1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Gratum est quod patriae civem  populoque dedisti,    

Si facis ut patriae sit idoneus,  utilis agris,    

Utilis et bellorum et pacis rebus  agendis. [2253]    

     

Ни одна  страсть не помрачает в такой мере ясность суждения, как гнев. Никто не  усомнится в том, что судья, вынесший обвиняемому приговор в припадке гнева, сам  заслуживает смертного приговора. Почему же в таком случае отцам и школьным  учителям разрешается сечь и наказывать детей, когда они обуреваемы гневом? Ведь  это не обучение, а месть. Наказание должно служить для детей – лечением,  но ведь не призвали бы мы к больному врача, который пылал бы к нему яростью и  гневом.    

Мы сами,  желая быть на высоте, никогда не должны были бы давать волю рукам по отношению  к нашим слугам, пока мы обуреваемы гневом. До тех пор, пока пульс наш бьется  учащенно и мы охвачены волнением, отложим решение вопроса; когда мы успокоимся  и остынем, вещи предстанут нам в ином свете, а сейчас нами владеет страсть, это  она подсказывает нам решение, а не наш ум.    

Рассматриваемый  сквозь призму этой страсти проступок приобретает увеличенные размеры, подобно  очертаниям предметов, скрытых туманом. Голодный набрасывается на мясо, но  желающий применить наказание не должен испытывать ни голода, ни жажды.    

Кроме того,  наказания, продуманные и взвешенные, воспринимаются наказуемыми как заслуженные  и приносят ему большую пользу. В противном случае он не считает, что был  справедливо наказан человеком, охваченным гневом и яростью; наказуемый  ссылается в свое оправдание на взвинченность своего хозяина, на его горящие  щеки, необычные бранные слова, на его возбуждение и неистовую стремительность:    

     

Ora tument ira, nigrescunt sanguine  venae,    

Lumina Gorgoneo saevius igne  micant. [2254]    

     

Светоний  сообщает, что, когда Луций Сатурнин осужден был Цезарем, ему удалось путем  апелляции к народному собранию добиться пересмотра приговора, так как он  ссылался на вражду и неприязнь Цезаря, которыми продиктовано было его  решение [2255].    

Слово и  дело – разные вещи, и надо уметь отличать проповедника от его проповеди.  Те, кто в настоящее время старается подорвать основы нашей религии, ссылаясь на  пороки служителей церкви, бьют мимо цели; истинность нашей религии зиждется не  на этом; такой способ доказательства нелеп и способен лишь все запутать. У добропорядочного  человека могут быть ложные убеждения, а с другой стороны, заведомо дурной  человек может проповедовать истину, сам в нее не веря. Разумеется, это  прекрасно, когда слово не расходится с делом, и я не буду отрицать, что, когда  словам соответствуют дела, слова более вески и убедительны; вспомним ответ  Евдамида, который, услышав философа, рассуждавшего о военном деле, сказал: «Эти  рассуждения превосходны. Плохо только то, что нельзя положиться на человека,  который их высказывает, ибо его уши не привыкли к звуку военной трубы» [2256].  Клеомен же, услышав ритора, разглагольствовавшего о храбрости, громко  расхохотался и в ответ ритору, возмутившемуся его поведением, сказал: «Я повел  бы себя так же, если бы о храбрости щебетала ласточка; но если бы это был орел,  я с удовольствием послушал бы его» [2257].  Мне кажется, что в писаниях древних авторов можно ясно различить следующее:  автор, высказывающий то, что он думает, выражает свои мысли более убедительно,  чем тот, кто подделывается. Прислушайтесь к тому, как о любви и свободе говорит  Цицерон и как о том же говорит Брут; сами писания Брута неопровержимо  доказывают, что это был человек, готовый заплатить за свободу ценою жизни.  Послушайте отца красноречия, Цицерона, рассуждающего о презрении к смерти, и  Сенеку, рассуждающего о том же: Цицерон говорит об этом длинно и тягуче, вы  чувствуете, что он хочет убедить вас в том, в чем сам не уверен, он не придает  вам духу, ибо ему и самому его не хватает; Сенека же вдохновляет и зажигает  вас. Я всегда стараюсь узнать, что за человек был автор, в особенности когда  дело касается пишущих о доблести и об обязанностях.    

Если в  Спарте какому-нибудь человеку, известному распутным образом жизни, приходило в  голову подать народу полезный совет, эфоры приказывали ему молчать и просили какого-нибудь  почтенного человека приписать себе эту мысль и предложить ее [2258].    

Писания  Плутарха, если внимательно вчитаться в них, раскрывают нам его с самых разных  сторон, поэтому мне кажется, что я знаю его насквозь; и тем не менее я хотел  бы, чтобы до нас дошли какие-нибудь воспоминания о его жизни; горя этим  желанием, я с жадностью набросился на тот стоящий особняком рассказ о нем, за  который я необычайно благодарен Авлу Геллию [2259], оставившему нам  закрепленное на бумаге сообщение о нравах Плутарха, как раз относящееся к  трактуемой мной здесь теме о гневе. Один из рабов Плутарха, человек дурной и  порочный, имевший, однако, понаслышке кой-какое понятие о наставлениях  философии, должен был за какой-то совершенный им проступок понести, по  повелению Плутарха, наказание плетьми. Когда его стали бить, он сначала  завопил, что его избивают зря, ибо он не виноват, но под конец пустился ругать  и поносить своего хозяина, крича, что в нем нет ни на грош от философа, каковым  он мнит себя; ведь твердил же он постоянно, что гневаться дурно, и даже написал  об этом целую книгу, но то, что он сейчас, обуреваемый гневом, заставляет так  свирепо избивать его, полностью опровергает его писания. Па это Плутарх с  полнейшим спокойствием ответил ему: «На основании чего, негодяй, ты решил, что  я сейчас охвачен гневом? Разве на моем лице, в моем голосе, в моих словах есть  какие-нибудь признаки возбуждения? Глаза мои не мечут молний, лицо не  дергается, и я не воплю. Разве я покраснел? Или говорю с пеной у рта? Сказал ли  я хоть что-нибудь, в чем мог бы раскаяться? Трепещу ли я, дрожу ли от ярости?  Ибо именно таковы, да будет тебе известно, подлинные признаки гнева». И,  повернувшись к тому, кто хлестал провинившегося, Плутарх приказал: «Продолжай  свое дело, пока мы с ним рассуждаем». Таков рассказ Авла Геллия.    

Архит  Тарентский [2260],  вернувшись домой из похода, где был главным военачальником, нашел свое  хозяйство в полном расстройстве: земли оставались не обработанными из-за  нераспорядительности управляющего: «Убирайся с глаз моих, – сказал он ему. –  Если бы я не был охвачен гневом, я бы отделал тебя, как следует». Сам Платон,  распалившись против одного из своих рабов, поручил Спевсиппу наказать его, не  желая сам и пальцем тронуть раба, поскольку он был сердит на него. Спартанец  Харилл [2261],  обращаясь к илоту, который слишком непочтительно, даже нагло, разговарил с ним,  сказал ему:    

«Клянусь  богами, не будь я разъярен, я бы убил тебя, не сходя с места».    

Гнев –  это страсть, которая любуется и упивается собой. Нередко, будучи выведены из  себя по какому-нибудь ложному поводу, мы, несмотря на представленные нам  убедительные оправдания и разъяснения, продолжаем упираться вопреки отсутствию  вины. У меня удержался в памяти поразительный пример подобного поведения,  относящийся к древности. Пизон [2262],  человек во всех отношениях отменно добродетельный, прогневался на одного своего  воина за то, что он, вернувшись с фуражировки, не смог дать ему ясного ответа,  куда девался второй бывший с ним солдат. Пизон решил, что вернувшийся солдат  убил своего товарища, и на этом основании, долго не раздумывая, приговорил его  к смерти. Когда осужденного привели к виселице, вдруг, откуда ни возьмись,  появился потерявшийся солдат. Все войско необычайно обрадовалось его появлению,  и после того, как оба приятеля крепко обнялись и по-братски расцеловались,  палач повел их к Пизону, рассчитывая, что такой исход события доставит Пизону  большое удовольствие. Но вышло как раз наоборот: со стыда и досады его еще не  рассеявшийся гнев лишь еще более распалился и с молниеносной быстротой, внушенной  яростью, Пизон решил, что ввиду невиновности одного виноваты все трое, и  отправил всех на тот свет, первого солдата во исполнение того смертного  приговора, который был ему вынесен, второго за то, что он своей отлучкой явился  причиной присуждения к смерти его товарища, а палача за то, что он ослушался и  не выполнил отданного ему приказа.    

Те, кому  приходится иметь дело с упрямыми женщинами, знают по опыту, в какое бешенство  они приходят, если на их гнев отвечают молчанием и полнейшим спокойствием, не  разделяя их возбуждения. Оратор Целий [2263] был по природе  необычайно раздражителен. Однажды, когда он ужинал с одним знакомым, человеком  мягким и кротким, тот, не желая волновать его, решил одобрять все, что бы он ни  говорил, и во всем с ним соглашаться. Целий, не выдержав отсутствия всякого  повода для гнева, под конец взмолился: «Во имя богов! Будь хоть в чем-нибудь  несогласен со мной, чтобы нас было двое!» Точно так же и женщины: они гневаются  только с целью вызвать ответный гнев – это вроде взаимности в любви. Однажды,  когда один из присутствующих прервал речь Фокиона и обрушился на него с резкой  бранью, Фокион замолчал и дал ему полностью излить свою ярость. После этого, ни  словом не упомянув о происшедшем столкновении, продолжал свою речь с того  самого места, на котором его прервали [2264]. Нет ответа более  уничтожающего, чем подобное презрительное молчание.    

По  поводу самого вспыльчивого человека во всей Франции (гневливость – всегда  недостаток, но более извинительный для военного, ибо в военном деле бывают  такие случаи, где без нее не обойдешься) я часто говорю, что это самый  терпеливый из всех известных мне людей, умеющий обуздывать свой гнев: ибо гнев  охватывает его с таким яростным неистовством –    

     

magno veluti cum flamma sonore    

Virgea suggeritur costis undantis  aheni,    

Exultantque aestu latices; furit  intus aquai    

Fumidus atque alte spumis exuberat  amnis;    

Nec iam se capit unda; volat vapor  ater ad auras, [2265] –    

     

что ему  приходится делать невероятные усилия, чтобы умерить его. Что касается меня, то  я не знаю страсти, для подавления которой я способен был бы сделать подобное  усилие. Столь дорогой ценой я не хотел бы обрести даже мудрость. Говоря об этом  военном, я обращаю внимание не на то, что он делает, а на то, каких усилий ему  стоит не поступать еще похуже.    

Другой  мой знакомый хвалился передо мной своим ровным и мягким нравом, и впрямь  поразительным. В ответ я сказал ему, что в особенности для людей, занимающих,  как он, высокое положение и находящихся у всех на виду, чрезвычайно важно  всегда проявлять выдержку, но что главное все же в том, чтобы ощущать ее в  себе, в глубине души; а потому, на мой взгляд, плохо поступает тот, кто тайком  непрерывно гложет себя: можно опасаться, что он желает поддержать эту видимость  сдержанности, сохранить эту надетую на себя личину.    

Пытаясь  скрыть гнев, его загоняют внутрь; это напоминает мне следующий случай: однажды  Диоген крикнул Демосфену, который, опасаясь, как бы его не заметили в кабачке,  поспешил забиться в глубь помещения: «Чем больше ты пятишься назад, тем глубже  влезаешь в кабачок» [2266].  Я рекомендую лучше даже некстати влепить оплеуху своему слуге, чем корчить из  себя мудреца, поражающего своей выдержкой; я предпочитаю обнаруживать свои  страсти, чем скрывать их в ущерб самому себе: проявившись, они рассеиваются и  улетучиваются, и лучше, чтобы жало их вышло наружу, чем отравляло нас изнутри.  Omnia vitia in aperto leviora sunt; et tunc perniciosissima, cum simulata  sanitate subsidunt [2267].    

Я  предупреждаю тех моих домашних, которые имеют право раздражаться, о следующем.  Во-первых, чтобы они сдерживали свой гнев и не впадали в него по всякому  поводу, ибо он не производит впечатления и не оказывает никакого действия, если  проявляется слишком часто. К бессмысленному и постоянному крику привыкают и  начинают презирать его. Крик, который слышит от вас слуга, укравший что-нибудь,  совершенно бесполезен; слуга знает, что это тот же крик, который он сотни раз  слышал от вас, когда ему случалось плохо вымыть стакан или неловко подставить  вам скамеечку под ноги. Во-вторых, я предупреждаю их, чтобы они не гневались на  ветер, то есть чтобы их попреки доходили до того, кому они предназначены, ибо  обычно они начинают браниться еще до появления виновника и продолжают кричать  часами, когда его уже и след простыл;    

     

et secum petulans amentia  certat. [2268]    

     

Они  воюют уже не с ним, а с тенью его, и эти громы разражаются уже там, где нет  тех, против кого они направлены, где никто больше ничем не интересуется, кроме  того, чтобы кончилась эта суматоха. Я также против тех, кто спорит и  возмущается, не имея перед собой противника; следует обращать свои филиппики  против тех, к кому они относятся:    

     

Mugitus veluti cum prima in proelia  taurus    

Terrificos ciet atque irasci in  cornua tentat,    

Arboris obnixus trunco, ventosque  lacessit    

Ictibus, et sparsa ad pugnam proludit  arena. [2269]    

     

Когда на  меня находит гнев, он охватывает меня со страшной силой, но вместе с тем мои  вспышки носят весьма кратковременный и потаенный характер. Сила и внезапность  порыва не доводят меня все же до такого помрачения рассудка, при котором я стал  бы извергать без разбора всякие оскорбительные слова, совершенно не заботясь о  том, чтобы мои стрелы попадали в самые уязвимые места, – ибо я обычно  прибегаю только к словесной расправе. Мои слуги легче расплачиваются за крупные  проступки, чем за мелкие, ибо мелкие проступки застают меня врасплох, и со мной  в таких случаях происходит то же, что с человеком, находящимся на краю  глубокого обрыва: стоит ему сорваться – и он сразу же покатится и, какова  бы ни была причина его падения, будет продолжать катиться вниз со всевозрастающей  скоростью, пока не достигнет дна оврага. В случае серьезных проступков я  получаю то удовлетворение, что каждый считает оправданным вызываемый им гнев; в  таких случаях я горжусь тем, что действую вопреки его ожиданиям: я беру себя в  руки и накладываю на себя узду, ибо в противном случае, если я поддамся  приступам гнева, они могут увлечь меня слишком далеко. Я стараюсь поэтому не  поддаваться им, и у меня хватает силы, если я слежу за этим, отбросить довод к  гневу, каким бы значительным он ни был; но если мне не удалось предупредить  вспышку и я поддался ей, она увлекает меня, каким бы пустячным поводом она ни  была вызвана. Ввиду этого я сговариваюсь с теми, кто может вступить со мной в  пререкания, о следующем: «Если вы заметите, – говорю я им, – что я  вскипел первым, предоставьте мне нестись, закусив удила, а когда настанет ваша  очередь, я поступлю так же». Буря разражается только из столкновения вспышек с  двух сторон. Но это может произойти лишь добровольно с обеих сторон, ибо сами  по себе вспышки эти возникают не в один и тот же момент. Поэтому, если одна  сторона охвачена гневом, дадим ей разрядиться, и тогда мир всегда будет  обеспечен. Полезный совет, но как трудно его выполнить! Мне случается иногда  разыгрывать гнев ради наведения порядка в моем доме, не испытывая на деле  никакого раздражения. По мере того, как с годами я становлюсь более  вспыльчивым, я учусь преодолевать такого рода настроения и буду стараться, если  хватит сил, впредь быть тем более мягким и уступчивым, чем больше будет у меня  законных оснований раздражаться и чем простительнее мне это будет; до  настоящего же времени я был в числе тех, кому это наименее простительно.    

В  заключение еще несколько слов. Аристотель утверждает, что иногда гнев служит  оружием для добродетели и доблести [2270].  Это правдоподобно; но все же те, кто с этим не согласны [2271], остроумно указывают,  что это – необычное оружие: ведь обычно оружием владеем мы, а этот род  оружия сам владеет нами; не наша рука направляет его, а оно направляет нашу  руку, не мы держим его, а оно нас.    

 Глава XXXII    

В защиту Сенеки и  Плутарха    

     

И  Сенека, и Плутарх – настолько близкие мне авторы, такая незаменимая  поддержка в моей старости и при писании этой книги, целиком созданной из взятых  у них трофеев, что это обязывает меня вступиться за их честь [2272].    

Что  касается Сенеки, то среди неисчислимого множества книжонок, выпускаемых  приверженцами так называемой реформированной религии в защиту своего  дела, – книжонок, иной раз выходивших из-под пера вполне почтенных авторов  (приходится горько жалеть, что они не посвящены более достойным сюжетам), мне  пришлось натолкнуться на следующий памфлет [2273]. Автор его, стремясь  провести подробное сопоставление между правлением нашего покойного и  злополучного короля Карла IX и правлением Нерона, сравнивает покойного  кардинала Лотарингского с Сенекой [2274].  Он сопоставляет судьбы их обоих, каждый из которых был первым лицом при своем  государе, сравнивает характер обоих, их поведение и образ действий. Проводя это  сравнение, он оказывает, на мой взгляд, слишком много чести названному  кардиналу, ибо, хоть я и принадлежу к тем, кто высоко ценит его ум,  красноречие, преданность своей религии и верную службу королю, а также  признает, насколько удачно для себя он родился в такой век, когда человек,  подобный ему, оказался явлением совершенно новым и необычным, а вместе с тем и  весьма необходимым для общественного блага, – ибо чрезвычайно важно было  появление духовного лица столь глубокого благородства и достоинства, богато  одаренного и отвечающего своему высокому назначению, – несмотря на все  это, если уж говорить начистоту, я считаю, что ему далеко до Сенеки, что его  духовному облику недостает той цельности, твердости и законченности, которые  присущи Сенеке.    

Итак,  возвращаясь к упомянутой книге, отмечу, что она содержит весьма оскорбительный  отзыв о Сенеке, основанный на упреках, почерпнутых у Диона [2275] –  историка, показаниям которого я совершенно не доверяю. Ибо прежде всего Дион  крайне непостоянен: то он называет Сенеку мудрецом и смертельным врагом пороков  Нерона, то, в других местах, изображает его человеком скупым, жадным, низким,  честолюбивым, распутным и только прикидывавшимся настоящим философом. Однако же  добродетель Сенеки так ярко и убедительно проступает в его писаниях, а  опровержение некоторых обвинений, выдвигаемых Дионом против него, как,  например, в чрезмерном богатстве или в слишком больших тратах, так и  напрашивается само собой, что я не поверю ни одному свидетелю, пытающемуся  убедить меня в обратном. Кроме того, гораздо разумнее полагаться в таких вещах  на римских историков, чем на греческих или каких-либо других иноземных. Но  Тацит и другие римские историки с глубоким почтением отзываются о жизни и  смерти Сенеки и изображают его нам человеком весьма достойным и весьма  добродетельным во всех отношениях. Против отзыва Диона о Сенеке я приведу лишь  один неопровержимый довод: он настолько искаженно судит о римских делах, что  решается защищать дело Юлия Цезаря против Помпея и Антония против Цицерона.    

Перейдем  к Плутарху.    

Жан  Воден [2276],  выдающийся современный писатель, выделяющийся из толпы писак нашего времени  своим большим здравомыслием, заслуживает всяческого внимания и уважения. Я  нахожу излишне резким одно из мест его сочинения «Метод легкого изучения  истории», где он обвиняет Плутарха не только в незнании (тут я спорить не берусь,  так как это не по моей части!), но также и в том, что этот автор часто пишет о  вещах невероятных, от начала до конца выдуманных (таковы подлинные слова  Бодена). Если бы Боден просто сказал, что Плутарх изображает вещи не такими,  каковы они в действительности, это было бы не очень серьезным упреком, ибо то,  чего мы не видели своими глазами, мы берем из вторых рук и принимаем на веру, и  я действительно замечаю, что Плутарх иногда сознательно рассказывает один и тот  же эпизод различным образом; возьмем, например, его суждение о трех величайших  полководцах, когда либо живших на свете: в жизнеописании Ганнибала оно звучит  совсем иначе, чем в жизнеописании Фламиния, и совершенно по-новому, на третий  лад, в жизнеописании Пирра. Но обвинять Плутарха в том, что он принимал за  чистую монету вещи невероятные и невозможные, это значит обвинять самого  рассудительного автора на свете в неумении судить о вещах. В доказательство  Воден приводит следующий пример. Плутарх рассказывает об одном спартанском  мальчике, который, спрятав у себя под платьем украденную лисичку, предпочел,  чтобы она прогрызла ему живот, лишь бы не сознаться в краже [2277]. Я  нахожу прежде всего пример этот неудачным, ибо трудно установить предел наших  душевных сил, между тем как о физических силах нам судить легче; поэтому если  бы выбор надлежало сделать мне, я скорее выбрал бы пример из этой второй  области. И тут можно найти примеры еще менее правдоподобные, вроде описанного  Плутархом случая с Пирром [2278]:  будто последний, несмотря на то что он был весь изранен, с такой силой ударил  мечом по вооруженному до зубов врагу, что рассек его надвое с головы до пят,  так что тело его разлетелось пополам. Я не вижу никакого особого чуда в  примере, сообщаемом Плутархом, и не признаю извинения, которым Боден пытается защитить  Плутарха, предваряющего свой рассказ словами: «говорят, будто», как это делают  в тех случаях, когда хотят набросить на рассказ тень сомнения. Плутарх и впрямь  не хотел ни сам признавать невероятных вещей, ни побудить нас верить в них, за  исключением тех случаев, когда дело касается вещей, принимаемых из уважения к  древней традиции или из почтения к религии. Что же касается слов «говорят,  будто», то нетрудно убедиться, что Плутарх употребляет их здесь не с целью  заронить в нас сомнение, так как сам же он в другом месте [2279],  касаясь вопроса о выдержке спартанских детей, приводит примеры событий,  случавшихся в его время, в которые еще труднее поверить; так, если взять  пример, о котором Цицерон сообщил [2280]  еще до Плутарха, а именно, что в их времена можно было встретить юношей,  которых для доказательства их выдержки испытывали перед алтарем Дианы: их  бичевали до крови, а они не только не кричали, но даже не разрешали себе издать  стон, некоторые же добровольно позволяли засечь себя насмерть. А вот еще  пример, о котором также сообщает Плутарх [2281] наряду с сотней других  упоминающих об этом случае свидетелей: во время жертвоприношения в рукав одного  спартанского юноши попал горящий уголь; рукав воспламенился и рука юноши стала  гореть, но он терпел до тех пор, пока запах паленого мяса не ударил в нос  присутствующим. Согласно понятиям спартанцев, ничто не могло в такой мере  затронуть их честь и в их глазах не было ничего более ужасного и позорного, как  быть пойманным в момент кражи. Я до такой степени проникнут верой в величие  этих людей, что рассказ Плутарха, вопреки Бодену, не только не кажется мне  невероятным, но я не нахожу в нем даже ничего необычного и поразительного.    

В  истории Спарты можно найти тысячи гораздо более потрясающих и исключительных  примеров, ее история полна таких чудес.    

Марцеллин  собщает [2282]  по поводу воровства, что в его времена нельзя было придумать такой пытки,  которая способна была бы заставить уличенных в этом весьма распространенном  среди египтян преступлении хотя бы раскрыть свое имя.    

Одного  испанского крестьянина подвергли пытке, добиваясь, чтобы он выдал своих  сообщников в убийстве претора Луция Пизона. В разгар своих мучении он завопил,  что друзьям его нечего опасаться: пусть спокойно стоят на месте и смотрят на  него; они тогда убедятся, что нет такой боли, которая могла бы вырвать у него  хоть слово признания. В течение всего этого дня от него не могли добиться  ничего другого. На следующий день, когда его привели, чтобы возобновить пытки,  он с силой вырвался из рук стражи и, ударившись с размаху головой о стену,  размозжил себе череп и пал мертвый [2283].    

Эпихарида,  презрев жестокость приспешников Нерона – и выдержав кандалы, бичевание и  истязание колодками, не сказала в течение первого дня ни одного слова о  заговоре, раскрытия которого от нее добивались. На другой день, когда ее несли  в кресле (ибо она не могла держаться на переломанных ногах), чтобы возобновить  пытки, она продела шнур от своего платья через ручку кресла и, сделав петлю,  просунула в нее голову и, навалившись на шнур всей тяжестью тела, удавилась.  Найдя в себе достаточно мужества, чтобы умереть подобной смертью, избежав  продолжения пыток и дав такое удивительное доказательство своей выдержки, не  посмеялась ли она тем самым над тираном и не подала ли она и другим пример  противодействовать ему [2284]?    

Порасспросите-ка  наших конных стрелков о том, что им пришлось перевидать во время происходивших  у нас гражданских войн, и они приведут вам замечательные примеры выдержки,  упорства и сопротивления, проявленных в наш злосчастный век нашими современниками,  гораздо более расслабленными и изнеженными, чем египтяне, – примеры,  достойные сравнения с теми, какие мы сейчас привели относительно доблести  спартанцев. Мне известно, что встречались простые крестьяне, которые шли на то,  чтобы им поджаривали пятки, отрубали затвором ружья концы пальцев или так туго  стягивали голову толстой веревкой, что глаза у них вылезали на лоб, лишь бы не  платить требуемого от них выкупа.    

Я видел  крестьянина, которого признали мертвым и оставили лежать голым во рву, шея у  него совсем посинела и вздулась от веревки, которая все еще болталась на ней;  накануне он был привязан ею к хвосту лошади, которая всю ночь волочила его за  собой; на его теле было множество колотых ран, нанесенных кинжалом – не  для того, чтобы убить, а чтобы причинить ему боль и напугать; он все это  вытерпел вплоть до того, что лишился чувств и способности речи, ибо решил, как  он потом рассказывал мне, лучше претерпеть тысячу смертей (и в самом деле, его  страдания были не легче смерти!), чем согласиться на уплату выкупа: а ведь это  был один из самых богатых крестьян в наших местах. А сколько было людей,  которые мужественно шли на костер умирать за чужие идеи, непонятные и  неизвестные им!    

Я знал  сотни женщин – говорят, что в этом отношении жительницы Гаскони занимают  особо почетное место, – которые скорее согласились бы, чтобы их жгли  раскаленным железом, чем отказались от своих слов, брошенных в пылу гнева. От  ударов или всякого иного принуждения их упорство лишь возрастает. Автор,  сочинивший рассказ о женщине [2285],  которая, несмотря ни на какие угрозы и избиения, продолжала обзывать своего  мужа вшивым, а когда, под конец, ее бросили в реку, она, идя ко дну, все еще  поднимала кверху руки, делая вид, будто щелкает вшей у себя на голове, –  этот автор, повторяю, сочинил рассказ, который каждый день подтверждается  примерами упорства женщин. А упорство – родная сестра выдержки, по крайней  мере в отношении твердости и настойчивости.    

Как я  уже говорил в другом месте [2286],  не следует судить о том, что возможно и что невозможно, на основании того, что  представляется вероятным или невероятным нашим чувствам, и грубая ошибка, в  которую впадает большинство людей (в чем я однако, не упрекаю Бодена), состоит  в том, что они не хотят верить тому, чего не смогли бы сделать сами или не захотели  бы сделать. Всякому кажется, что он совершеннейший образец природы, что  он – пробный камень и мерило для всех других. Черты, не согласующиеся с  его собственными, уродливы и фальшивы. Какая непроходимая глупость! Что  касается меня, то я считаю множество людей стоящими значительно выше меня,  особенно мужей древности; и, хотя ясно сознаю свою неспособность следовать их  примеру, стараюсь все же не упускать их из виду, пытаюсь разобраться в  причинах, поднимающих их на такую высоту, и иногда мне удается найти у себя  слабые зачатки таких же свойств. Точно так же я веду себя и по отношению к  самым низменным душам: я не удивляюсь им и не считаю их чем-то невероятным. Я  прекрасно вижу, какой дорогой ценой великие мужи древности платили за свое  возвышение, и восхищаюсь их величием; я перенимаю те стремления, которые, на  мой взгляд, прекрасны, и если у меня не хватает сил следовать им, то во всяком  случае мое внимание пристально обращено к ним.    

Другой  пример, приводимый Боденом из области невероятных и полностью вымышленных  вещей, сообщаемых Плутархом, касается Агесилая, который был приговорен эфорами  к штрафу за то, что снискал себе расположение и любовь своих сограждан. Я не  понимаю, что неверного усматривает Боден в этом сообщении Плутарха, но во  всяком случае Плутарх сообщает здесь о вещах, которые ему были значительно  лучше известны, чем нам; ведь в Греции было вполне обычным делом наказывать или  изгонять людей только за то, что они чересчур потакали своим согражданам,  доказательством чего служат остракизм и петализм [2287].    

У Бодена  есть еще одно обвинение, которое я воспринимаю как не заслуженную Плутархом  обиду; а именно, Боден утверждает, что Плутарх добросовестен, когда сравнивает  римлян с римлянами и греков с греками, но не в своих параллельных  жизнеописаниях греков и римлян; доказательством могут служить, говорит он,  сравнения Демосфена с Цицероном, Катона с Аристидом, Суллы с Лисандром,  Марцелла с Пелопидом, Помпея с Агесилаем. Боден считает, что Плутарх обнаружил  свое пристрастие к грекам, сопоставив их с лицами, которые были им совсем не  под стать. Бросать Плутарху такое обвинение значит порицать в нем самое  прекрасное, самое достойное похвалы: ибо в этих сопоставлениях (которые  являются наилучшей частью творений Плутарха и которые, на мой взгляд, и сам он  больше всего любил) верность и искренность его суждений не уступают их глубине  и значительности. Здесь перед нами философ, наставляющий нас в добродетели.  Посмотрим, сумеем ли мы снять с него приведенный выше упрек в предвзятости и  искажении.    

Поводом  к такому суждению о Плутархе могло, мне кажется, послужить то великое  преклонение перед именами римлян, которое тяготеет над нашими умами. Так, нам  представляется, что Демосфен отнюдь не мог сравняться в славе с каким-нибудь  консулом, проконсулом или квестором великой римской державы. Но кто захочет  разобраться в истинном положении дел и в самих этих людях – к чему и  стремился Плутарх, – кто захочет сопоставить нрав этих людей, их характеры  и способности, а не их судьбы, тот согласится, думаю, со мной и, в отличие от  Бодена, признает, что Цицерон и Катон Старший во многом уступают тем людям, с  которыми Плутарх их сравнивает. На месте Плутарха я скорее выбрал бы для  осуществления его замысла параллель между Катоном Младшим и Фокионом, ибо при  таком сопоставлении различие между сравниваемыми было бы более убедительным и  преимущество было бы на стороне римлянина. Что касается Марцелла, Суллы и  Помпея, то я охотно признаю, что их военные подвиги более доблестны, блестящи и  значительны, чем подвиги тех греков, которых Плутарх сравнивает с ними. Однако  в военном деле, как и во всяком ином, самые необычайные и выдающиеся подвиги  отнюдь не являются самыми замечательными. Я нередко вижу, как имена полководцев  меркнут перед именами людей с меньшими заслугами; примером могут служить имена  Лабиена, Вентидия, Телесина и многих других [2288]. Если бы я с этой  точки зрения захотел вступиться за греков, то разве не мог бы я сказать, что  Камилл [2289]  куда менее годится для сравнения с Фемистоклом, братья Гракхи для параллели с  Агисом и Клеоменом, Нума для сопоставления с Ликургом. Но ведь нелепо желать  судить о столь многообразных вещах, сравнивая их лишь в одном отношении.    

