1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
За изголовьем кашлянули.
    
"Что ему?" — подумала с гримасой Марья Орестовна. Она узнала покашливанье мужа… С тех пор как она здесь опять, он ей как-то меньше мозолит глаза… Только в нем большая перемена… Не любит она его, а все же ей сделалось странно и как будто обидно, что он все улыбается, ни разу не всплакнул, ободряет ее каким-то небывалым тоном.
    
— Это ты? — спросила Марья Орестовна.
    
Она ему говорит «ты», он ей «вы», как и прежде, только не тот звук.
    
Евлампий Григорьевич подошел, потирая руки.
    
— Как себя чувствуете? — спросил он и присел на стул, в ногах кровати.
    
— Что тут спрашивать? — оборвала она его.
    
— Конечно-с, — вздохнул он. — Сами изволите разуметь… Кто под колею попадет… А кто и так.
    
Марья Орестовна начала всматриваться в него и подниматься. Улыбка глупее прежней, а по теперешнему настроению — жена умирает — и совсем точно безумная, глаза разбегаются.
    
Она еще приподнялась и молча глядела на него.
    
— Все под Богом-с, — выговорил он, встал и начал, потирая руки, скоро ходить по комнате.
    
"Да он помутился, — подумала она, и ей жаль стало вдруг. — Не от любви ли к ней? Кто его знает! Просто оттого, что без указки остался и не совладал с своей душонкой".
    
— Сядь! — строго сказала она ему. Он присел на край постели.
    
— Ты видишь, мне недолго жить, — выговаривала она твердо и поучительно, — ты останешься один. Брось ты свои должности и звания разные… Не твоего это ума. Лещов умер, у дяди твоего дела много. Краснопёрый тебя же будет везде в шуты рядить… Брось!.. Живи так — в почете; ну, добрые дела делай, давай стипендии, картины, что ли, покупай. Только не торчи ты во фраке, с портфелем под мышкой, если желаешь, чтобы я спокойно в могиле лежала. Советуйся с Палтусовым, с Андреем Дмитриевичем… И по торговым делам… А лучше бы всего, чтоб тебя приказчики не обворовывали, живи ты на капитал, обрати в деньги… Ну, дом-то этот держи… угощай, что ли, Москву… Дадут и за это генерала… Числись каким-нибудь почетным попечителем… А дашь покрупнее взятку, так и Станислава повесят через плечо…
    
Евлампий Григорьевич не дослушал жены. Он встал, подошел к ее изголовью, расставил как-то странно ноги, щеки его покраснели, глаза загорелись и гневно, почти злобно уставились на нее.
    
— Не ваша сухота, не ваша сухота! — заговорил он обиженным тоном. — Мы не в малолетстве… Вы о себе лучше бы, Марья Орестовна… напутствие, и от всех прегрешений… А я на своих ногах, изволите меня слышать и понимать? На своих ногах!.. И теперь какую в себе чувствую силу, и что я могу, и как хочу отдать себя, значит, обществу и всему гражданству — я это довольно ясно изложил… И брошюра моя готова… Только, может, страничку-другую…
    
Он махнул рукой и опять заходил.
    
— Сядь!.. — приказала она ему.
    
Но он не послушался и заговорил с таким же волнением.
    
— Оставь меня! — утомленно сказала она. Нетов ушел.
    
Ей было все равно. Поглупел он или собирается совсем свихнуться. Не стоит он и ее напутствия… Пусть живет, как хочет… Хоть гарем заводи в этих самых комнатах… Авось Палтусов не даст совсем осрамиться.
   
   
    
     
XI
    
    
Два раза посылала она на квартиру Палтусова. Мальчик и кучер отвечали каждый раз одно и то же, что Андрей Дмитрич в Петербурге, "адреса не оставляли, а когда будут назад — неизвестно". Кому телеграфировать? Она не знала. Ее брат придумал, послал депешу к одному сослуживцу, чтобы отыскать Палтусова в отелях… Ждали четыре дня. Пришла депеша, что Палтусов стоит у Демута. Туда телеграфировали, что Марья Орестовна очень больна — "при смерти", велела она сама прибавить. Получен ответ: "Буду через два дня".
    
Прошли сутки… А его нет… Что же это такое?.. Он — доверенное лицо, у него на руках все ее состояние, ему шлют отчаянную депешу, он отвечает: "Буду через два дня", и — ничего.
    
Сколько ей жить? Быть может, два дня, быть может, неделю — не больше… Она хотела распорядиться по его совету, оставить на школу там, что ли, или на что-нибудь такое. Но нельзя же так обращаться с ней!..
    
Ну, не нравится она ему как женщина, так по крайней мере покажи внимание. Вот они — тонкие, воспитанные мужчины… За ее ласку, доверие — такая расплата! Его только она и отличала изо всей Москвы. Его мнением только и дорожила, в последний год особенно… Пропади пропадом все ее состояние! Не хочет она никакого завещания писать. Еще утомляться, подписывать, слушать, братец будет канючить, с Евлампием Григорьевичем надо будет говорить… Кто наследник, тот пускай и будет наследник. Мужу четвертая часть опять вернется, остальное тому… глупому, долговязому.
    
Досадно ей, горько… Но оставить на школу — кому поручить? Украдут, растащат, выйдет глупо. А то еще братец процесс затеет, будет доказывать, что она завещание писала не в своем уме. Его сделать душеприказчиком?.. Он только сам станет величаться… Довольно с него.
    
На другой день с утра Марья Орестовна почувствовала себя легко… Пришел братец. Она поглядела на него с насмешливой улыбкой и спросила:
    
— Ты что же не просишь меня?
    
— О чем, Мари?
    
— Да чтоб побольше денег тебе оставила?
    
Он опустил глаза и покраснел.
    
— Ах, полно… Бесценная моя, — начал было он.
    
— Сладок ты очень, дружок, — перебила она его. — Не обижу.
    
— Твоя воля, Мари, священна для меня… Но если б ты желала…
    
Марья Орестовна тихо рассмеялась.
    
— Завещания, хочешь ты сказать? Для тебя невыгодно будет.
    
Леденщиков глупо и испуганно поглядел на нее. Она расхохоталась и тотчас же поморщилась от боли. Он наклонился к ней.
    
— Мари, дорогая…
    
— Ступай, ступай!
    
Очень уж сделались ей противны его лицо, голос, фигура, полуфальшивая сладость его тона.
    
Тут в голове у ней пошла муть, жар стал подступать к мозгу, в глазах зарябило. Она подняла было голову — и беспомощно опустила на подушку.
    
— Ступай, ступай! — повторила она еще раз.
    
И захотелось ей умереть сегодня же, но одной, совсем одной, чтобы ее заперли.
    
Под вечер Евлампию Григорьевичу доложил камердинер, что "Марья Орестовна кончаются".
    
Он и это принял холодно и только спросил:
    
— В памяти?
    
Послали за священником. Леденщиков не знал еще точно суммы сестрина состояния. Но ему надо было теперь распорядиться, как законному наследнику, — Евлампий Григорьевич в каком-то странном расстройстве. И он долго не протянет.
    
Марья Орестовна хоть и умирала в полузабытьи, но никого не пускала к себе, кроме своей камеристки Берты.
    
Дорогие хоромы коммерции советника Нетова замирали вместе с той женщиной, которая создала их… Лестница, салоны с гобеленами, столовая с резным потолком стояли в полутьме кое-где зажженных ламп. В кабинете сидел за письменным столом повихнувшийся выученик Марьи Орестовны. По зале ходил другой ее воспитанник, глупый и ничтожный…
    
К ночи началась суета, поднимающаяся в доме богатой покойницы… Но Евлампий Григорьевич с суеверным страхом заперся у себя в кабинете. Он чувствовал еще обиду напутственных слов своей жены. Вот снесут ее на кладбище, и тогда он будет сам себе господин и покажет всему городу, на что он способен и без всяких помочей… Еще несколько дней — и его брошюра готова, прочтут ее и увидят, "каков он есть человек"!
   
