1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
Никак, ничем не стеснено.      

Свои причудливые ветви      

Узлами диких соответствий      

Нерасторжимо заплетет —      

И так живет, и так растет.      

       

Порой фотограф-ротозей      

Забудет снимкам счет и пленкам      

И снимет парочку друзей,      

На Капри, с беленьким козленком,—      

И тут же, пленки не сменив,      

Запечатлеет он залив      

За пароходною кормою      

И закопченную трубу      

С космою дымною на лбу.      

Так сделал нынешней зимою      

Один приятель мой. Пред ним      

Смешались воды, люди, дым      

На негативе помутнелом.      

Его знакомый легким телом      

Полупрозрачно заслонял      

Черты скалистых исполинов,      

А козлик, ноги в небо вскинув,      

Везувий рожками бодал…      

Хоть я и не люблю козляток      

(Ни итальянских пикников) —      

Двух совместившихся миров      

Мне полюбился отпечаток:      

В себе виденья затая,      

Так протекает жизнь моя.      

       

Я вижу скалы и агавы,      

А в них, сквозь них и между   них —      

Домишко низкий и плюгавый,      

Обитель прачек и портных.      

И как ни отвожу я взора,      

Он все маячит предо мной,      

Как бы сползая с косогора      

Над мутною Москвой-рекой.      

И на зеленый, величавый      

Амальфитанский перевал      

Он жалкой тенью набежал,      

Стопою нищенскою стал      

На пласт окаменелой лавы.      

       

Раскрыта дверь в полуподвал,      

И в сокрушении глубоком      

Четыре прачки, полубоком,      

Выносят из сеней во двор      

На полотенцах гроб дощатый,      

В гробу — Савельев, полотер.      

На нем — потертый, полосатый      

Пиджак. Икона на груди      

Под бородою рыжеватой.      

«Ну, Ольга, полно. Выходи».      

И Ольга, прачка, за перила      

Хватаясь крепкою рукой,      

Выходит. И заголосила.      

И тронулись под женский вой      

Неспешно со двора долой.      

И сквозь колючие агавы      

Они выходят из ворот,      

И полотера лоб курчавый      

В лазурном воздухе плывет.      

И, от мечты не отрываясь,      

Я сам, в оливковом саду,      

За смутным шествием иду,      

О чуждый камень спотыкаясь.      

       

Мотоциклетка стрекотнула      

И сорвалась. Затрепетал      

Прожектор по уступам скал,      

И отзвук рокота и гула      

За нами следом побежал.      

Сорренто спит в сырых громадах.      

Мы шумно ворвались туда      

И стали. Слышно, как вода      

В далеких плещет водопадах.      

В страстную пятницу всегда      

На глаз приметно мир пустеет,      

Айдесский, древний ветер веет,      

И ущербляется луна.      

Сегодня в облаках она.      

Тускнеют улицы сырые.      

Одна ночная остерия      

Огнями желтыми горит.      

       

Ее взлохмаченный хозяин      

Облокотившись полуспит.      

А между тем уже с окраин      

Глухое пение летит;      

И озаряется свечами      

Кривая улица вдали;      

Как черный парус, меж домами      

Большое знамя пронесли      

С тяжеловесными кистями;      

И, чтобы видеть мы могли      

Воочию всю ту седмицу,      

Проносят плеть и багряницу,      

Терновый скорченный венок,      

Гвоздей заржавленных пучок,      

И лестницу, и молоток.      

       

Но пенье ближе и слышнее.      

Толпа колышется, чернея,      

А над толпою лишь Она,      

Кольцом огней озарена,      

В шелках и розах утопая,      

С недвижной благостью в лице,      

В недосягаемом венце,      

Плывет, высокая, прямая,      

Ладонь к ладони прижимая,      

И держит ручкой восковой      

Для слез платочек кружевной.      

Но жалкою людскою дрожью      

Не дрогнут ясные черты.      

Не оттого ль к Ее подножью      

Летят молитвы и мечты,      

Любви кощунственные розы      

И от великой полноты —      

Сладчайшие людские слезы?      

К порогу вышел своему      

Седой хозяин остерии.      

Он улыбается Марии. Мария!      

Улыбнись ему!      

       

Но мимо: уж Она в соборе      

В снопах огней, в гремящем хоре.      

Над поредевшею толпой      

Порхает отсвет голубой.      

Яснее проступают лица,      

Как бы напудрены зарей.      

Над островерхою горой      

Переливается Денница…      

       

Мотоциклетка под скалой      

Летит извилистым полетом,      

И с каждым новым поворотом      

Залив просторней предо мной.      

Горя зарей и ветром воя,      

Он все волшебней, все живее.      

Когда несемся мы правее,      

Бегут налево берега,      

Мы повернем — и величаво      

Их позлащенная дуга      

Начнет развертываться вправо.      

В тумане Прочида лежит,      

Везувий к северу дымит.      

