1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
    
— Тише, — попросил «маркони».
    
Кто-то заговорил в эфире — прямо изумительный был голос, бархатный, рокочущий.
    
— Понимаешь что-нибудь? — спросил кеп.
    
— Так… С пятого на десятое. Он сейчас по-русски скажет.
    
Но по-русски уже не мужчина говорил, а женщина. С чуть заметным акцентом, только сильно картавила. Но слышно было, как будто она тут с нами стояла, в рубке:
    
— Всем, всем. Береговая радиостанция Ютландского полуострова просит слушать море. Всем судам, плавающим в Северной Атлантике и стоящим на приколе в портах континента и островов. Вертолетам береговой охраны и патрульной службы спасения. Двое просят о помощи — русский и шотландец. Их несет течением и ветром на Фарерские скалы. Примите их координаты…
    
Третий вдруг сказал:
    
— Правильный бабец. Эмигрантка, наверно.
    
— Все б тебе про бабцов, — сказал Жора. — Нашел время.
    
— Это я так. Про себя.
    
— И держи при себе.
    
Женщина умолкла. Я опять посмотрел на часы. Пошла третья минута молчания.
    
— Что-то никто не откликается, — сказал кеп.
    
— А что откликаться? — спросил Жора. — У всех карты есть.
    
— Да, — сказал кеп. — И забрался же он… Где никого нету. Одни мы болтаемся.
    
Стрелка на часах вышла из красного сектора.
    
— Слезай, — сказал кеп. — Ищи базу. «Маркони» опять нащупал базу, послышалось:
    
— Восемьсот пятнадцатый, как дела?.. Но тут же морзянка стала ее забивать. Зацокала, рассыпалась, как соловьиная трель.
    
— Во, чудик, — сказал «маркони». — И сюда всунулся.
    
— Кто?
    
— Да он же, "Герл Пегги".
    
Кеп удивился:
    
— Как же он эту волну нашел? Скажи, какой шустрый!
    
— Жить хочет, — сказал Жора.
    
Слов за морзянкой нельзя было различить. Потом и база начала переговариваться с шотландцем — тоже ключом.
    
— Что они там ему? — спросил кеп.
    
— Да то же, что и нам. Просят идти навстречу. Свистнуло в переговорной трубе — из кеповой каюты. Кеп приложился ухом.
    
— Нет пока связи, — сказал в трубу. — Тут еще этот забивает, любитель морских ванн. С базой ему удалось связаться. Ну, пусть поговорит… — Он заткнул трубу свистком.
    
"Дед" вдруг повернулся к нему:
    
— Ну что, Николаич? Самое время теперь обрезаться.
    
— Ты все про одно. Заладил. Может, мы их еще и выручим, сети. Что-то у меня надежда появилась.
    
— С чего бы? Оттого, что другим хуже?.. — «Дед» вдруг рассердился. — Не понимаю я! Который час он тебе «сoсит», а у тебя все голова за сети болит!
    
Кеп встал посреди рубки:
    
— Кто из нас не в уме? Скажи мне, Бабилов.
    
"Дед" не отвечал, только смотрел на него.
    
— Капитан этого судна, — сказал кеп торжественно, — если надо, всегда помогал. Но когда у него ход был! И корпус не дырявый! А сейчас меня никто не осудит.
    
— Николаич, — сказал «дед». — Ты же позора не оберешься. Если ты сети выручишь, а людей оставишь. На всю жизнь позора. Зачем тебе такая жизнь?
    
Кеп вдруг заорал на него:
    
— Ну где у меня ход? Ты мне его дал?
    
— Ход у тебя есть. Спуститься нужно по волне. Тебя к нему ветром принесет.
    
— А потом что? Тем же ветром — да об скалу! В фиорды ж теперь не пробьешься.
    
— Николаич, об этом потом и думают. А сначала — спасают.
    
— Позора не оберешься! — опять заорал кеп. Он стащил шапку и стал перед «дедом», на голову ниже его. — Да у меня лысина во какая, видал? К ней уж ничего не пристанет!
    
— Что же ты кричишь? Я вижу плохо, но не глухой еще.
    
— Я не кричу!
    
— Кричишь. Ты себя не слышишь. А в рубке не кричат. А командуют.
    
Кеп спросил тихо:
    
— Что я, по-твоему, должен скомандовать? Что я скажу экипажу? Идем за компанию погибать?
    
"Дед" молча на него смотрел. Кеп себя постучал по лысине. Потом надел шапку.
    
— А чего? — вдруг спросил третий. — Парус поставим и рванем! Надо резко! Моряки мы или не моряки?
    
— Ты помолчи, — сказал кеп. — Если на то пошло, «поцелуй» на твоей вахте случился… Ты это помни.
    
— Где ж на моей?
    
— Помолчи, — сказал Жора.
    
Третий закутался в доху с носом и затих.
    
— Семеро их, — сказал «маркони». — Роковое, говорят, число. Мотоботик, поди. С автомобильным движком. Кеп подошел к радиорубке.
    
— Ты что там с ним перестукиваешься? А базу не ищешь.
    
— Он же с ней на одной волне работает.
    
— Ты тоже ему чего-то стучишь, я слышу.
    
— Уже нет.
    
— Позывные свои небось сообщил ему?
    
— А как же не назваться? — спросил «маркони». — Он бы мне и координаты не сообщил.
    
— Вот он теперь в журнале и запишет: восемьсот пятнадцатый от меня «SOS» принял. А не пришел. На
    
кой ты с ним связался? Мог же ты его не услышать.
    
"Маркони" к нему повернулся вместе со стулом:
    
— Но мы же его услышали.
    
— Сами полные штаны нахлебали. Имеем право никаких сигналов не принимать.
    
— Но мы же его приняли!
    
Кеп не ответил, отошел. В трубе опять свистнуло.
    
— Нету, нету связи, — сказал кеп в трубу. — Да и чего людям надоедать. Делают, что могут… Да я не нервничаю. Это тут некоторые… Шотландцу вот хотят помогать… Я и говорю: ополоумели.
    
"Дед" вдруг шагнул к нему, отодвинул, сграбастал трубу обеими руками:
    
— Слушай-ка, Родионыч. Это Бабилов с тобой… Не гнети человека. Я с тобой не собирался говорить, нам не о чем, но приходится. Не гнети ты его. Он себя потерял — с тех пор как ты на судне. Зачем ты из него дерьмо делаешь? Я тебя прошу, и все тебя просят…
    
Труба не дослушала, заверещала. «Дед» поморщился, взял у кепа свисток и заткнул ее. Труба тут же свистнула. Тогда «дед» вынул свисток и вместо него затолкал ветошь, которой он руки обтирал.
    