   
    
     
XII
    
    
Петербургский поезд опоздал на двадцать минут. Последним из вагона первого класса вышел пассажир в бобровой шапке и пальто с куньим воротником.
    
Это был Палтусов. Лицо его осунулось. С обеих сторон носа легли резкие линии. Сказывалась не одна плохо проведенная ночь. Он еще не совсем оправился от болезни. Депеша брата Нетовой застала его в постели. Накануне ночью он проснулся с ужасными болями в печени. Припадки длились пять дней. Доктор не пускал его. Но он настаивал на решительной необходимости ехать… Боли так захватили его, что он забыл и о депеше, и об опасной болезни Нетовой… Как только немного отпустило, он встал с постели и, сгорбившись, ходил по комнате, послал депешу, написал несколько городских писем. У него было два-три человека с деловыми визитами.
    
В Москве у себя он не оставил петербургского адреса. Его удивило то, что депеша от Нетовой, подписанная ее братом, пришла к нему прямо в отель Демут… Всю дорогу он был тревожен. Дома мальчик доложил ему, что от Нетовых присылали три раза; а вот уже три дня, как никто больше не приходил.
    
Это усилило его беспокойство. Он велел сейчас же приготовить одеваться и закладывать лошадь. Был первый час.
    
В передней позвонили.
    
— Никого не принимать! — крикнул он мальчику.
    
Тот пошел отпирать. Из кабинета слышно было, как кто-то вошел в калошах.
    
— Господин Леденщиков, — доложил, показываясь в дверях, мальчик, — требуют-с… я не впускал.
    
— Проси, — поспешно приказал Палтусов. Он заметно побледнел.
    
Брат Марьи Орестовны остановился в дверях — в длинном черном сюртуке, с крепом на рукаве и с плерезами на воротнике.
    
— Марья Орестовна? — первый спросил Палтусов и подал руку.
    
— Моя сестра скончалась вчера в ночь…
    
В голосе не слышно было слез, но глаза тревожно смотрели на Палтусова.
    
— Вчера ночью? — переспросил Палтусов и подался назад.
    
Он забыл попросить гостя сесть, но тотчас же спохватился.
    
— Прошу, — указал он Леденщикову на кресло у стола.
    
В один миг сообразил он, зачем тот приехал и что отвечать ему.
    
— Monsieur Палтусов, — начал Леденщиков. — Но она сообщила мне еще задолго до кончины, что вы заведовали ее делами.
    
— Точно так, — сухо ответил Палтусов.
    
— Состояние, предоставленное ей мужем, все было, сколько мне известно, в бумагах?
    
— В бумагах.
    
"Не тяни, животное!" — выбранился про себя Палтусов.
    
— Так вот я бы и просил вас покорнейше привести в известность всю наличную сумму. Она должна быть в пятьсот тысяч капитала. Я обращаюсь к вам как брат и наследник… за выделом четвертой части Евлампию Григорьевичу…
    
Леденщиков переложил шляпу — и она уже была с крепом — с правого колена на левое.
    
Палтусов сделал несколько шагов в угол комнаты и вернулся. Лицо его оставалось бледным.
    
— Очень хорошо-с, — заговорил он глуше обыкновенного. — Но вы, вероятно, знаете, что сестра ваша поручила мне свой капитал в полное распоряжение?
    
— Я имею копию с доверенности.
    
— Поэтому часть этих денег находится… как бы вам это сказать… в обороте…
    
— В каком обороте? — уже с явной боязнью в голосе спросил Леденщиков.
    
— В обороте, — повторил Палтусов.
    
— Вы отдали их под залог? В таком случае у вас есть закладная или другие документы.
    
— Словом, — перебил его Палтусов, — сто тысяч рублей, даже несколько больше, я не могу реализовать сейчас же.
    
— Но я вас не понимаю, monsieur Палтусов, — более сладким тоном начал Леденщиков. — Эти деньги должны же быть где-нибудь… Как вы ими распоряжались в интересах вашей доверительницы, я не знаю, но они должны быть налицо.
    
— Я прошу вас дать мне сроку несколько дней, неделю. Ведь я же не мог предвидеть внезапной кончины вашей сестры.
    
— Мы вам несколько раз телеграфировали.
    
— Я сам заболел в Петербурге.
    
— Но, cher monsieur Палтусов, я ведь не требую, чтобы вы мне сию минуту выложили весь капитал Мари. Он в банке, в бумагах… это само собой понимается… Но надо привести в известность сейчас же.
    
— К чему? — возразил более спокойным, деловым тоном Палтусов. — Ваша сестра умерла без завещания. Вы и муж ее — наследники… Известно, что я занимался ее делами… Мировой судья будет действовать охранительным порядком.
    
— Но почему же этого не сделать просто, домашним образом? Вы пожалуете к нам и привезете все эти ценности.
    
— Да, конечно, но я прошу вас дать мне срок.
    
— Срок? — Губы Леденщикова начали бледнеть.
    
— Я распоряжался самостоятельно.
    
— Да-с, monsieur Палтусов, — перебил Леденщиков и встал, — но я должен вас предупредить, что если вам не угодно будет до вечера послезавтра пожаловать к нам со всеми документами… я должен буду…
    
— Хорошо-с, — сухо отрезал Палтусов.
    
— Послезавтра, — повторил Леденщиков и подал Палтусову руку.
    
К передней он отретировался задом. Палтусов проводил его до дверей.
    
Кровь сразу прилила к его лицу, как только он остался один.
    
Этот глупый и сладкий гостинодворческий дипломат не даст ему передышки… Не даст! Все было у него так хорошо рассчитано. И вдруг смерть Нетовой!.. Просить, каяться перед двумя купчишками?! Никогда!
    
Надо выиграть время… Будь это не такой купеческий «братец» — они бы столковались… Но тут трусливая алчность: хочется поскорее пощупать свой капитал, свалившийся с неба.
    
Первый, кто пришел на мысль Палтусову, был Осетров. Вот к нему надо ехать… сию минуту. Если и не будет успеха, то хоть что-нибудь дельное вынесешь из разговора с ним.
    
"А если он откажет?.." — Палтусов закусил губу, и в глазах его мелькнула решимость особого рода.
    
Через десять минут он летел к Осетрову.
   
   
    
     
XIII
    
    
Осетров был у себя. Он нанимал целый этаж, на бульваре, в доме разорившихся миллионеров, которым и остался только этот дом. Палтусов не был у него на квартире и не видал его больше трех месяцев.
    
Он шел за лакеем по высоким комнатам уверенно, но внутри тревога росла. Надо было сохранить на лице выражение деловой и немного светской развязности; надо показать, что с того дня, когда они познакомились в конторе, утекло немало воды в его пользу. Тогда он отрекомендовался как фактотум подрядчика из офицеров; теперь он должен явиться самостоятельной личностью, деловой единицей, действующей на свой страх… С Осетровым он, кажется, умеет говорить, попадать в тон… В его предприятии у него три пая, по тысяче рублей… Со своим пайщиком, хотя бы и на такую малость, не станет тот разыгрывать набоба: слишком он умен для этого, да и сумел давно оценить, что в его пайщике есть кое-что, стоящее и внимания, и поддержки, и доверия…
    
Слово «доверие» не смутило. Палтусова и в эту минуту. Почему же не доверие? Разве Осетров знает, что сейчас произошло между ним и Леденщиковым?.. Да хоть бы каким-нибудь чудом и догадался? Надо предупредить его, говорить прямо, без утайки, как было дело. Он человек практики… ему постоянно поручались куши чужими людьми, да и воротилой-то он сделался только на одни чужие деньги… Что он такое был? Учитель…
    
— Пожалуйте-с, — пригласил лакей и остановился перед темной дверью с глубокой амбразурой.
    
Палтусов не заметил, через какие комнаты прошел до кабинета.
    
