшись ответа.
    
Как-то раз он был смелее и, остановившись, проговорил, заикаясь:
    
— С…слушайте, вы приходите на бульвар.
    
Она не пришла, и он обиделся.
    
Но тем не менее на другой день, нервно пощипывая свою редкую, пробивавшуюся бородку, он спросил, бодрясь:
    
— Вы что ж не пришли?
    
Так продолжалось, пока наконец Фроська не явилась на свидание. Первое время оба терялись и решительно не знали, что говорить и делать на этих свиданиях. Наконец, после целого ряда скучных и бесплодных свиданий, Берендя обнял и поцеловал Фроську, ощутил при этом едкий запах коровьего масла, которым предмет его смазывал свои волосы, ощутил сознание, которое выразил вслух по ее уходе словами: «Че…черт возьми, как это глупо!»
    
Он старался найти в себе какое-нибудь чувство к Фроське и ничего не находил. Тем не менее свидания продолжались. Сперва он пытался было и ее увлечь на высокий путь своих идеалов, но Фроська наотрез отказалась и от идеалов, и от обучения грамоте. Все в конце концов свелось к деньгам. Фроська и здесь обнаружила полное равнодушие, и, если бы не старания самого Беренди, она, вероятно, и не заикнулась бы о деньгах. Но раз давали ей, она брала равнодушно и прятала их. Фроська и приятели запутывали все больше денежные дела Беренди, и, извиняя приятелей, Берендя начинал чувствовать охлаждение к Фроське.
    
В день приезда Корнева и Карташева Берендя шел на свидание с неприятным предчувствием, что Фроське, по прежним расчетам, сегодня надо дать денег.
    
Светлая, точно с зеленоватым проблеском, в чистом, прозрачном голубом небе луна светила, как днем, заливала тихие пыльные улицы предместья и томила своей неподвижностью. Берендя шел, его длинная тень вытянулась через улицу, взобралась на стену противоположного дома и оттуда точно высматривала его. Еще издали он заметил в густой тени забора знакомую фигуру Фроськи, и сердце его неприятно сжалось.
    
Увидя Берендю, Фроська, всегда деревянная, равнодушная и покорная, дождавшись, когда он подошел, круто дернула плечами, отвернулась, приподняла передник и поднесла его к глазам с явным намерением заплакать. «Хочет плакать», — подумал Берендя и действительно вдруг услыхал тихие всхлипыванья Фроськи. Фроська стояла согнувшись и плакала.
    
Берендя наклонился и тихо, испуганно спросил:
    
— С…слушай, ты что?
    
Но Фроська молча продолжала плакать, только голова ее все энергичнее отрывалась и опять припадала к переднику.
    
Берендя еще тоскливее и испуганнее спросил:
    
— Ты… ты что?
    
Он почувствовал не то потребность, не то необходимость обнять ее, коснуться губами ее шеи и, повторяя мысленно свое «черт возьми», в третий раз повторил:
    
— Ну-ну, слушай же — говори!
    
Из-под передника донесся наконец лаконический ответ:
    
— Ну да!
    
И это требовательное «ну да» и энергичное движение плеча охватило Берендю каким-то новым предчувствием и страхом.
    
— Что? — спросил он, и мурашки забегали по его спине.
    
— Тяжелая! — вдруг раздраженно, цинично взвизгнула Фроська.
    
— О?! Тяжелая?!
    
Берендя не понял истинного смысла ее возгласа, но ужас тем не менее еще сильнее охватил его.
    
Когда, наконец, Фроська нетерпеливо и с отвращением объяснила ему, что значит тяжелая, Берендя растерянно произнес:
    
— Ну, что ж?!
    
— Ну да! — взвизгнула Фроська и раздраженнее стала плакать.
    
Берендя стоял и не знал, что ему теперь делать.
    
— С…слушай, я ведь не знал же, — тоскливо проговорил он.
    