— Грубый ты, — сказал кеп. — Ты хоть кого-нибудь уважаешь?
    
Я вспомнил про компас — картушка у меня сильно залезла вправо — и завертел штурвалом.
    
— Ты что, матрос? — спросил кеп. — Ты лево не ходи. Так и вожак порвать недолго.
    
— Есть не порвать.
    
"Маркони" опять искал базу: "Я восемьсот пятнадцатый, как слышите?", а когда она откликалась, и мы все замирали, и кеп кидался в радиорубку, вдруг снова влезал шотландец со своей морзянкой и щебетал, выстукивал. Три точки три тире — три точки. Спасите наши души![61] Три точки — три тире — три точки. Мне страшно, несет на скалы, глубина под килем… координаты… Я зову вас, а вы не откликаетесь!
    
Они, наверное, тысячу раз проходили под этими скалами, знали, что их ждет. И, наверное, все надежды уже потеряли. Тут ничего не поделаешь. И ангел не явится, и чайка не прилетит. Просто рука у ихнего «маркони» сама выстукивала: три точки — три тире — три точки.
    
Потом все смолкло. Но это не шотландец умолк, это наш «маркони» перешел на шестьсот метров, потому что была уже четверть четвертого и стрелка снова пришла в красный сектор.
    
Там он опять защебетал. Его слушали целую минуту. Потом заговорила береговая:
    
— Примите радио шотландского траулера. Всем, кто пытался нас спасти. Вы сделали все, что могли. Мы понимаем. Мы всем вам желаем счастья. Передайте приветы нашим близким.
    
И никто на это не откликнулся. Это правда, у всех были карты.
    
Кеп встал против окна, заложил руки за спину. По стеклам ляпало пеной, потом снегом и снова пеной.
    
Я сказал:
    
— Их там уже нету, сетей.
    
И почувствовал, как у меня задрожали ладони на шпагах. Все, кто был в рубке, уставились на меня. Кеп спросил:
    
— Почему думаешь?
    
— Он вожаковый, — сказал Жора. — Ему видней.
    
Кеп смотрел на меня:
    
— Ты что, трос пощупал?
    
— Да.
    
— А чем ты его щупал? — спросил Жора. — Не топориком?
    
Я сказал:
    
— Да.
    
— То-то слышно было, — сказал Жора, — по капу звездануло.
    
Кеп снял шапку, вытер ею лицо. Он даже вспотеть успел в один миг.
    
— Почему же молчал?
    
"Дед" за меня ответил:
    
— Николаич, он тоже страху подвержен.
    
— Ты знаешь, — спросил кеп, — что ты под суд пойдешь?
    
— Знаю.
    
— И что я с тобой вместе?
    
— Когда рубил — не знал.
    
"Дед" сказал:
    
— Он правду говорит.
    
— Ну что, вместе посидим. На одной скамейке. Как думаешь, веселей нам вдвоем будет? — Кеп снова надел шапку. — Поверни пароход носом по курсу. Пойдем, как люди. Клади лево руля.
    
Я положил. «Дед» переключил телеграф на передний. Рубка накренилась почти отвесно — когда мы повернулись лагом, — потом выровнялись.
    
— Одержи, — сказал кеп. — Вот так. Спасибо, рулевой. А теперь выйди к собачьим чертям из рубки. И чтоб я тебя больше никогда в ней не видел.
    
— Выйди, — сказал «дед».
    
Жора-штурман принял у меня штурвал.
    
— Разбуди там Фирстова.
    
Когда я выходил, кеп сказал «деду»:
    
— Ты еще про шотландца заикаешься. А мы и без сетей-то, оказывается, не выгребали…
    
Я шел напрямик, от волны уже не спасался. Даже подумалось: а пусть смоет к чертям. Вот именно, к чертям собачьим. Меня еще с вахты не выгоняли.
    
В кубрике еле светился плафон. Карты валялись на полу. Не знаю, чем они там кончили, Турка с Серегой, кто кого.
    
Я растолкал Серегу, он сказал: "Ага, сейчас иду" — и опять заснул. Я его стащил с верхней койки на стол. Он покачался, спросил с закрытыми глазами:
    
— Идем куда-нибудь?
    
— К базе.
    
Я сунул ему в зубы папиросу и зажег. Он затянулся и совсем очухался, стал одеваться. Я его выпроводил и полез к себе в койку.
    
— Сень, — вдруг спросил Митрохин, — что там на мостике говорят: потонем мы?
    
Тут я немножко взбесился:
    
— А что на мостике, больше твоего знают? Свой «голубятник» не работает?
    
Он не обиделся. Сказал мне печально:
    
— А я, знаешь, письмо нашел в телогрейке. Свое, домой. Хотел на базе отдать и забыл.
    
— Ну, братана ты хоть встретил.
    
— Да. С ним-то я попрощался. А баба письма не получит.
    
— Ты спи давай. Хочешь — я свет вырублю?
    
— Не надо.
    
— Ты ж не заснешь со светом.
    
— Я и так не засну. А со светом все-таки легче.
    
Я лег в койку и вытянулся. Устал я, как ни разу в жизни.
    
— Слушай, — я вдруг спросил, сам от себя не ждал. — А ты почему с открытыми глазами спишь? Ты это знаешь?
    
— Знаю. Это давно у меня. Я уже тонул раз. И так же вот свет погас. Потом даже в психическую попал.
    
— Ну, ведь тогда же все-таки спасся. Может, и теперь…
    
— Сколько ж веревочке виться, Сеня?
    
Он что-то начал рассказывать мне, про какие-то свои предчувствия, но я уж не слушал, дремал. И не мешало мне, что перекатывает в койке.
    
Сколько я проспал? Мне показалось — минуту. Так оно, верно, и было.
    
Я услышал — кто-то бежит, врывается в кап. И сапоги бацают по трапу, наши, полуболотные. Двадцать ступенек трапа — двадцать ударов мне в уши. И крик:
    
— Бичи! Подымайсь, есть работа на палубе! — Это Серега орал, как будто мертвых будил на кладбище. — Шотландец тонет! Шотландца идем спасать!
   
  
  
   
    
Глава пятая. Клавка
   
   
    
Пусть жалок раб в селении глухом,
    
Далеком от тебя, как своды неба эти,
    
Но если женщина грустит о нем,
    
Я вижу в этом знак, что стоит жить на свете.
    Японская танка
   
   
    
     
1
    
    
Я лез по трапу и видел — оба прожектора врублены, но светят, что называется, один другому: заряд валил, какого я не видывал. Снизу его хоть смывало волной, а на мачте, на вантах нарастали бороды, как на соснах в тайге.
    
