1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— И людьми! — воскликнула королева Ортруда. —   Да разве люди бестелесны! Не потому ли и соблазняет их нагота, что они привыкли   носить одежды? Тайною привыкли люди облекать свое тело, и мысли, и дела свои,   но противна истине тайна. Только злое дело и порочная плоть боятся света.      

Кардинал говорил:      

— Люди считают наготу соблазнительною. Правы они или   нет, — все равно. Важно то, что нагое тело является для многих источником   соблазна. О соблазне и в Писании сказано: если око твое соблазняет тебя, вырви   его. Сказано там: горе миру от соблазнов. И особенно повелевается оберегаться   от того, чтобы соблазнять малых, детей и простонародье, по своей психике   подобное детям. Если кто соблазнит единого из малых сих, лучше было бы ему,   если бы он с тяжелым камнем на шее был брошен в воду. Таково относительно   соблазнов учение Христа, и так оно сохраняется святою церковью Христовою.      

Королева Ортруда сказала:      

— Каждый думает по-своему. Меня нагота не соблазняет;   она меня только возбуждает и веселит, как вино, — и я хочу наготы и   красоты телесной.      

Кардинал возразил:      

— Выше наших хотений стоит наш долг. За добрые дела мы   ждем награды, а злые дела навлекают на нас кару.      

— Какая же она бедная и слабая, ваша мораль! —   презрительно сказала королева Ортруда. — Нет, моя свободная мораль не   знает санкций и обязательства. Добрая природа создала меня невинною, и узы ваши   способны только исказить черты природной, милой чистоты.      

С видом сердечного сокрушения ответил кардинал:      

— Если бы идеи, развиваемые вашим величеством, к   несчастию, восторжествовали, то это повело бы к полному упадку морали и   религии.      

Королева Ортруда сказала решительно:      

— Нет, в моей свободе я вижу обещание расцвета   морального и религиозного творчества. Насилие в вопросах морали немыслимо.   Если, вы принуждением заставите людей быть нравственными, — какая же будет   цена этой нравственности?      

— Вы ошибаетесь, государыня, — возразил   кардинал, — мораль основана всегда на понятии долга, в понятии же долга   неизбежно присутствует элемент принуждения. Человек всегда слаб и   немощен, — святая церковь указывает ему верные пути к спасению.      

— Было время, — сказала королева Ортруда, —   когда и я подчинялась указаниям церкви и смирялась под суровою дисциплиною   моего духовника. Но теперь я не хочу предуказанных путей, и властолюбие   служителей церкви стало мне ненавистным.      

Кардинал сказал, как поучающий:      

— Но иначе невозможно спастись и войти в царство   небесное.      

С досадою ответила ему королева Ортруда:      

— Я и не хочу спасаться в вашем смысле этого слова. Я   не хочу воскресения, мне не надо рая. Хочу жить свободно и свободно умереть.      

На лице кардинала изобразился ужас, точно он услышал   страшное кощунство. Он сказал, крестясь благоговейно:      

— О, ваше величество! Это — слишком смелые слова. Да   сохранит нас Бог от того, чтобы эти речи услышал кто-нибудь из ваших подданных.      

Королева Ортруда горячо говорила:      

— Лучше я буду грешницею по своей воле, чем склоняться   под вашею ферулою. Я слишком выросла для этого. Я не хочу, чтобы меня пасли.   Между мною и моим Богом нет и не должно быть никакого посредника.      

Кардинал сказал строго и внушительно:      

— Вы проповедуете лютеранство, государыня!      

Королева Ортруда засмеялась.      

— О, нет, — живо сказала она. — Я очень   далека от этих благочестивых ересей.      

— И даже, государыня, — с выражением ужаса говорил   кардинал, — говорят о вашем люциферианстве!      

— Ни лютеранкою, ни люциферианкою, — сказала   королева Ортруда, — я хочу быть только человеком. Свободным человеком.      

Кардинал снисходительно улыбнулся и сказал:      

— Но вы, государыня, не только человек. Вы — королева и   вы — женщина!      

Королева Ортруда спросила с удивлением:      

— А королева — не человек?      

— Кто имеет верховную власть над людьми, — говорил   кардинал, — тот более чем человек. Он к ангелам приближен, и благие мысли   внушает ему Бог. Человек прост и покорен; он боится строптивой мысли, и за всю   свою преданность и малость он требует от своих вождей и повелителей только   величия. Короли не должны никогда забывать, что они более чем люди.      

— И что им большее позволено? — спросила королева   Ортруда.      

— И область позволенного, и область   запрещенного, — ответил кардинал, — для них шире, чем для других   людей, потому что вся сфера их деятельности шире.      

— Если так, — сказала королева Ортруда, — то   церкви ли судить меня! О том, хороша ли я, как королева, может судить, только   мой народ в его целости.      

— Короли призваны подавать высокие примеры своим   народам, — сказал кардинал. — Короли судят, народы повинуются. Не дай   Бог, чтобы в нашей стране стало наоборот.      

Королева Ортруда повторила:      

— Пусть меня судит мой народ. Не надо мне иного судии,   и не хочу иного.      

— Народ осудит, — строго сказал кардинал.      

— Вы позаботитесь об этом? — презрительно спросила   королева Ортруда.      

Кардинал смиренно склонил голову и сказал:      

— Мой долг — говорить то, что повелевает закон святой церкви   Христовой.      

Королева Ортруда встала.      

— Я очень жалею, — сказала она, — что наш   разговор не указал ничего, на чем я могла бы согласиться с вами.      

Кардинал с видом благочестивого сокрушения благословил   королеву Ортруду и ушел. Он и не ждал иных последствий от этой беседы:   раскаяние королевы Ортруды было бы чудом, и о таком чуде кардиналу не хотелось   молиться. Это чудо не было нужно для тех интересов, которые заботили кардинала.      

Скоро слухи об этом разговоре стали распространяться в   народе.      

 Глава шестьдесят третья      

       

Разрыв принца Танкреда с Имогеною Мелладо оживил надежды   графини Маргариты Камаи. Она стала вновь добиваться сближения с принцем   Танкредом. Но принц Танкред уже опять увлекся новою красавицею, молодою   еврейкою с томными глазами и ленивым гортанным говором, женою инженера,   добивавшегося какой-то концессии в Африке. С этою красавицею познакомила принца   Танкреда опять все та же маркиза Элеонора Аринас на одном из своих вечеров.   Весь отдавшись новым чарам, принц Танкред был совершенно холоден к Маргарите.   Ее бестактная навязчивость угнетала Танкреда.      

После одной неприятной встречи с Маргаритою принц Танкред   приехал днем к королеве Кларе. По легким, едва уловимым признакам королева   Клара поняла, что принца Танкреда что-то волнует. Она спросила:      

— У вас опять какая-нибудь неприятность, милый Танкред?      

Принц Танкред грустно улыбнулся, вздохнул и ответил:      

— Графиня Маргарита Камаи чрезмерно надоедает мне. Она   очень навязчива, но не очень умна. Она не хочет понять, что все на свете   кончается.      

Королева Клара просто и спокойно сказала:      

— Пусть ее убьют. Она вредная и злая женщина и может   сделать вам еще много затруднений.      

Жестокая по природе, королева Клара без ужаса думала об   убийствах. Она была уверена, что цель оправдывает средства.      

Принц Танкред улыбнулся спокойно, поцеловал руку королевы   Клары и заговорил о другом. Участь Маргариты Камаи была в эту минуту решена. В   тот же вечер начальник тайной службы при принце Танкреде получил должные   указания.      

На другой день королева Клара пришла исповедоваться в   капеллу своего дворца. Мил и радостен был теплый мрамор колонн, улыбалась   венчанная золотом мраморная Мадонна, и с мудрою благосклонностью умирал на   черном кресте желто-белый Христос. Светлая тишина благостно наполняла   капеллу, — и только двое были в ней, патер и королева. С сердечным   воздыханием и со слезами, утопая коленями в мягкой упругости красной бархатной   подушки, королева Клара говорила молодому, красивому иезуиту:      

— Я дала злой совет с благою целью. Возлюбленного сына   моего принца Танкреда, столь ревностного к процветанию святой церкви,   преследует грешною любовью графиня Маргарита Камаи. В минуту слабости моего   любезного сына Маргарита обольстила его злыми очарованиями. Когда же он   раскаялся и отверг ее, она не смирилась и не последовала его благому примеру.   Она распускает о Танкреде злые, лживые слухи, она поссорила его с королевою   Ортрудою, и от этого положению Танкреда грозит большая опасность. Я даже боюсь,   что принц Танкред, этот верный и преданный сын церкви, будет вынужден покинуть   нашу бедную страну, и святая церковь на Соединенных Островах лишится своего   доблестного защитника. А это особенно печально в наши дни, когда семена неверия   и мятежа так усердно сеются врагами церкви и государства. И вот я дала совет   убить эту злую, нечестивую женщину. На моей душе будет великий грех, но этим   грехом я освобожу от злой распутницы и принца Танкреда, и ее несчастного,   обманутого мужа, и послужу славе церкви нашей.      

Легкий стыд и сладострастный, как всегда на исповеди,   приятно волновал королеву Клару. Сладострастие томило ее жгучими и пряными   своими соблазнами. Разжигая в душе своей подобие страха, с притворным   сокрушением кающейся грешницы смотрела королева Клара на красивое, строгое лицо   духовника с пламенными черными глазами.      

Духовник говорил ей:      

— Всемилостивый Господь Бог наш видит с высоты небес   сердца и помышления наши и оценивает дела людей по их намерениям. Вменяя ни во   что даже и добрые дела еретиков, неверных и иных врагов церкви. Он милосерден к   прегрешениям верных чад церкви Христовой, и особенно милостив к тому, кто и   греха не убоится для наивящей славы Божией. Неложно сказано: только тот спасет   свою душу, кто погубит ее. За помышление злое я наложу на вас эпитимию и   разрешу вам грех, благая же цель злого дела милосердным Богом будет зачтена вам   в заслугу.      

Злые мысли носились в те дни по воздуху, словно демоны   вулкана торопливо сеяли их в смятенные сердца людские.      

Вечером королева Ортруда, уже влюбленная в Астольфа Нерита,   призвала его к себе. Лаская, она спрашивала его нежно:      

— Милый Астольф, ты любишь меня?      