Когда  Плутарх проводит сопоставление между ними, он не ставит между ними знака  равенства. Кто в состоянии был бы с большей тщательностью и добросовестностью  установить черты различия между ними? Сравнивая победы, воинские подвиги и мощь  армий, возглавлявшихся Помпеем, с победами, подвигами и военной мощью Агесилая,  Плутарх заявляет [2290]:  «Я не думаю, чтобы даже Ксенофонт, если бы он был жив и если бы даже ему  разрешили писать все, что угодно, в пользу Агесилая, отважился сравнить его с  Помпеем». Сопоставляя Лисандра с Суллой, Плутарх пишет [2291]: «Между ними не может  быть никакого сравнения: ни по числу одержанных побед, ни по числу сражений,  ибо Лисандр выиграл лишь две морские битвы», и т. д. Такие замечания  Плутарха доказывают, что он ничего не отнимает у римлян; тем, что он просто  сопоставляет их с греками, он нисколько не умаляет их, как бы ни велико было  различие между ними. К тому же Плутарх не сравнивает их в целом и никому не  отдает предпочтения: он сопоставляет события и подробности одно за другим и  судит о каждом из них в отдельности. Поэтому, кто хочет упрекнуть его в  пристрастии, тот должен разобрать какое-нибудь отдельное его суждение, или  сказать вообще, что он неудачно выбрал для сравнения такого-то грека с таким-то  римлянином, так как есть другие, более подходящие для сравнения, и более  соизмеримые фигуры.    

 Глава XXXIII    

История Спурины    

     

Философия  неплохо распорядилась своим достоянием, предоставив разуму верховное  руководство нашей душой и возложив на него обуздание наших страстей. Кто  считает самыми неистовыми страсти, порождаемые любовью, ссылаясь на  подкрепление своей точки зрения на то, что они завладевают и душой и телом,  заполняя человека целиком, так что даже здоровье его начинает зависеть от них и  медицина иной раз вынуждена выступать здесь в роли посредницы.    

Однако  можно было бы возразить против этого, что вмешательство тела в наши страсти до  известной степени снижает и ослабляет их, ибо такого рода желания утоляются, их  можно удовлетворить материальным путем. Многие, стремясь избавиться от  постоянных докук чувственных вожделений, отсекали и отрезали томившие и  мучившие их части тела. Другие подавляли пыл чувственных желаний, применяя  холодные компрессы из снега или уксуса. Таково же было и назначение власяниц,  вытканных из конского волоса, которые носили наши предки, одни в виде сорочек,  другие в виде поясов, терзавших их чресла. Один вельможа рассказывал мне недавно,  что в дни его молодости ему однажды взбрело в голову предстать на торжественном  празднестве при дворе Франциска I [2292], на которое все  явились разряженными, одетым во власяницу, доставшуюся ему от отца; но при всем  его благочестии у него едва хватило терпения дождаться ночи, чтобы поскорее  сбросить ее с себя, и он долго болел после этого; нет такого юношеского  пыла, – заявил в заключение мой знакомый, – которого применение этого  средства не способно было бы убить. Но ему, по-видимому, неведомы были самые  неистовые приступы этих вожделений, ибо опыт показывает, что нередко такие  чувства скрываются под грубой и убогой одеждой, и власяницы не всегда приносят  успокоение тем, кто надевает их на себя. Ксенократ поступил более решительно;  когда его ученики, желая испытать его выдержку, положили ему в постель  прекрасную и прославленную куртизанку Лаису, полуобнаженную, у которой прикрыты  были лишь ее прелести, он, чувствуя, что, вопреки его речам и правилам, тело  его готово взбунтоваться, приказал прижечь возмутившиеся части тела [2293].  Между тем душевные страсти, вроде честолюбия, скупости и тому подобных, больше  зависят от нашего разума, ибо только он способен справиться с ними; эти желания  к тому же неукротимы, ибо, утоляя, только усиливаешь и обостряешь их.    

Достаточно  привести в пример хотя бы Юлия Цезаря, чтобы убедиться в несходстве душевных и  плотских страстей, ибо не было человека, который предавался бы любовным  наслаждениям с большей яростью, чем Цезарь [2294]. Доказательством его  приверженности к ним может служить его необычайно тщательный уход за своим  телом; он доходил до того, что прибегал к самым утонченным средствам,  применявшимся в его время, например ему выщипывали волосы на всем теле и  умащивали самыми изысканными благовониями. Если верить Светонию, он был хорош  собой: белокурый, высокий, статный, лицо полное, глаза черные и живые; однако  сохранившиеся в Риме статуи Цезаря не подтверждают этого описания его  наружности. Не считая его законных жен – а он был женат четыре раза, не  говоря о его увлечении в ранней молодости царем Вифинии Никомедом, – ему  отдала свою девственность прославленная египетская царица Клеопатра, родившая  ему сына – Цезариона; у него была связь с мавританской царицей Евноей, а в  Риме – с Постумией, женой Сервия Сульпиция, с Лоллией, женой Габиния, с  Тертуллой, женой Красса, и даже с Муцией, женой Помпея Великого, который по  этой причине, как утверждают римские историки, развелся с нею [2295]  (впрочем, Плутарх заявляет, что ему на этот счет ничего не известно). Когда же  Помпеи женился на дочери Цезаря, то оба Куриона, отец и сын, упрекали Помпея в  том, что он сделался зятем человека, который наставил ему рога и которого он  сам часто называл Эгисфом [2296].  Кроме всех перечисленных связей, Цезарь был близок с Сервилией, сестрой Катона  и матерью Марка Брута, и, по единодушному мнению всех, этим объясняется  чрезмерная любовь Цезаря к Бруту, так как, судя по времени его рождения, Брут  мог быть его сыном. Я имею поэтому, как мне кажется, право считать Цезаря  человеком весьма распутным и необычайно склонным к любовным утехам. Но когда  другая страсть, честолюбие, которое было у него не менее уязвимым местом,  столкнулась с его пристрастием к женщинам, оно тотчас же отодвинуло его  любовные дела на задний план.    

Мне  припоминается в этой связи завоеватель Константинополя Мехмед, не оставивший в  Греции камня на камне. Я не знаю человека, у которого обе эти страсти  находились бы в таком совершеннейшем равновесии: он был такой же неутомимый  распутник, как и вояка. Но когда случалось в его жизни, что обе эти страсти  сталкивались, воинский пыл неизменно брал верх над любовным. Сластолюбие  полностью поглотило его – хотя это было уже совсем не ко времени –  лишь в глубокой старости, когда бремя войны стало уже не по нем.  Противоположностью Мехмеду может служить неаполитанский король Владислав [2297].  Достойно внимания то, что сообщают о нем: прекрасный полководец, смелый и  честолюбивый, он ставил, однако, превыше всего свое сластолюбие и обладание  какой-нибудь редкой красавицей. Его смерть была под стать этому. Доведя  длительной осадой город Флоренцию до такой крайности, что жители ее уже готовы  были признать себя побежденными, он согласился снять осаду при условии, чтобы  они выдали ему девушку необыкновенной красоты, о которой до него дошли слухи.  Пришлось пойти на это и ценою попрания чести одной семьи избежать общественного  бедствия. Красавица эта была дочерью славившегося в те времена врача, который,  очутившись в таком тяжелом положении, решился на крайность. Так как все  наряжали его дочь и дарили ей украшения и драгоценности, которые должны были  сделать ее еще более привлекательной для ее будущего возлюбленного, то и отец  со своей стороны подарил ей платок замечательной работы и надушенный  необыкновенными духами; этим платком, который является у них обычной  принадлежностью туалета, она должна была воспользоваться при первом же  сближении с ним. Но, применив свое врачебное искусство, отец напитал этот  платок ядом, который, быстро проникнув в открытые поры разгоряченных тел обоих  возлюбленных, внезапно превратил их жаркие объятия в ледяные, и они скончались  в объятиях друг у друга. Вернусь, однако, к Цезарю.    

Он не  жертвовал ради своих любовных похождений ни одной минутой, ни одним случаем,  которые могли бы содействовать его возвеличению. Честолюбие властвовало так  безраздельно над всеми другими его страстями и до того заполняло его душу, что  способно было увлечь его куда угодно. Меня охватывает досада при мысли о  величии этого человека и замечательных задатках, которые таились в нем, о его  обширнейших и разнообразных познаниях, благодаря которым не было почти ни одной  науки, о которой бы он не писал. Он был такой несравненный оратор, что многие  ставили его красноречие выше цицероновского, и сам Цезарь, по-моему, был  убежден, что ненамного уступает в этом Цицерону; оба антикатоновских памфлета  были написаны Цезарем главным образом с целью парировать ораторское  красноречие, обнаруженное Цицероном в его «Катоне». Кто мог сравняться с  Цезарем в бдительности, неустанной деятельности и трудолюбии? Он несомненно  обладал, кроме этого, еще многими другими исключительными и незаурядными  задатками. Он был очень воздержан и поразительно непривередлив в еде: Оппий  сообщает, что однажды, когда Цезарю было подано за столом в виде приправы  консервированное оливковое масло вместо свежего, он ел его большими порциями,  не желая ставить в неловкое положение хозяина дома [2298]. В другой раз Цезарь  велел наказать плетьми своего пекаря, подавшего ему другой хлеб, нежели всем  остальным [2299].  Сам Катон говаривал о Цезаре, что он единственный из всех трезвым приступил к  разрушению своего отечества [2300].  Правда, был случай, когда тот же Катон назвал Цезаря пьянчугой. Произошло это  вот как. Когда оба они находились в сенате, где обсуждалось дело о заговоре  Катилины [2301],  причастным к которому многие считали Цезаря, Цезарю подали принесенную  откуда-то секретную записку. Катон, решив, что этой запиской остальные  заговорщики о чем-то предупреждают Цезаря, потребовал, чтобы Цезарь дал ему ее  прочесть, на что Цезарь вынужден был согласиться, чтобы не быть заподозренным в  худшем. Это была любовная записка сестры Катона Сервилии к Цезарю. Прочтя  записку, Катон швырнул ее Цезарю со словами: «На, пьянчуга!» Но ведь этим  бранным словом Катон хотел выразить Цезарю свой гнев и презрение, а вовсе не  обвинить его всерьез в этом пороке, – совсем так, как мы часто ругаем тех,  на кого сердимся, первыми же сорвавшимися с языка словами, совершенно  неуместными по отношению к тем, к кому мы их применяем. К тому же порок,  который Катон приписал в данном случае Цезарю, необычайно сродни той слабости,  в которой Катон изобличил Цезаря, ибо, как гласит пословица, Венеру и Вакха  водой не разольешь.    

Но для  меня лично Венера в союзе с трезвостью гораздо сладостнее.    

Существует  бесчисленное количество примеров снисхождения и великодушия Цезаря по отношению  к своим противникам. Я имею в виду далеко не одни лишь случаи из времен  гражданских войн: об относящихся к ним случаях Цезарь сам дает понять в своих  писаниях, что проявлял мягкость с целью успокоить своих врагов и побудить их  меньше опасаться его будущего владычества и победы. По поводу этих примеров  надо признать, что если они не могут убедить нас в его природной мягкости, то  они во всяком случае свидетельствуют о его поразительном мужестве и  доверчивости. Ему не раз случалось после победы над врагами отпускать целые  армии, не требуя от них даже клятвенного обещания, что они будут – не  говоря уже о какой бы то ни было помощи ему – просто воздерживаться от  войны с ним. Ему приходилось по три-четыре раза захватывать в плен некоторых  полководцев Помпея и каждый раз отпускать их на свободу. Помпей объявлял  врагами всех тех, кто не явится воевать вместе с ним, Цезарь же приказал  объявить, что будет считать друзьями всех тех, кто не примкнет ни к той, ни к  другой из борющихся сторон и фактически не выступит против него [2302]. Тем  из своих военачальников, которым случалось уходить от него ради более выгодных  условий, он отсылал еще их оружие, лошадей и снаряжение [2303]. Захватив тот или иной  город, Цезарь предоставлял ему право примкнуть к какой угодно партии и оставлял  в качестве гарнизона только память о своем милосердии и человечности. В  решающий для него день Фарсальской битвы он приказал щадить римских граждан, за  исключением только самых крайних случаев [2304].    

Таковы  рискованные, на мой взгляд, приемы Цезаря, и неудивительно поэтому, что во  время нынешних гражданских войн те, кто, подобно ему, борются против старых  порядков, не следуют его примеру, ибо это средства чрезвычайные, которые мог  себе позволить только Цезарь с его необыкновенным счастьем и изумительной  проницательностью. Когда я думаю о подавляющем величии этого человека, я  оправдываю богиню победы, которая ни разу не пожелала разлучиться с ним, даже в  названном мною весьма несправедливом и беззаконном деле [2305].    

Возвращаясь  к милосердию Цезаря, заметим, что есть много убедительных примеров его,  относящихся ко времени господства Цезаря, когда он обладал всей полнотой власти  и ему незачем было притворяться. Гай Меммий [2306] выступил против Цезаря  с весьма острыми обличениями, на которые Цезарь отвечал с не меньшей  запальчивостью, но это не помешало Цезарю вскоре после того поддержать  кандидатуру Меммия в консулы. Когда Гай Кальв [2307], сочинивший против  Цезаря множество оскорбительных эпиграмм, изъявил через друзей желание  примириться с ним, Цезарь с готовностью согласился первым написать ему. А когда  наш славный Катулл, который так отделал его под именем Мамурры, явился к нему с  повинной, он в тот же день пригласил его к обеду. Узнав, что кое-кто злословит  о нем, он ограничился заявлением в одной из своих публичных речей, что ему это  известно. Как ни мало он ненавидел своих врагов, он еще меньше боялся их. Когда  его предупредили о некоторых замышлявшихся покушениях на его жизнь, он  удовольствовался опубликованием указа, в котором сообщал, что знает о них, и не  применил к виновным никаких других мер. Достойна внимания заботливость Цезаря  по отношению к друзьям: однажды, когда разъезжавший вместе с ним Гай Оппий  плохо себя почувствовал, Цезарь уступил ему единственное имевшееся пристанище,  а сам провел ночь на голой земле и под открытым небом. Что касается его  правосудия, то однажды он приговорил к казни своего любимого слугу за  прелюбодеяние с женой одного римского всадника, хотя никто не принес ему на это  жалобы. Ни один человек не проявлял большей умеренности после победы и большей  стойкости в превратностях судьбы.    

Но все  эти отличные качества были омрачены и изуродованы его неистовым честолюбием,  которое увлекло его так далеко, что – как это нетрудно доказать – все  его поступки и действия целиком определялись этой страстью. Обуреваемый ею, он  для того, чтобы иметь возможность раздавать щедрые дары, превратился в  расхитителя государственной собственности; ослепленный ею, он не постеснялся  такой гнусности, как заявить, что самых отпетых и мерзких негодяев, помогавших  ему возвыситься, он будет ценить и всячески поощрять ничуть не меньше, нежели  самых достойных людей. Опьяненный безмерным тщеславием, он не постеснялся  хвастаться перед своими согражданами тем, что ему удалось превратить великую  римскую республику в пустой звук, а также заявить, что слова его должны  считаться законом; он дошел до того, что сидя принимал весь состав сената и  допускал, чтобы ему поклонялись и оказывали божеские почести. Словом, на мой  взгляд, одни этот порок загубил в нем самые блестящие и необыкновенные  дарования, которыми наделила его природа; этот порок сделал его имя ненавистным  для всех порядочных людей тем, что он стремился утвердить свою славу на  обломках своего отечества, на разрушении самой цветущей и мощной державы в  мире.    

Можно  было бы, наоборот, привести немало случаев, когда выдающиеся люди жертвовали  делами государства ради своего сластолюбия: взять, к примеру, Марка Антония и  других; но я не сомневаюсь, что там, где любовь и честолюбие одинаково сильны и  приходят в противоборство между собой, честолюбие неминуемо возобладает.    

Возвращаясь  к прерванной нити изложения, скажу, что великое дело – уметь обуздать свои  страсти доводами разума или сдержать неистовые порывы своего тела. Однако,  чтобы кто-нибудь подвергал себя бичеванию ради другого или чтобы кто-нибудь не  только пожелал лишиться сладкой радости нравиться другому, вызывать к себе  влечение, нежную страсть в этом другом, но и – больше того –  возненавидел бы свою привлекательность, повинную в этом, осудил бы свою красоту  за то, что она воспламеняет другого, – примеров тому я не наблюдал. А  между тем примеры тому бывали. Молодой тосканец Спурина –    

     

Qualis gemma micat, fulvum quae  dividit aurum,    

Aut collo decus aut capiti; vel  quale, per artem    

Inclusum buxo aut Oricia terebintho,    

Lucet ebur [2308] –    

     

наделен  был такой редкостной и неописуемой красотой, что самые сдержанные люди не могли  устоять против нее. Однако жар и пламя, все пуще разгоравшиеся от его чар, не  только оставляли его холодным, но возбудили в нем лютую ярость против самого  себя, против щедрых даров, отпущенных ему природой, как если бы он ответственен  был за то, что другие оказались обделенными в этом отношении. Он дошел до того,  что изуродовал свое лицо, нанеся себе множество ран и шрамов и полностью  обезобразив ту гармонию и благообразие, которые природа так заботливо  запечатлела в его чертах [2309].    

Сказать  по чистой совести, подобные поступки больше изумляют меня, чем восхищают: такие  крайности противны моим правилам. Цель этого поступка прекрасна и  высоконравственна, и, однако, он кажется мне безрассудным. А что если бы его  безобразие ввело людей в грех презрения или ненависти, или зависти к такой  неслыханной славе, или, наконец, побудило к клевете, приписав его поступок  бешеному честолюбию? Есть ли хоть какая-нибудь форма, которую порок не пожелал  бы использовать, ища возможность проявиться? Было бы более правильно и честно,  если бы он обратил эти дары неба в образец добродетели, в пример, достойный  подражания. Те, кто уклоняются от исполнения общественного долга и от  бесчисленного количества разнообразных обременительных правил, связывающих в  общественной жизни безукоризненно честного человека, по-моему, сильно облегчают  себе жизнь, с какими бы частными неудобствами для них это ни было связано. Это  похоже на то, как если бы человек решил умереть с целью избавиться от жизненных  тягот. Такие люди могут обладать разными достоинствами, но мне всегда казалось,  что они лишены способности противостоять трудностям и что в беде нет ничего  более высокого, чем стойко держаться среди разбушевавшихся волн, честно выполняя  все то, что требует от нас долг. Иногда легче обходиться вовсе без женщин, чем  вести себя во всех отношениях должным образом со своей женой, в бедности можно  жить более беззаботно, чем при хорошо распределяемом достатке. Ведь разумное  пользование доставляет больше хлопот, нежели воздержание. Умеренность –  добродетель более требовательная, чем нужда. Доблестная жизнь Сципиона Младшего  имеет тысячу разных проявлений, доблестная жизнь Диогена – только одно.    

Жизнь  Диогена настолько же превосходит своей чистотой обычную жизнь, насколько жизнь,  заполненная выдающимися делами и подвигами, превосходит ее силой и большей  пользой.    

 Глава XXXIV    

Замечания о способах  ведения войны Юлия Цезаря    

     

О многих  полководцах рассказывают, что у них были свои настольные книги; так, например,  у Александра Великого – Гомер, у Сципиона Африканского – Ксенофонт, у  Марка Брута – Полибий, у Карла V – Филипп де Коммин; говорят,  что в наше время таким же успехом пользуется у многих Маккиавелли. Однако несомненно  наилучший выбор в этом отношении сделал покойный маршал Строцци [2310],  избравший «Записки» Юлия Цезаря, ибо это сочинение, являясь подлинным и высшим  образцом военного искусства, поистине должно быть молитвенником всякого воина.  К тому же Цезарь сумел облечь свой богатейший сюжет в столь изящную и  прекрасную литературную форму и довести ее до такой ясности и совершенства,  что, на мой взгляд, нет сочинения, которое могло бы с ним в этом отношении  сравниться.    

Я хочу  отметить здесь некоторые примечательные особенности Цезаря в деле ведения  войны, которые врезались мне в память.    

Когда на  солдат Цезаря напал страх из-за распространившихся в его войске слухов об  огромной армии, которую Юба ведет против Цезаря, последний, вместо того чтобы  опровергнуть составившееся у его солдат представление и преуменьшить силы  врага, собрал их на сходку с целью ободрить их и придать им мужества. Но он  выбрал для этого совсем другой способ, противоположный обычно применяемому, а  именно: он посоветовал солдатам прекратить расспросы о численности направляющихся  против них неприятельских войск, ибо он имеет на этот счет весьма точные  сведения, и тут он назвал им цифру, намного превосходившую ту, о которой шли  слухи среди его солдат. Цезарь последовал в данном случае совету, который у  Ксенофонта дает Кир; ибо обман не так страшен, когда враг оказывается на деле  более слабым, чем ожидали, нежели тогда, когда враг оказывается более сильным,  чем по слухам предполагали [2311].    

Цезарь  прежде всего приучал своих солдат к беспрекословному повиновению, требуя, чтобы  они не интересовались планами своего полководца и не обсуждали их; для этого он  сообщал им свои планы лишь в момент их выполнения. Ему доставляло удовольствие  в тех случаях, когда солдаты угадывали его планы, сразу же менять их с целью  обмануть солдат; он нередко так и делал: например, наметив стоянку в  определенном месте он, достигнув ее, продолжал идти вперед, удлиняя переход;  такие вещи он особенно любил проделывать в ненастную погоду [2312].    

Когда  гельветы, в самом начале его похода в Галлию, отправили к Цезарю послов, прося  у него разрешения пройти через римские владения, то, хотя он и решил им  помешать в этом силой, однако притворился сговорчивым и попросил у них  несколько дней якобы для размышлений, в действительности же чтобы выиграть  время и собрать свою армию [2313].  Несчастные гельветы и не подозревали, как искусно он умел использовать время.  Цезарь неоднократно повторял, что умение вовремя воспользоваться случаем –  одно из важнейших качеств полководца; быстрота, характерная для его военных  действий, поистине неслыханна и невероятна.    

Беззастенчиво  используя преимущество, которое он получал над врагом, заключая с ним временное  соглашение, Цезарь был беззастенчив и в том отношении, что от своих солдат не  требовал никаких других качеств, кроме доблести, и налагал наказания только за  неповиновение и бунт [2314].  Нередко после одержанной победы он давал солдатам полную волю, предоставляя им  делать что угодно и освобождая их на некоторое время от правил воинской  дисциплины; при этом он говорил, что солдаты его так хорошо вышколены, что,  даже надушенные и напомаженные, они яростно кидаются в бой [2315].  Цезарь действительно любил, чтобы солдаты его имели богатое вооружение; он  давал им позолоченные, посеребренные и разукрашенные латы, считая, что боязнь  потерять в сражении свои роскошные доспехи заставит их биться с еще большим  ожесточением. Обращаясь к солдатам, он называл их «друзья мои», как это делаем  мы еще до сих пор; однако преемник Цезаря Август, отменил этот обычай, считая,  что Цезарь ввел его лишь по необходимости, находясь в трудном положении, чтобы  польстить солдатам, которые шли за ним по собственной доброй воле;    

     

Rheni mihi Caesar in undis    

Dux erat, hic socius: facinus quos  inquinat, aequat. [2316]    

     

Считая,  что это несовместимо с достоинством императора и вождя армии, Август восстановил  прежний обычай называть их просто воинами [2317].    

Однако  наряду с этим вниманием к солдатам Цезарь проявлял большую суровость при  наказании их. Взбунтовавшийся у Плаценции девятый легион Цезарь без всякого  колебания распустил с позором, несмотря на то что Помпей еще не был побежден, и  принял этих солдат обратно лишь после их долгих и усиленных просьб [2318]. Он  приводил их к повиновению не мягкостью, а скорее своим авторитетом и  храбростью.    

Говоря о  его решении переправиться через Рейн в Германию, Цезарь заявляет [2319],  что считал несовместимым с достоинством римского народа, чтобы переправа его  армии происходила на судах, и потому приказал построить мост, по которому  должны были пройти его войска. Именно при таких обстоятельствах был воздвигнут  этот великолепный мост, устройство которого он столь подробно рисует; нигде при  изложении своих предприятий Цезарь не обнаруживает такой словоохотливости, как  при описании своих изобретательных выдумок, осуществление которых требовало  умелого применения рук.    

Я  обратил также внимание на то, что Цезарь придавал большое значение своим речам  к солдатам перед боем, ибо в тех случаях, когда он хочет показать, что спешил  или был застигнут врасплох, он всегда указывает на то, что не имел даже  возможности обратиться со словами ободрения к своим солдатам. Так было,  например, перед крупным сражением с жителями Турне. Отдав необходимые  распоряжения, сообщает Цезарь [2320],  он поспешил со словами ободрения к солдатам, там, где их заставал; попав к  десятому легиону, он успел только кратко сказать воинам, чтобы они твердо  помнили о своей прежней доблести, не падали духом и смело отражали натиск  неприятельской армии. Так как враги подошли уже на расстояние полета стрелы,  Цезарь дал сигнал к бою. Быстро направившись в другое место для осмотра других  отрядов, он застал солдат уже в самом разгаре сражения. Вот все, что сам Цезарь  рассказывает об этом в приводимом месте. И надо признать, что во многих случаях  эти речи Цезаря оказали ему огромные услуги. Речи Цезаря перед солдатами даже в  его время пользовались такой популярностью, что многие его соратники собирали и  хранили их; благодаря этому составились целые тома его речей, надолго его  пережившие. Он говорил всегда так своеобразно, что близко знавшие его  люди – и в том числе Август, – слушая чтение тех речей, которые были  собраны, могли отличить в них отдельные фразы и даже слова, ему явно не  принадлежавшие [2321].    

Когда  Цезарь впервые отправился из Рима с государственным поручением, он за неделю  достиг реки Роны, причем рядом с ним в повозке находились один или два  непрерывно записывавших за ним писца, а сзади воин, который держал его  меч [2322].  И правда, мало кто, даже непрерывно двигаясь, мог бы соперничать с Цезарем в  быстроте. Благодаря ей он, всегда победоносный, оставив Галлию и преследуя  Помпея, направился в Бриндизи; за девятнадцать дней он покорил Италию и  вернулся из Бриндизи в Рим. Из Рима он отправился в самые отдаленные области  Испании, где преодолел величайшие трудности в войне против Афрания и  Петрея [2323]  и во время долгой осады Марселя. Отсюда он двинулся в Македонию, разбил римскую  армию при Фарсале, а затем, преследуя Помпея, переправился в Египет и покорил  его. Из Египта он прибыл в Сирию и Понтийское царство, где нанес поражение  Фарнаку [2324].  После этого он отправился в Африку, где разбил Сципиона и Юбу, и, вернувшись  через Италию в Испанию, одержал победу над сыновьями Помпея [2325].    

     

Ocior et caeli flammis et tigride  foeta. [2326]    

     

Ac veluti montis saxum de vertice  praeceps    

Cum ruit avuisum vento, seu turbidus  imber    

Proluit, aut annis solvit sublapsa  vetustas,    

Fertur in abruptum magno mons  improbus actu,    

Exultatque solo, silvas armenta  virosque    

Involvens secum. [2327]    

     

Говоря  об осаде Аварика, Цезарь сообщает [2328],  что он, по своему обыкновению, день и ночь находился при работавших солдатах.  Во всех важных военных операциях он всегда производил разведку сам и никогда не  направлял своей армии в такое место, которое не было бы предварительно  обследовано. Если верить Светонию, то Цезарь, решив переправиться в Британию,  сначала сам обследовал, где и как лучше высадиться [2329].    

Он  неоднократно повторял, что победу, одержанную с помощью ума, он предпочитает  победе, одержанной мечом. Во время войны против Петрея и Афрания Цезарь не  пожелал воспользоваться одним явно благоприятным для него обстоятельством,  заявив, что надеется доконать своих врагов с несколько большей затратой  времени, но зато с меньшим риском [2330].    

Во время  той же операции Цезарь придумал замечательную штуку, приказав всему своему  войску без всякой к тому необходимости переправиться вплавь через реку:    

     

rapuitque ruens in proelia miles,    

Quod fugiens timuisset, iter; mox uda  receptis    

Membra fovent armis, gelidosque a  gurgite, cursu    

Restituunt artus. [2331]    

     

Я  нахожу, что Цезарь при проведении своих предприятий был более сдержан и  рассудителен, чем Александр Македонский; тот как бы искал опасностей и бежал им  навстречу, подобно бурному потоку, который без разбора крушит и сметает все на  своем пути:    

     

Sic tauriformis volvitur Aufidus,    

Qui regna Dauni perfluit Appuli,    

Dum saevit, horrendamque cultis    

Diluviem meditatur agris. [2332]    

     

Дело в  том, что Александр начал свое поприще еще будучи очень молод, находясь в самом  пылком возрасте, между тем как Цезарь вступил в игру уже будучи зрелым и  опытным человеком. Кроме того, Александр обладал более горячим, вспыльчивым и  необузданным характером, а пристрастие к вину еще усугубило его буйный нрав,  Цезарь же был необычайно воздержан в употреблении вина. Однако в случае  необходимости, если того требовали обстоятельства, не было человека, который  щадил бы себя меньше, чем Цезарь.    

Что  касается меня, то во многих его подвигах я усматриваю готовность лучше  погибнуть, чем снести позор поражения. Во время упомянутой битвы против  обитателей Турне Цезарь, видя, что весь головной отряд его армии дрогнул,  спешно пробрался в первые ряды своих солдат, представ перед врагом, как был,  без щита [2333];  и такое случалось с ним не раз. Услышав, что солдаты его осаждены, он,  переодетый, пробрался через передовые посты неприятельской армии, чтобы  ободрить их своим присутствием [2334].  Переправившись в Диррахий с очень незначительным войском и видя, что остальная  часть его армии, которую он поручил привести Антонию, замешкалась, он решил  переплыть обратно и еще раз пересечь море, несмотря на неистовую бурю; он тайно  направился в обратный путь с целью привести самому застрявшие войска, не  считаясь с тем, что все тамошние порты и все участки моря контролировались  флотом Помпея [2335].    

Что же  касается подвигов Цезаря, совершенных с оружием в руках, то многие из них по  своей дерзости превосходят все, что предписывается военной наукой: например, с  какими ничтожными силами он двинулся, чтобы покорить Египет, а вслед за тем  напал на армии Сципиона и Юбы, в десять раз превышавшие численность его войск.  Такие люди, как Цезарь, должны были обладать какой-то сверхчеловеческой верой в  свою судьбу.    

Говорил  же он, что великие дела надо совершать, а не обдумывать бесконечно.    

