1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
    
— Учитель, — спешил Бен-Гур, и голос его сделался настойчив, — я твой друг, я люблю тебя. Скажи, молю, если я предложу спасение, примешь ли ты?
    
Назорей не поднял глаз и не подал никакого знака, но есть что-то, что непременно сообщает о наших страданиях даже незнакомым людям, стоит им взглянуть на нас. И это неведомое, казалось, говорило: «Оставь его. Он покинут друзьями, мир отверг его, горьким было его прощание с людьми, он идет, не ведая куда и не думая об этом. Оставь его».
    
И Бен-Гур вынужден был поступить так. Дюжина рук схватила его, и со всех сторон кричали: «Он один из тех.
    
Хватайте его, дубинками его — убить его!»
    
Вспышка гнева и отчаяния умножила немалые силы Бен-Гура: он рванулся, растолкал нападавших и бросился сквозь их кольцо. Руки, цеплявшиеся за него, сорвали одежду, так что на дорогу он выбежал обнаженным, через секунду его дружески скрыла темнота ущелья.
    
Забрав платок и одежду с садовой ограды, Бен-Гур пошел к городским воротам, потом в караван-сарай, а оттуда добрый конь отнес его к шатрам у Царских гробниц, где ждала семья.
    
На скаку он обещал себе увидеть Назорея утром, обещал, не зная, что брошенного друзьями уже отвели в дом Анны на ночной допрос.
    
До ложа юноша добрался с таким колотящимся сердцем, что заснуть не мог долго. Теперь уже ясно, что возобновленное Иудейское царство осталось тем, чем было, — мечтой. Нелегко видеть, как наши воздушные замки рушатся один за другим, и за эхом одного падения тут же раздается звук следующего, но когда они исчезают все сразу, как корабли в бурю или дома в землетрясении… — дух, способный спокойно перенести это сделан из материала, более крепкого, чем обычный, дух Бен-Гура не принадлежал к таким. В открывшихся картинах будущего он начал различать тихую и прекрасную жизнь, где вместо царского дворца — дом, а хозяйка в доме — Эсфирь. Снова и снова, пока проходили свинцовой поступью ночные часы, он видел виллу в Мизене, бродил с маленькой соотечественницей по ее садам, отдыхал в атриуме, над головой их простиралось неаполитанское небо, а под ногами лежали благодатнейшая из земель и самая синяя из бухт.
    
Проще говоря, он вступал в кризис, который разрешает день завтрашний и Назорей.
   
   
    
     
ГЛАВА IX
     
Путь на Голгофу
    
    
На следующее утро, около двух часов дня, два всадника примчались к шатру Бен-Гура и, спешившись, спросили его. Он еще не встал, но приказал впустить их.
    
— Мир вам, братья, — сказал он, ибо это были галилеяне и его доверенные офицеры. — Садитесь.
    
— Нет, — резко ответил старший, — сесть и успокоиться — значит позволить Назорею погибнуть. Вставай, сын Иуды, и езжай с нами. Приговор вынесен. Столб для креста уже на Голгофе.
    
— Крест! — только и мог сказать Бен-Гур.
    
— Они схватили его ночью и допрашивали, — продолжал офицер. — На рассвете отвели к Пилату. Дважды римлянин называл его невиновным, дважды отказывался предать смерти. Наконец, он умыл руки и сказал: «Смотрите вы», — и они отвечали…
    
— Кто?
    
— Они — первосвященники и народ: «Кровь его на нас и на детях наших».
    
— Святой праотец Авраам! — воскликнул Бен-Гур. — Римлянин добрее к израильтянину, чем род его! И если… о, если он сын Божий, что отмоет кровь его с детей их? Это не должно случиться — пора в бой!
    
Лицо его просияло решимостью, и он хлопнул в ладоши.
    
— Лошадей — быстро! — приказал он вошедшему арабу. — Скажи Амре прислать мне чистую одежду и принеси меч. Время умереть за Израиль, друзья. Подождите меня снаружи.
    
Он съел корку, выпил вина и скоро был на дороге.
    
— Куда? — спросил галилеянин.
    
— Собирать легионы.
    
— Увы! — был ответ.
    
— Почему увы?
    
— Господин, — со стыдом сказал офицер, — господин, я и мой друг — все, кто остался верен тебе. Остальные пошли за первосвященниками.
    
— Зачем? — Бен-Гур натянул поводья.
    
— Убить его.
    
— Не Назорея!
    
— Ты сказал.
    
Бен-Гур медленно переводил взгляд с одного на другого. В ушах его снова звучал вопрос прошлой ночи: «Неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?» Сам он вложил в уши Назорея вопрос: «Если я предложу тебе спасение, примешь ли ты?» — и теперь говорил себе: «Эту смерть не отвратить. Он шел к ней, с самого начала своей миссии, зная на что идет, так решила воля, высшая, чем его. Чья, если не Господня? Если он принял, если идет сам, что может сделать другой?» Не менее ясно понимал Бен-Гур, что план, построенный на верности галилеян рухнул. Но как странно, что это произошло именно сегодня! Ужас объял его. Не были ли его планы, труды, истраченные сокровища святотатственным состязанием с Богом. Когда, подбирая поводья, он говорил: «Едем, братья», — все впереди было неясно. Способность к быстрым решениям, без которой нет героя, онемела в нем.
    
— Едем, братья, едем на Голгофу.
    
Двигаясь на юг, они обгоняли возбужденные толпы народа. Казалось, все, что было севернее города, поднялось и пришло в движение.
    
Узнав, что процессию с осужденным можно будет встретить близ больших белых башен, оставленных Иродом, три друга поскакали туда, огибая Акру с юго-востока. В низине за прудом Иезекии проехать среди множества людей было уже невозможно, им пришлось спешиться, укрыться за углом здания и ждать.
    
Казалось, они стояли на речном берегу, глядя на течение воды.
    
В первой книге этой повести были главы, написанные специально, чтобы дать читателю представление о составе еврейской нации во времена Христа. Кроме того, они писались в предвидении этих часа и сцены, чтобы прочитавший их внимательно мог теперь увидеть то, что видел Бен-Гур — редкое и удивительное зрелище.
    
Полчаса, час — поток не иссякал. По прошествии этого времени, Бен-Гур мог бы сказать: «Я видел все касты Иерусалима, все секты Иудеи, все племена Израиля и все национальности земли, представленные ими». Ливийские евреи проходили мимо и евреи Египта, и евреи Рейна — евреи из всех стран Востока и Запада и всех островов, с которыми велась торговля, они проходили пешком, проезжали на лошадях и верблюдах, в паланкинах и колесницах, и при бесконечном разнообразии костюмов — поразительное сходство черт, которое до сих пор выделяет детей Израиля, несмотря на любое воздействие климата и образа жизни, они проходили, говоря на всех известных языках, и только так можно было отличить одну группу от другой, они проходили, горя нетерпением увидеть, как несчастный Назорей умрет злодеем среди злодеев.
    
