1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
Вид стаканов вернул Бобу Сойеру то душевное равновесие,  которое он утратил после свидания со своей квартирной хозяйкой. Его лицо  просияло, и он готов был окончательно развеселиться.    

— А теперь, Бетси… — весьма учтиво сказал мистер Боб  Сойер, распределяя в то же время шумную маленькую группу стаканов, которые  девушка поместила в центре стола, — а теперь, Бетси, горячей воды, будьте  добры, поскорее.    

— Никакой горячей воды вы не получите, — ответила  Бетси.    

— Не получим? — воскликнул мистер Боб Сойер.    

— Да! — сказала девушка, покачав головой, что  свидетельствовало об отказе более решительном, чем может выразить самый  красноречивый язык. Миссис Редль не велела давать вам никакой воды.    

Изумление, написанное на лицах гостей, вдохнуло новое  мужество в хозяина.    

— Сейчас же принесите горячей воды, сейчас же! — с  отчаянием приказал мистер Боб Сойер.    

— Не могу, — ответила девушка. — Миссис Редль  выгребла угли из печки перед тем как лечь спать и заперла котелок.    

— О, неважно, неважно! Пожалуйста, не волнуйтесь из-за  такого пустяка, — сказал мистер Пиквик, наблюдая борьбу противоречивых  чувств, отражавшихся на физиономии Боба Сойера. — Мы прекрасно обойдемся  холодной водой.    

— О, превосходно! — подхватил мистер Бенджемин  Эллен.    

— Моя квартирная хозяйка подвержена легким припадкам  умственного расстройства, — заметил Боб Сойер с бледной улыбкой. —  Боюсь, что придется заявить ей об отказе от помещения.    

— Ну, нет! К чему же! — возразил Бен Эллен.    

— Боюсь, что придется! — сказал Боб с героической  решимостью. — Я ей заплачу то, что должен, и завтра же утром предупрежу.    

Бедный малый! Как страстно желал он это сделать!    

Мучительные условия мистера Боба Сойера оправиться от этого  последнего удара подействовали угнетающе на гостей, большая часть которых с  целью поднятия духа проявила чрезмерное пристрастие к холодному грогу, первое  заметное действие коего сказалось в возобновлении вражды между цинготным юношей  и джентльменом в рубашке. Сначала воюющие стороны выражали взаимное презрение  хмурыми взглядами и сопением, пока, наконец, цинготный юноша не счел нужным  перейти к более ясным объяснениям, и тогда произошел следующий вразумительный  разговор:    

— Сойер! — громко сказал цинготный юноша.    

— В чем дело, Нодди? — отозвался мистер Боб Сойер.    

— Мне бы очень не хотелось, Сойер, — сказал мистер  Нодди, — говорить неприятные вещи за столом у кого-либо из друзей, и в  особенности за вашим столом, Сойер, но я должен воспользоваться случаем и  сообщить мистеру Гантеру, что он не джентльмен.    

— А мне бы очень не хотелось, Сойер, устраивать  беспорядок на улице, где вы живете, — сказал мистер Гантер, — но,  боюсь, я буду вынужден потревожить соседей и вышвырнуть из окна субъекта,  который только что говорил.    

— Что вы хотите этим сказать, сэр? — осведомился  мистер Нодди.    

— То, что я сказал, сэр, — ответил мистер Гантер.    

— Хотел бы я посмотреть, как бы вы это сделали,  сэр, — заметил мистер Нодди.    

— Вы почувствуете, как я это сделаю, через полминуты,  сэр, — отозвался мистер Гантер.    

— Я требую, чтобы вы дали мне вашу визитную карточку,  сэр, — сказал мистер Нодди.    

— Я этого не сделаю, сэр, — возразил мистер  Гантер.    

— Почему, сэр? — осведомился мистер Нодди.    

— Потому что вы поставите ее на камине и будете вводить  в заблуждение своих гостей, которые подумают, что у вас был с визитом,  джентльмен, сэр, ответил мистер Гантер.    

— Сэр, один из моих друзей навестит вас завтра  утром, — сказал мистер Нодди.    

— Сэр, я весьма признателен вам за предупреждение, и  мною будет отдано специальное распоряжение прислуге спрятать под замок ложки.    

В этот момент вмешались остальные гости и стали доказывать  обеим сторонам неприличие их поведения, после чего мистер Нодди попросил  запомнить, что его отец был такой же почтенный человек, как и отец мистера  Гантера; мистер Гантер ответил, что его отец был такой же почтенный человек,  как отец мистера Нодди, и что в любой день недели сын его отца был не хуже  мистера Нодди. Так как это заявление, казалось, предвещало возобновление спора,  последовало новое вмешательство остальных гостей; со всех сторон послышались  возгласы и крики, после чего мистер Нодди постепенно уступил наплыву чувств и  признался, что он всегда питал горячую привязанность к мистеру Гантеру. На это  мистер Гантер ответил, что, в общем, для него мистер Нодди дороже родного  брата; услышав такое признание, мистер Нодди великодушно поднялся со стула и  протянул руку мистеру Гантеру. Мистер Гантер пожал ее с трогательной  горячностью, и присутствующие единодушно заявили, что весь спор был проведен  обеими сторонами в благороднейшем стиле.    

— А теперь, — сказал Джек Хопкинс, — не худо  было бы спеть что-нибудь, Боб, для поднятия духа.    

И Хопкинс, побуждаемый бурными рукоплесканиями, немедленно и  громко затянул «Бог да благословит короля» на новый мотив, сложенный из двух  других: «Бискайского залива» и «Лягушки».[109]    

Хор играл существенную роль в пении, а так как каждый  джентльмен пел на тот мотив, который лучше знал, эффект получался поистине  потрясающий.    

В конце припева к первому куплету мистер Пиквик поднял руку,  как бы прислушиваясь, и сказал, как только наступило молчание:    

— Тише! Прошу прощения. Мне почудилось, будто кто-то  кричит с верхней площадки лестницы.    

Немедленно воцарилась глубокая тишина. Было замечено, что  мистер Боб Сойер сильно побледнел.    

— Кажется, опять кричат, — сказал мистер  Пиквик. — Будьте добры открыть дверь.    

Как только дверь была открыта, все сомнения по этому поводу  рассеялись.    

— Мистер Сойер! Мистер Сойер! — визжал голос с  площадки третьего этажа.    

— Это моя квартирная хозяйка, — сказал Боб Сойер,  озираясь в великом смятении. — Слушаю, миссис Редль.    

— Что это значит, мистер Сойер? — продолжал голос  весьма пронзительно и скоропалительно. — Мало вам того, что вы денег за  квартиру не платите и вдобавок долгов не возвращаете, а ваши приятели, которые  осмеливаются называть себя мужчинами, ругают меня и оскорбляют, вам надо еще  весь дом перевернуть вверх дном и в два часа ночи поднимать такой шум, что  вот-вот приедет пожарная команда? Гоните этих негодяев!;    

— Как вам не стыдно! — изрек голос мистера Редля,  доносившийся, казалось, из-под одеяла.    

— Тебе стыдно! — подхватила миссис Редль. —  Почему ты не спустишься вниз и не сбросишь их с лестницы всех до единого? Ты бы  это сделал, будь ты мужчиной.    

— Я бы это сделал, будь я десятком мужчин, моя  милая, — миролюбиво отозвался мистер Редль, — но на их стороне  численный перевес, моя милая.    

— Тьфу, трус! — отвечала миссис Редль с величайшим  презрением. Намерены вы прогнать этих негодяев, мистер Сойер, или нет?    

— Они уходят, миссис Редль, они уходят, — сказал  несчастный Боб. Пожалуй, лучше разойтись, — сообщил мистер Боб Сойер своим  друзьям. — Мне кажется, мы слишком шумели.    

— Это очень печально, — сказал жеманный  джентльмен. — А мы как раз развеселились!    

У жеманного джентльмена только что мелькнул проблеск  воспоминания об анекдоте, который он забыл.    

— С этим трудно примириться, — озираясь, сказал  жеманный джентльмен. Трудно примириться, не правда ли?    

— Не следует мириться, — отозвался Джек  Хопкинс. — Споем следующий куплет, Боб. Ну-ка!    

— Нет, нет, Джек, не нужно, — перебил Боб Сойер.  Это чудесная песня, но лучше нам не петь второго куплета. Очень вспыльчивые  люди — жильцы этого дома.    

— Может быть, мне подняться наверх и поколотить  хозяина? — осведомился Хопкинс. — А может быть, потрезвонить в  колокольчик или завыть на лестнице? Вы можете располагать мною. Боб.    

— Я глубоко признателен вам, Хопкинс, за вашу дружбу и  доброту, сказал злополучный мистер Боб Сойер, — но, мне кажется, во  избежание дальнейших споров мы должны разойтись немедленно.    

— Ну, что, мистер Сойер? — раздался пронзительный  голос миссис Редль. Уходят эти грубияны?    

— Они ищут свои шляпы, миссис Редль, — ответил  Боб. — Сейчас уйдут.    

— Уйдут? — повторила миссис Редль, выставляя из-за  перил свой ночной чепец как раз в тот момент, когда мистер Пиквик в  сопровождении мистера Тапмена вышел из комнаты. — Уйдут! А зачем им было  приходить?    

— Сударыня… — начал мистер Пиквик, поднимая голову.    

— Проваливайте, старый бездельник! — ответила  миссис Редль, поспешно сдергивая ночной чепец. — Вы ему в дедушки  годитесь, несчастный! Вы хуже их всех!    

Мистер Пиквик убедился, что доказывать свою невиновность  бессмысленно, и посему поспешно спустился с лестницы и выбежал на улицу, где к  нему присоединились мистер Тапмен, мистер Уинкль и мистер Снодграсс. Мистер Бен  Эллен, на которого угнетающе подействовали грог и тревога, проводил их до  Лондонского моста и во время прогулки поведал мистеру Уинклю, как лицу наиболее  подходящему, что он решил перерезать горло любому джентльмену, за исключением  мистера Боба Сойера, который осмелится посягать на любовь его сестры Арабеллы.  Высказав с подобающей твердостью свое решение исполнить сей мучительный долг  брата, он расплакался, надвинул шляпу на глаза и, сделав попытку вернуться  домой, стал стучать в дверь конторы рынка Боро, изредка задремывая на  ступеньках, и стучал до рассвета в твердой уверенности, что он живет здесь, но  позабыл свой ключ.    

Когда все гости ушли согласно настойчивой просьбе миссис  Редль, злополучный мистер Боб Сойер остался один, чтобы поразмыслить о  возможных событиях завтрашнего дня и увеселениях этого вечера.    

 Глава XXXIII    

     

Мистер Уэллер-старший высказывает некоторые критические  замечания, касающиеся литературного стиля, и с помощью своего сына Сэмюела  уплачивает частицу долга преподобному джентльмену с красным носом     

     

Утро тринадцатого февраля, которое, — читатели сего  правдивого повествования знают это не хуже, чем мы, — было кануном дня,  назначенного для слушания дела миссис Бардл, оказалось беспокойным для мистера  Сэмюела Уэллера, непрерывно путешествовавшего от «Джорджа и Ястреба» к дому  мистера Перкера и обратно с девяти часов утра и до двух часов дня включительно.  Нельзя сказать, чтобы это могло содействовать ходу дела, ибо консультация уже  состоялась и план действия, который следовало избрать, был окончательно  выработан; но мистер Пиквик, находясь в состоянии крайнего возбуждения,  непрестанно посылал записочки своему поверенному, содержащие один только  вопрос: «Дорогой Перкер, все ли идет хорошо?» — на что мистер Перкер неизменно  отвечал: «Дорогой Пиквик, все идет хорошо, насколько это возможно». В  действительности же, как мы уже намекали, идти было решительно нечему ни  хорошо, ни худо, вплоть до судебного заседания, назначенного на следующее утро.    

Но людям, которые добровольно обращаются к правосудию или  насильственно и впервые привлекаются к суду, можно простить некоторое временное  раздражение и беспокойство, и Сэм с подобающим снисхождением к слабостям  человеческой природы исполнял все приказания своего хозяина с невозмутимым  добродушием и нерушимым спокойствием, обнаруживая тем самым поразительнейшие и  приятнейшие свойства своей натуры.    

Сэм утешился весьма недурным обедом и ждал у буфетной стойки  стакана горячей смеси, в которой мистер Пиквик посоветовал ему утопить  усталость, вызванную утренними прогулками, когда юнец ростом около трех футов,  в мохнатой шапке и бумазейных штанах, каковой костюм свидетельствовал о  похвальном стремлении его владельца занять в будущем высокий пост конюха, вошел  в коридор «Джорджа и Ястреба» и оглядел сначала лестницу, затем коридор, а  затем заглянул в буфетную, словно отыскивая кого-то для передачи поручения,  вслед за сим буфетчица, считая вероятным, что упомянутое поручение может  коснуться чайных или столовых ложек гостиницы, обратилась к юнцу:    

— Эй, молодой человек, что вам здесь нужно?    

— Есть здесь кто-нибудь по имени Сэм? —  осведомился юнец громким дискантом.    

— А как фамилия? — спросил Сэм Уэллер,  оглянувшись.    

— Откуда мне знать? — живо откликнулся молодой  джентльмен под мохнатой шапкой.    

— Вы парень смышленый, — сказал мистер  Уэллер, — но, будь я на вашем месте, я бы эту самую смышленость не слишком  показывал, — вдруг кто-нибудь ее утащит. Что это значит? Почему вы  являетесь в отель и спрашиваете Сэма с такой вежливостью, как будто вы дикий  индеец?    

