1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
А барин сидит в кресле, и лица на нем нет. Захар посмотрел  на него с разинутым ртом.    

– Вы зачем это, Илья Ильич, всю ночь просидели в  кресле, не ложились? – спросил он.    

Обломов медленно обернул к нему голову, рассеянно посмотрел  на Захара, на разлитый кофе, на разбросанный по ковру сахар.    

– А ты зачем чашку-то разбил? – сказал он, потом  подошел к окну.    

Снег валил хлопьями и густо устилал землю.    

– Снег, снег, снег! – твердил он бессмысленно,  глядя на снег, густым слоем покрывший забор, плетень и гряды на огороде. –  Все засыпал! – шепнул потом отчаянно, лег в постель и заснул свинцовым,  безотрадным сном.    

Уж было за полдень, когда его разбудил скрип двери с  хозяйской половины; из двери просунулась обнаженная рука с тарелкой; на тарелке  дымился пирог.    

– Сегодня воскресенье, – говорил ласково  голос, – пирог пекли; не угодно ли закусить?    

Но он не отвечал ничего: у него была горячка.    

     

     

 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ    

     

I    

     

Год прошел со времени болезни Ильи Ильича. Много перемен  принес этот год в разных местах мира: там взволновал край, а там успокоил; там  закатилось какое-нибудь светило мира, там засияло другое; там мир усвоил себе  новую тайну бытия, а там рушились в прах жилища и поколения. Где падала старая  жизнь, там, как молодая зелень, пробивалась новая…    

И на Выборгской стороне, в доме вдовы Пшеницыной, хотя дни и  ночи текут мирно, не внося буйных и внезапных перемен в однообразную жизнь,  хотя четыре времени года повторили свои отправления, как в прошедшем году, но  жизнь все-таки не останавливалась, все менялась в своих явлениях, но менялась с  такою медленною постепенностью, с какою происходят геологические видоизменения  нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь целые века море наносит ил  или отступает от берега и образует приращение почвы.    

Илья Ильич выздоровел. Поверенный Затертый отправился в  деревню и прислал вырученные за хлеб деньги сполна и был из них удовлетворен  прогонами, суточными деньгами и вознаграждением за труд.    

Что касается оброка, то Затертый писал, что денег этих  собрать нельзя, что мужики частью разорились, частью ушли по разным местам и  где находятся – неизвестно, и что он собирает на месте деятельные справки.    

О дороге, о мостах писал он, что время терпит, что мужики  охотнее предпочитают переваливаться через гору и через овраг до торгового села,  чем работать над устройством новой дороги и мостов.    

Словом, сведения и деньги получены удовлетворительные, и  Илья Ильич не встретил крайней надобности ехать сам и был с этой стороны  успокоен до будущего года.    

Поверенный распорядился и насчет постройки дома: определив,  вместе с губернским архитектором, количество нужных материалов, он оставил  старосте приказ с открытием весны возить лес и велел построить сарай для  кирпича, так что Обломову оставалось только приехать весной и, благословясь,  начать стройку при себе. К тому времени предполагалось собрать оброк и, кроме  того, было в виду заложить деревню – следовательно, расходы было из чего  покрыть.    

После болезни Илья Ильич долго был мрачен, по целым часам  повергался в болезненную задумчивость и иногда не отвечал на вопросы Захара, не  замечал, как он ронял чашки на пол и не сметал со стола пыль, или хозяйка,  являясь по праздникам с пирогом, заставала его в слезах.    

Потом мало-помалу место живого горя заступило немое  равнодушие. Илья Ильич по целым часам смотрел, как падал снег и наносил сугробы  на дворе и на улице, как покрыл дрова, курятники, конуру, садик, гряды огорода,  как из столбов забора образовались пирамиды, как все умерло и окуталось в  саван.    

Подолгу слушал он треск кофейной мельницы, скаканье на цепи  и лай собаки, чищенье сапог Захаром и мерный стук маятника.    

К нему по-прежнему входила хозяйка, с предложением купить  что-нибудь или откушать чего-нибудь; бегали хозяйские дети: он  равнодушно-ласково говорил с первой, последним задавал уроки, слушал, как они  читают, и улыбался на их детскую болтовню вяло и нехотя.    

Но гора осыпалась понемногу, море отступало от берега или  приливало к нему, и Обломов мало-помалу входил в прежнюю нормальную свою жизнь.    

Осень, лето и зима прошли вяло, скучно. Но Обломов ждал  опять весны и мечтал о поездке в деревню.    

В марте напекли жаворонков, в апреле у него выставили рамы и  объявили, что вскрылась Нева и наступила весна.    

Он бродил по саду. Потом стал сажать овощи в огороде; пришли  разные праздники, троица, семик, первое мая; все это ознаменовалось березками,  венками; в роще пили чай.    

С начала лета в доме стали поговаривать о двух больших  предстоящих праздниках: иванове дне, именинах братца, и об ильине дне –  именинах Обломова: это были две важные эпохи в виду. И когда хозяйке случилось  купить или видеть на рынке отличную четверть телятины или удавался особенно  хорошо пирог, она приговаривала: «Ах, если б этакая телятина попалась или  этакий пирог удался в иванов или в ильин день!»    

Поговаривали об ильинской пятнице и о совершаемой ежегодно  на Пороховые Заводы прогулке пешком, о празднике на Смоленском кладбище, в  Колпине.    

Под окнами снова раздалось тяжелое кудахтанье наседки и писк  нового поколения цыплят; пошли пироги с цыплятами и свежими грибами,  свежепросоленные огурцы; вскоре появились и ягоды.    

– Потроха уж теперь нехороши, – сказала хозяйка  Обломову, – вчера за две пары маленьких просили семь гривен, зато лососина  свежая есть: ботвинью хоть каждый день можно готовить.    

Хозяйственная часть в доме Пшеницыной процветала, не потому  только, что Агафья Матвеевна была образцовая хозяйка, что это было ее призванием,  но и потому еще, что Иван Матвеевич Мухояров был, в гастрономическом отношении,  великий эпикуреец. Он был более нежели небрежен в платье, в белье: платье носил  по многим годам и тратил деньги на покупку нового с отвращением и досадой, не  развешивал его тщательно, а сваливал в угол, в кучу. Белье, как чернорабочий,  менял только в субботу; но что касалось стола, он не щадил издержек.    

В этом он отчасти руководствовался своей собственной,  созданной им, со времени вступления в службу, логикой: «Не увидят, что в  брюхе, – и толковать пустяков не станут; тогда как тяжелая цепочка на  часах, новый фрак, светлые сапоги – все это порождает лишние разговоры».    

От этого на столе у Пшеницыных являлась телятина первого  сорта, янтарная осетрина, белые рябчики. Он иногда сом обходит и обнюхает, как  легавая собака, рынок или Милютины лавки, под полой принесет лучшую пулярку, не  пожалеет четырех рублей на индейку.    

Вино он брал с биржи и прятал сам и сам доставал; но на  столе иногда никто не видал ничего, кроме графина водки, настоенной смородинным  листом; вино же выпивалось в светлице.    

Когда он с Тарантьевым отправлялся на тоню, в пальто у него  всегда спрятана была бутылка высокого сорта мадеры, а когда пили они в  «заведении» чай, он приносил свой ром.    

Постепенная осадка или выступление дна морского и осыпка  горы совершались над всем и, между прочим, над Анисьей: взаимное влеченье  Анисьи и хозяйки превратилось в неразрывную связь, в одно существование.    

Обломов, видя участие хозяйки в его делах, предложил однажды  ей, в виде шутки, взять все заботы о его продовольствии на себя и избавить его  от всяких хлопот.    

Радость разлилась у ней по лицу; она усмехнулась даже  сознательно. Как расширялась ее арена: вместо одного два хозяйства или одно, да  какое большое! Кроме того, она приобретала Анисью.    

Хозяйка поговорила с братцем, и на другой день из кухни  Обломова все было перетаскано на кухню Пшеницыной; серебро его и посуда  поступили в ее буфет, а Акулина была разжалована из кухарок в птичницы и в  огородницы.    

Все пошло на большую ногу; закупка сахару, чаю, провизии,  соленье огурцов, моченье яблок и вишен, варенье – все приняло обширные размеры.    

Агафья Матвеевна выросла. Анисья расправила свои руки, как  орлица крылья, и жизнь закипела и потекла рекой.    

Обломов обедал с семьей в три часа, только братец обедали  особо, после, больше в кухне, потому что очень поздно приходили из должности.    

Чай и кофе носила Обломову сама хозяйка, а не Захар.    

Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел, так  Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом,  разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то так сама хозяйка,  когда Обломов выйдет в сад, заглянет к нему в комнату, найдет беспорядок,  покачает головой и, ворча что-то про себя, взобьет подушки горой, тут же  посмотрит наволочки, опять шепнет себе, что надо переменить, и сдернет их,  оботрет окна, заглянет за спинку дивана и уйдет.    

Постепенная осадка дна морского, осыпанье гор, наносный ил с  прибавкой легких вулканических взрывов – все это совершилось всего более в  судьбе Агафьи Матвеевны, и никто, всего менее она сама, не замечал это. Оно  стало заметно только по обильным, неожиданным и бесконечным последствиям.    

Отчего она с некоторых пор стала сама не своя?    

Отчего прежде, если подгорит жаркое, переварится рыба в ухе,  не положится зелени в суп, она строго, но с спокойствием и достоинством сделает  замечание Акулине и забудет, а теперь, если случится что-нибудь подобное, она  выскочит из-за стола, побежит на кухню, осыплет всею горечью упреков Акулину и  даже надуется на Анисью, а на другой день присмотрит сама, положена ли зелень,  не переварилась ли рыба.    

Скажут, может быть, что она совестится показаться  неисправной в глазах постороннего человека в таком предмете, как хозяйство, на  котором сосредоточивалось ее самолюбие и вся ее деятельность!    

Хорошо. А почему прежде бывало с восьми часов вечера у ней  слипаются глаза, а в девять, уложив детей и осмотрев, потушены ли огни на  кухне, закрыты ли трубы, прибрано ли все, она ложится – и уже никакая пушка не  разбудит ее до шести часов?    

Теперь же, если Обломов поедет в театр или засидится у Ивана  Герасимовича и долго не едет, ей не спится, она ворочается с боку на бок,  крестится, вздыхает, закрывает глаза – нет сна, да и только!    

Чуть застучит по улице, она поднимет голову, иногда вскочит  с постели, отворит форточку и слушает: не он ли?    

Если застучат в ворота, она накинет юбку и бежит в кухню,  расталкивает Захара, Анисью и посылает отворить ворота.    

Скажут, может быть, что в этом высказывается добросовестная  домохозяйка, которой не хочется, чтоб у ней в доме был беспорядок, чтоб жилец  ждал ночью на улице, пока пьяный дворник услышит и отопрет, что, наконец,  продолжительный стук может перебудить детей.    