Их было множество, но это были не все.
    
Поток нес тысячи неевреев — тысячи ненавидящих и презирающих их: греков, римлян, арабов, сирийцев, африканцев, египтян. Весь мир прислал представителей и в этом смысле присутствовал при распятии.
    
Шествие был странно молчаливым. Удары копыт по камню, скрип и стук колес, голоса говорящих, да изредка окликающий голос — вот все, что было слышно сквозь шорох бесчисленных шагов. Лица несли выражение, с каким люди спешат увидеть нечто ужасное: несчастный случай, разрушение, жертв войны. И по этому признаку Бен-Гур определил приезжих на Пасху, не судивших Назорея. Они могли быть его друзьями.
    
Наконец от башен донеслись ослабленные расстоянием крики.
    
— Слушайте! Это они, — сказал один из его друзей.
    
Люди на улице остановились, прислушиваясь, но, когда крики понеслись над головами, переглянулись и молча двинулись дальше.
    
Крики приближались с каждой секундой, воздух уже дрожал от них, когда Бен-Гур увидел слуг Симонида, несущих кресло, и шедшую рядом Эсфирь, за ними двигался закрытый паланкин.
    
— Мир тебе, Симонид, и тебе, Эсфирь, — приветствовал их Бен-Гур. — Если вы на Голгофу, постойте здесь, пока пройдет процессия, тогда отправимся вместе. Тут есть место, чтобы развернуться.
    
Большая голова купца тяжело лежала на груди, очнувшись, он ответил:
    
— Поговори с Балтазаром: я сделаю, как он захочет. Он в паланкине.
    
Бен-Гур поспешил отодвинуть штору. Египтянин лежал внутри, и лицо у него было, как у покойника. Услышав предложение, он слабо спросил:
    
— Мы увидим его?
    
— Назорея? Да. Он пройдет в нескольких шагах от нас.
    
— Господи! — трепетно воскликнул старец. — Еще раз, еще раз! О, это ужасный день мира.
    
Вскоре все ожидали под прикрытием дома. Говорили мало, боясь, вероятно, поверить друг другу свои мысли, не было уверенности ни в чем и прежде всего — в собственном мнении. Балтазар с трудом выбрался из паланкина и стоял, поддерживаемый слугой, Эсфирь и Бен-Гур были с Симонидом.
    
Тем временем поток людей стал еще гуще, крики приблизились — пронзительные, грубые и жестокие. Наконец, показалась процессия.
    
— Смотрите, — горько сказал Бен-Гур, — то, что подходит сейчас, — Иерусалим.
    
Сначала пространство перед ними заполнили мальчишки, гикающие и визжащие:
    
— Царь Иудейский! Дорогу, дорогу Царю Иудейскому!
    
Симонид смотрел, как они вертелись и приплясывали подобно туче мошкары.
    
— Когда эти, — сказал он, — примут наследство — увы городу Соломонову!
    
Далее, блестя медью доспехов, с безразлично-суровым видом маршировал отряд легионеров в полном вооружении.
    
Далее шел НАЗОРЕЙ!
    
Он был едва жив и спотыкался через каждые несколько шагов. Грязный изорванный хитон висел на его плечах поверх туники. Босые ноги оставляли на камнях красные пятна. На шее болталась доска с надписью. Терновый венец был туго надвинут на голову, и из-под него по лицу и шее ползли полосы засохшей крови. Длинные волосы сбились. Кожа, где ее удавалось разглядеть, была призрачно белой. Связанные руки он нес перед собой. Еще в городе он упал под тяжестью поперечного бруса для креста, который, по, обычаю, осужденный должен был нести на место казни, теперь за него нес какой-то соотечественник. Четыре солдата охраняли его от толпы, но люди все же прорывались, били его палками и плевали. Он же не издавал ни звука — ни жалобы, ни стона — и не поднимал глаз, пока не приблизился к дому, у которого стоял Бен-Гур со своими друзьями. Эсфирь жалась к отцу, который, при всей своей воле, не мог унять дрожи. Балтазар обвис, лишившись дара речи. Даже Бен-Гур воскликнул: «Боже мой, Боже мой!» Будто ощутив их сострадание или услышав возглас, Назорей повернул измученное лицо и посмотрел на каждого взглядом, который они сохранили в памяти на всю жизнь. Они увидели, что он думает о них, а не о себе, и глаза идущего на смерть дали им благословение, которого он не мог произнести вслух.
    
— Где твои легионы, сын Гура? — спросил Симонид, приподнявшись.
    
— Анна знает это лучше, чем я.
    
— Что, изменили?
    
— Все, кроме этих двоих.
    
— Значит, все потеряно и этот праведник умрет!
    
Лицо купца исказилось, голова упала на грудь. Он хорошо выполнил свою часть работы, движимый теми же целями, что Бен-Гур. Теперь эти цели стали навсегда недосягаемы.
    
За Назореем шли два человека с брусьями на плечах.
    
— Кто это? — спросил Бен-Гур галилеян.
    
— Разбойники, осужденные на смерть вместе с Назореем.
    
Далее шла фигура в митре и золотой парче. Первосвященника окружали стражники храма, за ним шагал весь синедрион, а еще далее — длинная колонна священников.
    
— Приемный сын Анны, — тихо сказал Бен-Гур.
    
— Каиафа! Я видел его, — ответил Симонид и, помолчав, добавил: — Теперь я убежден. С уверенностью, какую дает просветление духа, с абсолютной уверенностью я говорю: прошедший с доской на груди есть то, что гласит надпись: ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ. Обычного человека, самозванца, преступника никогда не ждали так. Смотри! Здесь вся нация — Иерусалим, Израиль. Здесь ефод, здесь голубая мантия с ее бахромой, пурпурными гранатами и золотыми колокольчиками — ее не видели на улице со дня, когда Иадуа выходит встречать Македонца. Все это доказывает, что Назорей — Царь. Если бы я мог, встал бы и пошел за ним!
    
Бен-Гур слушал, удивленный, но Симонид, будто опомнившись после такого необычного для себя выражения чувств, нетерпеливо добавил:
    
— Поговори с Балтазаром и, прошу тебя, идем. Приближается отрыжка Иерусалима.
    
В это время заговорила Эсфирь.
    
— Там какие-то женщины, они плачут. Кто они?
    