Осетров сидел за письменным столом в такой же позе, как в конторе, когда Палтусов в первый раз явился к нему от Калакуцкого.
    
Рассматривать обширный кабинет некогда было. Палтусов перешел к делу.
    
— Поддержите меня, — сказал он Осетрову без обиняков, — мое положение очень крутое. Вы сами человек, разбогатевший личной энергией… У меня была доверительница — поручила мне свое денежное состояние. Я распоряжался им по своему усмотрению. Она скоропостижно умерла. Наследник требует — вынь да положь — всего капитала… А у меня нет целой четверти…
    
Палтусов остановился.
    
— Где же он у вас? — спросил Осетров, мягко поглядывая на него.
    
— Я пустил его в оборот…
    
— На свое имя?
    
— Нет… на чужое…
    
— В какой же это оборот?
    
— Я дал бумаги в залог.
    
— Ну так что же за беда? Вы так и объявите наследнику… Это не пропащие деньги…
    
— Я не могу этого сделать, — решительно выговорил Палтусов.
    
— Почему же?
    
— Потому что наследник — скупой дурачок. Он сочтет это за растрату…
    
— Да…
    
Осетров закурил папиросу и прищурил глаз.
    
— Что же я-то могу для вас сделать?
    
— Дайте мне ваше поручительство… Я выдам векселя…
    
— Мое поручительство?.. Нет, любезный Андрей Дмитрич, я не могу этого.
    
Палтусов опустил глаза. Они оба молчали.
    
— Я заслужу вам, — начал Палтусов. — В моем поступке вы, деловой человек, не должны видеть что-нибудь особенное… Отчего же я не мог воспользоваться случаем? Дело шло о прекрасной операции… Она удалась бы через два-три месяца… Я возвращаю капитал доверительнице и сразу приобретаю хорошее денежное положение.
    
— Почему же вы так не поступили?
    
— Надо было сейчас же действовать. Она жила в Ницце… Я вам уже сказал, что она имела ко мне полное доверие. Ее смерть — неудача. И больше ничего!
    
— Это растяжимые деловые принципы, — выговорил Осетров.
    
— Но вам, — уже горячо возразил Палтусов, — разве не доверяли сотни тысяч без расписок? Вы их пускали в оборот от своего имени. Стало, рисковали чужим достоянием.
    
— Совершенно верно, — остановил Осетров, — но я возвращал сейчас же, сейчас, все, что у меня было, при первом требовании, или указывал, во что у меня всажены деньги. Сделайте то же и вы.
    
— Но я вам говорил, что наследник скупердяй, дурак… с ним это невозможно, бумаги представлены взаем другим лицом! Какое же я обеспечение могу дать такому трусливому и алчному наследнику?
    
— Напрасно с таким народом дело имеете…
    
На лице Осетрова Палтусов прочел решительный отказ.
    
— Вадим Павлович, — выговорил он, — я ожидал от вас другого…
    
— И получили бы другое, — ответил Осетров, приподнимаясь над столом. — Наживать можно и должно, но только не так, как вы задумали.
    
Это было сказано серьезно, без всякого вызова. Оставалось удалиться.
    
— У вас есть наши акции? — спросил Осетров, как бы спохватившись. — Если вам угодно, я куплю у вас их по полторы тысячи — больше вам не дадут…
    
Палтусова охватило такое злобное чувство, что он с усилием сдержал себя на пороге кабинета.
   
   
    
     
XIV
    
    
"Ехать к Станицыной?" — мелькнуло у него. Он вышел на крыльцо и глядел на обширный двор. Кучер еще не заметил его и не подавал. Так простоял он минуты две…
    
Станицына! Она выручит! Кто это сказал? В ней теперь женское чувство расходилось. Она увидала, пожалуй, в том, как он повел с ней себя, — прямое оскорбление. Да, другой бы упал на колени и, долго не думая, предложил бы ей сожительство, довел бы до развода с мужем, прибрал бы к своим рукам ее фабрику и наличные деньги. Полно, есть ли они, наличные-то?.. Она должна была в эту зиму заплатить за мужа несколько сот тысяч… без этого она не подняла бы кредиту. А коли наличных нет или есть только на оборот, на поддержку текущих дел по обеим фабрикам, так из-за чего же он будет соваться?
    
Да и не хочет он ей говорить правды. Ее на мякине не проведешь. Она все-таки кулак-баба… Позволить ей заподозрить его, и так, в глаза… Ни за что!
    
С женщинами у него — неизменная мораль… Так он поступал, так и будет поступать. Что-то поднимает внутри его гордость, чувство мужского превосходства, когда он думает о своих отношениях к женщинам. Обязанным им он ничем не хочет быть. Сначала он перепробует все.
    
Ну что же?
    
В ту минуту, когда Палтусов крикнул: "Подавай!" — голова его осветилась новой фигурой ярко и отчетливо, и тотчас вспомнил он свой визит к родственнику Долгушина, к тому «ископаемому», что сидит в птичнике… у него есть деньги. Он, наверно, тайный ростовщик. Но что же предложить ему в залог? Одну половину бумаг? Так это будет тришкин кафтан. Нелепо!
    
Почему-то, однако ж, он схватился за эту мысль.
    
Он вспомнил адрес старого барина, но не приказал кучеру ехать туда, а взял извозчика.
    
Барин принял его. Он вышел к Палтусову совершенно так же одетый, как и в тот раз, и так же попросил его во вторую комнату. Старик помнил о его визите, опять сказал, что служил когда-то с одним Палтусовым. Про Долгушина осведомился в шутливом тоне, и когда Палтусов сообщил ему, что генерал служит акцизным надзирателем на табачной фабрике, — выговорил:
    
— И это для него большой пост. Свистун!
    
Палтусов сидел так, что ему была видна часть стены, где он в первый раз заметил несгораемый шкап. Глаза его остановились на продольной, чуть заметной щели. Опять разглядел он и маленькое отверстие для ключа.
    
— Чем могу? — спросил барин и поправил паричок.
    
— На этот раз, — начал Палтусов, — я к вам от себя.
    
Он пристально поглядел на старика.
    
— Чем могу? — повторил тот.
    
— Не найдете ли возможности дать мне под обеспечение?..
    
Губы барина слегка пошевелились, и что-то мелькнуло в глазах.
    
— Я знаю, что вы ссужаете, — решительно выговорил Палтусов и даже похвалил себя внутренне за такую проницательность.
    
— Вы изволите говорить, — не меняя тона, переспросил старик, — под обеспечение?
    
— Ценностями… разных наименований.
    
— И какую сумму?
    
"А! ты ростовщик!" — вскрикнул про себя Палтусов.
    
— Сто тысяч рублей.
    
— Сто тысяч рублей?.. Такой свободной суммы я не имею…
    
— Ну, сколько имеете.
    
Старик поглядел на Палтусова косвенным взглядом.
    
— А почему же вы, государь мой, не желаете заложить ваши ценности в любом банке?
    
Вопрос этот уже побывал в голове Палтусова, когда он подъезжал к его дому.
    
— Это фамильные вещи, — уже солгал Палтусов.
    
— Брильянты? — быстро спросил старик.
    
— Разные ценности.
    
В голове Палтусова разыгрывалась сцена. Вот он привозит свои бумаги. Это будет сегодня вечером. Старик приготовит сумму… Она у него есть — он врет. Он увидит процентные бумаги вместо брильянтов, но можно ему что-нибудь наговорить. Не все ли ему равно? Он пойдет за деньгами… Броситься на него… Раз, два!.. А собаки? А люди? Разве так покончил со стариком недавно в Петербурге саперный офицер? То было в квартире. Даже кухарку услал… Да и то поймали.
    
Все это пронеслось в мозгу Палтусова и заставило его мгновенно покраснеть. И вдруг его визит к этому барину, разговор, расчеты представились ему во всей их глупости и гадости. Как мог он остановиться хоть минуту на такой мысли?.. А просто заложить бумаги можно в первом попавшемся банке… Да какой же толк в этом?..
    