— Люблю, — страстно сказал Астольф. —   Люблю, — повторил он и от восторга и от волнения не знал, что еще сказать.      

— Все для меня сделаешь? — спросила королева   Ортруда.      

Она побледнела, и робкая мольба звучала в ее голосе.      

Астольф, трепеща от счастия, говорил:      

— Все, все для тебя сделаю! Только скажи.      

Королева Ортруда внимательно и тревожно смотрела на него.   Какое-то злое внушение, еще не ясное ей самой, мучительно томило ее. Она   спрашивала себя:      

«Что могут сделать для меня эти руки? Руки преданного, унаследовавшего   верность многих поколений слуги?»      

В памяти королевы Ортруды вдруг возник ненавистный образ   графини Маргариты Камаи. Ярко и больно ожила в душе королевы Ортруды память   того дня, когда отняли от Ортруды счастливое ее неведение, когда узнала она об   изменах ее Танкреда, когда навеки затмился для нее облаком дымным и смрадным   светлый, солнечный образ ее героя.      

Королева Ортруда обняла Астольфа, прильнула к его уху,   шепнула едва слышно:      

— Убей графиню Маргариту Камаи.      

И, отклонившись от Астольфа, сказала вслух:      

— Отомсти за меня, Астольф. Отомсти!      

Астольф задрожал. Королева Ортруда отошла от него и у   зеркала поправляла свои волосы. Пальцы ее рук слегка вздрагивали, погружаясь в   ночь темных кос. Астольф смотрел на нее в ужасе. В зеркале видела королева Ортруда   его побледневшее лицо, его напряженный взор. Черные глаза Астольфа казались ей   огромными; две фиолетово-оранжевые тени темнели под ними, и тяжелые брови,   черные, сходились, морща смуглость лба тенями раздумчивых складок.      

Королева Ортруда печально вздохнула. Говорила тихо,   отрывисто, словно задыхаясь:      

— А, ты не хочешь! Не хочешь! Конечно, это — грех. И не   надо, если не хочешь. Я думала, ты меня любишь. Я думала, ты меня хочешь. Но ты   не хочешь.      

Лицо Астольфа озарилось темною радостью, и злые огни жестокой   воли зажглись в глубине черных пламенников его зардевшегося темным румянцем   смуглого лица.      

— Хочу, хочу! — воскликнул он.      

Королева Ортруда говорила:      

— Если ты это сделаешь, я буду твоя. Ты будешь   приходить ко мне всегда, когда захочешь, и будешь делать со мною все, что   хочешь. А я научу тебя радостным играм и забавам любви. Я подарю тебе дни   светлых ожиданий и ночи легкого счастия, если ты сделаешь это для меня.      

Астольф, улыбаясь, погруженный в сладкую задумчивость,   смотрел на королеву Ортруду. Она обняла его и тихо спросила:      

— Милый Астольф, ты боишься греха?      

Целуя ее похолодевшую от волнения щеку, сказал Астольф:      

— За тебя, Ортруда, я и душу погубить готов.      

— Грех на мне, — говорила королева Ортруда, —   я тебя посылаю.      

Недолгою была быстрая смена чувств и мыслей в душе   Астольфа, — и уже думал Астольф, что за один ласковый взгляд королевы   Ортруды стоит отдать все радости жизни, и самую жизнь, и все утешения светлого   рая.      

— Да, Ортруда, — сказал Астольф, — я сделаю   это.      

Как тогда королева Ортруда, он приник к ее уху и тихо-тихо   прошептал:      

— Я убью графиню Маргариту Камаи. Я отомщу за тебя.      

Отойдя от королевы Ортруды, чтобы видеть ее обрадованное,   нежно улыбающееся лицо, Астольф сказал громко:      

— В эту же ночь.      

И уже он был в восторге, что исполнит волю королевы Ортруды.   Словно мгновенная зараза, охватила его душу ненависть к злой Маргарите Камаи,   которая омрачила печалью его добрую, милостивую госпожу королеву Ортруду.      

       

Была ночь, темная, благоуханная, жаркая. Раздражающим пряным   запахом крупных белых и оранжевых цветов полон был влажный воздух.      

Астольф один шел по дальним улицам столицы, по одежде   похожий на простого мальчишку, который возвращается из города в рыбачью слободу   под Пальмою. В складках широкого пояса он прятал небольшой, узкий, с обеих   сторон острый кинжал. Он не боялся, что его узнают, — улица в тихом   приморском предместье Пальмы, где стоял окруженный широким садом дом графа   Камаи, была тиха и безлюдна.      

В эту же ночь около дома графа Камаи бродил наемный убийца,   поджидая часа, когда все вокруг совсем затихнет. Его подкупили на убийство   графини Маргариты Камаи тайные агенты принца Танкреда.      

Это был один из тех потерянных людей, которые шатаются утром   в гавани, а вечером сидят в тавернах, ища более или менее легкого заработка и   не брезгая ни воровством, ни убийством. При помощи таких людей нередко   сводились слишком запутанные счеты, и непримиримая вражда порою разрешалась   предательским из-за угла ударом кинжала. Профессиональная этика этих   бездельников была очень строга. Они не выдавали никогда своих нанимателей.   Впрочем, и искушений к тому почти не бывало, — убийцы эти попадались   совсем редко. Полиция на Островах более любила следить за анархистами и   социалистами, чем за убийцами и ворами. Воры и грабители были даже выгодны для   низших полицейских агентов, — при дележе награбленного перепадало и   блюстителям порядка.      

Разбойник уже собирался приступить к своему делу. Вдруг он   услышал легкий звук шагов по плитам тротуара и увидел тихо подходившего к дому   мальчика, лицо и ноги которого смутно белели в темноте. Разбойник отошел от   дома. Он знал свое ремесло, прятался искусно, и потому Астольф не увидел его,   подходя к дому графа Камаи. Разбойник ждал, когда мальчик пройдет мимо, и   удивился, увидевши, что Астольф остановился у этого же дома.      

Астольф стоял у калитки, ведущей в сад, и соображал, как   удобнее перелезть через железную решетку. На всякий случай он взялся за ручку   калитки, попробовать, не откроется ли она.      

Разбойник, притаившись за выступом стены соседнего дома,   размышлял:      

«Кто же это? Мальчишка, которого послали воры на разведку, а   при удаче и на промысел, — или слишком молодой любовник?»      

Астольф радостно удивился: калитка в сад оказалась не   замкнутою на ключ. Об этом заблаговременно позаботились организаторы убийства.   Они зазвали садовника и его помощника в кабачок, притаившийся в одном из узких,   грязных переулков близ торговой гавани, и так подпоили обоих, что ленивые слуги   забыли о своих обязанностях. Когда кабачок поздно ночью закрывался, оба они уже   были мертвецки пьяны. Собутыльники кое-как вытащили их из кабачка, взвалили на   плечи, отнесли подальше, к каким-то загородным пустырям, и там оставили их   мирно спящими в канавке под забором.      

Разбойник неотступно следил за Астольфом и прокрался за ним   в сад.      

Астольф тихо шел вдоль темного дома по теплым росам трав,   чтобы его ноги не оставили следов на тонком песке аллей. Он смотрел, где   удобнее проникнуть в дом. Одно окно показалось ему закрытым неплотно. Астольф   влез на выступ стены и толкнул раму. Она открылась. Астольф пробрался в дом. За   Астольфом влез в то же самое окно и разбойник.      

По темным комнатам осторожно шел Астольф. Он не знал   расположения комнат, и потому раза два или три пришлось ему возвращаться назад.   Не подозревал Астольф, что за ним крадется убийца.      

Вот и спальня графини Маргариты, и в глубине против окон —   кровать. Огонек зеленой лампады мерцал слабо и бросал на все предметы неверный,   коварный свет. В теплой темноте, напоенной пряными благоуханиями изысканных   духов, слышалось ровное дыхание Маргариты.      

Астольф осторожно подвигался вперед. Он задел какой-то   легкий стул у окна. Ножки стула с легким шумом передвинулись по скользкому   паркету. Маргарита проснулась и спросила сонным голосом:      

— Это ты, Роберто?      

Астольф ответил тихо, голосом сдавленным, глухим от   волнения:      

— Это — я.      

Решительно и быстро Астольф подошел к кровати, напряженно   всматриваясь в белевшуюся на ней смутно женщину, полуприкрытую легким белым   покрывалом.      

— Спать не даешь, — ворчала Маргарита.      

Астольф, держась за рукоять кинжала и дыша возбужденно и   часто, наклонился над Маргаритою. Она лежала на спине, закинув под голову   тонкие, смуглые руки. Лицо ее с полузакрытыми глазами казалось бледным и   неживым.      

Вдруг темный страх резко и зло схватил Маргариту за сердце.   Глаза ее широко раскрылись, черные, чернее, чем ночь, — и она всмотрелась   в чужое, в полутьме наклонившееся над нею лицо. В горле, словно сдавленном   чьею-то рукою, стало сухо. Маргарита спросила тревожно:      

— Кто это?      

Хриплый голос ее был тих, — липкий страх заливал горло,   душил грудь и мешал языку двигаться. Чужой молчал. Огромные глаза его были   беспощадны. В движении его рук около пояса было что-то непонятное, страшное.      

Маргарита сделала порывистое движение, чтобы подняться. Но   Астольф выхватил кинжал из ножен и быстрым движением слева направо разрезал ее   горло. На руки Астольфа брызнула теплая, липкая влага. Маргарита слабо забилась   и вдруг словно застыла. Слышалось прерывистое хрипение, — но и оно скоро   затихло.      

Разбойник стоял, таясь в углу.      

Астольф торопливо и осторожно убегал. На коврах темных   комнат были бесшумны его быстрые ноги.      

Разбойник подошел к постели. Тело Маргариты холодело.      

— Сделано чисто, — еле слышно проворчал   разбойник. — Смелый чертенок!      

Разбойник принялся осторожно шарить в этой комнате и рядом,   ища, что бы можно было захватить ценного и некрупного. Острый, трусливый огонек   потайного фонаря шмыгал по полу и стенам, как огненный призрак лукавой домашней   нежити.      

Потом разбойник выбрался из дому тем же путем.      