Проследив за направлением ее руки, все увидели четырех женщин в слезах, одна из них опиралась на руку мужчины, чем-то напоминавшего Назорея. Ответил Бен-Гур:
    
— Мужчина — любимый ученик Назорея, та, что оперлась на его руку — Мария, мать Учителя, остальные — преданные ему галилеянки.
    
Пока плачущие не скрылись в толпе, за ними следили блестящие от слез глаза Эсфири.
    
Читатель мог подумать, что разговор, обрывки из которого мы привели, велся вполголоса — и ошибся. Большей частью, собеседникам приходилось кричать, будто на морском берегу, под шум прибоя, с которым только и можно было сравнить крики толпы.
    
Демонстрация предвосхищала те, которыми едва тридцать лет спустя Святой Город под управлением партий был разорван на части, столь же многочисленная, столь же фанатичная и кровожадная, и кипели в ней те же люди: рабы, погонщики верблюдов, торговцы с рынка, привратники, садовники, продавцы фруктов и вина, прозелиты и необращенные иностранцы, стражники и поденщики из Храма, воры, грабители и мириады, не причисляемые ни к какому классу, но в подобных случаях появляющиеся неизвестно откуда, голодные и пахнущие пещерами и склепами — простоволосые оборванцы с голыми руками и ногами, волосы и бороды, свалявшиеся в войлок, лохмотья цвета грязи, звери с бездонными пастями, способные реветь, как львы, зовущие друг друга в пустынных просторах. У некоторых были мечи, многие размахивали копьями и дротиками, но оружием большинства были колья, узловатые дубинки и пращи с только что подобранными камнями в сумах или задранных подолах туник. В грязной массе временами мелькали более важные персоны: книжники, старейшины, раввины, фарисеи с длинной бахромой, саддукеи в тонких плащах — эти служили сейчас распорядителями. Если какая-то глотка уставала кричать, они находили ей замену, и продолжало греметь неумолчное: «Царь Иудейский! Дорогу Царю Иудейскому! Осквернитель Храма! Богохульник! Распни его, распни!» И наибольшей популярностью пользовался последний из криков, ибо, безусловно, лучше всего выражал желание толпы и ее ненависть к Назорею.
    
— Идем, — сказал Симонид, когда Балтазар оправился, — скорее идем.
    
Бен-Гур не слышал. Вид этой части процессии, ее грубость и дикая жажда жизни напомнили ему о Назорее — его милосердии и множестве благодеяний совершенных для несчастных. Одна мысль вызывала другую, и он вспомнил о собственном великом долге, вспомнил, как сам был в руках римской стражи, обреченный на смерть, казалось, столь же неизбежную и почти такую же страшную, как смерть на кресте, вспомнил воду из колодца в Назарете и божественное выражение лица того, кто дал ее, вспомнил последнее благодеяние — чудо в Пальмовое воскресенье, а с этими воспоминаниями пришла больно ранящая мысль о нынешнем бессилии отплатить помощью за помощь, и он горько упрекал себя. Он не сделал всего, что мог, он должен был следить за галилеянами, поддерживая их верность и готовность, и сейчас — сейчас был момент для удара! Одним верно нанесенным ударом можно не только рассеять толпу и освободить Назорея, это был бы трубный глас Израилю и начало долгожданной войны за свободу. Возможность пришла, и если упустить ее сейчас!.. Бог Авраама! Неужели ничего нельзя сделать — ничего?
    
В это мгновение он заметил группу галилеян, рванулся через толпу и перехватил их.
    
— Идите за мной. Я буду говорить с вами.
    
Люди подчинились, и, отведя их к дому, он заговорил:
    
— Вы из тех, кто взял мои мечи, и обещал сражаться за свободу и грядущего Царя. Мечи с вами, и время сражаться пришло. Ищите повсюду, соберите ваших братьев и скажите им найти меня у столба для креста, который ждет Назорея. Спешите все! Не стойте! Назорей — наш Царь, и свобода умирает вместе с ним.
    
Они смотрели почтительно, но не двигались с места.
    
— Вы слышали?
    
Тогда один из них ответил:
    
— Сын Иуды, — под этим именем они знали его, — сын Иуды, ты обманут, но не мы и не наши братья, у которых твои мечи. Назорей не Царь и не годен быть царем. Мы были с ним, когда он входил в Иерусалим, видели его в Храме, он потерял себя, и нас, и Израиль, — у Прекрасных ворот он повернулся спиной к Богу и отказался от Давидова трона. Он не Царь и Галилея не пойдет за ним. Он умрет сужденной ему смертью. Но слушай, сын Иуды. У нас твои мечи, и мы готовы обнажить их за свободу, и Галилея с нами. За свободу, сын Иуды, за свободу! И мы встретим тебя у столба для креста.
    
Высший момент жизни Бен-Гура пришел. Прими он предложение, скажи слово, и история могла бы пойти по-другому, но это была бы история, подчинившаяся человеку, а не Богу — нечто, чего не было никогда и никогда не будет. На него нашло замешательство, столь необъяснимое, что позже он приписывал его Назорею, ибо когда Назорей восстал, он понял, что смерть была необходимой для веры в воскресение, без которой христианство стало бы пустой оболочкой. Замешательство лишило его воли, он стоял, беспомощный и безмолвный, закрыв лицо руками, сотрясаемый борьбой между желанием отдать приказ и завладевшей им силой.
    
— Идем, мы ждем тебя, — в четвертый раз сказал Симонид.
    
Он машинально двинулся за креслом и паланкином. Эсфирь шла рядом. Как Балтазара и его друзей-мудрецов в пустыне, Бен-Гура вела высшая сила.
   
   
    
     
ГЛАВА X
     
Распятие
    
    
Когда Балтазар, Симонид, Бен-Гур и два верных галилеянина добрались до места распятия, Бен-Гур шел впереди. Как им удалось пробраться в давке, он никогда не смог вспомнить, как не помнил ни дороги, которой шел, ни сколько времени она заняла. Он шел совершенно бессознательно, не видя и не слыша ничего вокруг, не думая о том, что делает, и не представляя, ради чего идет. В таком состоянии он не более новорожденного младенца способен был помешать ужасному преступлению, которому должен был стать свидетелем. Намерения Божии удивительны для нас, но не менее удивительны средства, которыми они осуществляются, а затем делаются понятны для нашей веры.
    
Бен-Гур остановился. Как занавес поднимается перед публикой, поднялась застилавшая его глаза пелена и он снова начал понимать то, что видит.
    
Он видел пространство на вершине небольшого холма, имевшего форму черепа, — сухого, пыльного лишенного растительности за исключением нескольких кустов иссопа. Границей пространства была живая стена людей, теснимых другими людьми, пытающимися заглянуть поверх голов. Внутренняя стена римских солдат строго удерживала внешнюю в ее границах. За солдатами присматривал центурион. Бен-Гур был приведен к самой пограничной линии и стоял на ней лицом к северо-востоку. Холм был древней арамейской Голгофой, что в переводе означает Череп.
    
