1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
– А  для меня есть место? – осведомился я.    

– Я  с удовольствием уступлю вам вашу прежнюю комнату, если это будет вам приятно,  мой юный мистер… простите – мистер Копперфилд… но так понятно, что у меня это  вырвалось…    

– О  нет, нет! – запротестовал мистер Уикфилд. – Зачем вам себя стеснять!  Найдется другая комната… Найдется другая комната.    

– Но  я был бы так счастлив! – осклабившись, воскликнул Урия.    

Чтобы  положить этому конец, я сказал, что согласен жить у них, но только в другой  комнате, а не то остановлюсь где-нибудь еще; решено было поместить меня в  другой комнате, после чего я расстался с компаньонами до обеда и снова поднялся  наверх.    

Я  надеялся побыть наедине с Агнес. Но миссис Хип попросила разрешения посидеть со  своим вязаньем у камина под тем предлогом, что в ветреный день, при ее  ревматизме, ей полезней быть в комнате Агнес, чем в гостиной или столовой. Хотя  я без всякого сожаления отдал бы ее на милость ветра, отправив на самый высокий  шпиль собора, но пришлось подчиниться необходимости и любезно ее  приветствовать.    

– Приношу  вам смиренную благодарность, сэр, – сказала миссис Хип в ответ на мой  вопрос о ее Здоровье. – Не очень-то хорошо. Похвастать нечем. Если бы я  увидела, что мой Урия занимает хорошее положение, чего мне еще желать? Как вы  нашли моего Урию, сэр, какой у него вид?    

По моему  мнению, вид у него был, как всегда, гнусный, и я сказал, что никакой перемены в  нем не заметил.    

– О!  Не заметили никакой перемены? Разрешите мне смиренно с вами не согласиться.  Разве вы не заметили, какой он худой?    

– Не  больше, чем раньше, – ответил я.    

– Да  что вы! Это потому, что вы не глядите на него глазами матери, – сказала  миссис Хип.    

Глаза  матери, с какой бы любовью они ни смотрели на него, были недобрые глаза, когда  они взирали на все остальное человечество и встретились с моими; и я подумал,  что она с сыном действительно очень любили друг друга. Она перевела взгляд с  меня на Агнес.    

– А  вы тоже, мисс Уикфилд, не замечаете, какой у него утомленный и изнуренный  вид? – спросила миссис Хип.    

– Нет.  Вы напрасно так беспокоитесь. У него прекрасный вид, – ответила Агнес,  спокойно занимаясь своим рукоделием.    

Миссис  Хип громко засопела и принялась за свое вязанье.    

Она не  вставала и не покидала нас ни на минуту. Я приехал днем, часа за три-четыре до  обеда, но она все сидела и сидела, орудуя своими вязальными спицами с такой же  монотонностью, с какой сыплются песчинки в песочных часах. Она сидела по одну  сторону камина, я сидел за бюро перед камином, а по другую его сторону,  неподалеку от меня, сидела Агнес. Всякий раз, когда, размышляя над письмом, я  отрывал от него взгляд, передо мной было задумчивое лицо Агнес, и это  ангельское лицо, от которого словно исходило какое-то сияние, укрепляло мое  мужество; но в то же время я чувствовал, как другой, недобрый взгляд скользит  по мне, переходит на нее, снова останавливается на мне и украдкой опускается на  вязанье. Не знаю, что это было за вязанье, ибо ничего в этом искусстве не  понимаю, но напоминало оно сеть, а миссис Хип, работая костяными спицами,  походила при свете камина на злую волшебницу, пока еще подчинявшуюся  лучезарному доброму существу, сидящему напротив, но всегда готовую в подходящий  момент набросить на кого-нибудь свою сеть.    

За  обедом она продолжала за нами следить тем же недреманным оком. После обеда ее  заменил сын, и когда мы остались втроем, мистер Уикфилд, он и я, – он  продолжал украдкой наблюдать за мной и корчился так, что не было сил терпеть. В  гостиной мать снова вязала и снова за нами следила. Пока Агнес играла и пела,  она сидела около фортепьяно. Разок она попросила Агнес сыграть и спеть какую-то  балладу, которой, по ее словам, так восхищается ее Урия (он зевал, развалившись  в кресле), а в паузах поглядывала на него и сообщала Агнес, что он в полном  восторге от музыки. О чем бы она ни заговаривала, почти всегда, – вернее  просто всегда, без единого исключения, – она упоминала о нем. Было  очевидно, что она получила такое предписание.    

Это  продолжалось до тех пор, пока все не пошли спать. Мне было так неприятно видеть  мать и сына, которые, словно две отвратительные летучие мыши, распростерли над  домом свои крылья, бросая на него мрачную тень, что я предпочел бы даже сидеть  внизу, несмотря на вязанье и все прочее, чем идти спать. Я почти не спал. На  следующий день снова начались вязанье и слежка, и так продолжалось до вечера.    

Нельзя  было улучить и десяти минут, чтобы поговорить с Агнес. Кое-как мне удалось  только показать ей письмо. Я предложил ей прогуляться, но миссис Хип настойчиво  повторяла, что чувствует себя плохо, и Агнес, из жалости, осталась дома, чтобы  ее не покидать. Под вечер я вышел из дому один, размышляя о том, как следует  поступить и вправе ли я дольше скрывать от Агнес то, что говорил мне в Лондоне  Урия Хип; ибо это снова начало меня сильно тревожить.    

Не успел  я выйти из города на Рэмсгетскую дорогу, где можно было прекрасно прогуляться,  как вдруг в сгущавшихся сумерках кто-то, шедший позади, окликнул меня.  Показалась неуклюжая фигура в узком пальто, ошибиться было нельзя. Я  остановился, и Урия Хип подошел ко мне.    

– Что  вам угодно? – спросил я.    

– Как  вы быстро ходите! – сказал он. – У меня ноги длинные, но вы им задали  работу!    

– Куда  вы направляетесь? – осведомился я.    

– Пойду  с вами, мистер Копперфилд, если вы мне разрешите прогуляться со старым  знакомым.    

И он  дернулся всем телом так, что это можно было истолковать не то как желание  умилостивить меня, не то как насмешку; затем он зашагал рядом со мной.    

– Урия! –  помолчав, сказал я, стараясь говорить как можно вежливее.    

– Да,  мистер Копперфилд?    

– Сказать  вам правду – только прошу вас не обижаться, – я вышел погулять один,  потому что слишком долго был на людях.    

Он  искоса взглянул на меня и спросил с отвратительной гримасой:    

– Вы  подразумеваете мою мать?    

– Вот  именно, – сказал я.    

– А!  Но ведь вам известно, мы люди маленькие и смиренные, и мы помним об этом и  должны заботиться, чтобы нас не приперли к стене люди, не столь смиренные. В  любви все хитрости хороши, сэр.    

Обеими  огромными руками он нежно погладил свой подбородок и издал короткий смешок. (Ни  одно человеческое существо, мне кажется, не могло так походить на злого  павиана.)    

– Ведь  вы, мистер Копперфилд, – продолжал он, выражая этим жестом одобрение своей  осмотрительности и кивая головой в мою сторону, – весьма опасный соперник.  И всегда им были, вы сами знаете.    

– Так,  значит, вы из-за меня устраиваете слежку за мисс Уикфилд и делаете ее жизнь в  родном доме невыносимой? – спросил я.    

– Что  вы! Мистер Копперфилд! Какие жестокие слова! – воскликнул он.    

– Можете  выразить мою мысль любыми словами, какие вам нравятся. Но вы прекрасно понимаете,  Урия, что я хочу сказать, – заявил я.    

– О  нет! Вы сами должны выразить свою мысль. Мне это не под силу. Нет, нет!    

– Так  вы думаете, что я смотрю на мисс Уикфилд не только как на любимую  сестру? – спросил я, стараясь ради Агнес говорить как можно более сдержанно  и спокойно.    

– Прошу  заметить, мистер Копперфилд, я не обязан отвечать на этот вопрос. Может быть,  да, а может быть, нет, – ответил он.    

Никогда  мне не приходилось видеть такой гнусной, хитрой физиономии и таких глаз, лишенных  даже намека на ресницы.    

– Продолжайте! –  сказал я. – Ради мисс Уикфилд…    

– О  моя Агнес! – перебил он, отвратительно изогнув костлявую спину. –  Будьте добры, мистер Копперфилд, называйте ее «Агнес»!    

– Ради  Агнес Уикфилд… да благословит ее бог…    

– Благодарю  вас, мистер Копперфилд, за это пожелание! – снова перебил он.    

– Я  скажу вам то, что при любых других обстоятельствах я не стал бы вам говорить…  Как не стал бы говорить… Джеку Кетчу.[95]    

– Кому,  сэр? – переспросил Урия, вытянув шею и приставив руку к уху.    

– Палачу!  Человеку, о котором мне и в голову не пришло бы вспомнить, – пояснил я, а  про себя подумал, что физиономия Урии не могла не вызвать в памяти это  имя. – Я помолвлен с другой молодой леди. Надеюсь. Этого вам будет  достаточно.    

– Вы  клянетесь? – спросил Урия. Я уже готов был, негодуя, это подтвердить, как  вдруг он вцепился в мою руку и сильно ее сжал.    

– О  мистер Копперфилд! – воскликнул он. – Если бы вы удостоили меня своим  доверием в тот вечер, когда я изливался перед вами от полноты сердца, а потом  вас стеснил, улегшись спать у камина, о! в таком случае я никогда не сомневался  бы в вас! Но раз это так, как вы говорите, я немедленно уберу мою мать и буду  счастлив это сделать. Надеюсь, вы извините эти предосторожности, внушенные  любовью? Какая жалость, мистер Копперфилд, что вы не удостоили меня своим  доверием! Сколько раз вам представлялся удобный случай! Но вы никогда меня не  удостаивали своим расположением, как мне бы того хотелось. Знаю, вы никогда  меня не любили так, как я люблю вас!    

Все это  время он сжимал мне руку скользкими, холодными пальцами, а я прилагал все  усилия, какие только можно было приложить, не нарушая приличий, к тому, чтобы  ее вырвать, но это мне не удалось. Он продел ее под рукав своего темно-красного  пальто и крепко притиснул к боку, и я вынужден был идти с ним рядом.    

– Пойдем  домой? – спросил Урия, повернув меня назад, к городу, над которым уже  сияла луна, серебря далекие окна.    

– Прежде  чем мы обратимся к другой теме, вы должны понять, – сказал я после  длительного молчания, – что, на мой взгляд, Агнес Уикфилд настолько же  выше вас и так же чужда всем вашим устремлениям, как вот эта луна.    

– Она  так всех умиротворяет! Не правда ли? О да! – воскликнул он. – Но  сознайтесь, мистер Копперфилд, что вы не любили меня так, как я вас любил. Все  время вы считали меня слишком смиренным и ничтожным, я не сомневаюсь.    

– Я  не люблю, когда слишком много говорят о своем смирении, да и вообще не люблю  никаких излияний.    

– О!  Разве я этого не знал? – воскликнул Урия, лицо которого при свете луны  казалось дряблым и серым. – Но как мало, мистер Копперфилд, вы осведомлены  об истинном смирении человека, находящегося в моем положении! И мой отец и я  учились в частной благотворительной школе для мальчиков, а мать в общественной,  тоже благотворительной. С утра до вечера нас обучали смирению, и больше ничему!  Мы должны быть смиренны и перед этой особой и перед той особой, здесь мы должны  ломать шапки, там отвешивать поклоны и всегда обязаны знать свое место, и  всегда унижаться перед высшими! А сколько этих «высших» у нас было! За свое  смирение отец получил бляху старшины[96]  в школе. И я также. За свое смирение отец получил место пономаря. Люди почтенные  признали его человеком столь хорошего поведения, что решили оказать ему  покровительство. «Будь смиренным, Урия, – учил меня отец, – и ты  далеко пойдешь. Это всегда твердили и мне и тебе в школе, и так оно будет  лучше. Будь смиренным, и ты добьешься своего». И в самом деле, вышло неплохо.    

Тут я  впервые узнал, что отвратительное, лицемерное, показное смирение было  наследственным в семье Хипа. Я видел жатву, но никогда не думал о посеве.    

– Когда  я был совсем мальчишкой, я понял, чего можно добиться смирением, и с тех пор от  смирения не отступал. Я ел мой кусок хлеба с аппетитом, но смиренно. Смиренно я  покончил с учением и сказал себе: «Держись крепче». Вы предложили обучать меня  латыни, но я лучше знал, что мне нужно. «Людям нравится быть выше тебя, –  говаривал мой отец, – вот ты и пригибайся». Я и теперь, мистер Копперфилд,  полон смирения, но все-таки какая-то власть у меня уже есть.    

Говорил  он все это, – я был уверен, ибо видел освещенное луной его лицо, –  ради того, чтобы я знал о его решении вознаградить себя и воспользоваться своей  властью. Я никогда не сомневался в его низости, хитрости и озлобленности, но  тут впервые я понял, какой неумолимой, мстительной и подлой может стать натура  человека, которую так долго, с самых ранних лет подавляли.    

Этот  рассказ был приятен мне хотя бы тем, что Урия отпустил мою руку, чтобы снова  обеими руками погладить подбородок. Освободившись от него, я решил этим воспользоваться,  и дальше мы шли рядом, но уже не под руку, и весь остальной путь до дому почти  не разговаривали.    

То ли  мое сообщение оказало благотворное действие на его расположение духа, то ли ему  доставили удовольствие размышления о прошлом, – не могу сказать, но, во  всяком случае, расположение духа у него улучшилось. За обедом он говорил  больше, чем обычно, спросил свою мать (которая была освобождена от своих  обязанностей с того момента, как мы возвратились домой), не слишком ли он стар,  чтобы оставаться холостяком, а однажды бросил такой взгляд на Агнес, что я  готов был отдать все на свете за удовольствие сбить его с ног.    

Когда  мы, трое мужчин, остались одни после обеда, он еще больше осмелел. Вина он  почти не пил, и эта смелость, мне кажется, вызвана была его торжеством и  усугублялась искушением сделать меня свидетелем того, что происходит.    

Накануне  я заметил, что он старался подпоить мистера Уикфилда, и, уловив взгляд,  брошенный на меня Агнес, когда она уходила, я ограничился одной-единственной  рюмкой и предложил последовать за Агнес. И теперь я хотел поступить точно так  же, но Урия меня опередил.    

– Мы  редко видим нашего гостя, сэр, – обратился он к мистеру Уикфилду,  сидевшему – как это было непохоже на прежние времена! – в конце  стола. – И я предлагаю выпить в его честь. Одну-две рюмки, если вы не  возражаете. За ваше здоровье и счастье, мистер Копперфилд!    

Я  вынужден был сделать вид, будто пожимаю ему руку, которую он протянул через  стол, а затем, совсем с другим чувством, пожал руку несчастного джентльмена, его  компаньона.    

– А  теперь, мой компаньон, – продолжал Урия, – я беру на себя смелость…  может быть, и вы предложите какой-нибудь тост, который доставит удовольствие  Копперфилду?    

Не буду  останавливаться на том, как мистер Уикфилд предлагал выпить за мою бабушку, за  мистера Дика, за Докторс-Коммонс и Урию, и как всякий раз он выпивал по две  рюмки; не буду описывать, как он, сознавая свою слабость, безуспешно пытался с  ней бороться, как он мучился от стыда за поведение Урии и вместе с тем хотел  его ублажить, и как ликовал Урия, извиваясь и унижая его на моих глазах. Тяжело  мне было это видеть, и моя рука отказывается об этом писать.    

– А  теперь, мой компаньон, – сказал, наконец, Урия, – и я хочу предложить  еще один тост, но смиренно прошу налить рюмку до краев, потому что этот тост –  за самое прелестное создание женского пола!    

У отца  Агнес рюмка была пуста. Он поставил ее на стол, взглянул на портрет, на который  так была похожа Агнес, поднес ко лбу руку и откинулся на спинку кресла.    

– Я  человек слишком ничтожный и смиренный, чтобы пить за ее здоровье, –  продолжал Урия, – но я преклоняюсь… я обожаю ее!    

Если бы  ее отец испытывал любую физическую боль, мне не было бы так страшно, как тогда,  когда я увидел, какие душевные муки он терпит, сжимая обеими руками голову.    