 Глава шестьдесят четвертая      

       

Вечерние горели огни, и краски всех предметов при огнях   изменились, жесткими стали, томящими взор. Королева Ортруда смотрела на   ярко-красный цветок в волосах камеристки Терезиты, на ярко-смуглый румянец ее   щек, на ее дебелую шею, слегка изогнутую вперед, — и все тяжелое, сильное,   ловкое тело молодой вдовы рождало в душе Ортруды странную зависть.      

«Забыла Терезита своего мужа, бравого сержанта, —   думала королева, — и другие утешают ее. И жизнь для нее легка».      

Спросила:      

— От кого, Терезита, этот цветок в твоих волосах? Милый   подарил?      

Ответила Терезита, — и непривычною печалью звучали   низкие звуки ее голоса:      

— Сегодня память королевы Джиневры.      

Села у ног королевы и говорила тихо:      

— Любила, — и убила. Посмела убить.      

Тихо сказала Ортруда:      

— Нельзя убивать того, кого любила.      

Терезита смотрела в лицо королевы Ортруды, и жалость была в   глазах Терезиты, и преданная любовь. И тихо, тихо сказала Терезита:      

— Пошли меня, милая королева, — я вырежу его   сердце и принесу его тебе на конце кинжала.      

Ортруда встала. Сказала сурово:      

— Я знаю, ты меня любишь. Но этого не надо.      

Приподнялась Терезита, стояла на коленях и с тоскою смотрела   в лицо королевы Ортруды. Ортруда сказала:      

— Иди.      

Поздно вечером королева Ортруда была одна. Тоска томила ее,   тоска воспоминаний и предчувствий.      

Королева Ортруда думала о том, что умрет графиня Маргарита   Камаи. Древняя, жестокая душа, разбуженная в ней, трепетала от злой радости и   от звериной, дикой тоски, — душа королевы Джиневры, царствовавшей за много   столетий до Ортруды. И вспомнила королева Ортруда жестокую повесть жизни   королевы Джиневры.      

Как и Ортруда, королева Джиневра унаследовала престол своего   отца и была обвенчана с чужестранным принцем. Этот принц, как и Танкред   Ортруде, изменял Джиневре. И, как Ортруда, долго оставалась Джиневра в   счастливом неведении. Однажды застала королева Джиневра своего мужа в объятиях   одной из придворных дам. Обезумев от ревности и от гнева, королева Джиневра   вонзила свой кинжал в сердце вероломного мужа и злую разлучницу тем же   умертвила кинжалом.      

Рыцари и монахи, друзья убитого принца, низвергли Джиневру с   престола и судили ее, и свиреп был приговор их. Джиневру вывели нагую на   площадь и беспощадно бичевали на том месте, где стоит ныне ее статуя. Плакали   многие в толпе, жалея любимую королеву, но вступиться не посмел никто. Потом   Джиневру заточили в монастырь, где злая игуменья подвергала ее жестоким   истязаниям и унижениям. Но вскоре Джиневра была освобождена оттуда своими   друзьями и еще долго и со славою царствовала.      

Душа, прошедшая весь пламенный круг любви и злобы,   нестерпимых страданий и высокого торжества, душа Джиневры оживала теперь в   груди королевы Ортруды. Думала королева Ортруда:      

«Вот путь мой, — ступень за ступенью к смерти. Настанет   скоро день, — умру и я под кинжалом убийцы. Или казнят меня за что-нибудь   по приговору революционного трибунала, — и отрубленная острым ножом   гильотины голова моя упадет в пыль торговой площади. Что ж, умру спокойно».      

Раздался легкий стук в дверь. Странно и жутко прозвучал он в   ночной тишине древнего замка.      

— Войдите, — сказала королева Ортруда.      

Терезита открыла дверь, впустила Астольфа и скрылась. Но   успела заметить королева Ортруда выражение свирепой радости на угрюмом лице   верной служанкиВошел Астольф, бледный и радостный, в той же простой, короткой   одежде, в которой проник он в дом графа Камаи.      

Королева Ортруда задрожала. Смешанное, темное чувство   охватило ее. Страх перед убийцею, любовный восторг перед ним, кровавое   сладострастие, ненависть к убитой, радость мести, тоска о злом деле — все в   сердце королевы Ортруды смешалось в какую-то дьявольскую, пряную, горькую   смесь. Широко открытыми глазами смотрела королева Ортруда на подходившего к ней   Астольфа. В руке Астольфа было что-то, обернутое в белый платок, в белый с   темными пятнами платок.      

Королева Ортруда спросила:      

— Что это?      

Голос ее был страстно звучен, и тонкие руки ее дрожали. Уже   знала королева Ортруда, что она увидит сейчас, знала, что покажет ей Астольф.      

Астольф неторопливо развернул платок и показал королеве   Ортруде кинжал. На лезвие кинжала темнели свежие пятна крови. Тихо сказал   Астольф:      

— Я убил графиню Маргариту Камаи.      

На лице его изображалась дикая радость.      

И уже спокойно улыбалась королева Ортруда, и радостно   смотрела на Астольфа и на его кинжал. Астольф зарделся вдруг, устремил на   королеву Ортруду нетерпеливый, страстный взор и сказал ей нежно и дерзко:      

— А когда же мне будет награда, милая Ортруда?      

Королева Ортруда улыбнулась нежно и грустно. Шепнула:      

— Награжу. Не бойся.      

Она взяла Астольфа за плечи и привлекла к себе. Целовала   лицо Астольфа. Целовала его руки.      

И долго в тот вечер, и страстно королева Ортруда целовала и   ласкала Астольфа.      

Когда Астольф ушел, королева Ортруда долго не могла заснуть   и сидела, мечтая нежно и жестоко. И думала королева Ортруда:      

«Вот и еще одна ступень к моей смерти — Астольф, отрок с   окровавленными по моей воле руками».      

Шептала:      

— Что скажешь мне ты, Светозарный?      

Утром нашли в постели труп графини Маргариты. По-видимому,   убийство совершено было с целью грабежа. Было украдено несколько драгоценностей   и сколько-то денег. Но граф Роберт Камаи был уверен, что это — дело агентов   принца Танкреда. Никому не говорил он о своих подозрениях, но таил жажду мести.      

Об убитой жене граф Камаи не очень сокрушался. Любовные   связи между ними уже давно порвались, а строптивый характер Маргариты нередко   бывал причиною неприятных размолвок и ссор. Но в этой женщине граф Камаи терял   верную пособницу его карьере, — и еще не мог он учесть, как эта смерть   отразится на его положении.      

Конечно, граф Камаи притворялся, что он убит горем.      

Весть о смерти графини Маргариты Камаи быстро разнеслась по   городу. Почему-то все в городе говорили, что графиня Камаи убита по приказанию   принца Танкреда. И никого это не удивляло.      

Говорили одни:      

— Так ей и надо!      

Говорили другие:      

— От этого человека чего же иного можно было бы ждать!      

Друзья принца Танкреда уверяли, что это — дело анархистов.   Никто, конечно, не верил.      

Общая уверенность в том, что в убийстве графини Маргариты   Камаи замешан принц Танкред, была так велика, что полиция и судебные власти не   особенно усердствовали в расследовании дела. Было сделано, по-видимому, все,   что предписывается для таких случаев законом, — но все это делалось только   формально, и сыщики не проявили свойственной им проницательности.      

По приказу судебного следователя арестовали садовника и его   помощника. Но ни один из них не мог сказать ничего путного о людях, которые их   напоили. Не могли указать даже таверны, где они пьянствовали, и сбивались в   числе своих собутыльников.      

Садовник говорил:      

— Было их двое, оба с черными бородами.      

Его помощник говорил:      

— Нет, их было трое, — двое черных и один рыжий, в   очках.      

Садовник говорил:      

— Рыжий в очках пришел позже.      

Его помощник спорил:      

— Позже пришел четвертый, бритый.      

Тогда предположили, что эти сообщники-убийцы были искусно   загримированы.      

Дело заглохло бы понемногу. Но им занялись оппозиционные   газеты. Какому-то ловкому репортеру посчастливилось даже открыть наемного   убийцу. Из этого, конечно, ничего не вышло, — разбойнику дали еще денег и   помогли эмигрировать в Аргентину.      

       

С того дня каждый вечер Астольф приходил к королеве Ортруде,   и они проводили вдвоем долгие часы, радостные для Ортруды и проникнутые жутким   ужасом.      

С образом Астольфа соединялось для Ортруды всегда   представление о Смерти.      

Ах, прекрасный образ Смерти для королевы Ортруды, —   влюбленный в нее страстно и пламенно паж королевы Астольф! Лицо у него   прекрасное и темное, лицо веселого мальчишки, загоревшего под солнцем; глаза у   него черные и пламенные, глаза того, кто убивает; одежда у него белая и   короткая, одежда пажа, который приходит услужить прекрасной даме; ноги у него   обнаженные и стройные, ноги, чтобы легко и бесшумно под облаком дымным страшный   пройти путь, из которого принесет верный капли крови королеве Ортруде, —   кровь королевы Ортруды.      

И ласкала Астольфа королева Ортруда, и, лаская, обнажала его   тело, стройное, тонкое тело милого убийцы. Вся отдавалась ему, все одежды свои   отбросив, нагая приникала к страстной теплоте его тела, — тело и душу   предавая умерщвляющему нежно.      

Астольф переживал тогда минуты сладчайших восторгов. Ярки и   многоцветны были его мечтания — о бесконечности счастия с Ортрудою, для   Ортруды. Сосуд многоценной крови, обнаженное тело королевы Ортруды радовало   взоры Астольфа. О, это тело, которое так наслаждается и так страдает! и так   услаждает, и так мучит! И этот трепет дыхания в груди и в горле под яркими   поцелуями жадных губ! И эта кровь, которую так страшно пролить и которой так   жаждет душа умерщвляющего! И этот жуткий страх, и этот зыбкий стыд!      

Смотрела на Астольфа королева Ортруда, любуясь, — и   вдруг стыдно становилось Астольфу того, что они обнажены. Он прятался за   тяжелыми завесами. Но был радостен и легок этот внезапный стыд.      

Смеялась его стыду Ортруда, смеялся и он. Легким, зыбким   смехом разрешался легкий, зыбкий стыд. И они играли и резвились, как шаловливые   дети.      

Иногда утром уходили они на берег моря и там, как дети, у   воды смеялись и радовались, и чего-то искали в воде, и находили что-то. И   плескуч был шумный смех волн, вечный смех стихии, и широк был ясный простор   поднебесный.      