Хорошо. А отчего, когда Обломов сделался болен, она никого  не впускала к нему в комнату, устлала ее войлоками и коврами, завесила окна и  приходила в ярость – она, такая добрая и кроткая, если Ваня или Маша чуть  вскрикнут или громко засмеются?    

Отчего по ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она  просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом,  накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: «Илья», бежала в церковь,  подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол,  бросалась на колени и долго лежала, припав головой к полу, потом поспешно шла  на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом  спрашивала у Анисьи:    

– Что?    

Скажут, что это ничего больше, как жалость, сострадание,  господствующие элементы в существе женщины.    

Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму  был мрачен, едва говорил с ней, не заглядывал к ней в комнату, не  интересовался, что она делает, не шутил, не смеялся с ней, – она похудела,  на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему: мелет она кофе – и не  помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить  нельзя, – и не чувствует, точно языка нет. Не доварит Акулина рыбу,  разворчатся братец, уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и не слышит.    

Прежде бывало ее никто не видал задумчивой, да это и не к  лицу ей: все она ходит да движется, на все смотрит зорко и видит все, а тут  вдруг, со ступкой на коленях, точно заснет и не двигается, потом вдруг так  начнет колотить пестиком, что даже собака залает, думая, что стучатся в ворота.    

Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая  улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней  в дверь и шутить – она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро,  весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало она движется целый день, как  хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни  громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла  у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там  остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет –  все, как машина.    

А теперь, когда Илья Ильич сделался членом ее семейства, она  и толчет и сеет иначе. Свои кружева почти забыла. Начнет шить, усядется  покойно, вдруг Обломов кричит Захару, чтоб кофе подавал, – она в три  прыжка является в кухню и смотрит во все глаза так, как будто прицеливается во  что-нибудь, схватит ложечку, перельет на свету ложечки три, чтоб узнать,  уварился ли, отстоялся ли кофе, не подали бы с гущей, посмотрит, есть ли пенки  в сливках.    

Готовится ли его любимое блюдо, она смотрит на кастрюлю,  поднимет крышку, понюхает, отведает, потом схватит кастрюлю сама и держит на  огне. Трет ли миндаль или толчет что-нибудь для него, так трет и толчет с таким  огнем, с такой силой, что ее бросит в пот.    

Все ее хозяйство, толченье, глаженье, просеванье и т.  п. – все это получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде  она видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить  по-своему полно и разнообразно.    

Но она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала  себя, а перешла под это сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений,  без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры и музыки  нерв.    

Она как будто вдруг перешла в другую веру и стала  исповедовать ее, не рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо  повинуясь ее законам.    

Это как-то легло на нее само собой, и она подошла точно под  тучу, не пятясь назад и не забегая вперед, а полюбила Обломова просто, как  будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку.    

Она сама и не подозревала ничего: если б это ей сказать, то  это было бы для нее новостью – она бы усмехнулась и застыдилась.    

Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову,  выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках,  знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на  глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал  или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей  Обломов, отчего она так суетится.    

Если б ее спросили, любит ли она его, она бы опять  усмехнулась и отвечала утвердительно, но она отвечала бы так и тогда, когда  Обломов жил у нее всего с неделю.    

За что или отчего полюбила она его именно, отчего, не любя,  вышла замуж, не любя, дожила до тридцати лет, а тут вдруг как будто на нее  нашло?    

Хотя любовь и называют чувством капризным, безотчетным,  рождающимся, как болезнь, однакож и она, как все, имеет свои законы и причины.  А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку,  пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в  душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнув глаза,  с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является  со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как  мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно  тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как  клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…    

Агафья Матвеевна мало прежде видела таких людей, как Обломов,  а если видала, так издали, и, может быть, они нравились ей, но жили они в  другой, не в ее сфере, и не было никакого случая к сближению с ними.    

Илья Ильич ходит не так, как ходил ее покойный муж,  коллежский секретарь Пшеницын – мелкой, деловой прытью, не пишет беспрестанно  бумаг, не трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого  так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит он на всех и на все так  смело и свободно, как будто требует покорности себе.    

Лицо у него не грубое, не красноватое, а белое, нежное; руки  не похожи на руки братца – не трясутся, не красные, а белые.. небольшие. Сядет  он, положит ногу на ногу, подопрет голову рукой – все это делает так вольно,  покойно и красиво; говорит так, как не говорят ее братец и Тарантьев, как не  говорил муж; многого она даже не понимает, но чувствует, что это умно,  прекрасно, необыкновенно; да и то, что она понимает, он говорит как-то иначе,  нежели другие.    

Белье носит тонкое, меняет его каждый день, моется душистым  мылом, ногти чистит – весь он так хорош, так чист, может ничего не делать и не  делает, ему делают все другие: у него есть Захар и еще триста Захаров…    

Он барин, он сияет, блещет! Притом он так добр: как мягко он  ходит, делает движения, дотронется до руки – как бархат, а тронет бывало рукой  муж, как ударит! И глядит он и говорит так же мягко, с такой добротой…    

Она не думала, не сознавала ничего этого, но если б кто  другой вздумал уследить и объяснить впечатление, сделанное на ее душу  появлением в ее жизни Обломова, тот бы должен был объяснить его так, а не  иначе.    

Илья Ильич понимал, какое значение он внес в этот уголок,  начиная с братца до цепной собаки, которая с появлением его стала получать  втрое больше костей, но он не понимал, как глубоко пустило корни это значение и  какую неожиданную победу он сделал над сердцем хозяйки.    

В ее суетливой заботливости о его столе, белье и комнатах он  видел только проявление главной черты ее характера, замеченной им еще в первое  посещение, когда Акулина внесла внезапно в комнату трепещущего петуха и когда  хозяйка, несмотря на то что смущена была неуместною ревностью кухарки, успела,  однако, сказать ей, чтоб она отдала лавочнику не этого, а серого петуха.    

Сама Агафья Матвеевна не в силах была не только  пококетничать с Обломовым, показать ему каким-нибудь признаком, что в ней  происходит, но она, как сказано, никогда не сознавала и не понимала этого, даже  забыла, что несколько времени назад этого ничего не происходило в ней, и любовь  ее высказалась только в безграничной преданности до гроба.    

У Обломова не были открыты глаза на настоящее свойство ее  отношений к нему, и он продолжал принимать это за характер. И чувство  Пшеницыной, такое нормальное, естественное, бескорыстное, оставалось тайною для  Обломова, для окружающих ее и для нее самой.    

Оно было в самом деле бескорыстно, потому что она ставила  свечку в церкви, поминала Обломова за здравие затем только, чтоб он выздоровел,  и он никогда не узнал об этом. Сидела она у изголовья его ночью и уходила с  зарей, и потом не было разговора о том.    

Его отношения к ней были гораздо проще: для него в Агафье  Матвеевне, в ее вечно движущихся локтях, в заботливо останавливающихся на всем  глазах, в вечном хождении из шкафа в кухню, из кухни в кладовую, оттуда в  погреб, во всезнании всех домашних и хозяйственных удобств воплощался идеал  того необозримого, как океан, и ненарушимого покоя жизни, картина которого  неизгладимо легла на его душу в детстве, под отеческой кровлей.    

Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или  лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и  промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят,  оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут  Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и  проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри,  понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него  на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает,  как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет  угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками  Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми,  белыми руками и с голыми локтями.    

Он каждый день все более и более дружился с хозяйкой: о  любви и в ум ему не приходило, то есть о той любви, которую он недавно перенес,  как какую-нибудь оспу, корь или горячку, и содрогался, когда вспоминал о ней.    

Он сближался с Агафьей Матвеевной – как будто подвигался к  огню, от которого становится все теплее и теплее, но которого любить нельзя.    

Он после обеда охотно оставался и курил трубку в ее комнате,  смотрел, как она укладывала в буфет серебро, посуду, как вынимала чашки,  наливала кофе, как, особенно тщательно вымыв и обтерев одну чашку, наливала  прежде всех, подавала ему и смотрела, доволен ли он.    

Он охотно останавливал глаза на ее полной шее и круглых  локтях, когда отворялась дверь к ней в комнату, и даже, когда она долго не отворялась,  он потихоньку ногой отворял ее сам и шутил с ней, играл с детьми.    

Но ему не было скучно, если утро проходило и он не видал ее;  после обеда, вместо того чтоб остаться с ней он часто уходил соснуть часа на  два; но он знал, что лишь только он проснется, чай ему готов, и даже в ту самую  минуту, как проснется.    

И главное, все это делалось покойно: не было у него ни  опухоли у сердца, ни разу он не волновался тревогой о том, увидит ли он хозяйку  или нет, что она подумает, что сказать ей, как отвечать на ее вопрос, как она  взглянет, – ничего, ничего.    

Тоски, бессонных ночей, сладких и горьких слез – ничего не  испытал он. Сидит и курит и глядит, как она шьет, иногда скажет что-нибудь или  ничего не скажет, а между тем покойно ему, ничего не надо, никуда не хочется,  как будто все тут есть, что ему надо.    

Никаких понуканий, никаких требований не предъявляет Агафья  Матвеевна. И у него не рождается никаких самолюбивых желаний, позывов,  стремлений на подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут  его силы, что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и не живет,  а прозябает.    

Его как будто невидимая рука посадила, как драгоценное  растение, в тень от жара, под кров от дождя и ухаживает за ним, лелеет.    

– Что это как у вас проворно ходит игла мимо носа,  Агафья Матвеевна! – сказал Обломов. – Вы так живо снизу поддеваете,  что я, право, боюсь, как бы вы не пришили носа к юбке.    

Она усмехнулась.    

– Вот только дострочу эту строчку, – говорила она  почти про себя, – ужинать станем.    

– А что к ужину? – спрашивает он.    

– Капуста кислая с лососиной, – сказала  она. – Осетрины нет нигде: уж я все лавки выходила, и братец спрашивали –  нет. Вот разве попадется живой осетр – купец из каретного ряда заказал, –  так обещали часть отрезать. Потом телятина, каша на сковороде…    

– Вот это прекрасно! Как вы милы, что вспомнили, Агафья  Матвеевна! Только не забыла бы Анисья.    

– А я-то на что? Слышите, шипит? – отвечала она,  отворив немного дверь в кухню. – Уж жарится.    

Потом дошила, откусила нитку, свернула работу и отнесла в  спальню.    

Итак, он подвигался к ней, как к теплому огню, и однажды  подвинулся очень близко, почти до пожара, по крайней мере до вспышки.    

Он ходил по своей комнате и, оборачиваясь к хозяйской двери,  видел, что локти действуют с необыкновенным проворством.    

– Вечно заняты! – сказал он, входя к  хозяйке. – Что это такое?    

– Корицу толку, – отвечала она, глядя в ступку,  как в пропасть, и немилосердно стуча пестиком.    

