1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Случилось  это вовсе нечаянно даже для самого Алеши. Он вызван был без присяги, и я помню,  что к нему все стороны отнеслись с самых первых слов допроса чрезвычайно мягко  и симпатично. Видно было, что ему предшествовала добрая слава. Алеша показывал  скромно и сдержанно, но в показаниях его явно прорывалась горячая симпатия к  несчастному брату. Отвечая по одному вопросу, он очертил характер брата как  человека может быть и неистового и увлеченного страстями, но тоже и  благородного, гордого и великодушного, готового даже на жертву, если б от него  потребовали. Сознавался впрочем, что брат был в последние дни, из-за страсти к  Грушеньке, из-за соперничества с отцом, в положении невыносимом. Но он с  негодованием отверг даже предположение о том, что брат мог убить с целью  грабежа, хотя и сознался, что эти три тысячи обратились в уме Мити в какую-то  почти манию, что он считал их за недоданное ему, обманом отца, наследство, и  что, будучи вовсе некорыстолюбивым, даже не мог заговорить об этих трех тысячах  без исступления и бешенства. Про соперничество же двух "особ", как  выразился прокурор, то-есть Грушеньки и Кати, отвечал уклончиво и даже на один  или два вопроса совсем не пожелал отвечать.     

–  Говорил ли вам по крайней мере брат ваш, что намерен убить своего отца? –  спросил прокурор. – Вы можете не отвечать, если найдете это нужным, – прибавил  он.     

–  Прямо не говорил, – ответил Алеша.     

–  Как же? Косвенно?     

–  Он говорил мне раз о своей личной ненависти к отцу и что боится, что... в  крайнюю минуту... в минуту омерзения... может быть и мог бы убить его.     

–  И вы услышав поверили тому?     

–  Боюсь сказать, что поверил. Но я всегда был убежден, что некоторое высшее  чувство всегда спасет его в роковую минуту, как и спасло в самом деле, потому  что не он убил отца моего, – твердо закончил Алеша громким голосом и на всю  залу. Прокурор вздрогнул как боевой конь, заслышавший трубный сигнал.     

–  Будьте уверены, что я совершенно верю самой полной искренности убеждения  вашего, не обусловливая и не ассимилируя его нисколько с любовью к вашему  несчастному брату. Своеобразный взгляд ваш на весь трагический эпизод,  разыгравшийся в вашем семействе, уже известен нам по предварительному  следствию. Не скрою от вас, что он в высшей степени особлив и противоречит всем  прочим показаниям, полученным прокуратурою. А потому и нахожу нужным спросить  вас уже с настойчивостью: какие именно данные руководили мысль вашу и направили  ее на окончательное убеждение в невиновности брата вашего, и, напротив, в  виновности Другого лица, на которого вы уже указали прямо на предварительном  следствии?     

–  На предварительном следствии я отвечал лишь на вопросы, – тихо и спокойно  проговорил Алеша, – а не шел сам с обвинением на Смердякова.     

–  И всё же на него указали?     

–  Я указал со слов брата Дмитрия. Мне еще до допроса рассказали о том, чтo  произошло при аресте его и как он сам показал тогда на Смердякова. Я верю  вполне, что брат невиновен. А если убил не он, то...     

–  То Смердяков? Почему же именно Смердяков? И почему именно вы так окончательно  убедились в невиновности вашего брата?     

–  Я не мог не поверить брату. Я знаю, что он мне не солжет. Я по лицу его видел,  что он мне не лжет.     

–  Только по лицу? В этом все ваши доказательства?     

–  Более не имею доказательств.     

–  И о виновности Смердякова тоже не основываетесь ни на малейшем ином  доказательстве, кроме лишь слов вашего брата и выражения лица его?     

–  Да, не имею иного доказательства.     

На  этом прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели было на публику самое  разочаровывающее впечатление. О Смердякове у нас уже поговаривали еще до суда,  кто-то что-то слышал, кто-то на что-то указывал, говорили про Алешу, что он  накопил какие-то чрезвычайные доказательства в пользу брата и в виновности  лакея, и вот – ничего, никаких доказательств, кроме каких-то нравственных  убеждений, столь естественных в его качестве родного брата подсудимого.     

Но  начал спрашивать и Фетюкович. На вопрос о том: когда именно подсудимый говорил  ему, Алеше, о своей ненависти к отцу и о том, что он мог бы убить его, и что  слышал ли он это от него например при последнем свидании пред катастрофой,  Алеша, отвечая, вдруг как бы вздрогнул, как бы нечто только теперь припомнив и  сообразив:     

–  Я припоминаю теперь одно обстоятельство, о котором я было совсем и сам позабыл,  но тогда оно было мне так неясно, а теперь...     

И  Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею,  припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по дороге к  монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, "в верхнюю часть груди",  несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь,  что средство это здесь, вот тут, на его груди... "Я подумал тогда, что он,  ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце", продолжал Алеша, – "о  том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то  ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел  признаться. Признаюсь, я именно подумал тогда, что он говорит об отце и что он  содрогается как от позора, при мысли пойти к отцу и совершить с ним какое-нибудь  насилие, а между тем он именно тогда как бы на что-то указывал на своей груди,  так что, помню, у меня мелькнула именно тогда же какая-то мысль, что сердце  совсем не в той стороне груди, а ниже, а он ударяет себя гораздо выше, вот тут,  сейчас ниже шеи, и всё указывает в это место. Моя мысль мне показалась тогда  глупою, а он именно может быть тогда указывал на эту ладонку, в которой зашиты  были эти полторы тысячи!.."     

–  Именно! – крикнул вдруг Митя с места. – Это так, Алеша, так, я тогда об нее  стучал кулаком!     

Фетюкович  бросился к нему впопыхах, умоляя успокоиться, и в тот же миг так и вцепился в  Алешу. Алеша, сам увлеченный своим воспоминанием, горячо высказал свое  предположение, что позор этот вероятнее всего состоял именно в том, что, имея  на себе эти тысячу пятьсот рублей, которые бы мог возвратить Катерине Ивановне,  как половину своего ей долга, он всё-таки решил не отдать ей этой половины и  употребить на другое, то-есть на увоз Грушеньки, если б она согласилась...     

–  Это так, это именно так, – восклицал во внезапном возбуждении Алеша, – брат  именно восклицал мне тогда, что половину, половину позора (он несколько раз  выговорил: половину!), он мог бы сейчас снять с себя, но что до того несчастен  слабостью своего характера, что этого не сделает... знает заранее, что этого не  может и не в силах сделать!     

–  И вы твердо, ясно помните, что он ударял себя именно в это место груди? – жадно  допрашивал Фетюкович,     

–  Ясно и твердо, потому что именно мне подумалось тогда: зачем это он ударяет так  высоко, когда сердце ниже, и мне тогда же показалась моя мысль глупою... я это  помню, что показалась глупою... это мелькнуло. Вот потому-то я сейчас теперь и  вспомнил. И как я мог позабыть это до самых этих пор! Именно он на эту ладонку  указывал как на то, что у него есть средства, но что он не отдаст эти полторы  тысячи! А при аресте, в Мокром, он именно кричал, – я это знаю, мне передавали,  – что считает самым позорным делом всей своей жизни, что, имея средства отдать  половину (именно половину!) долга Катерине Ивановне и стать пред ней не вором,  он всё-таки не решился отдать и лучше захотел остаться в ее глазах вором, чем  расстаться с деньгами! А как он мучился, как он мучился этим долгом! –  закончил, восклицая, Алеша.     

Разумеется,  ввязался и прокурор. Он попросил Алешу еще раз описать, как это всё было, и  несколько раз настаивал спрашивая: точно ли подсудимый, бия себя в грудь, как  бы на что-то указывал? Может быть просто бил себя кулаком по груди?     

–  Да и не кулаком! – восклицал Алеша, – а именно указывал пальцами, и указывал сюда,  очень высоко... Но как я мог это так совсем забыть до самой этой минуты !     

Председатель  обратился к Мите с вопросом, что может он сказать насчет данного показания.  Митя подтвердил, что именно всё так и было, что он именно указывал на свои  полторы тысячи, бывшие у него на груди, сейчас пониже шеи и, что конечно это  был позор, – "позор, от которого не отрекаюсь, позорнейший акт во всей  моей жизни!" вскричал Митя. "Я мог отдать и не отдал. Захотел лучше  остаться в ее глазах вором, но не отдал, а самый главный позор был в том, что и  вперед знал, что не отдам! Прав, Алеша! Спасибо, Алеша!"     

Тем  кончился допрос Алеши. Важно и характерно было именно то обстоятельство, что  отыскался хоть один лишь факт, хоть одно лишь, положим, самое мелкое  доказательство, почти только намек на доказательство, но которое всё же хоть  капельку свидетельствовало, что действительно существовала эта ладонка, что  были в ней полторы тысячи, и что подсудимый не лгал на предварительном  следствии, когда в Мокром объявил, что эти полторы тысячи "были мои".  Алеша был рад; весь раскрасневшись, он проследовал на указанное ему место. Он  долго еще повторял про себя: "Как это я забыл! Как мог я это забыть! И как  это так вдруг только теперь припомнилось!"     

Начался  допрос Катерины Ивановны. Только что она появилась, в зале пронеслось нечто  необыкновенное. Дамы схватились за лорнеты и бинокли, мужчины зашевелились,  иные вставали с мест, чтобы лучше видеть. Все утверждали потом, что Митя вдруг  побледнел "как платок", только что она вошла. Вся в черном, скромно и  почти робко приблизилась она к указанному ей месту. Нельзя было угадать по лицу  ее, что она была взволнована, но решимость сверкала в ее темном, сумрачном  взгляде. Надо заметить, потом весьма многие утверждали, что она была  удивительно хороша собой в ту минуту. Заговорила она тихо, но ясно, на всю  залу. Выражалась чрезвычайно спокойно или по крайней мере усиливаясь быть  спокойною. Председатель начал вопросы свои осторожно, чрезвычайно почтительно,  как бы боясь коснуться "иных струн" и уважая великое несчастие. Но  Катерина Ивановна сама, с самых первых слов, твердо объявила на один из  предложенных вопросов, что она была помолвленною невестой подсудимого "до  тех пор, пока он сам меня не оставил"... – тихо прибавила она. Когда ее  спросили о трех тысячах, вверенных Мите для отсылки на почту ее родственникам,  она твердо проговорила: "Я дала ему не прямо на почту; я тогда  предчувствовала, что ему очень нужны деньги... в ту минуту... Я дала ему эти  три тысячи под условием, чтоб он отослал их, если хочет, в течение месяца.  Напрасно он так потом себя мучил из-за этого долга..."     

Я  не передаю всех вопросов и в точности всех ее ответов, я только передаю  существенный смысл ее показаний.     

–  Я твердо была уверена, что он всегда успеет переслать эти три тысячи, только  что получит от отца, – продолжала она, отвечая на вопросы. – Я всегда была  уверена в его бескорыстии и в его честности... высокой честности... в денежных  делах. Он твердо был уверен, что получит от отца три тысячи рублей и несколько  раз мне говорил про это. Я знала, что у него с отцом распря, и всегда была и до  сих пор тоже уверена, что он был обижен отцом. Я не помню никаких угроз отцу с  его стороны. При мне по крайней мере он ничего не говорил никаких угроз. Если б  он пришел тогда ко мне, я тотчас успокоила бы его тревогу из-за должных мне им  этих несчастных трех тысяч, но он не приходил ко мне более... а я сама... я  была поставлена в такое положение... что не могла его звать к себе... Да я и  никакого права не имела быть к нему требовательною за этот долг, – прибавила  она вдруг, и что-то решительное зазвенело в ее голосе, – я сама однажды  получила от него денежное одолжение еще большее, чем в три тысячи, и приняла  его, несмотря на то, что и предвидеть еще тогда не могла, что хоть когда-нибудь  в состоянии буду заплатить ему долг мой...     

В  тоне голоса ее как бы почувствовался какой-то вызов. Именно в эту минуту  вопросы перешли к Фетюковичу.     

–  Это было еще не здесь, а в начале вашего знакомства? – осторожно подходя,  подхватил Фетюкович, в миг запредчувствовав нечто благоприятное. (Замечу в  скобках, что он, несмотря на то, что был вызван из Петербурга отчасти и самою  Катериной Ивановной, – всё-таки не знал ничего об эпизоде о пяти тысячах,  данных ей Митей еще в том городе и о "земном поклоне". Она этого не  сказала ему и скрыла! И это было удивительно. Можно с уверенностию  предположить, что она сама, до самой последней минуты, не знала: расскажет она  этот эпизод на суде или нет, и ждала какого-то вдохновения.)     

Нет,  никогда я не могу забыть этих минут! Она начала рассказывать, она всё  рассказала, весь этот эпизод, поведанный Митей Алеше, и "земной  поклон", и причины, и про отца своего, и появление свое у Мити, и ни  словом, ни единым намеком не упомянула о том, что Митя, чрез сестру ее, сам  предложил "прислать к нему Катерину Ивановну за деньгами". Это она  великодушно утаила и не устыдилась выставить наружу, что это она, она сама,  прибежала тогда к молодому офицеру, своим собственным порывом, надеясь на  что-то... чтобы выпросить у него денег. Это было нечто потрясающее. Я холодел и  дрожал слушая, зала замерла, ловя каждое слово. Тут было что-то беспримерное,  так что даже и от такой самовластной и презрительно-гордой девушки, как она,  почти невозможно было ожидать такого высоко-откровенного показания, такой жертвы,  такого самозаклания. И для чего, для кого? Чтобы спасти своего изменника и  обидчика, чтобы послужить хоть чем-нибудь, хоть малым, к спасению его,  произведя в его пользу хорошее впечатление! И в самом деле: образ офицера,  отдающего свои последние пять тысяч рублей, – всё, что у него оставалось в  жизни, – и почтительно преклонившегося пред невинною девушкой, выставился  весьма симпатично и привлекательно, но... у меня больно сжалось сердце! Я  почувствовал, что может выйти потом (да и вышла потом, вышла!) клевета! Со  злобным смешком говорили потом во всем городе, что рассказ может быть не совсем  был точен, именно в том месте, где офицер отпустил от себя девицу "будто  бы только с почтительным поклоном". Намекали, что тут нечто  "пропущено". "Да если б и не было пропущено, если б и всё правда  была, – говорили даже самые почтенные наши дамы, – то и тогда еще неизвестно:  очень ли благородно так поступить было девушке, даже хоть бы спасая отца?"  И неужели Катерина Ивановна, с ее умом, с ее болезненною проницательностью, не  предчувствовала заранее, что так заговорят? Непременно предчувствовала, и вот  решилась же сказать всё! Разумеется, все эти грязненькие сомнения в правде  рассказа начались лишь потом, а в первую минуту всё и все были потрясены. Что  же до членов суда, то Катерину Ивановну выслушали в благоговейном, так-сказать  даже стыдливом молчании. Прокурор не позволил себе ни единого дальнейшего  вопроса на эту тему. Фетюкович глубоко поклонился ей. О, он почти торжествовал!  Многое было приобретено: человек, отдающий, в благородном порыве, последние  пять тысяч, и потом тот же человек, убивающий отца ночью с целью ограбить его  на три тысячи, – это было нечто отчасти и несвязуемое. По крайней мере хоть  грабеж-то мог теперь устранить Фетюкович. "Дело" вдруг облилось каким-то  новым светом. Что-то симпатичное пронеслось в пользу Мити. Он же... про него  рассказывали, что он раз или два во время показания Катерины Ивановны вскочил  было с места, потом упал опять на скамью и закрыл обеими ладонями лицо. Но  когда она кончила, он вдруг рыдающим голосом воскликнул, простирая к ней руки:     

–  Катя, зачем меня погубила!     

И  громко зарыдал было на всю залу. Впрочем мигом сдержал себя и опять прокричал:     

–  Теперь я приговорен!     

А  затем как бы закоченел на месте, стиснув зубы и сжав крестом на груди руки.  Катерина Ивановна осталась в зале и села на указанный ей стул. Она была бледна  и сидела потупившись. Рассказывали бывшие близ нее, что она долго вся дрожала  как в лихорадке. К допросу явилась Грушенька.     

Я  подхожу близко к той катастрофе, которая, разразившись внезапно, действительно  может быть погубила Митю. Ибо я уверен, да и все тоже, все юристы после так  говорили, что не явись этого эпизода, преступнику по крайней мере дали бы  снисхождение. Но об этом сейчас. Два слова лишь прежде о Грушеньке.     

Она  явилась в залу тоже вся одетая в черное, в своей прекрасной черной шали на  плечах. Плавно, своею неслышною походкой, с маленькою раскачкой, как ходят  иногда полные женщины, приблизилась она к балюстраде, пристально смотря на  председателя и ни разу не взглянув ни направо, ни налево. По-моему, она была  очень хороша собой в ту минуту и вовсе не бледна, как уверяли потом дамы.  Уверяли тоже, что у ней было какое-то сосредоточенное и злое лицо. Я думаю  только, что она была раздражена и тяжело чувствовала на себе  презрительно-любопытные взгляды жадной к скандалу нашей публики. Это был  характер гордый, не выносящий презрения, один из таких, которые, чуть лишь  заподозрят от кого презрение – тотчас воспламеняются гневом и жаждой отпора.  При этом была конечно и робость, и внутренний стыд за эту робость, так что  немудрено, что разговор ее был неровен, – то гневлив, то презрителен и усиленно  груб, то вдруг звучала искренняя сердечная нотка самоосуждения, самообвинения.  Иногда же говорила так, как будто летела в какую-то пропасть: "всё де  равно, чтo бы ни вышло, а я всё-таки скажу"... Насчет знакомства своего с  Федором Павловичем она резко заметила: "Всё пустяки, разве я виновата, что  он ко мне привязался?" А потом через минуту прибавила: "Я во всем  виновата, я смеялась над тем и другим, – и над стариком, и над этим, – и их  обоих до того довела. Из-за меня всё произошло". Как-то коснулось дело до  Самсонова: "Какое кому дело, – с каким-то наглым вызовом тотчас же  огрызнулась она, – он был мой благодетель, он меня босоногую взял, когда меня  родные из избы вышвырнули". Председатель, впрочем весьма вежливо, напомнил  ей, что надо отвечать прямо на вопросы, не вдаваясь в излишние подробности.  Грушенька покраснела, и глаза ее сверкнули.     