Он должен был сознаться, что голова его ослабела. Устыдившись, он тотчас же встал и протянул руку хозяину.
    
— Позвольте заехать к вам на днях, — сказал он, любезно улыбаясь. — Вы, во всяком случае, не прочь? О процентах мы тогда переговорим…
    
— Милости прошу, — кратко ответил ему немного удивленный старик и пошел провожать его через комнату с птицами.
    
Собаки тоже провожали Палтусова. Он сбежал с лестницы, чувствуя, что щеки его горят. В первый раз он подумал о том, как можно придушить живого человека из-за денег.
   
   
    
     
XV
    
    
Звонили ко всенощной… Мартовский воздух смяк. Днем сильно таяло. Солнце повертывало на лето. Путь лежал Палтусову со Знаменки Кремлем. Он извозчика не взял, пошел пешком.
    
Миновал он ворота с прорезными бойницами проездной башни Кутафьи, белеющей, точно шатер без крыши. Зажигалась яркая ночь. Вокруг полного месяца, не поднявшегося еще кверху, от утреннего тумана шла круглая пелена, открывающая посредине овал — посинее, безоблачный, глубокий. И одна только звезда внизу и сбоку от месяца ярко мерцала. Других звезд еще не было заметно.
    
Палтусов остановился у перил моста через Александровский сад и засмотрелся на него. Это позволило ему уйти от тревог сегодняшнего дня. Внизу темнели голые аллеи сада, мигали фонари. Сбоку на горе уходил в небо бельведер Румянцевского музея с его стройными павильонами, точно повисший в воздухе над обрывом. Чуть слышно доносилась езда по оголяющейся мостовой…
    
Палтусов пошел дальше, мостом и Троицкими воротами поднялся в Кремль. Слева сухо и однообразно желтел корпус арсенала, справа выдвигался ряд косо поставленных пушек, а внизу пирамиды ядер. Гул соборных колоколов разливался тонкою заунывною струей. Ему захотелось туда, за решетку, откуда золоченые главы всплывали в матовом сиянии луны. Он скорыми шагами перешел поперек площади, повернул вправо и взял в узкий коридорчик, откуда входят в Успенский собор.
    
Темные расписанные столбы собора, полусвет, лики иконостаса, ладан и тихое мелькание молящегося народа навели на Палтусова род дремы… Он сначала совсем забыл про себя. Ему нужно было за чем-нибудь следить глазами, что-нибудь слушать… В собор не попадал он много лет, даже и не помнит, когда это было. Теперь его занимала служба, как ребенка. Идет архиерей в длинной ризе, ее поддерживает сзади иподьякон, впереди дьякон со свечой. Архиерей кадит перед образами… Такого облаченья и всего этого шествия Палтусов не видал еще никогда… Он глядел ему вслед. Служба перешла на средину собора. Долго он не мог слушать ее. Кровь прилила к голове, сделалось душно, напала тревожность, столбы и иконостас точно давили его.
    
Он вышел на воздух. И разом все вернулось к нему… Он вор!.. Хотел разжиться на чужие деньги. Мог сегодня, — когда брат Нетовой явился к нему, — прямо сказать: "Я вложил в такое-то дело сто тысяч… Вот кем представлены залоги… Вот документ, обеспечивающий эту сделку… нате". И как ни жаден этот идиот, он все-таки пошел бы на соглашение. А не пошел бы?.. Пускай начинал бы процесс, даже уголовное дело. Так нет! Захотелось вынырнуть с чужим капиталом!
    
Машинально двигался Палтусов к Ивану Великому, поднялся кверху, на площадку, где ход в церковь… Там только он очнулся.
    
Гадость сделана. Леденщиков не даст ему передышки, если б и рассказать ему все начистоту, покаяться… Будет дело. Оно уж и теперь началось… Умышленное присвоение чужой собственности уже совершено, в глазах настоящих, честных людей он уже погиб…
    
Вспомнил он своего недавнего «принципала» — Калакуцкого. Череп с чернеющей ранкой представился ему… И курносое лицо околоточного… Вот застрелился же! От уголовного суда сам ушел. А не Бог знает какой великой души был человек…
    
Зазвонили. Палтусов поднял голову и поглядел вверх, на колокольню. Чего же стоит забраться вон туда, откуда идет звон. Дверь теперь отперта… Звонарь не доглядит. Дать ему рубль. А потом легонько подойти к перилам. Один скачок… и кончено!.. В Лондоне бросаются же каждый год с колонн на Трафальгар-сквере, и с колокольни св. Павла целыми дюжинами бросаются…
    
Он зажмурил глаза и открыл их через несколько секунд. Внизу плиты уже обнажились от снега, кое-где просохли и светились. Его схватило за сердце. Но он не успел испугаться. Новое чувство уже залегло ему на душу…
    
"Вор! — думал он и начал чуть заметно улыбаться. — Пускай! Смерть от своей руки еще не ушла. Лучше пистолет, чем такой прыжок с колокольни. Сделать это приличней и скромней".
    
Он начал спускаться по ступенькам. Ему стало вдруг легко. Ни к кому он больше не кинется, никаких депеш и писем не желает писать в Петербург; поедет теперь домой, заляжет спать, хорошенько выспится и будет поджидать. Все пойдет своим чередом… Не завтра, так послезавтра явится и следователь. Не поедет он и на похороны Нетовой. Не напишет и Пирожкову. Успеет… Никогда не рано отправиться на тот свет из этой Москвы!..
    
Благовест продолжается. Выйдя за решетку, Палтусов провалился в рыхлом снеге. Это его рассмешило.
   
   
    
     
XVI
    
    
Пирожков не хотел верить слуху, что Палтусов «арестован». Ему кто-то сказал это накануне вечером. Он вскочил с постели в девятом часу, торопливо оделся и поехал к приятелю. Мальчика, отворившего ему дверь, он ни о чем не расспрашивал. Тот принял его со словами:
    
— Пожалуйте-с, барин у себя.
    
Квартирка смотрела так же чисто и нарядно, как и в тот раз, когда он заехал к Палтусову попросить за мадам Гужо. Ничто не говорило про беду.
    
— Дома! — вслух выговорил Иван Алексеевич в передней.
    
Значит — вздор, вранье, никакого ареста не было. Палтусова он нашел на кушетке.
    
— Что с вами, нездоровится? — спросил его Пирожков и сильно потряс ему руку.
    
Лицо Палтусова показалось ему и желтым, и осунувшимся.
    
— Да вот с приезда не могу поправиться, — откликнулся Палтусов и встал с кушетки.
    
На нем был халат, чего Пирожков никогда не видал.
    
— Вы в Петербурге заболели?
    
— Да, чуть не воспаление в печени схватил.
    
В глазах приятеля Палтусов прочел причину его прихода.
    
— Иван Алексеевич, — начал он простым, задушевным тоном, — вам, наверно, сказали уже, что меня схватили?
    
— Действительно.
    
— Этого еще нет; но может быть сейчас. Я не знаю. Пока я дал подписку.
    
Он на одну секунду опустил голову и добавил с тихой усмешкой:
    
— Попаду в кутузку — это верно.
    
— Но за что же? — искренней нотой крикнул Иван Алексеевич.
    
— За что? за растрату чужого имущества…
    
Пирожков ничего не сказал на это, а только усмехнулся отрицательно.
    
— Право! — подтвердил Палтусов и опять сел на кушетку, подложив под себя ноги.
    
— Да объясните!
    
— Дело самое простое… Получил доверенность на распоряжение капиталом.
    
— Большим?
    
— В несколько сот тысяч.
    
— И что же?
    
— Распорядился по своему усмотрению… на это имел право… Доверительница умерла в мое отсутствие… Наследник пристал к горлу — давай ему все деньги… А у меня их нет.
    
— Как же нет? — изумленно переспросил Пирожков.
    