Для королевы Ортруды готов был Астольф совершить всякое   безумное и опасное дело и без конца умножать преступление. Не раз спрашивал он   королеву Ортруду:      

— Хочешь, Ортруда, для тебя я убью принца Танкреда?      

Улыбалась королева Ортруда и говорила:      

— Не надо, мой милый. Принц Танкред не уйдет от своей   судьбы.      

       

Однажды королева Ортруда привела Астольфа в огороженный высокою   стеною участок королевского сада около ее мастерской. И сказала Ортруда   Астольфу:      

— Здесь, среди этих деревьев, под этим высоким небом я   напишу картину, и ты будешь для нее моделью. Красота твоя будет жить в веках.      

Астольф радостно покраснел. Королева Ортруда сказала:      

— Разденься, Астольф.      

Астольф радостно и поспешно повиновался. Королева Ортруда   рассказала, как ему надо стоять. Нагой отрок с флейтою в опущенной руке   прислонился к пальме и задумался. Тело его было прекрасно, — тело,   созданное для игры, пляски и бега.      

Охваченная волнением работы, Ортруда быстро зарисовала его   фигуру, торопясь взяться за кисть. Застенчивый, тихий, стоял Астольф, — и   застенчивая, тихая мечта мерцала в черной тьме его широких глаз. Выражение   застенчивости перенесла Ортруда и на картину. Нагой и смуглый, как живой   возникал он под ее уверенною, неторопливою кистью.      

Было тихо. Ничей нескромный, враждебный взор не мешал   творчеству любви и красоты, и никто не говорил темных, тусклых слов.      

Дракон небесный смеялся в багряно-голубой вышине, словно он   знал, что будет. Но он не знал. Только творческая мечта поэта прозревает неясно   дали незаконченного творения.      

Вероника Нерита скоро узнала, — конечно, позже   посторонних, — о связи ее сына с королевою Ортрудою. Тщеславная женщина   радовалась этому чрезмерно. Она думала, что связь с королевою принесет их семье   большие милости и выгоды. Уже она распустила яркие павлиньи перья высокомерия и   думала, что все матери в Пальме завидуют ей.      

Но старый гофмаршал Теобальд Нерита не радовался. Он думал,   что королева Ортруда огорчена открытием любовных похождений ее мужа и потому   ищет забвения и развлечения в мимолетных связях то с одним, то с другим, —   что она будет влюбляться еще во многих, постоянно томимая разожженною в ней   страстностью, но никого надолго не полюбит, — что ее увлечение Астольфом   будет так же кратковременно, как и ее связь с Карлом Реймерсом, — и что   конец этого нового ее увлечения будет так же печален.      

Старый гофмаршал позвал к себе сына и говорил ему строго:      

— Берегись, Астольф, ты стоишь на опасной дороге.      

Астольф угрюмо смотрел вниз, багряно краснел и упорно   молчал. Теобальд Нерита продолжал:      

— Говорю тебе, Астольф, послушайся меня, избегай   королевы Ортруды. Смотри, чтобы и с тобою не было того же, что с Карлом   Реймерсом. Королева Ортруда любит красивых. Найдется человек красивее тебя, и   более подходящий к ней по возрасту.      

Астольф молчал упрямо, и уныло склоненное лицо его не   выражало ничего, кроме скуки.      

Теобальд Нерита досадливо говорил ему:      

— Что же ты молчишь? Скажи что-нибудь. Или сказать тебе   нечего, и ты сам сознаешь, как нелепо твое увлечение?      

Тогда Астольф поднимал на отца упорный взгляд широких глаз и   говорил коротко:      

— Ортруда меня любит, и я люблю Ортруду. Я не могу жить   без Ортруды. Для Ортруды я готов на все.      

Гофмаршал, покачивая головою, говорил:      

— Глупый! Только и знаешь твердить: Ортруда, Ортруда,   люблю, люблю. Скоро бросит тебя твоя Ортруда.      

Астольф улыбался и отвечал отцу:      

— Не знаю. Пусть бросит, если захочет. Пусть будет что   будет. Теперь я счастлив. А потом хоть умереть, мне все равно.      

Отец горько упрекал Астольфа.      

— Не жалеешь ты старого отца, — говорил он. —   Ты еще так молод. Тебе надо учиться.      

Астольф отвечал угрюмо:      

— Я учусь.      

— Как ты учишься! — говорил Теобальд   Нерита. — Голова у тебя набита глупыми мечтами, только Ортруда у тебя на   уме. Не до книг тебе теперь. Хоть и тяжело мне будет на старости расставаться с   тобою, но я все-таки отправлю тебя на днях доучиваться в Италию или во Францию.      

Астольф отвечал решительно и резко:      

— Ни за что не уеду отсюда. Лучше в море брошусь.      

По мрачному блеску его глаз видел отец, что Астольф не   задумается сделать, как говорит.      

Такие разговоры повторялись часто и нередко заканчивались   бурными сценами.      

И другие невзгоды скоро стали омрачать счастие Астольфа.      

 Глава шестьдесят пятая      

       

Афра томилась в эти дни странною, жестокою ревностью. И   раньше досадовала Афру любовь королевы Ортруды, сначала к принцу Танкреду,   потом к покойному Карлу Реймерсу. Относительно принца Танкреда эта ревнивая   досада находила себе оправдание еще и в том, что Танкред обманывал королеву   Ортруду, и в том, что он был ненавистен Афре. Любовь королевы Ортруды к Карлу   Реймерсу жалила Афру больнее, и уже Афра понимала истинную причину этого   темного чувства. И вот теперь нестерпимо горька стала Афре любовь королевы   Ортруды к этому красивому, страстному мальчишке.      

Уже давно поняла Афра, как сильно то странное чувство,   которое привязывает ее к королеве Ортруде и которое влечет ее нежные уста к   целованию Ортрудиных ног. Но только теперь эта неясная дотоле влюбленность в   королеву Ортруду зацвела в Афре багряным цветом. Любовью разжигалась в ее   сердце ревность, — ревностью еще пламеннее разжигалась любовь.      

Одиноко переживала Афра свои ревнивые муки, гордо скрывая их   ото всех. Да и кому же о них рассказать? Разве самой Ортруде пожаловаться? Но   какая же в том польза! Да еще и поймет ли королева Ортруда признания Афры?   Может быть, только удивится этой неожиданной страсти, может быть, только   улыбнется.      

Но все-таки порою Афра не могла удержаться и невольно   проявляла свою ревность — неловкостью движений, смущенностью взглядов и даже   иногда неожиданно-резкими словами вызывавшими недоумевающий взор королевы   Ортруды.      

       

Тихий вечер мглисто-золотой и алый, плыл над землею,   облелеянною теплою влагою. Солнце быстро склонялось к закату. Королева Ортруда   и Афра одни шли медленно по ясным аллеям королевского сада. Как тихий сон, все   было вокруг них. Земля и трава казались синевато-красными в скользящих косвенно   и низко лучах багряного заката. Листва деревьев окрасилась пепельно-голубыми и сероватыми   тонами.      

Восхищенными глазами смотрела Афра на королеву Ортруду и   любовалась ею, идущею тихо в багряных лучах заката. И знала Афра, что нежная   мечта в душе королевы Ортруды зажжена образом милого пажа Астольфа, и потому   так мечтательно мерцают глаза тоскующей Ортруды. Тихою тоскою и ревнивою   грустью полно было смятенное сердце Афры.      

Королева Ортруда сказала:      

— Посмотри, Афра, какая здесь красная земля и какая   здесь угрюмая зелень! Словно кровавый дождь прошел здесь недавно и еще не   выпила крови пресыщенная земля.      

Афра отвечала:      

— Сквозь легкий дым и пепел вулкана так багрово светит   солнце. Твоя белая одежда, Ортруда, вся пламенеет как багряница.      

Образы убитых и умерших опять вставали в душе королевы   Ортруды. Больно и горько ожили воспоминания дел порочных и жестоких. Какая   грусть!      

— Мы несчастны и порочны, — говорила королева   Ортруда, — и земля наша залита кровью. Но придут иные поколения, — на   земле будут жить счастливые, чистые люди.      

Утешающая мечта, тебя зовут настойчиво, тебя творит печаль!      

— Они придут, эти счастливые, чистые люди, —   сказала Афра, — только потому, что мы живем. И они будут такими, какими мы   их воображаем, потому что это наша воля хочет воплощения нашей мечте.      

Радостно развивая радостное оправдание зла и несовершенств   нашей жизни, говорила королева Ортруда:      

— Так, Афра, это верно и радостно. Всю звериную злобу   первобытной, дикой земли мы изжили, а тех, кто приходит после нас, мы, хотя и   злые сами, увлекаем в наше устремление от зверя к божеству. Жестокую нашу душу   мы преобразим в дыхание ароматов, потому что смрад наших дел сгорит в огне   наших непомерных страданий.      

— Все, что мы можем дать будущим, сказала Афра, —   это наша суровая и прекрасная работа, подвиг нашего устремления.      

Королева Ортруда сказала с мечтательною улыбкою:      

— О чем я мечтаю всегда, это о воспитании суровом и   прекрасном.      

— Путь сурового и прекрасного воспитания один, —   сказала Афра, — в простодушной телесной наготе.      

— В моем Лакониуме, — говорила Ортруда, —   мальчики и девочки будут жить вместе, всегда нагие, как первые люди в раю.   Кардинал жестоко упрекал меня за это.      

Афра улыбнулась презрительно и сказала:      

— Он не может и не хочет понять, что земной рай не в   прошлом, а в будущем человечества. Нагие отроки и девы будут невинны и   простодушны, как первые люди в раю, и нагота их будет целомудренна.      

— Рай — сад, насажденный людьми, — тихо сказала   королева Ортруда.      

Солнце коснулось мглистой черты горизонта. Багровым и унылым   стал его догорающий свет и грустные наводил мысли. Королева Ортруда   призадумалась. Спросила:      

— Афра, а что мы скажем, если в их душах зажжется   страстность? И если сладострастие затлеется в их крови?      