– А если я вам помешаю? – спросил он, взяв ее за  локти не давая толочь.    

– Пустите! Еще надо сахару натолочь да вина отпустить  на пудинг.    

Он все держал ее за локти, и лицо его было у ее затылка.    

– Скажите, что если б я вас… полюбил?    

Она усмехнулась.    

– А вы бы полюбили меня? – опять спросил он.    

– Отчего же не полюбить? Бог всех велел любить.    

– А если я поцелую вас? – шепнул он, наклонясь к  ее щеке, так что дыхание его обожгло ей щеку.    

– Теперь не святая неделя, – сказала она с  усмешкой.    

– Ну, поцелуйте же меня!    

– Вот, бог даст, доживем до пасхи, так  поцелуемся, – сказала она, не удивляясь, не смущаясь, не робея, а стоя  прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут. Он слегка поцеловал  ее в шею.    

– Смотрите, просыплю корицу; вам же нечего будет в  пирожное положить, – заметила она.    

– Не беда! – отвечал он.    

– Что это у вас на халате опять пятно? – заботливо  спросила она, взяв в руки полу халата. – Кажется, масло? – Она  понюхала пятно. – Где это вы? Не с лампадки ли накапало?    

– Не знаю, где это я приобрел.    

– Верно, за дверь задели? – вдруг догадалась  Агафья Матвеевна. – Вчера мазали петли: все скрипят. Скиньте да дайте  скорее, я выведу и замою: завтра ничего не будет.    

– Добрая Агафья Матвеевна! – сказал Обломов,  лениво сбрасывая с плеч халат. – Знаете что: поедемте-ка в деревню жить:  там-то хозяйство! Чего, чего нет: грибов, ягод, варенья, птичий, скотный двор…    

– Нет, зачем? – заключила она со вздохом. –  Здесь родились, век жили, здесь и умереть надо.    

Он глядел на нее с легким волнением, но глаза не блистали у  него, не наполнялись слезами, не рвался дух на высоту, на подвиги. Ему только  хотелось сесть на диван и не спускать глаз с ее локтей.    

     

 II    

     

Иванов день прошел торжественно. Иван Матвеевич накануне не  ходил в должность, ездил, как угорелый, по городу и всякий раз приезжал домой  то с кульком, то с корзиной.    

Агафья Матвеевна трои сутки жила одним кофе, и только для  Ильи Ильича готовились три блюда, а прочие ели как-нибудь и что-нибудь.    

Анисья накануне даже вовсе не ложилась спать. Только один  Захар выспался за нее и за себя и на все эти приготовления смотрел небрежно, с  полупрезрением.    

– У нас в Обломовке этак каждый праздник  готовили, – говорил он двум поварам, которые приглашены были с графской  кухни. – Бывало пять пирожных подадут, а соусов что, так и не  пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на другой день. А мы дней пять  доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали – опять пошло, а здесь  раз в год!    

Он за обедом подавал первому Обломову и ни за что не  соглашался подать какому-то господину с большим крестом на шее.    

– Наш-то столбовой, – гордо говорил он, – а  это что за гости!    

Тарантьеву, сидевшему на конце, вовсе не подавал или сам  сваливал ему на тарелку кушанье, сколько заблагорассудит.    

Все сослуживцы Ивана Матвеевича были налицо, человек  тридцать.    

Огромная форель, фаршированные цыплята, перепелки, мороженое  и отличное вино – все это достойно ознаменовало годичный праздник.    

Гости под конец обнимались, до небес превозносили вкус  хозяина и потом сели за карты. Мухояров кланялся и благодарил, говоря, что он,  для счастья угостить дорогих гостей, не пожалел третного будто бы жалованья.    

К утру гости разъехались и разошлись, с грехом пополам, и  опять все смолкло в доме до ильина дня.    

В этот день из посторонних были только в гостях у Обломова  Иван Герасимович и Алексеев, безмолвный и безответный гость, который звал в  начале рассказа Илью Ильича на первое мая. Обломов не только не хотел уступить  Ивану Матвеевичу, но старался блеснуть тонкостью и изяществом угощения,  неизвестными в этом углу.    

Вместо жирной кулебяки явились начиненные воздухом пирожки;  перед супом подали устриц; цыплята в папильотках, с трюфелями, сладкие мяса,  тончайшая зелень, английский суп.    

Посередине стола красовался громадный ананас, и кругом  лежали персики, вишни, абрикосы. В вазах – живые цветы.    

Только принялись за суп, только Тарантьев обругал пирожки и повара  за глупую выдумку ничего не класть в них, как послышалось отчаянное скаканье и  лай собаки на цепи.    

На двор въехал экипаж, и кто-то спрашивал Обломова. Все и  рты разинули.    

– Кто-нибудь из прошлогодних знакомых вспомнил мои  именины, – сказал Обломов. – Дома нет, скажи – дома нет! –  кричал он шопотом Захару.    

Обедали в саду, в беседке. Захар бросился было отказать и  столкнулся на дорожке с Штольцем.    

– Андрей Иваныч, – прохрипел он радостно.    

– Андрей! – громко воззвал к нему Обломов и  бросился обнимать его.    

– Как я кстати, к самому обеду! – сказал  Штольц. – Накорми меня; я голоден. Насилу отыскал тебя!    

– Пойдем, пойдем, садись! – суетливо говорил  Обломов, сажая его подле себя.    

При появлении Штольца Тарантьев первый проворно переправился  через плетень и шагнул в огород; за ним скрылся за беседку Иван Матвеевич и  исчез в светлицу. Хозяйка тоже поднялась с места.    

– Я помешал, – сказал Штольц вскакивая.    

– Куда это, зачем? Иван Матвеич! Михей Андреич! –  кричал Обломов.    

Хозяйку он усадил на свое место, а Ивана Матвеевича и  Тарантьева дозваться не мог.    

– Откуда, как, надолго ли? – посыпались вопросы.    

Штольц приехал на две недели, по делам, и отправлялся в  деревню, потом в Киев и еще бог знает куда.    

Штольц за столом говорил мало, но ел много: видно, что он в  самом деле был голоден. Прочие и подавно ели молча.    

После обеда, когда все убрали со стола, Обломов велел  оставить в беседке шампанское и сельтерскую воду и остался вдвоем с Штольцем.    

Они молчали некоторое время. Штольц пристально и долго  глядел на него.    

– Ну, Илья?! – сказал он наконец, но так строго,  так вопросительно, что Обломов смотрел вниз и молчал.    

– Стало быть, «никогда»?    

– Что «никогда»? – спросил Обломов, будто не  понимая.    

– Ты уж забыл: «Теперь или никогда!»    

– Я не такой теперь… что был тогда, Андрей, –  сказал он наконец. – Дела мои, слава богу, в порядке: я не лежу праздно,  план почти кончен, выписываю два журнала; книги, что ты оставил, почти все  прочитал…    

– Отчего ж не приехал за границу? – спросил  Штольц.    

– За границу мне помешала приехать…    

Он замялся.    

– Ольга? – сказал Штольц, глядя на него  выразительно.    

Обломов вспыхнул.    

– Как, ужели ты слышал… Где она теперь? – быстро  спросил он, взглянув на Штольца.    

Штольц, не отвечая, продолжал смотреть на него, глубоко  заглядывая ему в душу.    

– Я слышал, она с теткой уехала за границу, –  говорил Обломов: – вскоре…    

– Вскоре после того, как узнала свою ошибку, –  договорил Штольц.    

– Разве ты знаешь… – говорил Обломов, не зная, куда  деваться от смущенья.    

– Все, – сказал Штольц, – даже и о ветке  сирени. И тебе не стыдно, не больно, Илья? не жжет тебя раскаяние, сожаление?..    

– Не говори, не поминай! – торопливо перебил его  Обломов. – Я и то вынес горячку, когда увидел, какая бездна лежит между  мною и ею, когда убедился, что я не стою ее… Ах, Андрей! если ты любишь меня,  не мучь, не поминай о ней: я давно указывал ей ошибку, она не хотела верить…  право, я не очень виноват…    

– Я не виню тебя, Илья, – дружески, мягко  продолжал Штольц, – я читал твое письмо. Виноват больше всех я, потом она,  потом уж ты, и то мало.    

– Что она теперь? – робко спросил Обломов.    

– Что: грустит, плачет неутешными слезами и проклинает  тебя…    

Испуг, сострадание, ужас, раскаяние с каждым словом являлись  на лице Обломова.    

– Что ты говоришь, Андрей! – сказал он, вставая с  места. – Поедем, ради бога, сейчас, сию минуту: я у ног ее выпрошу  прощение…    

– Сиди смирно! – перебил Штольц  засмеявшись. – Она весела, даже счастлива, велела кланяться тебе и хотела  писать, но я отговорил, сказал, что это тебя взволнует.    

– Ну, слава богу! – почти со слезами произнес  Обломов. – Как я рад, Андрей, позволь поцеловать тебя, и выпьем за ее  здоровье.    

Они выпили по бокалу шампанского.    

– Где ж она теперь?    

– Теперь в Швейцарии. К осени она с теткой поедет к  себе в деревню. Я за этим здесь теперь: нужно еще окончательно похлопотать в  палате. Барон не доделал дела; он вздумал посвататься за Ольгу…    

– Ужели? Так это правда? – спросил Обломов. –  Ну, что ж она?    

– Разумеется, что: отказала; он огорчился и уехал, а я  вот теперь доканчивай дела! На той неделе все кончится. Ну, ты что? Зачем ты  забился в эту глушь?    

– Покойно здесь, тихо, Андрей, никто не мешает…    

– В чем?    

– Заниматься…    

– Помилуй, здесь та же Обломовка, только гаже, –  говорил Штольц оглядываясь. – Поедем-ка в деревню, Илья.    

– В деревню… хорошо, пожалуй: там же стройка начнется  скоро… только не вдруг, Андрей, дай сообразить…    

– Опять сообразить! Знаю я твои соображения:  сообразишь, как года два назад сообразил ехать за границу. Поедем на той  неделе.    

– Как же вдруг, на той неделе? – защищался  Обломов. – Ты на ходу, а мне ведь надо приготовиться… У меня здесь все  хозяйство: как я кину его? У меня ничего нет.    

– Да ничего и не надо. Ну, что тебе нужно?    

Обломов молчал.    

– Здоровье плохо, Андрей, – сказал он, –  одышка одолевает. Ячмени опять пошли, то на том, то на другом глазу, и ноги  стали отекать. А иногда заспишься ночью, вдруг точно ударит кто-нибудь по  голове или по спине, так что вскочишь…    

– Послушай, Илья, серьезно скажу тебе, что надо  переменить образ жизни, иначе ты наживешь себе водяную или удар. Уж с надеждами  на будущность – кончено: если Ольга, этот ангел, не унес тебя на своих крыльях  из твоего болота, так я ничего не сделаю. Но избрать себе маленький круг  деятельности, устроить деревушку, возиться с мужиками, входить в их дела,  строить, садить – все это ты должен и можешь сделать… Я от тебя не отстану.  Теперь уж слушаюсь не одного своего желания, а воли Ольги: она хочет –  слышишь? – чтоб ты не умирал совсем, не погребался заживо, и я обещал  откапывать тебя из могилы…    

– Она еще не забыла меня! Да стою ли я! – сказал Обломов  с чувством.    