Фроська долго плакала. Беренде стало жаль ее. Он обнял ее и стал утешать; он заставил ее поднять голову и посмотреть себе в глаза. Обычный бесцветный, безучастный взгляд Фроськи скользнул по нем и уставился апатично в пространство. Берендя еще целовал ее и наконец расшевелил деревянную Фроську, вызвав в ней какую-то тень не то отзывчивости, не то способности говорить. Фроська решительно заявила, что хочет идти к знахарке, и требовала десять рублей. Берендя отдал все, что у него было, — семь рублей, а остальные обещал принести завтра.
    
Он был рад прекращению свидания и поспешил уйти с чувством какого-то страха, что вот-вот догонит его Фроська и не позволит даже и уйти.
    
Но Фроська и не думала его догонять. Она все так же деревянно и задумчиво стояла под забором, а из-за угла к ней медленно подходила стройная, худая фигура юноши в матросском костюме. Если б Берендя догадался оглянуться или подслушать, он узнал бы много интересного. Но Берендя уже скрывался за углом с своей походкой подталкиваемого в шею человека и меньше всего думал о том чтобы оглянуться.
    
Фроська и подошедший тоже мало думали о долговязом желтоглазе.
    
Человек в матросском платье был не кто иной, как брат Гераськи, Яшка, друг детства Карташева. Яшка давно уже отбился от рук семьи, некоторое время пропадал без вести (говорили, что он сидел даже в тюрьме, ему же приписывали участие в разных мелких кражах) и вдруг опять появился матросом одного из заграничных пароходов. Отец его, Иван, успел умереть. Гераська давно правил домом, женился, и жена Ивана так же робко и покорно смотрела теперь в глаза невестки и сына, как, бывало, смотрела в глаза своего серьезного, строгого и в пьяном виде буйного мужа. Блудного сына приняли сдержанно.
    
Яшка делал вид, что ничего не замечает, и только беглый, неспокойный взгляд его одного глаза как-то неприятно и смутно говорил, что много грязного, циничного и порочного успел уже осадить в его душе поток жизни.
    
Сближение с Фроськой произошло случайно в силу того обстоятельства, что Гераська, живший теперь невдалеке от Беренди, взялся сделать мещанам, у которых жила Фроська, шкаф. Когда шкаф с потайным ящиком был готов, он с Яшкой отнес его хозяевам, и Яшка впервые увидел Фроську и пленил ее. Яшка, как тонкий знаток человеческой души, сразу понял, что Фроська для него находка, и — по пословице: даровому коню в зубы не смотрят — завладел ею. Фроська беспрекословно исполняла все его требования и тащила все, что могла, у своих хозяев для своего жестокого и требовательного повелителя. Тонкий, худой Яшка гвоздем засел в ее сердце: сердце болело и шло на муки. Яшка решил утилизировать и слабость Беренди: по его настоянию, Фроська ходила на свидания и полученные деньги отдавала Яшке. И теперь, по замыслу все того же Яшки, Фроська стояла в смутном раздумье с семью рублями в руках. Факт ее болезни был налицо, таким же фактом было и то, что Яшка завтра уходит в море, откуда, кто знает, вернется или не вернется он. Он, конечно, обещал жениться, но Фроська уже знала настолько своего возлюбленного, что угадывала истину. Угадывала и тем не менее верила или хотела верить. Понимала она и то, что не дай она ему эти семь рублей — и поминай как звали Яшку. Отдаст — останется и без Яшки, и без денег.
    
Яшка отлично понимал, какой процесс происходил в душе Фроськи, и рассыпался мелким бесом. Фроська давно уже утешилась мыслью, что «долговязый» принесет еще три рубля тогда, когда коршун Яшка будет уже в море, и на эти три рубля она устроит свое дело. Не отдавала же она еще денег только потому, что любо было слушать Яшку, а даст — перестанет говорить и уйдет. И долго еще Яшка, охваченный красноречием, возбуждаясь видом денег, говорил ей о диковинах моря, о больших городах, где живут турки, ходят в чалмах и халатах, держат по сотне жен.
    