Сколько прошло, как Серега обратно побежал на руль, а в кубриках не шевельнулись. Один я вышел сдуру. Вдруг из снега вынырнула фигура огромная, лица не видно под капюшоном. Надвинулась на меня, и я узнал «деда».
    
— Ты, Алексеич? — потащил меня вниз. — Почему ж не выходят? Работа есть на палубе.
    
На комингсе кто-то сидел. «Дед» об него споткнулся, выругался и посветил фонарем. Это Митрохин сидел, таращил глаза.
    
— Совсем хорошо. Еще один пробудился. Но я — то знал, что он спит, хотя оделся и пересел сюда из койки. Я его взял под мышки и отсадил.
    
— Подымайсь!
    
Не шевельнулись.
    
— Да, — сказал «дед». — Так не выйдет. Он перешагнул в середину кубрика, раскинул сапоги, роканы, телогрейки, стал отдергивать занавески.
    
— Сварщик! — «Дед» узнал Шурку, стал его трясти. — Замлел, сварщик? Ну, встанем, подымемся…
    
Шурка замычал, но глаз не открыл. «Дед» его вытащил, пересадил на стол. Шуркино лицо запрокинулось — совсем неживое.
    
— Ты подержи его, — сказал «дед». — Этот-то наш, в активе, Я за другого примусь.
    
Другой был Васька Буров. Лежал он такой успокоенный, руки на груди, бороденка выставилась в подволок. Хоть медяки ему клади на веки. «Дед» к нему присел на койку, взял за плечи и посадил.
    
— Вставай, артельный! Не спишь ведь.
    
— Ну, не сплю, — сказал Васька с закрытыми глазами.
    
— Людям надо помочь, такое положение. Я-то думал — артельный наш, главный бич, первым на палубу вышел, другим пример показал. А ты тут лежишь. В белой рубашоночке, хорошенький такой… Помирать что ли собрался?
    
— Тебе-то что?
    
— Да зачем же, это само к нам придет. А люди без нас погибнут, если ты не встанешь.
    
— Какой там еще шотландец! Никуда я не выйду.
    
— Выйдешь. Я не шутя говорю.
    
— "Дед", — я сказал, — ты только не бей его.
    
— Зачем? Он сам встанет.
    
Шуркина голова перевалилась ко мне на плечо. Он мычал и понемногу очухивался. А «дед» встряхнул Ваську, и Васька открыл глаза. Лицо у него сморщилось, вот-вот он заплачет.
    
— Сами-то уже пузыри пускаем.
    
— Но у нас-то хоть надежда есть. А у них — никакой. Ну, артельный! О чем ты думаешь, мне хоть скажи…
    
— Мало ли о чем… Чего ты с меня начал? Молодые есть. А я — старый.
    
— Сколько же тебе?
    
— Сорок два.
    
— Вот это здорово! Что ж про меня-то говорить? Совсем, значит, песочница? Нет, это неинтересный разговор.
    
"Дед" его вытащил из койки. Васька встал на ноги и всхлипнул.
    
— Где его шапка? Ты, сварщик!
    
Шурка наклонился молча и поднял Васькину шапку.
    
— На! — сказал «дед». — Лысину прикрой, молодой будешь.
    
Васька, под нахлобученной шапкой, опять закрыл глаза и всхлипнул:
    
— Все равно же я опять лягу.
    
— Ложись, черт с тобой, — «дед» рассердился, — Смотреть на тебя, чучело!..
    
Васька наклонился за своей телогрейкой. «Дед» подошел к салагам:
    
— Ну, а как романтики наши? Встанут нам помочь?
    
— Встали уже. — Димка с запухшими глазами покачался сидя и спустил ноги. — Алик, не спишь?
    
Алик молча полез из койки. «Дед» пошел в соседний кубрик. Там дверь была на крючке, он подергал, потом навалился плечом и вломился в темноту.
    
— Почему лежим, когда артельный встал?
    
— Иди ты… — бондарь ему ответил. И сказал, куда идти. В такое жуткое и далекое, что и не придумаешь.
    
"Дед" ему не дал закончить. Смачно ударил кулак, и рев раздался, дикое какое-то рычание, и чье-то тело шмякнулось. Там свалка началась, сапоги стучали, хриплая ругань доносилась. Я вмиг озверел и кинулся за «дедом». До смерти испугался, что они там его забьют — ударят чем-нибудь по голове спросонья. Но «дед» вышел мне навстречу.
    
— Ступай на палубу. Ты у меня первым должен выйти.
    
Я пошел и оглянулся — «дед» вламывался в боцманскую каюту. Оттуда метнулся свет, а в луче вылетел дрифтер — босоногий, в исподнем. Затем дрифтеровы сапоги вылетели и дрифтерова телогрейка, а после тем же порядком боцманское хозяйство полетело и напоследок — сам боцман.
    
— Встаем, чего шуметь-то?
    
Боцман держался за скулу и сплевывал. «Дед» вышел, толкнул его обратно в каюту и поднялся ко мне. Лицо у него было белое, страшное, на лбу выступили крупные капли. Он дышал хрипло и вдруг закрыл глаза, навалился на меня — тяжелый и вялый. Я хотел его посадить на трап. Но он отдышался.
    
— Ничего, — сказал, — подымутся, не могут не подняться. Повезло нам с этим шотландцем.
    
— Как ты? Стоять можешь? Плохо тебе?
    
— Стою… Проследить надо, чтоб все вышли.
    
Он опять спустился. Там шла уже мирная возня, хотя кто-то еще поругивался, отводил душу, — но поднимались, как на выметку.
    
В кап вылез дрифтер — с помятой рожей. Стоял, ежился, грел руки под мышками, и варежки зажал между колен.
    
— Все, дриф, — сказал я ему. — Труба твоему сизалю.
    
Он спросил равнодушно:
    
— Сети обрубил? И дурак. Такая рыба сидела. Ты буй-то хоть привязал, горящий?
    
— А что он их — удержит?
    
— Подобрали бы… Если живы будем.
    
— Где? На скалах?
    
Вылез в кап бондарь.
    
— Слыхал? — дрифтер его спросил. — Отличился наш Сеня-вожаковый, порядок угробил. Всю команду без коньяка оставил.
    
Бондарь покосился на меня со злобой. Еще он после свалки не остыл.
    
— Допрыгался, падло? Один за всех решил? Валяй, только я тебе в тюрягу передачку не понесу, не жди. — Потом увидел мое растерзанное плечо и сказал, глядя в сторону: — Растирай, а то рука онемеет. Будешь ты нам помощник!
    
Боцман тоже поднялся, покачался с ноги на ногу.
    
— Вот дьявол-то паршивый, — сказал, — нашел же время тонуть! Ну, чо стоим? Раз уж не спим, работать будем.
    