— Потому что мне приказал старый джентльмен, —  ответил мальчик.    

— Какой старый джентльмен? — с глубоким презрением  осведомился Сэм.    

— Тот, который ездит с ипсуичской каретой и  останавливается у нас, отозвался мальчик. — Вчера утром он мне сказал,  чтобы я пошел сегодня к «Джорджу и Ястребу» и спросил Сэма.    

— Это мой отец, моя милая, — пояснил мистер  Уэллер, обращаясь к молодой леди за буфетной стойкой. Черт побери! Пожалуй, он  и в самом деле забыл мою фамилию. Ну-с, молодой барсук, что дальше?    

— А дальше то, — сказал юнец, — что вы должны  прийти к нему в шесть часов в нашу гостиницу, потому что он хочет вас  видеть, — «Синий Боров», Леднхоллский рынок. Сказать ему, что вы придете?    

— Рискните сообщить ему это, сэр, — ответил Сэм.    

Получив такие полномочия, юный джентльмен удалился и  разбудил при этом все эхо во дворе «Джорджа», изобразив несколько раз, с  удивительной чистотою и точностью, свист погонщика скота голосом, отличавшимся  своеобразной полнотой и звучностью.    

Мистер Уэллер, получив отпуск у мистера Пиквика, который,  находясь в возбужденном и тревожном состоянии, был отнюдь не прочь остаться  один, отправился в путь задолго до назначенного часа и, имея в своем  распоряжении много времени, добрел до Меншен-Хауса, где остановился и с  философическим спокойствием стал созерцать многочисленных омнибусных  кондукторов и кучеров, которые собираются около этого знаменитого и людного  места к великому ужасу и смятению старых леди, населяющих эти края.  Прослонявшись здесь около получаса, мистер Уэллер повернул и направил свои  стопы к Леднхоллскому рынку, пробираясь боковыми улицами и переулками. Так как  он слонялся, чтобы убить время, и разглядывал чуть ли не каждый предмет,  попадавшийся ему на глаза, то ничего нет удивительного в том, что он  остановился перед маленькой витриной торговца канцелярскими принадлежностями и  картинками; но без дальнейших объяснений покажется странным, что едва взгляд  его упал на кое-какие картинки, выставленные на продажу, как он вдруг  встрепенулся, хлопнул себя очень сильно по правой ляжке и энергически  воскликнул:    

— Не будь здесь этого, я бы так ни о чем и не вспомнил,  а потом было бы слишком поздно!    

Картинка, с которой не спускал глаз Сэм Уэллер, произнося  эти слова, была весьма красочным изображением двух человеческих сердец,  скрепленных вместе стрелой и поджаривавшихся на ярком огне, в то время как чета  людоедов в современных костюмах — джентльмен в синей куртке и белых брюках, а  леди в темно-красной шубе, с зонтом того же цвета — приближались с голодным  видом к жаркому по извилистой песчаной дорожке. Явно нескромный молодой  джентльмен, одеянием которого служила только пара крыльев, был изображен в  качестве надзирающего за стряпней; шпиль церкви на Ленгхем-плейс, Лондон,  виднелся вдали, а все вместе было «валентинкой»[110], и таких «валентинок», как гласило  объявление, в лавке имелся большой выбор, причем торговец обещал продавать их  своим соотечественникам по пониженной цене — полтора шиллинга за штуку.    

— Я бы забыл об этом! Конечно, я бы забыл об  этом! — сказал Сэм; и с этими словами он немедленно вошел в лавку  канцелярских принадлежностей и потребовал, чтобы ему дали лист лучшей писчей  бумаги с золотым обрезом и твердо очиненное перо, с ручательством, что оно не  будет брызгать. Быстро получив эти предметы, он пошел прямо к Леднхоллскому  рынку энергическим ровным шагом, резко отличавшимся от его недавних  медлительных шагов. Оглянувшись, он увидел вывеску, на которой талантливый  живописец изобразил нечто отдаленно напоминающее небесно-голубого слона с  горбатым носом вместо хобота. Правильно заключив, что это и есть «Синий Боров»,  он вошел и осведомился о своем родителе.    

— Он здесь будет не раньше, чем через три четверти  часа, — сказала молодая леди, которая ведала домашним хозяйством «Синего  Борова».    

— Отлично, моя дорогая, — ответил Сэм. —  Будьте добры, мисс, дайте мне на девять пенсов тепловатого грогу и чернильницу.    

Когда теплый грог и чернильница были доставлены в маленькую гостиную  и молодая леди старательно выровняла угли, чтобы они не пылали, и унесла  кочергу, дабы нельзя было их размешивать без ведома «Синего Борова» и без  предварительного его разрешения, Сэм Уэллер уселся за перегородку у печки и  вынул лист писчей бумаги с золотым обрезом и остро очиненное перо. Затем,  посмотрев внимательно, нет ли на пере волоска, и вытерев стол, дабы не  оказалось хлебных крошек под бумагой, Сэм засучил обшлага куртки, раздвинул  локти и приготовился писать.    

Для леди и джентльменов, которые не имеют привычки посвящать  себя искусству каллиграфии, написать письмо — нелегкая задача; в таких случаях  всегда признается необходимым для пишущего склонить голову к левому плечу так,  чтобы глаза находились по возможности на одном уровне с бумагой, и, поглядывая  сбоку на буквы, какие он сооружает, одновременно выводить языком  соответствующие воображаемые письмена. Хотя такие движения бесспорно  благоприятствуют в высокой степени оригинальному творчеству, однако они в  некоторой мере замедляют процесс писания; и Сэм, сам того не ведая, добрых  полтора часа выписывал слова мелким почерком, стирал мизинцем неудавшиеся буквы  и вписывал новые, которые нужно было обводить по нескольку раз, чтобы  разглядеть их сквозь старые кляксы, как вдруг его внимание было отвлечено  распахнувшейся дверью и появлением родителя.    

— Здорово, Сэмми! — сказал отец.    

— Здорово, мой лазоревый! — отозвался сын, кладя  перо. — Каков последний бюллетень о мачехе?    

— Миссис Веллер очень хорошо провела ночь, но на  редкость несговорчива и неприятна сегодня утром. Это клятвенно удостоверяет Т.  Веллер — старший, эсквайр. Вот последний бюллетень, Сэмми, — ответил  мистер Уэллер, разматывая шарф.    

— И никакого улучшения? — осведомился Сэм.    

— Все симптомы угрожающие, — отозвался мистер  Уэллер, покачивая головой. — Ну, а ты что тут поделываешь? Туговато дается  наука, Сэмми?    

— Я уже кончил, — сказал Сэм с легким  замешательством. — Я писал.    

— Это я вижу, — отозвался мистер Уэллер. —  Надеюсь, не молодой женщине, Сэмми?    

— Что толку отрицать! — сказал Сэм. — Это  валентинка.    

— Что? — воскликнул мистер Уэллер, явно  устрашенный этим словом.    

— Валентинка, — повторил Сэм.    

— Сэмивел, Сэмивел! — сказал мистер Уэллер  укоризненным тоном. — Не думал я, что ты способен на это! После того, как  у тебя перед глазами был пример твоего отца, отдавшегося дурным наклонностям,  после всего, что я тебе говорил об этом деле, после того, как ты повидал свою  собственную мачеху и побывал в ее обществе! А я-то полагал, что это такой  нравственный урок, которого человек не забудет до своего смертного часа! Не  думал, что ты можешь это сделать, Сэмми, не думал, что ты можешь это сделать!    

Такие размышления оказались не под силу доброму старику. Он  поднес ко рту стакан Сэма и выпил залпом.    

— Что, полегчало? — спросил Сэм.    

— Как будто, Сэмми, — отозвался мистер Уэллер.  Мучительное это будет испытание для меня в мои годы. но я довольно-таки жилист,  а это единственное утешение, как заметил очень старый индюк, когда фермер  сказал, как бы не пришлось его зарезать для Лондонского рынка.    

— Какое испытание? — полюбопытствовал Сэм.    

— Видеть тебя женатым, Сэмми, видеть тебя одураченной  жертвой, воображающей по наивности, будто все очень хорошо, — объявил  мистер Уэллер. — Это жестокое испытание для отцовских чувств, Сэмми, вот  оно что.    

— Вздор! — сказал Сэм. — Я не намерен  жениться… Не расстраивайтесь. Вы, кажется, знаток в таких делах. Потребуйте  свою трубку, и я вам прочту письмо. Вот!    

Мы не можем сказать определенно, предвкушение ли трубки, или  утешительное соображение, что фатальная склонность к женитьбе была фамильной  чертой, успокоило чувства мистера Уэллера и утишило его скорбь. Мы скорее  склонны предположить, что этот результат был достигнут благодаря обоим  источникам утешения, ибо о втором он твердил тихим голосом, звоня тем временем  в колокольчик, чтобы потребовать первый. Затем он освободился от верхней одежды  и, закурив трубку и расположившись спиной к камину, чтобы пользоваться всем его  теплом и в то же время прислоняться к каминной полке, повернулся к Сэму и с  физиономией, значительно смягчившейся от благотворного действия табака,  предложил ему «катать».    

Сэм окунул перо в чернила, приготовляясь вносить поправки, и  начал с весьма театральным видом:    

— «Милое…»    

— Стоп! — сказал мистер Уэллер, звоня в  колокольчик. — Двойной стакан, как всегда, моя милая.    

— Очень хорошо, сэр, — отвечала девушка, которая с  удивительным проворством появилась, исчезла, вернулась и снова скрылась.    

— Здесь как будто знают ваши привычки, — заметил  Сэм.    

— Да, — отозвался отец. — Я здесь бывал в  свое время. Продолжай, Сэмми.    

— «Милое создание…» — повторил Сэм.    

— Уж не стихи ли это? — перебил отец.    

— Нет, — ответил Сэм.    

— Очень рад это слышать, — сказал мистер  Уэллер. — Стихи ненатуральная вещь. Никто не говорит стихами, разве что  приходский сторож, когда он является за святочным ящичком[111], или уорреновская вакса[112] да ролендовское масло[113], а не то какой-нибудь плаксивый парень.  Никогда не опускайся до поэзии, мой мальчик! Начинай сначала, Сэмми!    

Мистер Уэллер взял трубку с видом критическим и  глубокомысленным, а Сэм начал снова и прочитал следующее:    

— «Милое создание, я чувствую себя обмоченным…»    

— Это неприлично, — сказал мистер Уэллер, вынимая  изо рта трубку.    

— Нет, это не «обмоченный», — заметил Сэм, поднося  письмо к свечке, это «озабоченный», но тут клякса. «Я чувствую себя озабоченным».    

— Очень хорошо, — сказал мистер Уэллер. —  Валяй дальше.    

— «Я чувствую себя озабоченным и совершенно одур…»  Забыл, какое тут стоит слово, — сказал Сэм, почесывая голову пером и  тщетно пытаясь припомнить.    

— Так почему же ты не посмотришь, что там написано? —  полюбопытствовал мистер Уэллер.    

—Да я и смотрю, — ответил Сэм, — но тут еще одна  клякса. Вот «о», а вот «д» и «р».    

— Должно быть, «одураченным», — сказал мистер  Уэллер.    

— Нет, это не то, — сказал Сэм, —  «одурманенным» — вот оно что.    

— Это слово не так подходит, как «одураченный», —  серьезно заметил мистер Уэллер.    

— Вы думаете? — осведомился Сэм.    

— Куда уж там! — откликнулся отец.    

— А вам не кажется, что в нем смысла больше? —  спросил Сэм.    

— Ну, пожалуй, оно понежней будет, — подумав,  сказал мистер Уэллер. Валяй дальше, Сэмми.    

— «…чувствую себя озабоченным и совершенно  одурманенным, обращаясь „к вам, потому что вы славная девушка, и конец делу“.    

— Это очень красивая мысль, — сказал мистер  Уэллер-старший, вынимая трубку изо рта, чтобы сделать это замечание.    

— Да, мне тоже кажется, что оно неплохо вышло, —  заметил Сэм, весьма польщенный.    

— Что мне больше всего нравится в таком вот  слоге, — продолжал мистер Уэллер-старший, — так это то, что тут нет  никаких непристойных прозвищ, никаких Венер или чего-нибудь в этом роде. Что  толку называть молодую женщину Венерой или ангелом, Сэмми?    

— Вот именно! — согласился Сэм.    

— Ты можешь называть ее грифоном, или единорогом, или  уж сразу королевским гербом, потому что, как всем известно, это коллекция  диковинных зверей, — добавил мистер Уэллер.    

— Правильно, — подтвердил Сэм.    

— Кати дальше, Сэмми, — сказал мистер Уэллер.    

Сэм исполнил просьбу и стал читать, а его отец продолжал  курить с видом глубокомысленным и благодушным, что было весьма назидательно.    

— «Пока я вас не увидел, я думал, что все женщины  одинаковы».    

— Так оно и есть, — заметил в скобках мистер  Уэллер-старший.    

— «Но теперь, — продолжал Сэм, — теперь я  понял, какой я был регулярно безмозглый осел, потому что никто не походит на  вас, хотя вы подходите мне больше всех…» Мне хотелось выразиться тут  посильнее, — сказал Сэм, поднимая голову.    

Мистер Уэллер кивнул одобрительно, и Сэм продолжал:    

— «И вот я пользуюсь привилегией этого дня, моя милая  Мэри, — как сказал джентльмен по уши в долгах, выходя из дома в воскресенье, —  чтобы сказать вам, что в первый и единственный раз, когда я вас видел, ваш  портрет отпечатался в моем сердце куда скорее и красивее, чем делает портрет  профильная машина (о которой вы, может быть, слыхали, моя милая Мэри), хотя она  его заканчивает и вставляет в рамку под стеклом с готовым крючком, чтобы  повесить, и все это в две с четвертью минуты».    