Как-то сами собой перешли деньги в искусные руки Яшки, и не заметила она и опомнилась, когда Яшка уже был далеко.
    
— Яшка! — позвала она тоскливо.
    
— Чего? — нехотя подошел опять Яшка.
    
— Что ж ты мне скажешь?
    
— Сказал… приеду — женюсь…
    
— Обманешь?!
    
— Что мне обманывать? Сказал — сделаю.
    
Яшка беспечно, нетерпеливо почесал затылок и опять тихо пошел.
    
— Когда приедешь?!
    
— Через два месяца в акурате, — повернулся Яшка и, энергично сдвинув свою матросскую шапку, зашагал и скрылся за углом.
    
В сонной улице, в блеске луны, в аромате пыльного застывшего вдоль забора бурьяна понеслась разгульно-разбитная песня Яшки:
    
     
      
Несчастлива та дивчина,
      
Что полюбит моряка:
      
Моряк въедет в сине море,
      
Да и больше ничего.
     
    
    
А Фроська все стояла, ухватив изо всей силы своими здоровыми руками стойку забора, и слушала, застыв в тупой тоске, и смотрела в упор вдаль, и ненависть и любовь рвали ее жирное сердце. Яшка — этот вертлявый гвоздь, выдергивался из этого сердца, ничего нельзя было переменить, а взамен осталась она одна, тяжелая, на муки знахарки, и страх этих мук сильнее сжимал ее сердце. Вспомнилась контрастом другая фигура — долговязой глисты, желтоглазника, который как наклонится к ней да пахнет на нее, то так и перевернет ей все сердце. Фроська вдруг тоскливо заревела и, бросив стойку, плакала и надрывалась от слез. Не слышали этих слез ни Яшка, ни Берендя…
    
    
После обеда Берендя обыкновенно принимался за чтение. Он устроил себе во дворе у забора род беседки из простынь. Через несколько дней после описанного, в ворохе сена, в одной рубахе, окруженный книгами, с тетрадью и карандашом в руках, Берендя лежал в своей беседке, читал и выписывал в тетрадь интересные для него места. Он был рассеян, мысль часто отрывалась к Фроське, и он вдруг огорченно задумывался.
    
«Если быть последовательным, надо жениться. Но что такое Фроська? Какая она мне пара? Это кусок мяса, и только… овца. На овце разве можно жениться? У него может быть общее разве с ее ребенком, и в отношении этого ребенка есть его обязательства, а какие обязательства могут быть к Фроське? Добровольное сближение, случайность положения. Дать ей выход только из этой случайности… Он дал его… Ведь это, в сущности, гадость, а не выход. Нет, надо удержать ее… Надо».
    
Смутное сознание шевельнулось, что это надо, как и большинство житейских «надо», останется там где-то, в эмпиреях, а жизнь пойдет своим чередом.
    
Он опять погрузился в чтение.
    
«А что, собственно, мешает мне это „надо“ выполнить? Положим, я женюсь… мне девятнадцать лет. Надо бросить гимназию? Ну, что ж, буду жить своим трудом. Ну, что ж? Тридцать рублей в месяц. Это одному, а с Фроськой? Но что я буду с ней делать?! Что такое, в сущности, „надо“ и где масштаб этого „надо“? Общеходячий! Та петля, которая в конце концов удушит его? Если даже с точки зрения естественной взять вопрос вырождения рода… Какой он отец, когда уже сам он отравленный алкоголик? Нет сомнения, что он будет таким же пьяницей, как и отец его… С той разницей, что в свободные минуты он будет продолжать свою альтруистическую работу, а отец затягивается в петлю. С Фроськой эта петля будет еще ужаснее!»
    
Он опять прогнал все свои мысли и сосредоточился на чтении.
    