– Агнес, –  воскликнул Урия, то ли не глядя на него, то ли не понимая его состояния, –  Агнес Уикфилд, могу смело сказать, прелестнейшая из женщин! Разрешите говорить  откровенно среди друзей – быть ее отцом большая честь, но быть ее мужем…    

Избави  меня бог когда-нибудь еще слышать такой вопль, какой издал отец, поднявшись  из-за стола!    

– В  чем дело? – смертельно побледнев, произнес Урия. – Надеюсь, мистер  Уикфилд, вы не сошли с ума? Да, я домогаюсь сделать вашу Агнес – своей Агнес,  но на это у меня такие же права, как и у любого. Больше прав, чем у любого  другого!    

Я  охватил руками мистера Уикфилда, я умолял его успокоиться, я заклинал его всем,  что только мог придумать, и прежде всего его любовью к Агнес. Он обезумел. Рвал  на себе волосы, бил себя по голове, отталкивал меня, старался освободиться, не  говоря ни слова и ничего не видя; точно слепой, он устремился неведомо куда…  Глаза его были выпучены, лицо искажено – страшное зрелище!    

Бормоча  что-то несвязное, но с необыкновенным жаром я умолял его опомниться и выслушать  меня. Я молил его подумать об Агнес, об Агнес и обо мне, молил вспомнить, как  мы росли вместе с Агнес и как я любил и уважал ее – радость его и гордость. Я  всячески старался вызвать перед ним образ Агнес, даже упрекал в том, что он не  щадит ее, так как она может узнать о происшедшей сцене.    

Может  быть, мои старания помогли в какой-то мере, а может быть, припадок его начал  ослабевать сам собой, но постепенно он стал вырываться из моих рук все слабее и  все чаще на меня поглядывал, сначала очень странно, а затем взор его стал более  осмысленным. Наконец он произнес:    

– Я  это знаю, Тротвуд… Мое любимое дитя и вы… да, я знаю! Но посмотрите на него!    

Он  показал на Урию – бледный, застигнутый врасплох, тот с яростью сверкал глазами  из какого-то угла, обманутый, очевидно, в своих расчетах.    

– Посмотрите  на моего мучителя! – продолжал мистер Уикфилд. – Из-за него я  мало-помалу потерял свое имя и репутацию, мир и покой, дом и семейный очаг.    

– Вернее,  я сохранил вам ваше имя и репутацию, мир и покой, – быстро сказал Урия с  видом хмурым и смущенным, желая выйти из неловкого положения. – Оставьте  эти глупости, мистер Уикфилд! Если я немного забежал вперед, а вы этого не  ждали, что ж, я могу повернуть назад. Какой кому от этого вред?    

– Я  всегда знал – у каждого есть своя цель, – сказал мистер Уикфилд, – и  я убедился, что его связывает со мною голый расчет. Но взгляните на него! О!  Поглядите, что это за человек!    

– Лучше  остановите его, Копперфилд, если можете! – крикнул Урия, вытянув по  направлению ко мне длинный указательный палец. – А не то –  берегитесь! – он, пожалуй, скажет нечто такое, о чем потом пожалеет, да и  вы пожалеете, что это слышали!    

– Я  расскажу все! – с отчаянием вскричал мистер Уикфилд. – Если я  нахожусь в вашей власти, так почему же мне не быть во власти кого угодно!    

– Говорю  вам, берегитесь! – снова предостерег меня Урия. – Если вы не заткнете  ему рот, вы ему не друг! Почему вам не быть во власти кого угодно, мистер  Уикфилд? Потому, что у вас есть дочь. Ведь нам обоим кое-что известно, не так  ли? Не дразните собак! Что до меня – я их дразнить не буду. Разве вы не видите,  что я человек смиренный, насколько это возможно? Повторяю, если я зашел слишком  далеко, мне очень жаль. Чего вы еще хотите, сэр?    

– О  Тротвуд, Тротвуд! – ломая руки, вскричал мистер Уикфилд. – Как я  опустился с той поры, когда впервые увидел вас в этом доме! Уже тогда я начал  скользить вниз, но какой страшный, страшный путь я проделал с той поры!  Слабость – вот что меня погубило! Слишком слаб я был, предаваясь воспоминаниям,  и слишком слаб, стараясь забыться. Моя тоска по матери моего ребенка привела к  болезни и к болезни привела любовь к ребенку. Я заражал все, к чему ни  прикасался. Я принес несчастье той, кого я так любил! О! Вы-то это знаете! Я  считал, что могу беззаветно любить только одно существо, и никого больше, я  считал, что могу оплакивать только одно умершее существо и не плакать вместе с  теми, кто кого-нибудь оплакивает, так же как и я. И опыт всей моей жизни  обратился против меня! Я терзал свое малодушное сердце, а оно терзало меня. В  своем горе я был жалок, жалок был в любви, жалки были мои несчастные попытки  бежать от тяжких испытаний любви и горя! И вот теперь я – развалина. О! Вы  должны меня сторониться, вы должны меня ненавидеть!    

Он упал  в кресло и начал тихо всхлипывать. Возбуждение его угасало. Урия вышел из  своего угла.    

– Я  знаю далеко не все из того, что я делал в невменяемом состоянии, – сказал  мистер Уикфилд и протянул ко мне руки, словно умолял не осуждать его. – Но  он-то знает превосходно, – мистер Уикфилд имел в виду Урию Хипа, –  так как всегда был около меня и нашептывал, что я должен делать. Это жернов на  моей шее. Вы видите, он уже живет – у меня в доме, вы видите, он мой компаньон…  А только что вы его слышали. Ну, что мне еще остается сказать?    

– Вы  могли бы и этого не говорить, и было бы лучше, если бы вы вообще ничего не  говорили, – заметил Урия вызывающе и вместе с тем вкрадчиво. – Вы не  вели бы себя так, если бы не напились. Завтра вы одумаетесь, сэр. А если я и  сказал слишком много или больше, чем хотел, что за беда? Я же на этом не  настаивал!    

Дверь  открылась, и вошла Агнес; в лице ее не было ни кровинки, она обняла отца за шею  и твердо сказала:    

– Папа,  вы нездоровы, идемте со мной.    

Он  прильнул головой к ее плечу, словно под гнетом нестерпимого стыда, и вышел с  ней. Только на мгновение ее взгляд встретился с моим, но я понял – она знала,  что произошло.    

– Я  не ожидал, мистер Копперфилд, что он будет так буйствовать, – сказал  Урия. – Но не беда! Завтра мы будем друзьями. Это только послужит ему на  пользу. О его пользе я смиренно забочусь.    

Я  промолчал и поднялся наверх в ту тихую комнатку, где Агнес так часто сидела  около меня, когда я корпел над книгами. До позднего вечера ко мне никто не  приходил. Я взял какую-то книгу и пытался читать. Пробило полночь, я все еще  читал, не зная и не понимая, что читаю, как вдруг Агнес тихо коснулась моего  плеча:    

– Рано  утром вы уезжаете, Тротвуд. Попрощаемся. – Она недавно плакала, но теперь  ее лицо было так спокойно и так прекрасно! – Да благословит вас  господь, – протягивая мне руку, сказала она.    

– Дорогая  Агнес, я вижу, вы не хотите говорить о сегодняшнем вечере. Но неужели ничего  нельзя сделать?    

– Надо  уповать на бога, – ответила она.    

– Может  быть, я могу что-нибудь сделать? Ведь я-то прихожу к вам с моими горестями.    

– И  от этого мне легче выносить мои горести, – сказала она. – Нет,  дорогой Тротвуд, вы ничем не поможете.    

– Быть  может, дорогая Агнес, это смелость с моей стороны советовать вам, потому что  нет у меня вашей доброты, решительности, благородства, но вы знаете, как я вас  люблю и чем обязан вам… Ведь вы не принесете себя в жертву ложно понятому  чувству долга? Скажите, Агнес!    

Никогда  не видел я ее такой взволнованной. Она высвободила свою руку из моей и  отступила на шаг.    

– Дорогая  Агнес! Скажите, что у вас нет таких мыслей. Вы для меня неизмеримо больше, чем  сестра! Подумайте о том, что ваше сердце и такая любовь, как ваша, –  бесценный дар!    

О! Долго  еще я видел потом это лицо и этот мимолетный взгляд, в котором не было ни удивления,  ни упрека, ни сожаления! О! Долго еще я видел потом, как этот взгляд  растворился в чудесной улыбке, когда она сказала, что не боится за себя и я не  должен за нее бояться, и, назвав меня братом, ушла!    

Было еще  темно, когда у ворот гостиницы я занял место на крыше кареты. Перед самым отъездом  стало рассветать, я сидел, думая об Агнес, как вдруг сбоку внезапно  вырисовалась в предрассветной мгле голова Урии.    

– Копперфилд! –  хрипло прошептал он, уцепившись за железную скобу на крыше. – Прежде чем  вы уедете, вам, должно быть, приятно будет узнать, что мы помирились. Я уже  заходил к нему в комнату, и мы все уладили. Хоть я человек маленький,  смиренный, но, ведь вы знаете, я ему полезен, а когда он не пьян, он блюдет  свои интересы. А какой он, несмотря ни на что, приятный человек, мистер  Копперфилд!    

Я  принудил себя выразить удовольствие, что Урия попросил прощения.    

– Ну,  это пустяки! Если ты человек маленький и смиренный, что стоит попросить  прощения! Это так легко! Послушайте, вам когда-нибудь приходилось срывать  незрелую грушу, мистер Копперфилд? – дергаясь, спросил он.    

– Приходилось.    

– Вот  вчера вечером это сделал я, – продолжал он. – Но она созреет. Надо  только подождать. Я умею ждать.    

Расточая  свои прощальные пожелания, он опустился наземь в тот момент, когда кучер уселся  на козлы. Кажется, Урия что-то жевал, чтобы холодный утренний воздух не  застудил ему горло. Но челюсти его двигались так, словно груша уже созрела, и  он со смаком облизывал губы.    

 Глава XL    

Странник    

     

Мы вели  в тот вечер на Бэкингем-стрит очень серьезный разговор о домашних событиях, подробно  изложенных мною в последней главе. Бабушка была глубоко ими заинтересована и  больше двух часов шагала, скрестив руки, взад и вперед по комнате. Когда  случалось ей быть в сильном расстройстве чувств, она всегда совершала такое  упражнение в ходьбе, а степень ее расстройства всегда можно было определить по  длительности ее прогулки. На этот раз она была в таком волнении, что нашла  нужным открыть дверь в спальню и дать себе больше простора, чтобы прохаживаться  по обеим комнатам, и пока мы с мистером Диком тихо сидели у камина, она ровными  шагами измеряла пространство по одной и той же линии, то появляясь, то исчезая,  регулярно, как маятник.    

Когда  мистер Дик отправился к себе спать и мы с бабушкой остались одни, я сел писать  письмо двум старым леди. Бабушка устала от ходьбы и присела у камина, подобрав,  по обыкновению, подол платья. Но, вместо того чтобы, приняв обычную свою позу,  поставить на колено стакан, она забыла его на каминной полке. Подперев правой  рукой левый локоть, а левой рукой подбородок, она задумчиво смотрела на меня.  Когда я, отрываясь от письма, поднимал глаза, я неизменно встречал ее взгляд.    

– Я  в прекрасном расположении духа, дорогой мой, – успокаивала она меня, кивая  головой, – но взволнована и опечалена!    

Я был  слишком занят своим делом и только позднее, когда она пошла спать, заметил, что  ночная микстура, как называла она ее обычно, осталась нетронутой на камине. Я к  ней постучался, чтобы сообщить об этом открытии, она подошла к двери и была со  мной еще нежнее, чем всегда, но сказала: «Мне что-то не хочется пить сегодня,  Трот», – покачала головой и удалилась в спальню.    

Утром  она прочла и одобрила мое письмо двум старым леди. Я отнес его на почту, и  теперь мне оставалось только вооружиться терпением и ждать ответа. Ждал я около  недели и все еще пребывал в состоянии ожидания, когда однажды, в снежный вечер,  выйдя из дома доктора, направился к себе домой.    

Днем  было очень холодно, дул резкий северо-восточный ветер. С наступлением сумерек  он утих, и тогда повалил снег. Помню, он падал большими, тяжелыми хлопьями и  ложился толстым ковром. Стук колес и шаги людей звучали приглушенно, словно  улицы были густо усыпаны перьями.    

Кратчайший  путь до дому – а в такой вечер я, естественно, избрал кратчайший путь – был  через Сент-Мартин-лейн. В те времена церковь, давшая название переулку, была  стеснена домами, и не было перед ней свободного пространства, а переулок  извивался по направлению к Стрэнду. Проходя мимо паперти, я увидел в углу лицо  женщины. Она взглянула на меня, пересекла узкий переулок и скрылась. Я знал это  лицо. Я его раньше видел. Где – не мог припомнить. С ним было связано какое-то  воспоминание, пронзившее мне сердце. Но сейчас, когда оно появилось передо  мной, я думал о другом и не мог сразу собраться с мыслями.    

На  ступенях паперти виднелась согбенная фигура человека, который, опустив на снег  какую-то ношу, укладывал ее поудобнее. Женщину и его я увидел одновременно.  Кажется, я не остановился; я продолжал идти, но он выпрямился, повернулся и  направился ко мне. Я очутился лицом к лицу с мистером Пегготи!    

Тогда я  вспомнил, кто эта женщина. Это была Марта, которой Эмили дала денег в тот вечер  в кухне. Марта Энделл, рядом с которой он не хотел бы увидеть свою дорогую  племянницу ни за какие сокровища, погребенные на дне моря, о чем поведал мне  Хэм.    

Мы горячо  пожали друг другу руку. Сначала мы оба не могли выговорить ни слова.    

– Мистер  Дэви! – воскликнул он, крепко стискивая мою руку. – Легче стало у  меня на сердце, когда я увидел вас. Счастливая встреча, счастливая встреча,  сэр!    

– Счастливая  встреча, мой добрый старый друг! – подтвердил я.    

– Подумывал  я наведаться к вам сегодня вечерком, сэр, – продолжал он, – но я  узнал, что теперь ваша бабушка живет с вами… Я ведь побывал в той стороне, на  Ярмутской дороге… Вот я и побоялся, что уже слишком поздно. Я бы заглянул к вам  завтра поутру, сэр, прежде чем отправиться в путь.    

– Опять? –  сказал я.    

– Да,  сэр, – ответил он, медленно покачивая головой. – Завтра я отправляюсь  в путь.    

– А  куда вы сейчас идете? – спросил я.    

– Да  хотел зайти куда-нибудь переночевать, – отвечал он, стряхивая снег со  своих длинных волос.    

В те  времена был боковой вход во двор «Золотого Креста» – гостиницы, столь памятной  мне в связи с несчастьем, постигшим мистера Пегготи, – и стояли мы как раз  против этого входа. Я указал ему на эти ворота, взял его под руку, и мы  пересекли переулок. Две-три комнаты гостиницы выходили во двор; заглянув в одну  из них и убедившись, что там никого нет, а в камине ярко пылает огонь, я повел  его туда.    

При  свете я разглядел не только его длинные, взлохмаченные волосы, но и лицо,  покрытое темным загаром. Он еще больше поседел, морщины на щеках и на лбу стали  глубже, и видно было по всему, что он преодолел немало трудностей и  странствовал и в ведро и в непогоду; но он казался очень крепким и походил на  человека, который настойчиво преследует свою цель и выдержит все тяготы. Пока я  молча занимался этими наблюдениями, он стряхивал снег со шляпы и одежды и отирал  лицо. Усевшись напротив меня за стол, спиной к двери, в которую мы вошли, он  снова протянул свою заскорузлую руку и крепко пожал мою.    

– Я  вам расскажу, мистер Дэви, – заговорил он, – где я побывал, расскажу  и о том, что мы узнали. Был я далеко, а узнали мы мало, но я вам расскажу.    

Я  позвонил, чтобы нам дали выпить чего-нибудь горячего. Он не пожелал пить ничего  более крепкого, чем эль, а пока ходили за элем и подогревали его, он сидел в  раздумье. Такая сила чувствовалась в его лице и таким оно было внушительным,  что я не решался его тревожить.    