Пакета  с деньгами она не видала, а только слыхала от "злодея", что есть у  Федора Павловича какой-то пакет с тремя тысячами. "Только это всё  глупости, я смеялась, и ни за что бы туда не пошла..."     

–  Про кого вы сейчас упомянули, как о "злодее"? – осведомился прокурор.      

–  А про лакея, про Смердякова, что барина своего убил, а вчера повесился.     

Конечно,  ее мигом спросили: какие же у ней основания для такого решительного обвинения,  но оснований не оказалось тоже и у ней никаких.     

–  Так Дмитрий Федорович мне сам говорил, ему и верьте. Разлучница его погубила,  вот что, всему одна она причиной, вот что, – вся как будто содрогаясь от  ненависти, прибавила Грушенька, и злобная нотка зазвенела в ее голосе.     

Осведомились,  на кого она опять намекает.     

–  А на барышню, на эту вот Катерину Ивановну. К себе меня тогда зазвала,  шоколатом потчевала, прельстить хотела. Стыда в ней мало истинного, вот что...     

Тут  председатель уже строго остановил ее, прося умерить свои выражения. Но сердце  ревнивой женщины уже разгорелось, она готова была полететь хоть в бездну...     

–  При аресте в селе Мокром, – припоминая спросил прокурор, – все видели и  слышали, как вы, выбежав из другой комнаты, закричали: "Я во всем  виновата, вместе в каторгу пойдем!" Стало быть была уже и у вас в ту  минуту уверенность, что он отцеубийца?     

–  Я чувств моих тогдашних не помню, – ответила Грушенька, – все тогда закричали,  что он отца убил, я и почувствовала, что это я виновата, и что из-за меня он  убил. А как он сказал, что неповинен, я ему тотчас поверила, и теперь верю, и  всегда буду верить: не таков человек, чтобы солгал.     

Вопросы  перешли к Фетюковичу. Между прочим, я помню, он спросил про Ракитина и про  двадцать пять рублей "за то, что привел к вам Алексея Федоровича  Карамазова".     

–  А что ж удивительного, что он деньги взял, – с презрительною злобой усмехнулась  Грушенька, – он и всё ко мне приходил деньги канючить, рублей по тридцати  бывало в месяц выберет, всё больше на баловство: пить-есть ему было на что и  без моего.     

–  На каком же основании вы были так щедры к г. Ракитину? – подхватил Фетюкович,  несмотря на то, что председатель сильно шевелился.     

–  Да ведь он же мне двоюродный брат. Моя мать с его матерью родные сестры. Он  только всё молил меня никому про то здесь не сказывать, стыдился меня уж очень.      

Этот  новый факт оказался совершенною неожиданностью для всех, никто про него до сих  пор не знал во всем городе, даже в монастыре, даже не знал Митя. Рассказывали,  что Ракитин побагровел от стыда на своем стуле. Грушенька еще до входа в залу  как-то узнала, что он показал против Мити, а потому и озлилась. Вся давешняя  речь г. Ракитина, всё благородство ее, все выходки на крепостное право, на  гражданское неустройство России, – всё это уже окончательно на этот раз было  похерено и уничтожено в общем мнении. Фетюкович был доволен: опять Бог на шапку  послал. Вообще же Грушеньку допрашивали не очень долго, да и не могла она  конечно сообщить ничего особенно нового. Оставила она в публике весьма  неприятное впечатление. Сотни презрительных взглядов устремились на нее, когда  она, кончив показание, уселась в зале довольно далеко от Катерины Ивановны. Всё  время, пока ее спрашивали, Митя молчал, как бы окаменев, опустив глаза в землю.      

Появился  свидетелем Иван Федорович.     

 V. ВНЕЗАПНАЯ  КАТАСТРОФА.    

     

Замечу,  что его вызвали было еще до Алеши. Но судебный пристав доложил тогда  председателю, что, по внезапному нездоровью или какому-то припадку, свидетель  не может явиться сейчас, но только что оправится, то когда угодно готов будет  дать свое показание. Этого впрочем как-то никто не слыхал, и узнали уже  впоследствии. Появление его в первую минуту было почти не замечено: главные  свидетели, особенно две соперницы, были уже допрошены; любопытство было пока  удовлетворено. В публике чувствовалось даже утомление. Предстояло еще выслушать  несколько свидетелей, которые вероятно ничего особенного не могли сообщить в  виду всего, что было уже сообщено. Время же уходило. Иван Федорович приблизился  как-то удивительно медленно, ни на кого не глядя и опустив даже голову, точно о  чем-то нахмуренно соображая. Одет он был безукоризненно, но лицо его на меня по  крайней мере произвело болезненное впечатление: было в этом лице что-то как бы  тронутое землей, что-то похожее на лицо помирающего человека. Глаза были мутны;  он поднял их и медленно обвел ими залу. Алеша вдруг вскочил было со своего  стула и простонал: ах! Я помню это. Но и это мало кто уловил.     

Председатель  начал было с того, что он свидетель без присяги, что он может показывать или  умолчать, но что конечно всё показанное должно быть по совести, и т. д., и т.  д. Иван Федорович слушал и мутно глядел на него; но вдруг лицо его стало  медленно раздвигаться в улыбку, и только что председатель, с удивлением на него  смотревший, кончил говорить, он вдруг рассмеялся.     

–  Ну и что же еще? – громко спросил он. Всё затихло в зале, что-то как бы  почувствовалось. Председатель забеспокоился.     

–  Вы... может быть еще не так здоровы? – проговорил он было, ища глазами  судебного пристава.     

–  Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я достаточно здоров и могу вам  кое-что рассказать любопытное, – ответил вдруг совсем спокойно и почтительно  Иван Федорович.     

–  Вы имеете предъявить какое-нибудь особое сообщение? – всё еще с недоверчивостью  продолжал председатель.     

Иван  Федорович потупился, помедлил несколько секунд и, подняв снова голову, ответил  как бы заикаясь:     

–  Нет... не имею. Не имею ничего особенного.     

Ему  стали предлагать вопросы. Он отвечал совсем как-то нехотя, как-то усиленно  кратко, с каким-то даже отвращением, всё более и более нараставшим, хотя  впрочем отвечал всё-таки толково. На многое отговаривался незнанием. Про счеты  отца с Дмитрием Федоровичем ничего не знал. "И не занимался этим", –  произнес он. Об угрозах убить отца слышал от подсудимого, про деньги в пакете  слышал от Смердякова...     

–  Всё одно и то же, – прервал вдруг с утомленным видом: – я ничего не могу  сообщить суду особенного.     

–  Я вижу, вы нездоровы, и понимаю ваши чувства... – начал было председатель.     

Он  обратился было к сторонам, к прокурору и защитнику, приглашая их, если найдут  нужным, предложить вопросы, как вдруг Иван Федорович изнеможенным голосом  попросил:     

–  Отпустите меня, ваше превосходительство, я чувствую себя очень нездоровым.     

И  с этим словом, не дожидаясь позволения, вдруг сам повернулся и пошел было из  залы. Но, пройдя шага четыре, остановился, как бы что-то вдруг обдумав, тихо  усмехнулся и воротился опять на прежнее место.     

–  Я, ваше превосходительство, как та крестьянская девка...     

знаете,  как это: "захоцу – вскоцу, захоцу – не вскоцу". За ней ходят с  сарафаном, али с паневой что ли, чтоб она вскочила, чтобы завязать и венчать  везти, а она говорит: "захоцу – вскоцу, захоцу – нe вскоцу"... Это в  какой-то нашей народности...     

–  Что вы этим хотите сказать? – строго спросил председатель.     

–  А вот, – вынул вдруг Иван Федорович пачку денег, – вот деньги... те самые,  которые лежали вот в том пакете (он кивнул на стол с вещественными  доказательствами) и из-за которых убили отца. Куда положить? Господин судебный  пристав, передайте.     

Судебный  пристав взял всю пачку и передал председателю.     

–  Каким образом могли эти деньги очутиться у вас... если это те самые деньги? – в  удивлении проговорил председатель.     

–  Получил от Смердякова, от убийцы, вчера. Был у него пред тем, как он повесился.  Убил отца он, а не брат. Он убил, а я его научил убить... Кто не желает смерти  отца?..     

–  Вы в уме или нет? – вырвалось невольно у председателя.     

–  То-то и есть, что в уме... и в подлом уме, в таком же как и вы, как и все  эти... р-рожи! – обернулся он вдруг на публику. – Убили отца, а притворяются,  что испугались, – проскрежетал он с яростным презрением. – Друг пред другом  кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину... Не  будь отцеубийства – все бы они рассердились и разошлись злые... Зрелищ!  "Хлеба и зрелищ!" Впрочем ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет,  дайте напиться Христа ради! – схватил он вдруг себя за голову.     

Судебный  пристав тотчас к нему приблизился. Алеша вдруг вскочил и закричал: "Он  болен, не верьте ему, он в белой горячке!" Катерина Ивановна стремительно  встала со своего стула и, неподвижная от ужаса, смотрела на Ивана Федоровича.  Митя поднялся и с какою-то дикою искривленною улыбкой жадно смотрел и слушал  брата.     

–  Успокойтесь, не помешанный, я только убийца! – начал опять Иван. – С убийцы  нельзя же спрашивать красноречия... – прибавил он вдруг для чего-то и  искривленно засмеялся.     

Прокурор  в видимом смятении нагнулся к председателю. Члены суда суетливо шептались между  собой. Фетюкович весь навострил уши, прислушиваясь. Зала замерла в ожидании.  Председатель вдруг как бы опомнился.     

–  Свидетель, ваши слова непонятны и здесь невозможны. Успокойтесь, если можете, и  расскажите... если вправду имеете что сказать. Чем вы можете подтвердить такое  признание... если вы только не бредите?     

–  То-то и есть, что не имею свидетелей. Собака Смердяков не пришлет с того света  вам показание... в пакете. Вам бы всё пакетов, довольно и одного. Нет у меня  свидетелей... Кроме только разве одного, – задумчиво усмехнулся он.     

–  Кто ваш свидетель?     

–  С хвостом, ваше превосходительство, не по форме будет! Le diable n'existe  point! He обращайте внимания, дрянной, мелкий чорт, – прибавил он, вдруг  перестав смеяться и как бы конфиденциально: – он наверно здесь где-нибудь, вот  под этим столом с вещественными доказательствами, где ж ему сидеть как не там?  Видите, слушайте меня: я ему сказал: не хочу молчать, а он про геологический  переворот... глупости! Ну, освободите же изверга... он гимн запел, это потому,  что ему легко! Всё равно, что пьяная каналья загорланит, как "поехал  Ванька в Питер", а я за две секунды радости отдал бы квадрильйон  квадрильйонов. Не знаете вы меня! О, как это всё у вас глупо ! Ну, берите же  меня вместо него! Для чего же-нибудь я пришел... Отчего, отчего это всё, что ни  есть, так глупо!     

И  он опять стал медленно и как бы в задумчивости оглядывать залу. Но уже всё заволновалось.  Алеша кинулся-было к нему со своего места, но судебный пристав уже схватил  Ивана Федоровича за руку.     

–  Это чтo еще такое? – вскричал тот, вглядываясь в упор в лицо пристава, и вдруг,  схватив его за плечи, яростно ударил об пол. Но стража уже подоспела, его  схватили, и тут он завопил неистовым воплем. И всё время, пока его уносили, он  вопил и выкрикивал что-то несвязное.     

Поднялась  суматоха. Я не упомню всего в порядке, сам был взволнован и не мог уследить.  Знаю только, что потом, когда уже всё успокоилось и все поняли в чем дело,  судебному приставу таки досталось, хотя он и основательно объяснил начальству,  что свидетель был всё время здоров, что его видел доктор, когда час пред тем с  ним сделалась легкая дурнота, но что до входа в залу он всё говорил связно, так  что предвидеть было ничего невозможно; что он сам, напротив, настаивал и  непременно хотел дать показание. Но прежде чем хоть сколько-нибудь успокоились  и пришли в себя, сейчас же вслед за этою сценой разразилась и другая: с  Катериной Ивановной сделалась истерика. Она, громко взвизгивая, зарыдала, но не  хотела уйти, рвалась, молила, чтоб ее не уводили и вдруг закричала  председателю:     

–  Я должна сообщить еще одно показание, немедленно... немедленно!.. Вот бумага,  письмо... возьмите, прочтите скорее, скорее! Это письмо этого изверга, вот  этого, этого! – она указывала на Митю. – Это он убил отца, вы увидите сейчас,  он мне пишет, как он убьет отца! А тот больной, больной, тот в белой горячке! Я  уже три дня вижу, что он в горячке!     

Так  вскрикивала она вне себя. Судебный пристав взял бумагу, которую она протягивала  председателю, а она, упав на свой стул и закрыв лицо, начала конвульсивно и  беззвучна рыдать, вся сотрясаясь и подавляя малейший стон в боязни, что ее  вышлют из залы. Бумага, поданная ею, была то самое письмо Мити из трактира  "Столичный город", которое Иван Федорович называл  "математической" важности документом. Увы! за ним именно признали эту  математичность, и, не будь этого письма, может быть и не погиб бы Митя, или по  крайней мере не погиб бы так ужасно! Повторяю, трудно было уследить за  подробностями. Мне и теперь всё это представляется в такой суматохе. Должно  быть председатель тут же сообщил новый документ суду, прокурору, защитнику,  присяжным. Я помню только, как свидетельницу начали спрашивать. На вопрос:  успокоилась ли она? мягко обращенный к ней председателем, Катерина Ивановна  стремительно воскликнула:     

–  Я готова, готова! Я совершенно в состоянии вам отвечать, – прибавила она,  видимо всё еще ужасно боясь, что ее почему-нибудь не выслушают. Ее попросили  объяснить подробнее: какое это письмо, и при каких обстоятельствах она его  получила?     

–  Я получила его накануне самого преступления, а писал он его еще за день из  трактира, стало быть за два дня до своего преступления, – посмотрите, оно  написано на каком-то счете! – прокричала она задыхаясь. – Он меня тогда  ненавидел, потому что сам сделал подлый поступок и пошел за этой тварью... и  потому еще, что должен был мне эти три тысячи... О, ему было обидно за эти три  тысячи из-за своей же низости! Эти три тысячи вот как были – я вас прошу, я вас  умоляю меня выслушать: еще за три недели до того, как убил отца, он пришел ко  мне утром. Я знала, что ему надо деньги, и знала на что, – вот, вот именно на  то, чтобы соблазнить эту тварь и увезти с собой. Я знала тогда, что уж он мне  изменил и хочет бросить меня, и я, я сама протянула тогда ему эти деньги, сама  предложила будто бы для того, чтоб отослать моей сестре в Москве, – и когда  отдавала, то посмотрела ему в лицо и сказала, что он может когда хочет послать,  "хоть еще через месяц". Ну как же, как же бы он не понял, что я в  глаза ему прямо говорила: "тебе надо денег для измены мне с твоею тварью,  так вот тебе эти деньги, я сама тебе их даю, возьми, если ты так бесчестен, что  возьмешь!"... Я уличить его хотела, и что же? он взял, он их взял и унес,  и истратил их с этою тварью там, в одну ночь... Но он понял, он понял, что я  всё знаю, уверяю вас, что он тогда понял и то, что я, отдавая ему деньги,  только пытаю его: будет ли он так бесчестен, что возьмет от меня, или нет? В  глаза ему глядела, и он мне глядел в глаза и всё понимал, всё понимал, и взял,  и взял и унес мои деньги!     

–  Правда, Катя! – завопил вдруг Митя, – в глаза смотрел и понимал, что бесчестишь  меня и всё-таки взял твои деньги! Презирайте подлеца, презирайте все, заслужил!      

–  Подсудимый, – вскричал председатель, – еще слово – я вас велю вывесть.     

–  Эти деньги его мучили, – продолжала, судорожно торопясь, Катя, – он хотел мне  их отдать, он хотел, это правда, но ему деньги нужны были и для этой твари. Вот  он и убил отца, а денег всё-таки мне не отдал, а уехал с ней в ту деревню, где  его схватили. Там он опять прокутил эти деньги, которые украл у убитого им  отца. А за день до того, как убил отца, и написал мне это письмо, написал  пьяный, я сейчас тогда увидела, написал из злобы и зная, наверно зная, что я  никому не покажу этого письма, даже если б он и убил. А то бы он не написал. Он  знал, что я не захочу ему мстить и его погубить! Но прочтите, прочтите  внимательно, пожалуста внимательнее, и вы увидите, что он в письме всё описал,  всё заранее: как убьет отца и где у того деньги лежат. Посмотрите, пожалуста не  пропустите, там есть одна фраза: "убью, только бы уехал Иван".  Значит, он заранее уж обдумал, как он убьет, –  злорадно и ехидно подсказывала суду Катерина Ивановна. О, видно было, что она  до тонкости вчиталась в это роковое письмо и изучила в нем каждую черточку. –  Не пьяный он бы мне не написал, но посмотрите, там всё описано вперед, всё  точь-в-точь, как он потом убил, вся программа!     

