1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
   
Мы сидим молча. Я развлекаю себя, пуская стеклом часов солнечные зайчики в лицо Ване. Антон наливает себе кофе, отвечает на телефон и сваливает в ванную.
   
– И что дальше думаешь делать? – прерывает неловкую паузу Ваня.
   
– Дальше? – я пожимаю плечами. – Хочу начать нового себя. – И добавляю шепотом: – Уже не здесь...
   
– Что? – Ваня дергает плечами. – Ты это... Ты сейчас хорошо соображаешь?
   
Я киваю.
   
– Можно вопрос? А... а Наташа?
   
– Наташа...
   
– У тебя с ней все в порядке?
   
Я смотрю на часы, поднимаюсь с дивана, захожу к себе в кабинет, беру бумажник, пропуск и очки.
   
– Ты мне не ответил, – настаивает Ваня.
   
– Отвезешь меня в Останкино?
   
– Да, – кивает он, – все-таки, может, подумаешь? Может, ты не с того сейчас начинаешь? Не там ищешь проблему?
   
– Я не ищу проблем, Ванечка. Кажется, это они меня ищут. Антону не говори пока ничего, ок?
   
– Как скажешь, чувак. Я бы на твоем месте сейчас поехал к Наташе. Послушай, давай я тебя к ней отвезу!
   
– Я разберусь, Вань. Со всем разберусь, ты уж поверь.
   
По профессиональной привычке захожу в интернет через мобильный, и всю дорогу до Останкино трачу на чтение комментариев. Первый из них: «Самоубийца!» Комментаторы разделились на три группы: соболезнующие девушки требуют возвращения, падкие до скандалов мальчики поддерживают и поливают помоями канал, критики и ненавистники разоблачают пиар, а самые конченые односложно резюмируют: «Наконец-то его выпездили».
   
Запись спустя два часа возглавила топ блогов. И я тщеславно улыбаюсь. Самое страшное в такой ситуации – уйти незамеченным. Уйти так, будто тебя и не было. Завтра, послезавтра, хорошо – через неделю о тебе забудут. Но сегодня эти прощальные аплодисменты и освистывания продолжатся до глубокого вечера. И они все твои. Все твои, чувак. Не об этом ли ты мечтал?
   
Но что-то внутри говорит тебе: нет, не об этом. Что-то, что заставило тебя подорваться с чужих берегов и вломиться на сцену. Упасть, как двадцатитонная гиря. Либо ты сценарий до конца не прочел, либо аппаратура сломалась. Это не твой финал, Андрей. Впрочем, теперь уже все равно.
   
«Хочется начать нового себя. Уже не здесь».
   
В приемной Лобова прошу у Жанны чистый лист бумаги. Жанна сегодня первый день из отпуска и, судя по всему, не в курсе последних событий. Она увлеченно рассказывает мне про дайвинг в Египте, про тамошних похотливых мужиков, про дикую жару и что-то еще. Я смотрю на лежащий передо мной лист. Жанна предлагает кофе, я отрицательно кручу головой и спрашиваю, как пишется заявление об уходе.
   
– Я, такой-то-такой-то, прошу уволить меня по собственному желанию, – старательно вывожу под ее диктовку. – А на чье имя? Лобова?
   
– Нет, пиши на Памфилова, он по документам генеральный директор.
   
– Ага. Что дальше?
   
– ...с занимаемой должности. Какая там у тебя должность?
   
– Ведущий.
   
– Ну вот. Число, подпись.
   
Ставлю, расписываюсь. Отдаю заявление.
   
– Тебя на другое юрлицо переводят? – Она зачемто смотрит бумагу на свет, будто я ее чем-то испачкал.
   
– Нет.
   
– А... а тогда зачем?
   
– Зайди в интернет, там все написано. Объяснять долго. Все, Жанночка, был счастлив быть вашим коллегой.
   
– Андрей, ты с ума сошел?! – взвывает она. – Что случилось? Ты можешь мне сказать?
   
Но я бегу по коридору, преодолеваю два лестничных пролета и пытаюсь отвлечь себя мыслью: куда теперь?
   
Звонит Дима. Орет, как поросенок, которого не добили на бойне:
   
– Ты сошел с ума? Захотел красиво остаться не при делах? Всех тут говном помазать? У тебя не получится, потому что...
   
– Я знаю, почему...
   
– Ты вообще знаешь, какая реакция на твой пост там? Представляешь, что у Лобова сейчас происходит? Как информация расползается? С какой скоростью?
   
– Дим, знаешь анекдот?
   
– Какой, нахуй, анекдот?! Зачем ты это сделал? Я же тебя просил! Я за тебя поручился практически...
   
– Короче, мальчик приходит из школы и спрашивает отца: «Пап, у нас сегодня урок был по средствам массовой информации. Вот ты, например, знаешь, что такое „неинформированность“ и „безучастие“?
   
– Ну?
   
– «Я не знаю. Мне похую». Давай, Дим. Пока.
   
По дороге встречаю пару коллег, которые шарахаются от меня, как от чумного, даже не делая попытки поздороваться. Потом пытаюсь увернуться от оператора, дяди Пети, но он растопырил руки, как медведь, сгреб меня в охапку и минут пять повторял, как мантру: «Андрей, шли ты всех нахуй. Ты звезда, а они все мудаки в кабинетах. Нет тебя – и нет программы, что ты так переживаешь?»
   
Вырвавшись от оператора, выгребаю на первый этаж и ловлю эсэмэс от Хижняка:
   
«Не знаю, что в таких случаях говорят, не знаю, как бы я вел себя на твоем месте. Просто знай, что я с тобой. Ты это и за меня сделал тоже. Если нужна моя помощь, в любом виде, просто набери. Олег».
   
Вот вроде и все, – улыбаюсь я, долги отданы, прощальные слова сказаны. Козлы повели себя как козлы, а люди остались людьми. Вроде бы все, думаю я, но есть небольшое «но». И это «но» медленно выплывает из-за угла кафе в сопровождении двух верных подруг-пажей. Подхожу к Даше, цепко хватаю за руку:
   
– Пойдем!
   
– Куда? – упирается она.
   
– Поговорить нужно, пять секунд.
   
– Никуда я с тобой не пойду! – Даша пытается вырвать руку, но я вцепился, как краб.
   
– Еще как пойдешь! – практически выворачиваю ей запястье и волоку за собой.
   
– Прекрати, что ты делаешь! – Она молотит меня свободной рукой по спине, но я в таком состоянии, что по мне хоть кувалдой долби. Вытаскиваю ее на лестницу, прислоняю к стене.
   
– У меня к тебе, Даша, всего один, – поднимаю вверх указательный палец, – один вопрос: ЗАЧЕМ?
   
– Что «зачем»? Ты о чем?
   
– Я о том, что ты практически изнасиловала меня в Питере, сняла это на пленку, а вчера отправила файл Наташе. Из видеоформата сама перегоняла или помог кто?
   
– Какая тебе разница? – Она закуривает и отворачивается.
   
– Ты понимаешь, что это видео ничего в твоей, – я стараюсь не сорваться на крик, – никчемной жизни Даши Семисветовой, ничего не изменит, понимаешь или нет? У тебя от этого не станет стройнее фигура, это видео не убьет разом всех составляющих тебе конкуренцию самок этого города. Даже я, Даша, не то что не стану с тобой встречаться, теперь в твою сторону не посмотрю. Все, что ты сделала, – просто швырнула в души двум абсолютно чужим тебе людям дерьма.
   
– Я хотела верить, что один из двух этих людей мне не «чужой».
   
– Даша! Ты в своем уме?! – кричу я. – Ты у себя в голове что-то нарисовала, какие-то африканские страсти, дикий роман. Ты в любовь хотела со мной поиграть, да?
   
– Я не хотела играть. – Она закусывает нижнюю губу.
   
– Именно что хотела! Я же тебе объяснил все подробно: я не люблю тебя, Даша! Никогда не любил, не пытался любить и старался не подпитывать твоих иллюзий. Все, over, финал. Что и кому ты хотела доказать? Зачем?
   
– Чтобы было больно.
   
– Кому? Мне? Ей?
   
– Не мне одной.
   
– Что ты вообще знаешь о боли? Ты, проложившая себе грудью дорогу, милая провинциалка без нервных окончаний?
   
– Я работала секретаршей в офисе компании, которая занималась продажей недвижимости, – внезапно начинает она.
   
– Хороший старт карьеры.
   