После  битвы при Фарсале, отправив свои войска вперед в Азию и переправляясь на  единственном судне через Геллеспонт, он встретил Луция Кассия с десятью  большими военными кораблями. У Цезаря хватило духу не только не отступить перед  ним, но пойти прямо на врага и потребовать у него сдачи; и Цезарь добился  своего [2336].  Предприняв пресловутую жестокую осаду Алесии, где сосредоточено было 80000  защитников, Цезарь фактически имел против себя всю Галлию, ибо галлы, все как  один, поднялись против него, решив заставить его снять осаду и выставив армию  из 18000 человек конницы и 240000 человек пехоты [2337]. Какой же надо было  обладать беззаветной храбростью и безрассудной верой в себя, чтобы не отказаться  от своего замысла и решиться идти на преодоление двух таких гигантских  трудностей одновременно. И все же он справился с обеими этими задачами: выиграв  сначала крупнейшее сражение и сокрушив врага, находившегося вне Алесии, он  вслед за тем заставил сдаться и осажденных. Так же поступил и Лукулл при осаде  Тигранокерты в войне с Тиграном; разница, однако, заключалась в том, что  Лукуллу пришлось иметь дело с неприятелем, гораздо менее мужественным [2338].    

Говоря  об осаде Алесии, я хотел бы отметить две поразительные особенности, связанные с  этим делом. Первая состояла в том, что галлы, собрав все, что они могли, против  Цезаря, и произведя смотр своих сил, на своем совете решили не вводить в бой  часть этой массы людей, опасаясь, как бы при таком множестве воинов не  произошло замешательства в их рядах. Этот страх перед чересчур многочисленным  войском был явлением совершенно новым. Оценивая его по существу, следует  признать правильным, что основной костяк армии должен быть не слишком велик:  надо, чтобы он был ограничен сравнительно умеренными пределами, как принимая во  внимание трудность организации снабжения такого огромного войска, так и  учитывая сложность руководства им и поддержания порядка. Во всяком случае  нетрудно доказать на примерах, что такие гигантские армии не совершали ничего  значительного.    

Надо  признать правильным изречение Кира, приводимое у Ксенофонта [2339],  что перевес в сражении дает не общее число бойцов, а количество смелых  воинов, – все же остальные – скорее помеха, чем подспорье.    

Баязид,  решив, вопреки мнению всех своих военачальников, дать сражение Тамерлану,  построил весь свой расчет на том, что надеялся на замешательство в чересчур  многочисленной неприятельской армии [2340].  Весьма опытный воин и знаток своего дела Скандербег любил повторять, что десяти-двенадцати  тысяч преданных воинов достаточно, чтобы обеспечить полководцу славу во всяком  военном деле [2341].    

Вторая  особенность, которая противоречила принятому обычаю и способу ведения войны,  состояла в том, что Верцингеториг, стоявший во главе объединенных сил всех  частей восставшей Галлии, решил направиться к Алесии и подвергнуться там  осаде [2342].  Ведь вождь целой страны никогда не должен ставить себя в безвыходное положение,  разве что в крайнем случае, когда речь идет о его последней крепости и единственной  оставшейся надежде, – защищать ее до конца; во всех остальных случаях он  должен быть свободен и иметь возможность приходить на помощь всем частям своей  армии.    

Возвращаясь  к Цезарю, следует отметить, что, как сообщает близкий Цезарю человек –  Оппий, с годами он стал более осмотрителен и не столь поспешен в своих  действиях, полагая, что не должен рисковать славой, которую принесли ему его  многочисленные победы, ибо достаточно одного поражения, чтобы погубить ее [2343].    

Именно  эту сторону дела имеют в виду итальянцы, когда, порицая безрассудную смелость,  нередко наблюдаемую у молодых людей, называют их «жаждущими славы» (bisognosi  d’onore) и полагают, что они правы, если, страстно желая прославиться,  добиваются этого любой ценой, но что так не должны поступать те, кто уже  прославлен в достаточной мере. В стремлении к славе, как и во многом другом,  должна соблюдаться какая-то мера, равно как и в утолении жажды; немало людей  именно так себя и ведет.    

Цезарю  было очень далеко до щепетильности тех древних римлян, которые стремились  достичь военной победы лишь своей простой и безыскусственной доблестью; но и он  руководствовался в этом деле более возвышенными представлениями, чем это  делается в наше время, и не все средства были для него хороши, лишь бы одержать  победу. Во время войны с Ариовистом [2344],  в тот момент, когда Цезарь вел переговоры с ним, произошло столкновение между  обеими армиями по вине всадников Ариовиста. Эта стычка была весьма на руку  Цезарю, но он не пожелал ею воспользоваться из опасения, как бы его не стали  упрекать в вероломстве.    

Он имел  обыкновение одеваться во время сражения в богатое платье яркого цвета, чтобы  быть заметным.    

Он был  требователен по отношению к солдатам, но проявлял особую строгость к ним пред  лицом врага.    

Когда  древние греки хотели изобличить кого-нибудь в полной бесталанности, они, по  принятому изречению, говорили о таком человеке, что он не умеет ни читать, ни  плавать. Цезарь тоже считал, что умение плавать весьма важно в военном деле, и  извлекал из этого умения много преимуществ. Если ему нужно было спешить, он  обычно переправлялся через встречавшиеся ему на пути реки вплавь; в походе же  любил шествовать пешком, как Александр Великий. Во время войны в Египте Цезарь  принужден был, чтобы спастись, прыгнуть в небольшую лодку, но, когда он увидел,  что в нее же устремились многие его солдаты и лодка рискует пойти ко дну, он  предпочел броситься в море и вплавь достиг своего флота, переплыв расстояние в  двести с лишним футов, держа в поднятой над водой левой руке таблички, а в  зубах свое воинское снаряжение, чтобы оно не досталось врагу; и все это Цезарь  проделал, будучи отнюдь не юношей [2345].    

Ни один  полководец не мог похвалиться большей преданностью своих Солдат. В начале  гражданской войны центурионы всех легионов предложили ему выставить каждый по  одному всаднику за свой счет, а все пехотинцы предложили служить ему бесплатно,  причем солдаты побогаче брали на себя содержание менее достаточных [2346].  Покойный адмирал Шатийон [2347]  явил нам подобный же пример во время наших гражданских войн: французские  солдаты из его армии оплачивали из своих средств находившихся в их рядах  иностранных наемников; подобных примеров горячей преданности и  самоотверженности нельзя было встретить в лагере католической партии, среди  сторонников старой веры.    

Чувство  диктует нам более повелительно, чем разум.    

Во время  войны с Ганнибалом солдаты и военачальники, следуя примеру щедрости римского  народа, отказались от жалованья, так что в лагере Марцелла [2348]  тех, кто не отказывался от жалованья, называли наемниками.    

Когда  солдаты Цезаря в битве под Диррахием понесли поражение, они сами потребовали  для себя наказания, и Цезарю пришлось скорее утешать их, чем наказывать [2349].  Одна-единственная его когорта в течение четырех часов выдерживала натиск  четырех легионов Помпея и почти до последнего человека была истреблена  неприятельскими лучниками, так что под конец во рву было найдено 130000  стрел [2350].  Один из его воинов, Сцева, защищавший ворота укрепления, держался неколебимо,  несмотря на то, что у него был выбит глаз, а бедро и одно плечо пронзены  насквозь и щит пробит ста двадцатью ударами [2351]. Многие его солдаты,  попав в плен, предпочитали умереть, чем согласиться перейти на сторону врага.  Граний Петроний [2352]  был захвачен в Африке Сципионом; тот приговорил к смерти всех находившихся с  Петронием, а ему самому обещал помилование, ввиду того что он человек знатный и  квестор. В ответ на это Петроний заявил, что воины Цезаря привыкли давать  пощаду, но не получать ее от других, и с этими словами тут же покончил с собой.    

Можно  привести бесчисленное количество примеров преданности, выказанной Цезарю его  солдатами. Нельзя забыть поведение тех, кто были осаждены в Салонах [2353]  (городе, стоявшем на стороне Цезаря против Помпея), ввиду исключительности  происшедшего здесь случая. Марк Октавий подверг Салоны блокаде; осажденные  терпели нужду во всем до такой степени, что для того, чтобы пополнить  недостаток в людях – ибо большинство их было либо перебито, либо  ранено, – они отпустили на свободу всех своих рабов и, обрезав волосы у  всех женщин, свили из них веревки для своих метательных орудий. Кроме всего  этого, они терпели ужасные муки из-за полного отсутствия продовольствия, но тем  не менее были полны решимости ни в коем случае не сдаваться. Затянув таким  образом осаду надолго и добившись того, что Октавий стал более небрежен и менее  внимателен, осажденные однажды в полдень улучили удобный момент. Они расставили  на стенах своих укреплений жен и детей, чтобы отвлечь внимание неприятеля, а  сами с такой яростью набросились на осаждавших, что захватили один за другим первые  четыре их лагеря, а потом и остальные, вытеснив их полностью из укреплений и  заставив бежать на корабли. Сам Октавий спасся бегством в Диррахий, где  находился Помпеи. Я не могу припомнить другого подобного примера, чтобы  осажденные наголову разбили осаждающих и взяли инициативу в свои руки; не помню  я также случая, чтобы простая вылазка привела к столь полной и решительной  победе.    

 Глава XXXV    

О трех истинно хороших  женщинах    

     

Всем  известно, что хороших женщин не так-то много, не по тринадцать на дюжину, а в  особенности мало примерных жен. Ведь брак таит в себе столько шипов, что  женщине трудно сохранить свою привязанность неизменной в течение долгих лет.  Хотя мужчины в этом отношении и стоят намного выше, однако и им это не легко  дается.    

Показателем  счастливого брака, убедительнейшим доказательством его, является долгая  совместная жизнь в мире, согласии, без измен. В наше время – увы! –  жены большей частью выказывают свои неустанные заботы и всю силу своей  привязанности к мужьям, когда тех уже нет в живых; по крайней мере именно тогда  жены стараются доказать свою любовь. Что и говорить – запоздалые,  несвоевременные доказательства! Жены скорее, пожалуй, доказывают этим, что  любят своих мужей мертвыми. Жизнь была наполнена пламенем раздоров, а смерть –  любовью и уважением. Подобно тому как родители нередко таят любовь к детям, так  и жены часто скрывают свою любовь к мужьям, соблюдая светскую пристойность. Эта  скрытность не в моем вкусе: такие жены могут сколько угодно неистовствовать и  рвать на себе волосы, я же в таком случае спрашиваю какую-нибудь горничную или  секретаря: «Как они относились друг к другу? Как они жили друг с другом?» Я  всегда припоминаю по этому поводу чудесное изречение: iactantius maerent, quae  minus dolent [2354].  Их отчаяние противно живым и не нужно мертвым. Мы не против того, чтобы они  радовались после нас, лишь бы они радовались вместе с нами при нашей жизни.  Можно просто воскреснуть от досады, если та, кому наплевать было на меня при  жизни, готова чесать мне пятки, когда я только-только испустил дух. Если,  оплакивая мужей, жены проявляют благородство, то право на него принадлежит  только тем, которые улыбались им при жизни; но жены, которые, живя с нами,  грустили, пусть радуются после нашей смерти, пусть будет у них на лице то же,  что и в душе. Поэтому не обращайте внимания на их полные слез глаза и жалобный  голос: смотрите лучше на горделивую поступь, на цвет лица и округлившиеся щеки  под траурным покрывалом: эти вещи раскроют вам гораздо больше, чем любые слова.  Многие из них, овдовев, начинают расцветать, – разве это не безошибочный  показатель их самочувствия? Они блюдут установленные для вдов приличия не из  уважения к прошлому, а в расчете на то, что их ждет: это – не уплата  долга, а накопление для будущего. В дни моего детства некая почтенная и очень  красивая дама, которая и сейчас еще жива, вдова одного принца, носила больше  драгоценностей, чем положено по нашим обычаям для вдов. Когда ее упрекнули в  этом, она ответила: «По ведь я не завожу больше новых привязанностей и не  собираюсь вновь выходить замуж».    

Не желая  идти вразрез с принятым у нас обычаем, я расскажу здесь лишь о трех женах, вся  глубина любви и доброты которых по отношению к их мужьям тоже проявилась в  момент смерти последних; однако эти примеры несколько отличны от приведенных:  здесь имели место крайние обстоятельства и женщины пожертвовали своей жизнью.    

У Плиния  Младшего [2355],  около одной его усадьбы в Италии, был сосед, который невероятно страдал от  гнойных язв, покрывавших его половые органы. Жена его, видя долгие и непрестанные  мучения своего мужа, попросила, чтобы он позволил ей самой осмотреть его,  говоря, что никто откровеннее ее не скажет ему, есть ли надежда. Получив  согласие мужа и внимательно осмотрев его, она нашла, что надежды на  выздоровление нет и что ему предстоит еще долго влачить мучительное  существование. Во избежание этого она посоветовала ему вернейшее и лучшее  средство – покончить с собой. Но, видя, что у него не хватает духу для  такого решительного поступка, она прибавила: «Не думай, друг мой, что твои  страдания терзают меня меньше, чем тебя; чтобы избавиться от них, я хочу  испытать на себе то самое лекарство, которое я тебе предлагаю. Я хочу быть  вместе с тобой при твоем выздоровлении, так же как была вместе с тобой в  течение всей твоей болезни. Отрешись от страха смерти и думай о том, каким  благом будет для нас этот переход, который избавит нас от нестерпимых  страданий: мы уйдем вместе, счастливые, из этой жизни». Сказав это и подбодрив  своего мужа, она решила, что они выбросятся в море из окна своего дома, расположенного  у самого берега. И желая, чтобы муж ее до последней минуты был окружен той  преданной и страстной любовью, какою она дарила его в течение всей жизни, она  захотела, чтобы он умер в ее объятиях. Однако боясь, чтобы руки его при падении  и от страха не ослабели и не разомкнулись, она плотно привязала себя к нему и  рассталась с жизнью ради того, чтобы положить конец страданиям своего мужа.    

Это была  женщина совсем простого звания, но именно среди простых людей нередко можно  встретить проявления необыкновенного благородства:    

     

extrema per illos    

Iustitia excedens terris vestigia  fecit. [2356]    

     

Две  другие женщины, о которых я собираюсь рассказать, были богатые и знатного  происхождения, а среди таких людей примеры доблести – редчайшее явление.    

Аррия,  жена консула Цецины Пета, была матерью Аррии младшей, жены того самого Тразеи  Пета, что прославился своей добродетелью во времена Перона, а через этого  своего зятя Аррия старшая была бабкой Фаннии (одинаковые имена у этих двух жен  и двух мужей, а также сходная их судьба привели к тому, что многие потом их  смешивали) [2357].  Аррия старшая, когда ее муж, Цецина Пет, был захвачен солдатами императора  Клавдия после гибели Скрибониана [2358]  (сторонником которого он был), стала умолять тех, кто увозил его в Рим,  позволить ей ехать вместе с ним. Она будет стоить им дешевле – убеждала  Аррия солдат – и будет меньшей помехой, чем рабы, которые понадобятся им  для обслуживания ее мужа, ибо она одна будет убирать его комнату, стряпать и  исполнять все другие обязанности. Но ей было отказано. Тогда она, не медля,  наняла рыбачье суденышко и на нем последовала за мужем от самой Иллирии.  Однажды, когда они были уже в Риме, в присутствии императора Клавдия, Юния,  вдова Скрибониана, приблизилась к ней с выражением дружеского участия ввиду  общности их судеб, но Аррия резко отстранила ее от себя со словами: «И ты  хочешь, – сказала она, – чтобы я говорила с тобой или стала тебя  слушать? У тебя на груди убили Скрибониана, а ты все еще живешь?» Из этих слов  Аррии, так же как из многих других признаков, родные ее заключили, что она  замышляет самоубийство и стремится разделить судьбу своего мужа. Ее зять,  Тразея, умоляя ее не губить себя, сказал ей: «Если бы меня постигла такая же  участь, как и Цецину, то разве ты захотела бы, чтобы моя жена – твоя  дочь – покончила с собой?» – «Что ты сказал! – воскликнула  Аррия. – Захотела ли бы я? Да, да, безусловно захотела бы, если бы она  прожила с тобой такую же долгую жизнь и в таком же согласии, как я со своим  мужем». Ответ этот усилил бдительность ее близких, которые стали внимательно  следить за каждым ее шагом. Однажды она сказала тем, кто ее стерег: «Это ни к  чему: вы добьетесь лишь того, что я умру более мучительной смертью, но  добиться, чтобы я не умерла, вы не сможете». С этими словами она вскочила со  стула, на котором сидела, и со всего размаху ударилась головой о  противоположную стену. Когда после долгого обморока ее, тяжело раненную, с  величайшим трудом привели в чувство, она сказала: «Я говорила вам, что если вы  лишите меня возможности легко уйти из жизни, я выберу любой другой путь, каким  бы трудным он ни оказался».    

Смерть  этой благородной женщины была такова. У ее мужа Пета не хватало мужества самому  лишить себя жизни, как того требовал приговор, вынесенный ему жестоким  императором. Однажды Аррия, убеждая своего мужа покончить с собой, сначала  обратилась к нему с разными увещаниями, затем выхватила кинжал, который носил  при себе ее муж и, держа его обнаженным в руке, в заключение своих уговоров  промолвила: «Сделай, Пет, вот так». В тот же миг она нанесла себе смертельный  удар в живот и, выдернув кинжал из раны, подала его мужу, закончив свою жизнь  следующими благороднейшими и бессмертными словами: Paete, non dolet [2359].  Она успела произнести только эти три коротких, но бесценных по своему значению  слова: «Пет, это вовсе не больно» [2360]:    

     

Casta suo gladium cum traderet Arria  Paeto    

Quem de visceribus traxerat ipsa  suis:    

Si qua fides, vulnus quod feci, non  dolet, inquit;    

Sed quod tu facies, id mihi, Paete,  dolet. [2361]    

     

Слова  Аррии в тексте Плиния производят еще более глубокое впечатление и еще более  значительны. И правда, нужно было обладать беззаветным мужеством, чтобы нанести  смертельную рану себе и побудить сделать то же самое мужа, но, чего бы это ей  ни стоило, тут она была и побудителем и советчиком; однако самое замечательное  в другом. Совершив этот высокий и смелый подвиг единственно ради блага своего  мужа, она до последнего своего вздоха была преисполнена заботы о нем и, умирая,  жаждала избавить его от страха последовать за ней. Пет, не раздумывая, убил  себя тем же кинжалом; мне кажется, он устыдился того, что ему понадобился такой  дорогой, такой невознаградимый урок.    

Помпея  Паулина, молодая и весьма знатная римская матрона, вышла замуж за Сенеку, когда  тот был уже очень стар [2362].  В один прекрасный день воспитанник Сенеки, Нерон, послал своих приспешников  объявить ему, что он осужден на смерть; делалось это так: когда римские  императоры того времени приговаривали к смерти какого-нибудь знатного человека,  они предлагали ему через своих посланцев выбрать по своему усмотрению ту или  иную смерть и предоставляли для этого определенный срок, иногда очень короткий,  а иной раз более длительный, сообразно степени их немилости. Осужденный имел  таким образом иногда возможность привести за это время в порядок свои дела, но  иной раз за краткостью срока не в состоянии был этого сделать; если же  приговоренный не повиновался приказу, императорские слуги присылали для  выполнения его своих людей, которые перерезали осужденному вены на руках и на  ногах или же насильно заставляли его принять яд; однако люди благородные не  дожидались такой крайности и прибегали к услугам своих собственных врачей и  хирургов. Сенека спокойно и уверенно выслушал сообщенный ему приказ и попросил  бумаги, чтобы составить завещание. Когда центурион отказал ему в этом, Сенека  обратился к своим друзьям со следующими словами: «Так как я лишен возможности  отблагодарить вас по заслугам, то оставляю вам единственное, но лучшее что у  меня есть, – память о моей жизни и нравах; если вы исполните мою просьбу и  сохраните воспоминание о них, вы приобретете славу настоящих и преданных  друзей». Вместе с тем, стараясь облегчить страдания, которые он читал на их  лицах, он обращался к ним то с ласковой речью, то со строгостью, чтобы придать  им твердость, и спрашивал у них: «Где же те прекрасные философские правила,  которых мы придерживались? Где решимость бороться с превратностями судьбы,  которые мы столько лет сносили? Разве мы не знали о жестокости Нерона? Чего  можно было ждать от того, кто убил родную мать и брата? Разве ему не оставалось  только прибавить к этому насильственную смерть своего наставника и  воспитателя?» Сказав это, он обратился к жене и, крепко обняв ее, – так  как, подавленная горем, она теряла и душевные, и телесные силы – стал  умолять ее, чтобы она из любви к нему стойко перенесла удар. «Настал  час, – сказал он, – когда надо показать не на словах, а на деле,  какое поучение я извлек из моих философских занятий: не может быть сомнений,  что я без малейшей горечи, а наоборот, с радостью встречу смерть». «Поэтому,  друг мой, – утешал он жену, – не омрачай ее своими слезами, чтобы не  сказали о тебе, что ты больше думаешь о себе, чем о моей доброй славе. Победи  свою скорбь и найди утешение в том, что ты знала меня и мои дела; постарайся  провести остаток своих дней в благородных занятиях, к которым ты так склонна».  В ответ на это Паулина, собравшись немного с силами и укрепив свой дух  благороднейшей любовью к мужу, сказала: «Нет, Сенека, я не могу оставить тебя в  смертный час, я не хочу, чтобы ты подумал, что доблестные примеры, которые ты  показал мне в своей жизни, не научили меня умереть как подобает; как смогу я  доказать это лучше, чистосердечнее и добровольнее, чем окончив жизнь вместе с  тобой?» Тогда Сенека, не противясь столь благородному и мужественному решению  своей жены и опасаясь оставить ее после своей смерти на произвол жестокости  своих врагов, сказал: «Я дал тебе, Паулина, совет, как тебе провести более  счастливо твои дни, но ты предпочитаешь доблестную кончину; я не стану  оспаривать этой чести. Пусть твердость и мужество перед лицом смерти у нас  одинаковы, но у тебя больше величия славы». Вслед за тем им обоим одновременно  вскрыли вены на руках, но так как у Сенеки они были сужены и из-за возраста  его, и из-за общего истощения, то он, очень медленно и долго истекая кровью,  приказал, чтобы ему еще перерезали вены на ногах. Опасаясь, чтобы его муки не  ослабили дух его жены, а также желая избавить самого себя от необходимости  видеть ее в таком ужасном состоянии, он, с величайшей нежностью простившись с  ней, попросил, чтобы она позволила перенести ее в соседнюю комнату, что и было  исполнено. Но так как и вскрытие вен на ногах не принесло ему немедленной  смерти, то Сенека попросил своего врача Стачия Аннея дать ему яд. Однако тело  его до такой степени окоченело, что яд не подействовал. Поэтому пришлось еще  приготовить ему горячую ванну, погрузившись в которую он почувствовал, что  конец его близок. Но до последнего своего вздоха он продолжал излагать  исполненные глубочайшего значения мысли о своем предсмертном часе. Находившиеся  при нем секретари старались записать все, что в состоянии были расслышать, и  долгое время после смерти Сенеки эти записи сказанных им в последний час слов  ходили по рукам и пользовались величайшим почетом среди его современников.  (Какая огромная потеря, что они не дошли до нас!) Почувствовав приближение  кончины, Сенека, зачерпнув ладонью смешавшейся с кровью воды и оросив ею  голову, сказал, что совершает этой водой возлияние Юпитеру Избавителю. Нерон,  узнав обо всем этом и опасаясь, чтобы ему не поставили в вину смерть Паулины,  которая принадлежала к именитейшему римскому роду и к которой он не питал  особой вражды, приказал срочно перевязать ей раны, что и было исполнено его  посланцами без ее ведома, ибо она была без чувств и наполовину мертвая.  Оставшись, вопреки своему намерению, в живых, она вела жизнь похвальную, вполне  достойную ее добродетели, а навсегда сохранившаяся бледность ее лица  доказывала, как много жизненных сил она потеряла, истекая кровью.    

Вот три  истинных происшествия, которые я хотел рассказать и которые я нахожу не менее  увлекательными и трагическими, чем все то, что мы по обязанности измышляем для  развлечения публики. Меня удивляет, что те, кто занимается этим, не  предпочитают черпать тысячи таких замечательных происшествий из книг: это стоило  бы им меньших усилий и приносило бы больше пользы и удовольствия. Тот, кто  захотел бы создать из них единое и долговечное произведение, должен был бы со  своей стороны только связать и скрепить их, как спаивают один металл с помощью  другого. Подобным образом можно было бы соединить воедино множество истинных  событий, разнообразя их и располагая так, чтобы от этого красота всего  произведения в целом только выиграла, как, например, поступил Овидий,  использовавший в своих «Метаморфозах» множество прекрасных сказаний.    

В  истории этой четы – Сенеки и Паулины – достойно внимания еще и то,  что Паулина охотно готова была расстаться с жизнью из любви к мужу, подобно  тому как Сенека в свое время из любви к ней отверг мысль о смерти. Нам может  показаться, что расплата со стороны Сенеки была не так уж велика, но, верный  своим стоическим принципам, он, я думаю, полагал, что сделал для нее не меньше,  оставшись в живых, чем если бы умер ради нее. В одном из своих писем к  Луцилию [2363]  Сенека сообщает, что, находясь в Риме и почувствовав приступ лихорадки, он  тотчас же сел на колесницу и направился в один из своих загородных домов,  вопреки настояниям жены, пытавшейся удержать его. Сенека постарался уверить ее,  что лихорадка гнездится не в его теле, а в Риме. Вслед за тем Сенека пишет в  упомянутом письме: «Она отпустила меня, строжайше наказав мне заботиться о моем  здоровье. И вот, так как я знаю, что ее жизнь зависит от моей, я начинаю  заботиться о себе, заботясь тем самым о ней. Я отказываюсь от преимущества,  которое дает мне моя старость, закалившая меня и научившая переносить многое,  всякий раз, когда вспоминаю, что с этим старцем связана молодая жизнь,  предоставленная моим заботам. Так как я не могу заставить ее любить меня более  мужественно, то мне приходится заботиться о себе как можно лучше: ведь надо же  расплачиваться за глубокие привязанности, и, хотя в некоторых случаях  обстоятельства внушают нам совсем иное, приходится призывать к себе жизнь, как  она ни мучительна, приходится принимать ее, стиснув зубы, ибо закон велит  порядочным людям жить не так, как хочется, а повинуясь долгу. Кто не настолько  любит свою жену или друга, чтобы быть готовым ради них продлить свою жизнь, и  упорствует в стремлении умереть, тот слишком изнежен и слаб. Наше сердце должно  уметь принуждать себя к жизни, если это необходимо для блага наших близких,  нужно иногда полностью отдаваться друзьям и ради них отказываться от смерти,  которой мы хотели бы для себя. Оставаться в живых ради других – это  доказательство великой силы духа, как об этом свидетельствует пример многих  выдающихся людей; исключительное великодушие в том, чтобы стараться продлить  свою старость (величайшее преимущество которой в том, что можно не заботиться о  продлении своего существования и жить, ничего не боясь и ничего не щадя), если  знаешь, что это является радостью, счастьем и необходимостью для того, кто  глубоко тебя любит. И как же велика награда за это, – ибо есть ли на свете  большее счастье, чем представлять для своей жены такую ценность, что тебе  приходится дорожить и собой. Наказав мне заботиться о себе, моя Паулина не  только передала мне свой страх за меня, но и усугубила мой собственный. Я не  мог больше думать о том, чтобы умереть с твердостью, а должен был думать о том,  как невыносимо будет для нее это страдание. И я подчинился необходимости жить,  ибо величие души иногда в том, чтобы предпочесть жизнь». Таковы слова Сенеки,  столь же замечательные, как и его деяния.    

 Глава XXXVI    

О трех самых выдающихся  людях    

     

Если бы  меня попросили произвести выбор среди всех известных мне людей, я, мне кажется,  счел бы наиболее выдающимися следующих трех человек.    

Первый  из них – Гомер; и не потому, чтобы Аристотель или, к примеру, Варрон были  менее знающими, чем он, или чтобы с его искусством нельзя было сравнить,  скажем, искусство Вергилия. Я не берусь этого решать и предоставляю судить тем,  кто знает и того, и другого. Мне доступен только один из них, и я, в меру  отпущенного мне понимания в этом деле, могу лишь сказать, что, по-моему, вряд  ли даже сами музы превзошли бы римского поэта:    

     

Tale facit carmen docta testudine  quale    

Cynthius impositis temperat  articulis. [2364]    

     

Однако  же при этом сопоставлении, следует помнить, что своим совершенством Вергилий  больше всего обязан Гомеру; именно Гомер является его руководителем и  наставником, и самый замысел «Илиады» послужил образцом, давшим жизнь и бытие  непревзойденной и божественной «Энеиде». Но для меня в Гомере важно не это, мне  Гомер представляется существом исключительным, каким-то сверхчеловеком по  другим причинам. По правде говоря, я нередко удивляюсь, как этот человек,  который сумел своим авторитетом создать такое множество богов и обеспечить им  признание, не сделался богом сам. Слепой бедняк, живший во времена, когда не  существовало еще правил науки и точных наблюдений, он в такой мере владел всем  этим, что был с тех пор для всех законодателей, полководцев и писателей –  чего бы они ни касались: религии, философии со всеми ее течениями или  искусства, – неисчерпаемым кладезем познаний, а его книги –  источником вдохновения для всех:    

     

Quidquid sit pulchrum, quid turpe,  quid utile, quid non,    

Plenius ac melius Chrisippo ac  Crantore dicit; [2365]    

     

или, как  утверждает другой поэт:    

     

А quo, ceu fonte perenni    

Vatum Pieriis labra rigantur  aquis; [2366]    

     

или, как  выражается третий:    

     

Adde Heliconiadum comites, quorum  unus Homerus    

Astra potitus; [2367]    

     

или, как  заявляет четвертый:    

     

cuiusque ex ore profuso    

Omnis posteritas latices in carmina  duxit,    

Amnemque in tenues ausa est deducere  rivos,    

Unius foecunda bonis. [2368]    

     

Созданные  им самые замечательные в мире произведения не укладываются ни в какие привычные  рамки и почти противоестественны; ибо, как правило, вещи в момент их  возникновения несовершенны, они улучшаются и крепнут по мере роста, Гомер же  сделал поэзию и многие другие науки зрелыми, совершенными и законченными с самого  их появления. На этом основании его следует назвать первым и последним поэтом,  так как, согласно справедливому, сложившемуся о нем в древности изречению, у  Гомера не было предшественников, которым он мог бы подражать, но не было зато и  таких преемников, которые оказались бы в силах подражать ему. По мнению  Аристотеля [2369],  слова Гомера – единственные слова, наделенные движением и действием,  исключительные по значительности слова. Александр Великий, найдя среди  оставленных Дарием вещей драгоценный ларец, взял этот ларец и приказал положить  в него принадлежавший ему лично список поэм Гомера, говоря, что это его лучший  и вернейший советчик во всех военных предприятиях [2370]. На том же основании  сын Александрида, Клеомен, утверждал, что Гомер – поэт лакедемонян, так  как он наилучший наставник в военном деле [2371]. По мнению Плутарха,  Гомеру принадлежит та редчайшая и исключительная заслуга, что он единственный в  мире автор, который никогда не приедался и не надоедал людям, а всегда  поворачивался к ним неожиданной стороной, всегда очаровывая их новой прелестью.  Беспутный Алкивиад попросил некогда у одного писателя какое-то из сочинений  Гомера и влепил ему оплеуху, узнав, что у писателя его нет [2372];  это все равно, как если бы у какого-нибудь нашего священника не оказалось молитвенника.  Ксенофан однажды пожаловался сиракузскому тирану Гиерону на свою бедность,  которая доходила до того, что он не в состоянии был прокормить двух своих слуг.  «А ты посмотри, – ответил ему Гиерон, – на Гомера, который, хоть и  был во много раз беднее тебя, однако же и по сей день, лежа в могиле, питает  десятки тысяч людей» [2373].    