Так  восклицала она вне себя и уж конечно презирая все для себя последствия, хотя  разумеется их предвидела еще может за месяц тому, потому что и тогда еще может  быть, содрогаясь от злобы, мечтала: "не прочесть ли это суду?" Теперь  же как бы полетела с горы. Помню, кажется именно тут же письмо было прочитано  вслух секретарем, и произвело потрясающее впечатление. Обратились к Мите с  вопросом:     

признает  ли он это письмо?     

–  Мое, мое! – воскликнул Митя. – Не пьяный бы не написал!.. За многое мы друг  друга ненавидели, Катя, но клянусь, клянусь, я тебя и ненавидя любил, а ты меня  – нет!     

Он  упал на свое место, ломая руки в отчаянии. Прокурор и защитник стали предлагать  перекрестные вопросы, главное в том смысле: "что, дескать, побудило вас  давеча утаить такой документ и показывать прежде совершенно в другом духе и  тоне?"     

–  Да, да, я давеча солгала, всё лгала, против чести и совести, но я хотела давеча  спасти его, потому что он меня так ненавидел и так презирал, – как безумная  воскликнула Катя. – О, он презирал меня ужасно, презирал всегда, и знаете,  знаете – он презирал меня с самой той минуты, когда я ему тогда в ноги за эти  деньги поклонилась. Я увидала это... Я сейчас, тогда же это почувствовала, но я  долго себе не верила. Сколько раз я читала в глазах его: "всё-таки ты сама  тогда ко мне пришла". О, он не понял, он не понял ничего, зачем я тогда  прибежала, он способен подозревать только низость! Он мерил на себя, он думал,  что и все такие как он, – яростно  проскрежетала Катя, совсем уже в исступлении. – А жениться он на мне захотел  потому только, что я получила наследство, потому, потому! Я всегда подозревала,  что потому! О, это зверь! Он всю жизнь был уверен, что я всю жизнь буду пред  ним трепетать от стыда за то, что тогда приходила, и что он может вечно за это  презирать меня, а потому первенствовать, – вот почему он на мне захотел  жениться! Это так, это всё так! Я пробовала победить его моею любовью, любовью  без конца, даже измену его хотела снести, но он ничего, ничего не понял. Да  разве он может что-нибудь понять! Это изверг! Это письмо я получила только на  другой день вечером, мне из трактира принесли, а еще утром, еще утром в тот  день, я хотела было всё простить ему, всё, даже его измену!     

Конечно  председатель и прокурор ее успокоивали. Я уверен, что им всем было даже может  быть самим стыдно так пользоваться ее исступлением и выслушивать такие  признания. Я помню, я слышал, как они говорили ей: "Мы понимаем, как вам  тяжело, поверьте, мы способны чувствовать", и проч., и проч., – а  показания-то всё-таки вытянули от обезумевшей женщины в истерике. Она наконец  описала с чрезвычайною ясностью, которая так часто, хотя и мгновенно, мелькает  даже. в минуты такого напряженного состояния, как Иван Федорович почти сходил с  ума во все эти два месяца на том, чтобы спасти "изверга и убийцу",  своего брата.     

–  Он себя мучил, – восклицала она, – он всё хотел уменьшить его вину, признаваясь  мне, что он и сам не любил отца и может быть сам желал его смерти. О, это  глубокая, глубокая совесть! Он замучил себя совестью ! Он всё мне открывал,  всё, он приходил ко мне и говорил со мной каждый день как с единственным другом  своим. Я имею честь быть его единственным другом! – воскликнула она вдруг,  точно как бы с каким-то вызовом, засверкав глазами. – Он ходил к Смердякову два  раза. Однажды он пришел ко мне и говорит: если убил не брат, а Смердяков  (потому что эту басню пустили здесь все, что убил Смердяков), то может быть  виновен и я, потому что Смердяков знал, что я не люблю отца и может быть думал,  что я желаю смерти отца. Тогда я вынула это письмо и показала ему, и он уж  совсем убедился, что убил брат, и это уже совсем сразило его. Он не мог снести,  что его родной брат – отцеубийца!  Еще неделю назад я видела, что он от этого болен. В последние дни он, сидя у  меня, бредил. Я видела, что он мешается в уме. Он ходил и бредил, его видели  так по улицам. Приезжий доктор, по моей просьбе, его осматривал третьего дня и  сказал мне, что он близок к горячке, – всё чрез него, всё чрез изверга! А вчера  он узнал, что Смердяков умер – это его так  поразило, что он сошел с ума... и всё от изверга, всё на том, чтобы спасти  изверга!     

О,  разумеется, так говорить и так признаваться можно только какой-нибудь раз в  жизни, – в предсмертную минуту например, всходя на эшафот. Но Катя именно была  в своем характере и в своей минуте. Это была та же самая стремительная Катя,  которая кинулась тогда к молодому развратнику, чтобы спасти отца; та же самая  Катя, которая давеча, пред всею этою публикой, гордая и целомудренная, принесла  себя и девичий стыд свой в жертву, рассказав про "благородный поступок  Мити", чтобы только лишь сколько-нибудь смягчить ожидавшую его участь. И  вот теперь точно так же она тоже принесла себя в жертву, но уже за другого, и  может быть только лишь теперь, только в эту минуту, впервые почувствовав и осмыслив  вполне, как дорог ей этот другой человек! Она пожертвовала собою в испуге за  него. вдруг вообразив, что он погубил себя своим показанием, что это он убил, а  не брат, пожертвовала, чтобы спасти его, его славу, его репутацию! И однако  промелькнула страшная вещь: лгала ли она на Митю, описывая бывшие свои к нему  отношения, – вот вопрос. Нет, нет, она не клеветала намеренно, крича, что Митя  презирал ее за земной поклон! Она сама верила в это, она была глубоко убеждена,  с самого может быть этого поклона, что простодушный, обожавший ее еще тогда  Митя смеется над ней и презирает ее. И только из гордости она сама привязалась  к нему тогда любовью, истерическою и надорванною, из уязвленной гордости, и эта  любовь походила не на любовь, а на мщение. О, может быть эта надорванная любовь  и выродилась бы в настоящую, может Катя ничего и не желала, как этого, но Митя  оскорбил ее изменой до глубины души, и душа не простила. Минута же мщения  слетела неожиданно, и всё так долго и больно скоплявшееся в груди обиженной женщины  разом, и опять-таки неожиданно, вырвалось наружу. Она предала Митю, но предала  и себя! И разумеется, только что успела высказаться, напряжение порвалось, и  стыд подавил ее. Опять началась истерика, она упала, рыдая и выкрикивая. Ее  унесли. В ту минуту, когда ее выносили, с воплем бросилась к Мите Грушенька со  своего места, так что ее и удержать не успели:     

–  Митя! – завопила она, – погубила тебя твоя змея! Вон она вам себя показала! –  прокричала она, сотрясаясь от злобы, суду. По мановению председателя ее  схватили и стали выводить. из залы. Она не давалась, билась и рвалась назад к  Мите. Митя завопил и тоже рванулся к ней. Им овладели.     

Да,  полагаю, что наши зрительницы дамы остались довольны: зрелище было богатое.  Затем помню, как появился приезжий московский доктор. Кажется, председатель еще  и прежде того посылал пристава, чтобы распорядиться оказать Ивану Федоровичу  пособие. Доктор доложил суду, что больной в опаснейшем припадке горячки и что  следовало бы немедленно его увезти. На вопросы прокурора и защитника  подтвердил, что пациент сам приходил к нему третьего дня и что он предрек ему  тогда же скорую горячку, но что лечиться он не захотел. "Был же он  положительно не в здравом состоянии ума, сам мне признавался, что наяву видит  видения, встречает на улице разных лиц, которые уже померли, и что к нему  каждый вечер ходит в гости сатана", – заключил доктор. Дав свое показание,  знаменитый врач удалился. Представленное Катериной Ивановной письмо было  присоединено к вещественным доказательствам. По совещании суд постановил:  продолжать судебное следствие, а оба неожиданные показания (Катерины Ивановны и  Ивана Федоровича) занести в протокол...     

Но  уже не буду описывать дальнейшего судебного следствия. Да и показания остальных  свидетелей были лишь повторением и подтверждением прежних, хотя все со своими  характерными особенностями. Но повторяю, всё сведется в одну точку в речи  прокурора, к которой и перейду сейчас. Все были в возбуждении, все были  наэлектризованы последнею катастрофой и со жгучим нетерпением ждали поскорее  лишь развязки, речей сторон и приговора. Фетюкович был видимо потрясен  показаниями Катерины Ивановны. Зато торжествовал прокурор. Когда кончилось  судебное следствие, был объявлен перерыв заседания, продолжавшийся почти час.  Наконец председатель открыл судебные прения. Кажется, было ровно восемь часов  вечера, когда наш прокурор, Ипполит Кириллович, начал свою обвинительную речь.     

 VI. РЕЧЬ  ПРОКУРОРА. ХАРАКТЕРИСТИКА.    

     

Начал  Ипполит Кириллович свою обвинительную речь, весь сотрясаясь нервною дрожью, с  холодным, болезненным потом на лбу и висках, чувствуя озноб и жар во всем теле  попеременно. Он сам так потом рассказывал. Он считал эту речь за свой chef  d'oeuvre, за chef d'oeuvre всей своей жизни, за лебединую песнь свою. Правда,  девять месяцев спустя он и помер от злой чахотки, так что действительно, как  оказалось, имел бы право сравнить себя с лебедем, поющим свою последнюю песнь,  если бы предчувствовал свой конец заране. В эту речь он вложил всё свое сердце  и всё сколько было у него ума и неожиданно доказал, что в нем таились и  гражданское чувство, и "проклятые" вопросы, по крайней мере поскольку  наш бедный Ипполит Кириллович мог их вместить в себе. Главное, тем взяло его  слово, что было искренно: он искренно верил в виновность подсудимого; не на  заказ, не по должности только обвинял его, и, взывая к "отмщению",  действительно сотрясался желанием "спасти общество". Даже дамская  наша публика, в конце концов враждебная Ипполиту Кирилловичу, сознавалась  однако в чрезвычайном вынесенном впечатлении. Начал он надтреснутым,  срывающимся голосом, но потом очень скоро голос его окреп и зазвенел на всю  залу, и так до конца речи. Но только что кончил ее, то чуть не упал в обморок.     

"Господа  присяжные заседатели, – начал обвинитель, – настоящее дело прогремело по всей  России. Но чему бы кажется удивляться, чего так особенно ужасаться? Нам-то,  нам-то особенно? Ведь мы такие привычные ко всему этому люди! В том и ужас наш,  что такие мрачные дела почти перестали для нас быть ужасными! Вот чему надо  ужасаться, привычке нашей, а не единичному злодеянию того или другого  индивидуума. Где же причины нашего равнодушия, нашего чуть тепленького  отношения к таким делам, к таким знамениям времени, пророчествующим нам  незавидную будущность? В цинизме ли нашем, в раннем ли истощении ума и  воображения столь молодого еще нашего общества, но столь безвременно  одряхлевшего? В расшатанных ли до основания нравственных началах наших, или в  том наконец, что этих нравственных начал может быть у нас совсем даже и не  имеется. Не разрешаю эти вопросы, тем не менее они мучительны, и всякий  гражданин не то что должен, а обязан страдать ими. Наша начинающаяся, робкая  еще наша пресса оказала уже однако обществу некоторые услуги, ибо никогда бы мы  без нее не узнали, сколько-нибудь в полноте, про те ужасы разнузданной воли и  нравственного падения, которые беспрерывно передает она на своих страницах уже  всем, не одним только посещающим залы нового гласного суда, дарованного нам в  настоящее царствование. И что же мы читаем почти повседневно? О, про такие вещи  поминутно, пред которыми даже теперешнее дело бледнеет и представляется почти  чем-то уже обыкновенным. Но важнее всего то, что множество наших русских,  национальных наших уголовных дел, свидетельствуют именно о чем-то всеобщем, о  какой-то общей беде, прижившейся с нами, и с которой, как со всеобщим злом, уже  трудно бороться. Вот там молодой блестящий офицер высшего общества, едва  начинающий свою жизнь и карьеру, подло, в тиши, безо всякого угрызения совести,  зарезывает мелкого чиновника, отчасти бывшего своего благодетеля, и служанку  его, чтобы похитить свой долговой документ, а вместе и остальные денежки  чиновника: "пригодятся-де для великосветских моих удовольствий и для  карьеры моей впереди". Зарезав обоих, уходит, подложив обоим мертвецам под  головы подушки. Там молодой герой, обвешанный крестами за храбрость,  разбойнически умерщвляет на большой дороге мать своего вождя и благодетеля и,  подговаривая своих товарищей, уверяет, что "она любит его как родного  сына, и потому последует всем его советам и не примет предосторожностей".  Пусть это изверг, но я теперь, в наше время, не смею уже сказать, что это  только единичный изверг. Другой и не зарежет, но подумает и почувствует точно  так же как он, в душе своей бесчестен точно так же как он. В тиши, наедине со  своею совестью, может быть спрашивает себя: "Да чтo такое честь и не  предрассудок ли кровь?" Может быть крикнут против меня и скажут, что я  человек болезненный, истерический, клевещу чудовищно, брежу, преувеличиваю.  Пусть, пусть, – и Боже, как бы я был рад тому первый! О, не верьте мне,  считайте меня за больного, но всё-таки запомните слова мои: ведь если только  хоть десятая, хоть двадцатая доля в словах моих правда, – то ведь и тогда  ужасно! Посмотрите, господа, посмотрите, как у нас застреливаются молодые люди:  О, без малейших гамлетовских вопросов о том: "Что будет там?" без  признаков этих вопросов, как будто эта статья о духе нашем и о всем, что ждет  нас за гробом, давно похерена в их природе, похоронена и песком засыпана.  Посмотрите, наконец, на наш разврат, на наших сладострастников. Федор Павлович,  несчастная жертва текущего процесса, есть пред иными из них почти невинный  младенец. А ведь мы все его знали, "он между нами жил"... Да,  психологией русского преступления займутся, может быть, когда-нибудь  первенствующие умы, и наши и европейские, ибо тема стоит того. Но это изучение  произойдет когда-нибудь после, уже на досуге, и когда вся трагическая  безалаберщина нашей настоящей минуты отойдет на более отдаленный план, так что  ее уже можно будет рассмотреть и умнее и беспристрастнее чем, например, люди  как я могут сделать. Теперь же мы или ужасаемся, или притворяемся, что  ужасаемся, а сами, напротив, смакуем зрелище как любители ощущений сильных,  эксцентрических, шевелящих нашу цинически-ленивую праздность, или, наконец, как  малые дети, отмахиваем от себя руками страшные призраки и прячем голову в  подушку, пока пройдет страшное видение с тем, чтобы потом тотчас же забыть его  в веселии и играх. Но когда-нибудь надо же и нам начать нашу жизнь трезво и вдумчиво,  надо же и нам бросить взгляд на себя как на общество, надо же и нам хоть  что-нибудь в нашем общественном деле осмыслить или только хоть начать  осмысление наше. Великий писатель предшествовавшей эпохи, в финале величайшего  из произведений своих, олицетворяя всю Россию в виде скачущей к неведомой цели  удалой русской тройки, восклицает: "Ах тройка, птица тройка, кто тебя  выдумал!" – и в гордом восторге прибавляет, что пред скачущею сломя голову  тройкой почтительно сторонятся все народы. Так, господа, это пусть, пусть  сторонятся, почтительно или нет, но на мой грешный взгляд гениальный художник  закончил так или в припадке младенчески невинного прекрасномыслия, или просто  боясь тогдашней цензуры. Ибо, если в его тройку впрячь только его же героев,  Собакевичей, Ноздревых и Чичиковых, то кого бы ни посадить ямщиком, ни до чего  путного на таких конях не доедешь! А это только еще прежние кони, которым  далеко до теперешних, у нас почище..."     

Здесь  речь Ипполита Кирилловича была прервана рукоплесканиями. Либерализм изображения  русской тройки понравился. Правда, сорвалось лишь два, три клака, так что  председатель не нашел даже нужным обратиться к публике с угрозою "очистить  залу" и лишь строго поглядел в сторону клакеров. Но Ипполит Кириллович был  ободрен: никогда-то ему до сих пор не аплодировали! Человека столько лет не  хотели слушать и вдруг возможность на всю Россию высказаться!     