Запятнан площадною славой,      

Он все торжествен и велик      

В своей хламиде темно-ржавой,      

Сто раз прожженной и дырявой.      

Но вот — румяный луч проник      

Сквозь отдаленные туманы.      

Встает Неаполь из паров,      

И заиграл огонь стеклянный      

Береговых его домов.      

       

Я вижу светлые просторы,      

Плывут сады, поляны, горы,      

А в них, сквозь них и между   них —      

Опять, как на неверном снимке,      

Весь в очертаниях сквозных,      

Как был тогда, в студеной дымке,      

В ноябрьской утренней заре,      

На восьмигранном острие      

Золотокрылый ангел розов      

И неподвижен — а над ним      

Вороньи стаи, дым морозов,      

Давно рассеявшийся дым.      

И, отражен каетелламарской      

Зеленоватою волной,      

Огромный страж России царской      

Вниз опрокинут головой.      

Так отражался он Невой,      

Зловещий, огненный и мрачный,      

Таким явился предо мной —      

Ошибка пленки неудачной.      

       

Воспоминанье прихотливо.      

Как сновидение — оно      

Как будто вещей правдой живо,      

Но так же дико и темно      

И так же, вероятно, лживо…      

Среди каких утрат, забот,      

И после скольких эпитафий,      

Теперь, воздушная, всплывет      

И что закроет в свой черед      

Тень соррентинских фотографий?      

       

5 марта 1925, Sorrento      

26 февраля 1926, Chaville      

 Из дневника      

       

       

Должно быть, жизнь и хороша,      

Да что поймешь ты в ней, спеша      

Между купелию и моргом,      

Когда мытарится душа      

То отвращеньем, то восторгом?      

       

Непостижимостей свинец      

Всё толще над мечтой понурой, —      

Вот и дуреешь наконец,      

Как любознательный кузнец      

Над просветительной брошюрой.      

       

Пора не быть, а пребывать,      

Пора не бодрствовать, а спать,      

Как спит зародыш крутолобый,      

И мягкой вечностью опять      

Обволокнуться, как утробой.      

       

1–2 сентября 1925      

Meudon      

       

Перед зеркалом      

       

Nel mezzo del cammin di nostra vita.[3]      

       

       

Я, я, я. Что за дикое слово!      

Неужели вон тот — это я?      

Разве мама любила такого,      

Желто-серого, полуседого      

И всезнающего, как змея?      

       

Разве мальчик, в Останкине летом      

Танцевавший на дачных балах,—      

Это я, тот, кто каждым ответом      

Желторотым внушает поэтам      

Отвращение, злобу и страх?      

       

Разве тот, кто в полночные споры      

Всю мальчишечью вкладывал прыть,—      

Это я, тот же самый, который      

На трагические разговоры      

Научился молчать и шутить?      

       

Впрочем, так и всегда на средине      

Рокового земного пути:      

От ничтожной причины — к причине,      

А глядишь — заплутался в пустыне,      

И своих же следов не найти.      

       

Да, меня не пантера прыжками      

На парижский чердак загнала.      

И Виргилия нет за плечами,—      

Только есть одиночество — в раме      

Говорящего правду стекла.      

       

18–23 июля 1924      

Париж      

 Окна во двор      

       

       

Несчастный дурак в колодце двора      

Причитает сегодня с утра,      

И лишнего нет у меня башмака,      

Чтобы бросить его в дурака.      

……………………………………      

Кастрюли, тарелки, пьянино гремят,      

Баюкают няньки крикливых ребят.      

С улыбкой сидит у окошка глухой,      

Зачарован своей тишиной.      

………………………………………      

Курносый актер перед пыльным трюмо      

Целует портреты и пишет письмо,—      

И, честно гонясь за правдивой игрой,      

В шестнадцатый раз умирает герой.      

………………………………………      

Отец уж надел котелок и пальто,      

Но вернулся, бледный как труп:      

«Сейчас же отшлепать мальчишку за то,      

Что не любит луковый суп!»      

………………………………………      

Небритый старик, отодвинув кровать,      

Забивает старательно гвоздь,      

Но сегодня успеет ему помешать      

Идущий по лестнице гость.      

………………………………………      

Рабочий лежит на постели в цветах.      

Очки на столе, медяки на глазах.      

Подвязана челюсть, к ладони ладонь.      

Сегодня в лед, а завтра в огонь.      

………………………………………      

Что верно, то верно! Нельзя же силком      

Девчонку тащить на кровать!      

Ей нужно сначала стихи почитать,      

Потом угостить вином…      

………………………………………      

Вода запищала в стене глубоко:      

Должно быть, по трубам бежать   нелегко,      

Всегда в тесноте и всегда в темноте,      

В такой темноте и в такой тесноте!      