— Разве это страшно? — сказала Афра. — Я верю   в целительные силы природы. Пусть сладострастие и похоть зажгутся, когда придет   жестокая, страстная пора. В жестокости истощится сладострастие, суровое станет   радостным, и, истощаясь в жестокости, само себя умертвит сладострастие. Разум   человечества, вечно ведущий его вперед сквозь мрак и облак дымный к незакатному   свету Истины, верховный Разум, которому мы поклоняемся и служим, светозарный и   благостный, говорит нам, — и не ложно его слово, — что экстазы   пламенные есть и будут для очищений человека.      

Опять обрадованная слушала Афру королева Ортруда, и опять   милая в ее душе зажглась мечта, и радостная.      

— Как прекрасен Астольф! — мечтательно сказала   королева Ортруда.      

Жестокая! Она и не знала, какою болью сердечною ужалили эти   слова Афру, так утешавшую ее в этот мглисто-тихий вечер.      

— Ты любишь, Ортруда, этого мальчишку? — спросила   Афра.      

Голос Афры был сурово-жесток, и ревнивая злость зажглась в   ее глазах.      

— Люблю, — сказала Ортруда. — Люблю так, как   еще никого никогда не любила. Словно полюбила в первый раз, и в первый раз   узнала, что значит любить. Но почему ты так опечалилась, Афра? Почему ты   спросила меня об этом таким гневным голосом? Почему так бледно и сурово твое   лицо?      

Афра молчала. Ревнивые слезы блеснули на ее ресницах.      

— Ты ревнуешь? — печально спросила Ортруда. —   Какая же ты глупая, Афра! Ведь я же и тебя люблю. Разве чувство наше не   свободно? Разве, душа у нас не широка, как мир? И даже больше мира она и   вмещает в себя все творимое ею по воле. Я люблю тебя, Афра. А ты меня любишь?      

Королева Ортруда нежно склонилась к Афре, и целовала ее   жаркие щеки, ее влажные от слез глаза.      

— О, милая Ортруда, как я люблю тебя! —   воскликнула Афра.      

И целовала руки и лицо королевы Ортруды. И к ногам Ортруды   склонилась Афра, милые лобзая стопы.      

Солнце скрылось; быстро темнело. Бесшумно и внезапно, в   белой одежде пажа, подошел к ним Астольф. Он бродил задумчивый и грустный по   аллеям, где сумрак сгущался, и увидел королеву Ортруду и Афру только тогда,   когда подошел к ним совсем близко.      

Увидел Астольф их поцелуи, слова любви услышал. И убежал,   ревниво плача, и звук быстрых ног его по песку дорог был подобен плеску и   шороху легких волн на песчаном берегу морском.      

Недолго наслаждался Астольф счастием любви. Испуганный   страстными ласками королевы Ортруды, отравленный легкими дымами далекого   вулкана, скоро затосковал Астольф.      

Нежность королевы Ортруды к Афре постоянно распаляла его   тоску. Астольф зажегся жестокою ревностью. Он вспомнил тот разговор с Афрою,   когда она говорила, что любит королеву Ортруду.      

Ревность, преждевременная любовь, угрызения совести — все   эти фурии терзали страстного мальчика.      

Убитая им графиня Маргарита Камаи не давала теперь покоя   Астольфу. Иногда по ночам она приходила к нему, — стонать на пороге   комнаты, где он спал.      

Иногда Маргарита легкою тенью скользила мимо Астольфа в   темных переходах древнего замка, зыбким смехом дразнила Астольфа и говорила   ему:      

— Зачем же ты убил меня? Королева Ортруда тебя   разлюбила.      

А королева Ортруда все сильнее с каждым днем чувствовала в   себе влечение к Афре. И отрадные слова великой нежности были наконец сказаны.      

Чувства Астольфа к Афре двоились: он ненавидел Афру за то,   что ее любит Ортруда, — но и любил Афру, потому что и Ортруда ее любит, и   еще потому, что в самой Афре было для него какое-то очарование.      

Картина, изображавшая Астольфа, была окончена.      

— Тебе нравится, Астольф? — спросила королева   Ортруда.      

— О, да! — воскликнул Астольф.      

— В этой картине есть большой недостаток, —   сказала Ортруда.      

— В ней нет никакого недостатка! — возразил   Астольф. — Она прекрасна.      

— В самом замысле картины есть недостаток, —   говорила Ортруда. — Юному мечтателю недостает девы. Я напишу вас обоих,   тебя и Афру.      

На другой день Астольф и Афра стояли в том же уединенном   саду королевы Ортруды, — перед юным мечтателем явилась первозданная дева,   улыбалась ему, и он смотрел на нее нерешительно и робко, потому что она звала   его от его мечтаний к неведомым ему творческим совершениям. Он был более   удивлен и восхищен, чем обрадован, — прекрасна была первозданная дева, но   что-то в ее взорах страшило.      

Смуглое тело Афры восхищало Ортруду еще более теперь, чем   тело Астольфа. Оно было законченнее, совершеннее. Астольф понимал это и томился   ревностью.      

— Смотри на нее, как влюбленный, — сказала ему   королева Ортруда.      

Астольф отвечал досадливо:      

— Я в нее не влюблен, — она толстая.      

Афра смеялась, и смех ее досаждал Астольфу.      

— Ты ошибаешься, Астольф, — сказала   Ортруда, — правда, она не такая тонкая, как ты, но ведь она не мальчик.      

Ортруда сказала Афре:      

— Завтра утром приди одна. Я задумала еще картину, где   ты одна будешь мне моделью.      

— А как же эта картина? — спросил Астольф.      

— Кончу, не бойся, — улыбаясь, сказала Ортруда.      

Астольф ушел опечаленный.      

Ортруда была с Астольфом в этот вечер очень ласкова. Но   Астольфу казалось, что это из жалости.      

       

Опять был вечер, и снова трава и земля стали багряны.   Погруженный в грустную задумчивость, тихо и одиноко шел Астольф по тенистым   аллеям дворцового сада. Мглисто-золотое солнце склонялось к далекому шуму волн.   Багряная мгла разливалась в сумрак сада. Воспоминания о ночном убийстве опять   горько томили Астольфа. Чей-то докучный голос, скучный и однозвучный, шептал за   его спиною:      

— Зачем же ты убил бедную Маргариту? Ортруда тебя   разлюбила.      

Чьи-то легкие шаги чудились Астольфу, — он   оборачивался, но никого не было. Неприятно-резкий крик какой-то птицы   преследовал Астольфа. Астольфу казалось иногда, что он опять слышит за собою   предсмертный хрип Маргариты.      

Астольф знал, что ему некуда бежать от этих призрачных   преследователей, оставивших прохладный покой небытия только для того, чтобы   измучить Астольфа.      

Вдруг он увидел Альдонсу. Испуганная короткая мысль   метнулась в его голове: «Как же Альдонса здесь? Ведь ее повесили».      

Краснощекая, дебелая, такая красная и толстая, какою никогда   не была Альдонса при жизни, она смотрела прямо на Астольфа и беззвучно   хохотала, вся сотрясаясь от смеха. Сначала Астольф увидел только одно ее лицо.   Он удивился, что лицо Альдонсы видно так низко над мглою тихих трав. Но потом   Астольф различил в багряной мгле и всю Альдонсу. Присев на корточки над   клумбою, она поливала цветы.      

С удивлением и с ужасом смотрел на нее Астольф. Но он   преодолел свой страх, подошел к Альдонсе близко и спросил:      

— Зачем ты здесь, Альдонса? Что ты здесь делаешь? Кто   пустил тебя в этот сад?      

Резким, злым голосом, похожим на зловещий крик черной птицы,   ответила ему Альдонса:      

— Тебе-то что! Меня повесили, и я теперь хожу, куда   хочу. Меня не зарежешь.      

Астольф воскликнул, крестясь:      

— Именем Господа заклинаю тебя — исчезни!      

Вдруг исчезла Альдонса, словно растаяла, словно и не было   ее. И только оставила в душе Астольфа странную тоску.      

Дивясь и тоскуя, возвращался Астольф домой. Он думал:      

«Приходила за мною, звала меня. Образ грубого бытия показала   мне, чтобы я понял, что жить не надо».      

«Да, — думал Астольф, — надо любить, мечтать,   творить, — а жить на этой земле не надо».      

Вся жизнь Астольфа стала теперь одним предсмертным   томлением.      

Такая милая, радостная жизнь, — неужели отвергнуть ее?   Такая прекрасная земля, — неужели оставить ее? Легкий, такой сладостный   воздух земной жизни, — неужели перестать дышать им?      

Наконец Астольф решился умереть. Он думал тоскуя:      

«Умру самовольно, но не так, как умер Карл Реймерс. Никто не   узнает, что я сам себя умертвил, — и не упрекнут за мою смерть жестокие,   злые люди милую мою, хоть и неверную Ортруду».      

       

Был вечер, королева Ортруда ждала Астольфа, — и не   дождалась.      

Неясно тоскуя и томясь, Ортруда тихою тенью блуждала из   комнаты в комнату. На столе у ее постели, увидела она, белело что-то, выдаваясь   углом из-под книги. Ортруда подошла. Это было письмо.      

Горькое предчувствие сжало ее сердце. Прочла письмо. Так,   это от Астольфа. Только две строчки.      

«Ты уже не любишь меня, — как же мне жить!»      

И больше ни слова. Даже подписи не было.      

Испуганная Ортруда послала спросить, не болен ли Астольф. Но   дома о нем ничего не знали. Знали только, что он уехал с товарищами на прогулку   в горы.      

К ночи принесли его труп, — и с ним печальный,   сбивчивый рассказ.      

Мальчики остановились обедать на высокой лужайке над скалою,   откуда видны были далеко берега Острова и море. Все были веселы. Вдруг —   несчастный случай. Астольф подошел слишком близко к обрыву, чтобы посмотреть на   морской берег внизу. Обернувшись на голоса товарищей, он сделал неосторожное   движение и сорвался со скалы. Его подняли уже мертвым, с разбитою о камни   головою.      

Опять гроб, и опять надгробное рыдание.      

В гробу Астольф лежал бледный, прекрасный, осыпанный белыми,   благоуханными цветами. Королева Ортруда приходила плакать над ним и не таила   своей печали.      

Теобальд Нерита казался помешавшимся от горя. Вот грустный   конец древнего, славного рода! Кто же теперь наследует ключи королевского замка   и тайну подземного хода?      