– Мне было двадцать или чуть больше... Офис в центре Москвы, неплохая зарплата, а главное – мой шеф. Он был таким душкой, Константин Петрович, – кажется, Даша впадает в сомнамбулу, – никогда не грузил бесполезной работой, мог отпустить пораньше... квартальные премии, цветы на Восьмое марта и дни рождения. Мне казалось, он щедрый и настоящий. А ему просто нравилось играть в доброго барина.
   
– Это такая провинциальная озлобленность, да? Или из детства? Почему все оценки сугубо отрицательные? Премию не дал, цветов не подарил – жлоб. Подарил – тешащий самолюбие барин... Вам кто-то должен, что ли, по жизни? Обязан тому факту, что вы осчастливили этот город своим присутствием?
   
– Как-то он пригласил меня в ресторан, – говорит она, не отвлекаясь на мои замечания, – по глупому поводу... Я его на следующий день должна была на переговорах сопровождать или что-то в этом роде. В общем, подготовить решил.
   
– Ну, ты ему, конечно, дала на месте, ага? Чего теряться? – Ничего не могу поделать со своей страстью к чужим воплям души.
   
– Нет, я тогда девушка приезжая была и глупая. Меня мама учила, что все должно быть по любви, не с первым встречным. И у нас начался банальный служебный роман. – Она закрывает лицо рукой, делая вид, что смеется над собой вчерашней. Но плечи выдают – плачет. – Как он красиво ухаживал! Теперь таких мужчин не делают... Мы летали на выходные в Рим, он рассказывал мне все эти античные истории. Утреннее капучино в маленьких кафе...
   
– Какие-то «Римские каникулы». Мечта Нечерноземья. И что же наш Грегори Пек? Заставил сделать аборт? Бросил, умчавшись в ночь?
   
– Сначала мы встречались пару раз в неделю, потом раза три, потом все дни, кроме выходных. Потом зацепляли и один из них.
   
– И он снял тебе квартиру. Интересно, где? Ближе к офису или ближе к дому?
   
– Ближе к офису. Это была моя лучшая квартира. Крошечная однушка возле «Бауманской». С какой любовью я ее обставляла... Подушечки, посуда, белье, все эти тонны ароматических свечей, прочего сентиментального дерьма...
   
– Не дом, а крылья души, одним словом.
   
– Иногда он оставался ночевать, а я боялась, что его жена спалит, и каждый раз гнала домой. Взрослый мужик, а вел себя как ребенок – начинал уходить в одиннадцать, а дверь открывал часа в два. С одной стороны, отпускать каждый раз невозможно, с другой – неудобно. Умом понимаешь, что заявляться к жене несколько раз в неделю в четыре часа неправильно.
   
– Действительно! Спать с женатым мужчиной можно, а позволять ему оставаться у тебя до четырех утра – безнравственно!
   
– Однажды он приехал из командировки прямо из аэропорта, а жене сказал, что возвращается на следующий день...
   
– Даша, можно без интимных подробностей? Я в туалет хочу! – Я уже жалею, что затеял этот разговор.
   
– Если без подробностей, то крышу нам снесло навылет. Через полгода мы начали планировать будущее. Он очень хотел ребенка. Сына. Он хотел, чтобы я перестала работать, но я осталась. Во-первых, дома сидеть не могла, во-вторых – ну, как же он будет там без меня, а? Дура. Его дочь часто приходила в офис, я даже с ней немного подружилась. Неплохая девчонка, моя ровесница. Слегка странноватая, конечно, как все эти «золотые детишки», но неплохая.
   
– Так...
   
– С нее-то все и началось. Я к тому времени все-таки ушла с работы, и мы начали всерьез думать о детях. Купила себе кучу книг, с подругами советовалась, хорошо хоть с мамой не успела. И вот, в апреле, мы улетаем во Флоренцию и почти сразу сталкиваемся в кафе с его дочерью. Да, кстати, звали ее Наташа, ты, наверное, и сам это понял.
   
– Интересно, – я закуриваю. Невольно вспоминается классик: «Как причудливо тасуется колода».
   
– Он меня тогда успокоил, сказал, сам ей все объяснит, она девушка взрослая. «Может быть, оно и к лучшему, быстрее все разрешится». Мне бы тогда напрячься, а я только сидела, кивала и глупо улыбалась. Что взять с влюбленной по уши двадцатилетней дуры?
   
– Ну, ты к тому времени успела забеременеть, как я понимаю?
   
– Нет, только готовилась. Сидела дома, занималась фитнесом, ходила в кино. Чем еще может занять себя провинциальная невеста в столице?
   
– В самом деле.
   
– И вот как-то выхожу я из фитнеса, а ко мне подваливает «доченька». И с ходу, в лоб, улыбаясь, говорит: «Ты считаешь, что то, что ты делаешь, – правильно?» – «Делаю что?» – «Трахаешься с моим отцом». – «Я с ним не трахаюсь, я его люблю». – «Нет, девочка, любишь ты Москву и деньги, а трахаешься с моим отцом. Ты считаешь, это правильно?» Я ей говорю, что мне не нужны его деньги, его бизнес, его статус – мне нужен только он, я его люблю. «Я тоже его люблю, – отвечает, – а еще я люблю свою мать. У тебя есть родители? Ты была бы рада, чтобы они расстались?» – «Но это любовь, я люблю его, понимаешь? Неужели ты никогда никого не любила?» – «Он старше тебя на двадцать лет, милая. Это не любовь, это по-другому называется». Она замолкает и уходит. Потом оборачивается и злобно так говорит: «Ты сама испаришься, или тебе помочь?» Знаешь, я ей тогда впервые позавидовала...
   
– Ты чему, прости, позавидовала? Ты хотела стать его женой или его дочерью? Или и тем и другим?
   
– Я хотела быть для него всем...
   
– И что же наш принц?
   
– Я ему позвонила, вся в соплях. Он приехал, утешал, говорил, что все с ней обсудит, у них просто не было времени сесть и поговорить по-взрослому, но он обязательно это сделает. Сегодня вечером, завтра. Но завтра передвигалось на послезавтра, потом на неделю, потом она мне еще звонила, он снова прижимал меня к груди и гладил по голове. А потом все как-то вдруг изменилось. Он начал заезжать реже, часто улетал в командировки без меня. А потом и вообще исчез. Свободного доступа в офис у меня к тому моменту уже не было. И когда я однажды приехала к нему на работу, охрана вежливо сообщила, что Константин Петрович теперь редко бывает... редко бывает, да...
   
– Ты с ним больше не виделась?
   
– Видела один раз, случайно, в ресторане... Позвонила этой Наташе, и, как ты сегодня, спросила: зачем? Мне же не нужно было ничего, кроме него. Я же любила. Любила отчаянно, любила, как...
   
– Слепая собака...
   
– Наверное. В общем, год приходила в себя. Сначала возненавидела эту Наташу, потом научилась прощать, потом забыла. Я ее где-то даже понимала. Любящая дочь встала на защиту распадающейся семьи и материальных ценностей. Но ему же было плохо там, понимаешь? Ему и сейчас там плохо, я уверена!
   
– Это уже чужая история.
   
– А потом появился ты. Такой парень из западного кино, с которым просто никогда не встретишься. Обеды, танцы на вечеринках... Помнишь?
   
– Постараюсь забыть, но у тебя наверняка есть видео, да?
   
– Ты играл, как обычно, а я думала, у нас что-то может получиться. Дальше был Питер, а потом... потом я узнаю, что в моей жизни опять появилась Наташа, которая забирает у меня любимого мужчину, понимаешь? Я жуткая собственница, мы все жуткие собственницы...
   
– Но я не был твоей собственностью.
   
– Какая теперь разница?! Ее собственностью ты тоже не был! У этой сучки все было с самого рождения. Ей дико повезло, она даже усилий к этому никаких не прилагала, пойми! Просто ехала на поезде с бесплатным пожизненным проездным.
   
– Интересное сравнение!
   
– Хорошая семья, хорошее образование, правильные подруги, правильные мальчики. А она только забавлялась. Она даже в эту гребаную школу на работу пошла ради забавы. «Смотрите, какая я неформальная!» И из всех возможных вариантов мы начинаем снимать рекламу именно в ее школе, и отношения у нее начинаются именно с тобой. В тот момент, когда мы приезжаем из Питера, да? Она бы с тобой обошлась так же, как и ее папочка со мной, понимаешь? Ровно так же – они же все по жизни развлекаются! Тешат самолюбие, ищут приключений!
   
– Какая разница, зайка! Может быть, у нас с ней было бы по-другому... Какая теперь разница? Ты не можешь взять то, что тебе не принадлежит. Так вышло, что ты не родилась его дочерью и не стала моей женой. И в этом нет ее вины. Равно как и твоей. Ты-то что от видео выиграла?
   