— Боюсь, что тут пахнет стихами, Сэмми, —  подозрительно сказал мистер Уэллер.    

— Нет, не пахнет, — ответил Сэм и продолжал читать  очень быстро, чтобы ускользнуть от обсуждения этого пункта: — «Возьмите меня,  моя милая Мэри, своим Валентином и подумайте о том, что я сказал. Моя милая  Мэри, а теперь я кончаю». Это все, — сказал Сэм.    

— Что-то очень уж неожиданно затормозил, а,  Сэмми? — осведомился мистер Уэллер.    

— Ничуть не бывало, — возразил Сэм. — Тут ей  и захочется, чтобы еще что-нибудь было, а это и есть большое умение писать  письма.    

— Пожалуй, оно верно, — согласился мистер  Уэллер, — и хотел бы я, чтобы твоя мачеха следовала при разговоре такому  славному правилу. А разве ты не подпишешься?    

— Вот тут-то и загвоздка! — сказал Сэм. — Не  знаю, как подписаться.    

— Подпишись — Веллер, — посоветовал старейший  представитель этой фамилии.    

— Не годится, — возразил Сэм. — Никогда не  подписывают валентинку своей настоящей фамилией.    

— Ну, тогда подпиши «Пиквик», — сказал мистер  Уэллер. — Это очень хорошее имя и легко пишется.    

— Вот это дело, — согласился Сэм. — Я бы мог  закончить стишком, как вы думаете?    

— Мне это не нравится, Сэм, — возразил мистер  Уэллер. — Я не знавал ни одного почтенного кучера, который бы писал стихи.  Вот только один написал трогательные стишки накануне того дня, когда его должны  были повесить за грабеж на большой дороге; ну, да он был из Кемберуэла, так что  это не в счет.    

Но Сэм не хотел отказаться от поэтической идеи, пришедшей  ему в голову, и подписал письмо:    

     

«Полюбил вас в миг    

Ваш Пиквик».    

     

Сложив его весьма замысловато, ой нацарапал наискось адрес в  углу: «Мэри, горничной у мистера Напкинса, мэра, Ипсуич, Саффок», запечатал  облаткой и сунул его в карман, готовое для сдачи на почтамт. Когда покончено  было с этим важным вопросом, мистер Уэллер-старший приступил к тому, ради чего  вызвал сына.    

— Первое дело о твоем хозяине, Сэмми, — сказал  мистер Уэллер. — Завтра его будут судить.    

— Будут судить, — подтвердил Сэм.    

— Ну, так вот, — продолжал мистер Уэллер, — я  полагаю, что ему понадобится вызвать свидетелей, чтобы те потолковали о его  репутации или, может быть, доказали алиби. Я это дело обмозговал, так что он  может не беспокоиться, Сэмми. Есть у меня приятели, которые сделают для него и  то и другое, но мой совет такой: наплевать на репутацию и держаться за алиби.  Нет ничего лучше алиби, Сэмми, ничего.    

У мистера Уэллера был весьма глубокомысленный вид, когда он  высказывал это юридическое соображение; и, погрузив нос в стакан, он подмигнул  поверх него изумленному сыну.    

— Да вы о чем толкуете? — спросил Сэм. — Уж  не думаете ли вы, что его будут судить в Олд-Бейли?    

— Наших обсуждений это не касается, Сэмми, —  возразил мистер Уэллер. Где бы его не судили, мой мальчик, алиби — как раз  такая штука, которая поможет ему выпутаться. С алиби мы выручили Тома  Уайльдспарка, которого судили за смертоубийство, а длинные парики все до  единого сказали, что его ничто не спасет. И вот мое мнение, Сэмми: если твой  хозяин не докажет алиби, придется ему, как говорят итальянцы, регулярно  влопаться, и конец делу.    

Так как мистер Уэллер-старший придерживался твердого и  непоколебимого убеждения, что Олд-Бейли является высшей судебной инстанцией в  стране и что его правила и процедура регулируют и контролируют делопроизводство  всех других судов, то он решительно пренебрег уверениями и доводами сына,  пытавшегося объяснить, что алиби неприемлемо, и энергически заявил, что мистера  Пиквика «сделают жертвой». Убедившись, сколь бессмысленно продолжать разговор  на эту тему, Сэм заговорил о другом и спросил, что это за второе дело, о  котором его почтенный родитель хотел потолковать с ним.    

— Это уже пункт семейной политики, — сообщил  мистер Уэллер. — Этот-вот Стиггинс…    

— Красноносый? — осведомился Сэм.    

— Он самый, — отвечал мистер Уэллер. — Так  вот этот красноносый парень, Сэмми, навещает твою мачеху с такой любезностью и  постоянством, каких я еще не видывал. Он такой друг дома, Сэмми, что когда он  от нас уходит, у него на душе неспокойно, если не прихватит чего-нибудь на  память о нас.    

— А будь я на вашем месте, я бы что-нибудь такое ему  дал, чтоб оно наскипидарило и навощило ему память на десять лет, — перебил  Сэм.    

— Подожди минутку, — продолжал мистер Уэллер. Я  хотел сказать, что теперь он всегда приносит плоскую флягу, в которую вмещается  пинты полторы, и наполняет ее ананасным ромом, перед тем как уйти.    

— И, должно быть, выпивает ее перед тем, как  вернуться? — предположил Сэм.    

— До дна! — ответил мистер Уэллер. — Никогда  не оставляет в ней ничего, кроме пробки и запаха, уж можешь на него положиться,  Сэмми. Так вот эти самые ребята, мой мальчик, устраивают сегодня вечером  месячное собрание Бриклейнского отделения Объединенного великого Эбенизерского  общества трезвости. Твоя мачеха хотела пойти, Сэмми, да схватила ревматизм и не  пойдет, а я, Сэмми… я забрал два билета, которые были присланы ей.    

Мистер Уэллер сообщил секрет с большим удовольствием и при  этом подмигивал столь неутомимо, что Сэм предположил, не начинается ли у него в  веке правого глаза tic douloureux.[114]    

— Ну и что? — спросил молодой джентльмен.    

— Так вот, — продолжал его родитель, осторожно  озираясь, — мы вместе отправляемся и попадем туда пунктуально к сроку, а  заместитель пастыря не попадет, Сэмми, заместитель пастыря не попадет.    

Тут с мистером Уэллером начался припадок сдавленного смеха,  который постепенно перешел в приступ удушья, небезопасный для пожилого  джентльмена.    

— За всю свою жизнь никогда не видел такого старого  чудака! воскликнул Сэм, растирая спину пожилого джентльмена с такой силой, что  тот мог воспламениться от трения. — Чего вы так хохочете, толстяк вы  этакий?    

— Тише, Сэмми! — сказал мистер Уэллер, озираясь с  сугубой осторожностью и говоря шепотом. — Двое моих приятелей, что  работают на Оксфордской дороге и готовы на всякую штуку, взяли заместителя на  буксир, Сэмми, а когда он придет в Эбенизерское общество (а он наверняка  придет, потому что они доведут его до двери и впихяут, если понадобится), он  будет так наполнен ромом, как никогда не бывал у «Маркиза Гренби» в Доркинге, а  это дело нешуточное.    

И мистер Уэллер снова неудержимо захохотал, в результате  чего снова едва не задохся.    

Ничто не могло больше прийтись по вкусу Сэму Уэллеру, чем  задуманное разоблачение подлинных склонностей и качеств красноносого, а так как  приближалось время, назначенное для собрания, то отец и сын немедленно  отправились в Брик-лейн. По дороге Сэм не забыл занести свое письмо в почтовую  контору.    

Ежемесячные собрания Бриклейнского отделения Объединенного  великого Эбенизерского общества трезвости происходили в большой комнате,  приятно и удобно расположившейся в конце надежной и удобной лестницы.  Председателем был «ровной дорогой идущий» мистер Энтони Хамм, обращенный  пожарный, а ныне школьный учитель и при случае странствующий проповедник, а  секретарем — мистер Джонес Мадж, мелочной торговец, сосуд энтузиазма и  бескорыстия, продававший чай членам. Явившись заблаговременно, леди сидели на  скамьях и пили чай вплоть до того момента, когда считали целесообразным  прекратить это занятие. На видном месте, на зеленом сукне письменного стола,  помещался большой деревянный ящик для денег; секретарь стоял за столом и  благодарил милостивой улыбкой за каждое добавление к богатым залежам меди,  таившимся внутри.    

На этот раз леди пили чай в устрашающем количестве, к великому  ужасу мистера Уэллера-старшего, который, не обращая ни малейшего внимания на  предостерегающие толчки Сэма, озирался по сторонам с самым откровенным  изумлением.    

— Сэмми! — прошептал мистер Уэллер. — Если  кое-кого из этих людей не придется лечить завтра от водянки, я не отец тебе,  помяни мое слово. Вот эта старая леди рядом со мной хочет утопиться в чае.    

— Неужели вы не можете помолчать? — тихо отозвался  Сэм.    

— Сэм, — прошептал через секунду мистер Уэллер  глубоко взволнованным голосом, — запомни мои слова, мой мальчик: если  этот-вот секретарь не остановится через пять минут, он лопнет от гренков и  воды.    

— Ну что ж, пусть лопнет, если ему это нравится, —  ответил Сэм. — Это не ваше дело.    

— Если это протянется еще дольше, Сэмми, — сказал  мистер Уэллер все так же тихо, — я сочту своим долгом, долгом  человеческого существа, встать и обратиться к председателю. Вон та молодая  женщина, через две скамьи, выпила девять с половиной чайных чашек; она пухнет  на моих глазах.    

Можно не сомневаться в том, что мистер Уэллер не замедлил бы  осуществить свое благое намерение, если бы оглушительный шум, вызванный стуком  чашек и блюдец, не возвестил весьма кстати об окончании чаепития. Посуду  унесли, стол, покрытый зеленым сукном, выдвинули на середину комнаты, и деловая  часть заседания была открыта темпераментным человечком с лысой головой, в  темно-серых коротких штанах, который внезапно взбежал по лестнице, неминуемо  рискуя сломать ноги, облаченные в темно-серые штанишки, и сказал:    

— Леди и джентльмены, я предлагаю выбрать председателем  нашего славного брата, мистера Хамма!    

При этом предложении леди начали размахивать изысканной  коллекцией носовых платков, и стремительный человечек буквально потащил мистера  Хамма к креслу, взяв его за плечи и толкнув к остову из красного дерева,  некогда являвшемуся вышеупомянутым предметом обстановки. Размахиванье носовыми  платками возобновилось, и мистер Хамм, прилизанный человек с бледным, всегда  потным лицом, смиренно поклонился — к великому восторгу особ женского пола и  церемонно занял свое место. Затем человечек в темно-серых штанишках потребовал  тишины, а мистер Хамм поднялся и сказал, что с разрешения братьев и сестер  Бриклейнского отделения, ныне здесь присутствующих, секретарь прочитает отчет  комитета Бриклейнского отделения. Предложение было встречено новой  демонстрацией носовых платков.    

После того как секретарь весьма внушительно чихнул, а  кашель, который неизменно овладевает собранием, когда предстоит что-нибудь  интересное, в надлежащее время прекратился, был прочитан следующий документ:    

     

«Отчет комитета Бриклейского отделения объединенного  великого Эбенизерского общества трезвости     

В течение истекшего месяца наш Комитет продолжал свои  благородные труды и с невыразимым удовольствием имеет сообщить о следующих  новых случаях обращения на путь трезвости:    

Г. Уокер, портной, жена и двое детей. Признается, что,  находясь в лучшем материальном положении, имел привычку пить эль и пиво;  говорит, что не уверен в том, не случалось ли ему на протяжении двадцати лет  отведывать аккуратно два раза в неделю «песьего носа», каковое питье, по  наведенным нашим Комитетом справкам, состоит из теплого портера, сахара, джина  и мускатного ореха. (Стон и восклицание пожилой особы женского пола:  «Правильно!») В настоящее время без работы и без денег; думает, что в этом  виноват портер (рукоплескания) или частичная потеря трудоспособности  повреждение правой руки; не уверен, какая из этих причин подлинная, но считает  весьма возможным, что если бы он всю жизнь пил только воду, его товарищ по  работе не воткнул бы ему в руку заржавленной иглы, что и послужило  непосредственной причиной несчастного случая. (Восторженные возгласы.) В  настоящее время у него для питья нет ничего, кроме холодной воды, и он никогда  не испытывает жажды. (Оглушительные рукоплескания.)    

Бетой Мартин, вдова, один ребенок, один глаз. Занимается  поденной работой и стиркой; об одном глазе — от рождения, но знает, что ее мать  пила портер, и не удивилась бы, если бы оказалось, что это послужило причиной  ее одноглазия. (Восторженные возгласы.) Не исключает возможности, что если бы  сама всегда воздерживалась от спиртных напитков, у нее могло бы быть в  настоящее время два глаза. (Громкие рукоплескания.) Прежде получала за работу  восемнадцать пенсов в день, пинту портера и стакан водки, но с той поры, как стала  членом Бриклейнского отделения, требует вместо этого три шиллинга и шесть  пенсов. (Сообщение об этом весьма интересном факте было принято с бурным  энтузиазмом.)    