— Сейчас «дед» ЦУ[62] даст, — сказал дрифтер.
    
— А что нам «дед», сами не сладим? — Боцман приложил ладони ко рту. Эй, на мостике! Питание на брашпиль! Из рубки донеслось:
    
— Даем питание…
    
И сразу прожектора потускнели. Вот тебе и питание. Брашпиль еле тянул, двух якорей не потащил сразу, да и по одному едва-едва.
    
— Свисла машиненка, — сказал дрифтер. — Так только кота тащить. Ох и надоел же мне этот пароход! — Взял багор с полатей, зацеплял и подтягивал якорную цепь за звенья, вроде бы помогал машине.
    
— Боцман, — позвал «дед». — Ты парус-то — помнишь, где у тебя?
    
Боцман заворчал:
    
— В форпике! Где ж ему быть?
    
"Дед" заснеженной глыбой пробрался к нам на полубак, нашарил форпиковый люк сапогом, зазвякал задрайкой.
    
— Погоди ты! — боцман не вынес. — Ты в мое-то хозяйство не лазий. В форпик нахлебаем, так это нам в кубрик натечет.
    
Он сам его отдраил, а мы — кто присел на корточки, кто лег на палубу, чтоб хоть защитить немного форпик от носовой волны. Боцман там долго возился в темноте, чем-то гремел, звякал.
    
— Где ж он тут есть, мой хороший? Где ж я его сложил? Да посветите хоть, черти!
    
"Дед" просунул в люк руку с фонарем. Боцман сидел на каких-то канистрах, с парусом на коленях.
    
— Да он же у тебя!
    
— Ну! Так ты думаешь — я его ищу? Я фаловый угол ищу. Специально я его сложил, кверху дощечкой, а вот не нахожу. Нет, это шкотовый…
    
Дрифтер заорал:
    
— Да тащи! Тут разберемся!
    
— Разберешься ты. Вот нашел! — Протиснул сложенную парусину в люк. Руку-то не оборвите, я за фаловый держусь.
    
Он его не отпускал, ухитрился одной рукой задраить люк, а потом бежал за нами по палубе, спотыкался и все-таки держал. Парусина развернулась у нас, углы волочились по воде и набухали, тяжелели, дрифтер в них запутался и упал. К нам еще несколько кинулись навстречу, подхватили, поволокли к мачте. А боцман все держался за свой угол.
    
— Держу, держу, ребятки! Главное — фаловый не потерять.
    
Парусину свалили на трюмный брезент. Она уже почти вся распеленалась, разлезлась тяжелыми складками и покрывалась снегом, покуда он ее привязывал к грота-фалу.
    
Из рубки кричали:
    
— Боцман! Что там с парусом? Есть парус?
    
— Щас будет!
    
Он подпрыгнул и повис на фале, с ним еще двое повисли, и парусина намокшая, тяжелая тряпища — дернулась, поползла вверх по мачте, а книзу спадала серыми складками, почти даже не гнущимися. А мы, времени не теряя, разносили нижнюю шкаторину[63] по стреле, которая теперь стала гиком, и привязывали гика-шкот за утку на фальшборте. Те трое еще и еще перехватывали фал, передняя шкаторина ползла, вытягивалась вдоль мачты, и постепенно складки расправлялись, уже начали набиваться ветром, уже и гик начал дергаться. И тут парусина ожила, первый хлопок был — как будто кувалдой по бревну, потом заполоскала, и разом выперлось пузо — косой дугой, латы на нем затрещали, с них посыпались сосульки. Холод палил нам лица, сжигал брови и губы, но мы стояли, задравши головы, и что-то в эту минуту в нас самих переменилось: ведь это была уже не тряпка, а — парус, парус, белое крыло над черной погибелью; такой же он был, как триста лет назад, когда мы по свету бродили героями и не знали еще этих вонючих машин, которые и отказывают в неподходящую минуту. И даже поверилось, что раз мы это чудо сделали — еще, быть может, не все потеряно, еще мы выберемся, увидим берег.
    
"Дед" послюнил палец — хотя зачем его было слюнить? — поднял кверху, сказал:
    
— Полный бакштаг левого галса!
    
Я увидел его лицо под капюшоном — все в морщинах и молодое.
    
— Боцман! Спасибо тебе за парус!
    
— Да кой-чего смыслим! — боцман ему ответил. — Не совсем по ж… деревянные.
    
— Молодец! Давай мне теперь четверых на откачку.
   
   
    
     
2
    
    
Помпа была там же, где мы ее и бросили — в узкости, под фальшбортом, только еще снегом засыпана и завалена брезентом — с брашпиля. Вон его куда занесло.
    
Вчетвером — Шурка еще, Алик и Васька Буров — мы эту дуру опять перевалили через комингс. Опустили шланг и тут лишь вспомнили, что он же не достает до воды.
    
— А хрен с ним, не достает! — сказал Шурка. — Сейчас придумаем, чтоб доставал. Вниз ее, сволочь, смайнаем. — Он уже лез по трапу и помпу рвал на себя.
    
— Нелогично, — сказал Алик. — Он тогда доверху не достанет. Что от носа до хвоста, что от хвоста до носа — тот же крокодил.
    
— Тащи, крокодил!
    
— Да чего ты хочешь? — я спросил.
    
— Чего, чего! На верстак поставим, все же повыше. А ты, салага, вниз не ходи, шланг будешь держать.
    
Стащили на верстак. Я на одном плече встал. Шурка на другом, а Васька внизу, в воде, нажимал то на мой рычаг, то на Шуркин. Шланг зашевелился, помпа пошла тяжело.
    
— Качаем, ребята! — Шурка обрадовался. — Ну, как там, салага, не достает?
    
— Прелестно! — Алик ответил сверху. — Только его держать не надо. Я его просто дверью прижал. А сам буду ведром помалу. — Спустил ведро на штертике, зачерпнул и потащил кверху.
    
Очень нам это понравилось. Хоть и расплескивалась половина. Алик смеялся:
    
— Малая механизация!
    
— Растет салага, — сказал Шурка. — Такой умный стал — прямо дельфин.
    
— Дельфины — интеллектуалы моря. Нам до них далеко!
    
— Ты качай, качай! Не откачаемся — близко будем.
    
— Скажи мне, Шура, почему же мы раньше до этого не додумались?
    
— До чего?
    
— Помпу на верстак.
    
— Не все ж сразу. Ты качай!
    
— А все-таки, Шура?
    
— Уймись ты, салага. Там люди гибнут, а ты разговоры разговариваешь. Качай!
    
Салага, однако ж, не унимался.
    
— Бедные мои бичи, — сказал он, — вот сейчас вы мне нравитесь.
    