– Когда  она была маленькая, – начал он, подняв голову, как только мы остались  одни, – она все, бывало, толковала со мной о море да о тех берегах, где  море темно-синее и как оно сверкает на солнце. Иной раз я говорил себе: отец ее  утонул, вот потому она и думает так часто о море. Не знаю, видите ли, может,  она верила или надеялась, что волны унесли его в те края, где всегда цветут  цветы и небо всегда ясное.    

– Возможно,  что была у нее такая детская мечта, – отозвался я.    

– Когда  она… когда мы ее потеряли, – продолжал мистер Пегготи, – я, видите  ли, думал, что он увезет ее в те края. Я предполагал, что он рассказывал ей  всякие чудеса о них, говорил, что она сделается там настоящей леди, и таким  образом заставил ее прислушиваться к его речам. Когда мы увидели его мать, я  уже был уверен, что не ошибся. Я отплыл во Францию и высадился там, как будто с  неба свалился.    

Я  увидел, как приоткрылась дверь и снежные хлопья залетели в комнату. Я увидел,  как дверь приоткрылась еще больше и чья-то рука осторожно придерживает ее,  чтобы она не захлопнулась.    

– Я  разыскал одного джентльмена, англичанина – он был там важная особа, –  продолжал мистер Пегготи, – и рассказал ему, что иду искать свою  племянницу. Он мне дал какие-то бумаги, они могли понадобиться мне в  дороге, – хорошенько не знаю, как они называются, – ну, и хотел дать  денег, но, по счастью, они мне были ни к чему. Как же я благодарен ему за все,  что он для меня сделал! «Я написал письма, и они дойдут скорей, чем вы, –  сказал он мне, – и тем, кто поедет в ту сторону, я расскажу о вас, и пока  вы странствуете здесь, многие живущие далеко отсюда уже будут вас знать». Я,  как мог лучше, поблагодарил его и отправился в путь через Францию.    

– Один  и пешком? – спросил я.    

– Все  больше пешком, – ответил он. – Иной раз подсаживался на телегу к  людям, ехавшим на базар… Бывало и так, что подвозили в пустой карете… По многу  миль в день частенько с каким-нибудь бедным солдатом, шедшим навестить своих  близких. Разговаривать друг с другом мы не могли, – пояснил мистер  Пегготи, – а все-таки были добрыми товарищами, когда шагали вместе по  пыльным дорогам.    

Об этом  я мог бы догадаться, прислушиваясь к его дружелюбному тону.    

– Вот  приду в какой-нибудь город, отыщу гостиницу и жду во дворе, покуда не  подвернется кто-нибудь понимающий по-английски (почти всегда находился такой  человек), – продолжал мистер Пегготи. – Тогда я им говорил, что иду  искать мою племянницу… а они мне рассказывали, кто из людей побогаче  остановился здесь, а я ждал и смотрел, не выйдет ли из дому кто-нибудь похожий  на нее. Эмли не было – и я опять шел дальше. И вот стал я примечать, когда  приходил в новую деревню, что люди уже знают обо мне. Они усаживали меня у  дверей своих домиков и давали попить-поесть и говорили, где мне переночевать.  И, вот что я вам скажу, мистер Дэви, немало женщин, у которых были дочки,  примерно ровесницы Эмли, поджидали меня у креста нашего спасителя за околицей деревни,  чтобы пригласить меня к себе. Были и такие, у которых дочки поумирали. И богу  одному известно, как добры были ко мне эти матери!    

Это  Марта стояла у двери. Она прислушивалась к его словам, и я отчетливо видел ее  осунувшееся лицо. Я боялся, как бы он не оглянулся и тоже не увидел ее.    

– Часто  сажали они мне на колени своих детей, все больше маленьких девочек… –  сказал мистер Пегготи. – Много раз, бывало, могли бы вы увидеть, как я  сижу в сумерках с ними у двери, словно это детки моей любимой девочки. Ах,  девочка моя!    

В  припадке отчаяния он громко всхлипнул. Я положил дрожащую руку на его руку,  которою он заслонял лицо.    

– Благодарю  вас, сэр, не обращайте внимания, – сказал он.    

Спустя  немного он опустил руку, прижал ее к своей груди и продолжал рассказ:    

– Они  часто провожали меня утром, шли вместе со мной одну-две мили… А когда мы прощались  и я говорил: «Благодарствуйте! Да благословит вас бог!» – они всегда как будто  понимали меня и отвечали ласково. Наконец я пришел к морю. Сами понимаете,  такому, как я, который плавал по морям, нетрудно было переправиться в Италию.  Переправился я туда и снова начал скитаться, как и раньше. И народ такой же был  добрый, и ходил бы я из города в город, может быть исходил бы всю страну, но  тут дошел до меня слух, что ее видели где-то по ту сторону швейцарских гор.  Один человек, знавший его слугу, видел их там, всех троих, и рассказал мне, как  они путешествовали и где они теперь. И вот пошел я к этим горам, мистер Дэви, и  шел день и ночь. Чем дольше я шел, тем дальше как будто отступали от меня эти  горы. Но все-таки я добрался и перевалил через них. Когда я стал подходить к  тому местечку, о котором мне говорили, я начал рассуждать сам с собой: «Что же  я стану делать, когда увижу ее?»    

Лицо  той, которая прислушивалась к его словам, не чувствуя ночной стужи, по-прежнему  виднелось в двери, а руки ее просили, молили меня не отгонять ее.    

– Никогда  я не терял в нее веры, – сказал мистер Пегготи. – Никогда! Ни на  минуту! Пусть только увидела бы она мое лицо… услышала мой голос… увидела, как  я стою перед ней, – и мысли ее обратились бы к родному дому, откуда она  бежала, к дому, где прошло ее детство, – и, будь она леди королевской  крови, все равно она упала бы к моим ногам! Уж я-то хорошо это знал! Много раз  во сне я слышал ее крик: «Дядя!» – и видел, как она падает передо мной, словно  мертвая. Много раз во сне я поднимал ее и шептал ей: «Эмли, родная моя, я  пришел издалека, чтобы принести тебе прошенье и увезти домой!»    

Он  умолк, покачал головой и продолжал со вздохом:    

– Что  до него – он был для меня ничто. Эмли – все, я купил для нее крестьянское  платье… Я знал: только бы найти ее – и она пойдет рядом со мной по каменистым  дорогам, пойдет куда угодно и больше никогда, никогда меня не покинет… Надеть  на нее это платье, выбросить то, которое она носила… она снова обопрется о мою  руку, и я поведу ее домой… иной раз остановимся по дороге, чтобы отдохнули ее  избитые ноги и сердце, еще более разбитое… вот все, о чем я тогда думал. И похоже  на то, что ему я бы ничего не сделал, только посмотрел бы на него. Но… не  суждено было этому сбыться, мистер Дэви, – пока не суждено! Я опоздал, и  они уехали. Куда – я так и не узнал. Одни говорили – туда, другие – сюда. Я  побывал и тут и там, но Эмли не нашел, и вот я вернулся домой.    

– Давно  ли? – спросил я.    

– Всего  несколько дней назад. – сказал мистер Пегготи. – Уже в сумерках я  увидел старый баркас и свет в окошке. Подошел я поближе, посмотрел в окно:  верная миссис Гаммидж сидит, одна-одинешенька, у очага, как мы с ней  условились. Я крикнул: «Не пугайся! Это я, Дэниел!» – и вошел в дом. И как  чудно мне там показалось – никогда бы я не подумал, что так мне будет чудно в  старом баркасе.    

Из  внутреннего кармана на груди он осторожно вынул маленький пакетик, в котором  были два-три письма, и положил на стол.    

– Вот  это – первое, – сказал он, откладывая его в сторону, – пришло через  неделю после моего отъезда. Банкнот в пятьдесят фунтов, завернутый в бумагу, на  ней мое имя, ночью его подсунули под дверь. Она старалась изменить свой почерк,  но разве мог бы я его не узнать!    

Медленно  и старательно он сложил листок бумаги точь-в-точь, как был он сложен раньше, и  отодвинул в сторону.    

– А  это пришло на имя миссис Гаммидж месяца через два или три, – сказал он,  развернув другую бумажку.    

Несколько  секунд он смотрел на нее, потом протянул мне и тихим голосом произнес:    

– Будьте  добры, прочтите, сэр.    

Я стал  читать:    

О, что  почувствуете вы, когда увидите этот почерк и узнаете мою грешную руку! Но  постарайтесь, постарайтесь – не ради меня, ради доброты дяди, –  постарайтесь, чтобы ваше сердце хотя бы на минутку смягчилось! Постарайтесь,  прошу вас, пожалеть несчастную девушку и напишите на клочке бумаги, здоров ли  он и что говорил обо мне, прежде чем вы перестали поминать между собой мое имя,  и не кажется ли вам, что под вечер, в час, когда я, бывало, возвращалась домой,  он как будто думает о той, которую так горячо любил. Ох, сердце у меня  разрывается, когда я думаю об этом! Я стою перед вами на коленях, прошу и молю,  чтобы вы не были ко мне так жестоки, как я того заслуживаю, – знаю, что  заслуживаю! – но будьте доброй и милосердной, и напишите хоть что-нибудь о  нем, и пришлите мне. Вам незачем называть меня Малюткой, незачем называть тем  именем, которое я опозорила, но прислушайтесь к моим мольбам, сжальтесь надо  мной и напишите хоть несколько слов о дяде, которого глаза мои никогда, никогда  не увидят на этом свете!    

Дорогая,  если ваше сердце ожесточилось против меня, – я знаю, вы имеете право быть  жестокой, – тогда спросите, дорогая, того, кому я больше всего принесла  Зла, того, чьей женой должна была я стать, – спросите его, прежде чем вы  окончательно решитесь не отзываться на мою жалкую мольбу! Если хватит у него  сострадания сказать, что вы можете ответить мне (я верю, сострадания у него  хватит, о! я в это верю, ведь он всегда был такой хороший и великодушный!),  скажите ему тогда, (но не раньше), что, прислушиваясь к ветру, дующему по  ночам, я чувствую, как этот ветер с гневом проносится мимо него и моего дяди и  мчится ввысь, к богу, чтобы свидетельствовать против меня. Скажите ему, что  если завтра суждено мне умереть (а я так рада была бы умереть, будь я готова к  смерти!), то до последнего моего вздоха я буду благословлять его и моего дядю и  молиться о счастье его домашнего очага!"    

И в этом  письме тоже были деньги. Пять фунтов. Они остались нетронутыми, как и те, полученные  раньше, и мистер Пегготи также сложил их. К письму были приложены подробные  указания, куда послать ответ, и хотя письмо прошло через много рук и трудно  было определить с полной достоверностью место, где она скрывалась, тем не менее  казалось весьма вероятным, что писала она оттуда, где, по дошедшим слухам, ее  видели.    

– Какой  послали ей ответ? – осведомился я у мистера Пегготи.    

– Миссис  Гаммидж – женщина неученая, сэр, – ответил он, – и Хэм, по доброте  своей, сочинил письмо, а она его списала. Они написали ей, что я пошел ее  разыскивать, и передали мои прощальные слова.    

– У  вас здесь еще одно письмо? – спросил я.    

– Это  деньги, сэр. – сказал мистер Пегготи, развертывая сложенную бумажку. –  Десять фунтов, как видите. А туг написано: «От верного друга», – как и в  первый раз. Но в первый раз деньги были подсунуты под дверь, а эти пришли  третьего дня по почте. Я буду искать ее по почтовому штемпелю.    

Он  показал мне этот штемпель. Письмо было отправлено из города в верховьях Рейна.  В Ярмуте он нашел каких-то иностранных купцов, знавших тот край, и они  начертили ему что-то вроде карты, в которой он без труда мог разобраться. Он  положил ее между нами на стол и, подперев одною рукой подбородок, другою  намечал по ней свой путь.    

Я  спросил его, как поживает Хэм. Он покачал головой.    

– Он  работает не покладая рук. О нем по всей округе идет такая хорошая молва, что  лучше уже и пожелать нельзя. Каждый готов прийти ему на помощь, да и он готов  помочь всем. Никогда никто не слышал от него ни одной жалобы. Но моя сестра  уверена (говоря между нами), что это его подкосило.    

– Бедняга!  В этом я не сомневаюсь!    

– Он  о себе вовсе не думает, мистер Дэви, – внушительным шепотом произнес  мистер Пегготи, – как будто и о жизни своей не заботится. Когда в непогоду  нужен человек для тяжелой работы, он тут как тут. А если надо пойти на трудное  дело, с опасностью для жизни, он впереди всех своих товарищей. И ласковый он,  как ребенок. В Ярмуте все дети его знают.    

Он  задумчиво собрал письма, разгладил их рукой, вложил в пакетик и снова бережно  спрятал у себя на груди. Лицо в дверях исчезло. Только снежинки залетали в  комнату, а больше ничего не было видно.    

– Ну,  вот! – произнес он, посматривая на свой мешок. – Повидал я вас сегодня,  мистер Дэви, и как же я этому рад!.. А завтра спозаранку опять в дорогу. Вы  видели, что у меня тут, – он прижал руку к груди, где хранился у него  маленький пакет. – Одно только тревожит меня: а вдруг стрясется со мной  какая-нибудь беда раньше, чем я возвращу деньги? Если я умру и они пропадут,  или их украдут, или еще что случится, а он так ничего и не узнает и решит, что  я их взял, ну, тут, думается мне, не задержусь я на том свете! Думается мне, я  должен буду вернуться!    

Он  встал, поднялся и я. Перед тем как выйти, мы еще раз пожали друг другу руку.    

– Я  пройду хоть десять тысяч миль, – сказал он. – Я буду идти, покуда не  упаду мертвым, лишь бы только положить перед ним эти деньги. Если я это сделаю  и найду мою Эмли, – вот тогда я успокоюсь. А если я ее не найду, может  быть она хотя бы услышит, что дядя, так ее любивший, не прекращал своих  поисков, покуда не прекратилась его жизнь. И, если только я в ней не ошибаюсь,  это заставит ее вернуться, наконец, домой!    

Когда мы  вышли и нас окутала студеная ночь, я увидел впереди поспешно удалявшуюся от нас  одинокую фигуру. Под каким-то предлогом я заставил его повернуться ко мне и  занимал разговором, пока та фигура не скрылась.    

Он  упомянул о пристанище для путников на Дуврской дороге, где, по его сведениям,  можно получить чистую, недорогую комнату на ночь. Вместе мы прошли по  Вестминстерскому мосту, и я расстался с ним на Саррийской стороне. И мне  почудилось: когда он, одинокий, снова пустился в путь, все вокруг притихло из  благоговения перед ним.    

Я  вернулся но двор гостиницы и со страхом стал озираться, не видно ли того лица,  которое так глубоко врезалось в мою память. Нет, ее здесь не было. Наши следы  уже замело снегом, виднелся только свежий мой след, а когда я, уходя,  оглянулся, и его почти занесло – такой сильный был снегопад.    

 Глава XLI    

Тетушки Доры    

     

Наконец  ответ двух старых леди пришел.    

Они  свидетельствовали мистеру Копперфилду свое уважение и сообщали, что тщательно  обсудили его письмо «в интересах обеих сторон», каковое выражение вызвало у  меня тревогу не только потому, что они к нему уже раз прибегли в ходе  упомянутой выше семейной ссоры, но и потому, что, по моим наблюдениям (их  подтверждает вся моя жизнь), такие общепринятые выражения похожи на фейерверк,  первоначальный вид которого, перед тем как его пускаешь, – а пустить его  ничего не стоит, – не дает никакой возможности судить о разнообразии форм  и красок. Обе мисс Спенлоу прибавляли, что они намерены воздержаться от  выражения «путем переписки» своих взглядов касательно затронутой мистером  Копперфилдом темы, и имеют честь просить мистера Копперфилда пожаловать к ним в  назначенный день (и в сопровождении, если он найдет нужным, какого-либо  близкого друга), дабы они имели удовольствие поговорить с ним по указанному  вопросу лично.    

На это  письмо мистер Копперфилд, заверяя в своем уважении, немедленно ответил, что  будет иметь честь посетить обеих мисс Спенлоу в назначенный день, согласно их  любезному разрешению, вместе со своим другом, мистером Томасом Трэдлсом из  Иннер-Тэмпла. Отправив это письмо, мистер Копперфилд пришел в состояние  сильного нервического возбуждения и пребывал в нем вплоть до назначенного дня.    