Генри Беллер много лет был провозглашателем тостов на  общественных обедах и в течение этого времени пил в большом количестве  заграничные вина; нередко уносил с собой одну-две бутылки; не совсем уверен в  этом, но не сомневается, что выпивал содержимое бутылок, когда уносил их.  Состояние духа у него всегда меланхолическое, у него постоянный жар и вследствие  этого — непрерывная жажда; думает, что в этом виновато вино, которое он имел  обыкновение пить. (Рукоплескания.) В настоящее время без места и никогда в рот  не берет ни капли заграничных вин. (Оглушительные рукоплескания.)    

Томас Бартон — поставщик конины для кошек лорд-мэра, шерифов  и многих членов городского совета. (Упоминание об этом джентльмене встречено  было с глубочайшим вниманием.) У него деревянная нога; находит, что деревянная  нога обходится дорого вследствие необходимости ходить по камням; всегда  приобретал подержанные деревянные ноги и аккуратно каждый вечер выпивал стакан  горячего джина с водой, иногда два. (Глубокие вздохи.) Нашел, что подержанные  деревянные ноги расщепляются и гниют очень быстро; твердо убежден, что на них  вредно отражается джин с водою. (Длительные рукоплескания.) Теперь покупает  новые деревянные ноги и не пьет ничего, кроме воды и жидкого чая. Новые ноги  служат вдвое дольше, и он объясняет это исключительно своим воздержным образом  жизни». (Торжествующие возгласы.)    

Затем Энтони Хамм предложил собранию развлечься пением. С  целью доставить членам разумное и духовное наслаждение, брат Мордлин  приспособил прекрасные слова «Кто не слышал о юном веселом гребце?» к мотиву  Сотого псалма, каковые он и предлагал собранию пропеть вместе с ним. (Громкие  рукоплескания.) Он мог воспользоваться случаем и высказать твердое свое  убеждение, что покойный мистер Дибдин[115],  признав прежние свои ошибки, написал эту балладу с целью показать преимущества  воздержания. Это — гимн трезвости. (Буря рукоплесканий.) Опрятная одежда  молодого человека, его умение грести, завидное состояние духа, которое  позволяло ему, выражаясь прекрасными словами поэта,    

     

И не думать, а только грести, —    

     

все это вместе взятое доказывало, что он пил одну воду.  (Рукоплескания.) О, какое добродетельное, веселое расположение духа!  (Восторженные возгласы.) А какова награда, полученная молодым человеком? Пусть  все присутствующие здесь молодые люди заметят следующее:    

     

И сбегались все девушки к лодке его.    

     

(Громкие возгласы, подхваченные леди.) Какой блестящий  пример! Сестры, девушки, сбегающиеся к молодому гребцу и побуждающие его плыть  по течению долга и трезвости. Но одни ли только девушки скромных семейств  утешали, успокаивали и поддерживали его? Нет!    

     

Он был первым гребцом горожанок-красавиц.    

     

(Оглушительные рукоплескания.) Слабый пол, все до единого  мужчины… — он просит прощения, — до единой женщины… — сплотился вокруг  молодого гребца и отвернулся с отвращением от пьющего спиртные напитки.  (Рукоплескания.) Братья Бриклейнского отделения — гребцы. (Рукоплескания и  смех.) Эта комната — их лодка, аудитория — прекрасные девушки, и он (мистер  Энтони Хамм), хотя и не достоин такой чести, — «первый гребец». (Взрыв  рукоплесканий.)    

— Кого он разумеет под слабым полом, Сэмми? —  шепотом осведомился мистер Уэллер.    

— Женщин, — сказал Сэм тоже шепотом.    

— Тут он не ошибается, — заметил мистер  Уэллер. — Должно быть, они и в самом деле слабый пол, очень даже слабый  пол, если дают себя одурачивать таким молодцам, как этот.    

Дальнейшие замечания возмущенного старого джентльмена были  прерваны пением, причем мистер Энтони Хамм прочитывал предварительно по два  стиха для сведения тех своих слушателей, которые были незнакомы с песней. Во  время пения человечек в темно-серых штанишках исчез; он вернулся, как только  пение было закончено, и с весьма многозначительным видом шепнул что-то мистеру  Энтони Хамму.    

— Друзья мои, — сказал мистер Хамм, умоляюще  поднимая руку, дабы призвать к молчанию тех полных старых леди, которые отстали  на один-два стиха, — делегат от Доркингского отделения нашего общества,  брат Стиггинс, ждет внизу.    

Снова заволновались носовые платки — и с еще большим  энтузиазмом, ибо мистер Стиггинс был исключительно популярен среди женского  населения Брик-лейна.    

— Я думаю, он может войти, — сказал мистер Хамм,  озираясь с довольной улыбкой. — Брат Теджер, введите его, он передаст нам  свои приветствия.    

Человечек в темно-серых штанишках, который откликался на имя  «брат Теджер», стремительно сбежал по лестнице, и тотчас же вслед за этим в  зале услышали, как он поднимается с преподобным мистером Стиггинсом.    

— Он идет, Сэмми, — прошептал мистер Уэллер,  багровый от сдерживаемого смеха.    

— Не говорите мне ни слова, — отозвался  Сэм, — потому что я этого не выдержу. Он уже у самой двери. Я слышу, как  он бьется головой об доски и штукатурку…    

Сэм Уэллер не успел закончить фразу, как маленькая дверь  распахнулась, и появился брат Теджер в сопровождении преподобного мистера  Стиггинса, который едва успел войти, как начались оглушительные рукоплескания,  топот и размахивание носовыми платками. На все эти проявления восторга брат  Стиггинс не ответил ничем, кроме напряженной улыбки и дикого взгляда,  устремленного на кончик свечи, стоявшей на столе, при этом он всем телом  раскачивался из стороны в сторону, весьма неровно и неуверенно.    

— Вы нездоровы, брат Стиггинс? — прошептал мистер  Энтони Хамм.    

— Я в полном порядке, сэр, — ответил мистер  Стиггинс голосом свирепым и чрезвычайно хриплым. — Я в полном порядке,  сэр.    

— О, очень приятно, — отозвался мистер Энтони  Хамм, отступая на несколько шагов.    

— Надеюсь, никто здесь не посмеет сказать, что я не в  порядке, сэр? сказал мистер Стиггинс.    

— О, конечно, никто, — согласился мистер Хамм.    

— И не советую говорить, сэр! И не советую! —  воскликнул мистер Стиггинс.    

Тем временем в комнате наступила полная тишина, все ждали с  некоторой тревогой возобновления прерванных занятий.    

— Не желаете ли вы обратиться с речью к собранию,  брат? — с любезной улыбкой осведомился мистер Хамм.    

— Нет, сэр, — возразил мистер Стиггинс. —  Нет, сэр, не желаю, сэр.    

Присутствующие широко раскрытыми глазами посмотрели друг на  друга, и шепот изумления пробежал по комнате.    

— По моему мнению, сэр, — сказал мистер Стиггинс,  расстегивая сюртук и говоря очень громко, — по моему мнению, сэр, все  здесь пьяны, сэр. Брат Теджер, сэр! — сказал мистер Стиггинс, вдруг  свирепея и круто поворачиваясь к человечку в темно-серых штанишках. — Вы  пьяны, сэр!    

С этими словами мистер Стиггинс, побуждаемый похвальным  желанием повысить трезвость собрания и исключить из него всех недостойных  членов, ударил брата Теджера в нос столь метко, что темно-серые штанишки  исчезли с молниеносной быстротой. Брат Теджер полетел вниз головой с лестницы.    

Вслед за этим женщины разразились громкими и жалобными  воплями и, бросившись к своим возлюбленным братьям, обхватили их руками, чтобы  защитить от опасности. Образец привязанности, едва не оказавшейся фатальной для  Хамма, который благодаря своей популярности был почти удушен толпой ханжей  женского пола, висевших у него на шее и осыпавших его ласками. Большая часть  свечей погасла, и в зале воцарились шум и смятение.    

— Ну, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, неторопливо  снимая пальто, ступай и приведи сторожа.    

— А вы что будете тем временем делать? —  осведомился Сэм.    

— Не беспокойся обо мне, Сэмми, — ответил старый  джентльмен. — Я сведу маленькие счеты с этим-вот Стиггинсом!    

Не успел Сэм вмешаться, как его героический родитель  пробился в дальний угол комнаты и с ловкостью боксера атаковал преподобного  мистера Стиггинса.    

— Проваливайте! — воскликнул Сэм.    

— Выходите! — крикнул мистер Уэллер и, не повторяя  приглашения, хлопнул мистера Стиггинса предварительно по голове и начал весело  приплясывать вокруг него, как пробковый бакан на волнах, что было поистине  чудом для джентльмена его возраста.    

Убедившись, что все возражения не достигают цели, Сэм  нахлобучил шапку, перекинул через руку отцовское пальто я, схватив старика за  талию, насильно стащил его с лестницы и вывел на улицу, не отпуская его и не  позволяя ему останавливаться, пика они не дошли до угла. Добравшись туда, они  услышали крики толпы, наблюдавшей, как преподобного мистера Стиггинса  препровождают на ночь в надежное помещение, и до них донесся шум, вызванный  рассыпавшимися во все стороны членами Бриклейнского отделения Объединенного  великого Эбенизерского общества трезвости.    

 Глава XXXIV    

     

целиком, посвящена полному и правдивому отчету о памятном  судебном процессе Бардл против Пиквика     

     

— Хотел бы я знать, что ел сегодня за завтраком  старшина присяжных, кто бы он ни был, — сказал мистер Снодграсс с целью  поддержать разговор в чреватое последствиями утро четырнадцатого февраля.    

— Да, — ответил Перкер, — надеюсь, он хорошо  позавтракал.    

— Почему это вас интересует? — осведомился мистер  Пиквик.    

— Чрезвычайно важно. Очень важно, уважаемый сэр, —  отвечал Перкер. Благодушный, удовлетворенный, плотно позавтракавший присяжный —  факт капитальный, которым нехудо заручиться. Недовольные или голодные  присяжные, уважаемый сэр, всегда решают в пользу истца.    

— Помилуй бог, — сказал мистер Пиквик с  растерянным видом, — почему же это так?    

— Право, не знаю, — хладнокровно отозвался  маленький человечек. — Полагаю, для сбережения времени. Как только  приближается час обеда, когда присяжные удаляются на совещание, старшина  присяжных вынимает часы и говорит: «Ах, боже мой, джентльмены, объявляю, что  уже без десяти пять! Я обедаю в пять, джентльмены». — «Я тоже», —  говорят остальные, за исключением двоих, которым полагалось обедать в три, и  поэтому они еще больше торопятся домой. Старшина улыбается и прячет часы.  «Ну-с, джентльмены, так как же мы решим — истец или ответчик, джентльмены? Я  склонен думать, насколько я могу судить, джентльмены, — повторяю, я  склонен думать, — пусть это не влияет на ваше мнение, — я склонен  думать, что прав истец», — на что двое или трое несомненно скажут, что они  тоже так думают, — и, конечно, они так и думают, — а затем они уже  действуют единодушно и быстро. Однако десять минут десятого! — воскликнул  маленький джентльмен, взглянув на часы. Пора отправляться, уважаемый  сэр, — когда слушается дело о нарушении брачного обещания, зал суда обычно  переполнен. Вы бы вызвали карету, уважаемый сэр, а не то мы опоздаем.    

Мистер Пиквик немедленно позвонил в колокольчик, и когда  карета была подана, четверо пиквикистов и мистер Перкер разместились в ней и  поехали к Гилдхоллу[116].    

Сэм Уэллер, мистер Лаутен и синий мешок последовали за ними  в кэбе.    

— Лаутен, — сказал Перкер, когда они вошли в  вестибюль суда, — усадите друзей мистера Пиквика на места для юристов; сам  мистер Пиквик пусть сядет рядом со мной. Сюда, уважаемый сэр, сюда.    

Взяв мистера Пиквика за рукав, маленький джентльмен повел  его к нижней скамье, находящейся перед пюпитрами королевских юрисконсультов и  сооруженной для удобства поверенных, которые имеют возможность шептать с этой  скамьи на ухо выступающему королевскому юрисконсульту те сведения, какие могут  оказаться необходимыми по ходу дела. Занимающие это место невидимы большинству  зрителей, ибо помещаются на значительно более низком уровне, чем адвокаты и  публика, чьи скамьи находятся на возвышении. Поверенные, таким образом, сидят  спиной и к тем и к другим и обращены лицом к судье.    

— Должно быть, это место для свидетелей? —  осведомился мистер Пиквик, указывая на нечто вроде кафедры с медными перилами  по левую руку от него.    

— Место для свидетелей, уважаемый сэр, — подтвердил  Перкер, извлекая кипу бумаг из синего мешка, только что положенного Лаутеном у  его ног.    

— А там, — продолжал мистер Пиквик, указывая на  две скамьи за перилами справа от пего, — там сидят присяжные, не правда  ли?    

— Вот именно, уважаемый сэр, — отозвался Перкер,  постукивая по крышке своей табакерки.    

Мистер Пиквик встал в крайнем волнении и окинул взглядом зал  суда. На галерее уже собралось немало зрителей, а на скамьях для адвокатов —  солидное количество джентльменов в париках, представлявших в целом приятную и  разнообразную коллекцию носов и бакенбард, каковыми справедливо прославилось  адвокатское сословие Англии. Те из джентльменов, у которых были при себе папки  с бумагами, держали их по возможности на виду и время от времени почесывали ими  нос, чтобы с особенной силой запечатлеть их в памяти зрителей. У других  джентльменов, которые не могли демонстрировать такие папки, торчали под мышкою  солидные фолианты с красными ярлыками на корешке и в переплете цвета  подгоревшей хлебной корки, для коего существует технический термин «адвокатский  переплет». Те, у кого не было ни папок, ни книг, засовывали руки в карманы и  принимали по возможности глубокомысленный вид; остальные разгуливали с большим  беспокойством и энергией, возбуждая этим восхищение и изумление непосвященных  зрителей. Все, к великому удивлению мистера Пиквика, разделившись на маленькие  группы, болтали и обсуждали новости дня без малейшего волнения, словно и не  предвиделось никакого разбирательства.    