– Зато она проиграла.
   
– А тебе не приходит в голову, что я ее люблю?
   
Пауза.
   
– Ты? Ее?
   
– В твоей голове это не умещается? Любить можешь только ты?
   
– Меня просто зависть берет, глядя на такие высокие чувства. Все друг друга безумно любят, кто же менято полюбит?
   
– Камера, Даша. Тебя любит камера.
   
– Ты думаешь, Наташа тебя на самом деле любит, дурачок?
   
– Думаю да. Любила. А ты взяла и вот так, – делаю резкий взмах рукой, – отрезала нас друг от друга.
   
– Отрезала – сошьетесь, – злобно цедит она. – Если это такая великая любовь...
   
Я смотрю на ее перекошенное ненавистью лицо, и во мне тоже закипает злоба. Настолько сильная, что я молниеносно размахиваюсь, чтобы залепить ей увесистую пощечину, возможно, даже разбить губы в кровь. Я разгоняю руку, но в сантиметре от ее лица затормаживаю, аккуратно глажу ее по щеке и тихо говорю:
   
– Дура ты, Даша! Какая же ты дура!
   
– Да, я дура, сука, тварь! Ударь меня! – верещит она. – Ты даже ударить не можешь, у тебя духу не хватит! Беги к своей принцессе, упади ей в ноги, чтобы она плюнула тебе в лицо, ты же этого добиваешься! Глянцевый мальчик с обложки! Идиот доверчивый.
   
– Я идиот не с обложки, а из видео. Видеот...
   
– Знаешь, мне хочется повеситься... – говорит она мне в спину.
   
А я возвращаюсь в коридор и стараюсь не слышать ее рыдания. Будучи их свидетелем, ты становишься соучастником. А это уже не твоя война. В голове пульсируют лишь две фразы: Зачем? Чтобы было больно... Как просто.
   
Наше время отвратительно мне тем, что на любое «зачем?» у каждого найдется логичное объяснение мотивов своего поступка. Такое впечатление, что мы не живем, а заготавливаем себе алиби, впрок. На всякий случай.
   
Повеситься ей хочется... Моя самая заветная мечта – это собрать всех своих бывших девушек на одной вечеринке и напомнить каждой, кто и как собирался из-за меня вешаться, травиться, резать пальцы ног и прочее. Заодно напомнить всем, что они не сделали этого лишь потому, что я – конченый псих, конченый наркоман и конченый пидор. Я не стал ни одним из этих замечательных персонажей. Херово, да? А главное – все как-то бездарно живы до сих пор. Включая меня...
   
И все будут продолжать жить так же. Когда-то придумав для себя образ, которому нужно соответствовать, написав себе главную роль, которую нужно играть, гордо задрав подбородок. Играть, чтобы однажды случайно узнать, что снимаешься в эпизоде чужого кино.
   
Так будет и с Дашей. Сегодня она лишь еще раз укрепилась в мысли, что в этой жизни ей назначено быть женой принца (в идеале им будет кавказский водочный король), а пока она его не встретила, ей должно страдать и страдать. Не удивлюсь, если сама себе или, по пьяни, подругам она жалуется, что «люди ее не понимают», говоря эту фразу с драматическим наигрышем. Знаете, как девушка из массовки, изображающая случайную знакомую героя в первых кадрах картины. Ту, которая, глупо закатив глаза, говорит: «Мне сегодня нельзя быть одной». А потом Tony&Guy постригают ее в монахини...
   
   
В «Старбаксе» глобальное жужжалово. Кажется, сегодня здесь собралась вся молодежь, стремящаяся казаться актуальной. Даже у кавказских ребят с вечно настороженными подбородками и у блондинок на выгуле – «Макбуки» с навечно приросшими к экрану «Одноклассниками». Все пьют латте, едят сэндвичи с обезжиренной курицей и деловито переспрашивают друг у друга: «Вай-фай нормально ловит?».
   
Заваливаюсь в кафе с бутылкой Dewars, купленной в супермаркете. Заказываю большой стакан колы, воровато озираясь, под столом, наливаю в него виски. Захожу в ЖЖ, пробегаю ленту из трехсот комментариев, и на второй странице понимаю, что неинтересно. В почте какие-то рабочие рассылки, запросы на интервью. Открываю один, с многообещающим вступлением: «АНДРЕЙ, УМОЛЯЮ, ВСЕГО НЕСКОЛЬКО ВОПРОСОВ» – и дальше объяснения, почему на них жизненно необходимо ответить. То ли у авторши письма истерика, то ли Caps Lock забыла отключить. Вопросы набраны шрифтом другого размера, видимо, копипейстила из драфта другого интервью, или у нее это одна на всех рабочая заготовка. Первый вопрос: Ваши творческие планы? Это будет другой проект? Вам хочется изменить стиль?
   
В точку. Именно этого мне и хочется. Тычу на навязчивый баннер, обещающий «сенсационные откровения звезды», обнаруживаю монолог Тани Булановой, или Лады Дэнс, или кого-то еще из «сенсационных звезд». Выделяю текст, копирую его в ответ на письмо журналистки, нажимаю «Отправить». Надеюсь, процентов на восемьдесят это то, что она хотела от меня услышать. Пробегаю входящие, натыкаюсь на это чертово видео, присланное Наташей. Тупо смотрю на прикрепленный файл минут тридцать или больше (во всяком случае, парочка за соседним столиком успевает смениться). Прибавляю громкости в наушниках, ставлю Radiohead достаточно громко, так, чтобы не слышать окружающих – «Fake plastic trees». И начинаю выплескивать себя...
   
   
    
     
A green plastic watering can
     
For a fake Chinese rubber plant
     
In the fake plastic earth
     
That she bought from a rubber man
     
In a town full of rubber plans
     
To get rid of itself
     
It wears her out.
    
   
   
«Глупо повторять чужие аксиомы про то, что каждый из нас имеет право на прошлое. Еще глупее им соответствовать. Но ничего теперь не сделаешь. Так уж вышло, как оно все вышло. В тот день, когда было снято это видео, я впервые попытался пригласить тебя на свидание. Потом улетел в Питер. Потом обожрался кислоты. Потом оказался в чужой постели. Примитивная история примитивной командировки. 
   
Сегодня я говорил с Дашей, поймав ее в коридорах телецентра. Ее жалко, по-своему (прости, я не собираюсь заставлять тебя ее жалеть). Мне ее было жалко. Она рассказала эту вашу совместную историю. Сопли, слезы, неконтролируемая истерика. Дело даже не в этом. Я не хотел слушать эту историю, не хотел разбираться в хитросплетениях чужих судеб. Я задал ей всего один вопрос – ЗАЧЕМ? Она ответила просто: «Чтобы было больно. Не одной мне». Она не раздумывала над ответом и пяти секунд. Думаешь, она знала заранее, что я спрошу? Готовилась к этому диалогу? Вряд ли. Я полагаю, это у нее в подсознании. Она запрограмирована бить в ответ. Даже не так. Бить первой. И я подумал о том, что все мы, в сущности, – пластилиновые люди. Однажды нас обожгли зажигалкой, или наступили на ногу, или оторвали что-то в очереди. И мы приняли форму. Оплавились с одной стороны. Все наши слова, мысли, поступки носят оборонительный характер. Нам кажется, что нас все время хотят обидеть, вот мы и защищаемся впрок. Авансом....
   
   
    
     
She lives with a broken man
     
A cracked polystyrene man
     
Who just crumbles and burns
    
   
   
   
... ересь какая-то выходит. Не могу сосредоточиться, мысли скачут туда-сюда. Хочется написать тебе о чем-то важном. О том, без чего мы оба не можем. Хочется сосредоточиться на одной мысли, но не получается. Наверное, это оттого, что просто слишком много хочется тебе сказать. Мы не наговорились. Не выговорились. Наверное, ты и вправду любила не того мужчину. Я конченый идеалист. Или конченый эгоист, повернутый на синдроме Бэтмена. Я не хочу спасти весь мир, но в тот вечер мой мир он... на нем словно наметился скол. Чуть тронь его, и трещины побегут в разные стороны. Девчонка, которая лежала в студии, казалась мне важнее всего. Важнее случайной ночи с Дашей, важнее наших разборок из-за этого гребаного видео. Поверь, я не пытался маскировать свой глупый залет под вселенскую трагедию. Просто то, чем я жил последние годы, оказалось вдруг какимто катастрофическим фейком. Я начал терять себя. 
   