«В сущности, я же не люблю ее?!» — мелькнуло и холодом ужаса охватило Берендю.
    
«А что общего между мной и ребенком?! Что общего между ней и моим ребенком?! Ребенок не мой и не ее».
    
Платон прав… Платон?! Он и Платон, их мысли сошлись. Мысли великого будущего! Берендя так и замер над раскрытой книгой, облокотившись на локоть, со взглядом, устремленным в дыру старой простыни…
    
— О-о-ой! — взвыл Корнев, приседая у входа.
    
Из-за Корнева выглядывало веселое лицо Карташева.
    
Фигура Беренди в ворохе сена, книги, оригинальный навес, взгляд Беренди — глубокомысленного, невозмутимо созерцающего основы будущего мира философа, — от всего этого веяло такой своеобразной новизной и свежестью, так отвлекало от прозы действительности, что Корнев и Карташев забыли и о восьмом классе, и о скуке, которую несли было Беренде, и испытывали только одну радость свидания с Диогеном. Было смешно видеть Берендю в такой обстановке, было приятно его увидеть, было просто весело быть опять всем втроем вместе.
    
После бурного здорованья Берендя усадил товарищей на скамью и, точно отыскивая, чем бы их угостить, схватил свою тетрадь и, проговорив: «С…слушайте», — начал читать. Товарищи пытались было перебить его, но Берендя упорно продолжал свое чтение, и Корнев с Карташевым терпеливо слушали.
    
— В аскетических письмах Гоголя все тот же дух, побуждавший некогда сибирских раскольников сжигать себя. Эти люди имели в себе все качества души, которыми некогда прославляли себя и спасали отечество от варваров и Муций Сцевола, и Деций Мус, и все страдальцы новой цивилизации. Увы! Не сибирских аскетов, не Гоголя вина, что они схватились за ложные средства, saeculi vitia non hominis — пороки эпохи, а не человека. И пока не изменятся понятия и привычки общества, едва ли удастся кому бы то ни было при всех возможных анализах собственной души изменить те привычки, которые поддерживаются требованиями общества, обстановкой нашей жизни, и отказаться от дурных привычек, господствующих в обществе, увы, точно так же нельзя, как и нарушить хорошие привычки, утвердившиеся в обществе.
    
Итак, лучше всего не в себе, а в общих условиях жизни искать, чем, какими обстоятельствами и отношениями порождены и поддерживаются пороки. И пока эти обстоятельства и отношения, порождающие пороки, существуют, до тех пор бессильны единицы: на долю толпы достается тупая, прозябательная жизнь, а на долю единиц — страдания. И чем выше эти единицы, тем ужаснее их конец. Легок и весел был характер Пушкина, а уж на тридцатом году изнемогает он нравственно и умирает через несколько лет. Помянем и Лермонтова:
    
     
      
За все, за все тебя благодарю я:
      
За жар души, растраченный в пустыне,
      
За все, чем я обманут в жизни был…
      
Кольцов?!
     
     
      
В душе страсти огонь
      
Разгорался не раз,
      
Но в бесплодной тоске
      
Он сгорел и погас.
     
     
      
Жизнь! Зачем же собой
      
Обольщаешь меня?
      
Если б силу бог дал,
      
Я разбил бы тебя.
      
Не вспомним ли и Полежаева, который,
     
     
      
Не расцветши, отцвел
      
В утре пасмурных дней.
     
    
    
Долго бы вспоминать всех: кого ни вспомнишь из сильных душою людей, все они годятся в этот список. Невозможно сомневаться в том, что и Гоголь уморил себя, по свидетельству доктора А. Т. Тарасенкова. Не вина Гоголя в том: к тридцатым годам, после бурного возбуждения молодежи возвышенными идеями — наступала реакция, столь обычная в русской жизни. Нельзя было услышать в кругу молодежи ни одного из тех громких слов, над которыми так легко смеяться, но без увлечения которыми бедно и пусто сердце юноши, а взрослого человека пуста и прозаична жизнь. Пусть живет, кто может, такой жизнью, но не будем клеймить тех, кто не может. Не мог и Гоголь. Его конец был тем ужаснее, чем колоссальнее была сила его натуры.
    