В это  критическое для меня время мое волнение, возможно, не усилилось бы до такой  степени, если бы я мог воспользоваться неоценимой помощью мисс Миллс. Но мистер  Миллс, который всячески, тем или иным способом, мне досаждал – или мне  казалось, что досаждал, а это одно и то же, – дошел в своих пакостях до  предела: он вбил себе в голову, что должен ехать в Индию. Зачем ему было ехать  в Индию, если не для того, чтобы доставить мне неприятность? Потому, дескать,  что ему нечего делать в других частях света, а в этой стране у него дел по  горло? Потому, мол, что он торговал с Индией, не знаю только чем (у меня были  весьма смутные представления о каких-то шалях, затканных золотом, и о слоновых  бивнях), и в юности своей был в Калькутте, а теперь решил туда вернуться в  качестве компаньона какого-то резидента? Мне это было решительно безразлично. Однако  для него это было так важно, что он собрался ехать в Индию и взять с собой  Джулию. Джулия отправилась в провинцию попрощаться с родными, и на доме  появились объявления, извещающие, что он сдается внаем или продается и что  обстановка (каток для белья и все прочее) тоже продается по сходной цене.  Значит, и здесь произошло землетрясение, жертвой которого явился я, не успев  еще опомниться от первого!    

В  знаменательный день я долго не мог выбрать костюм. Я разрывался между желанием  появиться во всей красе и боязнью, что какая-нибудь часть моего туалета не  будет соответствовать, по мнению обеих мисс Спенлоу, моему весьма деловому  характеру, а потому старался найти золотую середину между этими двумя  крайностями. Бабушка одобрила результат этих стараний, а мистер Дик бросил нам  вслед одну из своих туфель на счастье, когда мы с Трэдлсом спускались вниз по  лестнице.    

Чудесный  малый был Трэдлс, и я его очень любил, но все же пожалел о том, что и по такому  деликатному поводу он не мог отделаться от привычки причесывать волосы так, что  они стояли дыбом. Это придавало ему удивленный вид – не будем говорить о  сходстве с помелом, – и дурные предчувствия нашептывали мне, что это  обстоятельство может оказаться для нас роковым.    

По  дороге в Патни я позволил себе намекнуть на это Трэдлсу, заметив, что если бы  он пригладил их немного…    

– С  большим удовольствием, дорогой мой Копперфилд! – сказал Трэдлс, снимая  шляпу и всячески стараясь привести в порядок свои волосы. – Но это никак  невозможно.    

– Не  приглаживаются?    

– Да.  Ничего нельзя поделать. Если бы до самого Патни я тащил на голове полсотни  фунтов груза, они все равно поднимутся, как только я сниму груз. Вы понятия не  имеете, Копперфилд, какие у меня упрямые волосы. Я прямо-таки злющий дикобраз.    

Должен  сознаться, я был немного обескуражен, но вместе с тем восхитился его  добродушием. И сказал ему, что очень уважаю его за добрый нрав, а волосы,  должно быть, вобрали в себя все его упрямство, ибо в нем самом упрямства нет и  в помине.    

– Ох! –  засмеялся Трэдлс. – С этими несчастными волосами старая история! Жена  моего дяди их не выносила. Она говорила, что они ее раздражают. И они мне очень  повредили, когда я влюбился в Софи. Очень повредили!    

– Они  ей не понравились?    

– О  нет, не ей! Но ее старшая сестра, та, которая красавица, очень ими забавлялась.  Короче говоря, все сестры над ними смеялись.    

– Как  мило!    

– О  да! – согласился Трэдлс с очаровательной наивностью. – Это всех нас  потешало. Они утверждали, что Софи хранит у себя в столе прядь моих волос, но  должна держать их в книге с застежками, чтобы они не встали дыбом. Как мы над  этим смеялись!    

– Кстати,  дорогой Трэдлс, ваш опыт может мне пригодиться, – сказал я. – Когда  вы обручились с упомянутой вами молодой леди, вы делали официальное предложение  ее семейству? Было ли что-нибудь похожее… похожее на то, для чего мы сейчас  идем в Патни? – спросил я взволнованно.    

– Видите  ли, Копперфилд, это доставило мне немало мучений, – ответил Трэдлс, и на  его серьезное лицо надвинулась тень раздумья. – Софи необходима своему  семейству, и никто из них не мог допустить мысли о ее браке. Между собой они  порешили, что она никогда не выйдет замуж, и называли ее старой девой. Поэтому,  когда я с большими предосторожностями упомянул об этом миссис Крулер…    

– Это  ее мама? – спросил я.    

– Мама, –  сказал Трэдлс. – Ее отец – его преподобие Хорее Крулер… Так вот, когда я с  большими предосторожностями упомянул об этом миссис Крулер, это так на нее  повлияло, что она завопила и лишилась чувств. В течение нескольких месяцев я не  мог касаться этого вопроса.    

– Но  в конце концов коснулись?    

– Это  сделал его преподобие Хорее, – сказал Трэдлс. – Превосходный человек,  замечательный во всех отношениях! Он указал ей, что, как подобает христианке,  она должна примириться с жертвой (в особенности когда все это еще так  неопределенно) и не питать ко мне чувств, несовместимых с любовью к ближнему.  Что касается до меня, Копперфилд, даю вам слово, у меня было такое чувство,  будто я, как хищная птица, кружусь над этим семейством.    

– А  как сестры, Трэдлс? Надеюсь, они были на вашей стороне?    

– Я  бы этого не сказал, – отвечал он. – Когда мы до некоторой степени умиротворили  миссис Крулер, нужно было сообщить Саре. Вы помните, Сара это та самая, у  которой неладно с позвоночником?    

– Прекрасно  помню.    

– Она  заломила руки, – продолжал Трэдлс с огорченным видом, – закрыла  глаза, покрылась смертельной бледностью, совсем оцепенела и два дня не  принимала никакой пищи, кроме воды с размоченными сухарями, которую давали ей с  чайной ложечки.    

– Какая  неприятная девица, Трэдлс! – заметил я.    

– О!  Прошу прощения, Копперфилд! – воскликнул Трэдлс. – Она прелестная  девушка, только очень чувствительная. Правду сказать, они все такие. Софи  говорила мне потом, что невозможно описать, как она себя упрекала, когда  ухаживала за Сарой. Я по себе это знаю, Копперфилд, потому что я сам чувствовал  себя преступником. А когда Сара пришла в себя, мы должны были объявить  остальным восьми сестрам. И на каждую сестру это сообщение действовало  по-разному, но самым трогательным образом. Две младшие, которых Софи обучает,  только недавно перестали питать ко мне злобу.    

– Во  всяком случае, теперь они все успокоились? – осведомился я.    

– По…пожалуй…  я бы сказал, что, в общем, они примирились, – неуверенно ответил  Трэдлс. – Дело в том, что мы стараемся не касаться этого вопроса, а мои  неясные виды на будущее и стесненные обстоятельства очень их утешают. Какая это  будет печальная картина, если мы когда-нибудь поженимся! Больше будет похоже на  похороны, чем на свадьбу. И все они меня возненавидят за то, что я ее похитил.    

Его  славное лицо и то выражение, с каким он серьезно и в то же время комически  покачал головой, производят на меня большее впечатление теперь, когда я об этом  вспоминаю, чем произвели в тот момент; ибо тогда мои мысли были в таком  разброде и я так трепетал от волнения, что совершенно не мог на чем бы то ни  было сосредоточиться. Когда же мы стали приближаться к дому, где жили обе мисс  Спенлоу, мой вид и присутствие духа оставляли желать столь многого, что Трэдлс  предложил подкрепиться для бодрости каким-нибудь легким возбуждающим напитком,  например кружкой эля. Он повел меня в ближайший трактир, а затем мы направились  не очень твердыми шагами к дому обеих мисс Спенлоу.    

Когда  служанка открыла дверь – у меня возникло смутное чувство, будто меня выставили  напоказ; затем, как будто в тумане, я прошел, пошатываясь, через холл, где  висел барометр, и оказался в маленькой уютной гостиной в первом этаже, откуда  был виден чистенький садик. Столь же смутно мне чудилось, что я сижу на софе и  вижу Трэдлса без шляпы, а волосы у него торчат, и он похож на одну из этих  назойливых фигурок на пружине, которые выскакивают из игрушечной табакерки,  когда поднимаешь крышку. Чудилось, что слышу тиканье старомодных часов,  стоявших на камине, и пытаюсь приноровить к нему биение своего сердца, но  тщетно! Чудилось, что озираюсь вокруг и ищу хоть что-нибудь, связанное с Дорой,  но не нахожу ровно ничего. Чудилось, что я слышу где-то далеко тявканье Джипа,  но его тут же заставили замолчать. В конце концов я едва не столкнул в камин  Трэдлса, когда, пятясь, отвешивал в страшном смущении поклон двум маленьким,  сухоньким, пожилым леди, одетым в черное и похожим на покойного мистера  Спенлоу, высушенного или обструганного.    

– Прошу  вас присесть, – сказала одна из этих леди.    

После  того как я попытался повалиться на Трэдлса и уселся уже не на кошку, – на  нее я сел сначала, – я достаточно овладел своими чувствами, чтобы прийти к  заключению, что мистер Спенлоу, очевидно, был младшим в семье, что между  сестрами была разница лет в шесть-восемь и что совещанием руководила младшая из  сестер, поскольку у нее в руках находилось мое письмо – такое знакомое, а  вместе с тем казавшееся таким странным, – письмо, на которое она  поглядывала в лорнет. Они были одеты одинаково, но эта сестра казалась моложе –  быть может, какой-нибудь пустяк, вроде кружевного воротничка, косынки на шее,  брошки или браслета, придавал ей вид более оживленный. Обе они сидели  совершенно прямо, держались чинно, чопорно, степенно и спокойно. Та сестра, у  которой не было моего письма, скрестила на груди руки и застыла, словно идол.    

– Если  не ошибаюсь, мистер Копперфилд? – осведомилась сестра, державшая мое  письмо, обращаясь к Трэдлсу.    

Начало  было ужасающее. Трэдлс должен был указать, что мистер Копперфилд – это я, я – заявить  о своих правах на это имя, а они – отказаться от предвзятого мнения, будто  Трэдлс является мистером Копперфилдом. Нечего сказать, приятное положение!    

В  довершение всего мы отчетливо услышали, как Джип дважды тявкнул и снова его  заставили замолчать.    

– Мистер  Копперфилд! – произнесла сестра, державшая письмо.    

Я что-то  сделал – кажется, поклонился – и весь превратился в слух, как вдруг вмешалась  другая сестра.    

– Моя  сестра Лавиния, – сказала она, – более знакомая с делами такого рода,  сообщит вам, как мы намерены поступить в интересах обеих сторон.    

Впоследствии  я узнал, что мисс Лавиния почиталась авторитетом в сердечных делах, ибо в  прошлом существовал некий мистер Пиджер, который питал пристрастие к висту и  считался в нее влюбленным. Лично я думаю, что это утверждение является  совершенно бездоказательным и в подобных чувствах Пиджер был решительно  неповинен; во всяком случае, я никогда не слыхал, чтобы он хоть как-то о них  заявлял. Но обе сестры – мисс Лавиния и мисс Кларисса – непоколебимо верили,  что он непременно объяснился бы в своей безумной любви, если бы в юности (когда  ему было под шестьдесят) не подорвал свой организм злоупотреблением спиртными  напитками, а затем водами Бата, которыми, пытаясь исправить дело, он наливался  весьма неумеренно. У сестер даже мелькало подозрение, что он и умер от тайной  любви, но, должен сказать, на портрете, хранившемся у них, он изображен с таким  багровым носом, что, по-видимому, эта тайная любовь была тут совершенно ни при  чем.    

– Не  будем касаться прошлого. Кончина нашего бедного брата Фрэнсиса изгладила  прошлое из памяти, – сказала мисс Лавиния.    

– С  нашим братом Фрэнсисом мы не поддерживали постоянных отношений, – сказала  мисс Кларисса, – но несогласий или ссоры между нами не было. Фрэнсис шел  своей дорогой, а мы – своей. Мы решили, что так будет лучше в интересах обеих  сторон. Так оно и было.    

Обе  сестры, когда говорили, чуть-чуть наклонялись вперед, а умолкнув, встряхивали  головой и снова выпрямлялись, вытягиваясь в струнку. Мисс Кларисса не разнимала  сложенных на груди рук. По временам она начинала выстукивать пальцами  какой-нибудь мотив – менуэт или марш, мне кажется, – но рук не разнимала.    

– После  смерти нашего брата Фрэнсиса положение нашей племянницы, – вернее,  предполагаемое в будущем положение, – изменилось, и потому мы считаем  взгляды нашего брата на ее положение точно так же изменившимися, – сказала  мисс Лавиния. – У нас нет оснований сомневаться, мистер Копперфилд, в том,  что вы достойный молодой джентльмен и обладаете прекрасными качествами, а также  и в том, что вы питаете склонность к нашей племяннице или по крайней мере  убеждены, будто ее питаете.    

Как  бывало всегда, когда мне представлялся подходящий случай, я заявил, что никто  никого так не любил, как я люблю Дору. Трэдлс поддержал меня, что-то  пробормотав.    

Мисс  Лавиния только-только собралась привести какие-то возражения, как ее опередила  мисс Кларисса, одержимая, по-видимому, желанием непрерывно поминать своего  брата Фрэнсиса.    

– Если  бы мама Доры, – сказала она, – выходя замуж за нашего брата Фрэнсиса,  сразу сказала, что для его семейства нет места за обеденным столом, так было бы  лучше в интересах обеих сторон.    

– Может  быть, теперь, сестра Кларисса, об этом не стоит говорить? – вставила мисс  Лавиния.    

– Это  имеет отношение к нашему разговору, сестра Лавиния, – сказала мисс  Кларисса. – Я не позволю себе вмешиваться в ту область, в которой только  ты одна компетентна. Но что касается другой стороны вопроса, то тут я имею  право голоса и у меня есть свое собственное мнение. Было бы лучше в интересах  обеих сторон, если бы мама Доры, выходя замуж за нашего брата Фрэнсиса, ясно  заявила, каковы ее намерения. Тогда мы бы знали, чего нам ждать. Тогда мы  сказали бы: «Пожалуйста, не приглашайте нас вовсе», – и можно было бы  избежать всяких недоразумений.    

Когда  мисс Кларисса тряхнула головой, мисс Лавиния снова поглядела в лорнет на мое  письмо и взяла слово. У обеих сестер, кстати сказать, глаза были маленькие,  блестящие, круглые, как у птиц. И сами они были похожи на птиц: движения их  были порывистые, быстрые, резкие, и прихорашивались они совсем как канарейки.    

Мисс  Лавиния, как я уже сказал, взяла слово:    

– Вы  просили у моей сестры Клариссы и у меня, мистер Копперфилд, разрешения бывать  здесь в качестве искателя руки нашей племянницы, получившего на то ее согласие.    

– Допустим,  наш брат Фрэнсис, – снова ворвалась в разговор мисс Кларисса (если мне  позволено будет так назвать ее мирное вмешательство), – хотел себя  окружить атмосферой Докторс-Коммонс и только Докторс-Коммонс. Разве мы имели  право или было у нас желание возражать? Конечно, нет! Мы никогда не хотели быть  навязчивыми. Но почему этого не сказать прямо? Пусть у нашего брата Френсиса с  его женой будет свое общество, а у меня с сестрой Лавинией – свое. Смею  надеяться, мы могли бы его найти!    

Поскольку  эти слова обращены были к Трэдлсу и ко мне, мы оба что-то ответили. Ответа  Трэдлса расслышать было нельзя, а я сказал, что это делает всем большую честь.  Понятия не имею, что я хотел этим сказать.    

– Ты  можешь продолжать, сестра Лавиния, – облегчив сердце, сказала мисс  Кларисса. Мисс Лавиния продолжала:    

– Мистер  Копперфилд, моя сестра Кларисса и я тщательно обдумали ваше письмо, показали  его нашей племяннице и обсудили вместе с ней. Мы не сомневаемся в том, что вам  кажется, будто вы ее любите.    