Поклон мистера Фанки, который вошел и занял свое место за  скамьей, предназначенной для королевских юрисконсультов, привлек внимание  мистера Пиквика, и едва он успел ответить на поклон, как появился королевский  юрисконсульт Снаббин в сопровождении мистера Моллерда, который наполовину  заслонил королевского юрисконсульта, положив перед ним на стол большой красный  мешок, и, пожав руку Перкеру, удалился. Затеи вошли еще два-три королевских  юрисконсульта, и среди них — один толстяк с красным лицом, который дружески  кивнул королевскому юрисконсульту Снаббину и сообщил, что сегодня прекрасное  утро.    

— Кто этот краснолицый человек, который сказал, что  сегодня прекрасное утро, и поклонился нашему адвокату? — шепотом спросил  мистер Пиквик.    

— Королевский юрисконсульт Базфаз, — ответил  Перкер. — Выступает против нас; он представляет интересы истицы.  Джентльмен за ним — мистер Скимпин, его помощник.    

Мистер Пиквик, преисполненный отвращения к хладнокровной  подлости этого человека, хотел было осведомиться, как смеет королевский  юрисконсульт Базфаз являясь представителем противной стороны, говорить  королевскому юрисконсульту Снаббину, который был адвокатом мистера Пиквика, что  сегодня прекрасное утро, но тут все адвокаты встали и судебные приставы  провозгласили: «Тише!» Оглянувшись, он обнаружил, что это было вызвано  появлением судьи.    

Судья Стейрли (который заменял главного судью,  отсутствующего по болезни) был чрезвычайно маленького роста и такой толстый,  что казалось, весь состоял из лица и жилета. Он вкатился на двух маленьких  кривых ножках и, важно кивнув адвокатам, которые так же важно кивнули ему,  поместил маленькие ноги под стол, а свою треуголку — на стол; и когда судья  Стейрли покончил с этим, от всей его особы остались видны только два маленьких  подозрительных глаза, широкая розовая физиономии и примерно половина большого и  очень курьезного на вид парика.    

Как только судья занял свое место, судебный пристав в зале  повелительно крикнул: «Тише!» — после чего другой пристав на галерее возгласил  гневно: «Тише!», — а вслед за этим еще три-четыре курьера подхватили  негодующими голосами: «Тише!» Когда это было выполнено, джентльмен в черном,  сидевший ниже судьи, начал выкрикивать фамилии присяжных, и после долгих  выкриков обнаружилось, что налицо только десять специальных присяжных. Тогда  мистер королевский юрисконсульт Базфаз попросил о включении обыкновенных  присяжных в специальное жюри, и джентльмен в черном тут же стал вербовать двух  обыкновенных присяжных, немедленно уловив для этой цели зеленщика и аптекаря.    

— Откликайтесь на свои фамилии, джентльмены, вы будете  приведены к присяге, — сказал джентльмен в черном. — Ричард Апуич.    

— Здесь, — сказал зеленщик.    

— Томас Гроффин.    

— Здесь, — сказал аптекарь.    

— Возьмите книгу, джентльмены. Вы должны судить по  правде и совести…    

— Прошу прощения у суда, — сказал аптекарь,  высокий, худой и желтолицый человек, — но я надеюсь, что суд освободит  меня.    

— На каком основании, сэр? — спросил судья  Стейрли.    

— У меня нет помощника, милорд, — ответил  аптекарь.    

— Ничем не могу вам помочь, сэр, — возразил судья  Стейрли. — Вы должны были нанять помощника.    

— Мне это не по средствам, милорд, — объявил  аптекарь.    

— Значит, вы должны были сделать так, чтобы это было  вам по средствам, сэр, — сказал судья, багровея, ибо судья Стейрли был  раздражительного нрава и не терпел противоречий.    

— Знаю, что должен, если бы мои дела шли хорошо, как я  того заслуживаю, но они идут плохо, милорд, — отвечал аптекарь.    

— Приведите джентльмена к присяге! — повелительным  тоном сказал судья.    

Пристав успел произнести только: «Вы должны судить по правде  и совести», — как его снова перебил аптекарь.    

— Я все-таки должен принести присягу, милорд? —  спросил аптекарь.    

— Разумеется, сэр, — ответил желчный маленький  судья.    

— Очень хорошо, милорд, — с покорным видом  отозвался аптекарь. Значит, будет совершено убийство раньше, чем закончится это  судебное заседание, вот и все! Приводите меня к присяге, если вам угодно, сэр.    

И аптекарь был приведен к присяге раньше, чем судья нашелся  что сказать.    

— Я хотел только сообщить, милорд, — проговорил  аптекарь с большим хладнокровием, усаживаясь на свое место, — что в аптеке  я не оставил никого, кроме рассыльного. Он очень славный мальчик, милорд, но не  знаком с лекарствами, и, насколько мне известно, он твердо убежден в том, что  английской солью называется щавелевая кислота, а александрийским листом настойка  из опия. Вот и все, милорд.    

С этими словами долговязый аптекарь принял удобную позу и,  состроив любезную мину, казалось, приготовился к худшему.    

Мистер Пиквик смотрел на аптекаря с глубоким ужасом, в зале  суда произошло легкое волнение, и немедленно вслед да этим была введена миссис  Бардл, опиравшаяся на миссис Клаппинс, и в состоянии полного изнеможения  водворена на другом конце той же скамьи, где сидел мистер Пиквик. Затем  мистером Додсоном был передан огромный зонт, а мистером Фоггом — пара патен, причем  каждый из них заготовил для этого случая сочувственную и меланхолическую мину.  Затем появилась миссис Сендерс, которая вела юного Бардла.    

При виде своего дитяти миссис Бардл встрепенулась;  опомнившись вдруг, она поцеловала его с безумным видом, затем, снова впав в  состояние истерического слабоумия, добрая леди пожелала узнать, где она  находится. В ответ на это миссис Клаппинс и миссис Сендерс отвернулись и  залились слезами, в то время как мистеры Додсон и Фогг умоляли истицу  успокоиться. Королевский юрисконсульт Базфаз усердно тер глаза большим белым  носовым платком и бросал умоляющий взгляд на присяжных, а судья был заметно  растроган. Многие зрители старались кашлем подавить свое волнение.    

— Прекрасная мысль! — шепнул Перкер мистеру  Пиквику. — Замечательные ребята — эти Додсон и Фогг. Превосходно  рассчитано на эффект, уважаемый сэр, превосходно!    

Пока Перкер говорил, миссис Бардл начала медленно приходить  в себя, а миссис Клаппинс, заботливо осмотрев пуговицы юного Бардла и петли, им  соответствующие, поставила его перед матерью, — выгодная позиция, где он  не мог не пробудить сострадания и симпатии как судьи, так и присяжных. Это было  сделано после серьезного сопротивления и горьких слез со стороны юного  джентльмена, у которого мелькало тайное опасение, что, выдвигая его пред очи  судьи, соблюдают только предварительную формальность, после чего ему тотчас же  прикажут удалиться по меньшей мере для немедленной экзекуции или для отправки  за океан на все дни его жизни.    

— Бардл и Пиквик! — выкрикнул джентльмен в черном,  называя дело, стоявшее первым в списке.    

— Я — со стороны истицы, милорд, — сказал  королевский юрисконсульт Базфаз.    

— Кто с вами, коллега Базфаз? — спросил судья.    

Мистер Скимпин поклонился, давая понять, что это именно он.    

—Я — со стороны ответчика, милорд, — сказал королевский  юрисконсульт Снаббин.    

— А с вами кто, коллега Снаббин? — осведомился  судья.    

— Мистер Фанки, милорд, — ответил королевский  юрисконсульт Снаббин.    

— Королевский юрисконсульт Базфаз и мистер Скимпин — со  стороны истицы, — сказал судья, записывая фамилии в записную книжку и  повторяя вслух. — Со стороны ответчика — королевский юрисконсульт Снаббин  и мистер Банки.    

— Прошу прощения, милорд, — Фанки.    

— Очень хорошо! — сказал судья. — Я еще не  имел удовольствия слышать фамилию джентльмена.    

Мистер Фанки поклонился и улыбнулся, и судья тоже поклонился  и улыбнулся; затем мистер Фанки, покраснев до самых белков глаз, постарался  принять такой вид, словно он не подозревает, что все на него смотрят, —  задача, с которой никогда еще не мог справиться ни один смертный и, по всей  вероятности, никогда и не справится.    

— Продолжайте, — сказал судья.    

Судебные приставы снова призвали соблюдать тишину, и мистер  Скимпин «открыл дело»[117];  но когда дело открылось, то оказалось, что в нем почти ничего нет, ибо мистер  Скимпин оставил при себе все обстоятельства, какие были ему известны, и сел по  истечении трех минут, оставив присяжных в той же стадии осведомленности, в  какой они пребывали раньше.    

Затем поднялся королевский юрисконсульт Базфаз со всем  величием и достоинством, каких требовало существо дела, шепнул что-то Додсону  и, кратко переговорив с Фоггом, натянул мантию на плечи, поправил парик и  обратился к присяжным.    

Королевский юрисконсульт Базфаз начал с заявления, что  никогда на протяжении всей своей профессиональной карьеры, никогда с той  минуты, как он посвятил себя юридической науке и практике, не приступал он к  делу с чувством такого глубокого волнения или с таким тяжелым сознанием  ответственности, на него возложенной, — ответственности, сказал бы он, которую  он не мог бы принять на себя, если бы его не вдохновляло и не поддерживало  убеждение столь сильное, что оно равно подлинной уверенности в том, что дело  правды и справедливости, или, иными словами, дело его жестоко оскорбленной и  угнетенной клиентки, должно воздействовать на двенадцать высоконравственных и  проницательных людей, которых он видит сейчас перед собой на этой скамье.    

Адвокаты обычно начинают в этом стиле, ибо он создает у  присяжных наилучшие отношения с самими собой и заставляет их думать о том,  какие они, должно быть, умные люди. Явные результаты сказались немедленно:  многие присяжные с большим рвением начали делать пространные записи.    

— Вы узнали от моего высокоученого друга,  джентльмены, — продолжал королевский юрисконсульт Базфаз прекрасно  понимая, что из намеков ученого друга джентльмены присяжные не узнали  решительно ничего, — вы узнали от моего высокоученого друга, джентльмены,  что перед нами дело о нарушении брачного обещания, возмещение убытков по  каковому делу исчисляется в сумме тысяча пятьсот фунтов! Но вы не узнали от  моего высокоученого друга, поскольку в задачи моего высокоученого друга не  входило говорить об этом, каковы факты и обстоятельства дела. Об этих фактах и  обстоятельствах, джентльмены, вы услышите со всеми подробностями от меня, и они  будут подтверждены свидетельницами, заслуживающими безусловного доверия,  которых я представлю вам на этой свидетельской трибуне.    

Тут королевский юрисконсульт Базфаз, сделав устрашающее  ударение на слове «трибуна», громко хлопнул рукой по столу и взглянул на  Додсона и Фогга, которые кивнули, выражая свое восхищение королевским  юрисконсультом и негодующее презрение к ответчику.    

— Истица, джентльмены, — продолжал королевский  юрисконсульт Базфаз мягким и меланхолическим голосом, — истица — вдова.  Да, джентльмены, вдова! Покойный мистер Бардл, пользовавшийся в течение многих  лет уважением и доверием своего монарха, чьи королевские доходы он охранял,  ушел почти безболезненно из этого мира, дабы обрести в ином месте то  отдохновение и покой, каких никогда не может предоставить таможня.    

При этом патетическом описании кончины мистера Бардла  которому кружкой вместимостью в кварту прошибли голову в каком-то погребке,  голос высокоученого королевского юрисконсульта дрогнул, и он продолжал с  волнением:    

— Незадолго до смерти он запечатлел свой образ и  подобие в младенце-сыне. С этим младенцем, единственным залогом любви покойного  таможенного чиновника, миссис Бардл укрылась от мира и коротала свои дни на  тихой и спокойной Госуэлл-стрит и здесь в окне своей гостиной она вывесила  билет с надписью: «Меблированные комнаты для холостого джентльмена. Справиться  в доме».    

Тут королевский юрисконсульт Базфаз приостановился, а  некоторые джентльмены присяжные записали это сообщение.    

— Имеется ли на нем дата, сэр? — осведомился один  присяжный.    