Все вокруг только и делают, что говорят об ответственности. «Мы должны думать о том, какое влияние оказываем на аудиторию. Мы должны быть осторожнее с определениями. Аккуратнее с личными примерами».
   
Я, как и все вокруг, никогда не обращал внимания на эти туфтовые истины. Я всегда думал, что эта навязанная политкорректность и, типа, ответственность – чулан для тех, кто отгородился от мира плотной стеной своего страха. Или лицемерия. Но в тот вечер я впервые задумался над тем, что эта истина не такая уж и туфтовая. В тот вечер я испугался. Испугался даже не того, что произошло, а того, что с нас спросится. И спросится гораздо жестче, чем со всех остальных. Не подумай, что я с ума сошел, просто тогда я понял, что камера, микрофон, сцена – это как пистолет. Знаешь, что менты пишут кучу бумаг по поводу каждой выпущенной пули, даже если она ни в кого не попала? Так и нам придется писать, потом. По поводу каждого слова. Не знаю, кому, гораздо хуже, если самому себе. Я очень хотел, чтобы ты поняла меня тогда. Поняла, как мне это важно вдруг стало. Я испугался. И ты бы, наверное, поняла. Просто не в тот вечер. Просто не в том состоянии. Это я сейчас так думаю. А тогда мне казалось это очевидным для всех. Какая к черту Даша? Какое видео? Мне казалось, что...
   
   
    
     
She looks like the real thing
     
She tastes like the real thing
     
My fake plastic love
    
   
   
   
...я думал, что ты... не то чтобы другая, но не такая, как они. Я знал это наверняка. Со своими запахами, мыслями, словами. Не такими, как у всех. Другими. Настоящими. Ты не можешь не понять меня. От тебя пахнет живым человеком, и, погружаясь в эти местечковые разборки, ты даешь им шанс... понимаешь? Ты подтверждаешь, что мы все одинаковые. И нам важно то, что рядом. То, что твое – здесь и сейчас. Пусть упадут все небоскребы, и смоет все острова, но самая главная катастрофа – это наша обида на близкого человека... 
   
   
    
     
But I can’t help the feeling
     
I could blow through the ceiling
     
If I just turn and run
     
And it wears me out...
     
If I could be who you wanted
     
If I could be who you wanted
     
All the time...
    
   
   
   
...А может быть, я просто дурак. Сам себе нарисовал театр. Много читаю чужих умностей и часто зависаю не на тех сайтах, где нужно. Может быть все гораздо проще между мужчиной и женщиной. И ты думала, что я взрослый мальчик, и все понимаю, может быть, ты хотела бы, а я...
   
Если бы я мог быть тем, кем ты хочешь. Если бы я на секунду влез тебе в голову и посмотрел на себя твоими глазами. Если бы у меня получилось. Знаешь, страшно не то, что у меня нет такой возможности. Страшно то, что, изменившись, вписавшись в образ однажды нарисованного тобой принца, я перестану быть собой. И ты... ты просто бросишь меня. Уйдешь, не обернувшись. И лучше не доводить до того момента, когда ты поймешь, что человек не соответствует тому портрету, который ты сама себе придумала. Еще хуже, когда человек начинает соответствовать портрету полностью, но тот портрет тебе уже не нравится. Лучше так, как оно есть. Каждый уносит кормить своих тараканов к себе домой...
   
Выходит, что я конченый эгоист, конченый псих, тщеславный (вполне вероятно) урод. Ты говоришь, что я могу быть капризней любого ребенка и мудрее любого, из известных тебе взрослых. И все это в одном флаконе. И я не готов с тобой спорить. Точнее готов, но бутылка виски еще не допита. 
   
Вчера все выглядело как выбор между двумя женщинами. За одним исключением. Одной из них была ты. В комнате, передо мной. Со справедливыми упреками, с видео-историей, а другой была та девчонка, которую я даже не знаю, как зовут. Та, которая лежала в моей гримерке...
   
Я люблю тебя отчаянно, люблю безрассудно. Но я никогда не поменяюсь. I’m a creep, I’m a weirdo... what the hell I’m doing here?»
   
Как-то так. Лихо и бессмысленно. То, чего хотел – не сказал, зато сказал то, чего не хотел. Практически кликаю на «Отправить», но, в последний момент, передумываю и закрываю ноутбук. Не знаю почему, но в этот раз доверять свои чувства проводам не хочется. Договариваюсь с менеджером кафе, распечатываю текст, складываю лист бумаги вдвое, убираю за пазуху и выхожу на улицу.
   
В такси решаю положить письмо в почтовый ящик. Может быть, хоть эта вынужденная старомодность ее убедит? Она откроет ящик, если вообще его открывает. Не глядя, засунет руку, извлечет оттуда квитанцию о квартплате, несколько рекламных буклетов и мое письмо, затерявшееся между страниц каталога «Икея». Письмо, которое полетит в помойку. Пять абзацев, в которых мы оба, летящие в помойку. Just trash – me and you, it’s in everything we do, in everything we do...
   
Останавливаю такси, сую водиле пятьсот рублей и медленно иду к набережной. Располагаюсь на парапете со своей сумкой, бутылкой и сигаретами. Курю, плюю в воду, считаю разбегающиеся круги.
   
Мимо меня медленно проплывает прогулочный теплоход. Бухает музыка, люди визжат, смеются, танцуют на палубе. Завидев меня, кто-то поднимает вверх стаканы, я салютую в ответ. На корме корабля сидит чувак, уткнув голову в колени. К нему сзади подходит девчонка в футболке и джинсах, что-то говорит, но он лишь отмахивается, не поднимая головы. Девчонка разводит руками, вытягивает шею, как гусыня, и продолжает говорить на повышенных тонах. Оборачивается, замечает меня, с секунду смотрит пристально, потом задирает футболку, обнажая грудь, и принимается верещать уже в мой адрес. Я делаю глоток виски. Теплоход минует меня, а девчонка оправляет футболку и продолжает выговаривать мне. Когда корабль заползает под мост, парень, наконец встает, поворачивает голову в мою сторону, потом хватает свою спутницу за руку – что происходит дальше, отсюда не видно.
   
Я допиваю остаток виски, вынимаю письмо, скатываю его в трубку, засовываю в бутылку и бросаю в воду. Еще какое-то время смотрю, как бутылка Dewars медленно дрейфует в серых волнах реки. То подныривая, то возвращаясь на поверхность. Потом звезды в небе начинают подрагивать. Сильнее, еще сильнее, будто шарахаясь друг от друга. Я чувствую себя очень пьяным. Я беру сумку и возвращаюсь домой.
   
   
Дома ходишь по кругу, задевая углы стола, стаканы постоянно опрокидываются, и ты наливаешь заново. В какой-то момент их становится так много, что ты не понимаешь – который из них твой. Тебе не хочется думать о том, что они все твои, чувак. Все твои...
   
Стереосистема бесконечно гоняет на реверсе «Coldplay», и Крис Мартин поет:
   
   
    
     
I just got lost
     
Every river that I’ve tried to cross
     
And every door I ever tried was locked
     
Ooh-oh. And I’m just waiting till the shine wears off...
    
   
   
А ты просто сидишь на полу и время от времени сглатываешь – то ли виски, то ли слезы, то ли черт его знает, что. Ближе к семи утра гаснут огни, и вылезает что-то, отдаленно напоминающее солнце. На улицах появляются люди и машины. Убедившись, что жизнь продолжается, ты валишься на спину и засыпаешь. Последние мысли перед сном – начала ли она уже варить себе кофе? Тебе приснится кофейный аромат, солнечные зайчики на кухонном шкафу и ее лицо. Близко-близко. Но завтра ты не вспомнишь этот сон. Ты был слишком пьяный или больной. Или просто заснул в неудачной позе. В общем – пропал...
  
  
   
    
Гормонально твой
   
   
Два следующих дня я пытаюсь заставить себя выйти из анабиоза. Я складываю по кусочкам паззл по имени Андрей Миркин, но выходит как-то криво.
   
Утром я размазываю себя по простыням или диванным подушкам, тупо пересматривая на ютьюбе наши любимые видео. Часами зависаю под струями чуть теплого душа, забиваю эфир бесконечными эсэмэс, на которые она не отвечает, или призываю ее в твиттере, или просто замираю перед окном с остывшей чашкой кофе. Я не подхожу к телефону, я не проверяю почту, я не отвечаю на сообщения друзей. Исходя из логики, мне следовало бы напиться с ними, поплакаться на свою убогую жизнь, рассказать им о вселенской несправедливости и попросить совета или поддержки, но я не могу.
   