"В  самом деле, – продолжал он, – что такое это семейство Карамазовых, заслужившее  вдруг такую печальную известность по всей даже России? Может быть я слишком  преувеличиваю, но мне кажется, что в картине этой семейки как бы мелькают  некоторые общие основные элементы нашего современного интеллигентного общества,  – о, не все элементы, да и мелькнуло лишь в микроскопическом виде, "как  солнце в малой капле вод", но всё же нечто отразилось, всё же нечто  сказалось. Посмотрите на этого несчастного, разнузданного и развратного  старика, этого "отца семейства", столь печально покончившего свое  существование. Родовой дворянин, начавший карьеру бедненьким приживальщиком,  чрез нечаянную и неожиданную женитьбу схвативший в приданое небольшой  капитальчик, вначале мелкий плут и льстивый шут, с зародышем умственных  способностей довольно впрочем не слабых, и прежде всего ростовщик. С годами,  то-есть с нарастанием капитальчика, он ободряется. Приниженность и заискивание  исчезают, остается лишь насмешливый и злой циник и сладострастник. Духовная  сторона вся похерена, а жажда жизни чрезвычайная, свелась на то, что кроме  сладострастных наслаждений он ничего в жизни и не видит, так учит и детей  своих. Отеческих духовных каких-нибудь обязанностей – никаких. Он над ними  смеется, он воспитывает своих маленьких детей на заднем дворе и рад, что их от  него увозят. Забывает об них даже вовсе. Все нравственные правила старика –  apres moi le deluge. Всё, что есть обратного понятию о гражданине, полнейшее,  даже враждебное отъединение от общества: "Гори хоть весь свет огнем, было  бы одному мне хорошо". И ему хорошо, он вполне доволен, он жаждет прожить  так еще двадцать-тридцать лет. Он обсчитывает родного сына, и на его же деньги,  на наследство матери его, которые не хочет отдать ему, отбивает у него, у сына  же своего, любовницу. Нет, я не хочу уступать защиту подсудимого  высокоталантливому защитнику, прибывшему из Петербурга. Я и сам скажу правду, я  и сам понимаю ту сумму негодования, которую он накопил в сердце своего сына. Но  довольно, довольно об этом несчастном старике, он получил свою мзду. Вспомним  однако, что это отец и один из современных отцов. Обижу ли я общество, сказав,  что это один даже из многих современных отцов? Увы, столь многие из современных  отцов лишь не высказываются столь цинически как этот, ибо лучше воспитаны,  лучше образованы, а в сущности – почти такой же как и он философии. Но пусть я  пессимист, пусть, мы уж условились, что вы меня прощаете. Уговоримся заранее:  вы мне не верьте, не верьте, я буду говорить, а вы не верьте. Но всё-таки дайте  мне высказаться, всё-таки кое-что из моих слов не забудьте. Но вот однако дети  этого старика, этого отца семейства: один пред нами на скамье подсудимых, об  нем вся речь впереди; про других скажу лишь вскользь. Из этих других, старший –  есть один из современных молодых людей с блестящим образованием, с умом  довольно сильным, уже ни во что, однако, не верующим, многое, слишком уже  многое в жизни отвергшим и похерившим, точь-в-точь как и родитель его. Мы все  его слышали, он в нашем обществе был принят дружелюбно. Мнений своих он не  скрывал, даже напротив, совсем напротив, что и дает мне смелость говорить  теперь о нем несколько откровенно, конечно не как о частном лице, а лишь как о  члене семьи Карамазовых. Здесь умер вчера, самоубийством, на краю города, один  болезненный идиот, сильно привлеченный к настоящему делу, бывший слуга и, может  быть, побочный сын Федора Павловича, Смердяков. Он с истерическими слезами  рассказывал мне на предварительном следствии, как этот молодой Карамазов, Иван  Федорович, ужаснул его своим духовным безудержем: "Всё дескать, по-ихнему,  позволено, что ни есть в мире, и ничего впредь не должно быть запрещено, – вот  они чему меня всё учили". Кажется идиот на этом тезисе, которому обучили  его, и сошел с ума окончательно, хотя, конечно, повлияли на умственное  расстройство его и падучая болезнь, и вся эта страшная, разразившаяся в их доме  катастрофа. Но у этого идиота промелькнуло одно весьма и весьма любопытное  замечание, сделавшее бы честь и поумнее его наблюдателю, вот почему даже я об  этом и заговорил: "Если есть, сказал он мне, который из сыновей более  похожий на Федора Павловича по характеру, так это он, Иван Федорович!" На  этом замечании я прерываю начатую характеристику, не считая деликатным  продолжать далее. О, я не хочу выводить дальнейших заключений и как ворон  каркать молодой судьбе одну только гибель. Мы видели еще сегодня здесь, в этой  зале, что непосредственная сила правды еще живет в его молодом сердце, что еще  чувства семейной привязанности не заглушены в нем безверием и нравственным  цинизмом, приобретенным больше по наследству, чем истинным страданием мысли.  Затем другой сын, – о, это еще юноша, благочестивый и смиренный, в  противоположность мрачному растлевающему мировоззрению его брата, ищущий  прилепиться, так-сказать, к "народным началам", или к тому, что у нас  называют этим мудреным словечком в иных теоретических углах мыслящей  интеллигенции нашей. Он, видите ли, прилепился к монастырю; он чуть было сам не  постригся в монахи. В нем, кажется мне, как бы бессознательно, и так рано,  выразилось то робкое отчаяние, с которым столь многие теперь в нашем бедном.  обществе, убоясь цинизма и разврата его и, ошибочно приписывая всё зло  европейскому просвещению, бросаются, как говорят они, к "родной  почве", так сказать, в материнские объятия родной земли, как дети,  напуганные призраками, и у иссохшей груди расслабленной матери жаждут хотя бы  только спокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь бы не видеть их  пугающих ужасов. С моей стороны я желаю доброму и даровитому юноше всего  лучшего, желаю, чтоб его юное прекраснодушие и стремление к народным началам не  обратилось впоследствии, как столь часто оно случается, со стороны нравственной  в мрачный мистицизм, а со стороны гражданской в тупой шовинизм – два качества,  грозящие, может быть, еще большим злом нации, чем даже раннее растление от  ложно понятого и даром добытого европейского просвещения, каким страдает  старший брат его".     

За  шовинизм и мистицизм опять раздались было два-три клака. И уж конечно Ипполит  Кириллович увлекся, да и всё это мало подходило к настоящему делу, не говоря  уже о том, что вышло довольно неясно, но уж слишком захотелось высказаться  чахоточному и озлобленному человеку хоть раз в своей жизни. У нас потом  говорили, что в характеристике Ивана Федоровича он руководился чувством даже  неделикатным, потому что тот раз или два публично осадил его в спорах, и  Ипполит Кириллович, помня это, захотел теперь отомстить. Но не знаю, можно ли  было так заключить. Во всяком случае всё это было только введением, затем речь  пошла прямее и ближе к делу.     

"Но  вот третий сын отца современного семейства, – продолжал Ипполит Кириллович, –  он на скамье подсудимых, он перед нами. Перед нами и его подвиги, его жизнь и  дела его: пришел срок, и всё развернулось, всё обнаружилось. В  противоположность "европеизму" и "народным началам" братьев  своих, он как бы изображает собою Россию непосредственную, – о, не всю, не всю,  и Боже сохрани, если бы всю! И однако же, тут она, наша Россеюшка, пахнет ею,  слышится она матушка. О, мы непосредственны, мы зло и добро в удивительнейшем  смешении, мы любители просвещения и Шиллера, и в то же время мы бушуем по  трактирам и вырываем у пьянчужек, собутыльников наших, бороденки. О, и мы  бываем хороши и прекрасны, но только тогда, когда нам самим хорошо и прекрасно.  Напротив, мы даже обуреваемы, – именно обуреваемы, – благороднейшими идеалами,  но только с тем условием, чтоб они достигались сами собою, упадали бы к нам на  стол с неба и, главное, чтобы даром, даром, чтобы за них ничего не платить.  Платить мы ужасно не любим, зато получать очень любим, и это во всем. О дайте,  дайте нам всевозможные блага жизни (именно всевозможные, дешевле не помиримся)  и особенно не препятствуйте нашему нраву ни в чем, и тогда и мы докажем, что  можем быть хороши и прекрасны. Мы не жадны, нет, но однако же подавайте нам  денег, больше, больше, как можно больше денег, и вы увидите, как великодушно, с  каким презрением к презренному металлу мы разбросаем их в одну ночь в  безудержном кутеже. А не дадут нам денег, так мы покажем, как мы их сумеем  достать, когда нам очень того захочется. Но об этом после, будем следить по  порядку. Прежде всего пред нами бедный заброшенный мальчик, "на заднем  дворе без сапожек", как выразился давеча наш почтенный и уважаемый  согражданин, увы, происхождения иностранного! Еще раз повторю, – никому не  уступлю защиту подсудимого! Я обвинитель, я и защитник. Да-с, и мы люди, и мы  человеки, и мы сумеем взвесить то, как могут повлиять на характер первые  впечатления детства и родного гнездышка. Но вот мальчик уже юноша, уже молодой  человек, офицер; за буйные поступки и за вызов на поединок ссылают его в один  из отдаленных пограничных городков нашей благодатной России. Там он служит, там  и кутит, и конечно – большому кораблю большое и плавание. Нам надо средств-с,  средств прежде всего, и вот, после долгих споров, порешено у него с отцом на  последних шести тысячах рублях, и их ему высылают. Заметьте, он выдал документ,  и существует письмо его, в котором он от остального почти отрекается и этими  шестью тысячами препирание с отцом по наследству оканчивает. Тут происходит его  встреча с молодою, высокого характера и развития девушкой. О, я не смею  повторять подробностей, вы их только что слышали: тут честь, тут  самопожертвование, и я умолкаю. Образ молодого человека, легкомысленного и  развратного, но склонившегося пред истинным благородством, пред высшею идеей,  мелькнул перед нами чрезвычайно симпатично. Но вдруг после того, в этой же  самой зале суда последовала совсем неожиданно и оборотная сторона медали.  Опять-таки не смею пускаться в догадки и удержусь анализировать – почему так  последовало. Но однако были же причины – почему так последовало. Эта же самая  особа, вся в слезах негодования, долго таившегося, объявляет нам, что он же, он  же первый и презирал ее за ее неосторожный, безудержный, может быть, порыв, но  всё же возвышенный, всё же великодушный. У него же, у жениха этой девушки, и  промелькнула прежде всех та насмешливая улыбка, которую она лишь от него одного  не могла снести. Зная, что он уже изменил ей (изменил в убеждении, что она уже  всё должна впредь сносить от него, даже измену его), зная это, она нарочно  предлагает ему три тысячи рублей и ясно, слишком ясно дает ему при этом понять,  что предлагает ему деньги на измену ей же: "Что ж, примешь или нет, будешь  ли столь циничен", говорит она ему молча своим судящим и испытующим  взглядом. Он глядит на нее, понимает ее мысли совершенно (он ведь сам сознался  здесь при вас, что он всё понимал) и безусловно присвояет себе эти три тысячи и  прокучивает их в два дня с своею новою возлюбленной! Чему же верить? Первой ли  легенде – порыву ли высокого благородства, отдающего последние средства для  жизни и преклоняющегося пред добродетелью, или оборотной стороне медали, столь  отвратительной? Обыкновенно в жизни бывает так, что при двух противоположностях  правду надо искать посредине; в настоящем случае это буквально не так.  Вероятнее всего, что в первом случае он был искренно благороден, а во втором  случае так же искренно низок. Почему? А вот именно потому, что мы натуры  широкие, Карамазовские, – я ведь к тому и веду, – способные вмещать  всевозможные противоположности и разом созерцать обе бездны, бездну над нами,  бездну высших идеалов, и бездну под нами, бездну самого низшего и зловонного  падения. Вспомните блестящую мысль, высказанную давеча молодым наблюдателем,  глубоко и близко созерцавшим всю семью Карамазовых, г. Ракитиным:  "Ощущение низости падения так же необходимо этим разнузданным, безудержным  натурам, как и ощущение высшего благородства", – и это правда: именно им  нужна эта неестественная смесь постоянно и беспрерывно. Две бездны, две бездны,  господа, в один и тот же момент, – без того мы несчастны и неудовлетворены,  существование наше неполно. Мы широки, широки как вся наша матушка Россия, мы  всё вместим и со всем уживемся! Кстати, господа присяжные заседатели, мы  коснулись теперь этих трех тысяч рублей, и я позволю себе несколько забежать  вперед. Вообразите только, что он, этот характер, получив тогда эти деньги, да  еще таким образом, чрез такой стыд, чрез такой позор, чрез последней степени  унижение. – вообразите только, что он в тот же день возмог будто бы отделить из  них половину, зашить в ладонку и целый месяц потом иметь твердость носить их у  себя на шее, несмотря на все соблазны и чрезвычайные нужды! Ни в пьяном кутеже  по трактирам, ни тогда, когда ему пришлось лететь из города доставать Бог знает  у кого деньги, необходимейшие ему, чтоб увезть свою возлюбленную от соблазнов  соперника, отца своего, – он не осмеливается притронуться к этой ладонке. Да  хоть именно для того только, чтобы не оставлять свою возлюбленную на соблазны  старика, к которому он так ревновал, он должен бы был распечатать свою ладонку  и остаться дома неотступным сторожем своей возлюбленной, ожидая той минуты,  когда она скажет ему наконец: "Я твоя", чтоб лететь с нею куда-нибудь  подальше, из теперешней роковой обстановки. Но нет, он не касается своего  талисмана и под каким же предлогом? Первоначальный предлог, мы сказали, был  именно тот, что когда ему скажут: "я твоя, вези меня, куда хочешь", –  то было бы на чтo увезти. Но этот первый предлог, по собственным словам  подсудимого, побледнел перед вторым. Поколь дескать я ношу на себе эти деньги –  "я подлец, но не вор", ибо всегда могу пойти к оскорбленной мною  невесте и, выложив пред нею эту половину всей обманна присвоенной от нее суммы,  всегда могу ей сказать: "Видишь, я прокутил половину твоих денег и доказал  тем, что я слабый и безнравственный человек и, если хочешь, подлец (я выражаюсь  языком самого подсудимого), – но хоть и подлец, а не вор, ибо если бы был  вором, то не принес бы тебе этой половины оставшихся денег, а присвоил бы и ее  как и первую половину". Удивительное объяснение факта! Этот самый бешеный,  но слабый человек, не могший отказаться от соблазна принять три тысячи рублей  при таком позоре, – этот самый человек ощущает вдруг в себе такую стоическую  твердость и носит на своей шее тысячи рублей, не смея до них дотронуться!  Сообразно ли это хоть сколько-нибудь с разбираемым нами характером? Нет, и я  позволю себе вам рассказать, как бы поступил в таком случае настоящий Дмитрий  Карамазов, если бы даже и в самом деле решился зашить свои деньги в ладонку.  При первом же соблазне, – ну хоть чтоб опять чем потешить ту же новую  возлюбленную, с которой уже прокутил первую половину этих же денег, он бы  расшил свою ладонку и отделил от нее, – ну положим на первый случай хоть только  сто рублей, – ибо к чему де непременно относить половину, то-есть полторы  тысячи, довольно и тысячи четырехсот рублей; – ведь всё то же выйдет:  "подлец дескать, а не вор, потому, что всё же хоть тысячу четыреста рублей  да принес назад,. а вор бы все взял и ничего не принес". Затем еще через  несколько времени опять расшил бы ладонку и опять вынул уже вторую сотню, затем  третью, затем четвертую, и не далее как к концу месяца вынул бы наконец  предпоследнюю сотню: дескать и одну сотню принесу назад всё то же ведь выйдет:  "подлец, а не вор. Двадцать девять сотен прокутил, а всё же одну  возвратил, вор бы и ту не возвратил". И наконец уже, прокутив эту  предпоследнюю сотню, посмотрел бы на последнюю и сказал бы себе: "А ведь и  впрямь не стоит относить одну сотню, – давай и ту прокучу!" Вот как бы  поступил настоящий Дмитрий Карамазов, какого мы знаем! Легенда же об ладонке –  это такое противоречие с действительностью, какого более и представить нельзя.  Можно предположить всё, а не это. Но мы к этому еще вернемся".     

Обозначив  в порядке всё, что известно было судебному следствию об имущественных спорах и  семейных отношениях отца с сыном и еще, и еще раз выведя заключение, что по  известным данным нет ни малейшей возможности определить в этом вопросе о дележе  наследства, кто кого обсчитал или кто на кого насчитал, Ипполит Кириллович по  поводу этих трех тысяч рублей, засевших в уме Мити, как неподвижная идея,  упомянул об медицинской экспертизе.     

 VII. ОБЗОР  ИСТОРИЧЕСКИЙ.    

     

"Экспертиза  медиков стремилась доказать нам, что подсудимый не в своем уме и маньяк. Я  утверждаю, что он именно в своем уме, но что это-то и всего хуже: был бы не в  своем, то оказался бы может быть гораздо умнее. Что же до того, что он маньяк,  то с этим я бы и согласился, но именно в одном только пункте, – в том самом, на  который и экспертиза указывала, именно во взгляде подсудимого на эти три  тысячи, будто бы недоплаченные ему отцом. Тем не менее, может быть, можно найти  несравненно ближайшую точку зрения, чтоб объяснить это всегдашнее исступление  подсудимого по поводу этих денег, чем наклонность его к помешательству. С своей  стороны, я вполне согласен с мнением молодого врача, находившего, что  подсудимый пользуется и пользовался полными и нормальными умственными  способностями, а был лишь раздражен и озлоблен. Вот в этом и дело: не в трех  тысячах, не в сумме собственно заключался предмет постоянного и исступленного  озлобления подсудимого, а в том, что была тут особая причина, возбуждавшая его  гнев. Причина эта – ревность!"     