А что  иное означали слова Панэция, когда он назвал Платона Гомером философов [2374]?  Какая слава может сравниться со славой Гомера? Ничто не живет в устах людей  такой полной жизнью, как его имя и его произведения, ничего не любят они так и  не знают так, как Трою, прекрасную Елену и войны из-за нее, которых, может  быть, на самом деле и не было. До сих пор мы даем своим детям имена, сочиненные  им свыше трех тысяч лет назад. Кто не знает Гектора и Ахилла? Не отдельные  только нации, а большинство народов старается вывести свое происхождение,  опираясь на его вымыслы. Разве не писал турецкий султан Мехмед II папе  Пию II [2375]:  «Я поражаюсь, почему сговариваются и объединяются против меня итальянцы? Разве  мы не происходим от одних и тех же троянцев и не у меня ли та же цель, что и у  них, – отомстить за кровь Гектора грекам, которых они натравливают на  меня?» Разве не грандиозен спектакль, в котором цари, республиканские деятели и  императоры в течение стольких веков стараются играть гомеровские роли? И не  является ли ареной этого представления весь мир? Семь греческих городов  оспаривали друг у друга право считаться местом его рождения; так, даже самая  невыясненность его биографии служит к вящей славе его.    

     

Smyrna, Rhodos, Colophon, Salamis,  Chios, Argos, Athenae. [2376]    

     

Вторым  наиболее выдающимся человеком является, на мой взгляд, Александр Македонский.  Если учесть, в каком раннем возрасте он начал совершать свои подвиги, с какими  скромными средствами он осуществил свой грандиозный план, каким авторитетом он  с отроческих лет пользовался у крупнейших и опытнейших полководцев всего мира,  старавшихся подражать ему; если вспомнить необычайную удачу, сопутствовавшую  стольким его рискованным – чтобы не сказать безрассудным –  походам, –    

     

impellens quicquid sibi summa petenti    

Obstaret, gaudensque viam fecisse  ruina; [2377] –    

     

если  принять во внимание, что в возрасте тридцати трех лет он прошел победителем по  всей обитаемой вселенной и за полжизни достиг такого полного расцвета своих  дарований, что в дальнейшие годы ему нечего было прибавить ни в смысле  доблести, ни в смысле удач, – то нельзя не признать, что в нем было нечто  сверхчеловеческое. Его воины положили начало многим царским династиям, а сам он  оставил после себя мир поделенным между четырьмя своими преемниками, простыми  военачальниками его армии, потомки которых на протяжении многих лет удерживали  затем под своей властью эту огромную империю. А сколько было в нем выдающихся  качеств: справедливости, выдержки, щедрости, верности данному им слову, любви к  ближним, человеколюбия по отношению к побежденным. Его поступки и впрямь  кажутся безупречными, если не считать некоторых, очень немногих из них,  необычных и исключительных. Но ведь невозможно творить столь великие дела,  придерживаясь обычных рамок справедливости! О таких людях приходится судить по  всей совокупности их дел, по той высшей цели, которую они себе поставили.  Разрушение Фив, убийство Менандра и врача Гефестиона, одновременное истребление  множества персидских пленников и целого отряда индийских солдат в нарушение  данного им слова, поголовное уничтожение жителей Коссы вплоть до малых  детей – все это, разумеется, вещи непростительные. В случае же с  Клитом [2378]  поступок Александра был искуплен – и даже в большей мере, чем это было  необходимо, – что, как и многое другое, свидетельствует о благодушном  нраве Александра, о том, что это была натура, глубоко склонная к добру, и  потому как нельзя более верно было о нем сказано, что добродетели его  коренились в его природе, а пороки зависели от случая. Что же касается его  небольшой слабости к хвастовству или нетерпимости к отрицательным отзывам о  себе, или убийств, хищений, опустошений, которые он производил в Индии, то все  это, на мой взгляд, следует объяснять его молодостью и головокружительными  успехами. Нельзя не признать его поразительных военных талантов, быстроты,  предусмотрительности, дисциплинированности, проницательности, великодушия,  решимости, удачливости и везения. Даже если бы мы не знали авторитетного мнения  Ганнибала на этот счет, то должны были бы признать, что во всем этом Александру  принадлежит первое место. Нельзя не отметить его редчайших способностей и  одаренности, почти граничащей с чудом; его горделивой осанки и всей его  благороднейшей повадки при столь юном, румяном и бросающемся в глаза лице:    

     

Qualis, ubi Oceani perfusus lucifer  unda,    

Quem Venus ante alios astrorum  diligit ignes,    

Extulit os sacrum caelo, tenebrasque  resolvit. [2379]    

     

Нельзя  не оценить его огромных познаний, его незабываемой в веках славы, чистой, без  единого пятнышка, безупречной, недоступной для зависти, славы, в силу которой  еще много лет спустя после его смерти люди благоговейно верили, что медали с  его изображением приносят счастье тем, кто их носит. Ни об одном государе  историки не написали столько, сколько сами государи написали о его подвигах.  Еще до настоящего времени магометане, с презрением отвергающие историю других  народов, в виде особого исключения принимают и почитают единственно историю его  жизни и деяний [2380].  Кто вспомнит обо всем этом, должен будет согласиться, что я был прав, поставив  Александра Македонского даже выше Цезаря, единственного человека, относительно  которого я мог на минуту заколебаться при выборе. Нельзя отрицать, что в деяния  Цезаря вложено больше личных дарований, но удачливости было несомненно больше в  подвигах Александра. Во многих отношениях они не уступали друг другу, а в  некоторых Цезарь даже превосходил Александра.    

Оба они  были подобно пламени или двум бурным потокам, с разных сторон ринувшимся на  вселенную:    

     

Et velut immissi diversis partibus  ignes    

Arentem in silvam et virgulta  sonantia lauro;    

Aut ubi decursu rapido de montibus  altis    

Dant sonitum spumosi amnes et in  aequora currunt,    

Quisque suum populatus iter. [2381]    

     

И хотя  честолюбие Цезаря было более умеренным, но оно являлось роковым в том смысле,  что совпало с развалом его родины и общим ухудшением тогдашнего мирового  положения; таким образом, собрав все воедино и взвесив, я не могу не отдать  пальмы первенства Александру.    

Третьим  и наиболее, на мой взгляд, выдающимся человеком является Эпаминонд [2382].    

Он  далеко не пользовался той славой, которая выпала на долю многим другим (но  слава и не является решающим обстоятельством в этом деле); что же касается  отваги и решимости – не тех, которые подстрекаются честолюбием, а  порождаемых в добропорядочном человеке знанием и умом, – то нельзя  представить себе, чтобы кто-либо обладал ими в более полной мере. Эпаминонд  выказал, на мой взгляд, не меньше отваги и решимости, чем Александр и Цезарь,  ибо, хотя его военные подвиги и не столь многочисленны и не так расписаны, как  подвиги Александра и Цезаря, однако, если вникнуть во все обстоятельства, они  были не менее сложны и трудны и требовали не меньшей смелости и военных  талантов. Греки воздали ему должное, единодушно признав, что ему принадлежит  первое место среди его соотечественников [2383]; но быть первым среди  греков без преувеличения значит занимать первое место в мире. Что касается его  знаний и способностей, то до нас дошло древнее суждение, гласящее, что ни один  человек не знал больше и не говорил меньше его, ибо он был по убеждениям своим  пифагорейцем [2384].    

Но то,  что Эпаминонд говорил, никто не мог сказать лучше его. Он был выдающийся  оратор, умевший убеждать своих слушателей.    

По части  морали он далеко превосходил всех государственных деятелей. Именно в этом  отношении, которое должно считаться важнейшим и первостепенным, – ибо  только по нему мы можем судить, каков человек (и потому эта сторона  перевешивает, по-моему, все остальные достоинства, вместе взятые) – Эпаминонд  не уступает ни одному философу, даже самому Сократу.    

Нравственная  чистота – основное, наивысшее качество Эпаминонда, оно постоянно,  неизменно, нерушимо, между тем как в Александре оно играет подчиненную роль,  изменчиво, многолико, неустойчиво и податливо.    

Древние  считали [2385],  что если подробно разобрать деяния всех великих полководцев, то у каждого из  них можно найти какое-нибудь особое достоинство, дающее ему право на  известность. И только у Эпаминонда все его достоинства и совершенства являют  некую полноту и единство во всех отношениях, в общественных или частных делах,  на войне или в мирное время, в житейском его поведении или в славной,  героической смерти. Я не знаю никаких проявлений человеческой личности и  никакой судьбы человеческой, к которым относился бы с большим уважением и  преклонением. Правда, я нахожу чрезмерным его пристрастие к бедности, как оно  было обрисовано нам его лучшими друзьями [2386]. И лишь это его  свойство, каким бы благородным и достойным восхищения оно ни было,  представляется мне слишком суровым, чтобы я – хотя бы только  мысленно – мог стремиться подражать ему. Единственно между кем я  затруднился бы произвести выбор, это между Эпаминондом и Сципионом Эмилианом,  если бы последний ставил себе столь же возвышенную цель, как Эпаминонд, и  обладал бы такими же разносторонними и глубокими познаниями. Какая досада, что  из числа интереснейших параллельных биографий, написанных Плутархом, до нас не  дошло сопоставление между Эпаминондом и Сципионом Эмилианом, которые, по  единодушному признанию всех, занимают первое место – один у греков, другой  у римлян. Какая благодарная тема и какое мастерское перо! Если же брать не  праведника, а человека просто порядочного и вообще и как гражданина, по величию  души не выходившего из ряда вон, то, на мой взгляд, самая яркая, богатая и  достойная зависти жизнь выпала на долю Алкивиада. Но что касается Эпаминонда,  то в качестве примера его непревзойденного благородства я приведу здесь  некоторые его высказывания.    

Он  заявлял, что наибольшее удовлетворение, пережитое им в жизни, дала ему та  радость, которую он доставил отцу и матери своей победой при Левктрах [2387]; их  радость он ставил гораздо выше удовлетворения, полученного от столь славного  подвига им самим.    

Он не  считал возможным допустить убийство хотя бы одного невинного человека, даже  если бы дело шло о восстановлении свободы родины [2388]; вот почему он так  холодно отнесся к замыслу своего соратника Пелопида, затеявшего освободить  Фивы. Он считал также, что следует избегать в сражении столкновения с другом,  находящимся в стане врагов, и что друг заслуживает пощады.    

Человечность  Эпаминонда даже по отношению к врагам была столь велика, что он был заподозрен  беотийцами в измене на следующем основании [2389]. После блестящей,  почти чудесной победы, принудив спартанцев открыть ему проход около Коринфа,  через который можно было проникнуть в Морею, он ограничился тем, что разбил их,  но не стал преследовать до конца. За это он был смещен с поста  главнокомандующего, что было для него весьма почетной отставкой, принимая во  внимание причину ее, для соотечественников же его – весьма позорным делом,  ибо им пришлось вскоре же восстановить его в прежнем звании и признать, что от  него зависит их спасение и слава, поскольку победа тенью шла за ним повсюду,  куда бы он их ни вел. Благоденствие его родины кончилось с ним так же, как с  него началось.    

 Глава XXXVII    

О сходстве детей с  родителями    

     

Нагромождение  множества рассуждений на самые различные темы в моих «Опытах» объясняется тем,  что я берусь за перо только тогда, когда меня начинает томить слишком гнетущее  безделье, и пишу только находясь у себя дома. Между тем обстоятельства  вынуждают меня месяцами отлучаться из дому, и потому я пишу лишь время от  времени, с большими перерывами. Однако я никогда не исправляю написанного и не  ввожу в него позже явившихся мыслей, а только иногда изменяю какое-нибудь  выражение, и то, чтобы придать ему другой оттенок, а не вовсе изъять его [2390]. Я  хочу, чтобы по моим писаниям можно было проследить развитие моих мыслей и чтобы  каждую из них можно было увидеть в том виде, в каком она вышла из-под моего  пера. Мне будет приятно проследить, с чего я начал и как именно изменялся. Один  слуга, писавший под мою диктовку, рассчитывал поживиться богатой добычей, украв  у меня несколько полюбившихся ему отрывков. Но я утешаюсь тем, что его выгода  от этого дела будет столь же мала, как и понесенный мною ущерб.    

То  обстоятельство, что я постарел на семь или восемь лет с того дня, когда впервые  приступил к писанию своих «Опытов» [2391],  тоже было мне до известной степени на руку. За это время годы успели наградить  меня камнями в почках. Продолжительная дружба с временем не обходится без  какого-нибудь подарка в таком роде. Я хотел бы, чтобы из множества подарков,  которые годы могут сделать тем, кто с ними сжился, они выбрали для меня  какой-нибудь более приемлемый, ибо нет дара, которого бы я больше страшился с  детских лет, чем этот; из всех докук старости, говоря откровенно, это был для  меня самый страшный. Я не раз думал о себе, что слишком долго живу и что,  пустившись в такой долгий путь, должен быть готов к какой-нибудь малоприятной  встрече. Я прекрасно сознавал это и считал, что пора мне отправляться восвояси,  что надо резать сразу, по живому телу, действуя, как хирург, когда он удаляет  больному тот или иной орган. Я знал, что того, кто не сделает этого вовремя,  природа, по обыкновению, заставит платить очень тяжкие проценты. Однако мои  ожидания не сбылись. Мне совсем недолго пришлось готовиться. Прошло всего около  полутора лет, как я оказался в этом незавидном положении, и вот уже сумел к  нему приспособиться. Я уже примирился со своей болезнью и принял, как должное,  ее приступы. Я нахожу себе и утешения и даже какие-то надежды в этой жизни.  Столько людей свыкается со своими бедами, и нет столь тяжкой участи, с которой  человек не примирился бы ради того, чтобы остаться в живых!    

Послушайте,  что говорит по этому поводу Меценат [2392]:    

     

Debilem facito manu,    

Debilem pede, coxa,    

Lubricos quate dentes:    

Vita dum superest, bene est. [2393]    

     

Нелепой  была попытка Тамерлана прикрыть свою чудовищную жестокость, когда он под  предлогом человеколюбия приказал прикончить всех прокаженных, о которых ему  стало известно, для того чтобы, как он выразился, избавить их от мучительного  существования [2394].  Ибо всякий из них предпочел бы быть трижды прокаженным, чем умереть.    

Когда  стоик Антисфен тяжело заболел, он воскликнул: «Кто избавит меня от этих болей?»  Диоген, пришедший его навестить, сказал ему, указав на нож: «Вот он может  тотчас же избавить тебя». «Я ведь имел в виду – от болей, а не от  жизни», – ответил Антисфен [2395].    

Чисто  душевные страдания удручают меня значительно меньше, чем большинство других  людей: отчасти по складу моего ума (ведь столько людей считает, что многие вещи  ужасны и что от них следует избавляться ценой жизни, между тем как мне они  почти безразличны), отчасти же по причине моей замкнутости и моего бесчувствия  к вещам, которые не задевают меня непосредственно. Это свойство я считаю одной  из лучших черт моего характера. Но подлинные физические страдания я переживаю  очень остро. Это, возможно, объясняется тем, что некогда, отдаленно и смутно  предвидя их, я благодаря цветущему состоянию здоровья и покою, дарованным мне  милостью неба на протяжении большей части моей жизни, мысленно представлял себе  физические муки до того невыносимыми, что, говоря по правде, мой страх превосходил  те страдания, которые я впоследствии ощутил. Вот почему во мне все более  крепнет убеждение, что большинство наших душевных способностей, по крайней мере  при том, как мы их применяем, скорее нарушают наш жизненный покой, чем  способствуют ему.    

Я борюсь  с наихудшей болезнью, самой неожиданной по своим приступам, самой мучительной,  смертельно опасной и не поддающейся лечению. Я испытал уже пять или шесть  долгих и мучительных припадков ее и должен, однако, сказать, что либо я  обольщаюсь, – либо и в этом состоянии все же стоит жить тому, кто сумел  избавиться от страха смерти и от тех угроз, выводов и последствий, которыми  морочит нас медицина. Во всяком случае самая боль не настолько остра и  невыносима, чтобы человек с выдержкой должен был впасть в отчаяние и обезуметь.  Меня по крайней мере мои припадки убедили в том, что им удастся – раньше  мне это не давалось – полностью примирить меня со смертью и заставить с  ней свыкнуться: ведь чем больше они будут меня терзать и мучить, тем меньше  буду я бояться смерти. Я уже добился того, что держусь за жизнь лишь ради самой  жизни, но мои припадки могут подточить и это желание; если в конце концов боли  мои станут столь нестерпимыми, что окажутся не по моим силам, то, бог знает, не  приведут ли они меня к противоположной, не менее ошибочной крайности, заставив  меня полюбить смерть и призывать ее к себе!    

     

Summum nec metuas diem, nec  optes. [2396]    

     

Обоих  этих желаний следует опасаться, но одно из них утолить гораздо легче, чем  другое.    

Я всегда  считал неуместным предписание, повелевающее строго и непоколебимо сохранять при  перенесении боли присутствие духа и держаться спокойно, презирая ее. Почему  философия, которая должна заботиться о духе, а не о букве своих наставлений,  занимается подобными чисто внешними вещами? Пусть она предоставит эту заботу  лицедеям и тем учителям красноречия, для которых важнее всего наши жесты. Пусть  она безбоязненно позволит тому, кому больно, вопить, лишь бы это не было  трусостью его сердца, его нутра. Пусть эти вынужденные стоны будут для нее  чем-то вроде вздохов, рыданий, вздрагиваний, бледности, которые природа сделала  независимыми от нашей воли. Лишь бы не было поколеблено наше мужество, лишь бы  не было отчаяния в наших речах! Пусть философия удовольствуется этим: что из  того, что мы ломаем руки, если дух наш остается несломленным? Ведь философия  наставляет нас ради нас же самих, а не ради показных целей; она учит нас не  казаться, а быть. Пусть она заботится о руководстве нашим разумом, который  взялась обучить; пусть во время припадка она поможет нашей душе сохранить свой  обычный строй, поможет ей бороться и выносить боль, не падая постыдным образом  перед нею ниц; пусть заботится она о том, чтобы душа наша была возбуждена и  разгорячена борьбой, а не беспомощно раздавлена болью, чтобы она оставалась способной  до известной степени к общению с другими. При таких крайних обстоятельствах,  как припадок, жестоко предъявлять нам столь суровые требования. При хорошей  игре можно строить плохую мину. Если человеку стон приносит облегчение, пусть  он стонет; если у него есть потребность двигаться, путь вертится и мечется, как  ему угодно; если ему кажется, что боль как бы улетучивается (некоторые врачи  утверждают, что это помогает беременным женщинам при родах) вместе с сильными  воплями, или, если вопли как-то заглушают его боль, пусть кричит благим матом;  незачем понуждать его к крикам, но разрешить ему это надо. Эпикур не только  позволяет, но даже советует мудрецу кричать во время припадка: Pugiles etiam,  cum feriunt in iactandis caestibus, ingemiscunt, quia profundenda voce omne  corpus intenditur, venitque plaga vehementior [2397]. С нас хватит забот о  том, как бы справиться с болью, и нечего заботиться об этих излишних  предписаниях. Все это я говорю в оправдание тех, кто обычно неистовствует во  время припадков этой болезни; ибо что касается меня самого, то до сего дня я  переносил их с довольно большой выдержкой, и не потому, что я силюсь соблюсти  какие-то внешние приличия, – я ведь не придаю им никакого значения и  предоставляю себе полную свободу; но либо мои боли не были такими невыносимыми,  либо у меня больше внутренней твердости, чем у многих других. Я позволяю себе и  стонать и жаловаться, когда меня допекают острые, колющие боли, но не теряю  самообладания, как тот, кто    

     

Eiulatu, questu, gemitu, fremitibus    

Resonando multum flebiles voces  refert. [2398]    

     

Я  испытывал себя в самый разгар боли и всегда убеждался, что способен говорить,  думать и отвечать не менее здраво, чем в другие минуты, хотя и не столь  последовательно, а с перерывами, поскольку меня мучает и все во мне переворачивает  боль. Когда окружающие считают меня совершенно сраженным и хотят меня щадить, я  нередко испытываю свою выдержку и начинаю говорить о предметах, не имеющих  никакого отношения к моему состоянию. Внезапным усилием воли я оказываюсь  способным на все, но лишь очень ненадолго.    

О,  почему я не в силах уподобиться тому цицероновскому фантазеру, который,  воображая, что ласкает распутницу, сумел в это время освободиться от камня,  очутившегося у него на простыне [2399]!  Мои же камни делают меня каменно равнодушным ко всякому распутству!    

В  промежутках между приступами этих острейших болей, когда мой мочевой канал дает  мне небольшую передышку, я сразу же оправляюсь и принимаю свой обычный вид, ибо  мое душевное смятение вызвано чисто физической, телесной болью. Я, несомненно,  потому так быстро прихожу в нормальное состояние, что долгими размышлениями  приучил себя к перенесению подобных страданий:    

     

laborum    

Nulla mihi nova nunc facies  inopinaque surgit;    

Omnia praecepi atque animo mecum ante  peregi. [2400]    

     

Между  тем я испытал слишком внезапный и ошеломляющий для новичка переход от  совершенно безмятежного и ничем не омрачаемого состояния к самому болезненному  и мучительному, какое только мог себе представить. Ведь кроме того, что это  весьма опасная болезнь, ее начальная стадия протекала у меня гораздо острее и  томительнее, чем обычно. Приступы повторяются у меня так часто, что вполне  здоровым я себя уже никогда не чувствую. Но во всяком случае я до настоящей  минуты сохраняю такое присутствие духа, что, если мне удастся удержать его  надолго, я буду в гораздо лучшем положении, чем тысячи тех, кто страдает от  лихорадки или от боли лишь потому, что сами себе часто внушают, будто их муки  невыносимы.    

Бывает  ложное смирение, порождаемое высокомерием. Мы сознаемся, например, в незнании многих  вещей и скромно готовы согласиться с тем, что творения природы обладают  некоторыми непостижимыми для нас качествами и свойствами, причин и механизма  которых мы не в состоянии познать; но, делая это честное и добросовестное  признание, мы стремимся добиться того, чтобы нам поверили тогда, когда мы  скажем, что вот такие-то вещи мы понимаем. Нам не нужно вовсе далеко ходить в  поисках необычайных явлений и чудес: по-моему, среди вещей, наблюдаемых нами  повседневно, встречаются настолько непонятные, что они не уступят никаким  чудесам. Разве не чудо, что в капле семенной жидкости, из которой мы возникли,  содержатся зачатки не только нашего телесного облика, но и склонностей и  задатков наших родителей? Где в этой капле жидкости умещается такое  бесчисленное количество явлений?    

И каков  стремительный и беспорядочный ход развития этих признаков сходства, в силу  которого правнук будет походить на прадеда, племянник на дядю? В Риме были трое  представителей рода Лепидов, родившихся не один за другим, а в разное время, у  которых один и тот же глаз был прикрыт хрящом [2401]. В Фивах существовал  род, у всех представителей которого была родинка в виде наконечника копья, и  если у кого такой родинки не было, он считался незаконнорожденным [2402].  Аристотель сообщает [2403],  что у одного народа, где существовала общность жен, детей узнавали по сходству  с отцами.    

Возможно,  что предрасположение к каменной болезни унаследовано мной от отца, так как он  умер в ужасных мучениях от большого камня в мочевом пузыре. Это несчастье  свалилось на него на 67-м году жизни, а до этого у него не было никаких  признаков, никаких предвестий ни со стороны почек, ни со стороны каких-либо  других органов. Пока с ним не стряслась эта беда, он пользовался цветущим  здоровьем и болел очень редко; да и заболев, он промучился целых семь лет. Я  родился за двадцать пять с лишним лет до его заболевания, когда он был в  расцвете сил, и был третьим по счету из его детей. Где же таилась в течение  всего этого времени склонность к этой болезни? И как могло случиться, что,  когда отец мой был еще так далек от этой беды, в той ничтожной капле жидкости,  в которой он меня создал, уже содержалось такое роковое свойство? Как могло оно  оставаться столь скрытым, что я стал ощущать его лишь сорок пять лет спустя, и  проявилось оно до сих пор только у меня, одного из всех моих братьев и сестер,  родившихся от одной матери? Кто возьмется разъяснить мне эту загадку, тому я  поверю, какое бы количество чудес он ни пожелал мне растолковать, лишь бы  только он не предложил мне – как это нередко делают – какое-нибудь  объяснение настолько надуманное и замысловатое, что оно оказалось бы еще более  странным и невероятным, чем само это явление.    

Да  простят мне врачи мою дерзость, но из той же роковой капли зародились и  воспринятые мной ненависть и презрение к их науке; антипатия, которую я питаю к  их искусству, несомненно мной унаследована. Мой отец прожил семьдесят четыре  года, мой дед – шестьдесят девять, а мой прадед около восьмидесяти лет, не  прибегая ни к каким медицинским средствам. Должен пояснить: все то, что не  употребляется в повседневной жизни, ими считалось лекарством. Медицина  складывается из примеров и из опыта, но таким же образом составилось и мое  мнение о ней. Разве это не вполне достоверный и весьма убедительный опыт? Я не  уверен, сумеют ли они наскрести в своих анналах троих таких же людей, как мой  отец, дед и прадед, родившихся, выросших и умерших в одной и той же семье, под  одним и тем же кровом, которые прожили бы столько же лет, подчиняясь их  правилам. Они должны признать, что в этом вопросе если не научные соображения,  то удача – на моей стороне, а для врачей удача важнее научных соображений.  Пусть не ссылаются они в доказательство своей правоты на меня, каков я сейчас;  пусть не грозят мне, находящемуся в когтях болезни; это был бы чистейший обман.  Бесспорно, что приведенные мной примеры из истории моей семьи красноречиво  говорят в мою пользу, и врачи становятся перед ними в тупик. В человеческих  делах такое постоянство редко. Прадед мой родился в 1402 году, так что все это  длится в нашей семье почти двести лет (недостает лишь восемнадцати). Нет  поэтому ничего удивительного, что опыт начинает нам изменять. Пусть не  ссылаются на боли, во власти которых я нахожусь: разве мало тех сорока семи  лет, в течение которых я не знал болезней? Если даже я стою у своего жизненного  предела, все же путь мой был достаточно долог.    

Мои  предки не любили медицину по какому-то непонятному и бессознательному чувству.  Уже один вид лекарств внушал моему отцу отвращение. Мой дядя по отцовской  линии, духовное лицо, господин де Гожак, с детства отличался болезненностью, но  умудрился все же при своем слабом здоровье прожить шестьдесят семь лет; и вот,  когда однажды он заболел тяжелой и длительной лихорадкой, врачи велели объявить  ему, что если он не прибегнет к медицинской помощи (они называют помощью то,  что часто оказывается помехой), то неминуемо умрет. Как ни напуган был этот  милейший человек объявленным ему суровым приговором, но ответил: «Значит, я уже  могу считать себя мертвым». Однако, по милости божьей, предсказание врачей  оказалось ложным, что выяснилось весьма скоро.    

Из  братьев моего отца – а их было трое – только самый младший, господин  де Бюссаге, который был немного моложе других, признавал врачебное искусство,  думаю, потому, что ему приходилось иметь дело и с другими искусствами, –  ведь он состоял советником парламента. Но результат этого признания был весьма  неутешительный, ибо, будучи на вид самым крепким по сложению из братьев, он  умер значительно раньше их, за исключением лишь одного брата, господина де Сен-Мишеля.    

Возможно,  что это врожденное отвращение к медицине я воспринял от них, но если бы это  была единственная причина моего отрицательного отношения к ней, я попытался бы  побороть его. Ибо все такого рода склонности, возникающие в нас без участия  разума, оказываются ошибочными: своего рода болезнь, с которой следует  бороться. Не исключено, что у меня была эта склонность, но я еще углубил и  упрочил ее своими размышлениями, которые привели меня к сложившемуся у меня  мнению о ней. Я не выношу, когда отказываются принимать лекарство лишь на том  основании, что вкус его неприятен; это не в моем духе, ибо я считаю, что ради  здоровья стоит претерпеть всякие надрезы и прижигания, как бы мучительны они ни  были.    

Вместе с  Эпикуром я полагаю, что надо избегать таких наслаждений, которые влекут за  собой еще большие страдания, и принимать с готовностью страдания, несущие за  собой несравненно большие наслаждения.    

Здоровье –  это драгоценность, и притом единственная, ради которой действительно стоит не  только не жалеть времени, сил, трудов и всяких благ, но и пожертвовать ради  него частицей самой жизни, поскольку жизнь без него становится нестерпимой и  унизительной. Без здоровья меркнут и гибнут радость, мудрость, знания и  добродетели; достаточно противопоставить всем самым убедительным направлениям,  которыми философы пытаются нас уверить в обратном, образ, скажем, Платона:  предположим, что он поражен падучей или апоплексией, и посоветуем ему призвать  в данном случае на помощь свои благородные и возвышенные душевные качества.  Всякий путь, ведущий к здоровью, я не решался бы назвать ни чересчур трудным,  ни слишком дорого стоящим. Но у меня есть кой-какие другие соображения,  побуждающие меня относиться весьма недоверчиво к товару, который нам хочет  всучить медицина.    

Я вовсе  не утверждаю, что не существует никакого врачебного искусства. Не может быть  никакого сомнения в том, что среди неисчислимого множества существующих в  природе вещей есть и благотворные для нашего здоровья. Я прекрасно знаю, что  есть некие целебные травы, которые увлажняют, и другие, которые сушат; что хрен  обладает ветрогонным свойством, а листья кассии действуют как слабительное. Я  знаю еще много разных других средств и не сомневаюсь в их действии, так же как  и в том, что согреваюсь от вина или насыщаюсь бараниной: говорил же Солон [2404],  что, подобно другим лекарствам, еда является средством, излечивающим болезнь  голода. Я не отрицаю пользы, извлекаемой нами из богатств природы, и не  сомневаюсь ни в ее могуществе, ни в том, что мы имеем полную возможность  применить ее средства для наших целей. Я вижу, как щуки и ласточки прекрасно  используют их. Но я не верю в измышления нашего разума, нашей науки и  искусства, в которых мы не знаем ни границ, ни меры и в угоду которым  поступились природой и ее предписаниями.    

Подобно  тому как мы называем правосудием груду первых подвернувшихся нам под руку  законов, применяемых часто весьма нелепо и несправедливо, и подобно тому как  те, кто смеется над этим и изобличает эту глупость, отнюдь не стремятся  изобличить само это благородное занятие, а лишь хотят указать на  злоупотребление священным именем правосудия и на профанацию его, – точно  так же и в медицине я глубоко чту ее славное название, цели, которые она себе  ставит, и те столь полезные вещи, которые она сулит человечеству, но у меня нет  ни почтения, ни доверия к тому, что слывет у нас медициной.    