Вероника Нерита рыдала над гробом своего сына слишком   театрально. Ее жалели, но, к сожалению, о ней у многих примешивалась   презрительная усмешка. Вероника Нерита была еще очень моложава, и траур   удивительно шел ей к лицу. К удивлению многих, через несколько дней она умерла   от тоски по сыну. Говорили, что Вероника Нерита отравилась.      

 Глава шестьдесят шестая      

       

Вулкан на острове Драгонере дымился все сильнее и сильнее.   Прежде выдавались все-таки дни и даже целые недели, когда дым над его тупою,   раздвоенною вершиною истончался, таял и вовсе исчезал. Теперь же вулкан дымился   постоянно. Уже много столетий безмятежно дремавший, изредка только испускавший   немного дыма и пепла, вулкан дивил теперь упорством и продолжительностью своих   темных, дымных вздохов, неистощимостью своего медлительного гнева.      

Вблизи, из города Драгонера и с берегов острова, дым вулкана   казался густым и черным. Казалось, что он заволакивает тупую вершину горы   словно черною, мохнатою шапкою, над которою, далеко откинутое по ветру, веет   длинное, черное перо, вырванное из крыла гигантской, живущей в облаках птицы.   Издали этот дым представлялся легким и тонким, как и раньше.      

На пространстве всего государства Соединенных Островов стали   заметны в воздухе странные, неприятные изменения. Все явственнее различался   разлитый над всею страною горьковатый запах. Дни стали тусклыми, и недолгие   зори пылали багряно, румянцем умирающих. Многоцветные прежде пейзажи Островов   окрашивались сначала в оранжевые тона, а теперь становились тускло-сероватыми.      

На острове Драгонере начались угрожающие явления — подземные   гулы, легкие сотрясения почвы. У подножия вулкана и на его склонах несколько   домов обвалились. И уже люди в деревнях этого острова и в городе Драгонере   стали бояться извержения вулкана. Тогда великое беспокойство Охватило   испуганных жителей Драгонеры, быстро сменив их прежнюю беспечность.      

Припоминались и перетолковывались на все лады старые   рассказы о городах, засыпанных пеплом вулканов. В газетах печатались статьи об   известных в истории землетрясениях и извержениях вулканов.      

Школьники торжествовали: взрослые охотно слушали теперь их   рассказы по учебнику и со слов старательных учительниц о Геркулануме и Помпее,   о Содоме и Гоморре, о поглощенной океаном великой Атлантиде, о раскопках на   месте древних городов, и даже, кстати, о всемирном потопе, о столпотворении   вавилонском, и об изгнании первых людей из рая.      

В семьях только и разговору было, что о вулкане. Эти   разговоры усиливали общее угнетенное, тревожное настроение. Семейная жизнь   стала невыносимою. Женщины плакали. Мужчины, ссорились с ними и друг с другом и   предавались отчаянному распутству.      

Мальчики — народ всегда и везде беззаботный и легкомысленный   — ленились и проказничали напропалую. Каждую ночь целыми толпами они тайком   удирали из родительских домов и бежали к вулкану, чтобы к восходу солнца   пробраться поближе к широким краям кратера. Возвращались они оборванные,   грязные, с обожженными руками и ногами, и родители дома нещадно били их.      

Девочки нервничали, плакали и влюблялись в распустившихся   мальчишек, которые казались им теперь большими героями. Взрослым было не до   того, чтобы заботиться о детях. Угнетенные страхом родители о них почти   забывали, и даже учителя и учительницы в школах просиживали целые часы в   учительских комнатах, вкривь и вкось рассуждая о вулкане.      

Скупые крестьяне, владельцы виноградников, расположенных на   склонах горы, не знали, что им теперь делать. Корысть приковывала их к   наследственным, возделанным трудами многих поколений садам на плодородной почве   склонов вулкана, страх гнал прочь. Но куда идти? Переселяться на другие острова?   Для этого надо продать свою землю и дома, а кто теперь станет покупать землю на   склонах просыпающегося вулкана? А если кто и купил бы так разве только за   полцены.      

Патеры устраивали в Драгонере процессии, чтобы усиленными   молитвами умилостивить разгневанное Небо. Набожные женщины молили святую Агату   смирить гнев старого вулкана.      

Местные газеты еще более усиливали тревогу. Газетчики   радовались лишнему заработку: в газетах каждый день печатались известия о   состоянии вулкана и статьи по этому поводу. Газеты выходили поэтому в сильно   увеличенном объеме, и тираж их возрос еще более, чем это бывало во дни войны,   мятежа, сенсационных судебных процессов или иных скандальных происшествий.      

Тревожно стало на улицах и на площадях Драгонеры. Уличные   ораторы свирепо громили патеров и первого министра. Доставалось заодно от них и   королеве Ортруде, и принцу Танкреду.      

Часто из-за ничтожных причин возникали уличные драки. Опять   начались стычки рабочих с полицейскими.      

Часто собирались митинги и в городе Драгонере, и в селах   этого острова. На этих митингах принимались самые свирепые резолюции.   Правительство обвиняли в том, что оно не принимает никаких мер.      

В газетах и на митингах требовали казенных субсидий на   выселение, требовали принудительного отчуждения и раздачи земельных участков на   других островах желающим выселиться с опасного острова. Газета Филиппа Меччио   особенно энергично настаивала на выселении. В этой газете, кроме статей   агитационного характера на тему о вулкане, были помещены превосходно   разработанные планы расселения жителей угрожаемого острова по всей стране   Островов.      

Правительство не торопилось предпринимать что-нибудь. Виктор   Лорена очень хорошо понимал, что вулкан опасен. Но что же могло сделать   министерство? Бюджет и так был обременен расходами на флот и на экзотические   предприятия. Для крупных радикальных мер в казначействе не было денег. Да и   опасались, что покупка государством у частных владельцев земли может стать   началом национализации или социализации земли. Думали, что стоит сделать только   один шаг в этом направлении, чтобы движение со стихийною силою охватило всю   страну.      

В парламенте Драгонера не имела влиятельных заступников; все   депутаты от Драгонеры принадлежали к оппозиции.      

Королева Ортруда настаивала на том, чтобы приняты были   необходимые меры. Виктор Лорена давал ей уклончивые ответы. Наконец Ортруда   потребовала, чтобы совет министров немедленно занялся вопросом о том, как   помочь жителям опасного острова. Королева Ортруда сказала решительно:      

— Этот вопрос я считаю неотложным. Если министерство и   парламент думают иначе, то я найду необходимым осведомиться о мнении народа. Я   принуждена буду в таком случае поручить составление кабинета и производство   выборов в новый парламент господину Филиппо Меччио. Доктор Меччио имеет готовую   программу мер помощи жителям Драгонеры.      

Виктор Лорена спокойно возразил:      

— Я и мои товарищи во всякую минуту готовы предоставить   свои портфели в распоряжение вашего величества. Но я считаю своим долгом   представить вам, государыня, как неудобно и опасно производить именно в это   время рискованные опыты переустройства государства.      

Королева Ортруда сказала гневно:      

— Так всегда говорят люди, которым хочется, чтобы все   осталось по-прежнему. В спокойное время они уверяют, что реформы не нужны и что   народ благоденствует, потому и спокоен. Когда же народ начинает волноваться,   тогда говорят, что надобно дождаться успокоения, и только потом дать реформы. А   дождутся успокоения, хотя бы ценою крови, тогда начинается опять та же песня.      

Виктор Лорена почтительно выслушал королеву и продолжал:      

— Правительство и парламент стараются действовать   согласно интересам и воле народа. Я не сомневаюсь в том, что и новые выборы   пошлют в парламент прежнее большинство. Если ваше величество и призовете к   власти Филиппа Меччио, он все равно у власти не удержится. Страна не желает   опасных социалистических опытов. Доктор Меччио тем менее может рассчитывать   хотя бы на случайное и временное большинство в парламенте, что в последнее   время в его воззрениях произошел заметный поворот от социализма к синдикализму.   В его газете на днях была помещена статья, в которой пространно и остроумно   доказывалось, что только синдикалистское движение чуждо парламентской грязи.      

— Как бы то ни было, мы не можем бездействовать, —   сказала королева Ортруда.      

— Поверьте, государыня, мы и не бездействуем, —   возразил Виктор Лорена. — Правительство вашего величества весьма озабочено   этим вопросом. Мы не считаем возможным принимать недостаточно обдуманные   решения. Но, согласно повелению вашего величества, если вы не утратили ко мне и   к моим товарищам доверия, я не позже как через сутки представлю вам отчет о   мерах, которые может принять нынешнее правительство.      

       

Виктор Лорена почему-то никогда не думал о том, что Филиппо   Меччио может оказаться во главе правительства. Из слов Ортруды он заключил, что   господству буржуазии грозит опасность. Виктор Лорена не сомневался, что Филиппо   Меччио в должности первого министра не остановится даже перед правлением   внезаконным. Во всяком случае, — думал Виктор Лорена, — Филиппо   Меччио поспешит использовать ту статью конституции, которая предоставляет   короне в чрезвычайных обстоятельствах, когда парламент не заседает, право   принимать чрезвычайные меры и издавать декреты, имеющие силу закона до   рассмотрения их парламентом. Если эта статья была до сих пор полезна только для   реакционно настроенных слоев общества, то, несомненно, может наступить момент,   когда она окажется пригодною и для демократии.      

       

Виктор Лорена понял, что необходимо принять если не   действительные меры, то хотя видимость мер помощи жителям Драгонеры.      

Между тем по всему государству Соединенных Островов   разливалось томительное беспокойство.      

В селах распространялись нелепые слухи. По большим дорогам и   по проселкам шатались юродивые, блаженные и пророки. Было из них несколько   человек, искренно уверовавших в святость своей миссии. Большинство же было   ленивые, своекорыстные шарлатаны. Отрастивши себе длинные бороды и взявши в   руки громадные посохи, они собирали вокруг себя легковерных и рассказывали   всякие ужасы. С их слов стали настойчиво говорить, что вскоре вся страна   Островов погибнет под волнами.      

Города волновались еще больше. И в них было немало таких,   которые поверили в нелепые предсказания о том, что все Острова покроются морем.   Особенно легковерны, как всегда, были женщины.      

Богатые и состоятельные люди многие бежали за границу. Даже   и те, кто не верили в погибель всей страны, боялись, что в случае несчастия на   Драгонере страна будет наводнена толпами бездомного, голодного люда и что   начнутся тогда грабежи и убийства. Многие от страха сходили с ума.      