Здесь  Ипполит Кириллович пространно развернул всю картину роковой страсти подсудимого  к Грушеньке. Начал он с самого того момента, когда подсудимый отправился к  "молодой особе", чтоб "избить ее", – выражаясь его  собственными словами, пояснил Ипполит Кириллович, – "но вместо того, чтоб  избить, остался у ног ее, – вот начало этой любви. В то же время бросает взгляд  на ту же особу и старик, отец подсудимого. – совпадение удивительное и роковое,  ибо оба сердца зажглись вдруг, в одно время, хотя прежде и тот и другой знали  же и встречали эту особу, – и зажглись эти оба сердца самою безудержною, самою  Карамазовскою страстью. Тут мы имеем ее собственное признание: "Я, говорит  она, смеялась над тем и другим". Да, ей захотелось вдруг посмеяться над  тем и другим; прежде не хотелось, а тут вдруг влетело ей в ум это намерение, –  и кончилось тем, что оба пали перед ней побежденные. Старик, поклонявшийся  деньгам как Богу, тотчас же приготовил три тысячи рублей лишь за то только,  чтоб она посетила его обитель, но вскоре доведен был и до того, что за счастье  почел бы положить к ногам ее свое имя и всё свое состояние, лишь бы согласилась  стать законною супругой его. На это мы имеем свидетельства твердые. Что же до  подсудимого, то трагедия его очевидна, она пред нами. Но такова была  "игра" молодой особы. Несчастному молодому человеку обольстительница не  подавала даже и надежды, ибо надежда, настоящая надежда была ему подана лишь  только в самый последний момент, когда он, стоя перед своею мучительницей на  коленях, простирал к ней уже обагренные кровью своего отца и соперника руки: в  этом именно положении он и был арестован. "Меня, меня вместе с ним в  каторгу пошлите, я его до того довела, я больше всех виновата!" восклицала  эта женщина сама, уже в искреннем раскаянии, в минуту его ареста. Талантливый  молодой человек, взявший на себя описать настоящее дело, – всё тот же г.  Ракитин, о котором я уже упоминал, – в нескольких сжатых и характерных фразах  определяет характер этой героини: "Раннее разочарование, ранний обман и  падение, измена обольстителя-жениха, ее бросившего, затем бедность, проклятие  честной семьи и наконец покровительство одного богатого старика, которого она  впрочем сама считает и теперь своим благодетелем. В молодом сердце, может быть  заключавшем в себе много хорошего, затаился, гнев еще слишком с ранней поры.  Образовался характер расчетливый, копящий капитал. Образовалась насмешливость и  мстительность обществу". После этой характеристики понятно, что она могла  смеяться над тем и другим единственно для игры, для злобной игры. И вот в этот  месяц безнадежной любви, нравственных падений, измены своей невесте, присвоения  чужих денег, вверенных его чести, – подсудимый кроме того доходит почти до  исступления, до бешенства, от беспрерывной ревности, и к кому же, к своему  отцу! И главное, безумный старик сманивает и прельщает предмет его страсти –  этими же самыми тремя тысячами, которые сын его считает своими родовыми,  наследством матери, в которых укоряет отца. Да, я согласен, это было тяжело  перенести! Тут могла явиться даже и мания. Не в деньгах было дело, а в том, что  этими же деньгами с таким омерзительным цинизмом разбивалось счастье его!"      

Затем  Ипполит Кириллович перешел к тому, как постепенно зарождалась в подсудимом  мысль отцеубийства, и проследил ее по фактам.     

"Сначала  мы только кричим по трактирам, – весь этот месяц кричим. О, мы любим жить на  людях и тотчас же сообщать этим людям все, даже самые инфернальные и опасные  наши идеи, мы любим делиться с людьми, и, неизвестно почему, тут же, сейчас же  и требуем, чтоб эти люди тотчас же отвечали нам полнейшею симпатией, входили во  все наши заботы и тревоги, нам поддакивали и нраву нашему не препятствовали. Не  то мы озлимся и разнесем весь трактир. (Следовал анекдот о штабс-капитане  Снегиреве.) Видевшие я слышавшие подсудимого в этот месяц почувствовали  наконец, что тут уже могут быть не одни крики и угрозы отцу, но что при таком.  исступлении угрозы пожалуй перейдут и в дело. (Тут прокуpop описал семейную  встречу в монастыре, разговоры с Алешей и безобразную сцену насилия в доме  отца, когда подсудимый ворвался к нему после обеда.) Не думаю настойчиво  утверждать, – продолжал Ипполит Кириллович, – что до этой сцены подсудимый уже  обдуманно и преднамеренно положил покончить с отцом своим убийством его. Тем не  менее идея эта уже несколько раз предстояла ему, и он обдуманно созерцал ее –  на это мы имеем факты, свидетелей и собственное сознание его. Признаюсь,  господа присяжные заседатели, – присовокупил Ипполит Кириллович, – я даже до  сегодня колебался оставить за подсудимым полное и сознательное преднамерение  напрашивавшегося к нему преступления. Я твердо был убежден, что душа его уже  многократно созерцала роковой момент впереди, но лишь созерцала, представляла  его себе лишь в возможности, но еще не определяла ни срока исполнения, ни  обстоятельств. Но я колебался лишь до сегодня, до этого рокового документа,  представленного сегодня суду г-жею Верховцевой. Вы сами слышали, господа, ее  восклицание: "Это план, это программа убийства!" вот как определяла  она несчастное "пьяное" письмо несчастного подсудимого. И  действительно, за письмом этим всё значение программы и преднамерения. Оно  написано за двое суток до преступления, – и, таким образом, нам твердо теперь  известно, что, за двое суток до исполнения своего страшного замысла, подсудимый  с клятвою объявлял, что если не достанет завтра денег, то убьет отца, с тем  чтобы взять у него деньги из-под подушки "в пакете с красною ленточкой,  только бы уехал Иван". Слышите: "только бы уехал Иван", – тут  стало быть уже всё обдумано, обстоятельства взвешены, – и что же: всё потом и  исполнено как по писаному! Преднамеренность и обдуманность несомненны,  преступление должно было совершиться с целью грабежа, это прямо объявлено, это  написано и подписано. Подсудимый от своей подписи не отрицается. Скажут: это  писал пьяный. Но это ничего не уменьшает и тем важнее: в пьяном виде написал  то, что задумал в трезвом. Не было бы задумано в трезвом, не написалось бы в  пьяном. Скажут пожалуй: к чему же он кричал о своем намерении по трактирам? Кто  на такое дело решается преднамеренно, тот молчит и таит про себя. Правда, но  кричал он тогда, когда еще не было планов и преднамерения, а лишь стояло одно  желание, созревало лишь стремление. Потом он об этом уже меньше кричит. В тот  вечер, когда было написано это письмо, напившись в трактире "Столичный  Город", он, против обыкновения, был молчалив, не играл на биллиарде, сидел  в стороне, ни с кем не говорил и лишь согнал с места одного здешнего  купеческого приказчика, но это уже почти бессознательно, по привычке к ссоре,  без которой, войдя в трактир, он уже не мог обойтись. Правда, вместе с  окончательным решением подсудимому должно же было придти в голову опасение, что  он слишком много накричал по городу предварительно и что это может весьма  послужить к его уличению и его обвинению, когда он исполнит задуманное. Но уж  что же делать, факт огласки был совершен, его не воротишь, и, наконец, вывозила  же прежде кривая, вывезет и теперь. Мы на звезду свою надеялись, господа! Я  должен к тому же признаться, что он много сделал, чтоб обойти роковую минуту,  что он употребил весьма много усилий, чтоб избежать кровавого исхода.  "Буду завтра просить три тысячи у всех людей, как пишет он своим  своеобразным языком, а не дадут люди, то прольется кровь". Опять-таки в  пьяном виде написано и опять-таки в трезвом виде как по писаному  исполнено!"     

Тут  Ипполит Кириллович приступил к подробному описанию всех стараний Мити добыть  себе деньги, чтоб избежать преступления. Он описал его похождения у Самсонова,  путешествие к Лягавому – всё по документам. "Измученный, осмеянный,  голодный, продавший часы на это путешествие (имея однако на себе полторы тысячи  рублей – и будто, о будто!), мучаясь ревностью по оставленному в городе  предмету любви, подозревая, что она без него уйдет к Федору Павловичу, он  возвращается наконец в город. Слава Богу! Она у Федора Павловича не была. Он же  сам ее и провожает к ее покровителю Самсонову. (Странное дело, к Самсонову мы  не ревнивы и это весьма характерная психологическая особенность в этом деле!)  Затем стремится на наблюдательный пост "на задах" и там – и там  узнает, что Смердяков в падучей, что другой слуга болен – поле чисто, а  "знаки" в руках его –  какой соблазн! Тем не менее он всё-таки сопротивляется; он идет к  высокоуважаемой всеми нами временной здешней жительнице г-же Хохлаковой. Давно  уже сострадающая его судьбе, эта дама предлагает ему благоразумнейший из  советов: бросить весь этот кутеж, эту безобразную любовь, эти праздношатания по  трактирам, бесплодную трату молодых сил и отправиться в Сибирь на золотые  прииски: "там исход вашим бушующим силам, вашему романическому характеру,  жаждущему приключений". Описав исход беседы и тот момент, когда подсудимый  вдруг получил известие о том, что Грушенька совсем не была у Самсонова, описав  мгновенное исступление несчастного, измученного нервами ревнивого человека при  мысли, что она именно обманула его и теперь у него, Федора Павловича, Ипполит  Кириллович заключил, обращая внимание на роковое значение случая: успей ему  сказать служанка, что возлюбленная его в Мокром, с "прежним" и  "бесспорным" – ничего бы и не было. Но она опешила от страха,  заклялась-забожилась, и, если подсудимый не убил ее тут же, то это потому что  сломя голову пустился за своей изменницей. Но заметьте: как ни был он вне себя,  а захватил-таки с собою медный пестик. Зачем именно пестик, зачем не другое  какое оружие? Но, если мы уже целый месяц созерцали эту картину и к ней  приготовлялись, то чуть мелькнуло нам что-то в виде оружия, мы и схватываем его  как оружие. А о том, что какой-нибудь предмет в этом роде может послужить  оружием, – это мы уже целый месяц представляли себе. Потому-то так мгновенно и  бесспорно и признали его за оружие! А потому всё же не бессознательно, всё же  не невольно схватил он этот роковой пестик. И вот он в отцовском саду – поле  чисто, свидетелей нет, глубокая ночь, мрак и ревность. Подозрение, что она  здесь, с ним, с соперником его, в его объятиях, и, может быть, смеется над ним  в эту минуту – захватывает ему дух. Да и не подозрение только, – какие уж  теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот в этой комнате, откуда  свет. она у него там за ширмами, – и вот несчастный подкрадывается к окну,  почтительно в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно уходит,  поскорее вон от беды, чтобы чего не произошло, опасного и безнравственного – и  нас в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих в каком  он был состоянии духа, в состоянии нам известном по фактам, а главное обладая  знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!" Здесь по поводу  "знаков" Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел  необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать  весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова в убийстве и покончить с этою  мыслию раз на всегда. Сделал он это весьма обстоятельно, и все поняли, что  несмотря на всё выказываемое им презрение к этому предположению, он всё-таки  считал его весьма важным.     

 VIII. ТРАКТАТ О  СМЕРДЯКОВЕ.    

     

"Во-первых,  откуда взялась возможность подобного подозрения?" – начал с этого вопроса  Ипполит Кириллович. – Первый крикнувший, что убил Смердяков, был сам подсудимый  в минуту своего ареста и однако не представивший с самого первого крика своего  и до самой сей минуты суда ни единого факта в подтверждение своего обвинения, –  и не только факта, но даже сколько-нибудь сообразного с человеческим смыслом  намека на какой-нибудь факт. Затем подтверждают обвинение это только три лица:  оба брата подсудимого и г-жа Светлова. Но старший брат подсудимого объявил свое  подозрение только сегодня, в болезни, в припадке бесспорного умоисступления и  горячки, а прежде, во все два месяца, как нам положительно это известно,  совершенно разделял убеждение о виновности своего брата, даже не искал  возражать против этой идеи. Но мы этим займемся особенно еще потом. Затем  младший брат подсудимого нам объявляет давеча сам, что фактов в подтверждение  своей мысли о виновности Смердякова не имеет никаких, ни малейших, а заключает  так лишь со слов самого подсудимого и "по выражению его лица" – да,  это колоссальное доказательство было дважды произнесено давеча его братом. Г-жа  же Светлова выразилась даже, может быть, и еще колоссальнее: "Что  подсудимый вам скажет, тому и верьте, не таков человек, чтобы солгал". Вот  все фактические доказательства на Смердякова от этих трех лиц, слишком  заинтересованных в судьбе подсудимого. И между тем обвинение на Смердякова  ходило и держалось, и держится, – можно этому поверить, можно это  представить?"     

Тут  Ипполит Кириллович нашел нужным слегка очертить характер покойного Смердякова,  "прекратившего жизнь свою в припадке болезненного умоисступления и  помешательства". Он представил его человеком слабоумным, с зачатком  некоторого смутного образования, сбитого с толку философскими идеями не под  силу его уму и испугавшегося иных современных учений о долге и обязанности,  широко преподанных ему – практически-бесшабашною жизнию покойного его барина, а  может быть и отца, Федора Павловича, а теоретически – разными странными  философскими разговорами с старшим сыном барина, Иваном Федоровичем, охотно  позволявшим себе это развлечение, – вероятно от скуки, или от потребности  насмешки, не нашедшей лучшего приложения. Он мне сам рассказывал о своем  душевном состоянии в последние дни своего пребывания в доме своего барина, –  пояснил Ипполит Кириллович, – но свидетельствуют о том же и другие: сам  подсудимый, брат его и даже слуга Григорий, т. е. все те, которые должны были  знать его весьма близко. Кроме того, удрученный падучею болезнию, Смердяков был  "труслив как курица". "Он падал мне в ноги и целовал мои  ноги", сообщал нам сам подсудимый в ту минуту, когда еще не сознавал  некоторой для себя невыгоды в таком сообщении, – "это курица в падучей  болезни", выразился он про него своим характерным языком. И вот его-то  подсудимый (о чем и сам свидетельствует) выбирает в свои доверенные и  запугивает настолько, что тот соглашается наконец служить ему шпионом и переносчиком.  В этом качестве домашнего соглядатая он изменяет своему барину, сообщает  подсудимому и о существовании пакета с деньгами, и про знаки, по которым можно  проникнуть к барину, – да и как бы он мог не сообщить! "Убьют-с, видел  прямо, что убьют меня-с", говорил он на следствии, трясясь и трепеща даже  перед нами, несмотря на то, что запугавший его мучитель был уже сам тогда под  арестом и не мог уже придти наказать его. "Подозревали меня всякую  минуту-с, сам в страхе и трепете, чтобы только их гнев утолить, спешил сообщать  им всякую тайну-с, чтобы тем самым невинность мою перед ними видеть могли-с, и  живого на покаяние отпустили-с". Вот собственные слова его, я их записал и  запомнил: "Как закричит, бывало, на меня, я так на коленки перед ними и  паду". Будучи высокочестным от природы своей молодым человеком и войдя тем  в доверенность своего барина, отличившего в нем эту честность, когда тот  возвратил ему потерянные деньги, несчастный Смердяков, надо думать, страшно  мучился раскаянием в измене своему барину, которого любил как своего  благодетеля. Сильно страдающие от падучей болезни, по свидетельству глубочайших  психиатров, всегда наклонны к беспрерывному и конечно болезненному  самообвинению. Они мучаются от своей "виновности" в чем-то и перед кем-то,  мучаются угрызениями совести, часто, даже безо всякого основания,  преувеличивают и даже сами выдумывают на себя разные вины и преступления. И вот  подобный-то субъект становится действительно виновным и преступным от страху и  от запугивания. Кроме того, он сильно предчувствовал, что из слагающихся на  глазах его обстоятельств может выйти нечто недоброе. Когда старший сын Федора  Павловича, Иван Федорович, перед самою катастрофой уезжал в Москву, Смердяков  умолял его остаться, не смея однако же, по трусливому обычаю своему, высказать  ему все опасения свои в виде ясном и категорическом. Он лишь удовольствовался  намеками, но намеков не поняли. Надо заметить, что в Иване Федоровиче он видел  как бы свою защиту, как бы гарантию в том, что пока тот дома, то не случится беды.  Вспомните выражение в "пьяном" письме Дмитрия Карамазова: "убью  старика, если только уедет Иван", стало быть присутствие Ивана Федоровича  казалось всем как бы гарантией тишины и порядка в доме. И вот он-то и уезжает,  а Смердяков тотчас же, почти через час по отъезде молодого барина, упадает в  падучей болезни. Но это совершенно понятно. Здесь надо упомянуть, что,  удрученный страхами и своего рода отчаянием, Смердяков в последние дни особенно  ощущал в себе возможность приближения припадков падучей, которая и прежде  всегда случалась с ним в минуты нравственного напряжения и потрясения. День и  час этих припадков угадать конечно нельзя, но расположение к припадку каждый  эпилептик ощутить в себе может заранее. Так говорит медицина. И вот только-что  съезжает со двора Иван Федорович, как Смердяков, под впечатлением своего так  сказать сиротства и своей беззащитности, идет за домашним делом в погреб,  спускается вниз по лестнице и думает: "будет или не будет припадок, а что  коль сейчас придет?" – И вот именно от этого настроения, от этой  мнительности, от этих вопросов и схватывает его горловая спазма, всегда  предшествующая падучей, и он летит стремглав без сознания, на дно погреба. И  вот, в этой самой естественной случайности ухищряются видеть какое-то  подозрение, какое-то указание, какой-то намек на то, что он нарочно притворился  больным! Но если нарочно, то является тотчас вопрос: для чего же? Из какого  расчета, с какою же целью? Я уже не говорю про медицину; наука дескать лжет,  наука ошибается, доктора не сумели отличить истины от притворства, – пусть.  пусть, но ответьте же мне однако на вопрос: для чего ему было притворяться? Не  для того ли, чтобы, замыслив убийство, обратить на себя случившимся припадком  заранее и поскорее внимание в доме? Видите ли, господа присяжные заседатели, в  доме Федора Павловича в ночь преступления было и перебывало пять человек:  во-первых, сам Федор Павлович, – но ведь не он же убил себя, это ясно;  во-вторых, слуга его Григорий, но ведь того самого чуть не убили, – в-третьих,  жена Григория, служанка Марфа Игнатьева, –  но представить ее убийцей своего барина просто стыдно. Остаются стало быть на  виду два человека; подсудимый и Смердяков. Но так как подсудимый уверяет, что  убил не он, то стало быть должен был убить Смердяков, другого выхода нет, ибо  никого другого нельзя найти, никакого другого убийцы не подберешь. Вот, вот  стало быть откуда произошло это "хитрое" и колоссальное обвинение на  несчастного, вчера покончившего с собой, идиота! Именно только по тому одному,  что другого некого подобрать! Будь хоть тень, хоть подозрение на кого другого,  на какое-нибудь шестое лицо, то я убежден, что даже сам подсудимый постыдился  бы показать тогда на Смердякова, а показал бы на это шестое лицо, ибо обвинять  Смердякова в этом убийстве есть совершенный абсурд.     