Прежде  всего опыт повелевает мне опасаться медицины, ибо на основании всего того, что  мне приходилось наблюдать, я не знаю ни одного разряда людей, который так рано  заболевал бы и так поздно излечивался, как тот, что находится под врачебным  присмотром. Само здоровье этих людей уродуется принудительным, предписываемым  им режимом. Врачи не довольствуются тем, что прописывают нам средства лечения,  но и делают здоровых людей больными для того, чтобы мы во всякое время не могли  обходиться без них. Разве не видят они в неизменном и цветущем здоровье залога  серьезной болезни в будущем? Я довольно часто болел и, не прибегая ни к какой  врачебной помощи, убедился, что мои болезни легко переносимы (я испытал это при  всякого рода болезнях) и быстротечны; я не омрачал их течения горечью врачебных  предписаний. Своим здоровьем я пользовался свободно и невозбранно, не стесняя  себя никакими правилами или наставлениями и руководствуясь только своими  привычками и своими желаниями. Я могу болеть где бы то ни было, ибо во время  болезни мне не нужно никаких других удобств, кроме тех, которыми я пользуюсь,  когда здоров. Я не боюсь оставаться без врача, без аптекаря и всякой иной  медицинской помощи, хотя других эти вещи пугают больше, чем сама болезнь. Увы,  не могу сказать, что сами врачи показывали нам, что их наука дает им хоть  какое-нибудь заметное преимущество перед нами, что они благоденствуют не в  пример нам или что они более долговечны.    

Нет  такого народа, который на протяжении веков не обходился бы без медицины,  особенно в раннюю, то есть в самую лучшую и счастливую пору своего  существования. Но и в наше время одна десятая мира живет без медицины; многие  народы, не зная ее, более здоровы и более долговечны по сравнению с ними; а  если взять французов, то простой народ благополучнейшим образом обходится без  нее. Медицина появилась у римлян шестьсот лет спустя после основания Рима, но  после того как они испытали ее действие, она была изгнана из их города по почину  Катона Цензора, показавшего пример, как легко можно жить без нее: он сам прожил  восемьдесят пять лет, и жена его прожила до глубокой старости – не то  чтобы без «лекарств», а без врачей [2405];  ибо всякое благотворно действующее на нас средство может быть названо  «лекарством». По словам Плутарха [2406],  он поддерживал здоровье своих близких, кормя их (насколько помню) зайчатиной,  подобно тому как аркадцы, по утверждению Плиния [2407], излечивали все  болезни коровьим молоком. А ливийцы, по словам Геродота [2408], как правило, пользовались  на редкость хорошим здоровьем благодаря особому их обычаю, а именно: когда  ребенку исполнялось четыре года, они прижигали ему жилки на темени и на висках,  чтобы он в дальнейшем не страдал от каких-либо простуд и воспалений. А разве  наши деревенские жители не употребляют при всякой болезни снадобье из самого  крепкого вина, сваренного с шафраном и пряностями, которое действует с не  меньшим успехом?    

И говоря  начистоту, разве все эти разнообразные и противоречивые предписания не клонятся  в конечном счете к одной и той же цели – к тому, чтобы очистить желудок? И  разве простой слуга не в состоянии применить эти средства?    

Но я  далее не уверен в полезности этого всеми рекомендуемого средства и не знаю, не  нуждается ли наш организм в том, чтобы эти отбросы некоторое время оставались в  нем, подобно тому как вино, чтобы не портиться, должно выделять осадок. Ведь  нередко у здоровых людей по непонятной причине начинается рвота или понос,  сопровождающиеся усиленным выведением из организма отбросов пищеварения, причем  эта чистка вовсе не бывала необходимой с самого начала и не приносила никакой  пользы в дальнейшем, а оказывалась, наоборот, вредной. Недавно я вычитал у  великого Платона [2409],  что из трех видов движения, свойственных человеку, опаснейшими являются те, что  связаны с облегчением кишечника, и потому ни один разумный человек не должен  прибегать к лечению слабительными без крайней необходимости, ибо такими  противодействующими средствами можно только вызвать и усилить боль. Болезни  следует смягчать и излечивать разумным образом жизни; напряженная борьба между  лекарствами и болезнью всегда причиняет вред, так как эта схватка происходит в  нашем организме, на лекарство же нельзя полагаться, ибо оно по природе своей  враждебно нашему здоровью и применение его вызвано только теми нарушениями,  которые совершаются в нас. Предоставим же организм самому себе: природа,  помогающая блохам и кротам, помогает и тем людям, которые терпеливо вверяются  ей подобно блохам и кротам. Мы можем до хрипоты понукать нашу болезнь, –  это ни на йоту не подвинет нас вперед. Таков неумолимый ход вещей в природе.  Наши страхи, наше отчаяние не ускоряют, а лишь задерживают помощь природы.  Болезнь должна иметь свои сроки, как и здоровье. Природа не нарушит  установленного ею порядка ради одного человека и в ущерб другим, ибо тогда  воцарится беспорядок. Будем следовать ей, ради бога, будем ей подчиняться. Она  ведет тех, кто следует за ней, тех же, кто сопротивляется, она тащит силком  вместе с их безумием и лекарствами. Прочистите лучше мозги: это будет полезнее,  чем прочистить желудок.    

Одного  спартанца спросили, каким образом он прожил здоровым столь долгую жизнь. «Не  прибегая к медицине», – ответил он [2410]. А император Адриан,  умирая, неустанно повторял, что обилие лечивших его врачей погубило его [2411].    

Некий  незадачливый борец заделался врачом. «Вот здорово! – сказал ему  Диоген. – Ты прав; теперь ты будешь загонять в гроб тех, кто раньше клал  тебя на обе лопатки» [2412].    

Счастье  врачей в том, что, по выражению Никокла [2413], их удача у всех на  виду, а ошибки скрыты под землей, но, кроме того, они обычно искусно используют  все, что только можно; если в нас есть крепкая и здоровая основа от природы или  по воле случая, или еще по какой-нибудь неизвестной причине (а таких причин  несметное множество), то они вменяют это в заслугу именно себе. Если пациенту,  находящемуся под присмотром врача, повезет в смысле излечения какого-нибудь  недуга, врач обязательно отнесет это за счет медицины. Случайности, которые  помогли излечиться мне и тысяче других людей, не прибегающих к помощи врачей,  они обязательно припишут себе и будут похваляться ими перед своими больными;  но, когда дело идет о плохом исходе болезни, они полностью отрицают свою вину и  сваливают ее целиком на пациентов, ссылаясь на такие пустяковые причины, каких  всегда можно найти великое множество: такой-то заболел из-за того, что оголил  руку, такого-то погубил стук колес –    

     

rhedarum transitus arcto    

Vicorum inflexu [2414] –    

     

в  таком-то случае всему виной открытое окно, в другом – что больной лежал на  левом боку, в третьем – что больной подумал о чем-то тягостном. Словом,  какого-нибудь слова, сновидения или мельком брошенного взгляда вполне  достаточно, чтобы они полностью сняли с себя всякую вину. В иных случаях врачи,  если им вздумается, пользуются даже ухудшением в состоянии больного, действуя  способами, в которых у них никогда не может быть недостатка: если болезнь от  применения прописанного ими лечения обостряется, они уверяют, что без их  лекарств было бы еще хуже. Выходит, что тот, чью простуду они обратили в  ежедневную лихорадку, без их помощи страдал бы непрерывными приступами ее. Они  не боятся плохо делать свое дело, так как и плачевный исход умеют обратить себе  на пользу. У врачей несомненно есть основания требовать от больного веры в  прописываемые ими средства, ибо надо действительно быть очень простодушным и  податливым, чтобы довериться столь сомнительным фантазиям.    

Платон  вполне справедливо говорил [2415],  что врачам позволительно лгать сколько угодно, ибо наше выздоровление зависит  от их щедрых и обманчивых посулов.    

Эзоп, писатель  редкого дарования, всю глубину мастерства которого способны оценить лишь  немногие, бесподобно рисует нам, как деспотически врачи властвуют над своими  несчастными пациентами, подавленными болезнью и страхом. Так, например, он  рассказывает [2416]:  однажды врач спросил больного, как подействовало на него лекарство, которое он  ему прописал. «Я сильно потел от него», – ответил больной. «Это очень  хорошо», – сказал по этому поводу врач. Когда некоторое время спустя врач  снова спросил больного о том же, больной заявил: «У меня был сильнейший озноб,  меня всего трясло». – «Это хорошо», – промолвил врач. Когда же врач в  третий раз спросил больного, как он себя чувствует, последний ответил: «Я  чувствую, что весь распух, как от водянки». – «Вот и прекрасно», –  заявил врач. Вслед за тем к больному зашел проведать его один из близких и  осведомился, как он себя чувствует. «Так хорошо, друг мой, – сказал  больной, – что просто помираю от этого».    

В Египте  существовал более справедливый закон, по которому врач брался за лечение  больного с условием, что в течение первых трех дней болезни сам больной отвечал  за все, что могло с ним приключиться, по прошествии же трех дней за все отвечал  уже врач; и в самом деле, какой иной смысл имело то, что покровитель врачей,  Эскулап, был поражен молнией за то, что воскресил к жизни Ипполита?    

     

Nam pater omnipotens, aliquem  indignatus ab umbris    

Mortalem infernis ad lumina surgere  vitae,    

Ipse repertorem medicinae talis et  artis    

Fulmine Phoebigenam stygias detrusit  ad undas; [2417]    

     

а его  преемники, отправляющие столько душ на тот свет, освобождены от  ответственности!    

Какой-то  врач выхвалял перед Никоклом огромную важность врачебного искусства: «Это  бесспорно, – ответил Никокл, – ведь оно может безнаказанно губить  столько людей» [2418].    

Если бы  я был на месте врачей, я окружил бы медицину священным и таинственным ореолом:  врачи в свое время положили хорошее начало этому делу, но не довели его до  конца. Врачи умно поступили, объявив богов и демонов родоначальниками медицины,  создав особый язык и особую письменность, невзирая на философское наставление,  гласящее, что безумно давать человеку благие советы на непонятном ему  наречии – Ut si quis medicus imperet ut sumat:    

     

Terrigenam, herbigradam, domiportam,  sanguine cassam. [2419]    

     

Под  стать их искусству было правило – его придерживаются все пустые и мнимые  науки, толкующие о сверхъестественном, – которое требовало, чтобы больной  заранее верил им и был убежден в правильности их действий. Они твердо держатся  этого правила и считают, что самый невежественный и несмышленый лекарь более  полезен больному, который верит в него, чем самый опытный, но незнакомый  больному врач. Даже выбор большинства их лекарств загадочен и таинствен; вроде,  например, левой ноги черепахи, мочи ящерицы, испражнений слона, печени крота,  крови, взятой из-под правого крыла белого голубя, а для нас, злополучных  почечных больных (до того глубоко их презрение к нашей болезни!), истолченный в  порошок крысиный помет; можно перечислить еще много подобных нелепостей,  которые скорее смахивают на колдовские чары, чем на серьезную науку. Я не стану  распространяться о приписывании несчетного количества пилюль, о выделении  особых дней и праздников в году для лечебных целей, об установленных часах для  сбора целебных трав и, наконец, об их противных и высокомерных манерах в  обхождении с больным, над чем издевался даже Плиний. Но я хочу сказать, что они  просчитались, положив врачебному искусству столь блестящее начало и не  присовокупив правила, в силу которого их совещания и консультации должны быть  окружены ореолом святости и таинственности; никто из простых смертных не должен  был бы иметь к ним доступа, так же как и к таинственным обрядам, посвященным  Эскулапу [2420].  Действительно, ввиду отсутствия такого правила их колебания, несостоятельность  их доводов и предсказаний, резкость их споров между собой, проникнутых  ненавистью и завистью другу к другу, – у всех на виду, и надо быть слепым,  чтобы не понимать, как рискованно очутиться у них в лапах. Видел ли кто-нибудь  врача, который согласился бы с назначением своего коллеги, ничего не вычеркнув  или не прибавив? Они предают этим свою науку и выдают себя с головой,  показывая, что больше заботятся о своей репутации и, следовательно, о своей  выгоде, чем об интересах больного. Наиболее мудрым из сословия врачей был тот  из них, кто в давние времена предписал, чтобы больного лечил только один врач,  ибо если он не преуспеет в этом, то ущерб для врачебного искусства будет  невелик, так как вина падет всего лишь на одного врача, и наоборот, если ему  посчастливится, то это будет к вящей славе медицины; если же врачей, лечащих  больного, много, то они все роняют свою профессию, поскольку большей частью их  постигают неудачи. Врачи должны были бы не увеличивать и без того огромный  разброд мнений, существующий у виднейших античных представителей медицинской  науки, ибо об этой разноголосице знают только книжники, и не выставлять напоказ  перед народом своих нескончаемых споров и сомнений.    

Приведем  образчик старинных споров, которые ведутся в медицинской науке. Гиерофил  считает исконной причиной болезней соки; Эрасистрат – артериальную кровь;  Асклепиад – невидимые атомы, проникающие в поры нашего организма; Алкмеон  усматривает причину их в избытке или, наоборот, в истощении физических сил;  Диоклес – в неодинаковом значении различных элементов нашего организма и в  качестве воздуха, которым мы дышим; Стратон – в нашей пище, которая  слишком обильна, недоброкачественна и плохо переваривается; наконец, Гиппократ  считает источником болезней населяющих тело духов. Один из доброжелателей  медицины, которого врачи знают лучше, чем я [2421], воскликнул по этому  поводу, что медицина самая важная из наших наук, поскольку она печется о нашем  здоровье и долголетии, но, к несчастью, она же и самая недостоверная, ибо в ней  множество невыясненных вопросов и все постоянно меняется. Не будет большой  беды, если мы ошибемся, измеряя высоту солнца над горизонтом или напутав в  дробях при каком-нибудь астрономическом подсчете; но в медицине, где речь идет  о нашей жизни, неразумно отдаваться на волю борющихся между собой стихий.    

До  Пелопоннесской войны медицина находилась в зачаточном состоянии [2422].  Гиппократ создал ей популярность. Но все установленное Гиппократом было  отвергнуто Хрисиппом, а вслед за тем внук Аристотеля, Эрасистрат, опроверг все,  что писал Хрисипп. На смену им пришли эмпирики, которые в отличие от древнейших  врачей стали на совершенно новый путь в применении врачебного, искусства. Когда  популярность эмпириков стала сходить на нет, Гиерофил ввел новый вид этого  искусства, который в свою очередь раскритиковал и уничтожил Асклепиад. Вслед за  тем приобрели силу медицинские воззрения Фемисона, после него – Мусы, а  еще позднее – Вексия Валента, врача, известного своими услугами  Мессалине [2423].  Во времена Нерона законодателем в области медицины сделался Фессал,  развенчавший и отменивший все, что принято было в медицине до него. Учение  Фессала было опровергнуто Крином из Марселя, который вновь установил, что все  медицинские предписания должны сообразоваться с движением светил, что следует  есть, пить и спать в часы, угодные Луне и Меркурию. Вслед за тем очередным  авторитетом в медицине стал Харин, врач из того же города Марселя. Последний  отрицал не только всю старинную медицину, но и выступил против принятых на  протяжении многих веков теплых ванн. Он предписывал людям купаться в холодной  воде, даже зимой, и назначал им окунаться в источники при той температуре воды,  которая была им свойственна. Вплоть до времен Плиния ни один римлянин еще не  отваживался заниматься медицинской практикой; этим делом занимались только  иностранцы и греки, подобно тому как у нас, французов, ею занимаются  «латинисты», ибо, как утверждает один выдающийся врач, мы не доверяем лечению,  которое нам понятно, так же как и лекарственным травам, которые мы сами  собираем. Если народы отдаленных стран, из которых мы ввозили гваяковое дерево,  сальсапарель и хинное дерево, имеют лечебные средства, то мы полагаем, что они  намного превосходят капусту или петрушку, так как они дороги, редки и  необычны, – ибо кто посмеет отнестись с недоверием к вещам, которые прибывают  из-за моря, подвергаясь опасностям столь далекого путешествия?    

Все  перевороты, о которых я говорил, произошли в медицине в давние времена, но с  тех пор в ней произошло еще бесчисленное множество других, большей частью очень  решительных и всеобъемлющих. Они продолжаются и по сей день; примером могут  служить реформы, произведенные в наше время Парацельсом, Фьораванти и  Аржантье [2424].  Эти врачи дают больным не только иные предписания, но, как мне сообщали,  совершенно меняют самую основу и принципы медицины, обвиняя в невежестве и  обмане тех, кто занимался ею до них. Предоставляю вам самим решить, как должен  себя чувствовать при этом несчастный пациент!    

Если бы  в тех случаях, когда врачи ошибаются, мы могли быть уверены, что их назначения,  не помогая нам, по крайней мере не приносят нам вреда, нас утешала бы мысль,  что, стремясь к лучшему, мы по крайней мере ничем не рискуем.    

В одной  из своих басен Эзоп рассказывает [2425]:  некий хозяин, купивший раба-мавра, решил, что его чернота случайного  происхождения и вызвана дурным обращением прежнего хозяина. Поэтому он принялся  усиленно лечить его непрерывным отмыванием и различными снадобьями, но добился  только того, что мавр, нисколько не побелев, утратил свое первоначальное  здоровье.    

А  сколько раз случается нам быть свидетелями того, как врачи обвиняют друг друга  в смерти их пациентов! Мне припоминается эпидемия очень опасной болезни со  смертельным исходом, которая несколько лет тому назад свирепствовала в городах  моей области; когда эта буря, унесшая множество людей, улеглась, один из самых  прославленных наших врачей выпустил брошюру [2426], касающуюся этой  болезни. В ней он пересмотрел свое отношение к кровопусканию и пришел к выводу,  что применение его при этой болезни было ошибочным; он признает, что это была  одна из главных причин гибели множества людей. Более того, врачи считают, что  нет такого лекарства, которое не было бы в какой-то мере вредным для организма.  Но если даже помогавшие нам лекарства причиняют известный вред, то что сказать  о тех средствах, которые нам прописываются совершенно ошибочно?    

Я же  считаю, что не следует заставлять глотать лекарства тех, кому оно противно, ибо  в трудную минуту болезни подобное усилие опасно и вредно; я полагаю, что это  слишком большое испытание для больного в момент, когда он особенно нуждается в  покое. Кроме того, расценивая обстоятельства, в которых врачи обычно  усматривают причину наших болезней, я нахожу их предположения весьма  легковесными и неубедительными, – из чего я делаю вывод, что небольшая  ошибка в прописанном ими лечении может причинить нам серьезный вред.    

Но если  ошибка врача – вещь опасная, то наше дело совсем дрянь, ибо врачу нелегко  не впадать постоянно в ошибки. Врач должен знать очень много о самом больном,  учитывая множество обстоятельств и соображений, чтобы правильно назначить  лечение. Он должен знать физический склад больного, его темперамент и нрав, его  склонности, его действия, даже его мысли и представления. Врач должен учитывать  внешние обстоятельства, характер местности, состояние атмосферы и погоды,  местоположение светил и их влияние; он должен знать причины болезни, ее  симптомы, каково было начало заболевания, как протекали критические дни  болезни; в отношении лекарства он должен знать его вес, силу, происхождение,  вид, способ приготовления, срок действия, и все эти элементы он должен уметь  дозировать и сочетать между собой так, чтобы получилось соответствие всех  частей. Как бы ни была мала его ошибка в этом деле, но если только из этого  множества винтиков хотя бы один неисправен, этого достаточно, чтобы погубить  нас. Одному богу известно, как трудно врачу разобраться в большинстве этих  вещей! Взять хотя бы вопрос о симптомах: как ему установить главный симптом  болезни, раз у каждой из них неисчислимое множество симптомов! А сколько споров  ведется между врачами по поводу истолкования анализа мочи, сколько сомнений  высказывается на этот счет! В противном случае были бы непонятны постоянно  происходящие у нас на глазах пререкания между врачами о причинах болезни. Чем  могли бы мы иначе извинить постоянные ошибки врачей, принимающих петуха за  сокола? Как ни легки были перенесенные мной в жизни болезни, я не помню случая,  чтобы трое врачей были согласны между собой относительно них. Я уделяю больше  внимания примерам, в какой-то мере касающимся меня. В недавнее время в Париже  по решению врачей оперировали одного дворянина, у которого не оказалось  никакого камня в пузыре; равным образом многие врачи, с которыми советовался  один мой друг, епископ, настоятельно рекомендовали ему оперироваться, и я сам,  полагаясь на врачей, со своей стороны убеждал его в этом, но когда он  скончался, то при вскрытии обнаружилось, что у него были только больные почки.  Врачам менее простительно ошибаться относительно этой болезни, ибо она до  известной степени распознается на ощупь. Именно по этой причине хирургия  представляется мне гораздо более достоверной областью медицины: она по крайней  мере видит, с чем имеет дело; несравненно меньше простора для гипотез и догадок  там, где у врачей нет speculum matricis [2427], чтобы заглянуть в наш  мозг, в наши легкие, в нашу печень.    

Нельзя  не относиться с недоверием к результатам, ожидаемым от того или иного  лекарства: нередко лекарство должно оказать свое действие сразу на несколько  угнетающих нас болезней, которые имеют какую-то необходимую связь между собой,  но требуют различного лечения, например, когда налицо жар в печени и холод в  желудке. Врачи в таких случаях уверяют нас, что одни из составных частей их  лекарства будут оказывать согревающее действие на желудок, другие же, наоборот,  охлаждать печень, одни снадобья должны следовать прямо в почки или даже до  мочевого пузыря, не оказывая своего действия нигде в другом месте, но сохраняя  в целости свою силу на всем протяжении этого длинного и полного помех пути,  пока они достигнут того органа, которому они в силу своих таинственных свойств  призваны помочь; такое-то снадобие увлажняет легкие, другое – сушит мозг.  Разве не фантазия ожидать, что, когда все эти средства будут смешаны в  микстуру, каждое из них направится выполнять свои различные функции безо всякой  путаницы и недоразумений? Я бы очень опасался, что они изменят или потеряют  свои свойства и не окажут ожидаемого действия. Можно ли себе представить, чтобы  при таком соединении в одну жидкость свойства отдельных составных частей не  вступали в борьбу и не уничтожали друг друга? Уж не должны ли мы предположить,  что правильное действие лекарства в конце концов зависит от некоего внешнего  распорядителя, промыслу и милосердию коего вручаем мы нашу жизнь [2428]?    

Подобно  тому как у нас есть мастера и по шитью курток и по шитью штанов, причем  заказчики только выигрывают от того, что каждый такой мастер занимается только  своим делом и обучается ему в более короткий срок, чем портной, умеющий шить  все решительно; и подобно тому как богатые люди, желая особенно хорошо питаться,  заводят поваров, особо искусных в изготовлении овощных блюд или жаркого, ибо  обычный повар не сумел бы проявить подлинной утонченности в столь разнообразных  областях, – точно так же надлежит нам поступать и при нашем лечении. Правы  были египтяне, заменившие врача, лечившего все болезни, врачами по разным  специальностям: для каждой болезни, для каждой части тела существовали свои  специалисты, и лечение от этой специализации только выигрывало, ибо было более  продуманным, более изощренным [2429].    

Наши  врачи не хотят считаться с тем, что тот, кто помогает всем, на деле не помогает  никому, что они не в состоянии справляться со всем организмом в целом. Так,  опасаясь прервать приступ дизентерии, чтобы не вызвать лихорадку, врачи  погубили мне такого друга, который стоил всех их, вместе взятых [2430].  При лечении болезней они пользуются своими гаданиями на кофейной гуще, и, чтобы  не излечить насморк в ущерб желудку, они своими смешанными, но не вяжущимися  друг с другом лекарствами причиняют вред желудку и усиливают насморк.    

Что  касается разноречивости медицинских предписаний и их шаткости, то эти качества  во врачебном искусстве проявляются еще сильней, чем в какой бы то ни было  другой науке. Так, врачи говорят, что всякого рода слабительные полезны для  людей, страдающих почечными коликами, так как, расширяя выводные пути, они  проталкивают вперед те вещества, из которых образуются песок и камни, и несут  вниз то, что начинает затвердевать и скопляться в почках. Вместе с теми они же  утверждают, что всякого рода слабительные опасны для тех же больных, так как,  расширяя выводные пути, они проталкивают в почки вещества, образующие песок,  каковые, пользуясь этим, начинают усиленно осаждаться, так что в результате  почки не в состоянии полностью освободиться от всего в них осевшего. Мало того,  врачи говорят, что если случайно при этом выведении из организма встретится  какое-нибудь тело больших размеров, чем то, которое способно пройти по всем  этим узким путям, чтобы выйти наружу, то это тело, приведенное в движение  слабительным и оказавшись в этих узких каналах, закупоривает их, неминуемо  вызывая очень мучительную смерть.    

Подобная  же сомнительность характерна и для указаний, которые они дают нам относительно  режима. Полезно, говорят они, часто мочиться, ибо мы знаем по опыту, что в  противном случае, задерживая в организме разложившиеся вещества, мы перегружаем  его отбросами и элементами брожения, которые содействуют образованию камней в  мочевом пузыре. Вредно, говорят они же, часто мочиться, потому что плотные  осадки могут быть выведены вместе с мочой только при большом напоре, подобно  тому как бурный поток чище сметает все со своего пути, нежели ручеек, медленно  и тихо текущий. Они рекомендуют нам часто иметь дело с женщинами, ибо это  открывает выводные пути и проталкивает песок и его осадок. Однако они же  уверяют, что это вредно, так как возбуждает почки, утомляет и ослабляет их.  Хорошо, говорят они, купаться в теплых источниках, так как это размягчает те  места, где застаивается песок и скопляются камни, но это же и вредно, –  заявляют они, – потому что внешнее тепло содействует затвердению и  окаменению скопившихся в почках веществ. Лицам, лечащимся на водах, говорят  врачи, полезно мало есть вечером, чтобы вода, которую им предстоит выпить  утром, оказала лучшее действие на пустой и неперегруженный желудок, но они же  утверждают, что лучше мало есть за обедом, чтобы не пресекать незакончившегося  еще действия выпитой воды и не обременять желудок сразу же после этой работы,  перенося переваривание пищи на ночь, когда это совершается лучше, чем днем, ибо  днем тело и душа заняты кипучей деятельностью [2431].    

Такие  коленца и фокусы выкидывают врачи, колеблясь во всех своих суждениях, и все это  за счет нашего здоровья.    

Пусть  поэтому не осуждают тех, кто при виде хаоса, царящего в медицине, предпочитает  послушно следовать голосу природы и собственных влечений, сообразуясь с участью  большинства людей.    

Я имел  возможность познакомиться во время своих путешествий почти со всеми  прославленными лечебными источниками Европы и в течение последних лет стал  прибегать к водолечению [2432],  ибо считаю, что ванны оказывают целебное действие, и мы, я думаю, немало теряем  от того, что перестаем пользоваться ими, как это практиковалось в старину почти  у всех народов. Добавлю, что у многих и по сей день сохранился обычай ежедневно  принимать ванны. Я не могу себе представить, чтобы для нас было полезно, когда  поры наши закупорены и на теле образуется корка. Что же касается питья  минеральной воды, то, к счастью, оно, во-первых, мне по вкусу, а во-вторых, это  простой и естественный напиток, который если и не полезен, то во всяком случае  не вреден, доказательством чего служит то, что минеральную воду пьет множество  людей самого разного физического склада. Мне не приходилось видеть каких-либо  чудодейственных и разительных последствий от водолечения, и, на основании более  тщательных расспросов, чем обычно, я убедился в несостоятельности и  необоснованности россказней на этот счет, распространяемых в лечебных местах и  обычно принимаемых на веру (ибо люди легко обманываются, когда хотят быть обманутыми) [2433]. Но  во всяком случае я не видел лиц, которым водолечение повредило бы. Нельзя  отрицать – если только не быть предубежденно настроенным, – что  водолечение возбуждает аппетит, содействует пищеварению и придает нам известную  бодрость, если только лечащийся не приезжает на воды в слишком плохом  состоянии, чего я не рекомендую делать. Водолечение не в состоянии помочь при  очень тяжелом недуге, но оно может доставить облегчение при небольших  нарушениях или устранить угрозу какого-нибудь неблагоприятного отклонения. Кто  не приезжает на воды достаточно бодро настроенным, с желанием наслаждаться  обществом людей, здесь находящихся, участвовать в прогулках, к которым весьма  располагает красота мест, где обычно находятся целебные источники, тот  несомненно сильно понижает полезное действие водолечения. По этой причине я до  настоящего времени выбирал места с наиболее красивыми окрестностями, с  наибольшими удобствами по части жилья, питания и общества; к числу их  принадлежат во Франции – баньерские воды, на границе Германии и  Лотарингии – пломбьерские воды, в Швейцарии – баденские источники, в  Тоскане – луккские источники, в особенности так называемые «делла Вилла»,  которыми я пользовался чаще всего и в разное время.    

Каждый  народ имеет свои особые мнения насчет пользования водами, устанавливает свои  законы и правила лечения ими, отличные от принятых у других народов, и все же,  на мой взгляд, результаты водолечения всюду примерно одни и те же. В Германии,  например, не принято пить минеральную воду, но ванны из нее принимают от всех  болезней и от зари до зари плещутся в воде. В Италии девять дней пьют  минеральную воду, но купаются в ней не менее месяца; при этом к питьевой  минеральной воде обычно прибавляют еще другие прописанные лекарства, чтобы  усилить их действие. В Италии после питья минеральной воды рекомендуют гулять  для того, чтобы она лучше усвоилась, а в других местах, наоборот, предписывают  лежать в постели, пока больные не выделят соответствующего количества жидкости,  причем им все время прикладывают грелки к желудку и к ногам. Немцы, сидя в  ванне при водолечении, ставят себе кровососные банки и делают надрезы на коже  для кровопускания, между тем как у итальянцев принято обливаться из душа, то  есть проведенной по узким трубочкам теплой минеральной водой в течение часа по  утрам и еще раз под вечер, в течение целого месяца, причем поливается либо  голова, либо желудок, либо другая часть тела, в зависимости от того, что у них  болит. Таких особенностей при водолечении несчетное множество в каждой стране;  иначе говоря, оно всюду проводится на особый лад. Вот как даже в этом способе  лечения – единственном, к которому я прибегаю, – царит та же  разноголосица и неразбериха, что и в других областях медицины, хотя он и  наименее искусственен.    

Поэты  высказывают то же самое мнение о медицине, облекая его в более возвышенную и  изящную форму, доказательством чего могут служить следующие две эпиграммы.    

Вот одна  из них:    

     

Alcon hesterno signum Iovis attigit.  Ille,    

Quamvis marmoreus, vim patitur  medici.    

Ecce hodie, iussus transferri ex aede  vetusta    

Effertur, quamvis sit deus atque  lapis. [2434]    

     

А вот  другая:    

     

Lotus nobiscum est hilaris, coenavit  et idem,    

Inventus mane est mortuus Andragoras.    

Tam subitae mortis causam, Faustine,  requiris?    

In somnis medicum viderat  Hermocratem. [2435]    

     

По этому  поводу я хочу рассказать два случая.    