Вокруг холма, в низинах и на склонах ближайших гор, не видно было ни пяди коричневой почвы, ни камня, ни зелени — лишь тысячи глаз на красных лицах, чуть дальше — только рыжие лица без глаз, еще дальше — лишь широкое, широкое кольцо, которое, если присмотреться к нему поближе, тоже состояло из человеческих лиц. Их было три миллиона, и под ними три миллиона сердец трепетали страстным желанием увидеть происходящее на холме, безразличные к разбойникам, они интересовались только Назореем — объектом ненависти или любопытства, тем, кто любил их и готов был умереть за них.
    
Вид огромного сборища людей влечет к себе взгляд наблюдателя сильнее, чем волнение на море, а такого сборища еще не знала земля, однако Бен-Гур лишь окинул его беглым взглядом, ибо то, что происходило на голом пространстве, заставляло забыть обо всем другом.
    
На холме, выше живой стены, различимый над головами знати стоял первосвященник, которого можно было узнать по митре и одеяниям. Еще выше, на круглой вершине, видимый отовсюду стоял Назорей, согбенный и страдающий, но молчащий. Остроумец из стражи вдобавок к венцу на голове вложил ему в руку трость вместо скипетра. Гам налетал на него порывами: смех, оскорбления, иногда и то, и другое вместе. Человек — только человек — потерял бы здесь остаток любви к роду человеческому.
    
Все глаза смотрели на Назорея. Сострадание ли было тому причиной или что иное, но Бен-Гур сознавал, что в чувствах его происходит перемена. Представление о чем-то лучшем, чем лучшее в этой жизни — чем-то настолько дивном, что оно позволяет хрупкому человеку перенести агонию тела и духа, позволяет приветствовать саму смерть, — быть может, иная жизнь, чище этой, — быть может, жизнь духа, за которую так крепко держался Балтазар, представление это начало все яснее формироваться в его сознании, неся с собой знание, что миссией Назорея было провести любящих его через грань, за которой ждет его царство. И тогда, будто родившись в воздухе, донеслись до него когда-то слышанные и уже почти забытые слова Назорея:
    
Я ЕСМЬ ВОСКРЕСЕНИЕ И ЖИЗНЬ.
    
И слова эти повторялись снова и снова, и приобрели форму, и осветились, и наполнились новым значением. И как люди повторяют вопрос, чтобы затвердить его значение, так спрашивал он, не отводя глаз от слабеющей под венцом фигуры на холме: кто Спасение? и кто Жизнь?
    
— Я, — казалось, отвечала фигура и отвечала ему, ибо в это мгновение он ощутил неведомый доселе покой, покой, положивший конец сомнениям и загадкам — и начало веры и любви, и ясного понимания.
    
Из этого полузабытья Бен-Гура вывел стук молотков. Тогда он заметил на вершине холма то, что ускользнуло от внимания прежде: несколько солдат и работников готовили кресты. Ямы для столбов были уже выкопаны, и теперь прилаживались на свои места поперечные брусья.
    
— Прикажи людям поторопиться, — сказал первосвященник центуриону. — Этот, — он указал на Назорея, — должен умереть и быть похоронен до захода солнца, чтобы не осквернить землю. Таков Закон.
    
Какой-то великодушный солдат подошел к Назорею и предложил ему попить, но тот отказался. Тогда подошел другой, снял у него с шеи доску с надписью и прибил ее к кресту — приготовления были закончены.
    
— Кресты готовы, — сказал центурион понтифу, в ответ махнувшему рукой со словами:
    
— Богохульника — первым. Сын Божий сумел бы спасти себя. Посмотрим.
    
Народ, видевший приготовления во всех их стадиях и до этого времени обрушивавший на холм нескончаемые крики нетерпения, примолк, и вскоре наступила полная тишина. Наступила самая жестокая — по крайней мере для воображения — часть экзекуции — осужденных должны были прибить к крестам. Когда солдаты наложили руки на Назорея, дрожь прошла по огромному скопищу людей, и самых грубых пронзил ужас. Потом были такие, что говорили, будто воздух вдруг похолодел, заставив их вздрогнуть.
    
— Как тихо все! — сказала Эсфирь, обнимая отца.
    
И вспомнив муки, которые перенес сам, старик спрятал ее лицо у себя на груди и сидел, дрожа.
    
— Не смотри, Эсфирь, не смотри! — говорил он. — Быть может все, кто увидит это, будут прокляты с сего часа.
    
Балтазар опустился на колени.
    
— Сын Гура, — сказал Симонид с возрастающим волнением, — если Иегова не прострет сейчас свою руку, Израиль погиб… и мы погибли.
    
Бен-Гур отвечал спокойно:
    
— Я был в забытьи, Симонид, и слышал, почему это должно произойти, и почему не будет остановлено. Такова воля Назорея — Божья воля. Последуем же примеру египтянина — помолимся.
    
Когда он снова посмотрел на холм, в ужасной тишине до него донеслось:
    
«Я ЕСМЬ ВОСКРЕСЕНИЕ И ЖИЗНЬ».
    
Он почтительно склонился, будто перед говорящим.
    
Тем временем работа на вершине продолжалась. Стражники сорвали с Назорея одежду, и он стоял обнаженный перед миллионами. Рубцы от полученных рано утром ударов бича еще кровоточили у него на спине, однако он был безжалостно брошен на крест. Сначала прибили ладони — гвозди были острые и в несколько ударов пронзили нежные ладони, затем подняли его колени, чтобы ступни легли на столб, сложили ступни и пробили их одним гвоздем. Глухой звук ударов разносился далеко, те же, кто не слышал его, все-таки видели, как поднимается и опускается молоток и содрогнулись. Но не было ни стона, ни крика, ни мольбы от страдальца — ничего, над чем бы посмеялся враг, ничего, что усилило бы скорбь любящего.
    
— В какую сторону повернуть его лицом? — спросил солдат.
    
— К Храму, — ответил понтиф. — Пусть, умирая, видит, что святой дом пережил его.
    
Работники взялись за крест и поднесли его к яме. По команде, они сбросили туда столб — тело Назорея тяжело обвисло на кровоточащих руках. И по-прежнему ни звука боли — лишь возглас, высший из всего, записанного за ним:
    
— Отче! прости им, ибо не ведают, что творят.
    
Одиноко вознесшийся на фоне неба крест был встречен взрывом радости, и все, кто видел и мог разобрать надпись на доске, торопились прочитать ее. Затем она передавалась дальше, и вскоре все сборище повторяло со смехом:
    
— Царь Иудейский! Радуйся, Царь Иудейский!
    