— Так, в наличности нет…
    
— Но вы можете доказать.
    
— Вот что, дорогой Иван Алексеевич, — начал горячее Палтусов и подался вперед корпусом, — взбесился я на этих купчишек, вот на умытых-то, что в баре лезут, по-английски говорят! Если б вы видели гнусную, облизанную физиономию братца моей доверительницы, когда он явился ко мне с угрозой ареста и уголовного преследования! Я хотел было повести дело просто, по-человечески. А потом озорство меня взяло… Никаких объяснений!.. Пускай арестуют!
    
— Но зачем же? — Пирожков присел к нему на кушетку и взял его за руки. — Зачем же так, Палтусов? Что за бравада? Вы же говорили мне вот в этом самом кабинете, что купец — сила, все прибрал к своим рукам…
    
— Посмотрим, кто кого пересилит… Тут ум надо, а не капиталы.
    
— Ум!.. Но, Андрей Дмитриевич… к чему же доводить себя?
    
— Да ведь я уже под сюркупом… Обязался подпиской о невыезде…
    
— Что же вы теперь делаете? Какие меры?
    
Пирожков расстроенно глядел на Палтусова. Тот пожал ему руку.
    
— Добрая вы душа, сочувственная. Не бойтесь. Я волноваться не желаю. С адвокатом я виделся. Выбрал не краснобая, а честного чудака… Я вижу… вам хочется подробностей. Зачем копаться в этих дрязгах? Для меня — это партия в шахматы… На одном осекся, на другом выплыву!..
    
Что-то новое слышалось Пирожкову в звуках голоса Палтусова. Ему сделалось не по себе. Точно он попал в болото и нога ступает на зыбкую кочку.
    
— Ха, ха, ха! — разразился Палтусов. — Полноте… Говорю, выплыву. А если вы увидите, что я в этой кулаческой Москве сам позапылился, — вы забудете, что у вас был такой приятель.
    
— Ну вот, ну вот! — возразил Пирожков, встал и в недоумении заходил по кабинету.
    
Палтусов посмотрел на стенные часы.
    
— Иван Алексеевич! — окликнул он. — Знаете что, не засиживайтесь. Я, по моим соображениям, жду сегодня архангелов.
    
— Каких?
    
— Следователя или полицию. Уходите. Коли надо будет куда-нибудь съездить, к адвокату, что ли, — дам вам знать; только не стесняйтесь… Прямо откажите.
    
— Полноте! — вырвалось у Пирожкова теплой нотой.
    
Он решительно не знал, как ему говорить с приятелем. Через пять минут он вышел.
    
На улице он перебирал про себя, какое чувство возбуждает в нем Палтусов, и не мог ответить, не мог сказать: "Нет, он честен, это разъяснится".
    
Ему показалось на повороте к Чистым прудам, что в пролетке проехал полицейский офицер со штатским.
   
   
    
     
XVII
    
    
Больше трех недель, как Анна Серафимовна ничего не слыхала о Палтусове. Она спрашивала Тасю. Та знала только, что он куда-то уехал… Надо было решиться — разрывать или нет с мужем. Рубцов продолжал стоять за разрыв. Голова уже давно говорила ей, что она промахнулась, что она только себя разорит, если будет заведовать делами Виктора Мироныча.
    
Но не одни дела. Когда же наступит полная законная воля? Неужели обречь себя на вечное вдовство или махнуть на все и жить себе с «дружком». Да где он, этот дружок? И его нет!
    
За эти дни она исхудала, под глазами круги, во рту гадко, всю поводит. Но она не хочет поддаваться никакой "лихой болести". Не таковская она!
    
Анна Серафимовна собралась ехать в амбар. Вошла Тася в шляпе и кофточке. Это не был еще ее час.
    
— Вы слышали, — выговорила она с расстановкой, — Андрей Дмитрия…
    
Станицына побледнела. Сердце у ней точно совсем пропало.
    
— Что?
    
— Посадили его.
    
— Посадили!..
    
Анна Серафимовна не могла прийти в себя.
    
— За политическое?
    
— Нет.
    
Тася замялась.
    
— По какому же делу?
    
— Я не знаю хорошенько… Говорят про… растрату какую-то… После смерти Нетовой открыли…
    
— После Нетовой?
    
Она все сообразила. Но быть не может! Это не такой человек!
    
Рука ее протянулась к Тасе. Они обнялись. Анна Серафимовна поцеловала ее горячо.
    
— Это так что-нибудь, — порывисто заговорила она. — Он не мог…
    
Обе сели.
    
Тася прильнула к ней. Ей захотелось признаться этой «купчихе» в том, что до тех пор она считала неловким рассказывать.
    
Анна Серафимовна узнала, что Палтусов помогал семейству Долгушиных еще при жизни матери. Про себя Тася умолчала.
    
— Вот видите, — успокоивала и самое себя Станицына, — такой человек не мог! Где же он сидит?
    
— Я не знаю, — пристыженно ответила Тася.
    
— Надо узнать…
    
Анна Серафимовна расспросила, где живет Палтусов, и приказала подавать экипаж.
    
— Вы оставайтесь, — сказала она Тасе, — подождите меня…
    
— Мне бы надо, — тихо выговорила Тася.
    
Она чувствовала, как «барышня» проснулась в ней в эту минуту. Боится она разыскивать, где сидит ее родственник, боится полиции совершенно так, как ее старушки, чуть дело запахнет хоть городовым. А вот такая купчиха не боится… Она любит… она может и спасти его, пожалуй, и в Сибирь бы пошла за ним… Но стоит ли он этого? Поручиться нельзя.
    
Тася покраснела. Что же это такое? Он помогает ей и старушкам, а она точно сейчас же готова выдать его.
    
— Анна Серафимовна, — придержала она Станицыну в зале, — вы не подумайте, что я такая гадкая… бессердечная… Вот вы — посторонняя, и так тепло к нему относитесь… А мне бы следовало…
    
— Я узнаю, я узнаю, — повторяла Станицына, идя к лестнице.
    
По лестнице поднимался Рубцов. Он заехал больше для Таси, отправляясь на фабрику.
    
— Сеня, — сказала ему Станицына, — побудь с Таисией Валентиновной — мне к спеху…
    
Он заметил большую перемену в ее лице и успел спросить у ней на лестнице:
    
— Что, иль опять от муженька супризец?
    
— Нет, не то, — ответила она и быстро начала сходить вниз.
    
— Что такое? — спросил Рубцов Тасю.
    
Рубцов и Тася проходили залой. Тася не знала, говорить ли ей… Это может повредить Палтусову… Но ведь она сказала уже Станицыной. А Рубцов добрый, в эти две недели они сошлись, точно родные.
    
В гостиной она села на то место, где обыкновенно читала Анне Серафимовне, и состроила принужденную улыбку.
    
— Да вы полноте-с, — начал шутливо Рубцов, — мы хоть лыком шиты, а понимаем… не томите…
    
Тася передала «слух» про арест Палтусова.
    
— И сестричка кинулась куда же-с?
    
— Не знаю!
    
— Вот что, — значительно выговорил Рубцов и отошел к окну.
    
Тася молчала. Он несколько раз поглядел на нее. Ей тяжело было начинать разговор о Палтусове.
   
   
    
     
XVIII
    
    
Рубцов все еще стоял у окна, за штофной портьерой.
    
Тася сидела на пуфе, в трех шагах от него.
    
— Вам-то что же особенно убиваться?
    
— Семен Тимофеич… вы не знаете…
    
Она не договорила.
    
— Что же такое именно не знаю?
    
— А то, что…
    
Опять у нее слово стало в горле.
    
— Насчет этого… Палтусова? Что ж тут знать?.. И предвидеть, мне кажется, было возможно. Человек крупного места не имел. Доверие к себе внушил именитой коммерции-советнице, денежками ее поживился… Такая нынче мода… вы извините, что я так про вашего родственника… А может, и понапрасну.
    