— Ну? — спросил Васька. — Чем же?
    
— Вы мне сильно нравитесь, бичи.
    
Шурка спросил:
    
— Ты, часом, не рехнулся? А то скажи, сменят тебя.
    
— Не исключено. Все мы немножко рехнулись. Но я запомню эту минуту, бичи. И вы тоже запомните, пожалуйста. Тут есть момент истины!
    
— Чего? — Шурка даже качать бросил.
    
Славное лицо было у салаги, но и правда — как у малость свихнутого.
    
— Как вам объяснить, что такое "момент истины"? Ну, это… когда матадор хорошо убивает быка. Красиво, по всем правилам.
    
— И что ж тут хорошего? — спросил Васька. — Животную убить?
    
Алик призадумался.
    
— Да, это не совсем то… Но я остаюсь при своем мнении.
    
— Ничо, салага. — Шурка опять стал качать. — Мы тебя все равно любим. Но ты качай все-таки.
    
— Между прочим, — спросил Алик, — до каких пор я буду салага?
    
Мы опять бросили качать.
    
— Действительно, — сказал Шурка. — Оморячим его? Понимаешь, мы б тебя сейчас на штертике окунули, да ты и так мокрый. Считай — на берег ступишь, бич будешь промысловый по всей форме.
    
— Я это сделаю символически. Ну, вместо себя — окуну ведро.
    
— Во! — сказал Шурка. — Это самое лучшее. Качай, несалага! Качай!..
    
Мы закачали, как начисто свихнутые. Потом начали выдыхаться. Васька меня сменил на верстаке, а я стал в воду. Во всякой работе должен же быть где-то и отдых. Так он у нас был в воде.
    
Васька поплевал на руки и сказал:
    
— Семьдесят качков сделаю и помру. Он и правда стал считать, да сбился. Потом Шурка стал в воду, а я полез на верстак. Целый век мы качали, все паром окутанные, и двигатель нам уши забивал стуком, и дыхание заходилось в груди — такой воздух был в шахте. Странное появилось чувство — будто кто-то другой, не я, качал этой дурацкой помпой — вверх, вниз, вверх, вниз, — только б не упасть с верстака, когда он ходуном ходит под ногами. Все это с кем-то другим происходило, а я со стороны наблюдал, когда же у него все внутри оборвется? Очень близко было к этому…
    
— Алексеич, — позвал «дед» сверху. — Поди ко мне. По трапу нам смена спускалась — дрифтер с бондарем и Митрохин.
    
"Дед" меня вытащил за руку и наклонился над шахтой:
    
— Шепилов! Ты там, что ли, мерцаешь? «Мотыль» Юрочка выплыл из пара, как из облака.
    
— Давай-ка подкинь оборотиков.
    
— Сергей Андреич, опять перекалим движок.
    
— Ничего не поделаешь, — сказал «дед». — Теперь уж давай на износ.
    
"Дед" пошел наверх, на крыло рубки. Я за ним.
    
— Зачем звал, «дед»?
    
— К шотландцу подходим. Стыкнуться надо.
    
— Это как?
    
— Вот вместе и подумаем.
    
Всю дорогу — когда поднимали парус и когда тащили помпу и качали, — все это время я думал: как же мы с ним стыкнемся? На такой волне подойти смерть. Ну, а на что мы еще шли? Вот уж действительно — все мы рехнулись.
    
Мы вышли на крыло. Иллюминатор в радиорубке светился. Я припал к нему «маркони» сидел за столом, упершись локтями, в ладонях зажал голову с наушниками. Губы у него шевелились, как у припадочного. Кеп расхаживал мимо двери, заложив руки за спину. Вошел, что-то сказал «маркони». Старенький он стал, наш кеп, весь сгорбился. Снял шапку и вытер лысину платком.
    
— Где ты там? — спросил «дед».
    
Он полез выше, на ростры. Там ветер с ног валил. И ни зги не видно. «Дед» светил фонарем — на полметра, не больше.
    
— Что ты ему сказал? — спросил я «деда».
    
— Кому?
    
— Кепу. Почему он вдруг повернул?
    
— Так, ничего особенного. Сказал: с тобой в «Арктике» за столик никто не сядет.
    
Смешно мне стало — чем можно человека напугать, чтоб он все другие страхи забыл.
    
— Ты не смейся над ним, — сказал «дед». — Он еще за твои подвиги ответит. Тебя-то легче выручить… Где он тут его держит?
    
— Чего?
    
— Да линемет.
    
"Дед" стоял над боцманским ящиком, светил туда, шарил среди штертов, гачков, талрепов, чекилей.
    
— Вот он. — Вытащил линемет с самого дна. — Смотри-ка, и пиропатронов комплект. Ну, боцман!
    
— Леерное сообщение будем налаживать?
    
— Попробуем. Только гильзы к чертям просырели, мнутся.
    
— Крышка была открыта?
    
— Была. Ох, найти бы, кто… Ладно. Все глупостей наделали. А я первый. Ну что — пальнем один, для смеха?
    
"Дед" заложил патрон, выставил линемет в корму и нажал на спуск. Только курок щелкнул.
    
— Осрамимся, — сказал «дед». — Осрамимся перед иностранцами.
    
— Может, подсушим?
    
— Это надолго. Это — не подмочить; там, поди, и пяти минут хватило.
    
— Больше. Он, знаешь, сколько стоял открытый? Как шлюпку вываливали.
    
Я теперь точно знал, кто ящик не закрыл. Димка, кто же еще? Когда сплеснивал фалинь. Ну, черт с ним, все глупостей наделали.
    
— Придется руками, — сказал «дед».
    
— А добросим?
    
— Я — нет. Ты добросишь. Ты молодой, зоркий.
    
Мы вытащили бухту манильского троса, скойлали ее на две вольными шлагами, к середине я пиратским узлом привязал блок и бросательный конец тоже из манилы, но тоненький, с грузиком.
    
— Отдохни, — сказал «дед».
    
Я сел прямо на палубу, спиной к ящику, а грузик держал в руке. Тут я опять вспомнил про свое плечо. На помпе я еще натрудил его, а как же бросать теперь: ведь оно у меня правое. Может, сказать «деду», тут ничего стыдного. И вдруг я услышал шотландца. Мы ему погудели, и вот он откликнулся слабеньким гудком.
    
"Дед" отвел капюшон, приставил к уху ладонь. Значит, и он слышал, не померещилось мне.
    
— Ну, здрасьте, — сказал «дед». — Вот и мы.
    
Загудело откуда-то сбоку. Едва мы не проскочили.
    
— Парус! — закричал «дед». — Парус зарифили?
    