– Кажется,  сударыня!.. – начал я с упоением. – О!..    

Но мисс  Кларисса метнула на меня взгляд (совсем как юркая канарейка), напоминающий, что  оратора прерывать нельзя, и я попросил прощения.    

– Любовь, –  сказала мисс Лавиния, поглядывая на сестру и ища взглядом подтверждения, которое  та выражала кивком после каждой фразы. – солидная любовь, уважение,  преданность заявляют о себе не так громко. Голос любви тих. Любовь скромна и  застенчива, она прячется, она ждет и ждет. Так зреет плод. Бывает, жизнь  проходит, а она все еще созревает в тени.    

Разумеется,  тогда я не понимал, что это был намек на ее воображаемую историю со страдальцем  Пиджером. Но, видя, как многозначительно кивает головой мисс Кларисса, я понял,  что эти слова полны глубокого смысла.    

– Легкие  увлечения молодежи, – я называю их «легкими» по сравнению с таким  чувством, – все равно что песок в сравнении со скалой, – продолжала  мисс Лавиния. – Так трудно предугадать, будут ли они длительны, и есть ли  у них прочное основание, что моя сестра Кларисса и я долго колебались, как нам  поступить, мистер Копперфилд и мистер…    

– Трэдлс, –  подсказал мой друг, увидев, что взгляд устремлен на него.    

– Прошу  прощения. Кажется, из Иннер-Тэмпла? – осведомилась мисс Лавиния, снова  взглянув на мое письмо.    

Трэдлс  сказал: «Совершенно верно», – и ужасно покраснел.    

Хотя у  меня не было никаких определенных оснований чувствовать себя более уверенно,  мне показалось, что обе сестры, в особенности мисс Лавиния, весьма рады новому  и многообещающему домашнему развлечению, стараются извлечь из него все, что  можно, и намерены нежно его лелеять, а это меня очень обнадежило. Я решил, что  мисс Лавиния получила бы великое удовольствие, если бы могла надзирать за двумя  юными влюбленными вроде Доры и меня, а мисс Кларисса была бы не менее довольна,  наблюдая, как она надзирает за нами, и проявляя – всякий раз как у нее  возникнет такая потребность – особый интерес к той стороне вопроса, которая так  ее занимала. Тогда я осмелился со всем пылом заявить, что люблю Дору больше,  чем могу выразить словами, и больше, чем можно вообразить, что все мои друзья  знают, как я ее люблю, что моя бабушка, Агнес, Трэдлс и все мои знакомые знают,  как я ее люблю и каким я стал серьезным благодаря этой любви. В качестве свидетеля  я привлек Трэдлса. А Трэдлс, распалившись так, будто его призвали окунуться в  парламентские прения, великолепно выполнил задачу – подтвердил мои слова  искренне, просто, весьма чувствительно и разумно, что и произвело благоприятное  впечатление.    

– Я  бы взял на себя смелость утверждать, что у меня есть опыт в подобного рода  делах, – заявил Трэдлс, – ибо я сам обручен с молодой леди, –  она, знаете ли, живет в Девоншире, их там десять сестер, – но в настоящее  время не могу с точностью сказать, когда мы поженимся.    

– Значит,  вы, мистер Трэдлс, можете подтвердить мое мнение, что любовь застенчива и скромна  и что она ждет и ждет?.. – осведомилась мисс Лавиния, которая явно  заинтересовалась Трэдлсом.    

– О  да, сударыня! – подтвердил Трэдлс.    

Мисс  Кларисса взглянула на мисс Лавинию и многозначительно кивнула. Мисс Лавиния выразительно  взглянула на мисс Клариссу и слегка вздохнула.    

– Сестра  Лавиния, возьми мой флакон, – сказала мисс Кларисса.    

Мисс  Лавиния нюхнула ароматического уксуса и привела себя в чувство, а мы с Трэдлсом  соболезнующе следили за этим; потом она продолжала, но более слабым голосом:    

– Мы  с сестрой долго колебались, мистер Трэдлс, как нам отнестись к склонности, быть  может и воображаемой, таких молодых людей, как ваш друг, мистер Копперфилд, и  наша племянница.    

– Дочь  нашего брата Фрэнсиса, – пояснила мисс Кларисса. – Если бы жена  нашего брата Фрэнсиса, при жизни своей, сочла возможным (хотя она, конечно,  имела полное право поступать, как ей вздумается) пригласить наше семейство к  обеду, мы в настоящее время знали бы лучше дочь нашего брата Фрэнсиса.  Продолжай, сестра Лавиния!    

Мисс  Лавиния взглянула на оборотную сторону моего письма, где значилось ее имя и  адрес, и затем с помощью лорнета прочла там какие-то свои пометки, сделанные  весьма аккуратным почерком.    

– Нам  кажется благоразумным, мистер Трэдлс, самим проверить эти чувства. В настоящее  время мы ничего о них не знаем и не можем судить, каковы они на самом деле.  Поэтому мы склонны согласиться на предложение мистера Копперфилда и разрешить  ему приходить сюда.    

– Я  никогда не забуду, дорогие леди, вашей доброты! – воскликнул я,  почувствовав, что у меня гора свалилась с плеч.    

– Но, –  продолжала мисс Лавиния, – но мы бы считали нужным, мистер Трэдлс,  присутствовать при этих свиданиях, которые в настоящее время должны происходить  у нас, – продолжала мисс Лавиния. – Мы не можем дать согласие на  помолвку мистера Копперфилда и нашей племянницы, пока мы не получим  возможности…    

– Пока  ты не получишь возможности, сестра Лавиния, – вставила мисс Кларисса.    

– Пусть  будет так, – вздохнув, согласилась мисс Лавиния. – Пока я не получу  возможности понаблюдать за ними.    

– Мне  кажется, Копперфилд, ничего более разумного и деликатного придумать  нельзя, – сказал Трэдлс.    

– О  да! – вскричал я. – Я не знаю, как благодарить!    

– В  таком случае, – продолжала мисс Лавиния, снова взглянув на свои  пометки, – разрешая мистеру Копперфилду посещать нас на этих – и только на  этих – условиях, мы просили бы его дать нам честное слово, что без нашего  ведома он не будет никаким другим способом сноситься с нашей племянницей. А  также, что он не будет ничего предпринимать в отношении нашей племянницы,  прежде чем не познакомит со своими намерениями нас и…    

– Тебя,  сестра Лавиния, – вставила мисс Кларисса.    

– Пусть  будет так, Кларисса, – промолвила мисс Лавиния тоном, в котором слышалась  покорность, – меня… и пока не получит нашего согласия. Мы считаем этот  пункт обязательным, и он ни в каком случае не должен быть нарушен. Во избежание  каких бы то ни было кривотолков мы хотели, чтобы сегодня мистера Копперфилда  сопровождал его близкий друг, – тут она кивнула в сторону Трэдлса, который  отвесил поклон. – Если мистер Копперфилд или вы, мистер Трэдлс, хотя бы  чуть-чуть колеблетесь дать это обещание, я прошу вас предварительно подумать.    

В  неудержимом восторге я вскричал, что в этом нет никакой необходимости. Сильно  волнуясь, я дал требуемое обещание, попросил Трэдлса быть свидетелем и заявил,  что буду самым последним злодеем, если его нарушу.    

– Погодите! –  сказала мисс Лавиния, поднимая руку. – Прежде чем вас принять,  джентльмены, мы решили оставить вас одних на четверть часа, чтобы вы обсудили  этот вопрос. Позвольте нам удалиться.    

Напрасны  были мои уверения, что обсуждать его нет никакой нужды. Они настаивали на том,  что им следует удалиться на указанный срок. И эти две птички с большим  достоинством выпорхнули из комнаты, а я остался, выслушал поздравления Трэдлса  и чувствовал себя вознесенным на вершину несказанного счастья. Ровно через  четверть часа они появились с таким же достоинством, с каким прежде исчезли из  виду. Когда они уходили, их платья шелестели, как осенние листья, и так же шелестели  их платья, когда они возвращались.    

Еще раз  я обещал соблюдать предписанные мне условия.    

– Остальное  касается тебя, сестра Кларисса, – сказала мисс Лавиния.    

Впервые  разняв сложенные на груди руки, мисс Кларисса взяла письмо с пометками и взглянула  на них.    

– Мы  будем рады видеть мистера Копперфилда за нашим обеденным столом каждое воскресенье,  если это ему удобно. Обедаем мы в три часа, – сказала мисс Кларисса.    

Я  отвесил поклон.    

– В  будни мы будем рады видеть мистера Копперфилда за нашим чайным столом. Мы пьем  чай в половине седьмого, – сказала мисс Кларисса.    

Я снова  отвесил поклон.    

– Два  раза в неделю, но, как правило, не чаще, – продолжала мисс Кларисса. Я  снова отвесил поклон.    

– Может  быть, мисс Тротвуд, упоминаемая мистером Копперфилдом в письме, пожалует к нам.  Если это знакомство будет в интересах обеих сторон, мы рады принимать ее и  отдавать ей визиты. Но если в интересах обеих сторон будет лучше воздержаться  от визитов (как это произошло у нас с нашим братом Фрэнсисом и его семьей),  тогда дело другое!    

Я  заявил, что бабушка сочтет за честь познакомиться с ними, хотя в душе и не был  вполне уверен, поладят ли они между собой. Итак, соглашение было заключено, я  выразил им свою горячую признательность и поднес к губам сначала руку мисс  Клариссы, затем мисс Лавинии.    

Мисс  Лавиния встала и, попросив извинения у мистера Трэдлса за то, что мы покидаем  его на минуту, предложила мне следовать за ней. Я с трепетом повиновался и  очутился в другой комнате. Там находилась моя обожаемая Дора – она стояла за  дверью, заткнув уши и уткнувшись личиком в стенку, и тут же был Джип с  укутанной полотенцем головой, засунутый в жаровню для согревания тарелок.    

О! Как  она была прекрасна в траурном платье и как она сначала плакала и рыдала и ни за  что не хотела выходить из-за двери! И как мы были счастливы, когда, наконец,  она решилась оттуда выйти! И в какое блаженство я погрузился, когда мы вытащили  расчихавшегося Джипа из жаровни на белый свет и очутились вместе, все втроем.    

– Моя  любимая Дора! Теперь навеки моя!    

– О,  не надо! Пожалуйста, не надо! – умоляла Дора.    

– Как?  Неужели, Дора, вы не моя навеки?    

– О,  конечно, конечно! – воскликнула Дора. – Но я так боюсь!    

– Боитесь,  моя любимая?    

– О  да! Мне он не нравится, – сказала Дора. – Почему он не уходит?    

– Кто,  жизнь моя?    

– Ваш  друг, – сказала Дора. – Это не его дело. Какой он, должно быть,  глупый!    

– Радость  моя! (Ее детскую пленительность ни с чем нельзя было сравнить.) Он превосходнейший  человек!    

– О!  Нам не нужно никакого превосходнейшего человека, – надула губки Дора.    

– Вы  скоро его узнаете, дорогая, и он вам понравится больше всех. А потом приедет  моя бабушка, и когда вы ее узнаете, вы тоже полюбите ее больше всех.    

– Пожалуйста,  не привозите ее! – с ужасом сказала Дора, подарила мне поцелуй и умоляюще  сложила ручки. – Не надо. Я знаю, она противная, зловредная старуха! Не  пускайте ее сюда, Доди! (Так переделала она мое имя Дэвид.)    

Возражать  было бесполезно; я засмеялся, восхищаясь ею и пребывая на седьмом небе от любви  и счастья, а она показала мне новый фокус Джипа, который научился стоять в углу  на задних лапках – правда, стоял он не больше мгновения, а затем падал. Не  знаю, сколько времени я бы с нею провел, совсем забыв о Трэдлсе, если бы за  мной не пришла мисс Лавиния. Мисс Лавиния очень полюбила Дору (она мне сказала,  что Дора точная ее копия, – вот такой она была в дни юности; как же она с  тех пор изменилась!) и обращалась с Дорой как с игрушкой. Я тщетно убеждал Дору  пойти взглянуть на Трэдлса; в ответ на мое предложение она убежала к себе в  комнату и там заперлась. Так я и отправился к Трэдлсу без нее, а затем мы  вместе покинули дом.    

– Все  идет прекрасно, – сказал Трэдлс. – Эти пожилые леди очень приятны. Я  не удивлюсь, если вы женитесь на много лет раньше, чем я, Копперфилд.    

– Ваша  Софи играет на каком-нибудь инструменте? – возгордившись, спросил я.    

– Она  играет на фортепьяно так, что может обучать младших сестер, – ответил  Трэдлс.    

– А  она поет? – осведомился я.    

– Иногда  поет песенки, чтобы развлечь других, когда они в плохом расположении духа. Но  всерьез не занимается пением, – сказал Трэдлс.    

– А  под гитару не поет?    

– О  нет! – сказал Трэдлс.    

– А  она рисует?    

– Нет,  совсем не умеет, – ответил Трэдлс.    

Я обещал  Трэдлсу. что он услышит, как поет Дора, и увидит нарисованные ею цветы. Он заявил,  что мечтает об этом, и мы вернулись рука об руку домой в чудесном расположении  духа. По дороге я поддерживал с ним разговор о Софи, и в его словах звучала  такая вера в нее, что я пришел в восхищение. Мысленно я сравнивал ее с Дорой и  при этом испытывал глубокое удовольствие, но все же признался себе, что,  по-видимому, и Трэдлс сделал прекрасный выбор.    

Конечно,  я немедленно сообщил бабушке об успешном завершении переговоров, а также обо  всем, что говорилось и происходило в ходе нашего совещания. Она была счастлива,  видя, как счастлив я, и обещала, не откладывая, нанести визит тетушкам Доры. Но  пока я писал в тот вечер письмо Агнес, она так долго ходила взад и вперед по  комнатам, что я стал подумывать, не собирается ли она гулять до самого утра.    

Мое  письмо Агнес было полно пылких излияний и выражений благодарности, и я  рассказал о прекрасных результатах, которых добился, следуя ее советам. Она  ответила мне с обратной почтой. Письмо было обнадеживающим, серьезным, бодрым.  С той поры бодрость никогда ей не изменяла.    

Теперь я  был занят больше чем когда-нибудь. Хотя от Хайгета, куда мне приходилось путешествовать  ежедневно, до Патни было очень далеко, но, конечно, мне хотелось бывать там как  можно чаще. Так как приглашения на чай были на деле совершенно неосуществимы, я  добился у мисс Лавинии позволения приходить днем по субботам, но не в ущерб  моей воскресной привилегии. Таким образом, конец недели был для меня благодатным,  все остальные дни я только и делал, что его ждал.    

Я  почувствовал большое облегчение, когда оказалось, что бабушка поладила с  тетушками Доры лучше, чем я ожидал. Через несколько дней после совещания  бабушка, как обещала, посетила их, после чего, еще через несколько дней,  тетушки отдали ей визит с должными церемониями. Затем обмен визитами  продолжался каждые три-четыре недели, но уже не с такими церемониями. Правда,  мне было известно, что бабушка очень смущала тетушек Доры, пренебрегая достойным  обычаем пользоваться каким-нибудь экипажем и отправляясь в Патни пешком в самое  неожиданное время – то сейчас же после утреннего завтрака, то как раз перед  чаем; к тому же их смущала ее манера носить шляпку так, чтобы голове было  удобно, нисколько не считаясь с предрассудками цивилизованного общества. Однако  вскоре тетушки Доры стали смотреть на бабушку как на леди эксцентрическую,  мужеподобную, но зато наделенную недюжинным умом; и хотя бабушка иногда ерошила  перышки Дориных теток, высказывая еретические мнения о разнообразных правилах  приличия, она так горячо меня любила, что ради общего согласия приносила в  жертву некоторые свои чувства.    