В Пальме было еще беспокойнее, чем в других городах. И здесь   происходили частые уличные волнения. На улицах и площадях ни днем, ни ночью не   смолкали шумные гулы. В домах ни днем, ни ночью не стихали женские вопли и   детский громкий плач. Сердце прекрасной страны томилось тоскуя.      

Что ни день, устраивались крестные ходы. То здесь, то там с   громкими визгами и с диким воем проходили нёистовые процессии кающихся. На   площадях и в общественных залах раздавались вдохновенные, — а иногда и   нескладные, — проповеди новоявленных пророков и пророчиц. Они грозили   гневом Божиим и призывали к покаянию.      

Даже радикальные газеты иногда юродствовали и помещали   странные пророческие статьи о том, что скоро погибнет под волнами преступная   столица, веселый город Пальма.      

Среди смуты и волнения была в простом народе суеверная   надежда на королеву Ортруду. Говорили:      

— Если королева Ортруда захочет, она заворожит вулкан,   и он успокоится. Она может. Стоит только ей захотеть.      

Скептики спрашивали:      

— Если королева Ортруда может это сделать, отчего же   она до сих пор ничего не сделала?      

Верующие в королеву Ортруду отвечали им:      

— Тоскует королева наша Ортруда об измене своего мужа,   и темным гневом томится сердце бедной королевы. Потому и послушный ей вулкан   дымится, потому и небо облаком дымным заволакивается. Но вот полюбит королева   Ортруда другого, утешится, радостная поедет к вулкану и заговорит его.      

Королева Ортруда думала грустно:      

«Бедный мой народ! Глупые люди, и взрослые, как дети! Как   они боятся смерти! Ничтожные, — и они хотят быть свободными!»      

Облак дымной печали опять сгустился над королевою Ортрудою.   Суеверный ропот народа и голос его безумных надежд дошли до нее. И думала она:      

«Что они хотят, то и сделаю. Пойду к вулкану, зачарую его   или сама умру».      

После смерти Астольфа мысль о смерти стала приятна королеве   Ортруде.      

После смерти Астольфа кто же еще остался у королевы Ортруды?   Сколько еще смертных ступеней осталось ей пройти?      

Афра осталась королеве Ортруде. Афра утешала Ортруду.      

Вот еще одна ей осталась ступень к смерти — юная дева Афра.   И с образом Афры тяжелое забвение скорбей опустилось облаком дымным на королеву   Ортруду. И под облаком дымным тускло горела багрово-мглистым солнцем ее   нежность к Афре. Каждый поступок Афры восхищал королеву Ортруду. Она не   уставала хвалить Афру и находила тысячи поводов к этому. И каждое слово Афры   приводило Ортруду в восторг.      

Но знала Ортруда, что и Афра умрет. Думала Ортруда, что со   смертью Афры последнее придет к ней освобождение, и с диким нетерпением ждала   этой смерти, чтобы последнее свое совершить на этой земле дело — доброе или   злое, не все ли равно! — подвиг любви к этому бедному, жалкому народу.      

Говорила Афре королева Ортруда, нежно ее целуя:      

— Будь со мною, не оставляй меня, иди за мною.      

Тихо отвечала Афра:      

— Люди осудят наш союз великой нежности и дружбы. Они   не поймут его. Одни назовут его грешным, другие — порочным.      

Гневно восклицала королева Ортруда:      

— Грех! Порок! Не все ли мне равно, что скажут о нас   злые люди!      

Афра говорила улыбаясь:      

— Добрые люди!      

— Глупые, — возражала Ортруда, — ничтожные,   рабы живых или мертвых. Только мертвые слова умеют они повторять.      

 Глава шестьдесят седьмая      

       

Виктор Лорена исполнил желание королевы Ортруды. На совете   министров было суждение о вулкане. На следующее утро Виктор Лорена явился к   королеве Ортруде сообщить ей о решении совета — назначить ученую комиссию на   Драгонеру для исследования вулкана.      

Королева Ортруда улыбалась насмешливо и грустно. Невольною   была ирония тихой ее улыбки. И тихо сказала она:      

— Поздно.      

Виктор Лорена, пожимая плечьми, сказал:      

— Что же иное можем мы сделать?      

— Надо выселить на другие острова всех, кто живет около   вулкана, — сказала королева Ортруда. — Газеты говорят об этом много и   подробно.      

— Для этого нужны многие миллионы, — возразил   Виктор Лорена. — Пока мы не получим заключения комиссии, мы не можем   знать, необходимо ли расходование этих миллионов или их лучше сберечь для   расходов, более производительных.      

Королева Ортруда спросила:      

— Значит, господин Лорена, мы должны ждать?      

— Ждать, ваше величество, — отвечал Виктор   Лорена. — Это единственное, что мы можем сделать в данном положении.      

— События не ждут, господин Лорена, — грустно   сказала королева Ортруда.      

       

На другой день в Правительственном Указателе был напечатан   королевский декрет о назначении комиссии для исследования вулкана на острове   Драгонере. В декрете выражалась уверенность королевы Ортруды в том, что ученые   и знаменитые члены комиссии оправдают ожидания страны и доверие королевы   быстрым и внимательным исполнением порученного им столь важного, ответственного   дела.      

В том же декрете перечислены были имена призванных в состав   комиссии. Председателем комиссии назначался директор Океанографического   Института, член Пальмской Академии Наук, профессор Пальмского университета,   доктор физики Арриго Аргенто. Это был весьма посредственный ученый, но   тщеславный интриган. Он занимал выдающееся положение в академическом мире   Пальмы, был украшен многими орденами, и уже давно говорили, что он при первом   случае будет министром.      

Членами комиссии назначены были профессора и члены Академии:   европейски знаменитый астроном, прославившийся превосходными исследованиями   кратеров и цирков на луне и атмосферы на Венере, — добросовестный, но   очень глупый геолог, — юркий враль и карьерист, профессор химии, — и   еще несколько человек, которые были ни талантливы, ни бездарны, — серые.   Большинство членов комиссии были глупые, тупые педанты. Но все они были очень   самоуверенны и думали, что их наука ставит их выше всего мира.      

Проводы им устраивали торжественные, с банкетами, речами,   цветами и овациями.      

Королева Ортруда милостиво приняла членов комиссии и   удостоила их любезного разговора. От такого благосклонного приема у этих господ   долго кружилась голова и на всю жизнь осталась благодарная тема для рассказов.      

Виктор Лорена дал большой парадный обед в честь членов комиссии.   На обеде были министры, многие члены парламента и дамы.      

После обеда Виктор Лорена улучил удобную минуту и отвел в   сторону председателя комиссии.      

— Дорогой господин профессор, — сказал ему Виктор   Лорена, — внимание всей страны устремлено теперь на вас. Я уверен, что это   поручение даст вам случай осенить новыми лаврами ваше знаменитое имя.   Благородное отечество не забудет ваших заслуг.      

Все это можно было бы сказать и во всеуслышание. Арриго   Аргенто понимал, что самое главное будет впереди. На всякий случай он ответил   Виктору Лорена:      

— Я чувствую себя весьма польщенным, что ваш выбор,   глубокоуважаемый господин министр, остановился именно на мне. По мере моих   слабых сил и ничтожных познаний…      

— О, вы слишком скромны, — прервал его Виктор   Лорена.      

Он выразительно пожал руку профессора и многозначительным   тоном сказал:      

— Ваше назначение — успокоить народ.      

Ловкий делатель ученой карьеры превосходно понял, что вот   именно в этих словах заключается вся программа предстоящей ему деятельности.   «Успокойтесь», — вот это маленькое, глупенькое слово надо было завернуть в   пышное одеяние наукообразной аргументации.      

Арриго Аргенто сказал:      

— Мы приложим все старания, чтобы выполнить наше   назначение как можно лучше. Вы можете быть совершенно уверены в этом, дорогой   господин министр.      

Ученая комиссия скоро отправилась на остров Драгонеру.      

Педантская важность профессоров была очень забавна. По   странному совпадению, все они были в очках, все желты лицом, все бриты. На   пароходе все они явились в серых крылатках и в черных сомбреро. Каждого   профессора провожала до пристани жена и молодой красивый приват-доцент,   начинающий ученую карьеру. С каждым профессором село на пароход еще по одному   приват-доценту, но эти молодые ученые были как на подбор безобразны.      

Каждый профессор что-нибудь забывал на пристани, и когда   пароход отчалит, то то один, то другой ученый принимался кипятиться, требуя,   чтобы пароход вернулся к пристани. В затруднительном положении ученого собрата   каждый раз принимали участие все профессора и приват-доценты на пароходе и все   провожавшие на пристани. Поднимался неистовый гвалт, и для каждого профессора   пароход пятили к пристани. Один особенно рассеянный профессор заставил   проделать это дважды.      

Когда уже наконец пароход удалялся от берега, и уже нельзя   было различить, которым кто на пристани машет белым платком, разнесся среди   ученой братии слух, что один из подающих надежды уродливых приват-доцентов   забыл на пристани портрет своей невесты. Несчастный молодой человек не смел   кипятиться. Он молча плакал, роняя слезы за борт, чтобы не забрызгать ими   кого-нибудь из профессоров. Его патрон, добрый селенограф, вскипятился за него,   вскипятил всех ученых, — и пароход вернули еще раз.      

Потом весь ученый мир на пароходе рассматривал внимательно   портрет невесты приват-доцента. Над приват-доцентом тонко и остроумно   подшучивали, употребляя при этом преимущественно латинские и греческие   выражения или термины физико-математических наук. На лице приват-доцента   блуждала счастливая улыбка, а тонкий нос его от недавно пролитых слез был красен.      

Комиссия наконец уехала совсем, и скоро дым парохода потонул   за горизонтом.      

И в народе, и в обществе с большим нетерпением ждали, что   скажет комиссия. Была большая наклонность к розовым надеждам. Казалось   невозможным, чтобы такое блестящее собрание людей науки не оказало   действительной помощи и защиты бедным, простым людям.      

В кабачках распевались куплеты очень жизнерадостного   содержания.      

Едва успела комиссия высадиться в Драгонере, как уже пошли   разные слухи о деятельности комиссии, — нелепые в народе, странные и   бестолковые в обществе. Многие думали, что ученые сумеют починить   вулкан, — запаяют его, что ли, или зальют чем-нибудь. При дворе   легкомысленно подшучивали над манерами ученых, над их близорукостью и   рассеянностью.      