Барон де  Копен из Шалосса [2436]  и я имеем совместное право патроната над обширным владением у подножья наших  гор, которое носит название Лаонтан. О жителях этого захолустья можно сказать  то же, что и о жителях долины Ангрунь: они живут своей особой жизнью, у них  свои обычаи, нравы, манера одеваться; их общественный уклад регулируется  некоторыми особыми установлениями и порядками, унаследованными ими от отцов, и  они подчиняются этим порядкам из уважения к их древности. Эта небольшая область  с давних времен находилась в таком благоприятном положении, что ни один  соседний судья не вмешивался в ее дела, ни один адвокат не призывался для  совета, никогда не приглашали ни одного чужестранца для улаживания споров и  никогда не видели в этой местности ни одного нищего. Не желая нарушать своего  покоя, они избегали связей и сношений с остальным миром; но все это  продолжалось, по их словам, до тех пор, пока – еще на памяти отцов –  один из обитателей этой области, душа которого была уязвлена благородным  честолюбием, не решил для прославления своего имени вывести одного из своих  детей в люди и дать ему образование. Обучив его в каком-то соседнем городке  грамоте, он сделал из него в конце концов недурного сельского нотариуса. Этот  нотариус, возвысившись, проникся презрением к старинным обычаям своей местности  и стал внушать своим односельчанам преклонение перед соседними краями. Одному  из своих земляков, которого околпачили односельчане, он посоветовал искать  правосудия у судей из соседней области, затем подал подобный же совет другому,  пока не совратил всех. За этой порчей нравов, рассказывают они, вскоре  последовала другая, еще более роковая по своим последствиям беда,  приключившаяся из-за некоего врача, который вздумал жениться на одной из их  девушек и поселиться среди них. Врач этот стал прежде всего просвещать их  насчет названий разных лихорадок, катаров и нарывов, насчет местоположения  сердца, печени и кишок – до того времени они имели о подобных вещах  смутное представление – и вместо чеснока, с помощью которого они привыкли  излечивать все болезни, даже самые серьезные и опасные, он приучил их принимать  от кашля или озноба иноземные микстуры, сделав предметом торговли не только их  здоровье, но и самую смерть. Они уверяют, будто лишь с этого времени стали  замечать, что от вечерней сырости в голове у них появляется тяжесть, что,  разгорячившись, пить воду вредно или что осенние ветры чаще вызывают простуду,  чем весенние; они клянутся, что с того времени, как стали лечиться, у них  открылась уйма дотоле неизвестных болезней, и они замечают, что их крепкое  здоровье стало сдавать и век их стал вдвое короче. Таков первый случай, о  котором я хотел рассказать.    

Другой  случай относится к тому периоду моей жизни, когда моя болезнь почек еще не  сказалась. Прослышав, какое чудесное действие оказывает на многих козлиная  кровь, которую прославляют как манну небесную, ниспосланную нам в недавние  времена для сохранения человеческой жизни, и узнав, что компетентные люди  говорят о ней, как о замечательном лекарстве, действующем безошибочно, я,  который всегда допускал, что на меня могут свалиться те же болезни, что и на  всякого другого человека, почел за благо, находясь в полном здравии,  обзавестись подобным чудом и приказал, чтобы мне вырастили козла по всем правилам  этого лечения. Дело в том, что козленка надо отлучить от матери в самые знойные  летние месяцы и кормить его только целебными травами и поить одним только белым  вином. Я случайно вернулся домой как раз в тот день, когда его зарезали; мне  пришли доложить, что мой повар нащупал у него в брюхе среди остатков пищи два  или три плотных образования, ударявшихся друг о друга. Меня это заинтересовало,  я решил осмотреть всю требуху и велел при себе вскрыть козлиную тушу. Когда это  было сделано, то обнаружились три объемистых тела, легкие, как губки, по виду  как будто полые, снаружи плотные и твердые, окрашенные в различные темные  цвета; одно из них было совершенно круглое, размером с кегельный шар, остальные  два были несколько меньше, еще не совсем круглые, но близкие к этому. Опросив  сведущих лиц, которым приходится часто вскрывать этих животных, я узнал, что  явление это было редкое и необычное. Возможно, что то были камни сродни нашим,  и если это так, то мало надежды, чтобы человек, страдающий камнями, излечился кровью  животного, которое само должно было погибнуть от этой болезни. Ибо нельзя  согласиться с тем, что подобная зараза не проникает в кровь и не изменяет ее  обычного состава. Скорее есть основания полагать, что все, образующееся в теле,  возникает при совместном участии всех его частей; действие это совокупное, хотя  та или иная часть может принимать большее или меньшее участие, в зависимости от  различных обстоятельств. Поэтому очень похоже на то, что все органы этого козла  обладали каким-то предрасположением к образованию камней. Я заинтересовался  этим опытом не из страха перед ожидающим меня будущим и не столько из-за себя  самого, сколько из-за принятого в моем доме обычая – впрочем, не только у  меня в доме, но и во многих других, – в силу которого женщины собирают  всякого рода лекарства для оказания помощи народу; они пользуются при этом  одним и тем же средством против сотни болезней, средством, не испытанным на них  самих и тем не менее при благоприятном стечении обстоятельств хорошо  действующим на других.    

Впрочем,  я уважаю врачей не в силу библейского предписания, повелевающего чтить врача по  мере надобности в нем [2437],  ибо этому завету противостоит изречение другого пророка, порицающее царя Асу за  то, что он прибегнул к помощи врача [2438];  я могу питать к ним личное уважение, так как мне приходилось встречать среди  них многих почтенных людей, заслуживающих дружеского расположения. Я имею зуб  не против них, а против их науки, и не особенно корю их за то, что они  пользуются нашей глупостью, ибо так поступают все на свете. Многие профессии, и  менее важные и более достойные, основаны исключительно на злоупотреблении  доверием. Когда я заболеваю, я приглашаю врачей, если они есть под рукой, и  прошу их лечить меня, и плачу им за это, как другие люди. Я предоставляю им предписывать  мне тепло одеваться, если мне это более по душе, чем обратное; я предоставляю  им назначать мне по их усмотрению бульон из порея или латука и пить белое вино  или красное; я даю им полную свободу во всем, что не задевает моих желаний и  привычек.    

Я вполне  согласен, что неприятные свойства лекарств – горечь и необычный  вкус – вытекают из самой их сущности и врачи тут ни при чем. Ликург  предписывал больным спартанцам пить вино. Почему? Потому что в здоровом  состоянии они его терпеть не могли. Точно так же некий дворянин, сосед мой,  лечится вином, считая его вернейшим средством против лихорадки, но в нормальном  состоянии не выносит его вкуса.    

А  сколько мы встречаем врачей, которые разделяют мое отношение к лекарствам,  врачей, которые пренебрегают лекарствами, когда дело идет о них самих, и  которые придерживаются свободного режима, совершенно обратного тому, какой они  предписывают другим! Но разве это не значит открыто злоупотреблять нашей  доверчивостью? Ведь их собственная жизнь и здоровье им не менее дороги, чем нам  наши, и потому они не стали бы действовать вопреки своей науке, если бы сами не  были убеждены в полнейшей ее несостоятельности.    

Страх  смерти и страх перед страданием, боязнь боли, неистовое и неодолимое желание  выздороветь во что бы то ни стало – вот что полностью ослепляет нас;  только явная трусость побуждает нас к доверчивости столь кроткой и податливой.    

Однако  страдания большинства людей значительно сильнее их веры в лекарства. Я часто  слышу, как они жалуются и говорят то же, что я сейчас, но в конце концов они не  выдерживают и заявляют: «Что мне остается делать?» Точно нетерпение –  более верное средство, чем терпение!    

Из числа  поддавшихся этой жалкой слабости найдется ли хоть один, кто не согласился бы на  любой обман, кто не доверился бы первому попавшемуся шарлатану, который  бесстыдно посулил бы излечить его? Вавилоняне выносили своих больных на  площадь, и врачом был весь народ, всякий прохожий, который из сострадания и  учтивости осведомлялся об их состоянии и давал им, смотря по своему опыту, тот  или иной полезный совет [2439].  Мы поступаем примерно так же. Нет такой ничтожной бабенки, знахарством и  наговорами которой кто-нибудь не воспользовался бы; что до меня, то, если бы  это оказалось нужным, я предпочел бы такое лекарство любому другому, потому что  оно по крайней мере безвредно.    

Гомер и  Платон говорили о египтянах [2440],  что все они врачи, и то же самое следовало бы сказать о всех народах: нет  человека, который не знал бы какого-нибудь верного средства и который не  рискнул бы испытать его на своем ближнем, если бы тот захотел ему поверить.    

Недавно,  когда я находился в одном обществе, кто-то из моих близких сообщил о неких  новых пилюлях, состоящих из ста с лишним составных частей. Известие это было  встречено с необычайным ликованием и надеждой: в самом деле, какая скала устоит  против такой мощной батареи? Однако от почечных больных, которые испытали на  себе эти пилюли, я узнал, что ни малейшая песчинка не поддалась их воздействию.    

Я не  могу поставить точки на моем рассуждении, пока не выскажусь по поводу уверения  врачей, ссылающихся в качестве гарантии действенности прописываемых ими  лекарств на имеющийся у них в этом отношении опыт. Большинство лечебных  свойств – более двух третей их, как мне кажется, – зависит от  неизвестных нам качеств целебных трав, от квинтэссенции, познать которую мы  можем лишь путем применения их, ибо квинтэссенция есть всего-навсего лишь такое  свойство, объяснения которого наш разум не в состоянии дать. Я готов  согласиться с врачами, когда они утверждают, что целебные свойства того или  иного снадобья для них открылись по какому-то наитию свыше (ибо чудес я никогда  не оспариваю). Готов я принять и те доказательства, которые обнаруживаются  благодаря частому пользованию данными вещами; так, например, мы наблюдаем, что  в шерсти, в которую мы обычно одеваемся, имеется, видимо, какое-то свойство,  излечивающее отмороженные места на пятках, или, например, что употребляемый  нами в пищу хрен оказывает на нас послабляющее действие. Гален сообщает, что  одному прокаженному удалось излечиться с помощью выпитого им вина, так как  случайно в его стакан заползла гадюка.    

Мы видим  на этом примере правдоподобное объяснение данного случая, как и тогда, когда  врачи в подтверждение действенности того или иного лекарства ссылаются на свои  наблюдения над некоторыми животными. Но когда большей частью врачи заявляют,  что удачно натолкнулись на тот или иной опыт, руководствуясь только  случайностью, полезность таких указаний кажется мне весьма сомнительной. Я  представляю себе человека, видящего вокруг себя несметное количество вещей,  растений, животных, металлов. С чего ему начать свой опыт? Если по  какому-нибудь поводу ему взбредет в голову обратить внимание, скажем, на рог  лося – что очень мало вероятно, – то не меньше затруднений ожидает  его при втором шаге на этом пути. Ему надлежит произвести выбор между столькими  болезнями и столькими различными обстоятельствами, что разум его окажется  бессильным еще до того, как даже в одном случае он сможет признать свой опыт  безукоризненным, еще до того, как из бесконечного множества вещей он должен  будет остановить свой выбор на этом роге, из нескончаемого числа  болезней – на эпилепсии, из различных темпераментов – на  меланхолическом, из различных времен года – на зиме, из множества  народов – на французах, из всех возрастов – на старости, из  разнообразных положений небесных тел – на сочетании Сатурна и Венеры, из  всех частей тела – на пальце. И так как при установлении всего этого ему  пришлось бы руководствоваться не догадкой, не примерами, не божественным  вдохновением, а только чистой случайностью, то это должна была бы быть какая-то  особая случайность – искусственно возникшая, упорядоченная и подчиненная  правилам.    

И затем,  когда болезнь наконец излечена, как врач может убедиться в том, что это  произошло не потому, что сроки данной болезни истекли или в силу какой-нибудь  случайности, или из-за чего-нибудь съеденного или выпитого больным, или из-за  вещи, к которой он прикоснулся в этот день, или же потому, что ему просто  помогли бабушкины молитвы? Далее, сколько раз нужно повторить этот опыт, чтобы  он мог считаться безукоризненным? Сколько раз нужно испытать цепь этих  случайностей и совпадений, чтобы вывести из них закономерность?    

А когда  эта закономерность будет установлена, кому приписать ее? Из миллиона людей  найдется не более трех, которые пожелают закрепить свой опыт. Угодно ли будет  случаю натолкнуться именно на одного из них? И что, если кто-нибудь  другой – и не один он, а сотни других людей – проделали прямо  противоположный опыт? Может быть, вопрос до известной степени разъяснился бы  для нас, если бы мы знали суждения и соображения всех людей. Но не дело, чтобы  трое наблюдателей и трое ученых мужей направляли судьбы человеческого рода; для  этого надо было бы, чтобы именно их человеческая природа выделила и избрала для  этой цели, особым актом назначив их своими уполномоченными.    

     Госпоже де Дюра [2441].    

     

Сударыня,  Вы застали меня за писанием этих строк, когда недавно явились меня проведать.  Может статься, что эти мои благоглупости попадут когда-нибудь в Ваши руки, и  поэтому я хотел бы здесь же засвидетельствовать Вам, сколь глубоко польщенным  чувствует себя их автор вниманием, которое Вы ему окажете. Вы узнаете в его  писаниях тот же характер и тот же образ мыслей, с которым Вам приходилось иметь  дело в беседах с ним. Если бы я смог усвоить себе в этих моих писаниях  какую-нибудь другую манеру, несвойственную мне вообще, и придать им какой-то  другой, более благообразный и почтенный вид, я тем не менее не пошел бы на это;  ибо я требую от этих писаний только одного – чтобы они напомнили и  изобразили Вам меня таким, каков я на деле. Те самые мои способности и  свойства, которые Вы, сударыня, знали во мне и отмечали с гораздо большей  благосклонностью, чем они того заслуживали, я хочу запечатлеть (но без всяких  искажений и прикрас) в чем-то вещественном, в книге, которая может пережить  меня на несколько лет или всего лишь на несколько дней и в которой Вы вновь  найдете их, если захотите освежить в своей памяти, не напрягая ее: да они этого  и не стоят. Я хочу, чтобы Ваши дружеские чувства ко мне питались теми же  свойствами моей натуры, которые их породили. Я не желаю, чтобы мертвого меня  больше любили и уважали, чем живого.    

Желание  Тиберия нелепо, но тем не менее оно присуще многим: он не столько заботился о  расположении современников, сколько о том, чтобы завоевать себе славу в  потомстве.    

Если бы  я принадлежал к числу тех, кому люди могут пожелать воздать славу, то я избавил  бы их от этого и попросил бы, чтобы они мне выдали ее авансом; пусть она  поскорее придет ко мне и обовьется вокруг меня; пусть она даже будет покороче,  но зато поплотнее; не очень долговечной, но зато ощутимой, и пусть она  безвозвратно канет в вечность, когда я уже не смогу ощущать ее и внимать ее  сладостному голосу.    

Было бы  глупо с моей стороны сейчас, когда я готовлюсь навсегда расстаться с людьми,  стремиться предстать перед ними с какими-то новыми достоинствами. Я не коплю  никаких таких благ, которых не смогу использовать в своей жизни. Каков бы я ни  был, я хочу быть таким в жизни, а не в моих писаниях. Все мое уменье и труды  были направлены на то, чтобы проявить себя в делах, и все мое обучение  клонилось к тому, чтобы действовать, а не писать. Я употребил все отпущенные  мне силы на то, чтобы устроить свою жизнь. Это было моим основным занятием,  моим делом. Я меньше всего являюсь сочинителем книг. Я хотел обладать  достатком, чтобы удовлетворять свои насущные и основные потребности, а не для  того, чтобы накоплять богатства и оставить их моим наследникам.    

Кто  обладает достоинствами, пусть выкажет это в своем поведении, в своих  повседневных словах, в любви, в ссорах, в игре, в постели, за столом, в ведении  своих дел и в своем домашнем хозяйстве. Но тем, кто сочиняет хорошие книги и  ходит в рваных штанах, я бы посоветовал – если бы они пожелали меня  выслушать – сначала обзавестись приличными штанами. Спросите у спартанца,  предпочитает ли он быть хорошим оратором или хорошим воином. Что касается меня,  то я предпочел бы быть не хорошим оратором, а хорошим поваром, если бы мне  пришлось самому о себе заботиться.    

О, как  претило бы мне, если бы обо мне распространена была слава, что я искусный  писатель, но ничтожество и глупец в других отношениях. Правда, я предпочел бы  быть совершенным глупцом во всех областях, чем избрать такое жалкое применение  моих способностей. Поэтому я не стремлюсь снискать себе никакого нового почета  этими досужими писаниями и буду доволен уже в том случае, если из-за них не  потеряю той доброй славы, которую успел приобрести, ибо, кроме того, что это  немое и мертвое мое отражение обедняло бы мой естественный облик, оно  показывало бы меня не в лучшую мою пору, но когда я утратил уже свою былую  жизнерадостность и безупречное здоровье и клонюсь к упадку. Я подобен остаткам  вина, которые нередко отдают бочкой и имеют привкус брожения.    

Разумеется,  сударыня, я не решился бы так смело ворошить тайны медицины, зная, с каким  уважением Вы и многие другие к ней относитесь, если бы меня не побудили к тому  сами писавшие о ней. Под ними я разумею только двух латинских авторов –  Плиния и Цельса. Если Вам придется когда-нибудь заглянуть в них, Вы убедитесь,  что они отзываются о медицине куда резче, чем я: я лишь слегка сбиваю с нее  спесь, другие же расправляются с ней совсем безжалостно. Плиний, издеваясь над  измышлениями врачей [2442],  указывает, между прочим, на то, что, исчерпав все средства, они придумали  великолепную уловку – отсылать больных, которых они зря мучили своими  лекарствами и разными режимами, одних испытать на себе чудеса и обеты,  других – на воды. Не обижайтесь, сударыня, Плиний не имел в виду наших  здешних источников, которые находятся под покровительством Вашего дома и  насквозь «грамонтуазны» [2443].  Это для них лишняя уловка, чтобы сплавить нас куда-нибудь подальше и избавиться  от упреков в том, что они так мало помогли нам в исцелении наших недугов,  которые они так долго лечили. Им ничего больше не остается, как попытаться нас  развлечь, и с этой целью они отправляют нас для перемены климата в другие  страны. На этом, сударыня, я ставлю точку. Вы мне, надеюсь, позволите вернуться  к нити изложения, прерванной ради беседы с Вами.    

Если не  ошибаюсь, был с Периклом такой случай [2444]: когда его спросили,  как он себя чувствует, он ответил: «Вы можете судить по этим вещам», – и  указал на амулеты, висевшие у него на шее и на руках. Этим он хотел сказать,  что серьезно болен, раз дошел до того, что прибегнул к таким безнадежным  средствам, позволив нацепить на себя эти штуки. Я не зарекаюсь, что могу  когда-нибудь прийти к нелепому решению вверить свою жизнь и здоровье врачам; я  могу поддаться такой безумной мысли и не поручусь за свою стойкость на будущее  время. Однако и тогда, если кто-нибудь спросит меня о моем самочувствии, я  отвечу ему как Перикл: «Можете судить по этому», – и покажу зажатые у меня  в кулаке шесть драхм опия; это будет бесспорным доказательством серьезности  моей болезни. К этому времени я успею основательно свихнуться; если страх и  нетерпение смогли довести меня до подобных вещей, то можно вообразить всю  глубину моего душевного смятения.    

Я взял  на себя смелость выступить в защиту моих взглядов на медицину, в которой довольно  слабо разбираюсь, чтобы до известной степени оправдать и подкрепить мое  естественное отвращение к лечебным средствам нашей медицины, унаследованное  мной от моих предков. Я хотел, чтобы это отвращение не казалось просто  неразумной и бессмысленной антипатией, чтобы оно было несколько более  обосновано. Мне хотелось также, чтобы те, кому приходится наблюдать, как я  бываю непреклонен, когда меня упрашивают и убеждают во время моих болезней,  знали, что дело здесь не в моем упрямстве. Равным образом мне хотелось бы  исключить чье бы то ни было досадное предположение, будто я поступаю так из  какого-то тщеславия; было бы весьма нелепо желать прославиться этим, ибо так же  точно поступают в случае болезни мой садовник или мой погонщик мулов. И не  такой уж я спесивец и бахвал, чтобы стремиться обменять весомое, полнокровное и  сладостное ощущение здоровья на такое эфемерное, воздушное и чисто духовное  наслаждение, как слава. Для такого человека, как я, слава – хотя бы даже  столь великая, как выпавшая на долю четырех сыновей Эмона [2445], –  вещь слишком дорогая, если за нее нужно заплатить тремя основательными  припадками боли. Здоровье, здоровье – вот чего я хотел бы!    

Я  признаю, что и у защитников нашей медицины могут быть весьма серьезные,  убедительные и веские соображения, и я отнюдь не отвергаю мнений, расходящихся  с моими. Меня нисколько не пугает, если мои суждения противоречат суждениям  других людей; и то, что эти люди придерживаются точек зрения, отличных от моей,  нисколько не мешает моему общению с ними. Наоборот, в силу того что наиболее  распространенным принципом в природе является разнообразие и что оно еще более  свойственно человеческому духу, чем телу, – поскольку дух есть нечто более  гибкое и многоликое, – мне гораздо реже приходится наталкиваться на совпадение  моих воззрений и склонностей с воззрениями и склонностями других людей. Никогда  не существовало двух совершенно одинаковых мнений, точно так же как один волос  не бывает вполне похож на другой и одно зерно на другое. Наиболее устойчивым  свойством всех человеческих мнений является их несходство.    

     

 Книга третья    

     

Глава I    

О полезном и честном    

     

Кому не  случается сказать глупость? Беда, когда ее высказывают обдуманно.    

     

Ne iste magno conatu magnas nugas  dixerit. [2446]    

     

Но в  этом я не повинен. Выпаливая свои, я трачу на них не больше усилий, чем они  стоят. И это их счастье. Потребуй они от меня хоть чуточку напряжения – я  бы тотчас же распрощался с ними. Я покупаю и продаю их только на вес. С бумагой  я беседую, как с первым встречным. Лишь бы говорилась правда. Это важнее всего.  Кому не отвратительно вероломство, раз даже Тиберий [2447] отказался прибегнуть к  нему, хоть оно и могло доставить ему великую выгоду? Ему дали знать из  Германии, что если он пожелает, то с помощью яда его избавят от Арминия [2448] (из  всех врагов, какие были у римлян, он был самым могущественным; это он нанес  войску Вара [2449]  столь постыдное поражение, и он один препятствовал распространению их  владычества в тех краях). Тиберий ответил, что римский народ привык  расправляться с врагами в открытую, с оружием в руках, а не тайком, прибегая к  обману. Он отверг полезное ради честного. Это был, скажут мне, лицемер.  Полагаю, что так: среди людей его ремесла не диво. Но признание добродетели не  обесценивается в устах ее ненавистника. Тем более, что оно вынуждено у него самой  истиной, и если даже он отвергает его в своем сердце, то все же прикрывается  им, чтобы приукрасить себя.    

Наше  устройство – и общественное и личное – полно несовершенств. Но ничто  в природе не бесполезно, даже сама бесполезность. И нет во вселенной вещи,  которая не занимала бы подобающего ей места. Наша сущность складывается из  пагубных свойств: честолюбие, ревность, пресыщение, суеверие и отчаяние обитают  в нас, и власть над нами настолько естественна, что подобие всего этого мы  видим и в животных: к ним добавляется и столь противоестественный порок, как  жестокость, ибо, жалея кого-нибудь, мы при виде его страданий одновременно  ощущаем в себе и некое мучительно-сладостное щекотание злорадного удовольствия;  его ощущают и дети;    

     

Suave mari magno, turbantibus aequora  ventis,    

E terra magnum alterius spectare  laborem; [2450]    

     

и кто бы  истребил бы в человеке зачатки этих качеств, тот уничтожил бы основания, на  которых зиждется наша жизнь. Так и во всяком государстве существуют необходимые  ему должности, не только презренные, но и порочные; порокам в нем отводится  свое место, и их используют для придания прочности нашему объединению, как  используют яды, чтобы сохранить наше здоровье. И если эти должности становятся  извинительными, поскольку они нужны, и общественная необходимость побуждает  забыть об их подлинной сущности, то поручать их следует все же более стойким и  менее щепетильным гражданам, готовым пожертвовать своей честью и своей  совестью, подобно тем мужам древности, которые жертвовали для блага отечества своей  жизнью; нам же, более слабым, подобает брать на себя и более легкие и менее  опасные роли. Общее благо требует, чтобы во имя его шли на предательство, ложь  и беспощадное истребление: предоставим же эту долю людям более послушным и  более гибким.    

Конечно,  меня часто охватывала досада, когда я видел, как судьи, стараясь вынудить у  обвиняемого признание, морочили его ложными надеждами на снисхождение или  помилование, прибегая при этом к бесстыдному надувательству. И правосудие и  Платон, поощрявший приемы этого рода, немало выиграли бы в моих глазах,  предложи они способы, которые пришлись бы мне более по душе. Злобой и  коварством своим такое правосудие, по-моему, подрывает себя не меньше, чем его  подрывают другие. Не так давно я ответил, что едва ли мог бы предать государя  ради простого смертного, ибо и простого смертного предать ради государя мне  было бы крайне прискорбно. Мало того, что мне противно обманывать, – мне  противно и тогда, когда обманываются во мне. Я не хочу подавать к этому ни  оснований, ни повода.    

В  немногих случаях, когда мне доводилось в крупных и мелких разногласиях,  разрывающих нас ныне на части, посредничать между нашими государями [2451], я  всегда старательно избегал надевать на себя маску и вводить кого бы то ни было  в заблуждение. Кто набил в этом ремесле руку, тот держится возможно более  скрытно и всячески притворяется, что исключительно доброжелателен и уступчив.  Что до меня, то я выкладываю мое мнение сразу, без околичностей, на свой  собственный лад. Совестливый посредник и новичок, предпочитающий скорее  отступиться от дела, чем от самого себя! Так бывало со мной до последнего  времени, и мне настолько везло (а ведь удача здесь безусловно самое главное),  что мало кто, имея сношения с враждебными станами, вызывал меньше моего  подозрений и снискивал столько ласки и дружелюбия. Я всегда откровенен, а это  производит благоприятное впечатление и с первого взгляда внушает доверие.  Непосредственность и правдивость своевременны и уместны в любой век, каким бы  он ни был. К тому же независимость тех, кто действует бескорыстно, не порождает  ни особых подозрений, ни ненависти; ведь они с полным правом могут повторить  ответ Гиперида [2452]  афинянам, жаловавшимся на резкость его речей: «Господа, незачем обсуждать,  стесняюсь ли я в выражениях, но следует выяснить, говорю ли я, преследуя свою  пользу и извлекая для себя выгоду». Моя независимость легко ограждала меня и от  подозрений в притворстве; во-первых, я всегда проявляю твердость и не стесняюсь  высказать все до конца, сколь бы дерзкими и обидными мои слова ни были, так что  и за глаза я не мог бы высказать ничего худшего; во-вторых, независимость моя  всегда выступает в обличье безыскусственности и простоты. Действуя, я не  добиваюсь чего-либо сверх того, ради чего я действую; я не загадываю вперед и  не строю далеко идущих предположений; всякое действие преследует какую-то  определенную цель, – так пусть же, если возможно, оно достигнет ее.    

Кроме  того, меня не обуревает ни страстная ненависть, ни страстная любовь к великим  мира сего, и воля моя не зажата в тиски ни нанесенным ей оскорблением, ни  чувством особой признательности. Что касается наших государей, то я почитаю их  лишь как подданный и гражданин, и мое чувство к ним свободно от всякой корысти.  За это я приношу себе великую благодарность. Даже общему и правому делу я  привержен не более чем умеренно, и оно не порождает во мне особого пыла. Я не  склонен к всепоглощающим и самозабвенным привязанностям, а также к  самопожертвованию: долг справедливости отнюдь не требует от нас гнева и  ненависти; это страсти, пригодные только для тех, кто не способен  придерживаться своего долга, следуя велениям разума; все законные и праведные  намерения по своей сущности справедливы и умеренны, в противном случае они  мятежны и незаконны. Это и позволяет мне ходить везде и всюду с высоко поднятой  головой, открытым лицом и открытым сердцем.    

Говоря  по правде, – и я нисколько не боюсь в этом признаться, – я, не  смущаясь, поставил бы при нужде одну свечу архангелу Михаилу, а другую –  его дракону, как собиралась сделать одна старая женщина. За партией,  отстаивающей правое дело, я пойду хоть в огонь, но только в том случае, если  смогу. Пусть Монтень, если в этом будет необходимость, провалится вместе со  всем остальным, но если в этом не будет необходимости и он уцелеет, я буду  бесконечно благодарен судьбе, и поскольку мой долг вкладывает мне в руку  веревку, я пользуюсь ею, помогая Монтеню выстоять. Разве Аттик [2453],  принадлежа к благонамеренной, но побежденной партии, не спасся при всеобщем  крушении, среди стольких потрясений и перемен лишь благодаря своей умеренности?    

Для  частных лиц, каким он был, это легче, и в таком положении можно с достаточным  основанием отбросить честолюбивые помыслы и не вмешиваться по собственной воле  не в свое дело. Но колебаться и пребывать в нерешимости, сохранять полнейшую  безучастность и безразличие к смутам и междусобицам в твоем отечестве –  нет, этого я не нахожу ни похвальным, ни честным. Ea non media, sed nulla via  est, velut eventum exspectantium quo fortunae consilia sua applicent [2454].    

Такая  вещь позволительна только по отношению к делам соседей: во время войны варваров  с греками Гелон [2455],  тиран сиракузский, скрывая, кому он сочувствует, держал наготове посольство с  подарками, которому повелел быть начеку и, установив, на чью сторону склоняется  счастье, без промедления сойтись с победителем. Поступать так же по отношению к  собственным и домашним делам, к которым невозможно отнестись безучастно и о  которых нельзя не иметь суждения, было бы своего рода изменой. Но не  вмешиваться в эти дела человеку, не занимающему никакой должности и не взявшему  на себя поручений, которые побуждали бы его действовать, я нахожу более  извинительным (и все же не прибегаю к этому извинению), чем в случае войн с  чужеземцами, хотя в них по нашим законам принимают участие только желающие.  Однако и те, кто полностью отдается междусобицам, могут вести себя настолько  благоразумно и с такою умеренностью, что грозе придется пронестись над их  головой, не причинив им вреда. Не было ли у нас оснований предполагать то же и  в отношении покойного епископа Орлеанского, сьера де Морвилье [2456]? И  среди тех, кто доблестно занимается этим делом и ныне, я знаю людей, чье  поведение настолько безупречно и благородно, что они должны устоять на ногах,  какие бы бедствия и превратности ни обрушило на нас небо. Я считаю, что лишь  королям пристало распаляться гневом на королей, и потешаюсь над теми умниками,  которые с готовностью устремляются в столь неравную борьбу; с государем не  затевают личной ссоры, когда открыто и смело идут против него ради своей чести  и в соответствии со своим долгом; если он не любит подобного человека, он  поступает лучше, он уважает его. И в особенности отстаивание законов и защита  установившегося порядка содержит в себе нечто такое, что побуждает даже  посягающих на него в своих целях извинять, если не чтить, его защитников.    

Но не  следует называть долгом – а мы это постоянно делаем – внутреннюю  досаду и недовольство, порождаемые корыстью и страстями личного свойства, как  нельзя называть смелостью предательское и злобное поведение. Такие люди зовут  рвением свою склонность к злобе и насилию; не сознание правоты своего дела  движет ими, а корысть: они разжигают войну не потому, что она справедлива, но  потому, что это – война.    

Ничто не  мешает поддерживать хорошие отношения с теми, кто враждует между собой, и вести  себя при этом вполне порядочно; выказывайте к тому и другому дружеское  расположение, пусть не совсем одинаковое, ибо оно допускает различную меру, и  уж во всяком случае достаточно сдержанное и не влекущее вас в одну сторону так  сильно, чтобы она могла располагать вами по своему усмотрению; и еще:  довольствуйтесь скромною мерою их благосклонности и, оказавшись в мутной воде,  не норовите ловить в ней рыбку.    