"Господа,  оставим психологию, оставим медицину, оставим даже самую логику, обратимся лишь  к фактам, к одним только фактам и посмотрим, чтo скажут нам факты. Убил  Смердяков, но как? Один или в сообществе с подсудимым? Рассмотрим сперва первый  случай, то-есть, что Смердяков убивает один. Конечно, если убил. то для чего  же-нибудь, из какой-нибудь выгоды. Но, не имея ни тени мотивов к убийству из  таких, какие имел подсудимый, то есть ненависти, ревности и проч., и проч.,  Смердяков без сомнения, мог убить только лишь из-за денег, чтобы присвоить себе  именно эти три тысячи, которые сам же видел, как барин его укладывал в пакет. И  вот, замыслив убийство, он заранее сообщает другому лицу, – и к тому же в  высочайшей степени заинтересованному лицу, именно подсудимому, – все  обстоятельства о деньгах и знаках: где лежит пакет, что именно на пакете  написано, чем он обернут, а главное, главное сообщает про эти  "знаки", которыми к барину можно пройти. Что ж, он прямо, чтобы  выдать себя, это делает? Или чтобы найти себе соперника, который пожалуй и сам  пожелает войти и приобресть пакет? Да, скажут мне, но ведь он сообщил от  страху. Но как же это? Человек, не смигнувший задумать такое бесстрашное и  зверское дело и потом исполнить его, – сообщает такие известия, которые знает  только он в целом мире, и о которых, если бы только он об них умолчал, никто и  не догадался бы никогда в целом мире. Нет, уж как бы ни был труслив человек, а  уж если такое дело задумал, то уже ни за что бы не сказал никому по крайней  мере про пакет и про знаки, ибо это значило бы вперед всего себя выдать.  Что-нибудь выдумал бы нарочно, что-нибудь налгал бы другое, если уж от него  непременно требовали известий, а уж об этом бы умолчал. Напротив, повторяю это,  если б он промолчал хоть только о деньгах, а потом убил и присвоил эти деньги  себе, то никто бы никогда в целом мире не мог обвинить его по крайней мере в  убийстве для грабежа, ибо денег этих ведь никто кроме него не видал, никто не  знал, что они существуют в доме. Если бы даже и обвинили его, то непременно  сочли бы, что он из другого какого-нибудь мотива убил. Но так как мотивов этих  за ним никто предварительно не приметил, а все видели, напротив, что он барином  любим, почтен бариновою доверенностью, то конечно бы его последнего и  заподозрили, а заподозрили бы прежде всего такого, который бы имел эти мотивы,  кто сам кричал, что имеет эти мотивы, кто их не скрывал, перед всеми  обнаруживал, одним словом, заподозрили бы сына убитого. Дмитрия Федоровича.  Смердяков бы убил и ограбил, а сына бы обвинили, – ведь Смердякову убийце уж  конечно было бы это выгодно? Ну, так вот этому-то сыну Дмитрию, Смердяков.  замыслив убийство, и сообщает вперед про деньги, про пакет и про знаки, – как  это логично, как это ясно!     

"Приходит  день замышленного Смердяковым убийства, и вот он летит с ног, притворившись, в  припадке падучей болезни, для чего? Уж конечно для того, чтобы, во-первых,  слуга Григорий, замысливший свое лечение и, видя, что совершенно некому стеречь  дом, может быть отложил бы свое лечение и сел караулить. Во-вторых, конечно для  того, чтобы сам барин, видя, что его никто не караулит и страшно опасаясь  прихода сына, чего не скрывал, усугубил свою недоверчивость и свою  осторожность. Наконец, и главное, конечно для того, чтоб его, Смердякова,  разбитого припадком, тотчас же перенесли из кухни, где он всегда отдельно ото  всех ночевал и где имел свой особенный вход и выход, в другой конец флигеля, в  комнатку Григория, к ним обоим за перегородку, в трех шагах от их собственной  постели, как всегда это бывало, спокон века, чуть только его разбивала падучая,  по распоряжениям барина и сердобольной Марфы Игнатьевны. Там, лежа за  перегородкой, он вероятнее всего, чтоб вернее изобразиться больным, начнет  конечно стонать, то-есть будить их всю ночь – (как и было по показанию Григория  и жены его), – и всё это, все это для того, чтоб тем удобнее вдруг встать и  потом убить барина!     

"Но  скажут мне, может быть он именно притворился, чтобы на него, как на больного,  не подумали, а подсудимому сообщил про деньги и про знаки именно для того,  чтобы тот соблазнился и сам пришел, и убил, и когда, видите ли, тот, убив,  уйдет и унесет деньги, и при этом пожалуй нашумит, нагремит, разбудит  свидетелей, то тогда видите ли, встанет и Смердяков, и пойдет, – ну, что же  делать пойдет? А вот именно пойдет в другой раз убить барина и в другой раз  унести уже унесенные деньги. Господа, вы смеетесь? Мне самому стыдно делать  такие предположения, а между тем, представьте себе это, именно ведь подсудимый  это самое и утверждает: после меня-дескать, когда я уж вышел из дому, повалив  Григория и наделав тревоги, он встал, пошел, убил и ограбил. Уж я и не говорю  про то, как бы мог Смердяков рассчитать это всё заранее и всё предузнать как по  пальцам, то-есть что раздраженный и бешеный сын придет единственно для того  только чтобы почтительно заглянуть в окно, и, обладая знаками, отретироваться,  оставив ему, Смердякову, всю добычу! Господа, я серьезно ставлю вопрос: где тот  момент, когда Смердяков совершил свое преступление? Укажите этот момент, ибо  без этого нельзя обвинять.     

"А  может быть падучая была настоящая. Больной вдруг очнулся, услыхал крик, вышел, –  ну и что же? Посмотрел, да и сказал себе: дай пойду убью барина? А почему он  узнал, чтo тут было, чтo тут происходило, ведь он до сих пор лежал в  беспамятстве? А впрочем, господа, есть предел и фантазиям.     

"Так-с,  скажут тонкие люди, а ну как оба были в согласии, а ну как это они оба вместе  убили и денежки поделили, ну тогда как же?     

"Да,  действительно, подозрение важное, и во-первых – тотчас же колоссальные улики,  его подтверждающие: один убивает и берет все труды на себя, а другой сообщник  лежит на боку, притворившись в падучей, – именно для того, чтобы предварительно  возбудить во всех подозрение, тревогу в барине, тревогу в Григории. Любопытно,  из каких мотивов оба сообщника могли бы выдумать именно такой сумасшедший план?  Но может быть это было вовсе не активное сообщество со стороны Смердякова, а  так сказать пассивное и страдальческое: может быть запуганный Смердяков  согласился лишь не сопротивляться убийству и, предчувствуя, что его же ведь  обвинят, что он дал убить барина, не кричал, не сопротивлялся, – заранее  выговорил себе у Дмитрия Карамазова позволение пролежать это время как бы в  падучей, "а ты там убивай себе как угодно, моя изба с краю". Но если  и так, то так как и опять-таки эта падучая должна была произвести в доме  переполох, предвидя это, Дмитрий Карамазов уж никак не мог бы согласиться на  такой уговор. Но я уступаю, пусть он согласился; так-ведь всё-таки вышло бы  тогда, что Дмитрий Карамазов – убийца, прямой убийца и зачинщик, а Смердяков  лишь пассивный участник, да и не участник даже, а лишь попуститель от страха и  против воли, ведь суд-то это бы уже непременно мог различить, и вот, что же мы  видим? Только что арестовали подсудимого, как он мигом сваливает всё на одного  Смердякова и его одного обвиняет. Не в сообщничестве с собой обвиняет, а его  одного: один дескать, он это сделал, он убил и ограбил, его рук дело! Ну что  это за сообщники, которые тотчас же начинают говорить один на другого, – да  этого никогда не бывает. И заметьте, какой риск для Карамазова: он главный  убийца, а тот не главный, тот только попуститель и пролежал за перегородкой, и  вот он сваливает на лежачего. Так ведь тот, лежачий-то мог рассердиться, и  из-за одного только самосохранения поскорее объявить правду истинную: оба  дескать участвовали, только я не убивал, а лишь дозволил и попустил, от страху.  Ведь он же, Смердяков, мог понять, что суд тотчас бы различил степень его  виновности, а стало быть мог и рассчитать, что если его и накажут, то  несравненно ничтожнее, чем того, главного убийцу, желающего всё свалить на  него. Но тогда, стало быть уж поневоле сделал бы признание. Этого мы однако же  не видали. Смердяков и не заикнулся о сообщничестве, несмотря на то, что убийца  твердо обвинял его и всё время указывал на него, как на убийцу единственного.  Мало того: Смердяков же и открыл следствию, что о пакете с деньгами и о знаках  сообщил подсудимому он сам, и что без него тот и не узнал бы ничего. Если б он  был действительно в сообщничестве и виновен, сообщил ли бы он так легко об этом  следствию, т.-е., что это он всё сам сообщили ли подсудимому? Напротив, стал бы  запираться и уж непременно искажать факты и уменьшать их. Но он не искажал и не  уменьшал. Так может делать только невинный, не боящийся, что его обвинят в  сообщничестве. И вот он, в припадке болезненной меланхолии от своей падучей и  от всей этой разразившейся катастрофы, вчера повесился. Повесившись, оставил  записку, писанную своеобразным слогом: "Истребляю себя своею волей и охотой,  чтобы никого не винить". Ну, что б ему прибавить в записке; убийца я, а не  Карамазов. Но этого он не прибавил: на одно совести хватило, а на другое нет?     

"И  чтo же: давеча сюда, в суд, приносят деньги, три тысячи рублей. – "те  самые дескать, которые лежали вот в этом самом пакете, что на столе с  вещественными доказательствами, получил дескать вчера от Смердякова". Но  вы, господа присяжные заседатели, сами помните грустную давешнюю картину. Я не  возобновлю подробностей, однако же позволю себе сделать лишь два-три  соображения, выбирая из самых незначительнейших, – именно потому, что они  незначительны, а стало быть не всякому придут в голову и забудутся. Во-первых,  и опять-таки: от угрызения совести Смердяков вчера отдал деньги и сам  повесился. (Ибо без угрызений совести он бы денег не отдал.) И уж конечно  только вчера вечером в первый раз признался Ивану Карамазову в своем  преступлении, как объявил и сам Иван Карамазов, иначе зачем бы он молчал до сих  пор? Итак, он признался, почему же, опять повторю это, в предсмертной записке  не объявил нам всей правды, зная, что завтра же для безвинного подсудимого  страшный суд? Одни деньги ведь не доказательство. Мне, например, и еще двум  лицам в этой зале совершенно случайно стал известен, еще неделю назад, один  факт, именно, что Иван Федорович Карамазов посылал в губернский город для  размена два пятипроцентные билета по пяти тысяч каждый, всего стало быть на  десять тысяч. Я только к тому, что деньги у всех могут случиться к данному  сроку и что, принеся три тысячи, нельзя доказать непременно, что это вот те  самые деньги, вот именно из того самого ящика или пакета. Наконец, Иван  Карамазов, получив вчера такое важное сообщение от настоящего убийцы. Пребывает  в покое. Но почему бы ему не заявить об этом тотчас же? Почему он отложил всё  до утра? Полагаю, что имею право догадываться почему: уже неделю, как  расстроенный в своем здоровье, сам признававшийся доктору и близким своим, что  видит видения, что встречает уже умерших людей; накануне белой горячки, которая  сегодня именно и поразила его, он, внезапно узнав о кончине Смердякова, вдруг  составляет себе следующее рассуждение: "Человек мертв, на него сказать  можно, а брата спасу. Деньги же есть у меня: возьму пачку и скажу, что  Смердяков пред смертью мне отдал". Вы скажете, это нечестно, хоть на  мертвого, но нечестно же лгать, даже и для спасения брата? Так, ну, а что если  он солгал бессознательно, если он сам вообразил, что так и было, именно  окончательно пораженный в рассудке своем известием об этой внезапной смерти  лакея? Вы ведь видели давешнюю сцену, видели, в каком положении был этот  человек. Он стоял на ногах и говорил, но где был ум его? За давешним показанием  горячешного последовал документ, письмо подсудимого к г-же Верховцевой,  писанное им за два дня до совершения преступления, с подробною программой  преступления вперед. Ну так чего же мы ищем программу и ее составителей?  Точь-в-точь по этой программе и совершилось, и совершилось ни кем другим, как  ее составителем. Да, господа присяжные заседатели, "совершилось как по писаному!"  И вовсе, вовсе мы не бежали почтительно и боязливо от отцова окошка, да еще в  твердой уверенности, что у того теперь наша возлюбленная. Нет, это нелепо и  неправдоподобно. Он вошел и – покончил дело. Вероятно он убил в раздражении,  разгоревшись злобой, только что взглянул на своего ненавистника и соперника, но  убив, что сделал может быть одним разом, одним взмахом руки, вооруженной медным  пестом, и убедившись затем уже после подробного обыска, что ее тут нет, он  однако же не забыл засунуть руку под подушку и достать конверт с деньгами,  разорванная обложка которого лежит теперь здесь на столе с вещественными  доказательствами. Я говорю к тому, чтобы вы заметили одно обстоятельство,  по-моему прехарактерное. Будь это опытный убийца и именно убийца с целью одного  грабежа, – ну, оставил ли бы он обложку конверта на полу, в том виде, как нашли  ее подле трупа? Ну будь это, например, Смердяков, убивающий для грабежа, – да  он бы просто унес весь пакет с собой, вовсе не трудясь распечатывать над трупом  жертвы своей; так как знал наверно, что в пакете есть деньги, – ведь при нем же  их вкладывали и запечатывали, – а ведь унеси он пакет совсем и тогда становится  неизвестным, существовало ли ограбление? Я вас спрашиваю, господа присяжные,  поступил ли бы так Смердяков, оставил ли бы он конверт на полу? Нет, именно так  должен был поступить убийца исступленный, уже плохо рассуждающий, убийца не вор  и никогда ничего до тех пор не укравший, да и теперь-то вырвавший из-под  постели деньги не как вор укравший, а как свою же вещь у вора укравшего  унесший, – ибо таковы именно были идеи Дмитрия Карамазова об этих трех тысячах,  дошедшие в нем до мании. И вот, захватив пакет, которого он прежде никогда не  видал, он и рвет обложку, чтобы удостовериться, есть ли деньги, затем бежит с  деньгами в кармане, даже и подумать забыв, что оставляет на полу  колоссальнейшее на себя обвинение в виде разорванной обложки. Всё потому, что  Карамазов, а не Смердяков, не подумал, не сообразил, да и где ему! Он убегает,  он слышит вопль настигающего его слуги, слуга хватает его, останавливает и  падает, пораженный медным пестом. Подсудимый соскакивает к нему вниз из  жалости. Представьте, он вдруг уверяет нас, что он соскочил тогда к нему вниз  из жалости, из сострадания, чтобы посмотреть, не может ли ему чем помочь. Ну  такова ли эта минута, чтобы выказать подобное сострадание? Нет, он соскочил  именно для того, чтоб убедиться: жив ли единственный свидетель его злодеяния?  Всякое другое чувство, всякий другой мотив были бы неестественны! Заметьте, он  над Григорием трудится, обтирает ему платком голову и, убедясь, что он мертв,  как потерянный, весь в крови, прибегает опять туда, в дом своей возлюбленной –  как же не подумал он, что он весь в крови и что его тотчас изобличат? Но  подсудимый сам уверяет нас, что он даже и внимания не обратил, что весь в  крови; это допустить можно, это очень возможно, это всегда бывает в такие  минуты с преступниками. На одно – адский расчет, а на другое не хватает  соображения. Но он думал в ту минуту лишь о том, где она. Ему надо было поскорее  узнать где она, и вот он прибегает в ее квартиру и узнает неожиданное и  колоссальнейшее для себя известие: она уехала в Мокрое со своим  "прежним", "бесспорным"!"     