— Понапрасну? — повторила Тася и подбежала к нему. — Вы думаете?
    
— Как же я могу знать в точности, Таисия Валентиновна?.. Поветрие это… все этим занимаются… И господа дворяне, и председатели земских управ, и адвокаты… а о кассирах так и говорить совестно!
    
— Вот видите, Семен Тимофеич, — начала смущенно Тася. — Я бы должна была ехать к нему.
    
— Да, пожалуй, он в секрете сидит, так и не пустят.
    
— Анна Серафимовна поехала же.
    
— Уж это их дело…
    
— Я должна была, — повторила Тася. — Но очень уж мне показалось гадко… если б еще он что-нибудь другое…
    
— Зарезал бы, примерно.
    
— Ах, вы все шутите… Что же, страсть может так налететь на человека… а то ведь… это все равно что… украсть.
    
— Недалеко лежит от кражи.
    
— Вот видите… Только мне бы не надо было так говорить. Ведь Палтусов, — она понизила голос, — поддерживал меня…
    
— Вас? — переспросил Рубцов.
    
— И не меня одну, Семен Тимофеич, и старушек моих…
    
Ей уже не было стыдно изливаться перед купчиком. Она рассказала ему всю свою историю… Старушки живут теперь в одной комнатке, в нумерах; содержание их обходится рублей в пятьдесят… эти деньги давал Палтусов. Да платил еще за ее уроки.
    
— Да вы чему же учитесь? — осведомился Рубцов и опустил голову.
    
Он уже сидел около Таси.
    
Она ему рассказала опять про свою страсть к театру. В консерваторию поступать было уже поздно, сначала она ходила к актрисе Грушевой, но Палтусов и его приятель Пирожков отсоветовали. Да она и сама видела, что в обществе Грушевой ей не следует быть. Берет она теперь уроки у одного пожилого актера. Он женатый, держит себя с ней очень почтительно, человек начитанный, обещает сделать из нее актрису.
    
Глаза Таси заискрились, когда она заговорила о своем «призвании». Рубцов слушал ее, не поднимая головы, и все подкручивал бороду. Голосок ее так и лез ему в душу… Девчурочка эта недаром встретилась с ним. Нравится ему в ней все… Вот только «театральство» это… Да пройдет!.. А кто знает: оно-то самое, быть может, и делает ее такой «трепещущей». Сердца доброго, в бедности, тяготится теперь тем, что и поддержка, какую давал родственник, оказалась не из очень-то чистого источника.
    
— Послушайте, голубушка, — Рубцов в первый раз так назвал ее и взял ее за руку. — Вы не тормошите себя… Вы видите, как сестричка вас полюбила… Что же с нами чиниться… Понимаю я, "дворянское дите".
    
И он тихо рассмеялся.
    
— Была, Семен Тимофеич, была. А теперь ничего мне не надо. Только бы старушкам моим кусок хлеба и…
    
— Театр? — подсказал Рубцов.
    
— Да, да! — точно вдохнув в себя, выговорила Тася.
    
— А вы вот что мне скажите, — почти шепотом спросил Рубцов, — как этот ваш родственник, может ли воспользоваться хоть бы теперь увлечением сестрички? А она таки увлечена; это верно.
    
— Я не знаю, Семен Тимофеич; вот в том-то и беда, что мы, в нашем барском кругу, ничего не знаем… Никто нас не учит людей разбирать… Деньги-то его, что он нам давал… были, пожалуй, чужие…
    
— Ну, это еще неизвестно. Ведь он, наверно, получал немало… агентом, кажется, был у того, Калакуцкого, подрядчика, что застрелился недавно.
    
— Все-таки…
    
Тасе сделалось еще тяжелее.
    
— Полноте, — громко и весело сказал Рубцов. — Не обижайте нас! Что, в самом деле, все дворянский-то свой гонор соблюдаете. Мы друзья ваши… это лучше родственников. Только, чур, уж не считаться ни с сестричкой, ни со мной… А жалко вам этого Палтусова, повидайтесь с ним, посмотрите, почувствуйте, каков он на самом деле.
    
Рубцов встал и еще раз протянул ей руку. Тася, слушая его, притихла. Да, с этим человеком стыдно считаться. Генеральская дочь давно умерла в ней.
   
   
    
     
XIX
    
    
В частном доме ***-ской части наступили послеобеденные сумерки.
    
Шестой час. В узкой комнатке, с одним окном, на волосяной кушетке лежит Палтусов. Третий день проводит он под арестом. Накануне утром он писал Пирожкову и просил его побывать у адвоката Пахомова, считавшегося, кроме своей уголовной практики, и хорошим "цивилистом".
    
Перед обедом адвокат был у него. Они проговорили больше часа. Прощаясь, адвокат сказал ему:
    
— Не знаю, могу ли я взять на себя ваше дело. Не замедлю дать ответ.
    
Палтусов изложил ему свою систему защиты. Тот отмалчивался или издавал неопределенные звуки. Это совещание не удовлетворило арестанта.
    
Арестант!.. Он довольно спокойно думал о том, где он «содержится», что ожидает его в недальнем будущем: дело перешло уже в руки обвинительной власти. Допрос следователя завтра утром. К нему он приготовлен.
    
Комнатка, — где он лежит, — дворянская. Собственно, тут дежурят квартальные. Но в настоящей арестантской камере все и без того занято. С утра перед ним проходила жизнь «съезжей». Он слышал из своей камеры голоса письмоводителя, околоточных, городовых, просителей. Какая-то баба, должно быть в передней, выла добрых два часа. Частный приходил раза три. С Палтусовым он обошелся мягко. Они оказались в шапочном знакомстве по Большому театру. Указывая на него дежурному квартальному, он употребил выражение «они». Квартальный — бывший драгунский поручик — пришел покурить, заспанный, даже не полюбопытствовал, по какому делу сидит Палтусов.
    
Зала квартиры частного примыкала к канцелярии. Палтусов слышал, как майор ходил, звякая шпорами, и напевал из "Корневильских колоколов":
    
     
      
Взгляните здесь, смотрите там:
      
Нравится ль все это вам?
     
    
    
Когда умолкла вся утренняя суета, Палтусов заглянул в опустелую канцелярию. У одного из столов сидел худой блондин, прилично одетый, вежливо ему поклонился, встал и подошел к нему. Он сам сказал Палтусову, что содержится в том же частном доме; но пристав предоставил ему письменные занятия, и ему случается, за отсутствием квартального или околоточного, распоряжаться.
    
— А по какому вы делу? — спросил его Палтусов.
    
— Я литограф… Привлечен… по подозрению насчет билетов, оказавшихся подложными.
    
И он сейчас же протянул Палтусову руку и сказал:
    
— Позвольте быть знакомым.
    
Надо было пожатьруку. Литограф вызвался заботиться о том, чтобы Палтусову служил получше солдат, вовремя носил самовар и еду. Пришлось еще раз пожать руку товарищу-арестанту.
    
На кушетке, в надвигающихся сумерках, Палтусов лежал с закрытыми глазами, но не спал. Он не волновался. Факт налицо. Он в части, следствие начато, будет дело. Его оправдают или пошлют в "Сибирь тобольскую", как острил один студент, с которым он когда-то читал лекции уголовного права.
    
Палтусов впервые проходил в голове свою собственную историю и спрашивал себя: полно, было ли у него когда в душе хоть что-нибудь заветное? Кто ему мог передать нехитрую, ограниченную честность? Отец — игрок и женолюб. Про мать все знали, что она никем не пренебрегала… даже из дворовых… Еще удивительно, как из него вышел такой "порядочный человек". Да, он порядочный!.. И с сердцем, и не трус… Увлекался же Сербией и там вел себя куда лучше многих. На войне в Болгарии не сделал же ни одной гадости. Возмущался и воровством, и нагайками, и адъютантским шалопайством, и бессердечием разных пошляков к солдату. Не может без слез вспомнить обмороженные ноги целых батальонов…
    
А вот теперь ему не стыдно своего «случая», а просто досадно. Если его что мозжит, так — неудача, сознание, что какой-нибудь купеческий «gommeux»,[164] глупенький господин Леденщиков, столкнулся с ним, заставляет его теперь готовиться к уголовному процессу, губит, хоть и на время, его кредит.
    