Я не могу заставить себя поделиться этим с кем-то еще. Меня охватили полнейшая беспомощность, аморфность и паралич мозговой активности. Я мог бы сказать, что охвачен утратой, тоской... но это не совсем верно. Я чувствую себя так, будто из меня что-то вынули. Важную составляющую, благодаря которой я функционировал. Это как внезапно оказаться кем-то другим, абсолютно пустым и чужим. Я тоскую по самому себе.
   
Вчера утром я буквально вытащил себя за волосы из дома и поехал в ее школу. Я боролся с нарастающим пульсом, считая ступени на лестнице, я старался глубже дышать и не давал себе закрыть глаза, открывая дверь в ее класс. Потом не мог заставить себя их открыть, когда в кабинете завуча мне сказали, что Наташа внезапно взяла больничный. Я вышел из здания школы. Я сел на низкий забор и выкурил подряд несколько сигарет, одну от другой, пока перед глазами не забрезжила серая рябь.
   
Потом я поехал к ней домой, чтобы полчаса истерично звонить в дверь, бессильно сползти по обивке, сесть на корточки и просидеть так, пока соседка слева не вышла выносить мусор в третий раз подряд, все более подозрительно замедляясь, проходя мимо...
   
Днем в городе становится очень холодно, и выходить на улицу не хочется, а оставаться в квартире невозможно – слишком душно. Я в десятый раз беру в руки забытый Наташей шелковый платок, разворачиваю его, смотрю на повозки и переплетенные канаты, и голубые цветы. Вдыхаю ее запах, закуриваю пятьсот первую сигарету, одеваюсь, не глядя, и выхожу вон.
   
Я забиваюсь в кресло в дальнем углу «White Cafe», или пытаюсь прочесть меню в гомоне бизнес-ланча «Гудмана», или рассматриваю пузырьки в бокале воды, стоящем на стеклянной поверхности стола в «Хайятте». А небо за окном постоянно серое, так что не поймешь, какое время года и который час. И во всех ресторанах играет «Eyes without a face» Билли Айдола или самые заунывные песни Бьорк и Кейт Буш.
   
Я судорожно, как пистолет, выдергиваю из кармана мобильный. Я впервые за последние полтора года отвечаю на каждый неизвестный мне номер, чтобы тут же сбросить звонок, убедившись: это не она.
   
Кто-то за спиной сказал вслух: «Наташа», – и я медленно, кадр за кадром, заставляю себя обернуться. По частям. Сначала рука, потом сведенное плечо, после поворот головы и мутный взгляд в сторону говорящего. Кажется, сейчас я увижу ту самую «лакалютную» улыбку, с которой все началось. Сличение объекта с изображением в памяти – нет, не то. Я не человек, а робот-полицейский из древнего видеофильма, очень плохого качества. Изображение рябит, звук плавает, перевода не слышно…
   
Ем не чувствуя вкуса еды, у меня постоянно пересыхает во рту, перед глазами все в какой-то сизой дымке, а все тело будто в ломке, какая бывает во время тяжелого гриппа или наркозависимости. Реально, я подсел на нее. Это как быть героиновым торчком. Все, что тебе нужно, – это ее увидеть. Запустить ее голос по венам, вдохнуть ее запах, чтобы снова включить себя. Мне плохо так, как бывает только с героями арт-хаусного кино. Черно-белая тоска и вечно поднятый воротник пальто. И на лицах всех официантов соболезнования. То ли от моего вида, то ли оттого, что кредитные карточки временно не принимаются.
   
Мои глаза отражаются на поверхности бокала с водой, а в зрачках отражается моя бесцветная и убогая жизнь. Город без нее. Кто мне скажет, почему для того, чтобы найти самого близкого человека, его сначала нужно потерять?
   
   
Сегодня мне приснился удивительный сон. Обычно я не помню своих снов. А этот стоит перед глазами в мельчайших деталях. Там был чужой город… то есть город, в котором я не родился, но я в нем жил. Все пространство было залито солнечным светом, а вокруг ходили улыбающиеся люди и говорили на незнакомом языке, скорее всего французском. Я вышел из супермаркета, толкая перед собой тележку с продуктами и держа за руку маленькую белокурую девочку лет шести. И совершенно точно в супермаркете играл The Verve «Lucky Man». Я шел не спеша, здоровался с прохожими, которых хорошо знал, обменивался с ними короткими новостями, а девочка, которая совершенно определенно была моей дочерью, все время норовила утянуть меня в сторону. Мы пересекали автомобильную парковку, а на противоположной стороне улицы стояла маленькая красная машина, а рядом с ней – женщина. Убийственно красивая блондинка, которую я никогда в жизни не видел. Но там, во сне, я знал, что безумно ее люблю. Мы живем вместе уже довольно давно, у нас ребенок и мы отчаянно счастливы.
   
Нас разделяли сотни метров, но я знал, во что она одета, до мельчайших подробностей. Кажется, я даже чувствовал аромат ее парфюма, хотя расстояние между нами было довольно значительным. И все вокруг казалось абсолютно естественным. Родным, знакомым до мельчайших подробностей. Гормонально моим. Женщина махнула мне рукой и сняла темные очки, а я улыбнулся в ответ, сделал шаг и... проснулся.
   
И вот целый день я не могу отделаться от мысли, что меня выкинули в чужую среду. Я настоящий – там. А здесь все не мое. Даже воздух не имеет запаха. Меня душит дикая тоска. Тоска по тому Андрею, который во сне. И который безумно счастлив. И кажется, на самом деле я живу там, а сюда меня случайно выплюнули. И вот пройдет еще полчаса, час, и я встречу ту женщину, я увижу свою дочь и мы уйдем обратно. В счастье.
   
Но проходит час за часом, а я никого не встречаю. Меня некому забрать отсюда, и к вечеру я смиряюсь с тем, что здесь и сейчас и есть моя настоящая жизнь. Сны вредны.
   
Вечерами я нахожу себя в торгово-развлекательных центрах «Европейский», «Атриум» и им подобных. Я смотрюсь в витрины кафе и ресторанов и вижу потерянного сутулого чувака, с втянутой в плечи головой. У него желтоватое, синеватое, а чаще – зеленое лицо, в зависимости от подстветки. Он никогда не вынимает руки из карманов и не меняет выражения глаз. Он подолгу зависает перед своим отражением, будто каждый раз видит его впервые.
   
А за стеклами всех этих «Старбаксов», «Кофе-хаусов», «Шоколадниц» и прочих заведений со странными названиями вроде «Белиссимо», «Порто Россо» или даже «Москва-вип» сидит бесчисленное множество парочек. Разных возрастов и разных социальных групп. Девочки одергивают короткие юбки, покачивают под столиками наполовину снятыми, держащимися на кончиках пальцев туфлями. Мальчики деловито листают меню, или фотографируют девочек камерами своих мобильных. Кто-то держится за руки, кто-то беспечно болтает, кто-то эсэмэсится. У всех на лицах улыбки, а на столиках кофе, или бесконечные роллы «Калифорния», или бокалы с белым вином. И в каждом фуд-корте играет песня «Love is in the air», а пространство вокруг пронизано счастьем незнакомых, чужих мне людей. Кажется, даже вывески подсвечены не банальным неоном, а чувствами присутствующих.
   
Я даже не мог представить, что в городе такое количество влюбленных. Откуда они все вдруг взялись? Приехали из других городов? Слетелись из тошнотворной серости спальных районов в центр города, на свет этих пошловатых стразообразных фонарей, как мотыльки в брачный период? Или этот десант влюбленных просто перезнакомился друг с другом на «Одноклассниках», «Контактах», «Фейсбуках» и теперь выплеснулся в реальность? Все эти люди сидят и рассматривают друг дружку при свете огней вечерней Москвы, сопоставляя материализовавшуюся плоть с высококачественным цифровым фото, которое каждый из них демонстрировал днем?
   
Наверное, одни пары, не найдя друг в друге ни малейшего намека на свои виртуальные грезы, расстанутся этим же вечером. Другие – завтрашним утром. Какие-то осколки десанта продержатся недели, месяцы или годы. Единицы проживут счастливо до конца своей жизни. Впрочем, какая разница? Сегодня все эти люди по разным причинам увлечены друг другом. «Коля отправил вам приглашение дружить», «Маша подтвердила ваш запрос на дружбу». «Маша поставила оценку вашей фотографии». «Коля прислал вам виртуальный подарок». Быстрый интернет, фотошоп последней версии, молниеносная бомбардировка сообщениями. Москва-2010, в которой все так просто... кликклик: «Маша и Коля теперь друзья». И все счастливы. Только я – нет. У меня не получается. Может это оттого, что у меня, по жизни, не вип-аккаунт? Или я как-то пропустил номер, на который нужно было отправить эсэмэс, чтобы подключить платный сервис «счастливы вместе»?
   