– Нет, не забыла и, кажется, никогда не забудет: это не  такая женщина. Ты еще должен ехать к ней в деревню, в гости.    

– Не теперь только, ради бога, не теперь Андрей! Дай  забыть. Ах, еще здесь…    

Он указал на сердце.    

– Что здесь? Не любовь ли? – спросил Штольц.    

– Нет, стыд и горе! – со вздохом ответил Обломов.    

– Ну хорошо! Поедем к тебе: ведь тебе строиться надо;  теперь лето, драгоценное время уходит…    

– Нет, у меня поверенный есть. Он и теперь в деревне, а  я могу после приехать, когда соберусь, подумаю.    

Он стал хвастаться перед Штольцем, как, не сходя с места, он  отлично устроил дела, как поверенный собирает справки о беглых мужиках, выгодно  продает хлеб и как прислал ему полторы тысячи и, вероятно, соберет и пришлет в  этом году оброк.    

Штольц руками всплеснул при этом рассказе.    

– Ты ограблен кругом! – сказал он. – С  трехсот душ полторы тысячи рублей! Кто поверенный? Что за человек?    

– Больше полуторы тысячи, – поправил  Обломов, – он из выручки же за хлеб получил вознаграждение за труд…    

– Сколько ж?    

– Не помню, право, да я тебе покажу: у меня где-то есть  расчет.    

– Ну, Илья! Ты в самом деле умер, погиб! –  заключил он. – Одевайся, поедем ко мне!    

Обломов стал было делать возражения, но Штольц почти  насильно увез его к себе, написал доверенность на свое имя, заставил Обломова  подписать и объявил ему, что он берет Обломовку на аренду до тех пор, пока  Обломов сам приедет в деревню и привыкнет к хозяйству.    

– Ты будешь получать втрое больше, – сказал  он, – только я долго твоим арендатором не буду – у меня свои дела есть.  Поедем в деревню теперь, или приезжай вслед за мной. Я буду в имении Ольги: это  в трехстах верстах, заеду и я к тебе, выгоню поверенного, распоряжусь, а потом  являйся сам. Я от тебя не отстану.    

Обломов вздохнул.    

– Ах, жизнь! – сказал он.    

– Что жизнь?    

– Трогает, нет покоя! Лег бы и заснул… навсегда…    

– То есть погасил бы огонь и остался в темноте! Хороша  жизнь! Эх, Илья! ты хоть пофилософствовал бы немного, право! Жизнь мелькнет,  как мгновение, а он лег бы да заснул! Пусть она будет постоянным горением! Ах,  если б прожить лет двести, триста! – заключил он, – сколько бы можно  было переделать дела!    

– Ты – другое дело, Андрей, – возразил  Обломов, – у тебя крылья есть: ты не живешь, ты летаешь; у тебя есть  дарования, самолюбие; ты вон не толст, не одолевают ячмени, не чешется затылок.  Ты как-то иначе устроен…    

– Э, полно! Человек создан сам устраивать себя и даже  менять свою природу, а он отрастил брюхо да и думает, что природа послала ему  эту ношу! У тебя были крылья, да ты отвязал их.    

– Где они, крылья-то? – уныло говорил  Обломов. – Я ничего не умею…    

– То есть не хочешь уметь, – перебил  Штольц. – Нет человека, который бы не умел чего-нибудь, ей-богу нет!    

– А вот я не умею! – сказал Обломов.    

– Тебя послушать, так ты и бумаги не умеешь в управу  написать и письма к домовому хозяину, а к Ольге письмо написал же? Не путал там  которого и что? И бумага нашлась атласная, и чернила из английского магазина, и  почерк бойкий: что?    

Обломов покраснел.    

– Понадобилось, так явились и мысли и язык, хоть  напечатать в романе где-нибудь. А нет нужды, так и не умею, и глаза не видят, и  в руках слабость! Ты свое уменье затерял еще в детстве, в Обломовке, среди  теток, нянек и дядек. Началось с неуменья надевать чулки и кончилось неуменьем  жить.    

– Все это, может быть, правда, Андрей, да делать  нечего, не воротишь! – с решительным вздохом сказал Илья.    

– Как не воротишь! – сердито возразил  Штольц. – Какие пустяки. Слушай да делай, что я говорю, вот и воротишь!    

Но Штольц уехал в деревню один, а Обломов остался, обещаясь  приехать к осени.    

– Что сказать Ольге? – спросил Штольц Обломова  перед отъездом.    

Обломов наклонил голову и печально молчал; потом вздохнул.    

– Не поминай ей обо мне! – наконец сказал он в  смущении, – скажи, что не видал, не слыхал…    

– Она не поверит, – возразил Штольц.    

– Ну скажи, что я погиб, умер, пропал…    

– Она заплачет и долго не утешится: за что же печалить  ее?    

Обломов задумался с умилением; глаза были влажны.    

– Ну хорошо; я солгу ей, скажу, что ты живешь ее  памятью, – заключил Штольц, – и ищешь строгой и серьезной цели. Ты  заметь, что сама жизнь и труд есть цель жизни, а не женщина: в этом вы  ошибались оба. Как она будет довольна!    

Они простились.    

     

 III    

     

Тарантьев и Иван Матвеевич на другой день ильина дня опять  сошлись вечером в заведении.    

– Чаю! – мрачно приказывал Иван Матвеевич, и когда  половой подал чай и ром, он с досадой сунул ему бутылку назад. – Это не  ром, а гвозди! – сказал он и, вынув из кармана пальто свою бутылку,  откупорил и дал понюхать половому.    

– Не суйся же вперед с своей, – заметил он.    

– Что, кум, ведь плохо! – сказал он, когда ушел  половой.    

– Да, чорт его принес! – яростно возразил  Тарантьев. – Каков шельма, этот немец! Уничтожил доверенность да на аренду  имение взял! Слыханное ли это дело у нас? Обдерет же он овечку-то.    

– Если он дело знает, кум, я боюсь, чтоб там чего не  вышло. Как узнает, что оброк-то собран, а получили то его мы, да, пожалуй, дело  затеет…    

– Уж и дело! Труслив ты стал, кум! Затертый не первый  раз запускает лапу в помещичьи деньги, умеет концы прятать. Расписки, что ли,  он дает мужикам: чай, с глазу на глаз берет. Погорячится немец, покричит, и  будет с него. А то еще дело!    

– Ой ли? – развеселясь, сказал Мухояров. –  Ну, выпьем же.    

Он подлил рому себе и Тарантьеву.    

– Глядишь, кажется, нельзя и жить на белом свете, а  выпьешь – можно жить! – утешался он.    

– А ты тем временем вот что сделаешь, кум, –  продолжал Тарантьев:– ты выведи какие-нибудь счеты, какие хочешь, за дрова, за  капусту, ну, за что хочешь, благо Обломов теперь передал куме хозяйство, и  покажи сумму в расход. А Затертый, как приедет, скажем, что привез оброчных  денег столько-то и что в расход ушли.    

– А как он возьмет счеты да покажет после немцу, тот  сосчитает, так, пожалуй, того…    

– Во-на! Он их сунет куда-нибудь, и сам черт не сыщет.  Когда-то еще немец приедет, до тех пор забудется…    

– Ой ли? Выпьем, кум, – сказал Иван Матвеевич,  наливая в рюмку, – жалко разбавлять чаем добро. Ты понюхай: три целковых.  Не заказать ли селянку?    

– Можно.    

– Эй!    

– Нет, каков шельма! «Дай, говорит, мне на  аренду», – опять с яростью начал Тарантьев. – Ведь нам с тобой,  русским людям, этого и в голову бы не пришло! Это заведение-то немецкой  стороной пахнет. Там все какие-то фермы да аренды. Вот постой, он его еще  акциями допечет.    

– Что это за акции такие, я все не разберу хорошенько? –  спросил Иван Матвеевич.    

– Немецкая выдумка! – сказал Тарантьев  злобно. – Это, например, мошенник какой-нибудь выдумает делать несгораемые  домы и возьмется город построить: нужны деньги, он и пустит в продажу бумажки,  положим, по пятисот рублей, а толпа олухов и покупает, да и перепродает друг  другу. Послышится, что предприятие идет хорошо, бумажки вздорожают; худо – все  и лопнет. У тебя останутся бумажки, а денег-то нет. Где город? спросишь:  сгорел, говорят, не достроился, а изобретатель бежал с твоими деньгами. Вот  они, акции-то! Немец уж втянет его! Диво, как до сих пор не втянул! Я все  мешал, благодетельствовал земляку!    

– Да, эта статья кончена: дело решено и сдано в архив;  заговелись мы оброк-то получать с Обломовки… – говорил, опьянев немного,  Мухояров.    

– А чорт с ним, кум! У тебя денег-то лопатой не  переворочаешь! – возражал Тарантьев, тоже немного в тумане. –  Источник есть верный, черпай только, не уставай. Выпьем!    

– Что, кум, за источник? По целковому да по  трехрублевому собираешь весь век…    

– Да ведь двадцать лет собираешь, кум: не греши!    

– Уж и двадцать! – нетвердым языком отозвался Иван  Матвеевич. – Ты забыл, что я всего десятый год секретарем. А прежде  гривенники да двугривенные болтались в кармане, а иногда, срам сказать,  зачастую и медью приходилось собирать. Что это за жизнь! Эх,кум! Какие это люди  на свете есть счастливые, что за одно словцо, так вот шепнет на ухо другому,  или строчку продиктует, или просто имя свое напишет на бумаге – и вдруг такая  опухоль сделается в кармане, словно подушка, хоть спать ложись. Вот бы  поработать этак-то, – замечтал он, пьянея все более и более, –  просители и в лицо почти не видят и подойти не смеют. Сядет в карету, «в клуб!»  – крикнет, а там, в клубе-то, в звездах руку жмут, играет-то не по пятачку, а обедает-то,  обедает – ах! Про селянку и говорить постыдится: сморщится да плюнет. Нарочно  зимой цыплят делают к обеду, землянику в апреле подадут! Дома жена в блондах, у  детей гувернантка, ребятишки причесанные, разряженные. Эх, кум! Есть рай, да  грехи не пускают. Выпьем! Вон и селянку несут!    

– Не жалуйся, кум, не греши: капитал есть, и хороший… –  говорил опьяневший Тарантьев с красными, как в крови, глазами. – Тридцать  пять тысяч серебром – не шутка!    