С палубы кто-то ответил:
    
— Убрали уже, сами не глухие.
    
"Дед" кинулся на верхний мостик, к переговорной трубе:
    
— Справа по курсу — судно. Питание на прожектора! Он сам взялся за прожектор, направил его, и я увидел — сквозь брызги, сквозь заряд — зыбкую тень на волне.
    
— Видишь его, Николаич? — спросил «дед».
    
Пароход весь содрогнулся от реверса. Медленно-медленно мы подваливали к шотландцу.
    
Теперь уже ясно было видно — он к нам стоял кормой. Ох, если бы стоял! А то ведь взлетал выше нас, к небу, а после проваливался к чертям в преисподнюю.
    
— Ближе не можешь? — кричал «дед». — Ну-ну, Николаич, и за это спасибо.
    
Там в корме показались люди — в черных роканах с белой опушкой. Я еще отдыхал пока, с грузиком в руке, прислонясь плечом к ящику. А наши уже там высыпали, сгрудились по правому борту.
    
— На "Пегги"! — боцмана глас прорезался. — Концы ваши — где? Концами я, что ли, должен запасаться? Салаги, синбабы-мореходы, олухи царя небесного!…
    
"Дед" перегнулся через поручень:
    
— Потише, Страшной! Здесь конец. Мы будем подавать.
    
— Это почему же — мы?
    
— Потому что они — бедствующее судно.
    
— А мы не бедствующее? Я-то помолчу. Только почему всегда рус-Ивану должно быть хуже?
    
— Это много ты хочешь знать, Страшной, — кричал «дед» весело. — Слишком даже!
    
Корма шотландца еще чуть приблизилась.
    
— Бросай, Алексеич!
    
Я пошел с грузиком к поручням. «Дед» мне поднес обе бухты к ногам, и я их пощупал сапогом для верности. «Дед» на меня направил прожектор, чтобы шотландцы меня увидели с бросательным, другим прожектором повел к ним на корму.
    
— Бросай, не медли!
    
Там их стояло трое. В середине — чуть повыше. Кто же из них поймает? Бросательный был почти весь у меня в руке, скойлан меленькими шлагами, а обе бухты под сапогом, я их еще раз пощупал. Животом прижался к поручням и кинул.
    
Бросательный с грузиком мелькнул в луче, как змейка, и упал к ним на поручни. Они засуетились там, захлопали рукавицами. И помешали друг другу же. Или не разглядели как следует конца. Я почувствовал, как он ослаб у меня в руке.
    
Я вытянул его и снова скойлал себе в левую руку, а грузик взял в правую. Зато уж я точно теперь знал, сколько мне надо длины.
    
Из рубки уже орать начали:
    
— Что там с концом?
    
— Ты не слушай, — сказал мне «дед». — И не торопись.
    
Может быть, просто рука у меня поехала, из-за проклятого плеча. Он упал у них под самой кормой. Тут и багром не достанешь.
    
— Торопишься! — сказал «дед».
    
Я теперь койлал его, сжав зубы, чтобы не дать себе заспешить. И кинул я хорошо. Размахнулся не спеша, а кинул рывком, с подхлестом, чтоб грузик завертелся в воздухе.
    
Он упал длинному на плечо, я это преотлично видел. А он захлопал себя рукавицами по груди, как будто комаров бил… И пропал из луча. Корма у них взлетела, а мы стали проваливаться, и у меня сердце провалилось, когда почувствовал, как он опять ослаб у меня в руке.
    
— Сволочь ты косорукая! — я ему крикнул, долгому. Мне плакать хотелось, что он такой конец упустил. — Убить тебя мало!
    
— Что тебя так развезло? — «дед» на меня заорал. — Истерику закатил, как девушка в положении. Бросай!
    
— Сколько ж я буду бросать — раз они не ловят?
    
— Будешь бросать, пока не словят!
    
Я его опять вытянул, взял в правую, сколько нужно по весу. И ждал, когда мы сравняемся.
    
Грузик ему полетел в лицо. Это я очень даже прекрасно рассчитал. Он увидел, что грузик летит ему в рожу, и отпрянул, и грузик перелетел через поручень. Как словили, я уже не видел, корма у них снова пошла вверх и пропала. Но конец полетел у меня из руки, ожег ладонь.
    
— Есть! — заорал я «деду». — Работает кончик! Обе бухты стали разматываться.
    
"Дед" кинулся ко мне, сграбастал одну в охапку и понес к поручням, швырнул вниз.
    
— Держи, Страшной! Это тебе — ходовой. — Потом вторую: — Это тебе коренной. Плотик приготовили?
    
— Плотик? Это сейчас, это у нас бы-ыстренько!..
    
— Мать вашу! Сами вы синбабы. Нет чтобы дело сделать…
    
Я только следил, чтобы леер прошел по всем поручням без задева.
    
— Пошли, — сказал «дед». — Или ты сомлел?
    
— Немного.
    
— Все равно вниз иди, на ветру не стой. Мы еще жить собираемся!
    
Я сошел за ним на палубу. Кто-то там на полатях возился, скидывал поводцы с плотика, и боцман причитал, чтоб добром не раскидывались, аккуратно бы складывали в капе. Наконец стащили плотик, привязали к ходовому концу штертом, вывалили за борт. И плотик исчез из глаз, ребята лишь потихоньку подвирывали к себе коренной конец. Потихоньку — это так только говорится, с каждой волной его рвало из рук, и весь он обвис примерзшими варежками.
    
А я ничего не делал. Вот просто сел на трюм, держался за какую-то скобу и смотрел. И никто не орал на меня, что я сижу, ничего не делаю. Бондарь — и то не орал. Ну, я свое дело сделал. А теперь посижу, на других посмотрю.
    
Леера у них рвались из рук, возили их по палубе, били животами о фальшборт.
    
— Васька! — орал дрифтер. — Буров, ты где там сачкуешь? У тя брюхо-то моего толще, давай вперед, амортизируй!
    
Васька, конечно, сзади сачковал. Но вылез самоотверженно.
    
— Ох, бичи, что ж от моего брюха-то останется? Шибает!
    
— Стой там, ничего, амортизируй!..
    
Дрифтер с «дедом» над всеми высились. Похоже было, они-то и держали концы, остальные только «амортизировали».
    
Вдруг Васька закричал:
    
— Стой! Стой, бичи, дергают! Сигнал дают — плотик назад тащить. Вирай теперь ходовой! Потащили. Кто-то спросил:
    
— Пустой идет?
    
— Вроде нет, потяжелее стал.
    
— Сидит в нем какая-то личность!
    
Боцман выскочил из этой оравы, сложил ладони у рта:
    
— Мостике! Прожектор — на плотик!
    