     
      
Мир тебе! Во тьме Эреба
      
Ты своею силой пал…[60]
     
    
    
Корнев во время чтения брал с полу то ту, то другую книгу. Тут были и Берне, и Гейне, и журналы прежних годов, и журналы последних дней.
    
— Что это ты читал? — спросил Корнев, перелистывая Гете.
    
— Брось-б-брось, — горячо заговорил Берендя, увидя в руках Корнева Гете, — ж-жил в самую тяжелую эпоху страданий своего народа и… и… не отозвался ни одним звуком. Лучшую эпоху ф…французов называет п…печальной ошибкой…
    
— О-о-ой! — надрываясь от смеха, стонал Корнев. — Да что ты читал?
    
— В…выписки делаю, — лучше запоминается.
    
Корнев взял в руки увесистую тетрадь Беренди.
    
— Это все летом? Здорово работал.
    
Корнев с завистью посмотрел на Берендю и принялся сосредоточенно за ногти.
    
— Чай есть? — спросил Карташев.
    
Берендя, удовлетворенно следивший за Корневым, возвращенный Карташевым к действительности, смущенно ответил:
    
— Че… черт возьми. Как раз все деньги вышли.
    
— Идем к нам, — предложил Карташев.
    
— О?! — нерешительно произнес Берендя.
    
— Конечно, — подтвердил Корнев.
    
Берендя на мгновение задумался и, замотав головой, проговорил:
    
— Что ж? идем.
    
— Ну, так идем, — встал Корнев.
    
— Постой, отчего вы так рано приехали из деревни?
    
Карташев покосился на Корнева и опять сел.
    
— Так, ерунда, — раздумчиво сказал Корнев.
    
Корнев, щадя самолюбие Карташева, передал вкратце события в деревне.
    
— Т…ты говорил с матерью? — спросил по окончании Берендя.
    
Карташеву было тяжело и неприятно.
    
— Что ж ей скажешь? — скажет: мальчишка… — Наступило молчание.
    
Берендя опустил голову и машинально смотрел в свою тетрадь.
    
— С…слушай, я не пойду к тебе.
    
— Идем, — тоскливо и быстро позвал Карташев.
    
— Идем, — поддержал и Корнев.
    
— Е-ей-богу, не пойду…
    
— Ну, что за ерунда!
    
Карташев обиделся.
    
— А как ты думаешь, с…сознает она?
    
— Ну, да брось, одевайся, — настаивал Корнев.
    
Берендя в нерешительности смотрел на Карташева. Не хотелось ему обидеть и Карташева, не хотелось и встречаться с Аглаидой Васильевной, — тянуло к книгам, и жаль было терять время.
    
— Нет, ей-богу… Я лучше в другой раз…
    
— Ну, так как же? — спросил Корнев, смотря на Карташева. Карташев, видимо, обиделся.
    
— Ну, че…черт с тобой, идем.
    
— Нет, конечно, это свинство, — начал было Карташев и наклонил голову.
    
— Да брось, — перебил его Корнев, — идет. Ну, одевайся.
    
Берендя взял со скамьи грязный пиджак.
    
— Ну и отлично.
    
Берендя добродушно усмехнулся и не без едкости спросил:
    
— М…может быть, она прикажет меня вывести?
    
Карташев совсем обиделся.
    
— Ишь какой ты стал! — хлопнул Берендю Корнев по плечу. Все трое вышли.
    
На улице царила пустота сумерек.
    
Берендя шел с Корневым впереди, а Карташев плелся поодаль. Корнев как-то вдруг не то забыл о Карташеве, не то потерял к нему интерес. Напротив, Берендя привлекал его к себе, и он повел с ним оживленный разговор.
    