И все горче и горче делалось ему только от этого. За себя он не боялся. Но, быть может, с процесса-то и пойдет он полным ходом?.. Сначала строгие люди будут сторониться… Зато масса… Кто же бы на его месте из людей бойких и чутких не воспользовался? В ком заложен несокрушимый фундамент?.. Даже разбирать смешно!..
    
К нему постучались. Из полуотворенной двери показалась белокурая голова литографа.
    
— К вам посетительница.
    
Палтусов быстро встал с кушетки.
    
— Дама? — спросил он и подумал: "Верно, Тася".
    
— Да-с. Вы не извольте беспокоиться. Пристав приказал.
    
— Благодарю вас.
    
Голова скрылась. Из-за двери слышался легкий шорох.
   
   
    
     
XX
    
    
Палтусов вышел в канцелярию. У стола, ближайшего к его двери, сидела дама. Он не сразу в полутемноте узнал Станицыну.
    
— Анна Серафимовна! — тихо вскрикнул он.
    
Она встала в большом смущении. Палтусов нагнулся, взял ее руку и поцеловал.
    
Вуалетки Станицына не поднимала. Сквозь нее, в сумерках, виднелось милое для нее лицо Палтусова. По туалету он был тот же: и воротнички чистые, и короткий, модного покроя пиджак. Только бледен, да глаза потеряли половину прежнего блеска.
    
— Хворали? — спросила она, и голос ее дрогнул.
    
— В Петербурге, да… Садитесь, пожалуйста… Только… здесь так темно.
    
— Ничего, — сказала она.
    
Он не смущен. Лицо тихо улыбается. Ему совсем не стыдно, что его посадили на «съезжую». Так она и ожидала. Не может быть, чтобы он был виноват!..
    
В эту минуту она и думать забыла про то, что случилось в карете после бала Рогожиных. Ей все равно, что бы и как бы он об ней ни думал. Не могла она не приехать. А ее не сразу пустили. Да и самой-то не очень ловко было упрашивать пристава.
    
— Он вам родственник, сударыня? — спрашивает. Лгать она не хотела. Пристав усмехнулся.
    
Долго держал Палтусов ее руку. Она тихо высвободила и спросила:
    
— Зачем же вас сюда? Нешто нельзя было на поруки?
    
— Залог надо… — спокойно ответил он, — а следователь требует тридцать тысяч. У меня таких денег нет.
    
— Андрей Дмитрич… — чуть слышно вымолвила Станицына, — позвольте мне…
    
Она сидит почти без капитала… Но такие-то деньги сейчас найдутся! Ни одной секунды она не колебалась… Вся расчетливость вылетела.
    
Он молча пожал ей руку.
    
Когда он заговорил, голос его дрогнул от искреннего чувства.
    
— Славная вы, Анна Серафимовна, я вам всегда это говорил… Вы думали, быть может, что я так только, чувствительными фразами отделывался?.. Спасибо.
    
— Скажите, — продолжала она в большом смущении, — куда поехать, кому внести?
    
— Полноте, не нужно, — остановил он ее и выпустил ее руку. — Залог можно бы было найти. Я было и думал сначала, да рассудил, что не стоит…
    
— Как же не стоит?
    
Она подняла голову и оглянулась.
    
— Мне это зачтется.
    
— Как зачтется, Андрей Дмитрич?
    
— После… когда кончится дело.
    
— Дело! — повторила Станицына.
    
Его голос так и лился к ней в душу, и стало его нестерпимо жаль.
    
— Андрей Дмитрич… скажите… сколько вся сумма… Можно будет достать… скажите.
    
Щеки ее пылали.
    
Палтусов взял ее за обе руки.
    
— Спасибо! — горячо выговорил он. — Ничему это теперь не поможет… Дело началось… уголовным порядком… Внесу я или нет что следует, прокурорский надзор не прекратит дела… Да если б и не поздно было… Анна Серафимовна, я бы…
    
Он немного помолчал; но потом рассказал ей, что ему пришла мысль ехать к ней после визита Леденщикова… Он знал, что она способна помочь ему.
    
— Не могу я от женщин, даже от таких, как вы, принимать денежных услуг.
    
Эти слова не удивили ее. Такой человек и должен этак говорить и чувствовать. Ей сделалось вдруг легко. Она верила, что его оправдают. Украсть он не может. Просто захотел выдержать характер и выдержит.
    
Лицо ее Виктора Мироныча представилось ей. Тот — на воле, именитый коммерсант, с принцами крови знаком; а этот — в части сидит «колодником»… А нешто можно сравнить? Будь она свободна, скажи он слово, она пошла бы за ним в Сибирь…
    
— Вы довольны Тасей? — спросил он ее, видимо желая переменить разговор.
    
— Очень!
    
Анна Серафимовна начала ее расхваливать и намекнула Палтусову, что ей известно, кто поддерживал Тасю и ее старушек.
    
— Вот что, голубушка, — сказал ей Палтусов. — Она девушка хорошая, но дворянское-то худосочие все-таки в ней сидит. Теперь ей неприятно будет принимать от меня… Сделайте так, чтобы она у вас побольше заработала… Окажите ей кредит… А всего лучше выдайте замуж… Это будет вернее сцены… А потом счетец мне представьте, — кончил он весело, — когда я опять полноправным гражданином буду!..
    
И это тронуло ее. Она встала и начала прощаться с ним.
    
— Пускай Тася не волнуется — ехать ей ко мне или нет, — сказал Палтусов, провожая Станицыну до передней, — ко мне ей не надо ездить… Это еще успеется. Только такие, как вы, — прибавил он и крепко пожал ей руку, — умеют навещать "бедных заключенных".
    
И он тихо рассмеялся. Станицына уехала глубоко тронутая.
   
   
    
     
XXI
    
    
— Обождите, — сказала Пирожкову горничная, смахивавшая на гувернантку, вводя его в кабинет присяжного поверенного Пахомова.
    
Он уже во второй раз заезжал к нему — все по просьбе Палтусова. В первый раз он не застал адвоката дома и передал ему в записке просьбу Палтусова быть у него, если можно, в тот же день. Теперь Палтусов опять поручил ему добиться ответа: берет он на себя дело или нет?
    
Жутко себя чувствует Иван Алексеевич. Всего неприятнее ему то, что он сам не может разъяснить себе: как он, собственно, относится к своему приятелю? Считает ли его жертвой, или подозревает, или просто уверен в растрате? Палтусов говорил с ним в таком тоне, что нельзя было не подумать о растрате. Только приятель его смотрел на нее по-своему.
    
Но как отвернуться от него, не исполнить его просьбы, не заехать лишний раз к адвокату?..
    
Пирожков осмотрелся. Он стоял у камина, в небольшом, довольно высоком кабинете, кругом установленном шкапами с книгами. Все смотрело необычно удобно и размеренно в этой комнате. На свободном куске одной из боковых стен висело несколько портретов. За письменным узким столом, видимо деланным по вкусу хозяина, помещался род шкапчика с перегородками для разных бумаг. Комната дышала уютом тихого рабочего уголка, но мало походила на кабинет адвоката-дельца.
    
В камине тлели угли. Иван Алексеевич любил греться. Он стоял спиной к огню, когда вошел хозяин кабинета — человек лет под сорок, среднего роста. Светло-русые волосы, опущенные широкими прядями на виски, удлиняли лицо, смотревшее кротко своими скучающими глазами. Большой нос и подстриженная бородка были чисто русские; но держался адвокат, в длинноватом темно-сером сюртуке и белом галстуке, точно иностранец доктор.
    