Когда люди постепенно рассасываются, я выныриваю из этого потока бесконечной любви и сталкиваюсь в стеклянных дверях с кавказцами, чья щетина и напряженные глаза говорят о древней мудрости горных перевалов, и только застегнутые наглухо кожаные куртки, шапки Rich и обтягивающие джинсы с огромными, в половину задницы, табличками D&G, как бы намекают на искрящееся девятнадцатилетнее либидо и душевные метания между «кто не с нами, тот под нами» и стремлением соответствовать городской, как им кажется, моде.
   
Потом я сажусь в машину, за рулем которой, вероятно, один и тот же таксист, потому что мне кажется, я не успеваю назвать адреса до того, как он тронется. Все, абсолютно все в этом городе в курсе моих проблем. Это было в новостях? В такси играет не оставляющее тебе шансов выжить «Я хочу быть с тобой» Наутилуса, а на огромном видео-экране на Садовом кольце показывают, как парень мечется по улицам города, стремясь догнать вечно ускользающую девчонку. Меняются крупные титры «Любовь», «Город», «Время», «Бессилие» и еще, по-английски, – «Loser». И я точно знаю – это про меня. Непонятно одно – кто так быстро сверстал сценарий и откуда у них кадры из архива моей памяти?
   
Такси привозит меня всегда в одно и то же место – угол дома Наташи. Я выхожу из машины, медленно огибаю дом и смотрю на ее окна. С собой у меня аптечка экстренной помощи – бутылка виски и две пачки сигарет. Я гуляю вокруг ее дома часами, пока пальцы не начинают неметь на стекле бутылки. Напиться все равно не получается. Я выбегаю на свет фар каждого въезжающего во двор автомобиля. Я постоянно держу окна в поле зрения, и неудивительно, что пару раз мне кажется, будто в них мелькнул свет. И я вбегаю в подъезд, поднимаюсь и начинаю названивать в дверь. Долгодолго, пока в один из подходов звонок не отключается. Тогда я понимаю, что в ближайшее время окна не зажгутся.
   
Теперь отсюда, с детской площадки сырого московского двора, убитой осенью и школьниками старших классов, становится понятно – это, Андрей, финал истории. Тебе бы разбить бутылку о стену, закричать, вскинув голову, туда, в сторону ее окон, или еще раз позвонить на отключенный мобильный. Но ты просто едешь домой.
   
   
    
     
Улица, лица, длится, не спится.
     
Засыпаю, не могу остановиться.
     
Зажигаю. Наблюдаю за собой там,
     
Со стороны раны, не зажили.
     
Долго кружили.
     
Вдох, снова тени ожили.
     
Были, любили, забыли, оставили там...
    
   
   
В колонках играет старенькая песенка «Весна» группы 5nizza, пью остывший чай, кутаюсь в плед. Озноб, то ли от алкоголя, то ли от недосыпа. Залезаю в интернет. В почте опять ничего, читать комментарии в блогах осточертело. Хочется переключить свою жизнь как надоевший федеральный канал, где всегда не твои новости и не твои интересы. Друзьям можно будет потом объяснить, ей – даже писать не стану. Оглядываю комнату, которая за последние деньки сделалась вдруг абсолютно серой. Даже дискобол ничего не отражает. Ни одного из моих лиц. Точно, мне не надо быть здесь. Оставшись здесь, можно научиться только одному – позволять любить себя за то, что ты так красиво умеешь ненавидеть других. Я не хочу. Захожу на сайт KLM, бронирую билеты на первый утренний рейс в Амстердам. Перелеты – это магия, способная вернуть тебя в любой момент в точку отсчета. Понять бы еще, где эта точка.
   
    
     
Я не вернусь, и снова не будет весны.
     
Я поднимусь, я уже не боюсь высоты.
     
Я не хочу, чтобы ты...
     
Я не хочу, чтобы я...
     
Часами, словами-весами грузили себя.
    
   
   
Просматриваю Наташкины фотографии на айфоне. Глаза, губы, переулки за спиной. Почти все кадры в солнечном свете. Мне бы их стереть, чтобы не помнить. Мне бы их… Интересно, остались у нее мои фотографии? Хочется написать ей эсэмэс, позвонить, призывать ее в блогах и твиттере, но я знаю, что вокруг будут лишь пустые страницы, треск проводов и отсутствующий, неживой голос, сообщающий, что «абонент временно…». Временно.
   
   
    
     
Ночь наступает на пятки.
     
Нет, не отнять того,
     
Чтобы было, опять догонять,
     
Время не ждать.
     
Можно сгореть, не успеть, не допеть,
     
Не догнать, не узнать, потеряться.
     
Можно смеяться, не приземляться.
     
Трудно понять, легко догадаться.
    
   
   
Чего мне стоило повести себя иначе в тот вечер? Дать ей отпустить мои дешевые грехи? Принципы? Сострадание к беспомощному, абсолютно чужому мне человеку? Наверное, все они правы, нет у меня никаких принципов, только дешевое позерство и бесконечное самолюбование. «Мальчик контекста». Как это было просто – в сотый раз уверить ее, что мне больше никто не нужен. Сказать: – У меня никого, кроме тебя и… себя. Получаю код бронирования и перед тем, как хлопнуть крышкой «Мака» пишу в блог: «Если бы я писал антиутопию, или фантастический роман с временными разломами, я бы отправил своего героя в скитания. Или типа того. Одни уходят в скит, другие – в „Скипхолл“. Сегодня, в 11.20, Москва – Амстердам. Тех, кого мне будет не хватать, я добавлю в фейсбуке). Kisses». Хотя на самом деле следовало бы написать просто: «Заметь меня. Я все время пытаюсь быть рядом. Мне плохо без тебя. Очень». Я буду жалеть об этом. Я буду винить себя. Потом, со временем, я в чем-то обвиню ее, в чем-то – свою работу, еще кого-нибудь… Потом и это отойдет на второй план. И останется главный вопрос: почему? Почему все это опять со мной? Вопрос, на который я так никогда и не отвечу. Вызываю такси.
   
   
    
     
На ответы у меня есть вопросы.
     
Папиросы, расспросы.
     
Спроси меня:
     
– Где ты?
     
– Нигде, я иду в никуда. Да,
     
Горят провода, это правда.
     
Сухая вода – бесконечная нота.
     
Спроси меня:
     
– Кто ты?
    
   
   
Я? Я – это короткие сборы: карточки, белье, компьютер, футболки, пиджак, очки, некоторое количество наличных. Все в рваном ритме побега. На дорогу не сижу, ненавижу приметы. Взгляд в зеркало. Все? Все. Три оборота ключа, я закрываю дверь, проверяю наличие в своих карманах паспорта и бумажника, вдавливаю кнопку лифта, сажусь в кабину и еду вниз. Через полторы минуты я выйду из подъезда, и там, наверху, в моей квартире 5nizza споет последние строчки «Весны» и CD-плеер выключится. Я же буду всю дорогу до «Шереметьево» гонять в голове строчки припева:
   
   
    
     
Я же вернусь, и снова наступит весна.
     
Когда я проснусь, я знаю, тебе не до сна-а-а.
     
Я так хочу, чтобы ты...
     
Я так хочу, чтобы я...
     
Дышали одной тишиной и не видели дня.
    
   
   
Она уже проснулась и собирается на работу, или она все еще на больничном и досматривает свои утренние сны. Я буду уже в самолете, или в небе, или приземлюсь, в тот момент, когда она включит компьютер, наберет в браузере мой блог и прочитает последний пост. В любом случае, здесь меня к тому моменту уже не будет... Может быть, она даже захочет понять, что суть этой моей записи в двух строчках:
   
   
    
     
Я так хочу, чтобы ты...
     
Я так хочу, чтобы я...
    
   
   
Теперь это все не важно, и снова, в самом деле, наступит другая весна, в которой кто-то опять будет счастлив, а кто-то нет. И уже другие люди будут писать свою повесть. Я же не вернусь. Это была дурацкая идея, с самого начала.
   