Единственным  членом нашего маленького кружка, не пожелавшим применяться к обстоятельствам,  был Джип. Стоило бабушке появиться, как он немедленно скалил зубы, забивался  под стул и беспрерывно рычал, время от времени издавая горестный вой, словно в  самом деле видеть бабушку было ему не по силам. Чего только с ним не делали!  Ласкали, бранили, шлепали, повели на Бэкингем-стрит (где он тотчас же, к ужасу  всех жителей, бросился на двух кошек), но он никак не мог заставить себя  выносить присутствие бабушки. Казалось иногда, будто он преодолел свою враждебность;  на несколько минут он делался даже любезным, но тотчас же поднимал свою тупую  мордочку и начинал так отчаянно выть, что ничего не оставалось делать, как  завязать ему глаза и заточить в жаровню для нагревания тарелок. Кончилось тем,  что Дора всякий раз заворачивала его в полотенце и совала в жаровню, как только  сообщали о приходе бабушки.    

Одно  только обстоятельство сильно смущало меня, когда наладилась эта спокойная  жизнь. Казалось, будто все сговорились смотреть на Дору как на изящную игрушку  или как на забаву. Бабушка, с которой она постепенно сблизилась, всегда  называла ее «Цветочек», а мисс Лавиния без конца развлекалась, наряжая ее,  прихорашивая, завивая ей локоны, обращаясь с ней как с избалованным ребенком.  То же самое, конечно, делала и ее сестра. Мне казалось это очень странным, но  все они относились к Доре так же, как Дора относилась к Джипу.    

Я решил  поговорить об этом с Дорой и в один прекрасный день, когда мы отправились на прогулку  (с течением времени мисс Лавиния разрешила нам гулять одним), сказал ей, что  мне бы хотелось, чтобы она убедила их обращаться с ней иначе.    

– Потому  что, дорогая моя, ведь вы не ребенок, – сказал я.    

– Ну,  вот! Вы начинаете ворчать!    

– Ворчать,  моя радость?    

– Они  так добры ко мне, – сказала Дора, – и я очень счастлива.    

– Все  это прекрасно, моя любимая, – сказал я, – но вы были бы так же счастливы,  если бы они относились к вам разумно.    

Дора  укоризненно взглянула на меня – очаровательный взгляд! – начала  всхлипывать и сказала, что, если она мне не нравится, зачем же я так упорно  стремился обручиться с ней. И почему теперь я не ухожу, если не могу ее  выносить!    

Что мне  было делать, как не осушить поцелуями ее слезы и не сказать, что я безумно ее  люблю?    

– Я  вас тоже люблю, Доди, и вы не должны быть со мной жестоким, – сказала  Дора.    

– Жестоким,  моя радость?! Да разве я могу быть с вами жестоким?    

– Тогда  не браните меня, и я буду хорошей, – сказала Дора, надув губки так, что  они стали походить на розовый бутон.    

А я  пришел в восторг, когда сразу же вслед за этим она по своему почину попросила  дать ей поваренную книгу, о которой я однажды говорил, и научить ее вести  запись домашних расходов, – это я как-то обещал ей показать. В следующее  мое посещение я принес поваренную книгу (я позаботился о красивом переплете,  чтобы она не казалась такой скучной и была привлекательней на вид), а когда мы  гуляли на лугу, показал Доре бабушкину старую тетрадь домашних расходов,  подарил записную книжку, хорошенькую вставку для карандаша и коробочку с  запасными графитами, чтобы она научилась ведению домашнего хозяйства.    

Но от  поваренной книги у Доры разболелась голова, а цифры заставляли ее плакать. Они  никак не хотели складываться, говорила она, и потому она их стирала, а вместо  них рисовала букеты, меня и Джипа.    

Тогда я  решил во время наших субботних прогулок преподать ей в занимательной форме несколько  полезных уроков. Так, например, однажды, когда мы проходили мимо мясной лавки,  я сказал:    

– Предположим,  моя радость, мы поженились и вы отправились за бараньей лопаткой к обеду. Вы  знаете, как ее покупать?    

Очаровательное  личико моей Доры вытянулось, и ротик снова превратился в бутон, словно она  предпочла бы закрыть поцелуем мой рот.    

– Вы  знаете, как ее покупать, дорогая? – повторил я, оставаясь непоколебимым.    

Дора на  минуту задумалась, затем сказала с торжествующим видом:    

– Но  ведь мясник-то знает, как ему продавать! Ах, какой вы глупый!    

В другой  раз, заглянув в поваренную книгу, я спросил Дору, как она поступит, если, когда  мы поженимся, я скажу, что мне очень нравится рагу по-ирландски; она ответила,  что прикажет кухарке приготовить рагу, а затем уцепилась обеими руками за мою  руку и засмеялась так заразительно, что стала еще более очаровательной, чем  обычно.    

В  результате поваренная книга лежала почти все время в углу комнаты и служила  подставкой Джипу, когда он становился на задние лапки. Но Дора была в таком  восторге, выучив его взбираться на книгу без особого приглашения и стоять на  ней, держа в зубах вставку для карандашей, что я не жалел о своей покупке.    

И мы  снова возвратились к футляру для гитары, к рисованию цветов и к песенке о том,  что невозможно жить без танцев, – тра-ля-ля! – и были счастливы в  течение всей недели. Время от времени мне хотелось набраться храбрости и  намекнуть мисс Лавинии, что напрасно она обращается с Дорой как с игрушкой, а  иногда я с изумлением ловил себя на том, что делаю ту же ошибку и сам обращаюсь  с ней как с игрушкой, – так бывало иногда, но не часто.    

 Глава XLII    

Злое дело    

     

У меня  такое чувство, словно мне не следует даже в этой рукописи, предназначенной  только для моих глаз, рассказывать о том, как упорно, – сознавая свою  ответственность перед Дорой и ее тетками, – трудился я над этой ужасной  стенографией. Ко всему написанному мной о своей настойчивости в тот период моей  жизни, о своем терпении, и неизменной энергии, зародившихся тогда во мне и  являющихся самыми сильными сторонами моей натуры, если, конечно, признавать,  что они в ней есть, – ко всему уже мной написанному могу только добавить,  оглядываясь назад, что именно эти качества – источник моего успеха. Мне выпала  большая удача в жизни; многие работали куда больше, чем я, но добились далеко  не такого успеха. Однако мне никогда не удалось бы сделать того, что мною  сделано, если бы я в то время не приучил себя к пунктуальности, порядку,  усидчивости, если бы не научился сосредоточивать свое внимание в каждый данный  момент только на одном деле, нисколько не помышляя о том, что вот-вот должен  буду обратиться к другому. Видит бог, я пишу это не из хвастовства. Тот, кто  вспоминает историю своей жизни, как это делаю я, страницу за страницей,  поистине должен быть человеком исключительным, если eму не приходится сожалеть  о способностях, не нашедших применения, о многих утраченных возможностях, о  многих ошибках и о противоборствовавших в сердце чувствах, одержавших над ним  верх и совративших его с прямого пути. Нет сомнения, что и я употреблял во зло дарованные  мне качества. Но я хочу только сказать одно: все, что я в жизни делал, я  старался делать как можно лучше, чему бы я ни отдавался, я отдавался всей  душой, и во всех своих делах, больших и малых, я неуклонно шел к цели. Никогда  я не думал, что человек с любыми способностями – врожденными или  благоприобретенными – может рассчитывать на достижение цели, если не считает  для себя обязательными настойчивость и упорный труд. На свете так не бывает.  Быть может, какому-нибудь талантливому и удачливому человеку посчастливится  создать две стойки лестницы, по которой кое-кто и взберется, но перекладины  этой лестницы, чтобы на них можно было стоять, должны быть сделаны из прочного  материала, и тут ничто не может заменить пылкую, непоколебимую настойчивость.  Никогда ничего не делать спустя рукава, но вкладывать в работу всего себя, и  какова бы ни была работа, никогда не относиться к ней с пренебрежением –  таково, насколько я теперь вижу, было мое золотое правило.    

Я не  стану повторять здесь, сколь многим я обязан Агнес, следуя в жизни этому  правилу. И с благодарностью и любовью к ней я продолжаю свое повествование.    

Недели  на две она приехала погостить к доктору Стронгу. Мистер Уикфилд был старым его  другом, и доктор, желая ему добра, хотел с ним повидаться и поговорить. Когда  Агнес последний раз была в Лондоне, она беседовала с доктором, и результатом их  беседы был этот приезд мистера Уикфилда с дочерью. Я не очень удивился, узнав  от нее, что ей поручено найти где-нибудь по соседству помещение для миссис Хип,  которая, по ее словам, нуждалась из-за своего ревматизма в перемене климата и  была бы рада сделать это, не лишаясь общества Агнес. Но был я также удивлен,  когда на следующий день Урия, как заботливый сын, привез свою достойную мать,  чтобы водворить ее на новом месте.    

– Видите  ли, мистер Копперфилд, – сказал он, присоединяясь, помимо моего желания,  ко мне, когда я прогуливался по саду доктора, – если человек любит, он,  знаете ли, немножко ревнив… во всяком случае, он хочет не спускать глаз с  предмета своей любви…    

– К  кому же вы теперь ревнуете? – спросил я.    

– В  настоящее время благодаря вам, мистер Копперфилд, ни к одному определенному  лицу… во всяком случае, ни к одному лицу мужского пола, – ответил он.    

– Вы  хотите сказать, что ревнуете к лицу женского пола?    

Он искоса  взглянул на меня злыми красными глазами и усмехнулся.    

– Право  же, мистер Копперфилд… вы так искусны, что вытягиваете из меня все, как пробочником!  Ну, что ж! Не буду от вас скрывать, – тут он положил свою руку, влажную и  скользкую, как рыба, на мою, – я, в общем, не дамский угодник, сэр, и  никогда не угождал миссис Стронг.    

Хитро и  гнусно он посмотрел на меня, и теперь глаза его казались зелеными.    

– Что  вы хотите сказать? – спросил я.    

– Хоть  я и юрист, мистер Копперфилд, но я хочу сказать только то, что сказал, –  ответил он, язвительно ухмыляясь.    

– А  что означает этот ваш взгляд? – спокойно спросил я.    

– Мой  взгляд? Боже мой, Копперфилд, как вы проницательны! Что означает мой взгляд?    

– Вот  именно, ваш взгляд.    

Казалось,  это его очень позабавило, и он искренне рассмеялся – насколько вообще он мог искренне  смеяться. Поскребши рукой подбородок, он продолжал, опустив глаза, – очень  медленно и не отнимая руки от подбородка:    

– Когда  я еще был смиренным, ничтожным клерком, она всегда смотрела на меня сверху  вниз. Она всегда хотела привлечь в свой дом мою Агнес, а к вам, мистер  Копперфилд, всегда была дружески расположена. Меня же она не замечала, я был  слишком ничтожен для нее…    

– Предположим,  что это так. Дальше? – сказал я.    

– И  для него также, – раздельно продолжал Урия, о чем-то размышляя и все еще  поскребывая подбородок.    

– Неужели  вы не знаете доктора и полагаете, что он помнит о вашем существовании, если вас  нет перед его глазами? – спросил я.    

Снова он  посмотрел на меня искоса, втянул щеки, чтобы удобней было скрести подбородок, и  ответил.    

– О!  Я говорю не о докторе. О нет! Не об этом бедняге. Я имею в виду мистера  Мелдона.    

Сердце у  меня замерло. Все прежние мои сомнения н подозрения, думы о мирной, счастливой  жизни доктора, размышления о невинности и предосудительном поведении, клубок  которых я не мог распутать, нахлынули на меня по милости этого кривляющегося  субъекта.    

– Когда  он появлялся у нас в конторе, он всегда приказывал мне выйти, – сказал  Урия. – Вот он каков, этот безупречный джентльмен! А я был очень покорным  и смиренным. Таков я и теперь. Но мне это было не по вкусу и теперь не по  вкусу!    

Он  перестал скрести подбородок, не переставая искоса глядеть на меня, и втянул  щеки так, что казалось, они должны были соприкоснуться во рту.    

– Она  женщина красивая, что и говорить, – продолжал он, пока его лицо медленно  обретало свой нормальный вид, – и уж кому-кому, а мне известно, что она не  очень расположена к такому, как я. Вот она и может внушить моей Агнес метить  повыше. Пусть я не дамский угодник, мистер Копперфилд, но у меня есть глаза, и  я уже давно кое-что подметил. Вообще, у нас, людей маленьких и смиренных, есть  глаза, и мы умеем ими пользоваться.    

Я  попытался сделать вид, будто ничего не понимаю и ничто меня не тревожит, но по  его лицу я понял, что это мне не удалось.    

– Я,  знаете ли, Копперфилд, не хочу быть битым, – продолжал он, злобно  торжествуя и сморщив кожу на лбу там, где у него полагалось быть рыжим  бровям, – и я сделаю все, что в моих силах, чтобы положить конец этой  дружбе. Я ее не одобряю. Не скрою от вас, по своей натуре я человек непокладистый  и хочу устранить всех, кто лезет не в свое дело. Если мне известно, что против  меня строят козни, я не стану рисковать и постараюсь их разрушить.    

– Вы  сами всегда строите козни и убеждаете себя, что все поступают точно так  же, – сказал я.    

– Допустим,  что так, мистер Копперфилд, но у меня есть основания, как говорил всегда мой  компаньон, и этим делом я займусь всерьез. Пусть я человек смиренный, но я не  допущу, чтобы меня провели! Я никому не позволю становиться мне поперек дороги.  Я их заставлю посторониться, мистер Копперфилд!    

– Не  понимаю, – сказал я.    

– Не  понимаете? – спросил он и дернулся. – Удивляюсь, очень удивляюсь,  мистер Копперфилд, вы всегда так сообразительны… В другой раз скажу яснее… Кто  это там? Это мистер Мелдон приехал верхом и звонит у ворот, сэр?    

Урия  остановился как вкопанный, зажал руки между колен – коленные чашки были у него  огромные – и согнулся вдвое от смеха. Смех был совершенно неслышен. Ни одного  звука не вырвалось у него изо рта. Меня так возмутило его гнусное поведение и в  особенности эта заключительная сцена, что я без дальнейших церемоний повернулся  и пошел назад, оставив его посреди сада; в этой позе он напоминал пугало для  ворон, лишенное подпорки.    

Не в тот  вечер, но, как я хорошо помню, через два дня, в субботу, я взял с собой к Доре  Агнес. Предварительно я сговорился с мисс Лавинией, и Агнес была приглашена к  чаю.    

Я был  исполнен гордостью и тревогой в одно и то же время: гордился я своей дорогой  невестой, а тревожился, понравится ли она Агнес. Мы ехали в Патни одной  пассажирской каретой, но порознь: Агнес сидела внутри, а я на крыше; я  представлял себе Дору и все ее прелестные, хорошо знакомые мне ужимки; то мне  хотелось увидеть ее точь-в-точь такой, какой она была тогда-то, то я начинал  колебаться, не лучше ли будет, если она появится перед нами такой, какой я  видел ее в другой раз. Эти мысли терзали меня, и я был как в лихорадке.    

Во  всяком случае, она будет очень хорошенькой – в этом я не сомневался, –  случилось же так, что никогда раньше мне не приходилось видеть ее более  восхитительной. Ее не было в гостиной, где я познакомил Агнес с двумя  тетушками; от смущения она где-то спряталась. Но теперь я знал, где ее искать,  и в самом деле нашел ее за той же дверью, где она стояла, заткнув уши, как и в  первое мое посещение.    

Сначала  она совсем отказалась выйти, затем стала умолять об отсрочке ровно на пять  минут по моим часам. Когда, наконец, она взяла меня под руку и мы двинулись к  гостиной, ее личико так разрумянилось, что никогда прежде не видел я ее такой  прелестной. Но когда мы вошли в комнату, она вдруг побледнела и стала еще в  десять тысяч раз красивей.    

Дора  боялась Агнес. По ее словам, Агнес была «слишком умная». Но, бросив на нее  взгляд и увидев ее лицо, веселое и вместе с тем серьезное, задумчивое и доброе,  Дора тихонько вскрикнула от радости и удивления, нежно обвила руками шею Агнес  и прильнула щечкой к ее лицу.    

Никогда  я не был так счастлив. Как мне было хорошо, когда я видел, что они сидят рядом,  когда я видел, что моя маленькая возлюбленная смотрит так доверчиво в эти  добрые глаза, когда я видел, как нежно и ласково глядит на нее Агнес!    