— Покорно прошу, — пригласил он Пирожкова на диван высоким теноровым голосом.
    
Пирожков попросил ответа по делу Палтусова.
    
— Видите ли, — заговорил адвокат искренне и точно рассуждая с самим собой, — я бы взялся защищать господина Палтусова, если бы он не насиловал мою совесть.
    
— Вашу совесть?
    
— Да-с, мою совесть. Мне вовсе не нужно проникать в глубину души подсудимого. Это метода опасная… Скажет он мне всю правду — хорошо. Не скажет — можно и без этого обойтись. Но если он мне рассказал факты, то мне же надо предоставить и освещать их; так ли я говорю? — кротко спросил он.
    
— Безусловно, — подтвердил Пирожков.
    
— Ваш знакомый может служить типическим знамением времени…
    
— В каком же смысле? — спросил Пирожков.
    
— Он смотрит на себя как на героя… У него нет ни малейшего сознания… неблаговидности его поступка… Он требует от меня солидарности с его очень уж широким взглядом на совесть.
    
От этих слов адвоката Ивана Алексеевича начало коробить.
    
— Знамение времени, — повторил Пахомов. — Жажда наживы, злость бедных и способных людей на купеческую мошну… Это неизбежно; но нельзя же выставлять себя на суде героем потому только, что я на чужие деньги пожелал составить себе миллионное состояние…
    
— А если он будет оправдан? — полувопросительно выговорил Пирожков.
    
— Очень может быть, но только при моей системе защиты — вряд ли.
    
"Странный адвокат", — подумал Пирожков.
    
— Можно добиться легкого наказания, да и то софизмами, на которые я не пойду… Ваш знакомый обратился не к тому, к кому следовало.
    
По унылому лицу адвоката прошла улыбка.
    
— Как общественный симптом, — продолжал он, — это меня нисколько не удивляет. Так и следует быть среди той нравственной анархии, в какой мы живем… Господин Палтусов вовсе не испорченнее других… Вы, вероятно, и сами это знаете… У него есть даже много… разных points d'honneur…[165] Он ведь бывший военный?
    
— Да, служил в кавалерии, — кратко ответил Пирожков, — потом слушал лекции.
    
— На юридическом? — не без иронии осведомился Пахомов.
    
— На юридическом.
    
— Самая опасная смесь… После практики в законном убийстве людей — хаос нелепых теорий и казуистики… Естественные науки дали бы другой оборот мышлению. А впрочем, у нас и они ведут только к первобытной естественности правил.
    
Он тихо рассмеялся, молча потерев руки. Пирожков встал и, пожав ему руку, у дверей спросил:
    
— Так и передать Палтусову?
    
— Так и передайте-с… Насиловать свою совесть — не допускаю.
    
С педантической вежливостью проводил он Пирожкова до лестницы.
   
   
    
     
XXII
    
    
Арестанта Пирожков застал за обедом, перед грязным столиком у окна.
    
Ему принесли еду из соседнего трактира. Она состояла из широкого, во всю тарелку, бифштекса с жирной подливкой, хреном и большими картофелинами, подового пирога и пары огурцов. На столе стояла бутылка вина.
    
Палтусов начинал поправляться в лице.
    
— Сплю, как сурок, — встретил он Пирожкова, — и, странное дело, — совсем нет охоты к книге… Читать просто не хочется! Ну, что же?
    
Пирожков замялся.
    
— Отказывается?
    
— Да.
    
— Недосуг?
    
По мягкости Иван Алексеевич хотел было солгать, но что-то его точно подтолкнуло.
    
— Нет, — мягко, но без уклончивости ответил он.
    
— Против его принципов? — уже не тем голосом спросил Палтусов.
    
— Да… он говорит, что не может принять вашей системы защиты.
    
— А другой я не могу допустить.
    
— Однако позвольте, Андрей Дмитриевич, — заговорил Пирожков, подсаживаясь к нему и понизив голос, — одно из двух: или вы признаете факт, или нет.
    
— Какой факт?
    
— Факт… который вам вменяют.
    
— Я сказал адвокату то же, что и вам, — горячее продолжал Палтусов. — А ему я прибавил: если б я был и виноват, то предварительного заключения — ведь меня могут и в острог перевести — одного достаточно, чтобы произвести уравнение, — слишком даже достаточно!..
    
Иван Алексеевич показал своей миной, что он не совсем согласен.
    
— Да как же?.. — спросил, поднимая голову, Палтусов. — Ведь я могу быть оправдан!.. И буду оправдан. Но если б и была признана некоторая моя виновность… разве мало просидеть несколько месяцев?
    
Палтусов бросил салфетку на стол, встал и заходил в другом углу узкой комнаты. Пирожков поглядывал на него и прислушивался к звукам его голоса. В них пробивалось больше веры, чем раздражения.
    
— Добрейший Иван Алексеевич, — продолжал Палтусов, — вы человек святой, знаете своих моллюсков или этнографию Фиджийских островов; а я человек дела. Позвольте хоть раз в жизни начистоту открыться вам… А потом вы можете и плюнуть на меня, сказать: "Вор Палтусов — и больше ничего!" Не могу я не бороться с купеческой мошной!.. Без этого в моей жизни смыслу нет.
    
— Будто… — вставил Пирожков.
    
— Что же!.. Вам приятнее было бы, чтоб я пошел в чинушки, губернатора добился через десять лет? Тут я идею провожу… не улыбайтесь — идею… Все дело в том: замараюсь или не замараюсь. Если не замараюсь — ладно!.. И заставлю купецкую утробу признать сметку, какая у меня здесь значится.
    
Он ударил себя по лбу, после чего подошел к Пирожкову и сел на кушетку.
    
— Как вам угодно, Иван Алексеевич, так и принимайте то, что я вам сейчас сказал… Я вас беспокоить не стану… Будет вашей милости угодно, — он весело улыбнулся, — зайдете иногда за справочкой… А этому квакеру, — вот какие нынче адвокаты завелись, — я сам напишу, что в услугах его не нуждаюсь… Возьму какого-нибудь замухрышку… Ведь это я на первых порах только волновался… В законе не тверд… А теперь мне и не нужно уголовной защиты.
    
— Как же не нужно? — наивно воскликнул Пирожков.
    
— Меня незаконно арестовали. Поусердствовали следователь и прокурор. Они меня подвели под статью тысяча семьсот одиннадцатую… А тут простой гражданский иск.
    
— Так вы надеетесь… попасть на свободу?
    
— Положительно надеюсь… Мне хороший цивилист нужен, кляузник… Пахомов плох… Все это я обработаю… Ну, подержат меня еще недельку, но не больше… Судебная палата не допустит… У меня уже был здесь один барин… А раз дело на гражданской почве — я выплыл. Это несомненно. Тогда я вправе требовать времени для реализации того, что я пустил в оборот, выгодный для моей покойной доверительницы…
    
По лицу Пирожкова видно было, что он плохо понимает все это. Палтусов взял его за руку и потряс.
    
— Для вас это тарабарская грамота!.. Видите — я трусу не праздную… Не судите меня очень строго: я чадо своего века. Каждому своя дорога, Иван Алексеевич!..
    
Продолжать разговор Пирожкову сделалось неловко. Палтусов это понял и сам выпроводил его через несколько минут. Арестанта жалеть было нечего: он уверен в том, что его выпустят… Может, и так! "Статья 1711" осталась в памяти Ивана Алексеевича. Он даже позавидовал приятелю, видя в нем такую бойкость и уверенность в «идее» своей житейской борьбы.
   
   
    
     
XXIII
    
    
В два часа Пирожков должен был попасть в университет на диспут. Сколько времени не заглядывал он на университетский двор… Своей жизнью он решительно перестал жить. Зима прошла поразительно скоро. И в результате ничего… Работал ли он в кабинете счетом десять раз? Вряд ли… Даже чтение не шло по вечерам… Беспрестанные помехи!..