 IX. ПСИХОЛОГИЯ  НА ВСЕХ ПАРАХ. СКАЧУЩАЯ ТРОЙКА. ФИНАЛ РЕЧИ ПРОКУРОРА.    

     

Дойдя  до этого момента в своей речи, Ипполит Кириллович, очевидно избравший строго  исторический метод изложения, к которому очень любят прибегать все нервные  ораторы, ищущие нарочно строго поставленных рамок, чтобы сдерживать собственное  нетерпеливое увлечение, – Ипполит Кириллович особенно распространился о  "прежнем" и "бесспорном" и высказал на эту тему несколько в  своем роде занимательных мыслей. "Карамазов, ревновавший ко всем до  бешенства, вдруг и разом как бы падает и исчезает перед "прежним" и  "бесспорным". И тем более это странно, что прежде он совсем почти и  не обращал внимания на эту новую для себя опасность, грядущую в лице  неожиданного для него соперника. Но он всё представлял себе, что это еще так  далеко, а Карамазов всегда живет лишь настоящею минутой. Вероятно он считал его  даже фикцией. Но мигом поняв больным сердцем своим, что может быть потому-то  эта женщина и скрывала этого нового соперника, потому-то и обманывала его  давеча, что этот вновь прилетевший соперник был слишком для нее не фантазией и  не фикцией, а составлял для нее всё, всё ее упование в жизни, – мигом поняв  это, он смирился. Что же, господа присяжные, я не могу обойти умолчанием эту  внезапную черту в душе подсудимого, который бы, казалось, ни за что не способен  был проявить ее, высказалась вдруг неумолимая потребность правды, уважения к  женщине, признания прав ее сердца, и когда же – в тот момент, когда из-за нее  же он обагрил свои руки кровью отца своего! Правда и то, что и пролитая кровь  уже закричала в эту минуту об отмщении, ибо он, погубивший душу свою и всю  земную судьбу свою, он невольно должен был почувствовать и спросить себя в то  мгновение: "Что значит он и что может он значить теперь для нее, для этого  любимого им больше души своей существа, в сравнении с этим "прежним"  и "бесспорным", покаявшимся и воротившимся к этой, когда-то  погубленной им женщине, с новой любовью, с предложениями честными, с обетом  возрожденной и уже счастливой жизни. А он, несчастный, что даст он ей теперь,  что ей предложит?" Карамазов всё это понял, понял, что преступление его  заперло ему все дороги и что он лишь приговоренный к казни преступник, а не  человек, которому жить! Эта мысль его раздавила и уничтожила. И вот он  мгновенно останавливается на одном исступленном плане, который, при характере  Карамазова, не мог не представиться ему как единственным и фатальным исходом из  страшного его положения. Этот исход – самоубийство. Он бежит за своими  заложенными чиновнику Перхотину пистолетами и в то же время дорогой, на бегу,  выхватывает из кармана все свои деньги, из-за которых только что забрызгал руки  свои отцовскою кровью. О! деньги теперь ему нужнее всего: умирает Карамазов,  застреливается Карамазов, и это будут помнить! Не даром же мы поэт, не даром же  мы прожигал!? нашу жизнь как свечку с обоих концов. "К ней, к ней, – и  там, о! там я задаю пир на весь мир, такой, какого еще не бывало, чтобы помнили  и долго рассказывали. Среди диких криков, безумных цыганских песен и плясок, мы  подымем заздравный бокал и поздравим обожаемую женщину с ее новым счастьем, а  затем – тут же, у ног ее, размозжим перед нею наш череп и казним нашу жизнь!  Вспомнит когда-нибудь Митю Карамазова, увидит, как любил ее Митя, пожалеет  Митю!" Много картинности, романического исступления, дикого Карамазовского  безудержу и чувствительности, – ну и еще чего-то другого, господа присяжные,  чего-то, чтo кричит в душе, стучит в уме неустанно и отравляет его сердце до  смерти. – это что-то – это совесть, господа присяжные, это суд ее, это страшные  ее угрызения! Но пистолет всё помирит, пистолет единственный выход и нет  другого, а там – я не знаю, думал ли в ту минуту Карамазов "чтo будет  там", и может ли Карамазов по-Гамлетовски думать о том, что там будет?  Нет, господа присяжные, у тех Гамлеты, а у нас еще пока Карамазовы!"     

Тут  Ипполит Кириллович развернул подробнейшую картину сборов Мити, сцену у  Перхотина, в лавке, с ямщиками. Он привел массу слов, изречений, жестов, всё  подтвержденных свидетелями, – и картина страшно повлияла на убеждение  слушателей. Главное повлияла совокупность фактов. Виновность этого  исступленно-мятущегося и уже не берегущего себя человека выставилась  неотразимо. Нечего уже ему было беречь себя, – говорил Ипполит Кириллович, –  два-три раза он чуть-чуть было не сознался вполне, почти намекал и только разве  не договаривал (здесь следовали показания свидетелей). Даже ямщику в дороге  крикнул: "Знаешь ли, что ты убийцу везешь!" Но договорить всё-таки  ему нельзя было: надо было попасть сперва в село Мокрое и уже там закончить  поэму. Но что же однако ожидает несчастного? Дело в том, что почти с первых же  минут в Мокром он видит и наконец постигает совершенно, что  "бесспорный" соперник его вовсе может быть уж не так бесспорен и что  поздравлений с новым счастьем и заздравного бокала от него не хотят и не  принимают. Но вы уже знаете факты, господа присяжные, по судебному следствию.  Торжество Карамазова над соперником оказалось неоспоримым и тут – о, тут  начался совсем уже новый фазис в его душе, и даже самый страшный фазис изо  всех, какие пережила и еще переживет когда-либо эта душа! Положительно можно  признать, господа присяжные, – воскликнул Ипполит Кириллович, – что поруганная  природа и преступное сердце – сами за себя мстители полнее всякого земного,  правосудия! Мало того: правосудие и земная казнь даже облегчают казнь природы,  даже необходимы душе преступника в эти моменты как спасение ее от отчаяния, ибо  я и представить себе не могу того ужаса и тех нравственных страданий  Карамазова, когда он узнал, что она его любит, что для него отвергает своего  "прежнего" и "бесспорного", что его, его, "Митю",  зовет с собою в обновленную жизнь, обещает ему счастье и это когда же? Когда  уже всё для него покончено и когда уже ничего невозможно! Кстати сделаю  вскользь одну весьма важную для нас заметку для пояснения настоящей сущности  тогдашнего положения подсудимого: эта женщина, эта любовь его до самой этой  последней минуты, до самого даже мига ареста, пребывала для него существом  недоступным, страстно желаемым, но недостижимым. Но почему, почему он не  застрелился тогда же, почему оставил принятое намерение и даже забыл, где лежит  его пистолет? А вот именно эта страстная жажда любви и надежда ее тогда же, тут  же утолить и удержали его. В чаду пира он приковался к своей возлюбленной, тоже  вместе с ним пирующей, прелестной и обольстительной для него более, чем  когда-либо, – он не отходит от нее, любуется ею, исчезает пред нею. Эта  страстная жажда даже могла на миг подавить не только страх ареста, но и самые  угрызения совести. На миг, о! только на миг. Я представляю себе тогдашнее  состояние души преступника в бесспорном рабском подчинении трем элементам,  подавившим ее совершенно: во-первых, пьяное состояние, чад и гам, топот пляски,  визг песен, и она, она, раскрасневшаяся от вина, поющая и пляшущая, пьяная и  смеющаяся ему! Во-вторых, ободряющая отдаленная мечта о том, что роковая  развязка еще далеко, по крайней мере не близко, – разве на другой только день,  лишь на утро, придут и возьмут его. Стало, было несколько часов, это много,  ужасно много! В несколько часов можно много придумать. Я представляю себе, что  с ним было нечто похожее на то, когда преступника везут на смертную казнь, на  виселицу: еще надо проехать длинную-длинную улицу, да еще шагом, мимо тысяч  народа, затем будет поворот в другую улицу и в конце только этой другой улицы  страшная площадь! Мне именно кажется, что в начале шествия осужденный, сидя на  позорной своей колеснице, должен именно чувствовать, что пред ним еще  бесконечная жизнь. Но вот однако же уходят дома, колесница всё подвигается, –  о, это ничего, до поворота во вторую улицу еще так далеко, и вот он всё еще  бодро смотрит направо и налево и на эти тысячи безучастно любопытных людей,  приковавшихся к нему взглядами, и ему всё еще мерещится, что он такой же, как и  они, человек. Но вот уже и поворот в другую улицу, о! это ничего, ничего, еще целая  улица. И сколько бы ни уходило домов, он всё будет думать: "Еще осталось  много домов". И так до самого конца, до самой площади. Так, представляю  себе, было тогда и с Карамазовым. "Еще там не успели, думает он, еще можно  что-нибудь подыскать, о, еще будет время сочинить план защиты, сообразить  отпор, а теперь, теперь, – теперь она так прелестна!" Смутно и страшно в  душе его, но он успевает однако же отложить от своих денег половину и где-то их  спрятать, – иначе я не могу объяснить себе, куда могла исчезнуть целая половина  этих трех тысяч, только что взятых им у отца из-под подушки. Он в Мокром уже не  раз, он там уже кутил двое суток. Этот старый, большой деревянный дом ему  известен, со всеми сараями, галлереями. Я именно предполагаю, что часть денег  скрылась тогда же, и именно в этом доме, незадолго пред арестом, в какую-нибудь  щель, в расщелину, под какую-нибудь половицу, где-нибудь в углу, под кровлей –  для чего? Как для чего? Катастрофа может совершиться сейчас, конечно мы еще не  обдумали, как ее встретить, да и некогда нам, да и стучит у нас в голове, да и  к ней-то тянет, ну а деньги, – деньги во всяком положении необходимы! Человек с  деньгами везде человек. Может быть такая расчетливость в такую минуту вам  покажется неестественною? Но ведь уверяет же он сам, что еще за месяц пред тем,  в один тоже самый тревожный и роковой для него момент, он отделил от трех тысяч  половину и зашил себе в ладонку, и если конечно это не правда, что и докажем  сейчас, то всё же эта идея Карамазову знакомая, он ее созерцал. Мало того,  когда он уверял потом следователя, что отделил полторы тысячи в ладонку  (которой никогда не бывало), то может быть и выдумал эту ладонку, тут же  мгновенно, именно потому что два часа пред тем отделил половину денег и спрятал  куда-нибудь там в Мокром, на всякий случай, до утра, только чтобы не хранить на  себе, по внезапно представившемуся вдохновению. Две бездны, господа присяжные,  вспомните, что Карамазов может созерцать две бездны и обе разом! В том доме мы  искали, но не нашли. Может эти деньги и теперь еще там, а может и на другой  день исчезли, и теперь у подсудимого. Во всяком случае арестовали его подле  нее, перед ней на коленях, она лежала на кровати, он простирал к ней руки и до  того забыл все в ту минуту, что не расслышал и приближения арестующих. Он  ничего еще не успел приготовить в уме своем для ответа. И он, и ум его были  взяты в расплох.     

"И  вот он пред своими судьями, пред решителями судьбы своей. Господа присяжные  заседатели, бывают моменты, когда, при нашей обязанности, нам самим становится  почти страшно пред человеком, страшно и за человека! Это минуты созерцания того  животного ужаса, когда преступник уже видит, что всё пропало, но всё еще  борется, всё еще намерен бороться с вами. Это минуты, когда все инстинкты  самосохранения восстают в нем разом, и он, спасая себя, глядит на вас  пронизывающим взглядом, вопрошающим и страдающим, ловит и изучает вас, ваше  лицо, ваши мысли, ждет с которого боку вы ударите, и создает мгновенно в  сотрясающемся уме своем тысячи планов, но всё-таки боится говорить, боится  проговориться! Эти унизительные моменты души человеческой, это хождение ее по  мытарствам, эта животная жажда самоспасения – ужасны и вызывают иногда  содрогание и сострадание к преступнику даже в следователе! И вот мы этому всему  были тогда свидетелями. Сначала он был ошеломлен, и в ужасе у него вырвалось  несколько слов, его сильно компрометирующих: "Кровь! Заслужил!" Но он  быстро сдержал себя. Что сказать, как ответить, – всё это пока еще у него не  готово, но готово лишь одно голословное отрицание: "В смерти отца не  виновен!" Вот пока наш забор, а там, за забором, мы может быть еще что и  устроим, какую-нибудь баррикаду. Компрометирующие первые восклицания свои он  спешит, предупреждая вопросы наши, объяснить тем, что считает себя виновным  лишь в смерти слуги Григория. "В этой крови виновен, но кто же убил отца,  господа, кто убил? Кто же мог убить его, если не я?" Слышите это:  спрашивает он нас же, нас же, пришедших к нему самому с этим самым вопросом!  Слышите вы это забегающее вперед словечко: "если не я", эту животную  хитрость, эту наивность и эту карамазовскую нетерпеливость? Не я убил и думать  не моги что я: "Хотел убить, господа, хотел убить", признается он  поскорее (спешит, о, спешит ужасно!), "но всё же неповинен, не я убил!"  Он уступает нам, что хотел убить: видите дескать сами, как я искренен, ну так  тем скорее поверьте, что не я убил. О, в этих случаях преступник становится  иногда неимоверно легкомыслен и легковерен. И вот тут, совсем как бы нечаянно,  следствие вдруг задало ему самый простодушный вопрос: "Да не Смердяков ли  убил?" Так и случилось, чего мы ожидали: Он страшно рассердился за то, что  предупредили его и поймали в расплох, когда он еще не успел приготовить,  выбрать и ухватить тот момент, когда вывести Смердякова будет всего вероятнее.  По натуре своей он тотчас же бросился в крайность и сам начал нас изо всех сил  уверять, что Смердяков не мог убить, не способен убить. Но не верьте ему, это  лишь его хитрость: он вовсе, вовсе еще не отказывается от Смердякова, напротив,  он еще его выставит, потому что кого же ему выставить как не его, но он сделает  это в другую минуту, потому что теперь это дело пока испорчено. Он выставит его  только может быть завтра или даже через несколько дней, приискав момент, в  который сам же крикнет нам: "Видите, я сам отрицал Смердякова больше, чем  вы, вы сами это помните, но теперь и я убедился: это он убил, и как же не  он!" А пока он впадает с нами в мрачное и раздражительное отрицание,  нетерпение и гнев подсказывают ему однако самое неумелое и неправдоподобное  объяснение о том, как он глядел отцу в окно и как он почтительно отошел от  окна. Главное, он еще не знает обстоятельств, степени показаний очнувшегося  Григория. Мы приступаем к осмотру и обыску. Осмотр гневит его, но и ободряет:  всех трех тысяч не разыскали, разысканы только полторы. И уж конечно лишь в  этот момент гневливого молчания и отрицания, вскакивает ему в голову в первый  раз в жизни идея об ладонке. Без сомнения, он чувствует сам всю невероятность  выдумки и мучится, страшно мучится, как бы сделать ее вероятнее, так сочинить,  чтоб уж вышел целый правдоподобный роман. В этих случаях самое первое дело,  самая главная задача следствия – не дать приготовиться, накрыть неожиданно,  чтобы преступник высказал заветные идеи свои во всем выдающем их простодушии,  неправдоподобности и противоречии. Заставить же говорить преступника можно лишь  внезапным и как бы нечаянным сообщением ему какого-нибудь нового факта,  какого-нибудь обстоятельства дела, которое по значению своему колоссально, но  которого он до сих пор ни за что не предполагал и никак не мог усмотреть. Этот  факт был у нас наготове, о, уже давно наготове: это показание очнувшегося слуги  Григория об отворенной двери, из которой выбежал подсудимый. Про эту дверь он  совсем забыл, а что Григорий мог ее видеть, и не предполагал. Эффект вышел  колоссальный. Он вскочил и вдруг закричал нам: "Это Смердяков убил,  Смердяков!" и вот выдал свою заветную, свою основную мысль, в самой  неправдоподобной форме ее, ибо Смердяков мог убить лишь после того, как он  поверг Григория и убежал. Когда же мы ему сообщили, что Григорий видел отпертую  дверь раньше своего падения, а выходя из своей спальни, слышал стонущего за  перегородкой Смердякова – Карамазов  был во истину раздавлен. Сотрудник мой, наш почтенный и остроумный Николай  Парфенович, передавал мне потом, что в это мгновение ему стало его жалко до  слез. И вот в это-то мгновение, чтоб поправить дело, он и спешит нам сообщить  об этой пресловутой ладонке: так и быть дескать, услышьте эту повесть! Господа  присяжные, я уже выразил вам мои мысли, почему считаю всю эту выдумку об  зашитых за месяц перед тем деньгах в ладонку не только нелепицей, но и самым  неправдоподобным измышлением, которое только можно было приискать в данном  случае. Если б даже искать на пари: что можно сказать и представить  неправдоподобнее, – то и тогда нельзя бы было выдумать хуже этого. Тут главное  можно осадить и в прах разбить торжествующего романиста подробностями, теми  самыми подробностями, которыми всегда так богата действительность и которые  всегда, как совершенно будто бы незначущая и ненужная мелочь, пренебрегаются  этими несчастными и невольными сочинителями и даже никогда не приходят им в  голову. О, им в ту минуту не до того, их ум создает лишь грандиозное целое, – и  вот смеют им предлагать этакую мелочь! Но на этом-то их и ловят! Задают  подсудимому вопрос: Ну, а где вы изволили взять материал для вашей ладонки, кто  вам сшил ее? – Сам зашил. – А полотно где изволили взять? Подсудимый уже  обижается, он считает это почти обидною для себя мелочью, и, верите ли,  искренно, искренно! Но таковы все они. Я от рубашки моей оторвал. –  Прекрасно-с. Стало быть, в вашем белье мы завтра же отыщем эту рубашку с  вырванным из нее клочком. И сообразите, господа присяжные, ведь если бы только  мы нашли в самом деле эту рубашку (а как бы ее не найти в его чемодане или  комоде, если бы такая рубашка в самом деле существовала), – то ведь это уж  факт, факт осязательный в пользу справедливости его показаний! Но этого он не  может сообразить. – Я не помню, может не от рубашки, я в хозяйкин чепчик зашил.  – В какой такой чепчик? – Я у ней взял, у нее валялся, старая коленкоровая  дрянь. – И вы это твердо помните? – Нет, твердо .не помню... И сердится,  сердится, а между тем представьте: как бы это не помнить? В самые страшные  минуты человеческие, ну на казнь везут, вот именно эти-то мелочи и  запоминаются. Он обо всем забудет, а какую-нибудь зеленую кровлю, мелькнувшую  ему по дороге, или галку на кресте – вот это он запомнит. Ведь он, зашивая  ладонку свою, прятался от домашних, он должен был помнить, как унизительно  страдал он от страху с иглой в руках, чтобы к нему не вошли и его не накрыли;  как при первом стуке вскакивал и бежал за перегородку (в его квартире есть  перегородка)... Но, господа присяжные, для чего я вам это всё сообщаю, все эти  подробности, мелочи! – воскликнул вдруг Ипполит Кириллович. – А вот именно  потому что подсудимый стоит упорно на всей этой нелепице до самой сей минуты!  Во все эти два месяца, с той самой роковой для него ночи, он ничего не  разъяснил, ни одного объяснительного реального обстоятельства к прежним  фантастическим показаниям своим не прибавил; всё это, дескать, мелочи, а вы  верьте на честь! О, мы рады верить, мы жаждем верить, хотя бы даже на честь!  Что же мы, шакалы, жаждущие крови человеческой? Дайте, укажите нам хоть один  факт в пользу подсудимого, и мы обрадуемся, – но факт осязательный, реальный, а  не заключение по выражению лица подсудимого родным его братом, или указание на  то, что он, бия себя в грудь, непременно должен был на ладонку указывать, да  еще в темноте. Мы обрадуемся новому факту, мы первые откажемся от нашего  обвинения, мы поспешим отказаться. Теперь же вопиет справедливость, и мы  настаиваем, мы ни от чего отказаться не можем". Ипполит Кириллович перешел  тут к финалу. Он был как в лихорадке, он вопиял за пролитую кровь, за кровь  отца, убитого сыном "с низкою целью ограбления". Он твердо указывал  на трагическую и вопиющую совокупность фактов. "И что бы вы ни услышали от  знаменитого своим талантом защитника подсудимого (не удержался Ипполит Кириллович),  какие бы ни раздались здесь красноречивые и трогательные слова, бьющие в вашу  чувствительность, – всё же вспомните, что в эту минуту вы в святилище нашего  правосудия. Вспомните, что вы защитники правды нашей, защитники священной нашей  России, ее основ, ее семьи, ее всего святого! Да, вы здесь представляете Россию  в данный момент, и не в одной только этой зале раздастся ваш приговор, а на всю  Россию, и вся Россия выслушает вас, как защитников и судей своих, и будет  ободрена или удручена приговором вашим. Не мучьте же Россию и ее ожидания,  роковая тройка наша несется стремглав и может к погибели. И давно уже в целой  России простирают руки и взывают остановить бешеную, беспардонную скачку. И  если сторонятся пока еще другие народы от скачущей сломя голову тройки, то  может быть вовсе не от почтения к ней, как хотелось поэту, а просто от ужаса –  это заметьте. От ужаса, а может и от омерзения к ней, да и то еще хорошо, что  сторонятся, а пожалуй возьмут да и перестанут сторониться и станут твердою  стеной перед стремящимся видением и сами остановят сумасшедшую скачку нашей  разнузданности, в видах спасения себя, просвещения и цивилизации! Эти тревожные  голоса из Европы мы уже слышали. Они раздаваться уже начинают. Не соблазняйте  же их, не копите их всё нарастающей ненависти приговором, оправдывающим  убийство отца родным сыном!..."     