Беренде было приятно это внимание, он с достоинством щипал свою бородку и энергичнее обыкновенного поматывал головой.
    
— Несомненно, — говорил, шагая, Корнев, — полный разлад между теорией и практикой… В деревне это как-то особенно рельефно — это разделение труда, о котором кто-то сказал, что одни сеют пшеницу, а другие едят ее. С одной стороны, конечно…
    
Корнев пренебрежительно махнул рукой.
    
— А впрочем… С другой стороны, нельзя не признаться, а с другой — нельзя не сознаться… и в конце концов теория и практика вот как стоят друг против друга.
    
Он показал пальцами, поставив их один против другого, как стоят теория и практика, и махнул пренебрежительно рукой.
    
— Придет, конечно, время, — сказал он, помолчав.
    
— Н…не для всех. Персам, например, просто не по средствам будет уж догнать… И…история показывает нам, что и прежде упущенное время не наверстывалось… И тут работает уж п…просто экономический закон… неизбежный. П…под защиту более сильного н…нужда поставит. Бухара…
    
— Движение, конечно, есть.
    
— Достаточность этого движения кем определяется? доброй волей убежденного, что оно достаточно?
    
— Типичное, в сущности, время, — раздумчиво заговорил опять Корнев. — С одной стороны, будто и правы его мать и мой почтеннейший родитель. Кто мы? Мальчишки… А с другой, ведь это все вопросы, поднятые людьми такого ума, перед которыми и мой батюшка и его мать… А ведь апломб какой! Ну, мой-то хоть мычит только, а возьми его мать? Послушаешь — вдохновенье, убежденность… а в сущности, одно сплошное недомыслие или, еще хуже, фарисейство… Прямо понимает и морочит… себя, конечно. А Неручев уж просто наглец: врет без зазрения совести прямо в глаза: знает, что врет, и глазом не моргнет.
    
— Кто это Неручев?
    
— Один сосед Карташева.
    
Корнев сосредоточенно принялся опять за свои ногти.
    
— Ерунда, — сказал он пренебрежительно.
    
— К…корабль без якоря. Р…работа без устоев… Кучка возится, строит, а… а пришла волна м…мрака, и… и все к черту, к…колесо белки. Нет фундамента о…образования д…достаточного, чтоб противостоять н…напору этой волны… И… и покамест так будет, из бездны м…мрака вылезет еще с…столько охотников…
    
Берендя шел, как палка, подгибал коленки, смотрел своими лучистыми глазами твердо и непреклонно перед собой, спокойно, равномерно все гладил свою бородку, и только похолодевшие пальцы его рук нервно дрожали да сильнее разлилась мертвенная желтизна от глаз по щекам.
    
Некоторое время оба шли молча.
    
— Восьмой класс… — проговорил Корнев.
    
С лица Беренди слетело все вдохновенье. Это был опять прежний испуганный, растерявшийся Берендя.
    
— Врешь?! — замирая, спросил он.
    
— Да вот…
    
Корнев лениво остановился и мотнул на подходившего Карташева. Карташев начал было нехотя, но злоба дня захватила, и приятели горячо и возбужденно заговорили на жгучую тему.
    
Они незаметно вошли в отворенную калитку карташевского дома и через двор прошли прямо на террасу.
    
— Может, все это еще только слух, — сказал Корнев, отгоняя неприятные мысли.
    
В сумерках мелодично раздавалась игра Наташи. Корнев сделал жест, и все трое на цыпочках пошли по террасе, чтоб не услышала Наташа. Они тихо уселись на ступеньках и молча слушали. Наташа импровизировала, по обыкновению. Ее импровизацию особенно любил Корнев и называл ее в шутку Шубертом. Мягкие, нежные, тоскующие звуки лились непрерывно, незаметно охватывали и уносили.
    