Другой  способ, а именно: предлагать всего себя и тому и другому, – столь же  неразумен, сколь и бессовестен. Уверен ли тот, кому вы предаете другого, равным  образом благоволящего к вам, что вы не проделаете в свою очередь того же самого  с ним? Он считает вас дурным человеком и, пока слушает ваши речи, использует  вас в своих видах и с помощью вашей бесчестности обделывает свои дела, ибо  двуличные люди полезны тем, что они могут дать, но надо стараться при этом,  чтобы сами они получили как можно меньше.    

Я не  говорю одному того, чего не мог бы в свое время сказать другому, лишь слегка  изменив ударение, и я сообщаю ему вещи либо несущественные, либо общеизвестные,  либо такие, которые могут пойти на пользу обоим. Нет такой выгоды, ради которой  я позволил бы себе обманывать их. Доверенное моему молчанию я свято храню про  себя, но на хранение беру лишь самую малость; ведь беречь тайны государя,  которые тебе ни к чему, докучное и тяжелое бремя. Я охотно иду на то, чтобы они  доверяли мне только немногое, но безоговорочно верили всему, что бы я им ни  принес. Я всегда знал больше, чем мне хотелось.    

Откровенная  речь, подобно вину и любви, вызывает в ответ такую же откровенность.    

Филиппид,  по-моему, мудро ответил царю Лисимаху [2457], который спросил его:  «Что из моего добра желал бы ты получить?» – «Все, что тебе будет угодно,  лишь бы то не были твои тайны». Я вижу, что всякий досадует, если от него  утаивают самую сущность дела, которое ему поручено, и скрывают какую-нибудь  заднюю мысль. Что до меня, то я бываю доволен, когда мне сообщают не больше  того, что поручают сделать, и вовсе не жажду, чтобы моя осведомленность лишала  меня права говорить и затыкала мне рот. Если я предназначен служить орудием  обмана, пусть это будет, по крайней мере, без моего ведома. Я не хочу, чтобы  меня принимали за усердного и исполнительного слугу, готового предать все и  всех. Кто недостаточно верен себе самому, тому простительно не соблюдать  верности и своему господину.    

Но ведь  именно государи-то и не довольствуются преданностью наполовину и пренебрегают  услугами, оказываемыми в определенных границах и на определенных условиях. Этой  беде ничем не поможешь; я искренно объявляю им, до каких пределов я с ними, ибо  я могу быть только рабом разума, да и то это не всегда мне удается. Что до них  самих, то они неправы, требуя от свободного человека такого же подчинения и  такой же покорности, как от того, кого они создали и купили и чья судьба  теснейшим и неразрывным образом связана с их судьбой. Законы сняли с меня  тягостную заботу: они сами избрали для меня партию и дали мне господина; любая  другая власть и прочие обязательства не более чем относительны и должны  отступить на второй план. Само собой разумеется, что если чувства увлекут меня  в противоположную сторону, я вовсе не должен за ними последовать; воля и  желания создают себе собственные законы, но наши поступки должны подчиняться  общественным установлениям.    

Этот мой  образ действия несколько расходится с общепринятым; он не может повести к  далеко идущим последствиям и непригоден на длительный срок: даже сама  невинность не сумела бы, живя среди нас, обойтись без притворства и вести дела,  не прибегая ко лжи. Вот почему общественные обязанности мне не по нраву; все,  что требуется от меня моим положением, я неукоснительно выполняю, стараясь  делать это по возможности неприметнее. Еще в детстве меня приневолили  заниматься делами этого рода, и я неплохо справлялся с ними, постаравшись,  однако, избавиться от них как можно скорее. Впоследствии я не раз избегал  браться за них, соглашаясь на это лишь изредка, и никогда не стремился к ним,  повернувшись спиной к честолюбию; и если я повернул спину не совсем так, как  гребцы, продвигающиеся к цели своего плаванья задом, то все же я сделал это  настолько, что не погряз в них, хотя обязан этим в меньшей степени своей воле,  чем благосклонной судьбе. Но существуют пути служения обществу, менее претящие  мне и более соразмерные с моими возможностями, и я знаю, что, если бы судьба в  свое время открыла мне эти пути ко всеобщему уважению, я пренебрег бы доводами  рассудка и последовал ее зову.    

Те, кто  вопреки моему мнению о себе имеют обыкновение утверждать, будто то, что я в своей  натуре называю искренностью, простотою и непосредственностью, на самом  деле – ловкость и тонкая хитрость и что мне свойственны скорее  благоразумие, чем доброта, скорее притворство, чем естественность, скорее  умение удачно рассчитывать, чем удачливость, – не столько бесчестят меня,  сколько оказывают мне честь. Но они, разумеется, считают меня чересчур уж  хитрым, и того, кто понаблюдал бы за мной вблизи, я охотно признаю победителем,  если он не вынужден будет признать, что вся их мудрость не может предложить ни  одного правила, которое научило бы воссоздавать такую же естественную походку и  сохранять такую же непринужденность и беспечную внешность – всегда  одинаковую и невозмутимую – на дорогах столь разнообразных и извилистых;  если он не признает также, что все их старания и уловки не сумеют научить их  тому же. Путь истины – единственный, и он прост; путь заботящихся о своей  выгоде или делах, которые находятся на их попечении, – раздвоен, неровен,  случаен. Я нередко сталкивался с поддельной, искусственной непосредственностью,  силившейся – чаще всего безуспешно – выдать себя за настоящую. Уж  очень напоминает она осла Эзоповой басни [2458], который, подражая  собаке, положил от полноты чувств передние ноги на плечи своего хозяина, но в  то время как собаку вознаградили за это приветствие ласками, бедному ослу  досталось в награду двойное количество палок. Id maxime quemque decet quod est  cuiusque suum maxime. [2459]  Я не пытаюсь отказывать обману в его правах – это означало бы плохо  понимать жизнь: я знаю, что он часто приносил пользу и что большинство дел  человеческих существует за его счет и держится на нем. Бывают пороки,  почитаемые законными; бывают хорошие или извинительные поступки, которые тем не  менее незаконны.    

Правосудие  как таковое, естественное и всеобщее, покоится на других, более благородных  основах, чем правосудие частное, национальное, приспособленное к потребностям  государственной власти: Veri iuris germanaeque iustitiae solidam et expressam  effigiem nullam tenemus; umbra et imaginibus utimur [2460], – так что мудрец  Дандамис, выслушав прочитанные при нем жизнеописания Сократа, Пифагора и  Диогена [2461],  счел их людьми великими во всех отношениях, но порабощенными своим чрезмерным  преклонением перед законами; одобряя законы и следуя им, истинная добродетель  утрачивает немалую долю своей изначальной твердости и неколебимости, и много  дурного творится не только с их разрешения, но и по их настоянию. Ех  senatusconsultis plebisque scitis scelera exercentur [2462]. Я следую  общепринятому между людьми языку, а он проводит различие между полезным и  честным, называя иные естественные поступки, не только полезные, но и насущно  необходимые, грязными и бесчестными.    

Но  остановимся на одном примере предательства. Два претендента на фракийское  царство затеяли спор о своих правах на него. Император помешал им прибегнуть к  оружию. Тогда один из них, делая вид, будто жаждет дружеского соглашения с  соперником, которое может быть достигнуто при личном свидании, пригласил его к  себе на пир и, когда тот прибыл к нему, повелел схватить его и убить. Справедливость  требовала от римлян, чтобы они покарали столь гнусное злодеяние, но сделать это  обычным путем им мешали препятствия всякого рода, и так как тут нельзя было  обойтись без войны и без риска, они не побрезговали предательством. Ради  полезного они пошли на нечестное. Подходящим человеком для этого оказался некий  Помпоний Флакк; прикрываясь лживыми речами и уверениями, он завлек преступника  в расставленные ему силки и, вместо обещанного почета и милостей, заковал его в  цепи и отослал в Рим [2463].  Один предатель предал другого, что случается не так уже часто, ибо они  настолько исполнены недоверия ко всему и ко всем, что поймать их при помощи  применяемых ими же уловок – дело нелегкое, и мы это испытали на печальном  опыте недавнего прошлого.    

Пусть,  кто хочет, делается Помпонием Флакком – таких, кто захотел бы сделаться  им, сколько угодно. Что до меня, то и моя речь и моя честность и все остальное  во мне составляют единое целое; их высшее стремление – служить обществу; я  считаю это непреложным законом. Но если бы мне приказали взять на себя  обязанности судьи и заниматься разбором тяжб, я бы ответил: «Я ничего в этом не  смыслю»; или обязанности начальника землекопов, роющих траншеи для войска, я бы  сказал: «Я призван к более достойной роли»; равным образом, и тому, кто пожелал  бы воспользоваться мною для лжи, предательства и вероломства, ожидая от меня  какой-нибудь важной услуги, или для убийства и отравления неугодных ему людей,  я бы сказал: «Если я кого-нибудь обокрал или ограбил, отправьте меня немедленно  на галеры». Ибо честному человеку позволительно говорить в том же духе, в каком  говорили лакедемоняне с нанесшим им поражение Антипатром, когда обсуждали с ним  условия мира: «Ты можешь навязать нам любые, какие только ни пожелаешь, тяжелые  и разорительные повинности, но навязывать постыдные и бесчестные – и не  пытайся: ты зря потеряешь время» [2464].  Всякий должен дать себе самому такую же клятву, какую египетским царям  торжественно давали назначаемые ими судьи, а именно, что они не пойдут  наперекор своей совести даже по царскому повелению [2465]. Мы откровенно  презираем и осуждаем поручения известного рода; кто возлагает на нас подобные  поручения, тот тем самым выносит нам приговор и, если мы способны это понять,  налагает на нас тяжкий груз и оковы. Насколько общественные дела улучшаются в  таких случаях благодаря вашему участию в них, настолько же ухудшаются ваши; чем  лучше вы выполняете подобное поручение, тем больший ущерб наносите самому себе.  И вовсе не будет внове, а порой, пожалуй, в какой-то мере и справедливо, если  вас покарает за ваши услуги тот же, кто использовал вас в своих целях.  Вероломство может быть иногда извинительным; но извинительно оно только тогда,  когда его применяют, чтобы наказать и предать вероломство.    

Известно  сколько угодно предательств, которые были не только отвергнуты, но и наказаны  теми, в чьих интересах они предпринимались. Кто не знает приговора Фабриция  врачу Пирра [2466]?  Но бывало и так, что повелевший совершить предательство сам же и расправлялся с  тем, кого он использовал, ибо он перестал доверять предателю и не хотел  оставлять за ним столь непомерной власти и ему становились омерзительны  раболепие и покорность, столь безграничные и столь подлые.    

Ярополк,  великий князь Русский, подкупил одного венгерского дворянина, поручив ему  предательски умертвить польского короля Болеслава или, по меньшей мере,  предоставить русским возможность причинить ему какой-нибудь существенный вред.  Этот дворянин, ведя себя, как подобает честному человеку, стал с еще большим  усердием служить польскому королю и сделался членом его совета и одним из самых  близких к нему людей. Добившись этого высокого положения, он дождался удобного  случая и в отсутствие своего государя впустил русских в Вислицу, большой и  богатый город, который они разграбили и сожгли дотла, перебив при этом без  различия пола и возраста не только всех его обитателей, но и большое число  окрестных дворян, вызванных в город предателем именно ради этого. Ярополк,  утолив жажду мщения и удовлетворив гнев, который не был, впрочем,  безосновательным (ибо и Болеслав нанес ему тяжкое оскорбление, сделав с ним  приблизительно то же), и пресытившись плодами упомянутого предательства, увидел  его ничем не прикрытую гнусность; рассмотрев его холодным и трезвым, не  смущенным больше страстями взглядом, он почувствовал такие угрызения совести и  такое раскаяние, что приказал выколоть глаза и отрезать язык и срамные части  тому, кто был непосредственным виновником происшедшего [2467].    

Антигон  убедил воинов аргираспидов предать в его руки Евмена, их верховного  военачальника и его противника; но едва они его выдали и он повелел его  умертвить, как ему вздумалось стать вершителем божественного возмездия и  покарать столь подлое преступление; отослав предателей к правителю этой  провинции, он строго-настрого наказал ему погубить и истребить их любыми  способами. И вышло так, что из большого числа этих воинов ни один не ступил  больше на македонскую землю [2468].  Чем лучше они ему послужили, тем отвратительнее в его глазах был их поступок и  тем строже надлежало их наказать.    

Раб,  открывший убежище, где скрывался его господин Публий Сульпиций, немедленно  получил свободу, как было предусмотрено в проскрипциях Суллы, но, став  свободным, был тотчас же сброшен с Тарпейской скалы, что было предусмотрено  законами государства [2469].  Таких предателей вешали с кошельком на шее, в котором была их плата. Воздав  должное частной и ограниченной справедливости, воздавали вслед за тем должное и  справедливости как таковой.    

Махмуд  Второй, видя в своем младшем брате возможного соперника и желая по этой причине  избавиться от него – дело в их роду обычное, – воспользовался  услугами одного из своих приближенных военачальников, который и удушил  Махмудова брата, заставив его проглотить сразу слишком много воды. После того  как с этим было покончено, Махмуд во искупление столь предательского убийства  выдал убийцу матери покойного (они были братьями только по отцу); она же, в его  присутствии, собственными руками вспорола убийце живот и, нащупав сердце,  вырвала его еще дымящимся и трепещущим и бросила на съедение псам [2470].    

И наш  король Хлодвиг приказал повесить троих слуг Канакра, предавших ему своего  господина и ради этого подкупленных им [2471].    

Да и  отъявленным злодеям, после того как они извлекли выгоду из какого-нибудь  бесчестного поступка, бывает очень приятно пристегнуть к нему с полной  уверенностью в успехе что-нибудь свидетельствующее об их справедливости и  доброте и о том, что их якобы мучит совесть и они хотят ее облегчить.    

К этому  нужно добавить, что сильные мира сего смотрят на исполнителей столь  отвратительных злодеяний как на людей, изобличающих их в преступлении. И они  стараются уничтожить их, чтобы устранить свидетелей против себя и замести,  таким образом, следы своих происков.    

Если при  случае они все же вознаграждают вас за совершенное вами предательство, дабы  общественная необходимость не была лишена этого отчаянного и крайнего средства,  тот, кто делает это, не перестает считать вас – если только он сам не  таков – законченным мерзавцем и висельником, и в его глазах вы еще больший  предатель, чем в глазах вашей жертвы, ибо он измеряет низость вашей души по  вашим рукам, а они беспрекословно ему повинуются и ни в чем не отказывают.  Использует же он вас совсем так же, как пользуются отпетыми негодяями при  совершении казней, – их обязанности столь же полезны, сколь малопочтенны.  Подобные поручения, не говоря уже об их гнусности, растлевают и развращают  совесть. Дочь Сеяна, которую римские судьи не могли наказать смертью, так как  она была девственница, сначала была обесчещена палачом, дабы законы не  потерпели ущерба, и лишь после этого удавлена им [2472]; не только руки его,  но и его душа – рабы государственной власти, располагающей ими по своему  усмотрению.    

Когда  Мурад Первый, желая усугубить тяжесть наказания тех из своих подданных, которые  оказали поддержку его мятежному сыну, – а тот задумал не что иное, как  отцеубийство, – повелел их ближайшим родственникам собственноручно  совершить над ними казнь, некоторые предпочли быть несправедливо обвиненными в  содействии чужому отцеубийству, чем стать орудиями убийства своих родичей [2473], и  я нахожу, что они поступили в высшей степени честно. И когда уже в мое время в  кое-каких взятых приступом городишках мне доводилось встречать негодяев,  которые, чтобы спасти свою жизнь, соглашались вешать своих друзей и товарищей,  я неизменно считал, что судьба их – еще более жалкая, тех судьба тех, кого  они вешали.    

Рассказывают  про Витовта, князя Литовского, что им некогда был издан закон, согласно  которому осужденные на смерть преступники должны были самолично исполнять над  собой приговор, ибо он не постигал, как это ни в чем не повинные третьи лица  могут привлекаться и понуждаться к человекоубийству [2474].    

Если  крайние обстоятельства или какое-нибудь чрезвычайное и непредвиденное событие,  угрожающее существованию государства, заставляют государя изменить своему слову  и обещаниям или как-нибудь по-иному нарушить свой долг, он должен рассматривать  подобную необходимость как удар бича божьего; порока тут нет, ибо он  отступается от своих принципов ради общеобязательного и высшего принципа, но  это, конечно, несчастье, и столь большое несчастье, что тому, кто меня  спрашивал: «Что же тут поделаешь?» – я ответил: «Ничего поделать нельзя.  Если он и вправду оказался зажатым в тиски этими двумя крайностями (sed videat  ne quaeratur latebra periurio [2475]),  следовало поступить именно так, как он поступил; если он сделал это без горечи,  если ему не был тягостен шаг, это верный признак того, что он не в ладах со  своей совестью».    

Найдись  среди государей кто-нибудь с такой щепетильной совестью, что даже полное  исцеление от всех зол не бы примирить его со столь отчаянным средством, то и в  этом случае я не стал бы его порицать. Он не мог бы погибнуть более  извинительным и пристойным образом. Мы не всесильны; ведь так или иначе нам  часто приходится препоручать наш корабль божественному промыслу, видя в нем  якорь спасения. Что же более насущно необходимое может совершить  государь? [2476].  Разве не наименее возможное для него то, что он может сделать лишь ценою утраты  доверия к его слову и за счет своей чести – а слово и честь должны быть  ему, пожалуй, дороже его собственного благополучия, больше того –  благополучия его подданных? И если, пребывая в полном бездействии, он попросту  взовет к помощи бога, не будет ли у него оснований надеяться, что благость  господня не откажется поддержать своей милостивой рукой руку праведную и  чистую?    

Случаи,  когда государям приходится нарушать свой долг, – дурные и гибельные  примеры; они представляют собою редкие и печальные исключения из наших  естественных правил. Здесь надо уступать обстоятельствам, но возможно умереннее  и с оглядкою; никакая личная выгода не оправдывает насилия, совершаемого нами  над нашей совестью; общественная – дело другое, но и то лишь тогда, когда  она вполне очевидна и очень существенна.    

Тимолеон [2477]  смыл чудовищность совершенного им слезами, которые пролил, вспоминая о том, что  убитый его рукою тиран – родной брат ему; и его совесть была справедливо  смущена тем, что общественная польза могла быть достигнута лишь ценою его  бесчестия. Даже сенат, освобожденный Тимолеоном от рабства, и тот не осмелился вынести  окончательное решение относительно этого высокого подвига и разделился в этом  вопросе на два несогласных между собой и противостоящих друг другу стана.  Случилось, однако, что как раз в это время прибыли послы от сиракузцев к  коринфянам с мольбой о защите и покровительстве и с просьбой направить к ним  полководца, способного возвратить их городу былое величие и очистить Сицилию от  различных угнетавших ее мелких тиранов, и сенат отправил туда Тимолеона.  Воспользовавшись этим новым предлогом, сенат заявил, что приговор по делу  Тимолеона будет вынесен в соответствии с тем, хорошо или дурно он будет вести  себя, выполняя свое поручение, и что его ждет либо милость, подобающая  освободителю родины, либо немилость, подобающая братоубийце. При всей  несообразности такого решения его можно в известной степени извинить ввиду  опасности показанного Тимолеоном примера и важности возложенного на него дела.  И сенат поступил правильно, отложив свой приговор и стремясь найти для него  опору со стороны, в соображениях, не имеющих прямого касательства к самому  делу. И что же! поведение Тимолеона во время этого путешествия вскоре пролило  дополнительный свет на сущность его деяния – так достойно и доблестно вел  он себя в любых обстоятельствах; да и удача, сопутствовавшая ему во всем,  несмотря на трудности, которые ему пришлось преодолеть при выполнении своего  благородного дела, была ниспослана, казалось, самими богами, сговорившимися  споспешествовать его оправданию.    

Цель  Тимолеона, убившего брата-тирана, оправдывает его, если вообще такое деяние  может быть оправдано. Но стремление увеличить государственные доходы,  толкнувшее римский сенат принять то бессовестное решение, о котором я намерен  сейчас рассказать, не настолько возвышенно, чтобы оправдать явную  несправедливость.    

Несколько  городов, внеся денежный выкуп, с разрешения и по указу сената получили от Суллы  свободу. Этот вопрос был подвергнут новому обсуждению, и сенат объявил, что они  должны вносить налоги по-прежнему, деньги же, выплаченные ими в качестве  выкупа, не подлежат возвращению [2478].  Гражданские войны преподносят нам на каждом шагу столь же отвратительные  примеры коварства, ибо мы наказываем ни в чем не повинных людей только за то,  что они верили нам, когда мы сами были иными, и должностное лицо налагает  наказание за перемену в своих взглядах на тех, кто в этом нисколько не виноват:  учитель порет ученика за его покорность, поводырь – следующего за ним по  пятам слепца. Гнуснейшее подобие правосудия! И философия также не свободна от  правил ложных и уязвимых. Пример, который нам приводят в доказательство того,  что личная выгода может брать порой верх над данным нами словом, не кажется мне  достаточно веским, несмотря на примешивающиеся сюда обстоятельства. Вас  схватили разбойники и затем отпустили на волю, связав предварительно клятвою,  что вы заплатите им определенную мзду; глубоко неправ тот, кто утверждает,  будто порядочный человек, вырвавшись из их рук, свободен от своего слова и  может не платить обещанных денег. Он никоим образом от него не свободен. То,  что я пожелал сделать, побуждаемый страхом, я обязан сделать и избавившись от  него, и даже если он принудил к подобному обещанию мой язык, а не волю, я все  равно должен соблюсти в точности мое слово. Что до меня, то я всегда совестился  отрекаться от своего слова даже тогда, когда оно неосторожно слетало у меня с  уст, опередив мысль. Иначе мы мало-помалу сведем на нет права тех, кому мы даем  клятвы и обещания. Quasi vero forti viro vis possit adhiberi [2479].  Личные соображения могут считаться законными и извинять нас при нарушении нами  обещанного лишь в одном-единственном случае, а именно, если мы обещали  что-нибудь само по себе несправедливое и постыдное, ибо права добродетели  должны стоять выше прав, вытекающих из обязательств, которыми мы связали себя.    

Я  поместил когда-то Эпаминонда [2480]  в первом ряду лучших людей и не отступаюсь от этого. До чего же возвышенно  понимал он свой долг, он, который ни разу не убил ни одного побежденного и  обезоруженного им в схватке; который не позволял себе даже ради бесценного  блага – возвращения свободы отчизне – предать смерти без соблюдения  всех форм правосудия какого-нибудь тирана или его приспешника; который считал  дурным человеком того, кто, будучи даже безупречным гражданином, не щадил в  пылу битвы, среди врагов, своего друга или того, с кем его связывали узы  гостеприимства! Вот душа, и впрямь отлитая из драгоценного сплава! Он вносил в  самые жестокие и необузданные человеческие деяния доброту и человечность,  притом доведенную до такой степени утонченности, какая известна лишь самым  человечным из философских учений. От природы ли была так чувствительна его  душа, суровая, гордая и несгибаемая в борьбе со страданием, смертью и  бедностью, или ее смягчило самовоспитание, но она стала на редкость нежною и  отзывчивой. Грозный, с мечом в руке и залитый кровью, он идет в бой, сокрушая и  уничтожая мощь народа, непобедимого в схватке со всеми, кроме него [2481], но  старательно уклоняется в сумятице и гуще жестокой битвы от встречи с другом или  с тем, с кем его связывали узы гостеприимства. И он был поистине достоин  повелевать на войне, ибо в самом пылу ее, в самом яром пламени, в неистовстве  кровопролития способен был ощущать укоры доброго сердца. Ведь это чудо –  уметь вкладывать в такие дела хотя бы малую толику справедливости, и только  самообладание Эпаминонда могло примешивать к ним кротость и снисходительность  самых мягких нравов и душевную чистоту. И в то время как один полководец сказал  мамертинцам [2482],  что статуты ни в какой мере не распространяются на вооруженных людей, а другой  в разговоре с народным трибуном – что одно время для правосудия, а другое  для войны [2483],  а третий – что звон оружия мешает ему слышать голос законов [2484],  Эпаминонду ничто никогда не мешало слышать голоса учтивости и безупречной  любезности. Не позаимствовал ли он у своих врагов обычай совершать, идя на  войну, жертвоприношения музам, дабы их прелесть и жизнерадостность смягчали  присущую воину ярость и беспощадную жестокость?    

Так не  будем же, следуя в этом столь великому учителю и наставнику, опасаться  отстаивать мысль, что есть кое-какие вещи, непозволительные даже в отношении  наших врагов, и что общественные интересы отнюдь не должны требовать всего от  всех в ущерб интересам частным,    

     

manente memoria etiam in dissidio  publicorum foederum privati iuris: [2485]    

     

et nulla potentia vires    

Praestandi ne quid peccet amicus,  habet; [2486]    

     

a также,  что вовсе не все может позволить себе порядочный человек, служа своему  государю, или общему благу, или законам. Non enim patria praestat omnibus  officiis, et ipsi conducit pios habere cives in parentes [2487].  Это самое что ни на есть подходящее наставление для нашего времени; нам незачем  прикрывать наши души стальными пластинами – довольно того, что ими  прикрыты наши плечи, и достаточно обмакивать наши перья в чернила, незачем  макать их в кровь. И если презирать дружбу, личные обстоятельства, данное тобой  слово и узы родства, принося все это в жертву общественному благу и повиновению  власти, означает выказывать величие души и проявлять редкостную и  исключительную доблесть, то, весьма вероятно, – скажем это себе в извинение –  такое величие не могло бы ужиться с душевным величием Эпаминонда.    

Мне  внушают глубокое отвращение яростные призывы, исходящие от некой совсем иной,  лишенной всяких нравственных устоев души:    

     

dum tela micant, non vos pietatis  imago    

Ulla, nec adversa conspecti fronte  parentes    

Commoveant; vultus gladio turbate  verendos. [2488]    

     

Не дадим  же душам от природы злобным, коварным и кровожадным прикрываться личиной  разума; забудем о таком правосудии, неистовом, одержимом, и будем подражать в  своих действиях тому, что более свойственно человеку. Но как, однако, различны  являемые нами в разное время примеры! В одной из битв гражданской войны против  Цинны некий воин Помпея [2489]  убил своего брата, не узнав его между врагами, и тут же от стыда и отчаяния  наложил на себя руки [2490];  а спустя несколько лет, во время новой гражданской войны, которую вел тот же  народ, другой солдат, убив брата, потребовал от своих начальников награду за  это [2491].    

Мерилом  честности и красоты того или иного поступка мы ошибочно считаем его полезность  и отсюда делаем неправильный вывод, будто всякий обязан совершать такие  поступки и что полезный поступок честен для всякого:    

     

Omnia non pariter terum sunt omnibus  apta. [2492]    

     

Обратимся  к самому насущному и полезному из всего, что известно в человеческом  обществе, – я имею в виду вступление в брак; но вот собор святых отцов  находит, что не вступать в брак более честно, и запрещает его по этой причине  наиболее почитаемому нами сословию; да и мы отдаем в табун только тех лошадей,  которых считаем менее ценными.    

 Глава II    

О раскаянии    

     

Другие  творят человека; я же только рассказываю о нем и изображаю личность, отнюдь не  являющуюся перлом творения, и будь у меня возможность вылепить ее заново, я бы  создал ее, говоря по правде, совсем иною. Но дело сделано, и теперь поздно думать  об этом. Штрихи моего наброска нисколько не искажают истины, хотя они все время  меняются, и эти изменения необычайно разнообразны. Весь мир – это вечные  качели. Все, что он в себе заключает, непрерывно качается: земля, скалистые  горы Кавказа, египетские пирамиды, – и качается все это вместе со всем  остальным, а также и само по себе. Даже устойчивость – и она не что иное,  как ослабленное и замедленное качание. Я не в силах закрепить изображаемый мною  предмет. Он бредет наугад и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он  создан природою. Я беру его таким, каков он предо мной в то мгновение, когда  занимает меня. И я не рисую его пребывающим в неподвижности. Я рисую его в  движении, и не в движении от возраста к возрасту или, как говорят в народе, от семилетия  к семилетию, но от одного дня к другому, от минуты к минуте. Нужно помнить о  том, что мое повествование относится к определенному часу. Я могу вскоре  перемениться, и не только непроизвольно, но и намеренно. Эти мои писания –  не более чем протокол, регистрирующий всевозможные проносящиеся вереницей  явления и неопределенные, а иногда и противоречащие друг другу фантазии, то ли  потому, что я сам становлюсь другим, то ли потому, что постигаю предметы при  других обстоятельствах и с других точек зрения. Вот и получается, что иногда я  противоречу себе самому, но истине, как говорил Демад [2493], я не противоречу  никогда. Если б моя душа могла обрести устойчивость, попытки мои не были бы  столь робкими и я был бы решительнее, но она все еще пребывает в учении и еще  не прошла положенного ей искуса.    

Я  выставляю на обозрение жизнь обыденную и лишенную всякого блеска, что, впрочем,  одно и то же. Вся моральная философия может быть с таким же успехом приложена к  жизни повседневной и простой, как и к жизни более содержательной и богатой  событиями: у каждого человека есть все, что свойственно всему роду людскому.    

Авторы,  говоря о себе, сообщают читателям только о том, что отмечает их печатью  особенности и необычности; что до меня, то я первый повествую о своей сущности  в целом, как о Мишеле де Монтене, а не как о филологе, поэте или юристе.    

Если  людям не нравится, что я слишком много говорю о себе, то мне не нравится, что  они занимаются не только собой.    

Но  разумно ли, что при сугубо частном образе жизни я притязаю на общественную  известность? И разумно ли преподносить миру, где форма и мастерство так  почитаемы и всесильны, сырые и нехитрые продукты природы, и природы к тому же  изрядно хилой? Сочинять книги без знаний и мастерства не означает ли то же  самое, что класть крепостную стену без камней, или что-либо в этом же роде?  Воображение музыканта направляется предписаниями искусства, мое – прихотью  случая. Но применительно к науке, которая меня занимает, за мной, по крайней  мере, то преимущество, что никогда ни один человек, знающий и понимающий свой  предмет, не рассматривал его доскональнее, чем я – свой и в этом смысле я  самый ученый человек изо всех живущих на свете; во-вторых, никто никогда не  проникал так глубоко в свою тему, никто так подробно и тщательно не исследовал всех  ее частностей и существующих между ними связей и никто не достигал с большей  полнотой и завершенностью цели, которую ставил себе, работая. Чтобы справиться  с нею, мне потребна только правдивость; а она налицо, и притом самая искренняя  и полная, какая только возможна. Я говорю правду не всегда до конца, но  настолько, насколько осмеливаюсь, а с возрастом я становлюсь смелее, ибо  обычай, кажется, предоставляет старикам большую свободу болтать и, не впадая в  нескромность, говорить о себе. Здесь не может произойти то, что происходит, как  я вижу, довольно часто, а именно, что сочинитель и его труд несоразмерны друг  другу: как это человек, столь разумный в речах, написал столь нелепое  сочинение? Или каким образом столь ученые сочинения вышли из-под пера человека,  столь немощного в речах?    

Если у  кого-нибудь речь обыденна, а сочинения примечательны – это значит, что  дарования его там, откуда он их заимствует, а не в нем самом. Сведущий человек  не бывает равно сведущ во всем, но способный – способен во всем, даже пребывая  в невежестве.    