– Тише, тише, кум! – прервал Иван  Матвеевич. – Что ж, вс° тридцать пять! Когда до пятидесяти дотянешь? Да и  с пятидесятью в рай не попадешь. Женишься, так живи с оглядкой, каждый рубль  считай, об ямайском забудь и думать – что это за жизнь!    

– Зато покойно, кум; тот целковый, тот два – смотришь,  в день рублей семь и спрятал. Ни привязки, ни придирки, ни пятен, ни дыму. А  под большим делом подпишешь иной раз имя, так после всю жизнь и выскабливаешь  боками. Нет, брат, не греши, кум!    

Иван Матвеевич не слушал и давно о чем-то думал.    

– Послушай-ка, – вдруг начал он, выпучив глаза и  чему-то обрадовавшись, так что хмель почти прошел, – да нет, боюсь, не  скажу, не выпущу из головы такую птицу. Вот сокровище-то залетело… Выпьем, кум,  выпьем скорей.    

– Не стану, пока не скажешь, – говорил Тарантьев,  отодвигая рюмку.    

– Дело-то, кум, важное, – шептал Мухояров,  поглядывая на дверь.    

– Ну?.. – нетерпеливо спросил Тарантьев.    

– Вот набрел на находку. Ну, знаешь что, кум, ведь это  все равно, что имя под большим делом подписать, ей-богу так!    

– Да что, скажешь ли?    

– А магарыч-то какой? магарыч?    

– Ну? – понукал Тарантьев.    

– Погоди, дай еще подумать. Да, тут нечего уничтожить,  тут закон. Так и быть, кум, скажу, и то потому, что ты нужен; без тебя неловко.  А то, видит бог, не сказал бы; не такое дело, чтоб другая душа знала.    

– Разве я другая душа для тебя, кум? Кажется, не раз  служил тебе, и свидетелем бывал, и копии… помнишь? Свинья ты этакая!    

– Кум, кум! Держи язык за зубами. Вон ведь ты какой, из  тебя, как из пушки, так и палит!    

– Кой чорт услышит здесь? Не помню, что ли, я  себя? – с досадой сказал Тарантьев. – Что ты меня мучишь? Ну, говори.    

– Слушай же: ведь Илья Ильич трусоват, никаких порядков  не знает: тогда от контракта голову потерял, доверенность прислали, так не  знал, за что приняться, не помнит даже, сколько оброку получает, сам говорит:  «Ничего не знаю»…    

– Ну? – нетерпеливо спросил Тарантьев.    

– Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился ходить.  Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со мной в прихожей и будто не  видал. Так вот, поглядим еще, что будет, да и того… Ты стороной и поговори с  ним, что бесчестье в доме заводить нехорошо; что она вдова: скажи, что уж об  этом узнали; что теперь ей не выйти замуж; что жених присватывался, богатый  купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее, не хочет.    

– Ну что ж, он перепугается, повалится на постель, да и  будет ворочаться, как боров, да вздыхать – вот и все, – сказал  Тарантьев. – Какая же выгода? Где магарыч?    

– Экой какой! А ты скажи, что пожаловаться хочу, что  будто подглядели за ним, что свидетели есть…    

– Ну, коли перепугается очень, ты скажи, что можно  помириться, пожертвовать маленький капитал.    

– Где у него деньги-то? – спросил  Тарантьев. – Он обещать-то обещает со страху хоть десять тысяч…    

– Ты мне только мигни тогда, а я уж заемное письмецо  заготовлю… на имя сестры: «занял я, дескать, Обломов, у такой-то вдовы десять  тысяч, сроком и т.д.».    

– Что ж толку-то, кум? Я не пойму: деньги достанутся  сестре и ее детям. Где же магарыч?    

– А сестра мне даст заемное письмо на таковую же сумму;  я дам ей подписать.    

– Если она не подпишет? упрется?    

– Сестра-то!    

И Иван Матвеевич залился тоненьким смехом.    

– Подпишет, кум, подпишет, свой смертный приговор  подпишет и не спросит что, только усмехнется, «Агафья Пшеницына» подмахнет в  сторону, криво и не узнает никогда, что подписала. Видишь ли: мы с тобой будем  в стороне: сестра будет иметь претензию на коллежского секретаря Обломова, а я  на коллежской секретарше Пшеницыной. Пусть немец горячится – законное  дело! – говорил он, подняв трепещущие руки вверх. – Выпьем, кум!    

– Законное дело! – в восторге сказал  Тарантьев. – Выпьем.    

– А как удачно пройдет, можно годика через два  повторить; законное дело!    

– Законное дело! – одобрительно кивнув,  провозгласил Тарантьев. – Повторим и мы!    

– Повторим!    

И они выпили.    

– Вот как бы твой земляк-то не уперся да не написал  предварительно к немцу, – опасливо заметил Мухояров, – тогда, брат,  плохо! Дела никакого затеять нельзя; она вдова, не девица!    

– Напишет! Как не напишет! Года через два  напишет, – сказал Тарантьев. – А упираться станет – обругаю…    

– Нет, нет, боже сохрани! Все испортишь, кум: скажет,  что принудили… пожалуй, упомянет про побои, уголовное дело. Нет, это не  годится! А вот что можно: предварительно закусить с ним и выпить; он  смородиновку-то любит. Как в голове зашумит, ты и мигни мне: я и войду с  письмецом-то. Он и не посмотрит сумму, подпишет, как тогда контракт, а после  поди, как у маклера будет засвидетельствовано, допрашивайся! Совестно будет  этакому барину сознаваться, что подписал в нетрезвом виде; законное дело!    

– Законное дело! – повторил Тарантьев.    

– Пусть тогда Обломовка достается наследникам.    

– Пусть достается! Выпьем, кум.    

– За здоровье олухов! – сказал Иван Матвеевич.    

Они выпили.    

     

 IV    

     

Надо теперь перенестись несколько назад, до приезда Штольца  на именины к Обломову, и в другое место, далеко от Выборгской стороны. Там  встретятся знакомые читателю лица, о которых Штольц не все сообщил Обломову,  что знал, по каким-нибудь особенным соображениям или, может быть, потому, что  Обломов не все о них расспрашивал, тоже, вероятно, по особенным соображениям.    

Однажды в Париже Штольц шел по бульвару и рассеянно  перебегал глазами по прохожим, по вывескам магазинов, не останавливая глаз ни  на чем. Он долго не получал писем из России – ни из Киева, ни из Одессы, ни из  Петербурга. Ему было скучно, и он отнес еще три письма на почту и возвращался  домой.    

Вдруг глаза его остановились на чем-то неподвижно, с  изумлением, но потом опять приняли обыкновенное выражение. Две дамы свернули с  бульвара и вошли в магазин.    

«Нет, не может быть, – подумал он, – какая мысль!  Я бы знал! Это не они».    

Однакож он подошел к окну этого магазина и разглядывал  сквозь стекла дам: «Ничего не разглядишь, они стоят задом к окнам».    

Штольц вошел в магазин и стал что-то торговать. Одна из дам  обернулась к свету, и он узнал Ольгу Ильинскую – и не узнал! Хотел броситься к  ней и остановился, стал пристально вглядываться.    

Боже мой! Что за перемена! Она и не она. Черты ее, но она  бледна, глаза немного будто впали, и нет детской усмешки на губах, нет  наивности, беспечности. Над бровями носится не то важная, не то скорбная мысль,  глаза говорят много такого, чего не знали, не говорили прежде. Смотрит она не  по-прежнему, открыто, светло и покойно; на всем лице лежит облако или печали,  или тумана.    

Он подошел к ней. Брови у ней сдвинулись немного; она с  недоумением посмотрела на него минуту, потом узнала: брови раздвинулись и легли  симметрично, глаза блеснули светом тихой, не стремительной, но глубокой  радости. Всякий брат был бы счастлив, если б ему так обрадовалась любимая  сестра.    

– Боже мой! Вы ли это? – сказала она проникающим  до души, до неги радостным голосом.    

Тетка быстро обернулась, и все трое заговорили разом. Он  упрекал, что они не написали к нему; они оправдывались. Они приехали всего  третий день и везде ищут его. На одной квартире сказали им, что он уехал в  Лион, и они не знали, что делать.    

– Да как это вы вздумали? И мне ни слова! –  упрекал он.    

– Мы так быстро собрались, что не хотели писать к  вам, – сказала тетка. – Ольга хотела вам сделать сюрприз.    

Он взглянул на Ольгу: лицо ее не подтверждало слов тетки. Он  еще пристальнее поглядел на нее, но она была непроницаема, недоступна его  наблюдению.    

«Что с ней? – думал Штольц. – Я, бывало, угадывал  ее сразу, а теперь… какая перемена!»    

– Как вы развились, Ольга Сергеевна, выросли,  созрели, – сказал он вслух, – я вас не узнаю! А всего год  какой-нибудь не видались. Что вы делали, что с вами было? Расскажите,  расскажите!    

– Да… ничего особенного, – сказала она,  рассматривая материю.    

– Что ваше пение? – говорил Штольц, продолжая  изучать новую для него Ольгу и стараясь прочесть незнакомую ему игру в лице; но  игра эта, как молния, вырывалась и пряталась.    

– Давно не пела, месяца два, – сказала она  небрежно.    

– А Обломов что? – вдруг бросил он вопрос. –  Жив ли? Не пишет?    

Здесь, может быть, Ольга невольно выдала бы свою тайну, если  б не подоспела на помощь тетка.    

– Вообразите, – сказала она, выходя из  магазина, – каждый день бывал у нас, потом вдруг пропал. Мы собрались за  границу; я послала к нему – сказали, что болен, не принимает: так и не  видались.    

– И вы не знаете? – заботливо спросил Штольц у  Ольги.    

Ольга пристально лорнировала проезжавшую коляску.    

– Он в самом деле захворал, – сказала она, с  притворным вниманием рассматривая проезжавший экипаж. – Посмотрите, ma  tante, кажется, это наши спутники проехали.    

– Нет, вы мне отдайте отчет о моем Илье, –  настаивал Штольц, – что вы с ним сделали? Отчего не привезли с собой?    

– Mais ma tante vient de dire – говорила она.    

– Он ужасно ленив, – заметила тетка, – и  дикарь такой, что лишь только соберутся трое-четверо к нам, сейчас уйдет.  Вообразите, абонировался в оперу и до половины абонемента не дослушал.    

– Рубини не слыхал, – прибавила Ольга.    

Штольц покачал головой и вздохнул.    

– Как это вы решились? Надолго ли? Что вам вдруг  вздумалось? – спрашивал Штольц.    

– Для нее по совету доктора, – сказала тетка,  указывая на Ольгу. – Петербург заметно стал действовать на нее, мы и  уехали на зиму, да вот еще не решились, где провести ее: в Ницце или в  Швейцарии.    

– Да, вы очень переменились, – задумчиво говорил  Штольц, впиваясь глазами в Ольгу, изучая каждую жилку, глядя ей в глаза.    