Вечер, сменивший жаркий день, пока точно не решался еще вступить в свои права. Было пыльно и душно. Но в небе уже лила свой обманчивый прозрачный свет задумчивая луна. В неподвижном воздухе застыли утомленные в безмолвном ожидании ночной свежести деревья. Только наметились бледные тени; скоро сгустятся они и темными полосами рельефнее отсветят яркость луны. В воздухе, в саду было пусто, и только нежная музыка наполняла эту пустоту какой-то непередаваемой прелестью. Звуки, как волны, мягко и сильно уносили в мир грез, и дума вольная купалась в просторе летнего вечера.
    
Наташа кончила и, рассеянно пригнувшись к роялю, задумчиво засмотрелась в окно. Аплодисменты слушателей с террасы вывели ее из задумчивости. Она встала, вышла на террасу, весело поздоровалась и заявила:
    
— А мамы и Зины нет дома.
    
— Это, конечно, очень грустно, — пренебрежительно ответил Корнев, — но так и быть, могут подольше на этот раз не являться.
    
— Ну, пожалуйста, — махнула рукой Наташа и, присев на ступеньки, заглядывая в небо и в сад, сказала: — Скоро потянет прохладой.
    
— А пока положительно дышать нечем, — ответил Корнев, присаживаясь около нее.
    
Сели Берендя и Карташев. Карташев крикнул:
    
— Таня!
    
В лунном освещении в окне показалась Таня.
    
— Мы чаю хотим.
    
Таня ушла, а они все четверо продолжали все тот же разговор, тихий, неспешный. Наташа отстаивала мать и все старалась придумать что-нибудь такое, чтобы и мать оправдать и признать правильным постановку брата и его товарищей.
    
— Оставьте, — пренебрежительно говорил Корнев, — все это одно бесплодное толчение воды выходит: и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Это ведет только к отупению. Ставьте прямо вопрос: где правда?
    
— Правда, конечно, у вас.
    
— Ну, так в чем же дело?
    
— Сразу нельзя.
    
— Почему нельзя?
    
— Ничего сразу не делается.
    
— Значит, сложить руки и ждать? — спросил Карташев.
    
— Жди! — ответила Наташа.
    
— Ну, так я лучше себе голову об стену разобью.
    
— Какой же толк из этого?
    
— А какой толк сидеть сложа руки? У меня две жизни? Я не могу и не хочу ждать.
    
— Все равно не разобьешь же себе голову: будешь ждать.
    
— Ну, так еще хуже будет: другие разобьют.
    
— Никто не разобьет, — махнула рукой Наташа. — Так и проживешь.
    
— Я, собственно, не понимаю, что вы хотите сказать? — вмешался Корнев.
    
— Хочу сказать, что жизнь идет, как идет, и ничего переменить нельзя.
    
— Но, однако же, мы видим, что меняют.
    
— Меняют, да не у нас.
    
— Что ж, мы из другого теста сделаны?
    
— А вот и из другого.
    
— Ну, оставьте, — досадливо проговорил Корнев. — Пусть какая-нибудь отупелая скотина или там из разных подлых расчетов доказывают, что там хотят, но не давайте себя, по крайней мере, вводить в обман.
    
— Не знаю… — начала Наташа, но оборвалась и замолчала.
    
Берендя слушал, смотрел на разговаривавших и теперь, когда все замолчали, поматывал головой, собираясь что-то сказать.
    
— Ну, да довольно об этом, — предупредил, не заметив его намерения, Корнев, — дураков не убавишь в России, а на умных тоску наведешь. Манечка, сюда! — хлопнул он рукой по террасе подходившей Мане.
    
Маня посмотрела, подумала, села возле Корнева и сказала:
    
— А мама не позволяет называть меня Манечкой.
    
— Пустяки, — авторитетно произнес Корнев. — Манечка вы — и все тут.
    
— Ну, хорошо, спросим у мамы.
    
— Совершенно лишнее. Надо стараться приучаться своими мозгами вертеть: мама завтра умрет, — что ж вы станете делать тогда?