Здесь мы  идем вровень и всегда в ногу – моя книга и я. В других случаях можно  хвалить или, наоборот, порицать работу независимо от работника; здесь –  это исключено: кто касается одной, тот касается и другого. Кто возьмется судить  о работе, не зная работника, тот причинит больше ущерба себе, нежели мне; кто  предварительно узнает его, тот сполна удовлетворит меня. Но я буду сверх меры  счастлив, если получу общественное одобрение хотя бы только за то, что дал  почувствовать мыслящим людям свое умение с толком употреблять мои знания –  если таковые у меня есть, – доказал им, что я стою того, чтобы память  служила мне лучше.    

Прошу  меня извинить за слишком частые упоминания о том, что я редко раскаиваюсь в чем  бы то ни было и что моя совесть в общем довольна собой, не так, как совесть  ангела или, скажем, лошади, но так, как может быть довольна собой человеческая  совесть; я постоянно повторяю нижеследующие слова не как пустую формулу  вежливости, а как нечто, идущее от непосредственного ощущения мною своей  ничтожности: все, что я говорю, я говорю как ищущий и не ведающий, бесхитростно  и с чистой душой опираясь на общераспространенные и законные верования. Я  отнюдь не поучаю, я только рассказываю.    

Настоящим  пороком нужно считать только такой, который оскорбляет сознание человека и  безоговорочно осуждается человеческим разумом, ибо его уродство и вредоносность  до того очевидны, что правы, пожалуй, те, кто утверждает, будто он является  порождением, в первую очередь, глупости и невежества. Трудно представить себе,  чтобы, познакомившись с ним, можно было бы не возненавидеть его. Злоба чаще  всего впитывает в себя свой собственный яд и отравляется им. Подобно тому, как  язва на теле оставляет после себя рубец, так и порок оставляет в душе  раскаяние, которое, постоянно кровоточа, не дает нам покоя. Ибо рассудок,  успокаивая другие печали и горести, порождает горечь раскаяния, которая тяжелее  всего, так как она точит нас изнутри; ведь жар и озноб, порожденные лихорадкой,  более ощутительны, чем действующие на нас снаружи. Я считаю пороками (впрочем,  каждый из них измеряется своей меркой) не только то, что осуждается разумом и  природой, но и то, что признается пороком в соответствии с представлениями  людей, пусть даже ложными и ошибочными, если законы и обычай подтверждают такую  оценку.    

Нет,  равным образом, ни одного проявления доброты, которое не доставляло бы радости  благородному сердцу. Когда творишь добро, сам испытываешь некое радостное  удовлетворение и законную гордость, сопутствующие чистой совести. Прочная, но  смелая и решительная душа может, при случае, обеспечить себе спокойствие, но  познать удовлетворение и удовольствие этого рода ей не дано. А это немалое  наслаждение – чувствовать себя огражденным от заразы, распространяемой  столь порочным веком, и говорить себе самому: «Кто заглянул бы мне в самую  душу, тот и тогда не обвинил бы меня ни в несчастии и разорении кого бы то ни  было, ни в мстительности и в зависти, ни в преступлении против законов, ни в  жажде перемен или смуты, ни в нарушении слова; и хотя разнузданность нашего  времени разрешает все это и учит этому каждого, я никогда не накладывал руку на  имущество или на кошелек какого-либо француза, но всегда жил за счет своего  собственного, как на войне, так и в мирное время, и никогда не пользовался ничьим  трудом без должной его оплаты». Подобные свидетельства совести чрезвычайно  приятны, и эта радость, эта единственная награда, которая никогда не минует  нас, – великое благодеяние для души.    

Искать  опоры в одобрении окружающих, видя в нем воздаяние за добродетельные поступки,  значит опираться на то, что крайне шатко и непрочно. А в наше развращенное,  погрязшее в невежестве время добрая слава в народе, можно сказать, даже  оскорбительна: ведь кому можно доверить оценку того, что именно заслуживает  похвалы? Упаси меня бог быть порядочным человеком в духе тех описаний, которые,  как я вижу, что ни день каждый сочиняет во славу самому себе. Quae fuerant  vitia, mores sunt [2494].    

Иные мои  друзья по личному ли побуждению, или вызванные на это мною, не раз принимались  с полною откровенностью журить и бранить меня, выполняя ту из своих  обязанностей, которая благородной душе кажется не только полезнее, но и  приятнее прочих обязанностей, возлагаемых на нас дружбою. Я всегда встречал эти  упреки с величайшей терпимостью и искреннейшей признательностью. Но, говоря по  совести, я частенько обнаруживал и в их порицаниях и в их восхвалениях такое  отсутствие меры, что не допустил бы, полагаю, ошибки, предпочитая впадать в  ошибки, чем проявлять благоразумие на их лад. Нашему брату, живущему частною  жизнью, которая на виду лишь у нас самих, особенно нужно иметь перед собой  некий образец, дабы равняться на него в наших поступках и, сопоставляя их с  ним, то дарить себе ласку, то налагать на себя наказание. Для суда над самим  собой у меня есть мои собственные законы и моя собственная судебная палата, и я  обращаюсь к ней чаще, чем куда бы то ни было. Сдерживая себя, я руководствуюсь  мерою, предуказанной мне другими, но, давая себе волю, руководствуюсь лишь  своей мерою. Только вам одному известно, подлы ли вы и жестокосердны, или  честны и благочестивы; другие вас вовсе не видят; они составляют себе о вас  представление на основании внутренних догадок, они видят не столько вашу  природу, сколько ваше умение вести себя среди людей; поэтому не считайтесь с их  приговором, считайтесь лишь со своим. Tuo tibi iudicio est utendum [2495].  Virtutis et vitiorum grave ipsius conscientiae pondus est: qua sublata, iacent  omnia [2496].    

Хотя и  говорят, что раскаяние следует по пятам за грехом, мне кажется, что это не  относится к такому греху, который предстает перед нами в гордом величии и  обитает в нас, как в собственном доме. Можно отринуть и побороть пороки,  которые иногда охватывают нас и к которым нас влекут страсти, но пороки,  укоренившиеся и закосневшие вследствие долгой привычки в душе человека с  сильной, несгибаемой волей, не допускают противодействия. Раскаяние  представляет собой не что иное, как отречение от нашей собственной воли и  подавление наших желаний, и оно проявляется самым различным образом. Так, оно  может заставить человека сожалеть о своей былой добродетели и стойкости:    

     

Quae mens est hodie, cur eadem non  puero fuit?    

Vel cur his animis incolumes non  redeunt genae? [2497]    

     

Великолепна  та жизнь, которая даже в наиболее частных своих проявлениях всегда и во всем безупречна.    

Всякий  может фиглярствовать и изображать на подмостках честного человека; но быть  порядочным в глубине души, где все дозволено, куда никому нет доступа, –  вот поистине вершина возможного. Ближайшая ступень к этому – быть таким же  у себя дома, в своих обыденных делах и поступках, в которых мы не обязаны  давать кому-либо отчет и где свободны от искусственности и притворства. И вот  Биант [2498],  изображая идеальный семейный уклад, говорит, что глава семьи должен быть в лоне  ее по своему личному побуждению таким же, каков он вне ее из страха перед  законами и людскими толками. А Юлий Друз [2499] весьма достойно  ответил работникам, предлагавшим за три тысячи экю переделать его дом таким  образом, чтобы соседи не могли видеть, как прежде, что происходит за его стенами;  он сказал: «Я не пожалею и шести тысяч, но сделайте так, чтобы всякий со всех  сторон видел его насквозь». С уважением отмечают обыкновение Агесилая  останавливаться во время разъездов по стране в храмах с тем, чтобы люди и самые  боги наблюдали его частную жизнь [2500].  Бывали люди, казавшиеся миру редкостным чудом, а между тем ни жены их, ни слуги  не видели в них ничего замечательного. Лишь немногие вызывали восхищение своих  близких.    

Как  подсказывает опыт истории, никогда не бывало пророка не только у себя дома, но  и в своем отечестве. То же и в мелочах. Нижеследующий ничтожный пример  воспроизводит все то, что можно было бы показать и на примерах великих. Под  небом моей Гаскони я слыву чудаком, так как сочиняю и печатаю книги. Чем дальше  от своих родных мест, тем больше я значу в глазах знающих обо мне. В Гиени я  покупаю у книгоиздателей, в других местах – они покупают меня. На подобных  вещах и основано поведение тех, кто, живя и пребывая среди своих современников,  таится от них, чтобы после своей смерти и исчезновения завоевать себе славу.  Что до меня, то я не гонюсь за ней. Я жду от мира не больше того, что он мне  уделил. Таким образом, мы с ним в расчете.    

Иного  восхищенный народ провожает с собрания до дверей его дома; но вместе с парадной  одеждой он расстается и с ролью, которую только что исполнял, и падает тем  ниже, чем выше был вознесен: в глубине его души все нелепо и отвратительно, и  даже если в нем господствует внутренний лад, нужно обладать быстрым и трезвым  умом, чтобы подметить это в его привычных и ничем не примечательных поступках,  в его обыденной жизни. Добавим к тому же, что сдержанность – мрачная и  угрюмая добродетель. Устремляться при осаде крепости в брешь, стоять во главе  посольства, править народом – все эти поступки окружены блеском и обращают  на себя внимание всех. Но бранить, смеяться, продавать, платить, любить,  ненавидеть и беседовать с близкими и с собою самим мягко и всегда соблюдая  справедливость, не поддаваться слабости, неизменно оставаться самим  собой – это вещь гораздо более редкая, более трудная и менее бросающаяся в  глаза. Жизни, протекающей в уединении, что бы ни говорили на этот счет, ведомы  такие же, если только не более сложные и тягостные обязанности, какие ведомы  жизни, не замыкающейся в себе. И частные лица, говорит Аристотель [2501],  служат добродетели с большими трудностями и более возвышенным образом, нежели  те, кто занимает высокие должности. Мы готовимся к выдающимся подвигам,  побуждаемые больше жаждою славы, чем своей совестью. Самый краткий путь к  завоеванию славы – это делать по побуждению совести то, что мы делаем ради  славы. И доблесть Александра, явленная им на его поприще, намного уступает,  по-моему, доблести, которую проявил Сократ, чье существование было скромным и  неприметным. Я легко могу представить себе Сократа на месте Александра, но  Александра на месте Сократа я представить себе не могу. Если бы кто-нибудь  спросил Александра, что он умеет делать, тот бы ответил: подчинять мир своей  власти; если бы кто-нибудь обратился с тем же к Сократу, он несомненно сказал бы,  что умеет жить, как подобает людям, то есть в соответствии с предписаниями  природы, а для этого требуются более обширные, более глубокие и более полезные  познания. Ценность души определяется не способностью высоко возноситься, но  способностью быть упорядоченной всегда и во всем. Ее величие раскрывается не в  великом, но в повседневном.    

Как те,  кто судит о нас, проникая в глубины нашей души, не придают слишком большого  значения блеску наших поступков на общественном поприще, понимая, что это не  более чем струйки и капли чистой воды, пробивающиеся наружу из топкой и илистой  почвы, так и те, кто судит о нас по нашему внешнему великолепию, заключают,  исходя из него, и о нашей внутренней сущности, ибо в их сознании никак не  укладывается, что обычные людские свойства, такие же, как их собственные,  совмещаются в нас с теми другими качествами, которые вызывают их удивление и  так недостижимы для них. По этой причине мы и придаем бесам звериный облик. Кто  же способен представить себе Тамерлана [2502] иначе, как с нахмуренными  бровями, раздувающимися ноздрями, грозным лицом и неправдоподобно могучим  станом, таким станом, каким наделяет его наше потрясенное славою этого имени  воображение. И если бы кто-нибудь доставил мне в прошлом случай увидеть  Эразма [2503],  мне было бы трудно не счесть афоризмом и апофтегмой любую фразу, с которой он  обратился бы к своему лакею или экономке.    

Мы  гораздо легче можем представить себе восседающим на стульчаке или  взгромоздившимся на жену какого-нибудь ремесленника, нежели вельможу,  внушающего почтение своею осанкой и неприступностью. Нам кажется, что с высоты  своих тронов они никогда не снисходят до прозы обыденной жизни.    

Нередко  случается, что порочные души под влиянием какого-нибудь побуждения извне творят  добро, тогда как души глубоко добродетельные – по той же причине –  зло. Таким образом, судить о них следует лишь тогда, когда они в устойчивом  состоянии, когда они в ладу сами с собой, если это порой с ними случается, или,  по крайней мере, когда они относительно спокойны и ближе к своей естественной  непосредственности. Природные склонности развиваются и укрепляются при помощи  воспитания, но изменить и преодолеть их нельзя. Тысячи характеров в мое время  обратились к добродетели или к пороку, хоть и были наставлены в противоположных  правилах:    

     

Sic ubi desuetae silvis in carcere  clausae    

Mansuevere ferae, et vultus posuere  minaces,    

Atque hominem didicere pati, si  torrida parvus    

Venit in ora cruor, redeunt rabiesque  furorque,    

Admonitaeque tument gustato sanguine  fauces;    

Fervet, et a trepido vix abstinet ira  magistro. [2504]    

     

Эти  врожденные свойства искоренить невозможно; их прикрывают, их прячут, но не  больше. Латинский язык для меня как родной; я понимаю его лучше, чем  французский, но вот уже сорок лет совершенно не пользуюсь им как языком  разговорным и совсем не пишу на нем; и все же при сильных и внезапных душевных  движениях, которые мне довелось пережить раза два-три за мою жизнь и особенно в  тот раз, когда я увидел, что мой отец, перед тем совершенно здоровый, валится  на меня, теряя сознание, первые вырвавшиеся из глубин памяти и произнесенные  мною слова были латинскими: природа сама собой пробивается наружу и выражает  себя, вопреки долгой привычке. И этот пример может быть подкреплен множеством  других.    

Те, кто  пытался с помощью новых воззрений преобразовать в мое время нравы людей,  искореняют лишь чисто внешние недостатки; что же касается настоящих пороков,  они их не затрагивают, если только не усиливают и не умножают, и этого усиления  и умножения нужно бояться; они охотно останавливаются на достигнутом и  отказываются от других улучшений, ограничиваясь упомянутыми внешними и  произвольными преобразованиями, которые не многого стоят, а между тем приносят  им славу; таким образом, они за сходную плату оставляют в покое другие,  подлинные, врожденные, глубоко укоренившиеся пороки. Обратитесь на миг к  показаниям вашего опыта; нет человека, который, если только он всматривается в  себя, не открыл бы в себе некоей собственной сущности, сущности, определяющей  его поведение и противоборствующей воспитанию, а так же буре враждебных ему  страстей. Что до меня, то я не ощущаю никакого сотрясения от толчка; я почти  всегда пребываю на своем месте, как это свойственно громоздким и тяжеловесным  телам. Если я и оказываюсь порой вне себя самого, то все же нахожусь всегда  где-то поблизости. Мои порывы не уносят меня чересчур далеко. В них нет ничего  чрезмерного и причудливого, и мои увлечения, таким образом, нужно считать  здоровыми и полноценными.    

Но что  действительно заслуживает настоящего осуждения – а это касается  повседневного существования всех людей, – это то, что даже их личная жизнь  полна гнили и мерзости, что их мысль о собственном нравственном очищении –  шаткая и туманная, что их раскаяние почти столь же болезненно и преступно, как  и их грех. Иные, связанные с пороком природными узами или сжившиеся с ним в  силу давней привычки, уже не видят в нем никакого уродства. Других (я сам из их  числа) порок тяготит, но это уравновешивается для них удовольствием или  чем-либо иным, и они уступают пороку, предаются ему ценою того, что грешат  пакостно и трусливо. И все же можно представить себе такую несоизмеримость  удовольствия и греха, что первое – это можно сказать и относительно  пользы – с полным основанием извиняет второй, и не только в том случае,  когда удовольствие примешивается случайно и не имеет прямой связи с грехом, как  при краже, но даже если оно неотделимо от греховного деяния, как при сближении  с женщиной, когда вожделение безгранично, а порою, как говорят, и вовсе  неодолимо.    

Побывав  недавно в Арманьяке и посетив поместье одного моего родственника, я видел там  крестьянина, которого никто не называет иначе, как «вор». Он рассказывает о  своей жизни следующее: родившись нищим и считая, что зарабатывать хлеб трудом  своих рук – значит никогда не вырваться из нужды, он решил сделаться вором  и всю молодость безнаказанно занимался этим своим ремеслом, чему немало  способствовала его огромная телесная сила; он жал хлеб и срезал виноград на  чужих участках, проделывая это где-нибудь вдалеке от своего дома и перетаскивая  на себе такое количество краденого, что никому в голову не приходило, будто  один человек способен унести на плечах все это в течение одной ночи; к тому же  он старался распределять причиняемый им ущерб равномерно, так чтобы каждый в  отдельности не испытывал слишком чувствительного урона. Сейчас он уже стар и  для человека его сословия весьма состоятелен, чем обязан своему прошлому  промыслу, в котором признается с полною откровенностью. Чтобы вымолить у бога  прощения за подобный способ наживы, он, по его словам, что ни день оказывает  всевозможные благодеяния потомкам некогда обворованных им людей, дабы  возместить свои былые хищения; и если он не успеет закончить эти расчеты (ибо  наделить разом всех он не в силах), то возложит эту обязанность на наследников,  принимая во внимание то зло, которое он причинил каждому и размеры которого  известны лишь ему одному. Если судить по его рассказу, правдивому или  лживому – безразлично, он сам смотрит на воровство как на дело весьма  бесчестное и даже ненавидит его, однако менее, чем нужду; он раскаивается в нем  как таковом, но раз уж оно было уравновешено и возмещено описанным образом, он  в нем отнюдь не раскаивается. В данном случае нет той привычки, что заставляет  нас слиться с пороком и приноровлять к нему даже наше мышление; здесь нет и того  буйного ветра, который время от времени проносится в нашей душе, смущая и  ослепляя ее и подчиняя в это мгновение власти порока.    

Всему,  что я делаю, я, как правило, предаюсь всем своим существом и, пустившись в  путь, прохожу его до конца: у меня не бывает ни одного душевного побуждения,  которое таилось бы и укрывалось от моего разума; они протекают почти всегда с  согласия всех составных частей моего «я», без раздоров, без внутренних  возмущений, и если они бывают достойны порицания или похвалы, то этим обязаны  только моему рассудку, ибо если он был достоин порицания хоть однажды, это  значит, что он достоин его всегда, так как, можно сказать, от рождения он  неизменно все тот же: те же склонности, то же направление, та же сила. А что  касается моих воззрений, я и теперь пребываю в той же точке, держаться которой  положил себе еще в детстве.    

Существуют  грехи, которые увлекают нас стремительно, неодолимо, внезапно. Оставим их в  стороне. Но что до других грехов, тех, в которые мы беспрестанно впадаем, о  которых столько думали и говорили с другими, или грехов, связанных с  особенностями нашего душевного склада, нашими занятиями и обязанностями, то я  не в силах постигнуть, как это они могут столь долгое время гнездиться в  чьем-либо сердце без ведома и согласия со стороны совести и разума познавшего  их человека; и мне трудно понять и представить себе раскаяние, охватывающее  его, как он похваляется, в заранее предписанный для этого час [2505].    

Я не  разделяю взгляда приверженцев Пифагора, будто люди, приближаясь к изваяниям  богов, чтобы выслушать их прорицания, обретают новую душу [2506],  разве только он хотел этим сказать, что она неизбежно должна быть какой-то  иной, новой, на время обретенной, поскольку в собственной их душе не заметно  того очищения и ничем не нарушаемого покоя, которые обязательны для совершающих  священнодействие.    

В этом  случае учение пифагорейцев утверждает нечто прямо противоположное наставлениям  стоиков, требующих решительно исправлять познанные нами в себе пороки и  недостатки, но запрещающих огорчаться и печалиться из-за них.  Пифагорийцы – те заставляют нас думать, что они в глубине души ощущают по  той же причине сильную скорбь и угрызения совести, но что касается пресечения и  исправления упомянутых пороков и недостатков, а также самоусовершенствования,  то об этом они не упоминают ни словом. Однако нельзя исцелиться, не избавившись  от болезни. Раскаяние только тогда возьмет верх над грехом, если перевесит его  на чаше весов. Я считаю, что нет ни одного душевного качества, которое можно  подделать с такою же легкостью, как благочестие, если образ жизни не  согласуется с ним: сущность его непознаваема и таинственна, внешние  проявления – общепонятны и облачены в пышный наряд.    

Что до  меня, то, вообще говоря, я могу хотеть быть другим, могу осуждать себя в целом  и не нравиться сам себе и умолять бога о полном моем преображении и о том,  чтобы он простил мне природную слабость. Но все это, по-моему, я могу называть  раскаянием не более, чем мое огорчение, что я не ангел и не Катон [2507].  Мои поступки по-своему упорядочены и находятся в соответствии с тем, что я  есть, и с моими возможностями. Делать лучше я не могу. Раскаянье, в сущности,  не распространяется на те вещи, которые нам не по силам; тут следует говорить  только о сожалении. Я могу представить себе бесчисленное множество различных  характеров, более возвышенных и упорядоченных, нежели мой, однако я не  исправляю благодаря этому своих прирожденных свойств, как моя рука и мой ум не  становятся более мощными оттого, что я рисую в своем воображении другую руку и  другой ум, какими бы они ни были. Если бы, представляя себе более благородный  образ действий, чем наш, и стремясь к нему всей душой, мы ощущали раскаянье,  нам пришлось бы раскаиваться в самых невинных делах и поступках, – ведь мы  хорошо понимаем, что человек с более выдающимися природными данными сделал бы  то же самое лучше и благороднее, и мы постоянно желали бы поступить так же. И  теперь, когда я на старости лет размышляю над своим разгульным поведением в  молодости, я нахожу, что, принимая во внимание свойства моей натуры, оно было,  в общем, вполне упорядоченным; на большее самообуздание я не был способен. Я  нисколько не льщу себе: при сходных обстоятельствах я всегда был бы таким же  самым. Это отнюдь не пятно, скорее это присущий мне особый оттенок. Мне  незнакомо поверхностное, умеренное и чисто внешнее раскаяние. Нужно, чтобы оно  захватило меня целиком, и лишь тогда я назову его этим словом, нужно, чтобы оно  переворачивало мое нутро, проникало в меня так же глубоко и пронизывало  насквозь, как божье око.    

Что  касается переговоров, которые мне приходилось вести [2508], то из-за своего  незадачливого поведения я не раз упускал благоприятные случаи. Мои советы,  однако, бывали тщательно взвешены и отвечали потребностям обстоятельств:  главная их черта – нужно избирать самый легкий и подходящий для себя путь.  Полагаю, что на совещаниях, в которых я принимал когда-то участие, мои суждения  о предметах, подвергавшихся рассмотрению, были, в соответствии с отмеченным  правилом, неизменно благоразумными, – в подобных случаях я поступал бы в  точности так же еще тысячу лет. Я имею в виду не нынешнее положение дел, а то,  каким оно было тогда, когда я их обсуждал.    

Всякий  совет обладает действенностью лишь в течение определенного времени:  обстоятельства и самая сущность вещей непрерывно в движении и бесконечно  изменчивы. За свою жизнь я допустил несколько грубых и значительных промахов, и  не потому, что у меня не хватило ума, но вследствие невезения. В предметах,  которыми приходится заниматься, таятся самые невероятные неожиданности –  особенно изобилует ими человеческая природа, – немые, никак не  проявляющиеся черты, порою неведомые даже самим носителям их, и все это  обнаруживается и пробуждается от случайных причин. Если мой разум не смог  предвосхитить и заметить их, то я нисколько не виню его в этом; круг его  обязанностей строго определен; меня одолевает случай, и если он  покровительствует тому образу действий, от которого я отказался, то тут ничем  не поможешь; я себя не корю за это, я обвиняю мою судьбу, но не свое поведение,  а это вовсе не то, что зовется раскаяньем.    

Однажды  Фокион подал афинянам некий совет, которому те не последовали. Между тем,  вопреки его мнению, дело протекало весьма успешно для них, и кто-то сказал ему:  «Ну что, Фокион, доволен ли ты, что все идет так хорошо?» «Конечно, доволен, –  ответил тот, – доволен, что это случилось так, а не иначе, но я ни чуточки  не раскаиваюсь в том, что советовал поступить так-то и так-то» [2509].  Когда мои друзья обращаются ко мне за советом, я излагаю его свободно и четко,  не останавливаясь на полуслове, как поступают в рискованных случаях почти все,  дабы оградить себя от возможных упреков, если дела обернутся наперекор их  рассудку; меня это нисколько не беспокоит. Ведь упрекающие будут кругом  неправы, мне же не подобало отказывать им в этой услуге.    

Я никоим  образом не стремлюсь возлагать вину за мои ошибки или несчастья на кого-либо,  кроме себя. Ибо, по правде говоря, я редко прислушиваюсь к чужим советам –  разве что подчиняясь правилам вежливости или тогда, когда я могу почерпнуть из  них недостающие мне познания, а также сведения о том или ином факте. Но где  требуется лишь поразмыслить, доводы со стороны могут лишь подкрепить мои  собственные суждения, но чтобы они опровергли их – такого никогда не  бывает. Все, что мне говорят, я выслушиваю благожелательно и учтиво, но,  сколько мне помнится, вплоть до этого часа я верил только себе самому. На мой  взгляд, эти высказывания – не более чем мушки и крапинки, скользящие по  поверхности моей воли. Я не очень-то ценю свои мнения, но так же мало ценю и  чужие. Судьба воздает мне за это полною мерой. Если я не гонюсь за советами, то  еще меньше я их расточаю. Их у меня почти и не спрашивают и еще реже им  доверяют, и я не знаю ни одного общественного или частного дела, которое было  бы начато или доведено до конца по моему настоянию. Даже те, чьими судьбами я в  некоторой мере распоряжаюсь, – и они охотнее подчиняются чьей-нибудь чужой  воле, нежели моей. И поскольку о влиянии своем я пекусь менее ревностно, чем о  душевном покое, мне это гораздо приятнее: не обращая на меня внимания, люди  предоставляют мне возможность жить в соответствии с моими желаниями, которые  состоят в том, чтобы сосредоточиться и замкнуться в себе, и для меня великая  радость пребывать в полном неведении относительно чужих дел и не чувствовать на  себе обязанности устраивать их.    

По своем  завершении всякое дело, чем бы оно ни окончилось, перестает занимать мои мысли.  Если его исход оказался печальным, меня примиряет с этим следующее соображение:  он не мог быть иным, ибо таково его место в великом круговороте всего сущего и  в цепи причин и следствий, о которых говорят стоики; ваше воображение, как бы  вы ни старались и ни жаждали этого, не в состоянии сдвинуть с места ни одной  точки, не нарушив при этом установленного порядка вещей, и это касается как  прошлого, так и будущего.    

И  вообще, я не выношу тех приступов раскаяния, которые находят на человека с  возрастом. Тот, кто заявил в древности [2510], что он бесконечно  благодарен годам, ибо они избавили его от сладострастия, держался на этот счет  совсем иных взглядов, чем я: никогда я не стану превозносить бессилие за все  его мнимые благодеяния. Nec tam aversa unquam videbitur ab opere suo  providentia, ut debilitas inter optima inventa sit. [2511] В старости мы лишь  изредка предаемся любовным утехам, и после них нас охватывает глубокое  пресыщение; тут совесть, по-моему, ни при чем; горести и слабость навязывают  нам трусливую и хлипкую добродетель. Мы не должны позволить естественным  изменениям брать верх над нами до такой степени, чтобы от этого страдали наши  умственные способности. Молодость и ее радости не могли в свое время скрыть от  меня печати порока на сладострастии; так и ныне пришедшая ко мне с годами  пресыщенность не может скрыть от меня печати сладострастия на пороке. И теперь,  когда оно больше не властвует надо мной, я сужу о нем точно так же, как тогда,  когда пребывал в его власти. Энергично и тщательно стряхивая его с себя, я  нахожу, что мой разум остался таким же, каким был в беспутные дни моей  юности, – разве что ослабел и померк с приближением старости; и еще я нахожу,  что, если он запрещает мне предаваться чувственным наслаждениям, заботясь о  моем телесном здоровье, то и прежде он делал то же, заботясь о здоровье моего  духа. Зная, что теперь он больше не борется за него, я не могу считать его  более доблестным. Мои вожделения настолько немощны и безжизненны, что ему, в  сущности, и не нужно обуздывать их. Чтобы справиться с ними, мне достаточно,  так сказать, протянуть руку. И случись ему столкнуться с былым моим  вожделением, он, опасаюсь, справился бы с ним не в пример хуже, чем раньше. Я  не вижу, чтобы он занимался чем-либо таким, чем не занимался тогда, как не вижу  и того, чтобы он стал проницательнее. И если это – выздоровление разума,  то как же оно для нас бедственно!    

До чего  ничтожно лекарство, исцеляющее посредством болезни!    

Эту  услугу должно было бы оказывать нам не несчастье, но наш собственный ум в пору  своего расцвета. Напасти и огорчения не могут принудить меня ни к чему, кроме  проклятий. Они полезны лишь тем, кто не просыпается иначе, как от ударов бича.  Мой разум чувствует себя гораздо непринужденнее в обстановке благополучия.  Переваривать несчастья ему гораздо труднее, чем радости: в этом случае его  охватывает тревога и он начинает разбрасываться. При безоблачном небе я вижу  много отчетливее. Здоровье подает мне советы и более радостные и более  полезные, чем те, которые мне может подать болезнь. Я очистил и упорядочил мою  жизнь, как только мог, еще в те времена, когда наслаждался всеми ее дарами. И  мне было бы досадно и стыдно, если бы оказалось, что убожество и печали моего  заката имеют право предпочесть себя тем замечательным дням, когда я был здоров,  жизнерадостен, полон сил, и что меня нужно ценить не такого, каким я был, но  такого, каким я сделался, перестав быть собой. Счастье человеческое состоит вовсе  не в том, чтобы хорошо умереть, как говорит Антисфен [2512], а в том, по-моему,  чтобы хорошо жить. Я никогда не вынашивал в себе чудовищной мысли напялить на  голову и тело того, кто, в сущности, уже мертв, – а что иное я представляю  собой? – колпак и халат философа и никогда не стремился к тому, чтобы это  жалкое рубище осудило и унизило самую яркую, лучшую и продолжительную часть  моей жизни. Я хочу показать – и притом так, чтобы все это видели, –  что всегда и везде я все тот же. Если бы мне довелось прожить еще одну жизнь, я  жил бы так же, как прожил; я не жалею о прошлом и не страшусь будущего. И если  я не обманываюсь, то как внутри, так и снаружи дело обстояло приблизительно  одинаково. Больше всего я благодарен своей судьбе, пожалуй, за то, что всякое  изменение в состоянии моего тела происходило в подобающее для моих лет время. Я  видел себя в пору первых побегов, затем цветов и плодов, теперь наступила пора  увядания. И это прекрасно, ибо естественно. Я гораздо легче переношу свои боли  именно потому, что в мои годы они в порядке вещей, и потому, что, страдая от  них, я с еще большей признательностью вспоминаю о долгом счастье прожитой мною  жизни. И моя житейская мудрость равным образом остается, возможно, на том же  уровне, что и прежде; впрочем, она была гораздо решительнее, изящнее, свежее,  жизнерадостнее и непосредственнее, чем нынешняя, – закоснелая, брюзгливая,  тяжеловесная.