       

16–21 мая 1924      

Париж      

       

Бедные рифмы      

       

       

Всю неделю над мелкой поживой      

Задыхаться, тощать и дрожать,      

По субботам с женой некрасивой      

Над бокалом, обнявшись, дремать,      

       

В воскресенье на чахлую траву      

Ехать в поезде, плед разложить,      

И опять задремать, и забаву      

Каждый раз в этом всем находить,      

       

И обратно тащить на квартиру      

Этот плед, и жену, и пиджак,      

И ни разу по пледу и миру      

Кулаком не ударить вот так,—      

       

О, в таком непреложном законе,      

В заповедном смиренье таком      

Пузырьки только могут в сифоне —      

Вверх и вверх, пузырек с пузырьком.      

       

2 октября 1926      

Париж      

       * * *      

       

Сквозь ненастный зимний денек —      

У него сундук, у нее мешок —      

       

По паркету парижских луж      

Ковыляют жена и муж.      

       

Я за ними долго шагал,      

И пришли они на вокзал.      

Жена молчала, и муж молчал.      

       

И о чем говорить, мой друг?      

У нее мешок, у него сундук…      

С каблуком топотал каблук.      

       

Январь 1927      

Париж      

 Баллада      

       

       

Мне невозможно быть собой,      

Мне хочется сойти с ума,      

Когда с беременной женой      

Идет безрукий в синема.      

       

Мне лиру ангел подает,      

Мне мир прозрачен, как стекло, —      

А он сейчас разинет рот      

Пред идиотствами Шарло.      

       

За что свой незаметный век      

Влачит в неравенстве таком      

Беззлобный, смирный человек      

С опустошенным рукавом?      

       

Мне хочется сойти с ума,      

Когда с беременной женой      

Безрукий прочь из синема      

Идет по улице домой.      

       

Ремянный бич я достаю      

С протяжным окриком тогда      

И ангелов наотмашь бью,      

И ангелы сквозь провода      

       

Взлетают в городскую высь.      

Так с венетийских площадей      

Пугливо голуби неслись      

От ног возлюбленной моей.      

       

Тогда, прилично шляпу сняв,      

К безрукому я подхожу,      

Тихонько трогаю рукав      

И речь такую завожу:      

       

«Pardon, monsier,[4] когда в аду      

За жизнь надменную мою      

Я казнь достойную найду,      

А вы с супругою в раю      

       

Спокойно будете витать,      

Юдоль земную созерцать,      

Напевы дивные внимать,      

Крылами белыми сиять, —      

       

Тогда с прохладнейших высот      

Мне сбросьте перышко одно:      

Пускай снежинкой упадет      

На грудь спаленную оно».      

       

Стоит безрукий предо мной      

И улыбается слегка,      

И удаляется с женой,      

Не приподнявши котелка.      

       

Июнь — 17 августа 1925      

Meudon      

 Джон Боттом      

       

       

       1      

Джон Боттом славный был портной,      

    Его весь Рэстон знал.      

Кроил он складно, прочно шил      

    И дорого не брал.      

       

       2      

В опрятном домике он жил      

    С любимою женой      

И то иглой, то утюгом      

    Работал день деньской.      

       

       3      

Заказы Боттому несли      

    Порой издалека.      

Была привинчена к дверям      

    Чугунная рука.      

       

       4      

Тук-тук — заказчик постучит,      

    Откроет Мэри дверь, —      

Бери-ка, Боттом, карандаш,      

    Записывай да мерь.      

       

       5      

Но раз… Иль это только так      

    Почудилось слегка? —      

Как будто стукнула сильней      

    Чугунная рука.      

       

       6      

Проклятье вечное тебе,      

    Четырнадцатый год!..      

Потом и Боттому пришел,      

    Как всем другим, черед.      

       

       7      

И с верной Мэри целый день      

    Прощался верный Джон      

И целый день на домик свой      

    Глядел со всех сторон.      

       

       8      

И Мэри так ему мила,      

    И домик так хорош,      

Да что тут делать? Все равно:      

    С собой не заберешь.      

       

       9      

Взял Боттом карточку жены      

    Да прядь ее волос,      

И через день на континент      

    Его корабль увез.      

       

       10      

Сражался храбро Джон, как все,      

    Как долг и честь велят,      

А в ночь на третье февраля      

    Попал в него снаряд.      

       

       11      

Осколок грудь ему пробил,      

    Он умер в ту же ночь,      

И руку правую его      

    Снесло снарядом прочь.      

       

       12      

Германцы, выбив наших вон,      

    Нахлынули в окоп,      

И Джона утром унесли      

    И положили в гроб.      

       

       13      

И руку мертвую нашли      

    Оттуда за версту      

И положили на груди…      

    Одна беда — не ту.      

       

       14      

Рука-то плотничья была,      

    В мозолях. Бедный Джон!      

В такой руке держать иглу      

    Никак не смог бы он.      

       

       15      

И возмутилася тогда      

    Его душа в раю:      

«К чему мне плотничья рука?      

    Отдайте мне мою!      

       

       16      

Я ею двадцать лет кроил      

    И на любой фасон!      

На ней колечко с бирюзой,      

    Я без нее не Джон!