— Даты на нем нет, джентльмены, — ответил  королевский юрисконсульт Базфаз, — но я уполномочен сообщить, что он был  вывешен в окне гостиной истицы ровно три года назад. Я обращаю внимание  присяжных на формулировку этого документа: «Меблированные комнаты для холостого  джентльмена». Представления миссис Бардл о мужчинах, джентльмены, вытекали из  долгого созерцания неоценимых качеств ее покойного супруга. У нее не было  страха, у нее не было сомнений, у нее не было подозрений — только полное  доверие и надежда. «Мистер Бардл, — говорила вдова, — мистер Бардл  был человек чести, мистер Бардл был человек своего слова, мистер Бардл не был  обманщиком; мистер Бардл сам был когда-то холостым джентльменом; у холостого  джентльмена я ищу защиты, помощи, успокоения и утешения; в холостом джентльмене  я постоянно буду видеть нечто, напоминающее мне о том, кем был мистер Бардл,  когда только что завоевал мою юную и неискушенную любовь; поэтому мои комнаты  будут сданы холостому джентльмену». Увлекаемая этим прекрасным и трогательным  побуждением (одним из лучших побуждений нашей несовершенной природы,  джентльмены), одинокая и безутешная вдова осушила слезы, меблировала второй  этаж, привлекла невинного мальчика к своей материнской груди и вывесила билетик  в окне гостиной. Долго ли оставался он там? Нет! Змей был на страже, фитиль  приготовлен, мина закладывалась, сапер и минер делали свое дело. Не провисел  билетик в окне гостиной и трех дней — трех дней, джентльмены! — как некое  существо, передвигающееся на двух ногах и внешне похожее на человека, а не на  чудовище, постучалось в дверь дома миссис Бардл. Оно навело справки в доме, оно  сняло помещение, и на следующий же день оно вступило во владение им. Этот  человек был Пиквик — Пиквик, ответчик.    

Королевский юрисконсульт Базфаз, говоривший с такой  стремительностью, что лицо у него стало совсем малиновым, остановился, чтобы  перевести дух. Молчание разбудило судью Стейрли, который немедленно записал  что-то пером, не обмакнув его в чернила, и принял необычайно сосредоточенный  вид, чтобы внушить присяжным уверенность, будто он всегда размышляет особенно  глубокомысленно, когда у него закрыты глаза. Королевский юрисконсульт Базфаз  продолжал:    

— Об этом человеке, Пиквике, я не буду много говорить:  этот сюжет мало привлекателен, а я, джентльмены, не такой человек, и вы,  джентльмены, не такие люди, чтобы наслаждаться созерцанием возмутительного  бессердечия и систематического злодейства.    

При этих словах мистер Пиквик, который корчился молча в  течение некоторого времени, сильно вздрогнул, словно в его голове мелькнула  туманная мысль броситься на королевского юрисконсульта Базфаза пред священным  лицом судьи и закона. Предостерегающий жест Перкера остановил его, и он стал  слушать продолжение речи высокоученого джентльмена с негодующим видом, который  составлял резкий контраст с восторженными лицами миссис Клаппинс и миссис  Сендерс.    

— Я говорю: «систематическое злодейство»,  джентльмены, — продолжал королевский юрисконсульт Базфаз, пронизывая  взглядом мистера Пиквика и обращаясь к нему, — а когда я говорю:  «систематическое злодейство», разрешите мне сказать ответчику Пиквику, буде он  присутствует в суде, — а, как мне сообщили, он здесь присутствует, —  что он поступил бы приличнее, пристойнее, умнее и тактичнее, если бы не явился  сюда. Разрешите мне сказать ему, джентльмены, что любые жесты, выражающие  несогласие или неодобрение, какие он может себе позволить здесь, в суде, не  возымеют у вас успеха; что вы знаете, как нужно их понимать и расценивать; и  разрешите мне сказать ему далее, как подтвердит вам, джентльмены, милорд судья,  что адвоката, исполняющего свой долг по отношению к своему клиенту, нельзя ни  запугивать, ни прерывать и что всякая попытка сделать то или другое, первое или  последнее обратится против виновного, будь он истец или ответчик, называйся он  Пикником, или Ноксом, или Стоксом, или Стайльсом, или Брауном, или Томсоном.    

Это маленькое уклонение от основной темы возымело, конечно,  желаемое действие, ибо взоры всех устремились на мистера Пиквика. Королевский  юрисконсульт Базфаз, слегка успокоившись после взрыва морального негодования,  до которого он сам себя довел, продолжал:    

— Я вам докажу, джентльмены, что в продолжение двух лет  Пиквик проживал постоянно, непрерывно и безвыездно в доме миссис Бардл. Я вам  докажу, что миссис Бардл на протяжении всего этого времени прислуживала ему,  заботилась об его удобствах, стряпала для него, отдавала белье прачке, штопала,  проветривала и приготовляла белье для носки, когда оно возвращалось из стирки,  и, короче, пользовалась полным доверием жильца. Я докажу вам, что много раз он  давал полпенни, а иногда даже шесть пенсов ее сынишке, и я докажу вам, опираясь  на свидетеля, чье показание не удастся моему высокоученому другу ни опорочить,  ни опровергнуть, что один раз он погладил мальчика по головке и, осведомившись,  выиграл ли он за последнее время что-нибудь в «отборные» или «обыкновенные»  шарики (и то и другое означает, насколько мне известно, особый сорт камешков,  высоко ценимых нашими подростками), употребил следующее знаменательное выражение:  «Хотел бы ты иметь другого отца?» Я докажу вам, джентльмены, что около года  назад Пиквик вдруг начал отлучаться из дому на длительные сроки, как бы с  намерением постепенно порвать с моей клиенткой; но я упомяну также, что его  решение в то время не было достаточно твердым, или что лучшие его чувства (если  у него имеются лучшие чувства) тогда еще брали верх, или что очарование и  совершенства моей клиентки преодолевали его трусливые намерения, ибо я докажу  вам, что однажды, вернувшись из провинции, он недвусмысленно и формально  предложил ей заключить брачный союз, хотя позаботился предварительно о том,  чтобы не было ни одного свидетеля их торжественного договора; и я имею  возможность доказать вам, опираясь на свидетельские показания трех его  собственных друзей, дающих свои показания весьма неохотно, джентльмены, весьма  неохотно, что в то утро он был застигнут ими в тот момент, когда держал истицу  в объятиях и успокаивал ее взволнованные чувства ласками и нежными словами.    

Эта часть речи высокоученого королевского юрисконсульта  произвела явное впечатление на аудиторию. Вынув два крохотных клочка бумаги, он  продолжал:    

— А теперь, джентльмены, еще одно только слово. Два  письма фигурируют в этом деле, два письма, которые, как установлено, написаны  рукой ответчика и которые стоят многих томов. Эти письма разоблачают также  нравственный облик этого человека. Это не откровенные, пылкие, красноречивые  послания, которые дышат нежной привязанностью, это скрытые, лукавые,  двусмысленные сообщения, но, к счастью, они гораздо более убедительны, чем если  бы они содержали самые пламенные фразы и самые поэтические образы, —  письма, которые, по-видимому, писал в то время Пиквик с целью сбить с толку и  ввести в заблуждение постороннего человека, в чьи руки они могли попасть.  Разрешите мне прочесть первое: «У Гереуэя[118],  двенадцать часов. Дорогая миссис Б. Отбивные котлеты и томатный соус. Ваш  Пиквик». Джентльмены, что это значит? Отбивные котлеты и томатный соус! Ваш  Пиквик! Отбивные котлеты! Боже милостивый! И томатный соус! Джентльмены,  неужели счастье чувствительной и доверчивой женщины может быть разбито мелкими  уловками? Во втором письме нет никакой даты, что уже само по себе  подозрительно. «Дорогая миссис Б., я буду дома только завтра. Подвигаемся  медленно». А далее следует весьма замечательное выражение: «О грелке не  беспокойтесь». О грелке! Но, джентльмены, кто же беспокоится о грелке? Было ли  душевное спокойствие мужчины или женщины когда-нибудь нарушено, или смущено  грелкой, которая сама по себе является безобидным, полезным и, я могу добавить,  джентльмены, удобным предметом домашнего обихода? Почему нужно было столь  горячо умолять миссис Бардл не волноваться по поводу грелки, если не служит это  слово (а оно несомненно служит) лишь покровом для некоего скрытого огня —  простой заменой какого-нибудь ласкательного слова или обещания, согласно  установленной системе переписки, хитро задуманной Пиквиком, замышлявшим  отступление, — системе, которую я не в состоянии объяснить? А что значит  этот намек: «Подвигаемся медленно»? Карста подвигается медленно? Насколько я  понимаю, это относится к самому Пиквику, который, конечно, преступно запаздывал  во всем этом деле, но чья скорость теперь неожиданно возрастет и чьи колеса,  джентльмены, как он убедится себе во вред, будут весьма скоро смазаны вами!    

Королевский юрисконсульт Базфаз сделал в этом месте паузу,  чтобы посмотреть, улыбнутся ли присяжные на его шутку; но так как никто ее не  понял, кроме зеленщика, чья восприимчивость в данном случае была, вероятно,  вызвана тем, что в это самое утро он над собственной тележкой проделал  упомянутую операцию смазывания колес, то высокоученый королевский юрисконсульт  счет уместным, заканчивая свою речь, снова впасть в унылый тон.    

— Но довольно об этом, джентльмены, — продолжал  королевский юрисконсульт Базфаз, — Трудно улыбаться, когда ноет сердце, не  подобает шутить, когда затронуты наши глубочайшие чувства. Надежды на будущее  моей клиентки разбиты; и отнюдь не будет преувеличением сказать, что она  осталась ни с чем. Билетик снят, но жильца нет. Подходящие жильцы — холостые  джентльмены — проходят мимо, но никто не приглашает их навести справки в доме  или вне дома. Уныние и тишина в нем, замолк даже голос ребенка; его  младенческие игры заброшены, когда мать плачет; он забыл о своих «отборных» и  «обыкновенных» шариках; он забывает давно знакомый возглас: «Запускай!» и не  играет в чижи и чет или нечет. Но Пиквик, джентльмены… Пиквик, безжалостный  разрушитель этого мирного оазиса в пустыне Госуэлл-стрит… Пиквик, который  засорил источник и загрязнил чистую мураву… Пиквик, представший сегодня перед  вами с его бездушным томатным соусом и грелками… Пиквик все еще поднимает  голову с бесстыдной наглостью и взирает без единого вздоха на произведенное им  разрушение. Возмещение убытков, джентльмены, солидное возмещение убытков — вот  единственное наказание, какое вы можете на него возложить, единственная  компенсация, какую вы можете предоставить моей клиентке. И с просьбой о  возмещении убытков она обращается теперь к просвещенному, высоконравственному,  справедливому, добросовестному, беспристрастному, сочувствующему, вдумчивому  жюри, составленному из ее цивилизованных соотечественников.    

Закончив речь этой блестящей тирадой, королевский  юрисконсульт Базфаз сел, а мистер Стейрли проснулся.    

— Вызовите Элизабет Клаппинс! — сказал королевский  юрисконсульт Базфаз, вставая через минуту, с новой энергией.    

Ближайший судебный пристав вызвал Элизабет Таппинс, другой,  стоявший немного дальше, потребовал Элизабет Джапкинс, а третий выбежал  задыхаясь на Кинг-стрит и взывал к Элизабет Маффинс, пока не охрип.    

Между тем миссис Клаппинс соединенными усилиями миссис  Бардл, миссис Сендерс, мистера Додсона и мистера Фогга была поставлена на место  для свидетелей; и когда она благополучно утвердилась на верхней ступени, миссис  Бардл расположилась на нижней, с носовым платком и патенами в одной руке и  стеклянной бутылкой, содержащей не менее четверти пинты нюхательной соли, в  другой, готовая ко всяким случайностям. Миссис Сендерс, чьи глаза были  пристально устремлены на лицо судьи, поместилась рядом, с огромным зонтом,  держа большой палец правой руки на пружине с таким серьезным видом, словно  приготовилась раскрыть зонт по первому знаку.    

— Миссис Клаппинс, — сказал королевский  юрисконсульт Базфаз, пожалуйста, успокойтесь, сударыня.    

Разумеется, как только миссис Клаппинс предложили  успокоиться, она зарыдала с удвоенным рвением и проявила различные тревожные  симптомы приближающегося обморока, или, как выразилась она впоследствии,  наплыва чувств.    

— Припоминаете ли вы, сударыня, — сказал  королевский юрисконсульт Базфаз после нескольких несущественных  вопросов, — что в одно памятное июльское утро прошлого года вы находились  у миссис Бардл в задней комнате второго этажа, когда она убирала помещение  Пиквика?    

— Да, милорд и присяжные, помню, — ответила миссис  Клаппинс.    

— Кажется, гостиная мистера Пиквика находилась во  втором этаже, окнами на улицу?    

— Да, сэр, — отвечала миссис Клаппинс.    

— Что вы делали в задней комнате, сударыня? —  осведомился маленький судья.    

— Милорд и присяжные, — сказала миссис Клаппинс с  волнением, — я не буду вас обманывать.    

— И хорошо сделаете, сударыня, — сказал маленький  судья.    

— Я была там, — продолжала миссис Клаппинс, —  безведома миссис Бардл; я вышла из дому с корзиночкой, джентльмены, чтобы  купить три фунта красного продолговатого картофеля, который стоит два с  половиной пенса за три фунта, когда увидела, что парадная дверь миссис Бардл не  приперта.    

— Не… что?! — воскликнул маленький судья.    

— Приоткрыта, милорд, — объяснил королевский  юрисконсульт Снаббин.    

— Она сказала — не… приперта, — возразил с  проницательным видом маленький судья.    

— Это одно и то же, милорд, — сказал королевский  юрисконсульт Снаббин.    

Маленький судья посмотрел на него недоверчиво и сказал, что  он это запишет. Миссис Клаппинс продолжала:    

— Я вошла, джентльмены, только для того, чтобы  поздороваться, и поднялась невзначай по лестнице в заднюю комнату. Джентльмены,  в передней комнате слышались голоса, и…    

— И, кажется, вы стали прислушиваться, миссис  Клаппинс? — спросил королевский юрисконсульт Базфаз — Прошу прощения, сэр! —  с величественным видом возразила миссис Клаппинс. — Я бы не позволила себе  такого поступка. Голоса были очень громкие, сэр, и они сами проникали мне в  уши.    