Стоило бы остаться там, в Гааге, стоило продолжить медленно мимикрировать, сливаясь с цветом асфальта, но… это было бы слишком читаемо. Перед тем как сесть в такси, я зачем-то вспоминаю Хелен. Интересно, вышла ли она замуж или по-прежнему спит одна, разбросав лен своих волос по подушкам? С тех пор как я уехал, я ничего не знаю о ней. Ей некуда было писать или звонить, а мне, в общем, незачем. Позвонить ей по прилете, было бы верхом абсурда. Конечно, думаю я, она непременно захочет увидеться, и мы сядем в маленьком кафе на летней террасе, а нижняя часть ее лица будет закрыта чашкой кофе, так, чтобы я мог постоянно видеть лишь ее грустные глаза. Я понимаю, что все эти мысли – попытка сознания найти якорь, который позволит мне зацепиться за грунт на другом берегу. Но меня уже не хватит на еще одни грустные женские глаза…
   
Смотрю на мелькающие за окном Химки и вижу себя на велосипеде, едущим вдоль каналов Амстера, я вижу себя курящим shiva в Grashoppers, лежащим на кровати, закинув руки за голову, и смотрящим в потолок в маленькой гостинице недалеко от центра города. А по телевизору голландское реалити-шоу, или музыкальные клипы, или старое кино, без звука. Потом мою голову слегка освежит ветер северного моря, прихваченный мною в порту. Мне зазывно улыбнется стареющая польская проститутка в одной из витрин «красного квартала». Миловидная нелегальная эмигрантка из Эстонии долго будет смотреть то на меня, то на мой багаж в тот момент, когда я выпишусь из отеля, и в конце концов я сам понесу его до такси…
   
Водитель, слегка напрягшийся оттого, что с момента посадки я не произнес ни одного слова, оборачивается и спрашивает, далеко ли я лечу. Я отрываю взгляд от окна, смотрю на него и тихо отвечаю:
   
– Далеко. Довольно далеко отсюда.
   
Достаю сигарету, но курить совершенно не хочется. И я разминаю ее в пальцах, продолжая смотреть в окно.
   
Потом наверняка будет Гаага, Брюгге или Антверпен. Пара ночей в Париже, где можно будет купить билеты на одну из длинных интернациональных линий. Какую? Я и сам не знаю. Мне говорили, что неплохо в БуэносАйресе, а в Рио – так просто круто. Все эти пляжи, загорелые девчонки с крепкими задницами, фавеллы, и все стоит пятнадцать копеек, а единственное занятие – это ничего не делать, а единственная проблема – слишком быстро тающий лед в «мохито». Мое будущее затерялось где-то там, среди скомканных посадочных талонов, стикеров, криво приклеенных к ручке чемодана, потерянных багажей и отложенных рейсов. Я попытаюсь найти себя на электронных табло Departure/Arrival, хотя знаю наверняка, что мой единственный настоящий статус – forever delayed...
   
   
    
     
Я не вернусь, и снова не будет весны.
     
Я поднимусь, я уже не боюсь высоты.
    
   
   
Расплачиваюсь с таксистом, вылезаю из машины и наконец закуриваю, прислонившись спиной к заблокированным стеклянным дверям с табличкой «Вход рядом». Слышится звук турбин взлетающего самолета. Смотрю на часы – до посадки еще целых полтора часа. Телефон молчит. Последняя, цепляющая мысль – вернуться, подождать еще несколько дней, попытаться найти ее через случайных знакомых, подруг, учителей школы. Заставить себя терпеть эту пытку ожидания. Не впадать в истерику с этим поспешным бегством. Заставить себя терпеть... Но, заставлять себя нужно было пару дней назад, тогда, вечером, в ее квартире. Антон бы сказал тебе в этом случае: «Миркин, ты ведешь себя, как капризный провинциальный гей», – или что-то в этом роде. Ты, впрочем, и сам это знаешь. Сигарета, описав высокую дугу, падает в урну. Я захожу в двери аэропорта.
   
Пью кофе в TGI Fridays, вяло разглядываю людей – спешащих вип-чиновников и бизнесменов с приклеенным к уху телефоном, томных блондинистых девиц, обвешанных Louis Vuitton, смотрящих на информационное табло так, будто оно на санскрите, сонных, вечно озирающихся по сторонам челноков, торгующихся с таксистами, китайцев с фотоаппаратами на шее, алчно выслеживающих очередной объект для съемки. Трое помятого вида мужиков тащат мимо меня кофры с камерами, и я на всякий случай закрываюсь газетой, опасаясь появления коллег.
   
Перед табло появляется мужчина лет сорока, с кожаной сумкой Lancel. Он воровато оглядывается, ежесекундно смотрит на часы, ежесекундно пишет эсэмэсы, пока наконец мимо него не проходит брюнетка с хорошей фигурой, везущая за собой маленький чемоданчик. Они на секунду цепляются взглядами, и она проходит дальше, к «зеленому» коридору. Мужчина выжидает еще минут пятнадцать, пишет очередной эсэмэс и движется в том же направлении. Они встретятся за пограничным контролем. В «Айриш Баре», или дьюти-фри, или в кафе на втором этаже. Оглянутся по сторонам, и, убедившись, что посторонние, вечно следящие глаза супругов остались на Родине, отчаянно расцелуются. Судя по плохой конспирации, эти любовники выезжают вместе впервые…
   
Я заказываю еще одну чашку кофе и не могу сосредоточиться на собственных ощущениях. С одной стороны, я хочу убить время, чтобы, дождавшись конца регистрации, мухой пролететь все контроли и шмыгнуть в самолет, не дав себе шанса нажраться в баре. С другой – я намеренно растягиваю его, заходя с телефона в свою почту, проверяя комментарии на блоге и твиттере, листая список старых эсэмэс и непринятых звонков. Когда до посадки остается пятьдесят минут, я набираю ее номер, выслушиваю звучащий как плевок в лицо лузера механический голос, сообщающий, что «абонент временно…», закидываю на плечо сумку и сваливаю из бара. На столе остается пепельница с дымящейся, только прикуренной сигаретой и тысячерублевая купюра.
   
Похожий на памятник самому себе таможенник не проявляет ко мне ни малейшего интереса. Встраиваюсь в хвост очереди на регистрацию, кидаю на пол сумку. Ощущаю в кармане вибрацию телефона и, кажется, начинаю дрожать всем телом в унисон ему. Выхватываю, отвечаю «да» не глядя на дисплей. Отчаянно хочется верить, что…
   
– Андрей, это Лобов, привет, – окончательно убивает надежду динамик.
   
– Привет… то есть здравствуйте.
   
– Слушай, давай без официоза! Ты это серьезно, с заявлением? С обращением в этом твоем…
   
– Блоге. Да, серьезно.
   
– Как-то это неправильно, – растягивает слова Лобов, – ты рубишь с плеча. Мне непонятно, зачем?
   
– «Трудно понять, легко догадаться».
   
– Мне кажется, ты погорячился.
   
– Возможно.
   
– Андрей, может, нам встретиться, поговорить по душам? Выпить?
   
– Зачем вам моя душа, Анатолий Иванович, вы же не пастырь!
   
– Я не пастырь, – натянуто смеется Лобов, – просто мне кажется, что ты в силу возраста... Впрочем, давай так. Ты сейчас отдохни. Сколько тебе нужно? Неделю? Две?
   
– Я не знаю, Анатолий Иванович.
   
– Хорошо, месяц. Ты отдохнешь, тебя отпустит. – Он выдерживает паузу. – Я, думаешь, не понимаю твоего состояния? Я вообще снимаю шляпу перед твоим поведением в конце эфира. Снимаю шляпу, Андрей.
   
– Спасибо.
   
– Тебя отпустит, а мы пока подумаем, как нам продолжать. Может, формат изменим, может, возьмем более интеллигентную тональность. Более серьезную, что ли. Все-таки, главное шоу канала. С уклоном в публицистику, так, как тебе нравится. И потом ты возвращаешься! Представляешь?
   
– Нет.
   
– Представляешь, – не слушает меня Лобов, – какое у тебя будет возвращение? Триумф! Главное событие года на телевидении!
   
Как же это сладко слушать. Расскажи, Лобов, расскажи мне еще про триумфальный камбэк, про главное событие. Сыграй на моем тщеславии, похвали меня, расскажи, какой я на самом деле классный. Расскажи даже то, что я сам про себя не знаю. А я буду слушать и сглатывать, говоря себе: «Опомнились! Оценили, наконец! Есть, есть еще незаменимые и в нашем деле!»
   
– Мы с тобой ведь еще один вопрос не закрыли. Помнишь наш разговор о зарплате пару месяцев назад? Я помню, просто тогда возможности были другие, сам понимаешь, кризис. Кстати, и на сериал вроде бы инвестор нашелся... Я тут переговорил накоротке с продюсерской компанией. В общем, заедешь, расскажу...
   