В рубке грохнула дверь, кто-то забацал сапогами — к верхнему мостику. Луч побежал — по вспененной злой воде, по черным оврагам — и в секучих брызгах нашарил плотик. Как будто схватил его рукою — крохотный плотик, белый с красным… И человека в плотике.
   
   
    
     
3
    
    
Весь он был черный, только мех белел вокруг лица и на манжетах. Уже видно было, что руки у него без варежек и как он вцепился в петли и жмурился от прожектора.
    
— Полундра, ребята! — сказал «дед». — Человека не разбить. Натяни оба конца.
    
Плотик уже был под бортом и снова отошел. Выжидали волну. А несчастный шотландец болтался — то вверх, то вниз, — выпадал из луча, и снова его нашаривали.
    
— Дриф, — позвал «дед». — Давай-ка с тобой, они концы подержат.
    
Они вдвоем встали к фальшборту, перегнулись. Остальные назад отошли, уперлись ногами в палубу, спружинивали концы. «Дед» командовал:
    
— Левый потрави… Теперь правый помалу.
    
— Держу! — дрифтер взревел.
    
— Держи, не упускай! Вот и я держу… Они рванули разом, и шотландец прямо взлетел над планширем.
    
— Скользкие у них рокана! — сказал дрифтер. — Как маслом облитые.
    
"Дед" перехватил шотландца под мышки, рванул на себя и повалился с ним на палубу. Бичи кинулись поднимать.
    
— Куда! — заорал «дед». — Концы держать, сами встанем… "Дед"-то поднялся, а шотландец так и остался сидеть под фальшбортом, только ноги поджал, чтоб не отдавили.
    
— Алексеич, — позвал «дед». — Сведи человека в салон. Вишь, он мослы не волочит.
    
Шотландец улыбнулся мне — как-то виновато, замученно. Лицо у него было как мел. Поднял руку — всю в крови, содранная кожа висела клочьями. Что-то сказал мне, я не понял. Что я там по-английски знаю?
    
— Хелло! Плиз ин салон.
    
Он помотал головой: нет, не пойдет никуда. Волна его залила по пояс, он в ней пополоскал руку и показал мне — самое лучшее лечение. Ну что с ним сделаешь?
    
— Да пусть сидит, — сказал дрифтер.
    
Второй еще как-то благополучно прошел, а с третьим пришлось-таки поуродоваться. Он сам два раза прыгал на борт и срывался, пока его дрифтер не поймал за локоть. Так он его и кинул, за локоть, лицом в палубу. Мы с Аликом растормошили шотландца, подтащили к фальшборту, усадили с тем, первым, рядышком. Понемногу он очухался, стал помогать ребятам.
    
Последним тащили ихнего кепа. Он маленький был и цепкий, как обезьяна. И смелый. Как подвели плотик, он весь подобрался, выждал волну и прыгнул. Просто снайперский был прыжок — руками и животом на планшир.
    
Он бы, пожалуй, и через планшир сам перелез, да Васька Буров ему помог некстати — схватил за штаны сзади и перевалил головой книзу. Как-то не учли, что кеп. Васька потом вспоминал:
    
— Не склеилась у меня на флоте карьера. Голова-то лысая, а до боцмана так и не дослужился. Но есть достижения, бичи: кепа за кормовой свес держал! Правда, не нашего, шотландского…
    
Кеп привел себя в божеский вид и подал знак рукою: все, мол, никого не осталось. Дрифтер вытащил нож — обрезать концы.
    
Кеп что-то сказал своим. Они встали, держась друг за друга, глядели на свою "Герл Пегги". Она уже отплывала от нас. Прожектор иногда ее ловил и снова упускал. Кеп расстегнул капюшон, откинул на спину. Голова у него была лысейшая, как шар. Как у нашего кепа. И все они тоже откинули капюшоны, постояли молча, крестились.
    
— "Герл Пегги" — карашо? — дрифтер спросил жалостно.
    
Кеп-шотландец кивнул и снова перекрестился.
    
Потом пошел в салон. Сам, никто его не повел. Он наши СРТ знал, знал, поди, где что находится. Остальные шотландцы за ним. Самого первого, который на ногах едва держался, двое тащили под локти.
    
Я поглядел — "Герл Пегги" уже пропала из виду. Только гудок еще доносился прерывисто. Это они нарочно оставили, чтоб никто на нее в темноте не навалился. Как будто живая тварь жаловалась на свою погибель.
    
В салоне, конечно, все наши набились — стояли в дверях, жались по переборкам. Шотландцы сидели все в ряд, на одной лавке — с красными лицами, такими же, как у нас, только вот глаза были другие. И чем-то у всех одинаковые — хотя кто помоложе был, а кто постарше, а кеп так совсем пожилой, лет за полста наверняка. Я даже сказать вам не берусь, что у них было в глазах. Как у молочных телят, когда у них еще пленка голубая не сошла. Как будто они чего-то не знали и не хотели даже знать. Прожитой жизни не чувствовалось. Как говорил наш старпом из Волоколамска — правда, про норвежцев: "Лица их не облагорожены страданием".
    
Кандей с «юношей» обносили их мисками с борщом. Они улыбались, кивали, но есть не спешили — показывали на своего раненого. Кто-то уже за третьим штурманом сбегал, и он из рубки приволок свою наволочку.
    
— Волосан ты, — сказал Васька Буров. — На кой ты всю наволочку тащил? Чем ты его лечить будешь, зеленкой? Так и принес бы в пузырьке, с этикеточкой, оно и красиво.
    
Раненый шотландец взял пузырек, разглядел этикетку и кивнул. Третий ему стал прижигать руку ваткой, а они все внимательно смотрели. Тот морщился, вскрикивал, но — как будто даже понарошку.
    
— Оу! Ау! Ой-ой-ой! — и улыбался.
    
Третий ему кое-как намотал бинтов, и он, конечно, всем показал, какая прекрасная бинтовка, какая толстая, сенкью вэри мач.
    
Тогда они стали есть. Совсем как и мы, штормовали миски у груди. Только раненый не мог, его товарищ кормил из своей миски. А тот дурачился набрасывался всей пастью на ложку, и нам подмигивал, и языком цокал, — оу, вкуснотища какая, только мало ему достается, жадничает, мол, кореш, себе ложку полнее набирает.
    
Димка чего-то сказал ихнему кепу. Тот слушал его, наклонив голову, потом ответил — длинно-длинно. Димка уже с середины руками стал отмахиваться: не понял.
    
— Такой английский — первый раз слышу.
    
Шурка сообразил:
    
— "Маркони" надо позвать. Уж он-то с ихним «маркони» как-нибудь договорится.
    