Понтиф, лучше понимавший значение надписи, протестовал, но напрасно, и титулованный Царь меркнущими глазами видел под собой город предков — город, так жестоко отвергший его.
    
Солнце быстро приближалось к зениту, горы подставляли ему свои коричневые бока, а более отдаленные оделись в пурпур. В городе храмы, дворцы, башни приподнялись в своем великолепии, будто знали, с какой гордостью оглядывается на них множество людей. Вдруг какая-то муть стала наполнять небо и покрывать землю. Сначала едва заметно поблекли краски дня, ставшего вдруг ранним вечером. Но сумерки сгущались и скоро привлекли внимание, после чего крики и смех стихли, а люди, сомневаясь в своих чувствах, в удивлении переглядывались. Потом они смотрели на солнце, потом на горы, отодвигавшиеся все дальше, на небо, на погружавшиеся в тень окрестности, на холм, где разворачивалась трагедия, а после всего этого они снова смотрели друг на друга и молчали.
    
— Это просто туча, — успокаивающе сказал Симонид встревоженной Эсфири. — Сейчас снова станет светло.
    
Бен-Гур думал иначе.
    
— Это не туча, — сказал он. — Духи, живущие в воздухе — пророки и святые — пытаются спасти себя и природу. Говорю тебе, Симонид, истинно, как Бог жив, тот, кто висит там, — Сын Божий.
    
И оставив Симонида, не слыхавшего от него прежде такой речи, пошел туда, где стоял на коленях Балтазар.
    
— О мудрый египтянин! — сказал он, положив руку на плечо старца. — Ты один был прав — Назорей воистину Сын Божий.
    
Балтазар притянул его вниз и слабо ответил:
    
— Я видел его младенцем в яслях, что были первой его колыбелью, не удивительно, что я познал его прежде тебя, но почему я должен был дожить до этого дня! Почему не умер, как мои братья? Счастливец Мельхиор! Счастливец, счастливец Гаспар!
    
— Утешься! — сказал Бен-Гур. — Несомненно, они тоже здесь.
    
Муть превратилась во мглу, а из нее — в настоящую тьму, не остановившую, однако, черствые души стоявших на холме. Один за другим поставлены были кресты с разбойниками. Оцепление убрали, и волна людей хлынула на холм. Каждый из подходивших успевал бросить лишь взгляд, и его тут же отталкивал следующий, которого также немедленно отталкивали, и поток смеха, скабрезностей и брани лился на Назорея неиссякаемо.
    
— Ха-ха! Если ты Царь Иудейский, спаси себя самого, — кричал солдат.
    
— Да, — подхватывал священник, — если он сейчас сойдет к нам, мы поверим в него.
    
Другие качали головами и говорили глубокомысленно:
    
— Он собирался разрушить Храм и построить его за три дня, но не может спасти себя самого.
    
Третьи твердили:
    
— Он называл себя Сыном Божьим, посмотрим, примет ли его Бог.
    
Но никто не сказал, за что ненавидит его. Назорей никому не принес вреда, но многие не видели его до сего часа, и все же — странно — они обрушивали на него проклятия и сочувствовали разбойникам.
    
Сверхестественная ночь, павшая с небес, пугала Эсфирь, как начинала пугать тысячи других, более храбрых и сильных.
    
— Уйдем домой, — молила она, дважды, трижды повторяя: — Это гнев Божий, отец. Кто знает, какие еще ужасы ждут нас? Я боюсь.
    
Симонид был непреклонен. Говорил он мало, но явно пребывал в сильном возбуждении. Когда, к концу первого часа, неистовство толпы на холме спало, по его просьбе подошли ближе к крестам. Бен-Гур подал руку Балтазару, и все же египтянин поднимался с большим трудом. С новой позиции Назорей был виден плохо — только темная обвисшая фигура. Однако теперь они слышали его — вздохи, свидетельствовавшие о большей выносливости либо близости конца, нежели чем у страдавших рядом, ибо те заполняли каждую паузу в шуме толпы стонами и мольбами.
    
Второй час прошел подобно первому. Для Назорея это были часы оскорблений, насмешек и медленного умирания. За все время он заговорил лишь однажды. Несколько женщин подошли и опустились на колени у его креста. Среди них он узнал свою мать и любимого ученика.
    
— Жено! — сказал он, — се, сын твой, — и ученику: — се, Матерь твоя!
    
Начался третий час, и люди все толпились вокруг горы, к которой влекло их странное чувство, что пробудила ночь среди дня. Они стали тише, чем прежде, но временами в темноте слышны были голоса людей, окликающих людей, и шум толп, окликающих толпы. Примечательно также, что теперь, подходя к Назорею, они молча приближались к кресту, молча смотрели и так же удалялись. Перемена коснулась даже стражников, которые недавно бросали жребий об одеждах распятого, они стояли чуть в стороне со своим командиром, более внимательные к тому, мимо которого проходили враждебные толпы.
    
Стоило ему тяжело вздохнуть или дернуть головой от боли, как они вскидывались. Но самым удивительным было изменившееся поведение первосвященника и его свиты — мудрецов, участвовавших в ночном судилище и перед лицом жертвы ревностно поддержавших своего главу. Лишь начала спускаться темнота, они стали терять свою уверенность. Среди них было много сведущих в астрономии и знакомых с явлениями, ужасающими толпу тех времен, многие знания были переданы им от далеких предков, часть принесена после Пленения, а потребности храмовой службы поддерживали их полноту. Астрономы эти сбились в кучку, когда солнце стало меркнуть у них на глазах, окружили понтифа и обсуждали виденное.
    
— Луна сейчас полная, — справедливо отмечали они, — и это не может быть затмением.
    
Никто не знал ответа на вопрос, никто не мог объяснить причину этого явления в этот час, и в глубине души они стали связывать его с Назореем и поддавались тревоге, усиливавшейся по мере того, как длился феномен. На своем месте, за спинами солдат, они слышали каждое слово и видели каждое движение Назорея, вздрагивали от его стонов и говорили шепотом. Этот человек мог быть Мессией, и тогда… Но время покажет!
    
Бен-Гура же полностью оставил прежний дух. Он пребывал в совершенном покое. Молился он лишь о скорейшем конце. Он знал о состоянии Симонида — тот колебался на пороге веры. Он видел, как большая голова поникла под тяжелыми раздумьями. Он видел его вопросительные взгляды на солнце, ищущие причину тьмы. Не ускользнула от него и заботливость Эсфири, подавлявшей свои страхи в заботе об отце.
    
— Не бойся, — слышал он обращенные к ней слова старика, — стой рядом и смотри. Ты можешь прожить две моих жизни и не увидеть ничего, столь важного для людей, и могут быть еще откровения. Останемся здесь до конца.
    