— Отлично, миссис Клаппинс, вы не прислушивались, но  тем не менее слышали голоса. Не был ли один из них голос Пиквика?    

— Да, сэр.    

И миссис Клаппинс, точно установив, что мистер Пиквик  обращался к миссис Бардл, воспроизвела с помощью многочисленных вопросов  разговор, о котором наши читатели уже осведомлены.    

Присяжные насторожились — это видно было по их лицам, —  а королевский юрисконсульт Базфаз улыбнулся и сел. Их лица стали поистине  угрожающими, когда королевский юрисконсульт Снаббин сообщил, что он не будет  допрашивать свидетельницу, ибо мистер Пиквик считает своим долгом по отношению  к ней заявить, что ее показания в основном правильны.    

Миссис Клаппинс, раз пробив лед, нашла, что ей  представляется удобный случай войти в краткое рассуждение о собственных  домашних делах; поэтому она немедленно начала сообщать суду, что в момент  настоящего заседания она мать восьмерых детей и что она питает тайную надежду  подарить мистера Клаппинса девятым через каких-нибудь шесть месяцев, считая от  сегодняшнего дня. На этом интересном месте маленький судья с большим  раздражением прервал ее, вследствие чего достойная леди и миссис Сендерс были  без дальнейших разговоров вежливо выведены из суда под эскортом мистера  Джексона.    

— Натэниел Уинкль! — провозгласил мистер Скимпин.    

— Здесь! — отозвался слабый голос.    

Мистер Уинкль занял место для свидетелей и, принеся должным  образом присягу, поклонился судье с большим почтением.    

— Смотрите не на меня, сэр! — резко сказал судья в  ответ на поклон. Смотрите на присяжных.    

Мистер Уинкль исполнил приказание и стал смотреть на то  место, где, по его предположениям, с наибольшей вероятностью должны были  находиться присяжные, ибо видеть что-нибудь в его состоянии душевного смятения  было невозможно.    

Мистер Уинкль был затем допрошен мистером Скимпином,  который, будучи подающим надежды молодым человеком лет сорока двух или сорока  трех, старался, конечно, по мере своих сил смутить свидетеля, явно  расположенного в пользу противной стороны.    

— Итак, сэр, — сказал мистер Скимпин, — не  будете ли вы столь любезны сообщить его лордству и присяжным свою фамилию?    

И мистер Скимпин склонил голову набок, дабы выслушать с  большим вниманием ответ, и взглянул в то же время на присяжных, как бы  предупреждая, что он не будет удивлен, если прирожденная склонность мистера  Уинкля к лжесвидетельству побудит его назвать фамилию, ему не принадлежащую.    

— Уинкль, — ответил свидетель.    

— Как ваше имя, сэр? — сердито спросил маленький  судья.    

— Натэниел, сэр — Дениэл… второе имя есть?    

— Натэниел, сэр… то есть милорд.    

— Натэниел-Дэниел или Дэниел-Натэниел.    

— Нет, милорд, только Натэниел, Дэниела совсем нет.    

— В таком случае зачем же вы сказали Дэниел? —  осведомился судья.    

— Я не говорил, милорд, — отвечал мистер Уинкль.    

— Вы сказали, сэр! — возразил судья, сурово  нахмурившись. — Как бы я мог записать Дэниел, если вы мне не говорили  этого, сэр?    

Довод был, конечно, неоспорим.    

— У мистера Уинкля довольно короткая память,  милорд, — вмешался мистер Скимпин, снова взглянув на присяжных. —  Надеюсь, мы найдем средства освежить ее, раньше чем покончим с ним.    

— Советую вам быть осторожнее, сэр! — сказал  маленький судья, бросив зловещий взгляд на свидетеля.    

Бедный мистер Уинкль поклонился и старался держать себя  развязно, но он был взволнован, и эта развязность придавала ему сходство с  застигнутым врасплох воришкой.    

— Итак, мистер Уинкль, — сказал мистер  Скимпин, — пожалуйста, слушайте меня внимательно, сэр, и разрешите мне  посоветовать вам, в ваших же интересах, хранить в памяти предостережение его  лордства. Если я не ошибаюсь, вы близкий друг Пиквика, ответчика, не так ли?    

— Я знаю мистера Пиквика, насколько я сейчас могу  припомнить, почти…    

— Пожалуйста, мистер Уинкль, не уклоняйтесь от ответа.  Вы близкий друг ответчика или нет?    

— Я только хотел сказать, что…    

— Ответите вы или не ответите на мой вопрос, сэр?    

— Если вы не ответите на вопрос, вы будете арестованы,  сэр, — вмешался маленький судья, отрываясь от своей записной книжки.    

— Итак, сэр, — сказал мистер Скимпин, —  будьте любезны: да или нет?    

— Да, — ответил мистер Уинкль.    

— Итак, вы его друг. А почему же вы не могли сказать  это сразу, сэр? Быть может, вы знакомы также с истицей? Не так ли, мистер  Уинкль?    

— Я с нею не знаком, я ее видел.    

— О, вы с нею не знакомы, но вы ее видели? А теперь  будьте добры сообщить джентльменам присяжным, что вы хотите сказать этим,  мистер Уинкль?    

— Хочу сказать, что я с нею близко не знаком, но видел  ее, когда бывал у мистера Пиквика на Госуэлл-стрит.    

— Сколько раз вы ее видели, сэр?    

— Сколько раз?    

— Да, мистер Уинкль, сколько раз? Я могу повторить этот  вопрос двенадцать раз, если вы пожелаете, сэр.    

И ученый джентльмен, решительно и сурово сдвинув брови,  подбоченился и многозначительно улыбнулся присяжным.    

По этому вопросу возникли поучительные пререкания, обычные в  подобных случаях. Прежде всего мистер Уинкль заявил, что решительно не может  припомнить, сколько раз он видел миссис Бардл. Тогда его спросили, видел ли он  ее раз двадцать, на что он ответил: «Конечно… больше двадцати раз». Тогда его  спросили, видел ли он ее сто раз, — может ли он под присягой утверждать,  что видел ее не больше пятидесяти раз, — признает ли он, что видел ее по  крайней мере семьдесят пять раз, — и так далее; в конце концов пришли к  удовлетворительному заключению, что ему следует быть осторожнее и думать, о чем  он говорит. Когда свидетель был доведен таким образом до желаемого состояния  нервного расстройства, допрос продолжался:    

— Скажите, пожалуйста, мистер Уинкль, помните ли вы,  что посетили ответчика Пиквика у него на квартире, в доме истицы на  Госуэлл-стрит, в упомянутое утро в июле прошлого года?    

— Да, помню.    

— Сопровождали вас в тот день приятель по фамилии  Тапмен и другой по фамилии Снодграсс?    

— Да, сопровождали.    

— Они здесь?    

— Да, здесь, — ответил мистер Уинкль, пристально  глядя в ту сторону, где сидели его друзья.    

— Пожалуйста, слушайте меня, мистер Уинкль, и не  занимайтесь вашими друзьями, — сказал мистер Скимпин, бросив еще один  выразительный взгляд на присяжных. Они должны дать свои показания без всякой  предварительной консультации с вами, если таковая еще не имела места (снова  взгляд в сторону присяжных). Итак, сэр, скажите джентльменам присяжным, что вы  увидели в то утро, войдя в комнату ответчика. Ну, говорите же, сэр. Рано или  поздно, но мы заставим вас говорить!    

— Ответчик, мистер Пиквик, держал истицу в своих  объятиях, обхватив ее руками за талию, — ответил мистер Уинкль с понятной  нерешительностью, — а истица, по-видимому, была в обмороке.    

— Вы слышали, говорил что-нибудь ответчик?    

— Я слышал, как он назвал миссис Бардл «дорогая моя», и  слышал, как он просил ее успокоиться, указывая на положение, в которое они  попадут, если кто-нибудь войдет, или что-то в этом роде.    

— Теперь, мистер Уинкль, мне остается задать вам только  один вопрос, и я прошу вас помнить о предостережении, сделанном милордом.  Можете ли вы под присягой показать, что Пиквик, ответчиц, не сказал тогда: «Моя  дорогая миссис Бардл, привыкайте к мысли об этом положении, ибо оно вас ждет»  или что-то в этом роде?    

— Я… я, конечно, понял его не так, — сказал мистер  Уинкль, потрясенный этим остроумным истолкованием тех немногих слов, какие он  слышал. — Я был на лестиице и не мог ясно расслышать… у меня создалось  такое впечатление…:    

— Джентльмены присяжные не нуждаются, мистер Уинкль, в  создавшихся у вас впечатлениях, от которых, боюсь, мало будет пользы честным,  прямым людям, — перебил мистер Скимпир. — Вы были на лестнице и  слышали не ясно; но вы не можете присягнуть, что Пиквик не воспользовался теми  выражениями, которые я цитировал? Так ли я понимаю?    

— Да, не могу, — ответил мистер Уинкль.    

И мистер Скимпин с торжествующим видом сел на место.    

Дело мистера Пиквика развивалось до сих пор так неудачно,  что следовало избегать новых поводов для обвинения. Надлежало дать делу более  благоприятный поворот, и мистер Фанки встал, желая добиться чего-нибудь  существенного от мистера Уинкля при перекрестном допросе. Добился ли он  чего-нибудь существенного, обнаружится немедленно.    

— По-видимому, мистер Уинкль, — сказал  Фанки, — мистер Пиквик уже не молодой человек?    

— Да, — ответил мистер Уинкль, — он мог бы  быть моим отцом.    

— Вы сказали моему высокоученому другу, что знаете  мистера Пиквика много лет. Были у вас какие-нибудь основания предполагать или  думать, что он собирается жениться?    

— О нет, конечно нет! — ответил мистер Уинкль с  таким жаром, что мистеру Фанки следовало бы как можно скорее удалить его с  места для свидетелей. Адвокаты утверждают, что есть два вида особенно  неприятных свидетелей: сопротивляющийся свидетель и слишком рьяный свидетель:  мистеру Уинклю было суждено выступить в обеих ролях.    

— Я пойду еще дальше, мистер Уинкль, — продолжал  мистер Фанки с весьма любезным и самодовольным видом. — Замечали вы в  манерах мистера Пиквика и в его поведении по отношению к другому полу нечто  такое, что побуждало вас думать, будто он помышлял о женитьбе, по крайней мере  в последние годы?    

— О нет, конечно нет! — ответил мистер Уинкль.    

— Всегда ли его поведение по отношению к женщинам было  поведением человека, который, будучи уже не молод и вполне удовлетворен своими  занятиями и развлечениями, относится к ним, как мог бы отец относиться к своим  дочерям?    

— В этом не приходится сомневаться, — ответил  мистер Уинкль от всей души, — то есть… да, о да… конечно!..    

— Вы никогда не замечали в его отношениях к миссис  Бардл или какой-либо другой женщине ничего хоть сколько-нибудь  подозрительного? — спросил мистер Фанки, приготовляясь сесть на свое  место, так как королевский юрисконсульт Снаббин делал ему знаки.    

— Н-н-нет, — ответил мистер Уинкль, — за  исключением одного незначительного случая, который, я нимало не сомневаюсь,  можно легко объяснить.    

Если бы злополучный мистер Фанки сел, когда королевский  юрисконсульт Снаббин ему подмигнул, или если бы королевский юрисконсульт Базфаз  прекратил этот неправильный перекрестный допрос в самом начале (от чего он,  разумеется, воздержался, заметив волнение мистера Уинкля и прекрасно зная, что  оно, по всем вероятиям, послужит ему, Базфазу, на пользу), это неуместное  признание не было бы сделано. Как только эти слова сорвались с языка мистера  Уинкля, мистер Фанки сел, а королевский юрисконсульт Снаббин с несколько  излишней поспешностью предложил мистеру Уинклю покинуть место для свидетелей,  что мистер Уинкль приготовился сделать с большой охотой, королевский  юрисконсульт Базфаз остановил его.    

— Постойте, мистер Уинкль, постойте! — сказал  королевский юрисконсульт Базфаз. — Не угодно ли милорду спросить его, что  это за единственный пример подозрительного поведения по отношению к женщинам со  стороны джентльмена, который по своим годам мог бы быть ему отцом!    

— Вы слышите, что говорит высокоученый адвокат,  сэр? — заметил судья, обращаясь к жалкому и измученному мистеру  Уинклю. — Изложите обстоятельство, о котором вы упомянули.    

— Милорд, — сказал мистер Уинкль, дрожа от  волнения, — я… я предпочел бы воздержаться.    

— Возможно, — отозвался маленький судья, — но  вы должны говорить.    

Среди глубокого молчания всего суда мистер Уинкль, заикаясь,  рассказал о случае, внушавшем подозрение и заключавшемся в том, что мистер  Пиквик очутился в полночь в спальне одной леди, каковой случай, как полагал  мистер Уинкль, закончился разрывом упомянутой леди с ее женихом и привел, как  ему было известно, к тому, что всю компанию насильно повели к Джорджу Напкинсу,  эсквайру, мэру и мировому судье города Ипсуича.    

— Вы можете удалиться, сэр, — сказал королевский  юрисконсульт Снаббин.    

Мистер Уинкль удалился и с горячечной поспешностью  устремился к «Джорджу и Ястребу», где спустя несколько часов его обнаружил  лакей: зарывшись в диванные подушки, он глухо и жалобно стонал.    

Треси Тапмен и Огастес Снодграсс были вызваны поочередно для  допроса, оба подтвердили показания своего несчастного друга, и каждый был  доведен до грани отчаяния перекрестным допросом.    