Все согласно говорили, что комиссия усердно работает на   месте. С утра выеежают из города к вулкану с целыми ворохами инструментов,   возвращаются к вечеру с целыми грудами наскоро набросанных чертежей, заметок и   вычислений, за обедом говорят только о своей работе и сидят еще над своими бумагами   до поздней ночи.      

Пока работала комиссия, было сравнительно спокойно в стране.   Даже пророки призатихли на время, и в церквах было не так много исповедующихся   женщин.      

Через три недели комиссия возвратилась в Пальму, и опять на   пристани собралась толпа, — хоть взглянуть на ученых. У членов комиссии   был очень самодовольный вид, и лица у них были настолько веселы, насколько   могут быть веселыми ученые физиономии.      

Возвращение комиссии подновило волнение в стране. Все жадно   ждали, что же скажут ученые. Комиссия же конечно, пыталась успокоить народ.   Помнили завет первого министра. Ведь под этим внушением и все их работы на   месте шли.      

Репортеры газет осаждали членов комиссии, — и получали   самые успокоительные сведения. Председатель комиссии покровительственно похлопывал   журналистов по плечу и говорил:      

— Ничего опасного не будет, можете быть уверены. В   нашем докладе это обосновано совершенно точно. Так что уж вы, молодой человек,   отложите надежду отличиться красноречивым описанием землетрясения, извержения и   тому подобных напастей.      

И смеялся с видом человека очень остроумного.      

Астроном уверял:      

— Я вам вот что скажу — никакого извержения абсолютно   быть не может. Вы меня спросите, на чем я основываю мой вывод? А вот на чем:   края кратера на Драгонере совершенно такие же, как и края лунных кратеров. Есть   и много других черт сходства, и ни одной — заметьте, прошу вас, ни   одной! — черты различия. Что же наука знает относительно лунных кратеров?   На луне извержений не бывает, и единственный наблюдавшийся случай изменения видимого   очертания лунного кратера было бы величайшею ошибкою объяснять как следствие   извержения. Стало быть, нечего ждать извержения и на Драгонере. Кажется, это   ясно и неопровержимо? Так вы и напишите в вашей уважаемой газете.      

Геолог говорил:      

— Я вполне разделяю мнение моих уважаемых коллег о   невозможности извержения вулкана. Я скажу вам даже более. Произведенные мною   исследования убеждают меня, что извержение вулкана, если бы оно и произошло, не   было бы опасно для жителей. Лава потекла бы, несомненно, по тому склону горы,   где нет поселений, и благополучно излилась бы в море.      

Профессор химии говорил:      

— Строго говоря, извержение вулкана уже произошло и   теперь оно кончается. Извергнуты тучи дыма и пепла, много шлаков и немножко   лавы, которая стынет в морщинах горных склонов. Больше ничего и быть не может.   Стало быть, для жителей этого прекрасного острова нет ни малейшей опасности.      

— Ни малейшей опасности! — согласно утвердили и   остальные члены комиссии.      

Уже на следующее утро после возвращения членов комиссии в   номере Правительственного Указателя был напечатан краткий отчет комиссии —   мнения отдельных ее членов, обстоятельно обоснованные, и сводка этих мнений.   Все это должно было составить увесистый том, и для скорости его печатали сразу   в нескольких типографиях по частям. Шрифты немножко разнились, но зато   единогласие утешительных выводов достигнуто было полнейшее.      

Виктор Лорена торжествовал. Обманутые люди толпились около   типографий. Первые экземпляры отчета раскупились нарасхват, и вскоре   понадобилось второе издание. Печатные труды пальмских академиков и профессоров   никогда еще не пользовались таким блистательным успехом.      

Доклад комиссии возбудил общую, по-видимому, радость. Только   немногие скептики не разделяли ее, но в первые минуты голоса их не были слышны.      

Членов комиссии чествовали парадными обедами. По   представлению министерства, королева пожаловала всем им ордена. Все они стали   очень популярны. Стало очень модным, устраивая вечера, балы и обеды, приглашать   членов комиссии. Поэтому даже уродливые приват-доценты сделали кое-какую   экономию в расходах на стол, но зато разорялись на предметы туалета. Дамы   осыпали академиков и профессоров цветами, милые девушки, особенно из учащейся   молодежи, в них влюблялись. Поэтому каждому из профессоров жена устраивала сцены.   Каждый из уродливых приват-доцентов в самом непродолжительном времени уже   оказался женатым.      

По случаю радостных известий по всему пространству Островов   давались народные праздники, спектакли, игры. На стенах домов развевались   флаги, как в дни больших национальных торжеств. На улицах и на площадях   устраивались вечером и ночью публичные балы, и молодежь весело плясала на   мостовой.      

В кабачках распевались насмешливые куплеты против боязливых.   А иногда, впрочем, пелись и веселые куплеты из «Святой Простоты» против ученых   фокусников, дымо-глотателей, профессоров черной и белой магии.      

Слава имеет и свои неприятные стороны. Господину Арриго   Аргенто и его ученым коллегам досаждали уличные мальчишки. Сорванцы стали   приветствовать членов комиссии восторженными криками:      

— Да здравствуют лудильщики вулкана!      

— Да здравствуют паяльщики гор!      

— Да здравствуют глотающие дым и пепел!      

Иные из этих глупых мальчишек всерьез принимали крупные   заголовки в газете Филиппа Меччио и в «Святой Простоте». Другие просто   дурачились. Унять же их было невозможно, — полицейские стыдились   связываться с детьми.      

А вулкан дымился все сильнее, и жители Драгонеры не   разделяли всеобщего восторга.      

Газета Филиппа Меччио напечатала резкий протест против   заключений комиссии. По словам этой газеты, излишний, вредный для народа   оптимизм комиссии навеян внушениями правительства. Правительство боится плюнуть   в карман расчетливому буржуа и потому не решается организовать выселение с   острова Драгонеры.      

Возникла тревожная полемика, в которую скоро были вовлечены   и все газеты, и все ученые общества. Казенная и рептильная печать яростно   нападала на газету Филиппа Меччио и на другие органы социалистической и   демократической прессы. Свирепо обвиняли наемные писатели свободных в том, что   они возбуждают тревогу в народе, чтобы для своих партийных целей   воспользоваться народными волнениями.      

 Глава шестьдесят восьмая      

       

Поздно вечером королева Ортруда, Афра и Терезита спустились   потайным ходом в чертоги Араминты. Было весело и жутко и Афре, и Ортруде. Дикою   веселостью опьянил их смелый, мятежный их замысел.      

Босые шли они по холоду камней, облеченные в длинные белые   хитоны. Их путь освещался красноватым светом фонаря, который несла перед ними   Терезита. На грубо-красивом лице верной служанки отражались радость и гордость   тем, что королева Ортруда доверила ей на днях тайну подземного хода. Ее   сильное, стройное тело было обнажено. В руках у Ортруды и у Афры были две   корзины с только что срезанными алыми розами.      

Афра говорила радостно:      

— Теперь мы одни. Дверь, зачарованная тайною твоего   имени, Араминта, отделяет нас от всего чуждого нам мира.      

Здесь было уединенно и глубоко, как в мрачной глубине   душевной человека. Воистину, иной здесь был мир и иная творилась жизнь. Только   отрадное, темное небо инобытия смотрело в ограду высоких темных стен. Над ними,   сошедшими в таинственную глубину, иное простиралось небо, и солнце иное озаряло   их, кроткое светило Лучезарного.      

Радостно и тревожно было в душе Ортруды и в душе Афры. И в   радость их вмешивались горькие, грустные слова — земным радостям не верила   королева Ортруда.      

Афра сказала:      

— Ты радостна, но как будто и опечалена чем-то, милая   Араминта.      

Королева Ортруда грустно и нежно, глядела на Афру и говорила   ей:      

— И ты, милая Афра, обманешь меня, изменишь мне, уйдешь   от меня. С иным человеком уйдешь от меня или с нею, с вечною Сестрою. Одна   смерть не обманет.      

— Милая Ортруда, — говорила Афра, — я верна   тебе навеки.      

— Ты — моя верная подруга и верная спутница моя в этих   темных чертогах, — говорила Ортруда, — но вернейшая из подруг —   смерть. Смерть не обманет. Только смерть.      

Радостно и грустно звучал голос королевы Ортруды, темными   отражаемый отголосками в темных высотах древнего свода.      

Афра тихо повторила:      

— Смерть не обманет!      

Была старая келья в далекой глубине подземного чертога, близ   ворот, ведущих из грота на морской берег. Это был выложенный камнем склеп в   каменных стенах чертога. Каменные, широкие ступени древней пещеры опускались к   самой воде подземного грота, против места, где дремала королевская яхта.      

Королева Ортруда и Афра с помощью Терезиты устроили на днях   в этой пещере храм Светозарного. Они принесли туда предметы тайного культа и   ритуала. Теперь они спешили к этому капищу. На его каменном, холодном пороге   ждала их подошедшая к капищу раньше Терезита. Она стояла неподвижно, и красные   струи дымного огня перебегали по ее смуглому телу.      

Королева Ортруда и Афра здесь остановились. Терезита сняла с   них белые хитоны и положила их на камень у порога. Красота их смуглых тел,   открытая под этим дивным, темным сводом глубинной прохладе, восторгала Ортруду   и Афру, как никогда на земле. Они говорили одна другой восторженно-нежные,   сладкие слова.      

Радостные вошли они в склеп, и за ними вошла и остановилась   у порога безмолвная Терезита. Черный кубический камень у западной стены осыпали   они алыми розами.      

Семь подсвечников стояли за черным камнем. Красные семь свеч   зажгла королева Ортруда. И тогда красноватым мерцанием свеч озарилась   воздвигнутая над черным камнем статуя нагого отрока. Ее белый мрамор затеплился   алостью живой плоти.      

Потом в золотой чаше разожгли они угли, и на них пролили   ароматы. Благоуханный дым закутал всю пещеру. Королева Ортруда сказала:      

— Жертвенный камень готов, и фимиам курится, и мы обе   наги, и стоит за нами у порога готовая служить нам безмолвно, безропотно и   покорно. Час исполнения настал. Начнем мистерию. Совершим то, для чего мы   пришли сюда, к этому алтарю.