Когда истекла половина третьего часа, к кресту подошли оборванцы из пригородных склепов.
    
— Вот новый Царь Иудейский, — сказал один из них. Другие кричали, смеясь:
    
— Радуйтесь, радуйтесь все! Царь Иудейский!
    
Не получив ответа, они подошли ближе.
    
— Если ты Царь Иудейский или Сын Божий, спускайся!
    
Услышав это, один из разбойников зарычал и окликнул Назорея:
    
— Да, если ты Христос, спаси себя и нас.
    
Оборванцы смеялись и аплодировали, и тут второй разбойник обратился к первому:
    
— Или ты не боишься Бога? Мы достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал.
    
Стоявшие рядом окаменели, и в наступившей тишине второй преступник заговорил снова, на этот раз он обращался к Назорею:
    
— Помяни меня, Господи, когда придешь в Царствие Твое! Симонид встрепенулся. «Когда придешь в Царствие Твое!»
    
Именно над этим бился его разум, об этом они так долго спорили с Балтазаром.
    
— Ты слышал? — сказал ему Бен-Гур. — Царство не может быть от мира сего. Тот свидетель сказал, что Царь идет в свое царство, и то же я слышал в своем забытьи.
    
— Тихо! — оборвал Симонид более властно, чем когда-либо, обращаясь к Бен-Гуру. — Тише, прошу тебя. Если бы Назорей мог ответить…
    
И Назорей ответил ясным, уверенным голосом:
    
— Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.
    
Симонид подождал, не будет ли других слов, потом сложил руки и сказал:
    
— Довольно, Господи, довольно! Тьма ушла, я вижу другими глазами — как Балтазар. Я вижу глазами совершенной веры.
    
Верный слуга получил наконец достойную награду. Его изломанное тело не может снова стать здоровым, как невозможно уничтожить память о страданиях, и омраченных ими годах, но перед ним вдруг открылась новая жизнь, которая начнется сразу за порогом этой, и имя новой жизни — Рай. Там он найдет и Царство, о котором мечтал, и Царя. Совершенный мир снизошел на него.
    
У креста же были изумление и тревога. Собравшиеся там искушенные казуисты сумели сопоставить доверие, питавшее вопрос, и приятие, прозвучавшее в ответе. За то, что Назорей называл себя Мессией, ходя по земле, они подняли его на крест, и что же! На кресте, увереннее, чем прежде, он не только подтвердил свою миссию, но и обещал радости Рая злодею. Они содрогнулись при мысли о том, что совершают. Понтиф, при всей своей гордыне был испуган. Откуда у этого человека такая уверенность, если не от Истины? И что может быть Истиной, если не Бог? Теперь нужно было совсем немного, чтобы обратить их в бегство.
    
Дыхание Назорея участилось, вздохи его стали судорожными. Только три часа на кресте, а он уже умирает!
    
Весть передавалась от человека к человеку, пока ее не услышали все — и все затихло, ветер ослабел и стих, воздух заполнила вязкая мгла, к тьме прибавилась жара, и, не зная что происходит, никто не смог бы предположить, что под горой собралось три миллиона человек, в ужасе ожидающих того, что должно произойти.
    
И тогда во тьме над головами стоявших вокруг холма пронесся крик отчаяния, если не упрека:
    
— Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?
    
Голос поразил всех слышавших его. Одного же человека он сорвал с места.
    
Солдаты, идя на гору, принесли сосуд с разбавленным вином и поставили неподалеку от того места, где был сейчас Бен-Гур. Смоченной губкой, привязанной к шесту, они могли, если бы захотели, увлажнить губы распятых. Бен-Гур вспомнил о том, как был напоен близ Назарета, схватив губку, он окунул ее в сосуд и бросился к кресту.
    
— Оставь его! — злобно кричали вслед. — Оставь его!
    
Не обращая внимания, он подбежал и приложил губку к губам Назорея. Поздно, слишком поздно!
    
Теперь Бен-Гур ясно видел лицо, покрытое синяками и потемневшее от крови, оно озарилось сейчас внезапным светом, глаза широко раскрылись и остановились на чем-то, видимом только им в далеких небесах, и были радость и облегчение, даже триумф в крике:
    
— Свершилось!
    
Так герой, умирающий, совершив великий подвиг, последним криком знаменует победу.
    
Свет ушел из глаз, увенчанная голова медленно опустилась на еще дышащую грудь. Бен-Гур подумал, что борьба закончена, но отлетающая душа задержалась на мгновение, и тихий голос произнес как будто склонившемуся над ним:
    
— Отче! в руки Твои передаю дух Мой.
    
Судорога прошла по измученному телу, прозвучал крик жестокой агонии, и миссия и земная жизнь закончились вместе.
    
В невообразимо короткое время все множество людей узнало о происшедшем. Никто не говорил вслух — лишь шепот побежал во все стороны от холма: «Он мертв! Мертв!» — и это было все. Люди получили, чего хотели: Назорей был мертв, и они в ужасе смотрели друг на друга. Кровь его на них! И когда они стояли, глядя друг на друга, земля начала дрожать. Каждый ухватился за соседа, ища поддержки. В мгновение ока тьма исчезла, и вышло солнце, и каждый увидел кресты на холме, раскачивающиеся от землетрясения. Видны были все три, но видели только один, стоявший в центре, и казалось, что он растет, поднимая свою ношу, раскачивает ее все выше и выше в голубом небе. И каждый, кто насмехался над Назореем, кто бил его, каждый, кто требовал ему распятия, каждый, кто нес в сердце желание его смерти, — а таких было десять к одному — почувствовал, что он выделен из многих, и что ради сохранения жизни должен бежать от этого грозного знака в небесах. Они бросились бежать, они бежали изо всех сил, они скакали на лошадях и верблюдах, мчались на колесницах, но землетрясение преследовало их, сбивало с ног и повергало в ужас громом сотрясающихся скал. Кровь его была на них! Местные и пришлые, священники и законники, нищие, саддукеи, фарисеи смешались в безумной гонке. Если они призывали Господа, земля отвечала взрывом бешенства, равно жестокая ко всем. Она не различала и первосвященника среди прочих, она валила его, оборвала бахрому его мантии и набила песком золотые колокольцы, набила пылью его рот. Он и его народ были равны, по крайней мере, в одном — на них была кровь Назорея!
    
Когда солнечный свет пролился на распятых, мать Назорея, ученик, верные женщины из Галилеи, центурион с солдатами и Бен-Гур со своими друзьями — вот и все, кто остался на горе. У них не было времени наблюдать за бегством — слишком громким был призыв позаботиться о самих себе.
    