Затем была вызвана Сьюзен Сендерс и допрошена королевским  юрисконсультом Базфазом и королевским юрисконсультом Снаббином. Она всегда  говорила, что Пиквик женится на миссис Бардл. Знала, что после июльского  обморока помолвка миссис Бардл с Пиквиком служила очередной темой разговоров  среди соседей; она сама слышала об этом от миссис Мадберри, которая держит  каток для белья, и от миссис Банкин, которая крахмалит белье, но она не видит в  зале суда ни миссис Мадберри, ни миссис Банкин. Слышала, как Пиквик спрашивал  маленького мальчика, хочет ли он иметь другого отца. Не знает, водила ли миссис  Бардл знакомство с булочником, но знает, что булочник тогда был холост, а  теперь женат. Не могла бы показать под присягой, что миссис Бардл не была очень  расположена к булочнику, но склонна думать, что булочник был не очень  расположен к миссис Бардл, иначе он не женился бы на ком-то другом. Думает, что  миссис Бардл упала в обморок утром в июле, потому что Пиквик просил ее  назначить день. Помнит, что она (свидетельница) сама упала замертво, когда  мистер Сендерс просил ее назначить день, и считает, что каждая женщина, которая  называет себя леди, сделала бы при подобных обстоятельствах то же самое.  Слышала, как Пиквик задал мальчику вопрос о шариках, но может показать под  присягой, что ни за что не смогла бы установить разницу между шариком отборным  и обыкновенным.    

На вопрос судьи ответила: в период своего знакомства с  мистером Сендерсом получала любовные письма, подобно другим леди. В письмах  мистер Сендерс часто называл ее «уточкой», но никогда не называл ни «отбивной  котлетой», ни «томатным соусом». Он был большим любителем уток. Может быть,  если бы он также любил отбивные котлеты и томатный соус, он воспользовался бы  этими словами как ласкательными.    

Затем встал королевский юрисконсульт Базфаз с таким  внушительным видом, какого он еще не демонстрировал, и провозгласил:    

— Вызовите Сэмюела Уэллера.    

Вызывать Сэмюела Уэллера было совершенно незачем, ибо Сэмюел  Уэллер проворно поднялся на возвышение, как только было произнесено его имя, и,  положив шляпу на пол, а локти на перила, обозрел суд с высоты птичьего полета и  одним взглядом окинул присяжных с удивительно беззаботным и веселым видом.    

— Как ваше имя, сэр? — осведомился судья.    

— Сэм Уэллер, милорд, — ответил этот джентльмен.    

— Вы пишете свою фамилию через «В» или через  «У»? — спросил судья.    

— Это зависит от вкуса и каприза пишущего,  милорд, — отвечал Сэм. — Мне не случалось подписываться чаще  одного-двух раз в жизни, но я ее пишу через «В».    

В этот момент с галереи послышался громкий голос:    

— И правильно, Сэмивел, совершенно правильно! Пишите  «В», милорд, пишите «В»!    

— Кто это осмелился обращаться к суду? —  воскликнул маленький судья, поднимая голову. — Пристав!    

— Слушаю, милорд.    

— Немедленно привести сюда этого человека.    

— Слушаю, милорд.    

Но так как пристав не нашел этого человека, то он и не  привел его, и когда улеглась суматоха, все вставшие посмотреть на виновного  уселись снова. Маленький судья повернулся к свидетелю, как только его  негодование рассеялось в достаточной мере, чтобы не мешать ему говорить, и  сказал:    

— Вы знаете, кто это, сэр?    

— Подозреваю, что это мой отец, милорд, — ответил  Сэм.    

— Вы его сейчас здесь видите? — спросил судья.    

— Нет, не вижу, милорд, — отозвался Сэм, глядя  вверх, на застекленный потолок зала.    

— Если бы вы могли указать его, я бы арестовал его  немедленно, сообщил судья.    

Сэм поклонился в знак признательности и повернулся с  невозмутимо благодушным видом к королевскому юрисконсульту Базфазу.    

— Итак, мистер Уэллер? — сказал королевский  юрисконсульт Базфаз.    

— Итак, сэр? — отозвался Сэм.    

— Кажется, вы состоите на службе у мистера Пиквика,  ответчика по этому делу? Говорите смелее, мистер Уэллер.    

— Я собираюсь говорить смело, сэр, — отозвался  Сэм. — Я состою на службе у этого-вот джентльмена, и у меня место очень  хорошее.    

— Работы мало, а получаете, кажется, много, —  шутливо заметил королевский юрисконсульт Базфаз.    

— О, получаю вполне достаточно, сэр, как сказал солдат,  когда его приговорили к тремстам пятидесяти ударам плетью, — отвечал Сэм.    

— Вам незачем сообщать нам, сэр, что сказал солдат или  кто-то другой, перебил судья. — Это не относится к свидетельским  показаниям.    

— Очень хорошо, милорд, — ответил Сэм.    

— Не припомните ли вы чего-нибудь исключительного в то  утро, когда вы только что поступили на службу к ответчику, мистер  Уэллер? — спросил королевский юрисконсульт Базфаз.    

— Да, припоминаю, сэр, — ответил Сэм.    

— Будьте добры сообщить присяжным, что произошло.    

— В то утро я получил, регулярно, новый костюм,  джентльмены присяжные, и это было совсем исключительное и необычайное  обстоятельство для меня в то время, — заявил Сэм.    

В ответ раздался общий хохот, а маленький судья поднял  глаза, сердито посмотрел и сказал:    

— Советую вам быть осторожнее, сэр!    

— Вот это самое сказал мне тогда и мистер Пиквик,  милорд, — отвечал Сэм. — И я был очень осторожен с этим-вот костюмом;  право же, очень осторожен, милорд.    

Судья сурово смотрел на Сэма в течение добрых, двух минут,  но физиономия Сэма оставалась столь невозмутимо спокойной и безмятежной, что  судья не сказал ни слова и жестом предложил королевскому юрисконсульту Базфазу  продолжать.    

— Вы хотите сказать, мистер Уэллер, — произнес  королевский юрисконсульт Базфаз, внушительно складывая на груди руки и  поворачиваясь вполоборота к присяжным, словно давая немое заверение, что еще  допечет свидетеля, — вы хотите сказать, мистер Уэллер, что вы не видели  этого обморока истицы в объятиях ответчика — обморока, о котором, как вы  слышали, говорили свидетели?    

— Конечно, не видел, — ответил Сэм. — Я был в  коридоре, пока меня не позвали наверх, а тогда старой леди там уже не было.    

— Но позвольте, мистер Уэллер, — сказал  королевский юрисконсульт Базфаз, опуская большое перо в стоявшую перед ним  чернильницу в расчете запугать Сэма тем, что записывает его ответ. — Вы  были в коридоре и тем не менее не видели решительно ничего, что происходило.  Есть у вас глаза, мистер Уэллер?    

— Да, у меня есть глаза, — ответил Сэм, — и в  этом-то все дело. Будь у меня вместо них пара патентованных газовых микроскопов[119] особой силы,  увеличивающих в два миллиона раз, может быть я и увидел бы сквозь лестницу и  сосновую дверь, но коли у меня есть только глаза, то, понимаете ли, зрение мое  ограничено.    

Услышав такой ответ, который был дан без малейшего  раздражения и с величайшим простодушием и хладнокровием, зрители захихикали,  маленький судья улыбнулся, — вид у королевского юрисконсульта Базфаза был  отменно глупый. После краткой консультации с Додсоном и Фоггом высокоученый  королевский юрисконсульт снова обратился к Сэму и сказал, усиленно стараясь  скрыть досаду.    

— Теперь, мистер Уэллер, с вашего разрешения, я задам  еще один вопрос по другому пункту.    

— К вашим услугам, сэр, — отозвался Сэм с  беспредельным добродушием.    

— Припоминаете ли вы, что как-то вечером, в ноябре  прошлого года, вы зашли к миссис Бардл?    

— О да, прекрасно помню.    

— А, вы это помните, мистер Уэллер! — сказал  королевский юрисконсульт Базфаз, воспрянув духом. — Я так и думал, что в  конце концов мы до чего-нибудь договоримся.    

— Я тоже так думал, сэр, — ответил Сэм, и  слушатели снова захихикали.    

— Так вот, я полагаю, вы зашли побеседовать об этом  процессе, не так ли, мистер Уэллер? — сказал королевский юрисконсульт  Базфаз, многозначительно взглядывая на присяжных.    

— Я зашел, чтобы уплатить за квартиру, но мы и в самом  деле побеседовали о процессе, — ответил Сэм.    

— О, так вы побеседовали о процессе! — подхватил  королевский юрисконсульт Базфаз, с удовольствием предвкушая важное  разоблачение. — Ну, так что же вы говорили о процессе, не будете ли вы так  добры сообщить нам, мистер Уэллер?    

— С величайшим удовольствием, сэр, — отозвался  Сэм. — После нескольких незначительных замечаний, сделанных двумя  добродетельными женщинами, которых допрашивали здесь сегодня, леди выразили  большой восторг по случаю достойного поведения мистеров Додсона и Фогга — вон  тех двух джентльменов, что сидят сейчас возле вас.    

Эти слова, разумеется, привлекли всеобщее внимание к Додсону  и Фоггу, которые приняли по возможности добродетельный вид.    

— Поверенные истицы, — пояснил королевский  юрисконсульт Базфаз. — Прекрасно! Они высказались с большой похвалой о  достойном поведении мистеров Додсона и Фогга, поверенных истицы, не так ли?    

— Да, — подтвердил Сэм, — они говорили о том,  как это великодушно со стороны джентльменов принять это дело на свой риск и не  требовать уплаты судебных издержек, если им ничего не удастся вытянуть из  мистера Пиквика.    

При этом весьма неожиданном ответе зрители снова захихикали,  а Додсон и Фогг, сильно покраснев, наклонились к королевскому юрисконсульту  Базфазу и торопливо стали шептать ему что-то на ухо.    

— Вы совершенно правы, — громко сказал королевский  юрисконсульт Базфаз с притворным спокойствием. Совершенно бесполезно, милорд,  пытаться пробить непроницаемую тупость этого свидетеля. Не буду утруждать суд  дальнейшими вопросами. Можете удалиться, сэр.    

— Не желает ли еще какой-нибудь джентльмен спросить  меня о чем-нибудь? — осведомился Сэм, беря свою шляпу и озираясь с большим  спокойствием.    

— Мне не нужно, мистер Уэллер, благодарю вас, —  смеясь, сказал королевский юрисконсульт Снаббин.    

— Вы можете удалиться сэр, — сказал королевский  юрисконсульт Базфаз, нетерпеливо махнув рукой.    

Сэм удалился, нанеся делу мистеров Додсона и Фогга такой  ущерб, какой мог нанести, не нарушая приличий и почти ничего не сообщив о  мистере Пиквике, что и было целью, которую он преследовал.    

— Я не буду отрицать, милорд, — сказал королевский  юрисконсульт Снаббин, — если это избавит нас от допроса других  свидетелей, — не буду отрицать того, что мистер Пиквик удалился от дел и  имеет значительное и независимое состояние.    

— Очень хорошо! — сказал королевский юрисконсульт  Базфаз, предъявляя обе записки мистера Пиквика. — Больше мне нечего  добавить, милорд.    

Засим королевский юрисконсульт Снаббин обратился к присяжным  с речью в защиту ответчика и произнес очень длинную, очень выразительную речь,  в которой осыпал величайшими похвалами поведение и характер мистера Пиквика; но  так как наши читатели могут составить более правильное представление о заслугах  и качествах этого джентльмена, чем королевский юрисконсульт Снаббин, то мы  считаем излишним излагать сколько-нибудь подробно наблюдения высокоученого  джентльмена.. Он пытался доказать, что предъявленные суду письма относились  только к обеду мистера Пиквика или к приготовлению для приема в занимаемой им  квартире по случаю его возвращения из какой-то загородной экскурсии. Достаточно  добавить в общих словах, что он сделал все возможное для мистера Пиквика, а  больше того, что можно сделать, не сделаешь, как гласит старая истина.    

Судья Стейрли сказал напутственное слово по давно  установленной и самой испытанной форме. Он прочел присяжным столько своих  заметок, сколько успел расшифровать за такой короткий срок, и попутно дал  беглые комментарии к свидетельским показаниям. Если миссис Бардл права, то  совершенно ясно, что мистер Пиквик не прав, и если присяжные считают показания  миссис Клаппинс достойными доверия, то они им поверят, а если не считают — они  им, конечно, не поверят. Если они убеждены, что нарушение брачного обещания  имело место, они решат дело в пользу истицы, с возмещением убытков, какое  сочтут подобающим, а если, с другой стороны, они найдут, что никакого брачного  обещания не было дано, то решат дело в пользу ответчика, без всякого возмещения  убытков.    

Затем присяжные удалились в совещательную комнату, чтобы  обсудить дело, а судья удалился в отведенную для него комнату, чтобы  подкрепиться бараньей котлетой и рюмкой хереса.    

Прошло тревожных четверть часа; присяжные вернулись, и был  вызван судья. Мистер Пиквик надел очки и с возбужденным видом и сильно бьющимся  сердцем смотрел на старшину присяжных.    

— Джентльмены, — сказал субъект в черном, —  ваш вердикт вынесен единогласно?    

— Да, — ответил старшина.    

— Дело решено в пользу истицы, джентльмены, или в  пользу ответчика?    

— В пользу истицы.    

— В какой сумме выражаются убытки, джентльмены?