Мою  радость разделяли, по-своему, и мисс Лавиния и мисс Кларисса. Это было самое  приятное в мире чаепитие. Во главе стола сидела мисс Кларисса. Я разрезал  сладкий анисовый пирог и угощал им всех. Обе маленькие тетушки, подобно птицам,  с удовольствием подбирали анис и клевали сахар. У мисс Лавинии был  благожелательно-покровительственный вид, словно наша счастливая любовь была  делом ее рук, и мы все были очень довольны собой и друг другом.    

Ясность  и приветливость Агнес покорили их сердца. С каким вниманием она относилась ко  всему, что занимало Дору, как она быстро подружилась с Джипом (который  немедленно пошел ей навстречу), как мило она шутила с Дорой, когда та  стеснялась сесть на свое обычное место рядом со мной, с какой обаятельной  скромностью она выслушивала какие-то признания Доры, от которых та вся  разрумянилась! Казалось, что с ее появлением наш маленький кружок больше ни в  ком не нуждается.    

– Как  я рада, что понравилась вам! – сказала Дора после чая. – Я на это не  надеялась. А теперь, когда Джулии Миллс нет, мне так нужно, чтобы меня любили.    

Кстати,  я забыл об этом упомянуть раньше. Мисс Миллс отплыла в Индию, а мы с Дорой попрощались  с ней в Грейвзенде на борту большого океанского корабля; мы получили на память  имбирь, гуаву и другие подобные лакомства и покинули мисс Миллс плачущей на  складном стуле, на шканцах; под мышкой у нее был большой, еще не начатый  дневник, где она собиралась запечатлевать и хранить под замком свои  размышления, которые будет в ней пробуждать океан.    

Агнес  выразила опасение, что ее портрет, нарисованный мной, был не очень-то лестным,  но Дора решительно это опровергла.    

– О  нет! – сказала она, тряхнув локонами. – Он так вас хвалил! Он так  высоко ценит ваше мнение, что я боялась, понравлюсь ли вам.    

– Мое  мнение не заставит его сильнее полюбить некоторых его знакомых, –  улыбаясь, сказала Агнес, – для них оно не имеет значения.    

– Но,  пожалуйста, если можно, будьте обо мне хорошего мнения! – ластилась к ней  Дора.    

Мы стали  потешаться над Дорой, которой так хотелось, чтобы все ее любили, а она назвала  меня глупышкой; сказала, что не любит меня, и вечер промелькнул незаметно.  Скоро должна была появиться карета, приближалось время нашего отъезда. Я стоял  один перед камином, когда в комнату неслышно прокралась Дора, чтобы, как  всегда, поцеловать меня перед моим уходом.    

– Вам  не кажется, Доди, что я была бы умней, если бы давно с ней подружилась? –  спросила она, и ее глаза блестели, а правой своей ручкой она рассеянно крутила  пуговицу у меня на сюртуке.    

– Какой  вздор, моя радость! – сказал я.    

– Вы  думаете, это вздор? – не глядя на меня, спросила Дора. – Вы уверены в  этом?    

– Конечно!    

– Я  не помню, в каком родстве вы состоите с Агнес, мой милый ворчун, – сказала  она, продолжая крутить пуговицу.    

– Ни  в каком, – ответил я. – Но мы росли вместе, как брат и сестра.    

– Я  не понимаю, почему вы в меня влюбились, – продолжала Дора, принимаясь  крутить другую пуговицу.    

– Может  быть, потому, Дора, что я не мог, увидев вас, не полюбить.    

– А  если бы вы меня никогда не увидели? – спросила Дора, переходя к следующей  пуговице.    

– А  если бы мы не родились на свет? – весело сказал я.    

Мне  хотелось бы знать, о чем она думала, когда я молча любовался ее нежной ручкой,  перебиравшей пуговицы у меня на сюртуке, смотрел на ее вьющиеся волосы,  лежавшие на моей груди, и на ресницы ее опущенных глаз, медленно поднимавшиеся  по мере того, как двигались вверх ее пальчики. Наконец ее глаза встретились с  моими, она привстала на цыпочки и поцеловала меня – раз, два, три, – три  раза поцеловала меня более задумчиво, чем обычно, и вышла из комнаты.    

Минут  через пять все они вернулись назад, и необычная задумчивость Доры совершенно  исчезла. Смеясь, она решила показать нам до прихода кареты, каким фокусам  научился Джип. На это ушло некоторое время (отнюдь не потому, чтобы они были  разнообразны, а потому что Джип не желал слушаться), и когда послышался стук  подъезжавшей кареты, мы еще не успели их досмотреть. Вслед за этим последовало  поспешное, но очень нежное ее прощание с Агнес, последовало обещание ее писать  Агнес (если только та не сочтет ее письма глупыми) и обещание Агнес писать ей,  и вторичное прощание у дверцы кареты, и третье прощание, когда Дора, несмотря  на возражения мисс Лавинии, выбежала еще раз из дому, чтобы у оконца кареты  напомнить Агнес о письмах и тряхнуть локонами, бросив взгляд на меня (я занял  место на козлах).    

Пассажирская  карета должна была доставить нас к Ковент-Гарден, где нам нужно было пересесть  в другую карету и добраться до Хайгета. Я с нетерпением ждал пересадки, чтобы  узнать мнение Агнес о Доре. Как она ее хвалила! Как искренне и горячо поручала  моим самым преданным заботам это нежное существо, очаровательное и  бесхитростное, чье сердце я завоевал! С какой деликатностью она внушала мне,  делая вид, будто далека от этого намерения, что я несу ответственность за  осиротевшее дитя.    

Никогда,  никогда я не любил Дору так глубоко и искренне, как в тот вечер. Мы снова вышли  из кареты и шли при свете звезд по тихой дороге, ведущей к дому доктора  Стронга, и я сказал Агнес, что обязан этим ей.    

– Когда  вы, Агнес, сидели около нее, мне казалось, что вы не только мой, но и ее ангел-хранитель.  И сейчас мне так кажется, – сказал я.    

– Бедный  ангел! – отозвалась она. – Но верный.    

Ее  чистый голос проник в самую глубину моего сердца, и я, не раздумывая, сказал:    

– Сегодня  я заметил, Агнес, что к вам вернулись прежние ваши спокойствие и бодрость, которых  я ни у кого, кроме вас, не видел. Надеюсь, теперь у вас лучше дома?    

– У  меня лучше на душе, – сказала она. – Я совершенно спокойна, и на  сердце у меня легко.    

Я  взглянул на ее ясное лицо, обращенное к небу, и при свете звезд оно показалось  мне таким благородным!    

– А  в доме ничего не изменилось, – спустя некоторое время сказала Агнес.    

– Больше  не упоминалось о том… Простите, Агнес, я не хочу вас волновать, но мне очень  хотелось бы знать… больше не упоминалось о том, о чем мы говорили, когда я вас  видел в последний раз?    

– Нет,  ни разу, – ответила она.    

– Я  столько об этом думал!    

– Вы  должны поменьше об этом думать. Помните одно: я доверяю только искренней, бескорыстной  любви. Не бойтесь за меня, Тротвуд, – добавила она через минуту, – я  никогда не сделаю того, что вас так пугает.    

В минуты  спокойного раздумья, мне кажется, я никогда по-настоящему этого не боялся, но  услышать об ртом из ее собственных уст, не знающих лжи, было для меня огромным  облегчением. Так я ей и сказал.    

– Но  скажите, дорогая Агнес, – ведь вы возвращаетесь домой, и, может быть, нам  больше не удастся побыть наедине, – скоро ли вы опять приедете в Лондон?    

– Вероятно,  очень не скоро, – ответила она. – Я полагаю, нам нужно быть дома –  ради папы. До следующего нашего приезда мы не часто сможем с вами встречаться,  но я буду писать Доре, и через нее мы будем знать друг о друге.    

Мы вошли  во дворик при коттедже доктора. Было уже поздно. Окно в комнате миссис Стронг  было освещено. Агнес показала на окно и пожелала мне спокойной ночи.    

– Не  волнуйтесь из-за наших невзгод и забот, – сказала она, протягивая мне  руку. – Я так счастлива, зная, что счастливы вы. Если мне понадобится ваша  помощь, вы можете быть спокойны – я к вам обращусь. Да благословит вас господь!    

Лучезарная  ее улыбка и этот спокойный, бодрый голос воскресили в моей памяти образ моей  маленькой Доры, когда та сидела рядом с ней. Некоторое время я стоял на крыльце  и смотрел на звезды, и сердце мое было исполнено любви и благодарности; затем я  медленно побрел дальше. На ночь я снял комнатку неподалеку, в чистенькой  харчевне; выходя из дворика, я случайно повернул голову и увидел свет в  кабинете доктора. У меня мелькнула мысль, – и я даже упрекнул себя, –  что он работает над словарем без моей помощи. Мне захотелось проверить, так ли  это, и пожелать ему спокойной ночи, если он сидит за своими книгами, а потому я  повернул назад, тихо пересек холл и, приоткрыв дверь, заглянул в кабинет.    

При  свете лампы, затененной абажуром, я прежде всего, к своему удивлению, увидел  Урию. Он стоял около лампы, одна костлявая рука была прижата к губам, другая  опиралась на стол доктора. Доктор сидел в своем рабочем кресле, закрыв руками  лицо. Мистер Уикфилд, сильно взволнованный и удрученный, наклонясь к доктору и  протянув руку, нерешительно касался его руки.    

У меня  мелькнула мысль, что доктор заболел. Я рванулся вперед, но встретил взгляд Урии  и понял, в чем дело. Тогда я отступил, чтобы выйти, но доктор сделал мне знак  остаться, и я остался.    

– Во  всяком случае, мы можем затворить дверь, – сказал Урия и неуклюже  скорчился. – Зачем разглашать на весь город?    

С этими  словами он на цыпочках подошел к двери, которую я оставил открытой, и осторожно  закрыл ее. Затем он вернулся на свое место. В его голосе и манерах  чувствовалось навязчивое, лицемерное сострадание, и эта личина казалась, –  по крайней мере мне, – самой невыносимой из всех, какие он мог на себя  надеть.    

– Я  счел себя обязанным, мистер Копперфилд, – обратился ко мне Урия, –  рассказать доктору Стронгу то, о чем мы с вами говорили. Впрочем, вы меня тогда  не совсем поняли!    

Я  посмотрел на него, но промолчал, и, подойдя к моему славному старому учителю,  пробормотал несколько слов, стараясь утешить его и ободрить. Он положил руку  мне на плечо, как это бывало в пору моего детства, но седой своей головы не  поднял.    

– Поскольку  вы тогда меня не поняли, мистер Копперфилд, – продолжал Урия тем же искательным  тоном, – я беру на себя смелость, находясь среди друзей, смиренно  сообщить, что я обратил внимание доктора Стронга на поведение миссис Стронг.  Могу заверить, Копперфилд, что у меня не было ни малейшего желания вмешиваться  в это неприятное дело, но все мы иногда оказываемся причастны к такого рода  делам, которых следовало бы избегать. Именно это я хотел вам сказать, сэр, когда  вы не изволили меня понять.    

Вспоминая  теперь его подмигиванье, не знаю, как я удержался, чтобы не схватить его за  глотку и не задушить.    

– Может  быть, я говорил недостаточно ясно, да и вы также, – продолжал он. –  Разумеется, мы оба не склонны были распространяться на эту тему. Однако я  пришел к выводу, что мне надлежит объясниться чистосердечно, и я сообщил  доктору Стронгу… Вы что-то сказали, сэр?    

Это  относилось к доктору, который застонал. Мне кажется, этот стон мог растрогать  любое сердце, но на Урию он не произвел никакого впечатления.    

– …сообщил  доктору Стронгу, – продолжал он, – что всем бросается в глаза, сколь  нежны друг с другом мистер Мелдон и красивая, милая леди, супруга доктора  Стронга. Пришло время (поскольку теперь все мы причастны к этому делу, чего  следовало бы избегать), пришло время сказать доктору Стронгу, что это было  очевидно для всех еще до отъезда мистера Мелдона в Индию, что только ради этого  мистер Мелдон нашел предлог вернуться из Индии и только ради этого он всегда  находится здесь. Как раз когда вы появились, сэр, я спросил моего  компаньона, – тут он повернулся к мистеру Уикфилду, – может ли он  дать честное слово доктору Стронгу, что не пришел к тому же выводу уже давно.  Ну, как, мистер Уикфилд? Будьте добры, сэр, скажите всем нам! Да или нет, сэр?  Да ну же, компаньон!    

– Ради  бога, дорогой доктор, – сказал мистер Уикфилд, снова нерешительно кладя  руку на руку доктора, – ради бога не придавайте большого значения каким-то  подозрениям, которые могли у меня быть…    

– Вот  те на! – вскричал Урия, тряхнув головой. – Какое робкое и унылое  признание! Хорош старый друг – нечего сказать! Но – черт побери! – когда я  был у него только ничтожным клерком, Копперфилд, я видел, как он не раз, –  да, не раз, а двадцать раз! – прямо с ума сходил (ну что ж, он – отец, и  я, во всяком случае, не могу его осуждать) при одной мысли, что мисс Агнес  может оказаться причастной к такому делу, которого следует избегать.    

– Дорогой  мой Стронг, – дрожащим голосом сказал мистер Уикфилд, – добрый мой  друг, мне нет нужды вам говорить, что это мой порок – искать в действиях  каждого человека один основной мотив и ко всем поступкам прилагать одну узкую  мерку. Сомнения, которые у меня возникли, могли быть порождены этим неверным  взглядом.    

– Значит,  у вас были сомнения, Уикфилд… – не поднимая головы, сказал доктор. –  У вас были сомнения…    

– Да  говорите же, компаньон! – понукал Урия.    

– Одно  время они у меня… были. Я… да простит мне бог!.. Я думал, что они мелькали и у  вас, – сказал мистер Уикфилд.    

– Нет,  нет и нет! – ответил доктор, и в тоне его слышалась глубокая скорбь.    

– Одно  время мне казалось, – продолжал мистер Уикфилд, что вам хочется отослать  мистера Мелдона за границу для того, чтобы их разлучить.    

– Нет,  нет и нет! – повторил доктор. – Только для того, чтобы доставить  удовольствие Анни заботой о друге ее детства. Только для этого.    

– Потом  я это понял, и теперь, когда вы так говорите, я не сомневаюсь, – сказал  мистер Уикфилд. – Но мне казалось… прошу вас, вспомните мою порочную  склонность давать всему одностороннее толкование… мне казалось, что в данном  случае, при такой разнице в летах…    

– Вот  видите, мистер Копперфилд, как нужно рассуждать! – вставил Урия с  лицемерной и оскорбительной жалостью.    

– …столь  молодая и красивая леди, как бы она вас ни уважала, могла руководствоваться,  выходя за вас замуж, только житейскими соображениями. Я не допускал наличия  многих добрых чувств и благоприятствующих обстоятельств… Ради бога, помните  это!    

– Как  мягко он говорит! – покачивая головой, вставил Урия.    

– Я  всегда наблюдал за ней с этой точки зрения, – продолжал мистер  Уикфилд, – но, заклинаю всем дорогим для вас, старый мой друг, подумайте о  том, какова была эта точка зрения… Сейчас меня заставили высказаться, и я не  могу уклониться…    

– О  нет! В таких случаях уклоняться нельзя, мистер Уикфилд, сэр! – перебил  Урия.    

– …от  признания… – тут мистер Уикфилд растерянно и беспомощно посмотрел на  своего компаньона, – от признания, что я сомневался в ней, подозревал ее в  нарушении долга перед вами, и… если я должен говорить все… меня беспокоило, что  Агнес, находясь с ней в дружеских отношениях, может заметить то, что видел я…  или согласно моей порочной теории воображал, будто вижу. Об этом я не говорил  ни единому человеку. Я никогда не хотел, чтобы об этом кто-нибудь знал. И, как  бы ни было ужасно для вас слушать это, – закончил мистер Уикфилд,  совершенно подавленный, – но если бы вы знали, как для меня ужасно об этом  говорить, вы пожалели бы меня!    

Доктор,  человек необыкновенной доброты, протянул ему руку. Мистер Уикфилд некоторое  время не выпускал ее из своей руки и стоял понурив голову.    

– Разумеется,  это дело неприятное для всех, – нарушил молчание Урия, извиваясь, как  морской угорь. – Но если мы зашли так далеко, беру на себя смелость  указать, что то же самое заметил и Копперфилд.    