— Сядь здесь, — сказал Бен-Гур Эсфири, устраивая ей место у ног отца. — Закрой глаза и не поднимай головы, положись на Господа и правый дух того человека, столь ужасно убитого.
    
— Нет, — сказал Симонид, — отныне будем называть Его Христом.
    
— Да будет так, — отозвался Бен-Гур. В это мгновение волна землетрясения достигла горы. Ужасно было слышать вопли разбойников на раскачивающихся крестах. Пошатнувшись, Бен-Гур успел взглянуть на Балтазара, неподвижно простершегося на земле. Он подбежал к старцу и позвал — никакого ответа. Праведник был мертв! Бен-Гур вспомнил крик, прозвучавший ответом на последний крик Назорея. Тогда он не оглянулся, но позже всегда был уверен, что дух египтянина последовал за духом его Учителя через границу райского царства. Дело было не только в крике. Если вера была достойно награждена в Гаспаре, а любовь — в Мельхиоре несомненно, должен быть особо отмечен тот, чья долгая жизнь в таком совершенстве явила сочетание Веры, Любви и Праведных Трудов.
    
Слуги Балтазара бросили своего господина, но когда все закончилось, старца в его паланкине принесли в город два галилеянина.
    
Печальной была процессия, вошедшая в южные ворота дворца Гуров на закате того памятного дня. В тот же час было снято тело Христа.
    
Останки Балтазара принесли в гостиную. Слуги в доме разразились рыданиями, ибо этого человека любили все, но, увидев лицо покойного и улыбку на нем, они осушили слезы, говоря:
    
— Сейчас он счастливее, чем утром.
    
Бен-Гур не доверил слуге сообщить Ире о потере отца. Он отправился сам, чтобы привести ее к телу. Он представлял себе ее скорбь — она останется одна во всем мире, нужно простить и пожалеть ее. Он подумал, что не спросил утром, почему она не пошла со всеми, вспомнил, что не думал о ней, и теперь, охваченный стыдом, готов был на все, чтобы загладить вину, тем более, что сейчас должен был обрушить на нее такое горе.
    
Он дернул занавес на ее двери, и хотя за ним громко зазвонили колокольчики, ответа не было, он позвал ее по имени, потом еще раз — без ответа. Он отодвинул занавес и вошел — ее не было в комнате. Он торопливо поднялся на крышу — не было и там. Он спрашивал слуг — никто не видел ее с утра. Обыскав весь дом, Бен-Гур вернулся в гостиную, и занял место у покойного, где должна была быть она, и еще раз подумал, как милостив Христос к своему старому слуге. У порога рая оставлены скорби и потери этой жизни, они забыты теми, кто вошел туда.
    
Когда уже улеглась печаль похорон, на девятый день после исцеления, как требовал закон, Бен-Гур привез домой мать и Тирзу, и с этого дня в доме два самых священных для людей имени всегда звучали в молитвах рядом:
    
БОГ ОТЕЦ И ХРИСТОС СЫН.
    
    * * *
    
    
Прошло около пяти лет после распятия. Эсфирь, жена Бен-Гура, сидела в своей комнате на прекрасной вилле близ Мисен. Был полдень, теплое итальянское солнце согревало розы и виноград за стенами. Все в комнате было римским, кроме одежды Эсфири — одежды еврейской матери. Тирза и двое детей играли на львиной шкуре на полу, и стоило увидеть заботливый взгляд Эсфири, чтобы понять, чьи это дети.
    
Время было щедрым к этой женщине. Она была прекраснее, чем прежде, а став хозяйкой прекрасной виллы, воплотила свою старую мечту.
    
Вошел слуга.
    
— Женщина в атриуме хочет поговорить с хозяйкой.
    
— Пусть войдет. Я приму ее здесь.
    
Тут же появилась незнакомка. Увидев ее, еврейка встала и хотела заговорить, но вдруг запнулась, изменилась в лице и наконец отступила, сказав:
    
— Я знала тебя когда-то, добрая женщина. Ты…
    
— Я была Ирой, дочерью Балтазара.
    
Эсфирь справилась с удивлением и приказала слуге принести стул для египтянки.
    
— Нет, — холодно сказала Ира, — я сейчас уйду.
    
Две женщины смотрели друг на друга. Мы знаем, какой стала Эсфирь — прекрасная женщина, счастливая мать и жена. С ее же бывшей соперницей судьба обошлась совершенно иначе. В высокой фигуре сохранилось что-то от былой грации, но порочная жизнь оставила следы на всем. Лицо стало грубым, большие глаза покраснели, под ними набрякли мешки, цвет ушел со щек. С тонких губ не сходила циничная улыбка, и на всем лежал знак преждевременной старости. На ней была плохая и грязная одежда. Дорожная грязь покрывала сандалии. Ира нарушила неловкое молчание.
    
— Это твои дети?
    
Эсфирь взглянула на них и улыбнулась.
    
— Да. Хочешь поговорить с ними?
    
— Я испугала бы их, — ответила Ира. Она подошла ближе к Эсфири и, видя, что та вздрогнула, сказала: — Не бойся. Передай мои слова мужу. Скажи, что его враг мертв, что за несчастья, которые он мне принес, я убила его.
    
— Его враг?
    
— Мессала. Скажи еще своему мужу, что за худые замыслы против него я наказана так, что даже он должен пожалеть меня.
    
Слезы подступили к глазам Эсфири, и она хотела заговорить.
    
— Нет, — сказала Ира, — мне не нужны ни жалость, ни слезы. Скажи ему, я узнала, что быть римлянином — значит быть животным. Прощай.
    
Она хотела уйти. Эсфирь последовала за ней.
    
— Дождись мужа. Он не враг тебе. Он искал тебя всюду. Он будет тебе другом. И я буду твоим другом. Мы христиане.
    
Та была тверда.
    
— Нет, я сама выбрала свою судьбу. Осталось недолго.
    
— Но… — Эсфирь колебалась, — могу ли я что-нибудь сделать для тебя?
    
Лицо египтянки смягчилось, она почти улыбнулась и посмотрела на детей.
    
— Только одно.
    
Эсфирь проследила за ее взглядом и, мгновенно догадавшись, ответила:
    
— Я буду рада.
    
Ира подошла к детям, опустилась на колени и поцеловала обоих. Медленно поднимаясь, она все смотрела на них, потом направилась к двери и вышла, не сказав ни слова. Она шла быстро и скрылась прежде, чем Эсфирь решила, что делать.
    
Бен-Гур, узнав о визите, получил подтверждение тому, что предполагал с самого начала: в день распятия Ира бежала к Мессале. Он немедленно принялся разыскивать ее, но тщетно: более они никогда не слышали о египтянке. Голубая бухта, как ни радостна ее улыбка в лучах солнца, хранит темные тайны. Имей язык, она могла бы рассказать нам о дочери Балтазара.
    