Полгода прожили Ильинские в Париже: Штольц был ежедневным и  единственным их собеседником и путеводителем.    

Ольга заметно начала оправляться; от задумчивости она  перешла к спокойствию и равнодушию, по крайней мере наружно. Что у ней делалось  внутри – бог ведает, но она мало-помалу становилась для Штольца прежнею  приятельницею, хотя уже и не смеялась по-прежнему громким, детским, серебряным  смехом, а только улыбалась сдержанной улыбкой, когда смешил ее Штольц. Иногда  даже ей как будто было досадно, что она не может не засмеяться.    

Он тотчас увидел, что ее смешить уже нельзя: часто взглядом  и нессиметрично лежащими одна над другой бровями со складкой на лбу она  выслушает смешную выходку и не улыбнется, продолжает молча глядеть на него, как  будто с упреком в легкомыслии или с нетерпением, или вдруг, вместо ответа на  шутку, сделает глубокий вопрос и сопровождает его таким настойчивым взглядом,  что ему станет совестно за небрежный, пустой разговор.    

Иногда в ней выражалось такое внутреннее утомление от  ежедневной людской пустой беготни и болтовни, что Штольцу приходилось внезапно  переходить в другую сферу, в которую он редко и неохотно пускался с женщинами. Сколько  мысли, изворотливости ума тратилось единственно на то, чтоб глубокий,  вопрошающий взгляд Ольги прояснялся и успокаивался, не жаждал, не искал  вопросительно чего-нибудь дальше, где-нибудь мимо его!    

Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее  становился сух, суров, брови сжимались и по лицу разливалась тень безмолвного,  но глубокого неудовольствия. И ему надо было положить двои, трои сутки  тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье обходиться с  женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю  ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.    

Он к концу дня приходил иногда домой измученный этой борьбой  и бывал счастлив, когда выходил победителем.    

«Как она созрела, боже мой! как развилась эта девочка! Кто ж  был ее учителем? Где она брала уроки жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь  в его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!..»    

И он не мог понять Ольгу, и бежал опять на другой день к  ней, и уже осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая  только с помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования  – все, что всплывало в чертах Ольги.    

Он, с огнем опытности в руках, пускался в лабиринт ее ума,  характера и каждый день открывал и изучал все новые черты и факты и все не  видел дна, только с удивлением и тревогой следил, как ее ум требует ежедневно  насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни.    

Ко всей деятельности, ко всей жизни Штольца прирастала с  каждым днем еще чужая деятельность и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив  книгами, нотами и альбомами, Штольц успокаивался, полагая, что надолго наполнил  досуги своей приятельницы, и шел работать или ехал осматривать какие-нибудь  копи, какое-нибудь образцовое имение, шел в круг людей, знакомиться,  сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней  утомленный, сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса. И вдруг на  лице ее заставал уже готовые вопросы, во взгляде настойчивое требование отчета.  И незаметно, невольно, мало-помалу, он выкладывал перед ней, что он осмотрел,  зачем.    

Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел  и узнал он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место,  машину, читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он  привык при ней вслух думать, чувствовать и вдруг однажды, строго поверив себя,  узнал, что он начал жить не один, а вдвоем и что живет этой жизнью со дня  приезда Ольги.    

Почти бессознательно, как перед самим собой, он вслух при  ней делал оценку приобретенного им сокровища и удивлялся себе и ей; потом  поверял заботливо, не осталось ли вопроса в ее взгляде, лежит ли заря  удовлетворенной мысли на лице и провожает ли его взгляд ее как победителя.    

Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с  трепетным волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные,  необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили  глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались,  молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску каждому дню.    

Какая жаркая заря охватывала бледное лицо Ольги, когда он,  не дожидаясь вопросительного и жаждущего взгляда, спешил бросать перед ней, с  огнем и энергией, новый запас, новый материал!    

И сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же  заботливостью и с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в каждом  слове, и оба зорко смотрели: он на нее, не осталось ли вопроса в ее глазах, она  на него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще  всего, боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее  недоступный уголок, развить свою мысль?    

Чем важнее, сложнее был вопрос, чем внимательнее он поверял  его ей, тем долее и пристальнее останавливался на нем ее признательный взгляд,  тем этот взгляд был теплее, глубже, сердечнее.    

«Это дитя, Ольга! – думал он в изумлении. – Она  перерастает меня!»    

Он задумывался над Ольгой, как никогда и ни над чем не задумывался.    

Весной они все уехали в Швейцарию. Штольц ешь в Париже  решил, что отныне без Ольги ему жить нельзя. Решив этот вопрос, он начал решать  и вопрос о том, может ли жить без него Ольга. Но этот вопрос не давался ему так  легко.    

Он подбирался к нему медленно, с оглядкой, осторожно, шел то  ощупью, то смело и думал – вот-вот он близко у цели, вот уловит какой-нибудь  несомненный признак, взгляд, слово, скуку или радость; еще нужно маленький  штрих, едва заметное движение бровей Ольги, вздох ее, и завтра тайна падет: он  любим!    

На лице у ней он читал доверчивость к себе до ребячества;  она глядела иногда на него, как ни на кого не глядела, а разве глядела бы так  только на мать, если б у ней была мать.    

Приход его, досуги, целые дни угождения она не считала одолжением,  лестным приношением любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как будто  он был ее брат, отец, даже муж: а это много, это все. И сама, в каждом слове, в  каждом шаге с ним, была так свободна и искренна, как будто он имел над ней  неоспоримый вес и авторитет.    

Он и знал, что имеет этот авторитет; она каждую минуту  подтверждала это, говорила, что она верит ему одному и может в жизни положиться  слепо только на него и ни на кого более в целом мире.    

Он, конечно, был горд этим, но ведь этим мог гордиться и  какой-нибудь пожилой, умный и опытный дядя, даже барон, если б он был человек с  светлой головой, с характером. авторитет сколько-нибудь ее обаятельного обмана,  того лестного ослепления, в котором женщина готова жестоко ошибиться и быть  счастлива ошибкой?..    

Нет, она так сознательно покоряется ему. Правда, глаза ее  горят, когда он развивает какую-нибудь идею или обнажает душу перед ней; она  обливает его лучами взгляда, но всегда видно, за что; иногда сама же она  говорит и причину. А в любви заслуга приобретается так слепо, безотчетно, и в  этой-то слепоте и безотчетности и лежит счастье. Оскорбляется она – сейчас же  видно, за что оскорблена.    

Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или  трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь  похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он  скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и  обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно  задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не могу  поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы! Да вы мне все расскажете и так  передадите, что как будто я сама была там».    

И очарование разрушено этим явным, нескрываемым ни перед кем  желанием и этой пошлой, форменной похвалой его искусству рассказывать. Он  только соберет все мельчайшие черты, только удастся ему соткать тончайшее  кружево, остается закончить какую-нибудь петлю – вот ужо, вот сейчас…    

И вдруг она опять стала покойна, ровна, проста, иногда даже  холодна. Сидит, работает и молча слушает его, поднимает по временам голову,  бросает на него такие любопытные, вопросительные, прямо идущие к делу взгляды,  так что он не раз с досадой бросал книгу или прерывал какое-нибудь объяснение,  вскакивал и уходил. Оборотится – она провожает его удивленным взглядом: ему  совестно станет, он воротится и что-нибудь выдумает в оправдание.    

Она выслушает так просто и поверит. Даже сомнения, лукавой  улыбки нет у нее.    

«Любит или не любит?» – играли у него в голове два вопроса.    

Если любит, отчего же она так осторожна, так скрытна? Если  не любит, отчего так предупредительна, покорна? Он уехал на неделю из Парижа в  Лондон и пришел сказать ей об этом в самый день отъезда, не предупредив  заранее.    

Если б она вдруг испугалась, изменилась в лице – вот и  кончено, тайна поймана, он счастлив! А она крепко пожала ему руку, опечалилась:  он был в отчаянии.    

– Мне ужасно скучно будет, – сказала она, –  плакать готова, я точно сирота теперь. Ma tante! Посмотрите, Андрей Иваныч  едет! – плаксиво прибавила она.    

Она срезала его.    

«Еще к тетке обратилась! – думал он, – этого  недоставало! Вижу, что ей жаль, что любит, пожалуй… да этой любви можно, как  товару на бирже, купить во столько-то времени, на столько-то внимания,  угодливости… Не ворочусь, – угрюмо думал он. – Прошу покорно, Ольга,  девочка! по ниточке, бывало, ходила. Что с ней?»    

И он погружался в глубокую задумчивость.    

Что с ней? Он не знал безделицы: что она любила однажды, что  уже перенесла, насколько была способна, девический период неуменья владеть  собой, внезапной краски, худо скрытой боли в сердце, лихорадочных признаков  любви, первой ее горячки.    

Знай он это, он бы узнал если не ту тайну, любит ли она его  или нет, так по крайней мере узнал бы, отчего так мудрено стало разгадать, что делается  с ней.    

В Швейцарии они перебывали везде, куда ездят  путешественники. Но чаще и с большой любовью останавливались в мало посещаемых  затишьях. Их, или, по крайней мере, Штольца, так занимало «свое собственное  дело», что они утомлялись от путешествия, которое для них отодвигалось на  второй план.    

Он ходил за ней по горам, смотрел на обрывы, на водопады, и  во всякой рамке она была на первом плане. Он идет за ней по какой-нибудь узкой  тропинке, пока тетка сидит в коляске внизу; он следит втайне зорко, как она  остановится, взойдя на гору, переведет дыхание и какой взгляд остановит на нем,  непременно и прежде всего на нем: он уже приобрел это убеждение.    

Оно бы и хорошо: и тепло и светло станет на сердце, да вдруг  она окинет потом взглядом местность и оцепенеет, забудется в созерцательной  дремоте – и его уже нет перед ней.    

Чуть он пошевелится, напомнит о себе, скажет слово – она  испугается, иногда вскрикнет: явно, что забыла, тут ли он или далеко, просто –  есть ли он на свете.    

Зато после, дома, у окна, на балконе, она говорит ему  одному, долго говорит, долго выбирает из души впечатления, пока не выскажется  вся, и говорит горячо, с увлечением, останавливается иногда, прибирает слово и  на лету хватает подсказанное им выражение, и во взгляде у ней успевает  мелькнуть луч благодарности за помощь. Или сядет, бледная от усталости, в  большое кресло, только жадные, неустающие глаза говорят ему, что она хочет  слушать его.    

Она слушает неподвижно, но не проронит слова, не пропустит  ни одной черты. Он замолчит, она еще слушает, глаза еще спрашивают, и он на  этот немой вызов продолжает высказываться с новой силой, с новым увлечением.    