Да, конечно! Сериал, и зарплата, и главное шоу канала. Как же это сладко, fucking hell, получать бонусы один за другим. Не торгуясь и не меняя их на личную свободу. Как важно чувствовать себя нереально востребованным. Еще пара секунд, и Лобов вгонит меня в привычное состояние капризного ребенка. Уговаривайте меня, хвалите, а я все равно скажу «нет», и буду потом жалеть, сжимая кулаки, пока ногти не вопьются в ладони. Жалеть, что отказался, жалеть, что не поторговался еще, а главное – жалеть, что вы не сделали этого раньше. Не заметили, не оценили, не разглядели мою тонкую натуру. Эта вечная ущербная тяга жалеть себя. Будто тебе по жизни недодали.
   
– Я подумаю, Анатолий Иванович, – передо мной в очереди один человек. – Я подумаю и завтра перезвоню вам.
   
– Отлично, – энергично заканчивает Лобов, – все, Андрей, обнимаю. Завтра жду звоночка.
   
– Жди, – говорю я погасшему дисплею и протягиваю паспорт для регистрации.
   
Пока девушка на стойке выписывает мне посадочный, я держу перед глазами мобильный, в ожидании эсэмэс, которое сообщит мне, что пока я тратил время на бессмысленный разговор с Лобовым, «вам звонил абонент». Но вот уже на стойке передо мной посадочный, вот уже я беру сумку, нарочито медленно иду между барьерами к пограничному контролю, а телефон понуро молчит.
   
    
     
Я не вернусь, и снова не будет весны…
    
   
   
Перед желтой линией я еще раз безрезультатно набираю Наташу. Пограничница медленно, будто специально, возится с паспортом какого-то иностранца, а я думаю о том, когда лучше традиционно сделать себе информационное харакири, выбросив сим-карту? Перед самолетом или уже после посадки?
   
– Куда летите? – обращается ко мне тетенька с недоверчивыми глазами контрразведчика.
   
– В Голландию.
   
– Цель поездки?
   
– Туризм.
   
– Что-то вы не очень в паспорте похожи. – Она смотрит на меня, потом в краснокожий документ, потом снова на меня.
   
   
    
     
Спроси меня: Где ты? Нигде, я иду в никуда.
    
   
   
– Давно не брился.
   
– Кх, – хмыкает она, проводит паспортом по магнитной полосе детектора, возносит в воздух штамп, задерживает руку на пару секунд, давая мне возможность в полной мере насладиться театральностью момента, и с размаху бахает мне печать. Я откидываю пластиковый барьер и делаю шаг в направлении «отсюда». – Андрей! – Я оборачиваюсь, но вижу лишь толстую тетку в спортивном костюме перед окном с пограничницей. Кажется, я уже начинаю галлюцинировать. – Андрей! – Я инстинктивно делаю шаг вперед и вижу через стекло будки, как от таможенного контроля отделяются двое в форме и бегут вперед, пытаясь схватить…
   
…Полы расстегнутого полупальто развиваются, когда она резко берет влево, чтобы обогнуть группу пассажиров с горой чемоданов, обернутый вокруг шеи платок разматывается и отлетает прочь, чуть планируя ближе к поверхности. Один из таможенников оказывается расторопнее и хватает Наташу за локоть посреди дистанции между таможней и стойкой регистрации.
   
Я бросаюсь назад, перескакиваю через барьер, врезаюсь в тетку в спортивном костюме:
   
– Вы куда? У вас уже штамп о пересечении стоит! – рычит пограничница.
   
– Это не важно! – Я отталкиваю тетку, бросаю свой паспорт в щель, туда, где кончается стеклянный колпак будки, и двигаю вперед, расталкивая очередь, скопившуюся между железными барьерами.
   
Хлопает дверь, и я слышу, как позади меня пограничница верещит, скорее всего, в рацию:
   
– Он сумку на контроле бросил!
   
Пассажиры немедленно надевают испуганные лица. Некоторые расступаются, некоторые поворачивают назад и начинают быстро-быстро пятиться к стойке регистрации.
   
Двое таможенников оттаскивают упирающуюся Наташу. Какое-то время я еще вижу их спины, но потом они исчезают за плотной массой пассажиров. Я делаю рывок, но понимаю, что она меня, скорее всего, уже не видит, и тогда в отчаянии кричу:
   
– Отпустите ее, идиоты! Она со мной!
   
Порываюсь в проход между стойками, разрезаю толпящихся людей, мне остается сделать еще несколько прыжков. Я слышу, как кричит Наташа, и собираюсь ей ответить, но чьи-то мощные руки сбивают меня на землю. Падая, я замечаю, что пассажиры сбились в дальнем конце зала. У девушек на регистрационных стойках совершенно белые лица, пограничники высыпали из своих будок, а к месту моего падения с разных сторон зала бегут менты.
   
Я поднимаю голову и вижу, что Наташу все-таки оттесняют за «зеленый коридор», она толкает в грудь таможенника, он примирительно поднимает руки вверх, продолжая выдавливать ее из зала. Она подпрыгивает, указывает ему на меня, но он даже головы не поворачивает. Чье-то колено уперлось мне в спину, а чья-то рука вжимает мое лицо в пол. И со всех сторон топот и переговоры по рации...
   
– Он через таможню прорывался? – интересуется чей-то голос.
   
– Нет, товарищ капитан, через таможню – это она. Он через границу рванул... обратно. Сумку, вон, бросил.
   
– Обратно?! – изумляется «товарищ капитан» и бормочет неразборчиво.
   
Меня поднимают, предъявляя ему.
   
– Это же... этот, как его? У меня дочь его по телику смотрит, – говорит усатый капитан, глядя на меня взглядом хирурга.
   
    
     
Спроси меня: Кто ты? Никто, но я здесь навсегда.
    
   
   
– Вы совершили правонарушение, – хватка мента ослабевает.
   
– Совершил. И не одно. – Я верчу головой, пытаясь найти Наташку.
   
– Вы зачем через границу обратно бежали? – капитан смотрит на меня, как на больного.
   
– У меня там девушка. – Я лезу за телефоном, но мент позади меня хрипит:
   
– Руки!
   
Я почему-то поднимаю руки за голову, видимо, в этот момент мне кажется, что я наркодилер.
   
– С прохода уберите его! – командует капитан, и меня оттесняют влево.
   
Я вижу, как Наташка мечется за стеклами, отгораживающими зал вылета от пространства аэропорта. Возле нее шьется таможенник. Мы делаем еще два шага по направлению к стеклу, и я уже могу разглядеть ее заплаканное лицо. Наташка показывает рукой в мою сторону, снова толкает таможенника, но он продолжает оттеснять ее в зал.
   
– Это родственница ваша? – кивает капитан в сторону Наташи. – Близкая?
   
– Ближе не бывает. – Она оборачивается, видит меня, снова подпрыгивает на месте и что-то выговаривает таможеннику, но разобрать, что, невозможно: стекло полностью поглощает звук.
   
– Позвони мне! – отчаянно кричу я.
   
Наташа прикладывает ладони к ушам и вертит головой. Я отрываю левую руку от шеи, оттопыриваю мизинец и большой палец, показывая ей, чтобы она меня набрала. Она разводит руками, раскрывает рот, и в этот момент мы напоминаем двух рыб в разных аквариумах. Я смеюсь и закрываю ладонью лицо. Наташа прислоняется к окну и смеется, одновременно вытирая глаза.
   
– Понятно, – вздыхает капитан и машет рукой таможеннику по ту сторону. Таможенник отступает от Наташи.
   
– Пустите ее сюда! – умоляю я капитана.
   
– Щас прям, разбежался, – хмыкает он. – Пойдем, протокольчик сначала составим. И руки уже опусти наконец. Тоже мне, война и немцы...
   
– Хуже, – киваю я.
   
– А сумку его сюда нести? – спрашивает один из ментов.
   
– Неси, конечно, может там контрабанда, – печально улыбается капитан.
   
– Заканчивается посадка на самолет авиакомпании KLM рейс..., следующий в Амстердам, – объявляют по громкой связи. – Пассажиру Андрею Миркину следует срочно пройти к выходу номер...
   
– Не сегодня, – шепчу я.
   
Держа под локоть, меня проводят вдоль ограждения, и я вижу, как Наташка буквально распласталась по стеклу, приложив к нему обе ладони. Я делаю шаг в сторону и прикладываю свою ладонь с обратной стороны стекла.
   
– Я успела, – читаю по ее губам.
   
– Ты успела. Ты даже не представляешь, как ты успела, – тихо говорю я.