Побежали за «маркони». А мы пока глядели на них и улыбались. Что еще прикажете делать?
    
"Маркони" пришел — уж заранее красный. А как его вытолкнули к шотландцам, он совсем вспотел, как мышь.
    
— Кто у них радист? — спросил. — Ху из «маркони»? Радист у них этот маленький оказался, раненый.
    
— А! — сказал «маркони». — Так это ты мне, подлец, радиограммку отбил: "Иван, собирай комсомольское собрание"?!!
    
Тот закивал радостно, попробовал даже отбить рукой на столе. И тут они оба затараторили. На таком английском, что Димка только плечами пожимал. У того какой-то там шотландский акцент, а у нашего вообще никакого акцента, он прямо так и молол, как пишется: «оур», "тиме", «саве». Кеп-шотландец что-то спросил у своего «маркони», тот «перевел» нашему.
    
— Чо он там? — спросил Шурка.
    
— Спрашивают, что у нас тут происходит. Он так понял, что мы сами терпим бедствие.
    
— Глупости, — сказал Шурка. — Ты ему ответь: мы этого терпеть не можем.
    
— А «SOS» тогда кто давал?
    
— Другой там какой-то «сосал», не из нашего даже отряда. А мы, значит, тренируемся в спасательных работах.
    
— Они что, дураки? — спросил «маркони». — Они ж воду видели в шахте.
    
— Ну, правильно, — сказал Шурка. — Налили через кингстон. Теперь откачиваем. Как же еще тренироваться?
    
— Все им знать обязательно? — спросил Васька. — И так они страху натерпелись.
    
Шотландцы слушали, даже есть перестали. «Маркони» им перевел, как мы просили. Они переглянулись между собою, и кеп что-то спросил, улыбаясь. Долго что-то говорил, а «маркони» ихний втолковывал нашему.
    
— Спрашивает, почему не взяли на буксир. Если все у нас так хорошо. Так вроде? Ну да могли бы, говорит, потренироваться в буксирной практике в штормовых условиях. Я вам говорю, врать не стоит, все понимают, черти.
    
— Скажи ему, — попросил Шурка, — у нас по программе воду откачивать. И леерное сообщение. А буксировка — это в следующее занятие.
    
"Маркони" им сказал. Кеп ихний послушал, покивал, потом встал, потянулся через стол и пожал ему руку.
    
— Как сказать? Ви — моряки! «Маркони» совсем от смущения взмок.
    
— Да ну их к бесу. И в рубку мне пора.
    
Другие тоже вскочили, потянулись к нам. Мне этот пожал, длинный, которому я конец бросал. Он, оказывается, совсем юный был парнишка, с пушком на губе — наверно, и не брился еще ни разу. Запомнил он меня все-таки, разглядел под прожектором — изображал теперь наглядно, как все было.
    
Старпом явился — с приглашением от нашего кепа шотландскому: расположиться в его каюте. Сам он, к сожалению, прийти не может: занят на мостике. Шотландец поблагодарил и отказался.
    
— Я, — говорит, — очень уважаю вашего капитана и благодарю за оказанное спасение, но я знаю, какая у него тесная
    
каюта. Кроме того, мне очень интересно пообщаться с экипажем.
    
И всех как будто током ударило, когда включилась трансляция, мы как-то съежились и притихли. Шотландцы — тоже. Ну, для них-то уже никакой тайны не было.
    
Жора-штурман пробасил в динамике:
    
— "Маркони" — в рубку. «Маркони» — в рубку.
    
"Маркони" заизвинялся перед шотландцами, приложил руку к сердцу:
    
— Ай эм сори, джаб.[64]
    
Шотландцы опять вскакивали, пожимали ему руку, улыбались, — все понятно, джаб. Я вышел за ним, спросил:
    
— С базой говорить?
    
— Определяться, наверно. По радиомаякам. Что ты, Сеня! Какая база нам теперь поможет? Мы, уж, наверно, в миле от Фарер.
    
— Куда же теперь?
    
Он пошел вверх по трапу.
    
— Ох, Сеня, спроси чего полегче. Осталось нам только — на скалу выброситься. — И побежал.
    
Через наружную дверь ввалились боцман с Аликом — тащили нагрудники. Как я понял, они их из шлюпки приволокли — для шотландцев.
    
Опять включилась трансляция, и Жора-штурман сказал:
    
— Команде — приготовиться! По местам стоять!
    
К чему приготовиться? И где теперь наши места? Никто ничего не спросил. Но все пошли из салона. Все, кроме шотландцев и кандея.
   
   
    
     
4
    
    
И раз навсегда я скажу тебе, юноша,
    
и ты можешь мне поверить, что лучше
    
плавать с хорошим угрюмым капитаном,
    
чем с капитаном шутливым и плохим.
    
Германн Мелвилл "Моби Дик"
    
Рассвет еще не брезжил — хотя до него, наверно, рукой уже было подать, — и оба прожектора зажглись, посветили вперед. Вокруг была чернота, из нее сыпался снег, а брызги сверкали в луче.
    
Над палубой раскатилось из динамиков:
    
— Всем покинуть носовые кубрики! Боцману — проверить!
    
Но мы-то все были здесь, друг перед другом, в кубриках никого не осталось, только шмотки наши. И все как раз и кинулись за ними. Каждому что-нибудь хотелось же взять.
    
Мне-то ничего не хотелось, раз куртка погибла. Чемоданчик — что в нем толку, пара сорочек да носки, я решил не морочиться. Взял только нагрудник, надел сразу и завязал тесемки.
    
Шурка взял карты, затиснул под рокан. Васька Буров потащил из-под койки ящик с мандаринами, да Шурка ему отсоветовал:
    
— Разобьются на палубе, а тут, может, и уцелеют, если не приложимся…
    
Мы выскочили, стали на трюме, каждый держался за что мог. И друг за друга.
    
Из рубки кричали:
    
— Кто в носовых остался?
    
— Никого! — Шурка ответил. — Все вышли! И в эту же буквально секунду Серега на нас налетел — бежал с руля.
    
— Я еще не вышел!
    
Вбежал в кап. Минута прошла, другая, а его все не было. Мы с Шуркой кинулись за ним.
    
И что же он там делал, в кубрике? А он, прохиндей, коллекцию свою отдирал с переборки — Валечек, Надечек, Зиночек, — да не отдирал, а откнопывал аккуратненько и прикладывал к пачке. Только еще половину успел собрать.
    
— Серега, ты озверел?
    
Шурка на него напялил нагрудник, мы его схватили за рукава и потащили, и он всю пачку выронил на трапе. Про что мы еще забыли, про кого?
    
— У рулевого нагрудник есть? — спросил Шурка у Сереги. — Тебя кто сменял?