Симонид дожил до глубокой старости. В десятый год правления Нерона он ликвидировал дело, которое так долго велось из дома над складом в Антиохе. Он до конца сохранил ясный ум и доброе сердце, и удача не оставляла его.
    
Одним из вечеров названного года он сидел в кресле на террасе склада. Бен-Гур и Эсфирь со своими тремя детьми были рядом. Течение реки покачивало последний из кораблей — все остальные были проданы. За годы после дня распятия только одно горе обрушилось на этих людей: умерла мать Бен-Гура, и это горе было бы безутешным, если бы не их христианская вера.
    
Корабль, который мы видели, появился за день до этого, привезя вести о преследованиях христиан, начатых в Риме Нероном, и собравшиеся на крыше обсуждали эти новости, когда появился Малух, по-прежнему служивший им, и подал Бен-Гуру пакет.
    
— Кто это привез? — спросил он, прочитай.
    
— Какой-то араб.
    
— Где он?
    
— Уехал сразу же.
    
— Слушай, — сказал Бен-Гур Симониду, и прочитал следующее:
    
     
«Я, Ильдерим, сын Ильдерима Щедрого, шейх племени Ильдерима — Иуде, сыну Гура.
     
Знай, о друг моего отца, как мой отец любил тебя. Прочитай присланное с этим, и ты узнаешь. Воля его — моя воля, и то, что он дает — твое.
     
Все, захваченное парфянами в великой битве, где он пал, я вернул: это письмо, другие вещи, месть и все потомство Миры, которая в его время была матерью многих звезд.
     
Мир тебе и всем твоим.
     
Этот голос из пустыни — голос
     Шейха Ильдерима».
    
    
Бен-Гур развернул свиток папируса, желтого, как сухой тутовый лист. С ним приходилось обращаться бережно.
    
     
«Ильдерим, прозванный Щедрым, шейх племени Ильдерима — сыну, который унаследует мне.
     
Все, что я имею, сын, будет твоим со дня, когда ты унаследуешь мне, за исключением моей собственности в Антиохе, известной как Пальмовый Сад, а она отходит к сыну Гура, который принес нам такую славу в Цирке — ему и детям его навеки.
     
Не обесчесть своего отца.
     Шейх Ильдерим Щедрый».
    
    
— Что скажешь ты? — спросил Бен-Гур Симонида. Эсфирь взяла бумаги и перечитывала их сама. Симонид молчал. Глаза его были устремлены на корабль, но он думал. И наконец заговорил:
    
— Сын Гура, — сказал он торжественно, — Господь милостив к тебе все эти долгие годы. За многое ты должен быть благодарен ему. Не пришло ли время окончательно решить, зачем он даровал тебе огромное и все возрастающее состояние?
    
— Я решил это давно. Состояние должно послужить даровавшему его, и не часть, а все. Этот вопрос давно стоял передо мной: «Какое использование будет наилучшим для этой цели?» И в этом я прошу у тебя совета.
    
Симонид ответил:
    
— Огромным суммам, которые ты передал церкви здесь, в Антиохе, я был свидетелем. Теперь, почти одновременно с даром щедрого шейха, приходят вести о преследованиях наших братьев в Риме. Здесь открывается новое поле деятельности. Свет не должен погаснуть в столице.
    
— Скажи, как я могу поддержать его.
    
— Я скажу тебе. Римляне, и даже нынешний Нерон, соблюдают святость двух вещей — других я не знаю — это прах умерших и места захоронения. Если ты не можешь строить храмы для служения Господу на земле, строй их под землей, а чтобы уберечь их от осквернения, переноси туда останки всех, кто умирает в вере.
    
Бен-Гур возбужденно выпрямился.
    
— Это великая мысль, — сказал он. — Я начну немедленно. Время не ждет. Корабль, привезший вести о страданиях наших братьев, отвезет меня в Рим. Я отправляюсь завтра.
    
Он повернулся к Малуху.
    
— Приготовь корабль, Малух, и будь готов ехать со мной.
    
— Хорошо, — сказал Симонид.
    
— А ты, Эсфирь, что скажешь ты? — спросил Бен-Гур.
    
Эсфирь подошла, взяла его за руку и ответила:
    
— Этим ты хорошо послужишь Христу. О муж мой, я хочу не мешать, но последовать за тобой и быть помощью тебе.
    
    * * *
    
    
Если кто-либо из моих читателей, посетив Рим, совершит короткое путешествие в катакомбы Сан-Каликсто, более древние, чем Сан-Себастьяно, он увидит, во что превратилось состояние Бен-Гура и поблагодарит его. Из этого огромного склепа вышло христианство, чтобы вытеснить цезарей.
   
  
  
   
ББК 84.7 США
   
У 63
   
   
Автор и составитель серии Андронкин Кирилл Юрьевич
   
Главный художник Атрошенко Сергей Петрович
   
Главный редактор серии Молчанова Ирина Давидовна
   
   
Ответственный редактор тома Равтович Е. А.
   
Технический редактор Назарова Е. В.
   
Художник Хромов А. А.
   
   
«Бен-Гур» Л. Уоллеса — американского писателя, боевого генерала времен Гражданской войны и дипломата — наверное, самый знаменитый исторический роман за последние сто лет.
   
Его действие происходит в первом веке нашей эры. На долю молодого вельможи Бен-Гура — главного героя романа — выпало немало тяжелых испытаний: он был и галерным рабом, и знатным римлянином, и возничим колесницы, и обладателем несметных сокровищ. Но знакомство с Христом в корне изменило его жизнь.
   
   
ISBN 5-7141-01-51-0
   
   
© Вече. Джокер. Санкор. 1993
   
© Перевод «Санкор». 1993
   
© Обложка Хромова А.А., 1993
   
   
BEN-GUR[8]
   
by Lew Wallace
   
   
У 63
   
Л. Уоллес. Бен-Гур (Повесть о Христе) Пер. с английского В. Минухина — М.: Вече, Джокер, Санкор, 1993. — 608 с. (Исторический роман)
   
   
ISBN 5-7141-01-51-0
   
   
Сдано в набор 21.01.1993 г. Подписано в печать 28.04.1993 г. Формат 60 х 88 1/16 Бумага газетная. Гарнитура «Таймс». Печать офсетная. Физ.п.л. 19. Уч.-изд.л. 29,67. Заказ 1666. Тираж 100 000 экз. Цена договорная.
   
Арендное предприятие Республиканская ордена «Знак Почета» типография им. П. Ф. Анохина. 185005. г. Петрозаводск, ул. «Правды», 4.