Повернувшись  к нему, я спросил, как он смеет ссылаться на меня.    

– О!  Как это хорошо с вашей стороны, Копперфилд! – откликнулся Урия, изгибаясь  всем телом. – Мы все знаем, какой вы добрый. Но вы знаете, что, когда я  говорил с вами в тот вечер, вы прекрасно поняли, что я имею в виду. Право же,  Копперфилд, вы тогда прекрасно поняли, о чем я говорю. Не отрицайте. Вы  отрицаете с благими намерениями, Копперфилд, но не делайте этого.    

Я поймал  кроткий взгляд старого доброго доктора и почувствовал, что на моем лице слишком  ясно написано признание в былых сомнениях и подозрениях, и не заметить этого  нельзя. Отрицать было бесполезно. Что бы я ни сказал, я не смог бы отпереться.    

Мы снова  замолкли и молчали до тех пор, пока доктор не встал и не прошелся раза два по  комнате. Затем он вернулся к своему креслу, оперся на его спинку и, время от  времени поднося платок к глазам, сказал с той искренностью и чистосердечием,  которые, на мой взгляд, делали ему больше чести, чем любая попытка скрыть свои  чувства:    

– Я  виноват. Мне кажется, я очень виноват. Ту, чей образ я ношу в своем сердце, я  сделал жертвой подозрений и хулы, – я называю их хулой, хотя бы они  зародились в самых сокровенных глубинах сознания, – и если бы не моя вина,  она не стала бы этой жертвой.    

Урия Хип  издал звук, похожий на сопенье. Думаю, чтобы выразить сочувствие.    

– Если  бы не моя вина, Анни не стала бы жертвой подозрений и хулы! – повторил  доктор. – Джентльмены! Вы знаете, я стар. Сегодня вечером я почувствовал,  что жить мне осталось недолго. Но ручаюсь своей жизнью! да, своей жизнью! за  верность и честь той леди, о которой мы говорим.    

Никакой  идеальный рыцарь, ни один прекрасный романтический герой, созданный фантазией  художника, не мог бы произнести эти слова с более трогательным достоинством,  чем этот бесхитростный старый доктор.    

– Но  я не намерен отрицать – пожалуй, сам не вполне понимая, как родилась у меня эта  мысль, я готов признать, – что неумышленно склонил эту леди к несчастному  браку, – продолжал он. – Я человек совершенно ненаблюдательный и  верю, что наблюдения ряда людей, столь различных по возрасту и положению, если  они уверенно приводят их к одному и тому же заключению, много правильнее моих.    

Как я уже  писал, меня часто удивляли его кротость и великодушие в отношениях с молодой  женой, но трудно выразить, насколько возвысили его в моих глазах уважение и  нежность, какие он теперь к ней проявил, и то, я бы даже сказал, благоговение  перед ней, с которым он отвергал малейшие подозрения в ее неверности.    

– Я  женился на этой леди, когда она была очень молода, – сказал доктор. –  Я взял ее к себе, когда характер ее еще не совсем сложился. Для меня было  большим счастьем принимать участие в его формировании. Я хорошо знал ее отца. Я  хорошо знал ее. Из любви к ее прекрасной, добродетельной натуре я научил ее  всему, что было в моих силах. Если я причинил ей зло, – боюсь, что это  так, – воспользовавшись (сам о том не ведая) ее благодарностью и  привязанностью, то я от всего сердца прошу у этой леди прощения!    

Он  прошелся по комнате и, возвратившись на то же место, оперся о спинку кресла  рукой, которая дрожала от волнения так же, как и его голос.    

– Я  думал, что буду для нее прибежищем от всех опасностей и соблазнов жизни. Я  убеждал себя, что, невзирая на разницу в годах, она будет жить со мной в  спокойствии и довольстве. Но я думал также и о том, что наступит время, когда  она останется свободной и все еще молодой и прекрасной, но с более зрелым умом…  Да, джентльмены, клянусь честью, я об этом думал!    

Казалось,  его славное лицо просветлело, оно дышало благородством и преданностью. В каждом  его слове была сила, и силу эту не могли сообщить словам никакие иные чувства!    

– Моя  жизнь с этой леди была очень счастлива. Вплоть до сегодняшнего вечера у меня  были все основания благословлять тот день, когда я причинил ей такое великое  зло.    

Его  голос, ослабевавший все более, по мере того как он это говорил, на миг  оборвался, но затем он продолжал:    

– Теперь  я пробудился от своих мечтаний… Я всю свою жизнь был только бедным мечтателем,  и о чем только я не мечтал!.. Я пробудился теперь и вижу, как это естественно,  что она с чувством сожаления вспоминала о своем старом друге и сверстнике. Она  думала и думает о нем с невинным сожалением, с чувством, в котором не было  ничего запретного, она думала о том, что могло бы быть, если бы не было с ней  меня. Увы, но это так! Многое, что я видел, но на чем не останавливался,  представилось мне в этот мучительный час совсем в ином свете. Но, джентльмены,  на дорогую мне леди не должна пасть даже тень подозрения!    

На  мгновенье его глаза засверкали и голос окреп, затем он помолчал и заговорил  снова:    

– Мне  остается только со всей покорностью, на какую я способен, нести сознание  несчастья, виновником которого являюсь я сам. Нет, не я должен ее обвинять, а  она меня. Защитить ее от ложных толков, от тех жестоких подозрений, которым  поддались даже мои друзья, – вот мой долг! Чем уединенней мы станем жить,  тем легче мне это будет сделать. А когда пробьет час – да настанет он скорей,  если будет на то господня милость! – и моя смерть принесет ей  освобождение, я в последний раз взгляну на ее благородное лицо с беспредельной  верой в нее и любовью и уйду без печали, и для нее начнутся дни, более  радостные и счастливые…    

Я не  видел его лица, потому что слезы заволокли мне глаза, слезы, вызванные его  искренностью и добротой, столь украшавшими этого прямодушного человека.  Направляясь к двери, он добавил:    

– Джентльмены,  я открыл вам мое сердце. Уверен, вы отнесетесь к этому с уважением. Больше  никогда мы не должны говорить о том, о чем говорили сегодня. Уикфилд, старый  друг, дайте мне вашу руку, я хочу подняться наверх.    

Мистер  Уикфилд поспешил к нему. Молча и медленно они вышли оба из комнаты, а Урия проводил  их взглядом.    

– Ну  вот, мистер Копперфилд! – повернувшись ко мне, смиренно сказал  Урия. – Дело обернулось не совсем так, как можно было ждать, потому что  старый ученый – какой это замечательный человек! – слеп, как крот… Но  теперь этому семейству придется убраться с дороги…    

Мне  достаточно было услышать его голос, чтобы прийти в бешенство – в такое  бешенство, в какое никогда в жизни я не приходил.    

– Негодяй! –  вскричал я. – На каком основании вы впутываете меня в ваши интриги? Подлый  лгун! Как вы смеете обращаться ко мне, словно мы с вами вместе все это  обсуждали?    

Мы  стояли друг перед другом, и по его физиономии, на которой отражалось скрытое  торжество, я прочел то, о чем знал раньше. Я понял, что он подчеркивал свою  уверенность во мне только с целью причинить мне боль и для этого расставил мне  ловушку. Это было уж слишком! Его худая щека была так соблазнительно близка… Я  размахнулся и ударил по ней раскрытой ладонью с такой силой, что почувствовал  зуд в пальцах, будто я их обжег.    

Он  схватил меня за руку. И так, глядя друг на друга, мы застыли. Стояли мы долго,  так долго, что бледные следы моих пальцев исчезли на багровой его щеке, а щека  еще больше побагровела.    

– Вы  сошли с ума, Копперфилд? – наконец сказал он беззвучно.    

– Между  нами все кончено, негодяй! Я не хочу вас знать! – сказал я и вырвал руку.    

– Не  хотите? – сказал он и схватился рукой за пострадавшую щеку. – Едва ли  это вам удастся. Так вот какова ваша благодарность!    

– Я  не раз давал вам понять, что вас презираю, – сказал я. – А сейчас я  это показал ясней, чем раньше.    

Чего мне  бояться? Бояться, что вы причините еще больше зла всем окружающим? Да ведь уже  и зла не осталось, которое вы бы им не причинили!    

Он  прекрасно понял мой намек, понял, какие соображения заставляли меня  сдерживаться и не рвать с ним окончательно. Думается мне, я не ударил бы его и  не сделал бы этого намека, если бы в тот вечер Агнес не дала мне обещания. Но  это неважно.    

Снова  наступило долгое молчание. Он продолжал смотреть на меня, его глаза, казалось,  все время меняли цвет, но каждый их оттенок был отвратителен.    

– Копперфилд, –  начал он, отнимая руку от щеки. – вы всегда шли против меня. Я знаю, вы всегда  были против меня в доме мистера Уикфилда.    

– Думайте,  что вам угодно! – гневно воскликнул я. – Если это было не так, тем  больше ваша вина!    

– А  вы мне всегда нравились, Копперфилд, – сказал он.    

Я не  удостоил его ответом и взялся за шляпу, собираясь идти спать, но он преградил  мне путь к двери.    

– Копперфилд,  чтобы возникла ссора, нужны две стороны. Я не хочу быть одной из них.    

– Убирайтесь  к черту! – сказал я.    

– Не  говорите так. Вы об этом пожалеете. – сказал Урия. – Как вы можете  давать мне такое преимущество над собой, проявляя столь дурной характер? Но я  вам прощаю.    

– Это  вы-то мне прощаете? – повторил я с презрением.    

– Да,  я, и вы ничего не можете поделать. – заметил Урия. – Подумать только!  Вы напали на меня, который всегда был вашим другом! Но поссориться могут двое,  а я не хочу быть одним из них. Хотите вы этого или нет, а я буду вашим другом.  Теперь вы знаете, что вас ожидает.    

Необходимость  вести этот разговор понизив голос (он говорил очень медленно, а я очень быстро),  чтобы в такой неурочный час не потревожить обитателей дома, не способствовала  улучшению моего расположения духа; все же я немного остыл. Заявив, что буду  ждать от него то, чего ждал всегда и в чем до сих пор не ошибся, я распахнул  дверь, чуть не защемив его, – словно он был огромный орех, который вложили  в щель, чтобы расколоть, – и вышел. Но и он ночевал не в этом доме, а у своей  матери, и не успел я пройти сотню ярдов, как он меня догнал.    

– Знаете  ли, Копперфилд, – зашипел он мне в ухо (я не повернул головы), – вы  попали в скверное положение (я знал, что это так, и это еще больше меня  раздражало). Вам это не делает чести, и не в вашей власти запретить мне, чтобы  я вас простил. Я не хочу говорить об этом матери и никому не скажу. Я решил вас  простить. Но удивительно, что вы подняли руку на человека, такого, как вы знаете,  смиренного и ничтожного!    

Я  чувствовал себя почти таким же негодяем, каким считал его. Он знал меня лучше,  чем я сам себя. Если бы он стал меня укорять или негодовать, мне было бы легче,  и я оправдал бы себя в собственных своих глазах, но он заставил меня  поджариваться на медленном огне, и эта пытка продолжалась полночи.    

Утром,  когда я встал и вышел из дому, церковный колокол уже звонил, а Урия  прогуливался со своей матерью. Он приветствовал меня как ни в чем не бывало, и  мне ничего не оставалось делать, как ответить тем же. Должно быть, я ударил его  так сильно, что у него разболелся зуб. Во всяком случае, его лицо обвязано было  черным шелковым платком, а узел прятался под шляпой, и это не очень его  красило. Я узнал, что он собирается в понедельник утром ехать в Лондон к  дантисту вырывать зуб. Надеюсь, зуб был коренной.    

Доктор  дал знать, что ему нездоровится, и вплоть до отъезда гостей проводил большую  часть дня в одиночестве. Агнес и ее отец уже с неделю как уехали, а мы с  доктором еще не приступали к работе. За день до возобновления наших занятий  доктор собственноручно вручил мне сложенную, но незапечатанную записку. Адресована  она была мне; в самых ласковых выражениях он предписывал мне никогда не  упоминать о том, что произошло в тот вечер. Об этом я рассказал только бабушке  и больше никому. С Агнес я не мог говорить на эту тему, и она решительно ничего  не подозревала.    

Я был  уверен, что и миссис Стронг ничего не подозревала. Прошло несколько недель,  прежде чем я заметил в ней какую-то перемену. Она совершалась постепенно, как  надвигается облако в безветренный день. Сперва, казалось, миссис Стронг  недоумевала, почему доктор, обращаясь к ней, говорит с нежным состраданием,  почему советует пригласить мать, чтобы та скрасила скучное однообразие ее  жизни. Частенько, когда мы работали с доктором, а она сидела тут же, я  подмечал, как она задумывается и следит за ним памятным мне взглядом. А потом  случалось и так, что она вставала и со слезами на глазах выходила из комнаты.  Мало-помалу ее красивое лицо затуманилось от скорби, и с каждым днем тени  сгущались. Миссис Марклхем проживала в ту пору в доме, но только и делала, что  болтала, и не замечала ровно ничего.    

По мере  того как изменялась Анни, та Анни, которая подобна была солнечному лучу в доме  доктора, доктор, казалось, все больше старел и становился все более серьезным,  но мягкость его характера, обходительность и неусыпная забота о ней  стали, – если только это было возможно, – еще заметней. Однажды  утром, в день ее рождения, она пришла посидеть у окна, пока мы работали (так  бывало и прежде, но теперь она приходила робко и неуверенно, и вид у нее был  трогательный), и я увидел, как доктор взял ее голову обеими руками, поцеловал в  лоб и поспешно ушел, слишком взволнованный, чтобы остаться. А она застыла, как  статуя, на том самом месте, где он ее покинул, затем голова ее поникла, она  стиснула руки и зарыдала – мне трудно передать, как горько она зарыдала.    

После  этого случая, мне чудилось, ей не раз хотелось поговорить хотя бы со мной,  когда мы оставались с ней одни. Но ни разу она не произнесла ни слова. Доктор  бывал неистощим, придумывая для нее развлечения вне дома, и миссис Марклхем, очень  падкая до развлечений, а всем прочим часто недовольная, с удовольствием им  предавалась и на все лады восхваляла доктора. Что касается Анни, она не  сопротивлялась, когда ее вели куда-нибудь, но казалась очень вялой,  равнодушной, как будто ей ни до чего не было дела.    

Я не  знал, что думать. Не знала и бабушка, которая из-за этих сомнений проделала,  должно быть, сотню миль, прохаживаясь по комнате. Но самым странным оказалось  то, что в этой сокровенной области семейного несчастья единственное реальное  утешение явилось в образе мистера Дика.    

Каковы  были его размышления обо всем происходящем и заметил ли он вообще что-нибудь,  мне так же трудно сказать, как, пожалуй, и ему помочь мне в этом деле. Но, как  я уже упоминал в рассказе о своих школьных годах, он безгранично преклонялся  перед доктором, а подлинная привязанность, даже в тех случаях, когда она  возникает у животных к человеку, так обостряет сообразительность, что оставляет  далеко позади самый высокий интеллект. Вот такое умное сердце, да позволено мне  будет так выразиться, было и у мистера Дика, и луч истины пронизал его  насквозь.    

В часы  досуга – а у него досуга было много – он с гордостью пользовался привилегией  прогуливаться вместе с доктором по саду, как он гулял раньше по «Аллее доктора»  в Кентербери. Но как только положение дел изменилось, он начал посвящать весь  свой досуг (и старался его удлинить, вставая по утрам пораньше) этим прогулкам.  Если раньше он бывал счастлив, когда доктор читал ему свое замечательное  сочинение – словарь, то теперь он чувствовал себя не на шутку несчастным до тех  пор, пока доктор не вытаскивал рукопись из кармана и не начинал читать. Он  пристрастился гулять по саду с миссис Стронг (в те часы, когда мы с доктором  работали), помогал ей ухаживать за ее любимыми цветами и полоть грядки.  Вероятно, он и десяти слов не говорил за час, но интерес, который он проявлял к  доктору и его жене, и его грустное лицо всегда пробуждали ответное чувство в их  сердцах; каждый из них знал, что другой любит мистера Дика, а он любит их  обоих. И он стал тем, чем не мог быть никто другой, – связующим звеном  между ними.