Оно бы и хорошо: светло, тепло, сердце бьется; значит, она  живет тут, больше ей ничего не нужно: здесь ее свет, огонь и разум. А она вдруг  встанет утомленная, и те же, сейчас вопросительные, глаза просят его уйти, или  захочет кушать она, и кушает с таким аппетитом…    

Все бы это прекрасно: он не мечтатель; он не хотел бы  порывистой страсти, как не хотел ее и Обломов, только по другим причинам. Но  ему хотелось бы, однако, чтоб чувство потекло по ровной колее, вскипев сначала  горячо у источника, чтоб черпнуть и упиться в нем и потом всю жизнь знать, откуда  бьет этот ключ счастья.    

– Любит ли она или нет? – говорил он с мучительным  волнением, почти до кровавого пота, чуть не до слез.    

У него все более и более разгорался этот вопрос, охватывал  его, как пламя, сковывал намерения: это был один главный вопрос уже не любви, а  жизни. Ни для чего другого не было теперь места у него в душе.    

Кажется, в эти полгода зараз собрались и разыгрались над ним  все муки и пытки любви, от которых он так искусно берегся в встречах с  женщинами.    

Он чувствовал, что и его здоровый организм не устоит, если  продлятся еще месяцы этого напряжения ума, воли, нерв. Он понял – это было  чуждо ему доселе, – как тратятся силы в этих скрытых от глаз борьбах души  со страстью, как ложатся на сердце неизлечимые раны без крови, но порождают  стоны, как уходит и жизнь.    

С него немного спала спесивая уверенность в своих силах; он  уже не шутил легкомысленно, слушая рассказы, как иные теряют рассудок, чахнут  от разных причин, между прочим… от любви.    

Ему становилось страшно.    

– Нет, я положу конец этому, – сказал он, – я  загляну ей в душу, как прежде, и завтра – или буду счастлив, или уеду!    

– Нет сил! – говорил он дальше, глядясь в  зеркало. – Я ни на что не похож… Довольно!..    

Он пошел прямо к цели, то есть к Ольге.    

А что же Ольга? Она не замечала его положения или была  бесчувственна к нему?    

Не замечать этого она не могла: и не такие тонкие женщины,  как она, умеют отличить дружескую преданность и угождения от нежного проявления  другого чувства. Кокетства в ней допустить нельзя по верному пониманию  истинной, нелицемерной, никем не навеянной ей нравственности. Она была выше  этой пошлой слабости.    

Остается предположить одно, что ей нравилось, без всяких  практических видов, это непрерывное, исполненное ума и страсти поклонение  такого человека, как Штольц. Конечно, нравилось: это поклонение восстановляло  ее оскорбленное самолюбие и мало-помалу опять ставило ее на тот пьедестал, с  которого она упала; мало-помалу возрождалась ее гордость.    

Но как же она думала: чем должно разрешиться это поклонение?  Не может же оно всегда выражаться в этой вечной борьбе пытливости Штольца с ее  упорным молчанием. По крайней мере, предчувствовала ли она, что вся эта борьба  его не напрасна, что он выиграет дело, в которое положил столько воли и  характера? Даром ли он тратит это пламя, блеск? Потонет ли в лучах этого блеска  образ Обломова и той любви?..    

Она ничего этого не понимала, не сознавала ясно и боролась  отчаянно с этими вопросами, сама с собой, и не знала, как выйти из хаоса.    

Как ей быть? Оставаться в нерешительном положении нельзя:  когда-нибудь от этой немой игры и борьбы запертых в груди чувств дойдет до слов  – что она ответит о прошлом! Как назовет его и как назовет то, что чувствует к  Штольцу?    

Если она любит Штольца, что же такое была та любовь? –  кокетство, ветреность или хуже? Ее бросало в жар и краску стыда при этой мысли.  Такого обвинения она не взведет на себя.    

Если же то была первая, чистая любовь, что такое ее  отношения к Штольцу? – Опять игра, обман, тонкий расчет, чтоб увлечь его к  замужеству и покрыть этим ветреность своего поведения?.. Ее бросало в холод, и  она бледнела от одной мысли.    

А не игра, не обман, не расчет – так… опять любовь?    

От этого предположения она терялась: вторая любовь – чрез  семь, восемь месяцев после первой! Кто ж ей поверит? Как она заикнется о ней, не  вызвав изумления, может быть… презрения! Она и подумать не смеет, не имеет  права!    

Она порылась в своей опытности: там о второй любви никакого  сведения не отыскалось. Вспомнила про авторитеты теток, старых дев, разных  умниц, наконец писателей, «мыслителей о любви», – со всех сторон слышит  неумолимый приговор: «Женщина истинно любит только однажды». И Обломов так  изрек свой приговор. Вспомнила о Сонечке, как бы она отозвалась о второй любви,  но от приезжих из России слышала, что приятельница ее перешла на третью…    

Нет, нет у ней любви к Штольцу, решала она, и быть не может!  Она любила Обломова, и любовь эта умерла, цвет жизни увял навсегда! У ней  только дружба к Штольцу, основанная на его блистательных качествах, потом на  дружбе его к ней, на внимании, на доверии.    

Так она отталкивала мысль, даже возможность о любви к  старому своему другу.    

Вот причина, по которой Штольц не мог уловить у ней на лице  и в словах никакого знака, ни положительного равнодушия, ни мимолетной молнии,  даже искры чувства, которое хоть бы на волос выходило за границы теплой,  сердечной, но обыкновенной дружбы.    

Чтоб кончить все это разом, ей оставалось одно: заметив  признаки рождающейся любви в Штольце, не дать ей пищи и хода и уехать поскорей.  Но она уже потеряла время: это случилось давно, притом надо было ей предвидеть,  что чувство разыграется у него в страсть: да это и не Обломов: от него никуда  не уедешь.    

Положим, это было бы физически и возможно, но ей морально  невозможен отъезд: сначала она пользовалась только прежними правами дружбы и  находила в Штольце, как и давно, то игривого, остроумного, насмешливого собеседника,  то верного и глубокого наблюдателя явлений жизни – всего, что случалось с ними  или проносилось мимо их, что их занимало.    

Но чем чаще они виделись, тем больше сближались нравственно,  тем роль его становилась оживленнее: из наблюдателя он нечувствительно перешел  в роль истолкователя явлений, ее руководителя. Он невидимо стал ее разумом и  совестью, и явились новые права, новые тайные узы, опутавшие всю жизнь Ольги,  все, кроме одного заветного уголка, который она тщательно прятала от его  наблюдения и суда.    

Она приняла эту нравственную опеку над своим умом и сердцем  и видела, что и сама получила на свою долю влияние на него. Они поменялись  правами; она как-то незаметно, молча допустила размен.    

Как теперь вдруг все отнять?.. Да притом в этом столько… столько  занятия… удовольствия, разнообразия… жизни… Что она вдруг станет делать, если  не будет этого? И когда ей приходила мысль бежать – было уже поздно, она была  не в силах.    

Каждый проведенный не с ним день, не поверенная ему и не  разделенная с ним мысль – все это теряло для нее свой цвет и значение.    

«Боже мой! Если б она могла быть его сестрой! –  думалось ей. – Какое счастье иметь вечные права на такого человека, не  только на ум, но и на сердце, наслаждаться его присутствием законно, открыто,  не платя за то никакими тяжелыми жертвами, огорчениями, доверенностью жалкого  прошедшего. А теперь что я такое? Уедет он – я не только не имею права удержать  его, не должна желать разлуки; а удержу – что я скажу ему, по какому праву хочу  его ежеминутно видеть, слышать?.. Потому что мне скучно, что я тоскую, что он  учит, забавляет меня, что он мне полезен и приятен. Конечно, это причина, но не  право. А я что взамен приношу ему? Право любоваться мною бескорыстно и не сметь  подумать о взаимности, когда столько других женщин сочли бы себя счастливыми…»    

Она мучилась и задумывалась, как она выйдет из этого  положения, и не видала никакой цели, конца. Впереди был только страх его  разочарования и вечной разлуки. Иногда приходило ей в голову открыть ему все,  чтоб кончить разом и свою и его борьбу, да дух захватывало, лишь только она  задумает это. Ей было стыдно, больно.    

Страннее всего то, что она перестала уважать свое прошедшее,  даже стала его стыдиться с тех пор, как стала неразлучна с Штольцем, как он  овладел ее жизнью. Узнай барон, например, или другой кто-нибудь, она бы,  конечно, смутилась, ей было бы неловко, но она не терзалась бы так, как  терзается теперь при мысли, что об этом узнает Штольц.    

Она с ужасом представляла себе, что выразится у него на  лице, как он взглянет на нее, что скажет, что будет думать потом? Она вдруг  покажется ему такой ничтожной, слабой, мелкой. Нет, нет, ни за что!    

Она стала наблюдать за собой и с ужасом открыла, что ей не  только стыдно прошлого своего романа, но и героя… Тут жгло ее и раскаяние в неблагодарности  за глубокую преданность ее прежнего друга.    

Может быть, она привыкла бы и к своему стыду, обтерпелась  бы: к чему не привыкает человек! если б ее дружба к Штольцу была чужда всяких  корыстолюбивых помыслов и желаний. Но если она заглушала даже всякий лукавый и  льстивый шепот сердца, то не могла совладеть с грезами воображения: часто перед  глазами ее, против ее власти, становился и сиял образ этой другой любви; все  обольстительнее, обольстительнее росла мечта роскошного счастья, не с  Обломовым, не в ленивой дремоте, а на широкой арене всесторонней жизни, со всей  ее глубиной, со всеми прелестями и скорбями – счастья с Штольцем…    

Тогда-то она обливала слезами свое прошедшее и не могла  смыть. Она отрезвлялась от мечты и еще тщательнее спасалась за стеной  непроницаемости, молчания и того дружеского равнодушия, которое терзало  Штольца. Потом, забывшись, увлекалась опять бескорыстно присутствием друга,  была очаровательна, любезна, доверчива, пока опять незаконная мечта о счастье,  на которое она утратила права, не напомнит ей, что будущее для нее потеряно,  что розовые мечты уже назади, что опал цвет жизни.    

Вероятно, с летами она успела бы помириться со своим  положением и отвыкла бы от надежд на будущее, как делают все старые девы, и  погрузилась бы в холодную апатию или стала бы заниматься добрыми делами; но  вдруг незаконная мечта ее приняла более грозный образ, когда из нескольких  вырвавшихся у Штольца слов она ясно увидала, что потеряла в нем друга и  приобрела страстного поклонника. Дружба утонула в любви.    

Она была бледна в то утро, когда открыла это, не выходила  целый день, волновалась, боролась с собой, думала, что ей делать теперь, какой  долг лежит на ней, – и ничего не придумала. Она только кляла себя, зачем  она вначале не победила стыда и не открыла Штольцу раньше прошедшее, а теперь  ей надо победить еще ужас.    

Бывали припадки решимости, когда в груди у ней наболит,  накипят там слезы, когда ей хочется броситься к нему и не словами, а рыданиями,  судорогами, обмороками рассказать про свою любовь, чтоб он видел и искупление.    

Она слыхала, как поступают в подобных случаях другие.  Сонечка, например, сказала своему жениху про корнета, что она дурачила его, что  он мальчишка, что она нарочно заставляла ждать его на морозе, пока она выйдет  садиться в карету, и т.д.    

Сонечка не задумалась бы сказать и про Обломова, что  пошутила с ним, для развлечения, что он такой смешной, что можно ли любить  «такой мешок», что этому никто не поверит. Но такой образ поведения мог бы быть  оправдан только мужем Сонечки и многими другими, но не Штольцем.    

Ольга могла бы благовиднее представить дело, сказать, что  хотела извлечь Обломова только из пропасти и для того прибегала, так сказать, к  дружескому кокетству… чтоб оживить угасающего человека и потом отойти от него.  Но это было бы уж чересчур изысканно, натянуто и во всяком случае фальшиво…  Нет, нет спасения!    

«Боже, в каком я омуте! – терзалась Ольга про  себя. – Открыть!.. Ах, нет! пусть он долго, никогда не узнает об этом! А  не открыть – все равно что воровать. Это похоже на обман, на заискиванье. Боже,  помоги мне!..» Но помощи не было.    

Как ни наслаждалась она присутствием Штольца, но по временам  она лучше бы желала не встречаться с ним более, пройти в жизни его едва  заметною тенью, не мрачить его ясного и разумного существования незаконною  страстью.    

Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала  бы прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом… потом, может быть,  нашла бы «приличную партию», каких много, и была бы хорошей, умной, заботливой  женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не прожила, а  протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!    

Но тут не в ней одной дело, тут замешан другой, и этот  другой на ней покоит лучшие и конечные жизненные надежды.    

«Зачем… я любила?» – в тоске мучилась она и вспоминала утро  в парке, когда Обломов хотел бежать, а она думала, что книга ее жизни закроется  навсегда, если он бежит. Она так смело и легко решала вопрос любви, жизни, так  все казалось ей ясно – и все запуталось в неразрешимый узел.    

Она поумничала, думала, что стоит только глядеть просто,  идти прямо – и жизнь послушно, как скатерть, будет расстилаться под ногами, и  вот!.. Не на кого даже свалить вину: она одна преступна!    

Ольга, не подозревая, зачем пришел Штольц, беззаботно встала  с дивана, положила книгу и пошла ему навстречу.    

– Я не мешаю вам? – спросил он, садясь к окну в ее  комнате, обращенному на озеро. – Вы читали?    

– Нет, я уж перестала читать: темно становится. Я ждала  вас! – мягко, дружески, доверчиво говорила она.    

– Тем лучше: мне нужно поговорить с вами, –  заметил он серьезно, подвинув ей другое кресло к окну.    

Она вздрогнула и онемела на месте. Потом машинально  опустилась в кресло и, наклонив голову, не поднимая глаз, сидела в мучительном  положении. Ей хотелось бы быть в это время за сто верст от того места.    

В эту минуту, как молния, сверкнуло у ней в памяти  прошедшее. «Суд настал! Нельзя играть в жизнь, как в куклы! – слышался ей  какой-то посторонний голос. – Не шути с ней – расплатишься!»    

Они молчали несколько минут. Он, очевидно, собирался с  мыслями. Ольга боязливо вглядывалась в его похудевшее лицо, в нахмуренные  брови, в сжатые губы с выражением решительности.    

«Немезида!..» – думала она, внутренне вздрагивая. Оба как  будто готовились к поединку.    

– Вы, конечно, угадываете, Ольга Сергеевна, о чем я  хочу говорить? – сказал он, глядя на нее вопросительно.    

Он сидел в простенке, который скрывал его лицо, тогда как  свет от окна прямо падал на нее, и он мог читать, что было у ней на уме.    

– Как я могу знать? – отвечала она тихо.    

Перед этим опасным противником у ней уж не было ни той силы  воли и характера, ни проницательности, ни уменья владеть собой, с какими она  постоянно являлась Обломову.    

Она понимала, что если она до сих пор могла укрываться от  зоркого взгляда Штольца и вести удачно войну, то этим обязана была вовсе не  своей силе, как в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его  скрытому поведению. Но в открытом поле перевес был не на ее стороне, и потому  вопросом: «как я могу знать?» – она хотела только выиграть вершок пространства  и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.    

– Не знаете? – сказал он простодушно. –  Хорошо, я скажу…    

– Ах, нет! – вдруг вырвалось у ней.    

Она схватила его за руку и глядела на него, как будто моля о  пощаде.    

– Вот видите, я угадал, что вы знаете! – сказал  он. – Отчего же «нет»? – прибавил потом с грустью.    

Она молчала.    

– Если вы предвидели, что я когда-нибудь выскажусь, то  знали, конечно, что и отвечать мне? – спросил он.    

– Предвидела и мучилась! – сказала она,  откидываясь на спинку кресел и отворачиваясь от света, призывая мысленно скорее  сумерки себе на помощь, чтоб он не читал борьбы смущения и тоски у ней на лице.    

– Мучились! Это страшное слово, – почти шепотом  произнес он, – это Дантово: «Оставь надежду навсегда». Мне больше и  говорить нечего: тут все! Но благодарю и за то, – прибавил он с глубоким  вздохом, – я вышел из хаоса, из тьмы и знаю, по крайней мере, что мне  делать. Одно спасенье – бежать скорей!    

Он встал.    

– Нет, ради бога, нет! – бросившись к нему,  схватив его опять за руку, с испугом и мольбой заговорила она. – Пожалейте  меня: что со мной будет?    

Он сел, и она тоже.    

– Но я вас люблю, Ольга Сергеевна! – сказал он  почти сурово. – Вы видели, что в эти полгода делалось со мной! Чего же вам  хочется: полного торжества? чтоб я зачах или рехнулся? Покорно благодарю!    

Она изменилась в лице.    

– Уезжайте! – сказала она с достоинством  подавленной обиды и вместе глубокой печали, которой не в силах была скрыть.    

– Простите, виноват! – извинялся он. – Вот  мы, не видя ничего, уж и поссорились. Я знаю, что вы не можете хотеть этого, но  вы не можете и стать в мое положение, и оттого вам странно мое движение –  бежать. Человек иногда бессознательно делается эгоистом.    

Она переменила положение в кресле, как будто ей неловко было  сидеть, но ничего не сказала.    

– Ну, пусть бы я остался: что из этого? –  продолжал он. – Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без того  моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба – вещь хорошая,  Ольга Сергеевна, когда она – любовь между молодыми мужчиной и женщиной или  воспоминание о любви между стариками. Но боже сохрани, если она с одной стороны  дружба, с другой – любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно; но мне-то с вами  каково?    

– Да, если так, уезжайте, бог с вами! – чуть  слышно прошептала она.    

– Остаться! – размышлял он вслух. – Ходить по  лезвию ножа – хороша дружба!    

– А мне разве легче? – неожиданно возразила она.    

– Вам отчего? – спросил он с жадностью. – Вы…  вы не любите…    

– Не знаю, клянусь богом, не знаю! Но если вы… если  изменится как-нибудь моя настоящая жизнь, что со мной будет? – уныло,  почти про себя прибавила она.    

– Как я должен понимать это? Вразумите меня, ради  бога! – придвигая кресло к ней, сказал он, озадаченный ее словами и  глубоким, непритворным тоном, каким они были сказаны.    

Он старался разглядеть ее черты. Она молчала. У ней горело в  груди желание успокоить его, воротить слово «мучилась» или растолковать его  иначе, нежели как он понял; но как растолковать – она не знала сама, только  смутно чувствовала, что оба они под гнетом рокового недоумения, в фальшивом  положении, что обоим тяжело от этого и что он только мог или она, с его  помощью, могла привести в ясность и в порядок и прошедшее и настоящее. Но для  этого нужно перейти бездну, открыть ему, что с ней было: как она хотела и как  боялась – его суда!    

– Я сама ничего не понимаю; я больше в хаосе, во тьме,  нежели вы! – сказала она.    

– Послушайте, верите ли вы мне? – спросил он,взяв  ее за руку.    

– Безгранично, как матери, – вы это знаете, –  отвечала она слабо.    

– Расскажите же мне, что было с вами с тех пор, как мы  не видались. Вы непроницаемы теперь для меня, а прежде я читал на лице ваши  мысли: кажется, это одно средство для нас понять друг друга. Согласны вы?    

– Ах да, это необходимо… надо кончить чем-нибудь… –  проговорила она с тоской от неизбежного признания. «Немезида! Немезида!» –  думала она, клоня голову к груди.    

Она потупилась и молчала. А ему в душу пахнуло ужасом от  этих простых слов и еще более от ее молчания.    

«Она терзается! Боже! Что с ней было?» – с холодеющим лбом  думал он и чувствовал, что у него дрожат руки и ноги. Ему вообразилось что-то  очень страшное. Она все молчит и, видимо, борется с собой.    

– Итак… Ольга Сергеевна… – торопил он. Она молчала,  только опять сделала какое-то нервное движение, которого нельзя было разглядеть  в темноте, лишь слышно было, как шаркнуло ее шелковое платье.    

– Я собираюсь с духом, – сказала она  наконец. – Как трудно, если бы вы знали! – прибавила потом,  отворачиваясь в сторону, стараясь одолеть борьбу.    

Ей хотелось, чтоб Штольц узнал все не из ее уст, а  каким-нибудь чудом. К счастью, стало темнее, и ее лицо было уж в тени: мог  только изменять голос, и слова не сходили у ней с языка, как будто она  затруднялась, с какой ноты начать.    

«Боже мой! Как я должна быть виновата, если мне так стыдно,  больно!» – мучилась она внутренне.    

А давно ли она с такой уверенностью ворочала своей и чужой  судьбой, была так умна, сильна! И вот настал ее черед дрожать, как девочке!  Стыд за прошлое, пытка самолюбия за настоящее, фальшивое положение терзали ее…  Невыносимо!    

– Я вам помогу… вы… любили?.. – насилу выговорил  Штольц – так стало больно ему от собственного слова.    

Она подтвердила молчанием. А на него опять пахнуло ужасом.    

– Кого же? Это не секрет? – спросил он, стараясь  выговаривать твердо, но сам чувствовал, что у него дрожат губы.    

А ей было еще мучительнее. Ей хотелось бы сказать другое  имя, выдумать другую историю. Она с минуту колебалась, но делать было нечего:  как человек, который в минуту крайней опасности кидается с крутого берега или  бросается в пламя, она вдруг выговорила: «Обломова!»    

Он остолбенел. Минуты две длилось молчание.    

– Обломова! – повторил он в изумлении. – Это  неправда! – прибавил он положительно, понизив голос.    

– Правда! – покойно сказала она.    

– Обломова! – повторил он вновь. – Не может  быть! – прибавил опять утвердительно. – Тут есть что-то: вы не поняли  себя, Обломова или, наконец, любви.