Одним  словом, Ипполит Кириллович хоть и очень увлекся, но кончил-таки патетически – и  действительно впечатление, произведенное им, было чрезвычайное. Сам он, окончив  речь свою, поспешно вышел и, повторяю, почти упал в другой комнате в обморок.  Зала не аплодировала, но серьезные люди были довольны. Не так довольны были  только одни дамы, но всё же и им понравилось красноречие, тем более, что за  последствия они совсем не боялись и ждали всего от Фетюковича; "наконец-то  он заговорит и уж конечно всех победит!" Все поглядывали на Митю; всю речь  прокурора он просидел молча, сжав руки, стиснув зубы, потупившись. Изредка  только подымал голову и прислушивался. Особенно, когда заговорили о Грушеньке.  Когда прокурор передавал о ней мнение Ракитина, в лице его выразилась  презрительная и злобная улыбка, и он довольно слышно проговорил:  "Бернары!" Когда же Ипполит Кириллович сообщал о том, как он  допрашивал и мучил его в Мокром, Митя поднял голову и прислушивался со страшным  любопытством. В одном месте речи как будто хотел даже вскочить и что-то  крикнуть, но однако осилил себя и только презрительно вскинул плечами. Про этот  финал речи, именно про подвиги прокурора в Мокром, при допросе преступника,  потом у нас в обществе говорили и над Ипполитом Кирилловичем подсмеивались:  "Не утерпел дескать человек, чтобы не похвастаться своими  способностями". Заседание было прервано, но на очень короткий срок, на  четверть часа, много на двадцать минут. В публике раздавались разговоры и  восклицания. Я иные запомнил:     

–  Серьезная речь! – нахмуренно заметил господин водной группе,     

–  Психологии навертел уж много, – раздался другой голос.     

–  Да ведь всё правда, неотразимая истина!     

–  Да, это он мастер.     

–  Итог подвел.     

–  И нам, и нам тоже итог подвел, – присоединился третий голос, – в начале-то  речи, помните, что все такие же как Федор Павлович?     

–  И в конце тоже. Только он это соврал.     

–  Да и неясности были.     

–  Увлекся маленько.     

–  Несправедливо, несправедливо-с.     

–  Ну нет, всё-таки ловко. Долго ждал человек, а вот и сказал, хе-хе!     

–  Что-то защитник скажет?     

В  другой группе:     

–  А петербургского-то он напрасно сейчас задел: "биющих-то на  чувствительность" помните?     

–  Да, это он неловко.     

–  Поспешил.     

–  Нервный человек-с.     

–  Вот мы смеемся, а каково подсудимому?     

–  Да-с, Митеньке-то каково?     

–  А вот что-то защитник скажет? В третьей группе:     

–  Это какая такая дама, с лорнетом, толстая, с краю сидит?     

–  Это генеральша одна, разводка, я ее знаю.     

–  То-то, с лорнетом.     

–  Шушера.     

–  Ну нет, пикантненькая.     

–  Подле нее через два места сидит блондиночка, та лучше.     

–  А ловко они его тогда в Мокром накрыли, а?     

–  Ловко-то ловко. Опять рассказал. Ведь он про это здесь по домам уж сколько  рассказывал.     

–  И теперь не утерпел. Самолюбие.     

–  Обиженный человек, хе-хе!     

–  И обидчивый. Да и риторики много, фразы длинные.     

–  Да и пугает, заметьте, всё пугает. Про тройку-то помните? "Там Гамлеты, а  у нас еще пока Карамазовы!" Это он ловко.     

–  Это он либерализму подкуривал. Боится!     

–  Да и адвоката боится.     

–  Да, что-то скажет господин Фетюкович?     

–  Ну, что бы ни сказал, а наших мужичков не прошибет.     

–  Вы думаете?     

В  четвертой группе:     

–  А про тройку-то ведь у него хорошо, это где про народы-то.     

–  И ведь правда, помнишь, где он говорит, что народы не будут ждать.     

–  А что?     

–  Да в английском парламенте уж один член вставал на прошлой неделе, по поводу  нигилистов, и спрашивал министерство: не пора ли ввязаться в варварскую нацию,  чтобы нас образовать. Ипполит это про него, я знаю. что про него. Он на прошлой  неделе об этом говорил.     

–  Далеко куликам.     

–  Каким куликам? Почему далеко?     

–  А мы запрем Кронштадт, да и не дадим им хлеба. Где они возьмут?     

–  А в Америке? Теперь в Америке.     

–  Врешь.     

Но  зазвонил колокольчик, всё бросилось на места. Фетюкович взошел на кафедру.     

 X. РЕЧЬ  ЗАЩИТНИКА. ПАЛКА О ДВУХ КОНЦАХ.    

     

Всё  затихло, когда раздались первые слова знаменитого оратора. Вся зала впилась в  него глазами. Начал он чрезвычайно прямо, просто и убежденно, но без малейшей  заносчивости. Ни малейшей попытки на красноречие, на патетические нотки, на  звенящие чувством словечки. Это был человек, заговоривший в интимном кругу  сочувствующих людей. Голос у него был прекрасный, громкий и симпатичный, и даже  в самом голосе этом как будто заслышалось уже нечто искреннее и простодушное.  Но все, тотчас же стало понятно, что оратор может вдруг подняться до истинно  патетического, – и "ударить по сердцам с неведомою силой". Говорил он  может быть неправильнее Ипполита Кирилловича, но без длинных фраз и даже  точнее. Одно не понравилось было дамам: он всё как-то изгибался спиной,  особенно в начале речи, не то что кланяясь, а как бы стремясь и летя к своим  слушателям, при чем нагибался именно как бы половиной своей длинной спины, как  будто в середине этой длинной и тонкой спины его был устроен такой шалнер, так  что она могла сгибаться чуть не под прямым углом. В начале речи говорил как-то  раскидчиво, как будто без системы, схватывая факты на разбив, а в конце-концов  вышло целое. Речь его можно было бы разделить на две половины: первая половина –  это критика, это опровержение обвинения, иногда злое и саркастическое. Но во  второй половине речи как бы вдруг изменил и тон и даже прием свой, и разом  возвысился до патетического, а зала как будто ждала того и вся затрепетала от восторга.  Он прямо подошел к делу и начал с того, что хотя поприще его и в Петербурге, но  он уже не в первый раз посещает города России для защиты подсудимых, но таких,  в невинности которых он или убежден, или предчувствует ее заранее. "То же  самое произошло со мной и в настоящем случае, объяснил он. Даже только из одних  первоначальных газетных корреспонденций мне уже мелькнуло нечто, чрезвычайно  меня поразившее в пользу подсудимого. Одним словом, меня прежде всего  заинтересовал некоторый юридический факт, хотя и часто повторяющийся в судебной  практике, но никогда, мне кажется, в такой полноте и с такими характерными  особенностями, как в настоящем деле. Факт этот надо бы мне формулировать лишь в  финале моей речи, когда я закончу мое слово, но однако я выскажу мою мысль и в  самом начале, ибо имею слабость приступать прямо к предмету, не припрятывая  эффектов и не экономизируя впечатлений. Это может быть с моей стороны  нерасчетливо, но зато искренно. Эта мысль моя, формула моя – следующая:  подавляющая совокупность фактов против подсудимого и в то же время ни одного  факта, выдерживающего критику, если рассматривать его единично, самого по себе!  Следя далее по слухам и по газетам, я утверждался в моей мысли всё более и  более, и вдруг я получил от родных подсудимого приглашение защищать его. Я  тотчас же поспешил сюда и здесь уже окончательно убедился. Вот, чтобы разбить  эту страшную совокупность фактов и выставить недоказанность и фантастичность  каждого обвиняющего факта в отдельности, я и взялся защищать это дело."     

Так  начал защитник и вдруг возгласил:     

"Господа  присяжные заседатели, я здесь человек свежий. Все впечатления легли на меня не  предвзято. Подсудимый, буйный характером и разнузданный, не обидел меня  предварительно, как сотню может быть лиц в этом городе, отчего многие и  предупреждены против него заранее. Конечно и я сознаюсь, что нравственное  чувство здешнего общества возбуждено справедливо: подсудимый буен и необуздан.  В здешнем обществе его однако же принимали, даже в семействе высокоталантливого  обвинителя он был обласкан. (Nota bene. При этих словах в публике раздались  два-три смешка, хотя и быстро подавленные, но всеми замеченные. Всем у нас было  известно, что прокурор допускал к себе Митю против воли, потому единственно,  что его, почему-то, находила любопытным прокурорша, – дама в высшей степени  добродетельная и почтенная, но фантастическая и своенравная и любившая в  некоторых случаях, преимущественно в мелочах, оппонировать своему супругу. Митя  впрочем посещал их дом довольно редко.) Тем не менее я осмелюсь допустить, –  продолжал защитник, – что даже и в таком независимом уме и справедливом  характере, как у моего оппонента, могло составиться против моего несчастного  клиента некоторое ошибочное предубеждение. О, это так натурально: несчастный  слишком заслужил, чтобы к нему относились даже с предубеждением. Оскорбленное  же нравственное и, еще пуще того. эстетическое чувство иногда бывает неумолимо.  Конечно в высокоталантливой обвинительной речи мы услышали все строгий анализ  характера и поступков подсудимого, строгое критическое отношение к делу, а  главное выставлены были такие психологические глубины для объяснения нам сути  дела, что проникновение в эти глубины не могло бы вовсе состояться при  сколько-нибудь намеренно и злостно предубежденном отношении к личности  подсудимого. Но ведь есть вещи, которые даже хуже, даже гибельнее в подобных  случаях, чем самое злостное и преднамеренное отношение к делу. Именно, если  нас, например, обуяет некоторая, так-сказать, художественная игра, потребность  художественного творчества, так-сказать, создания романа, особенно при  богатстве психологических даров, которыми Бог оделил наши способности. Еще в  Петербурге, еще только собираясь сюда, я был предварен – да и сам знал безо  всякого предварения, что встречу здесь оппонентом глубокого и тончайшего  психолога, давно уже заслужившего этим качеством своим некоторую особливую  славу в нашем молодом еще юридическом мире. Но ведь психология, господа, хоть и  глубокая вещь, а всё-таки похожа на палку о двух концах (смешок в публике). О,  вы конечно простите мне тривиальное сравнение мое; я слишком красноречиво  говорить не мастер. Но вот однако же пример – беру первый попавшийся из речи  обвинителя. Подсудимый, ночью, в саду, убегая перелезает через забор и  повергает медным пестом вцепившегося в его ногу лакея. Затем тотчас же  соскакивает обратно в сад и целых пять минут хлопочет над поверженным, стараясь  угадать: убил он его или нет? И вот обвинитель ни за что не хочет поверить в  справедливость показания подсудимого, что соскочил он к старику Григорию из  жалости. "Нет, дескать, может ли быть такая чувствительность в такую  минуту; это де неестественно, а соскочил он именно для того, чтоб убедиться:  жив или убит единственный свидетель его злодеяния, а стало быть тем и  засвидетельствовал, что он совершил это злодеяние, так как не мог соскочить в  сад по какому-нибудь другому поводу, влечению или чувству". Вот  психология; но возьмем ту же самую психологию и приложим ее к делу, но только с  другого конца, и выйдет совсем не менее правдоподобно. Убийца соскакивает вниз  из предосторожности, чтобы убедиться жив или нет свидетель, а между тем только  что оставил в кабинете убитого им отца своего, по свидетельству самого же  обвинителя, колоссальную на себя улику в виде разорванного пакета, на котором было  написано, что в нем лежали три тысячи. "Ведь унеси он этот пакет с собою,  то никто бы и не узнал в целом мире, что был и существовал пакет, а в нем  деньги, и что стало быть деньги были ограблены подсудимым." Это изречение  самого обвинителя. Ну так на одно, видите ли, не хватило предосторожности,  потерялся человек, испугался и убежал, оставив на полу улику, а как вот минуты  две спустя ударил и убил другого человека, то тут сейчас же является самое  бессердечное и расчетливое чувство предосторожности к нашим услугам. Но пусть,  пусть это так и было: в том-то-де и тонкость психологии, что при таких  обстоятельствах я сейчас же кровожаден и зорок, как кавказский орел, а в  следующую минуту слеп и робок как ничтожный крот. Но если уж я так кровожаден и  жестоко расчетлив, что убив соскочил лишь для того, чтобы посмотреть жив ли на  меня свидетель или нет, то к чему бы, кажется, возиться над этою новою жертвою  моей целых пять минут, да еще нажить, пожалуй, новых свидетелей? к чему мочить  платок, обтирая кровь с головы поверженного, с тем, чтобы платок этот послужил  потом против меня же уликой? Нет, если мы уж так расчетливы и жестокосерды, то  не лучше ли бы было соскочив просто огорошить поверженного слугу тем же самым  пестом еще и еще раз по голове, чтоб уж убить его окончательно и, искоренив  свидетеля, снять с сердца всякую заботу? И наконец я соскакиваю, чтобы  проверить, жив или нет на меня свидетель, и тут же на дорожке оставляю другого  свидетеля, именно этот самый пестик, который я захватил у двух женщин, и которые  обе всегда могут признать потом этот пестик за свой и засвидетельствовать, что  это я у них его захватил. И не то что забыл его на дорожке, обронил в  рассеянности, в потерянности: нет, мы именно отбросили наше оружие, потому что  нашли его шагах в пятнадцати от того места, где был повержен Григорий.  Спрашивается, для чего же мы так сделали? А вот именно потому и сделали, что  нам горько стало, что мы человека убили, старого слугу, а потому в досаде, с  проклятием и отбросили пестик, как оружие убийства, иначе быть не могло, для  чего же его было бросать с такого размаху? Если же могли почувствовать боль и  жалость, что человека убили, то конечно уж потому что отца не убили: Убив отца,  не соскочили бы к другому поверженному из жалости, тогда уже было бы иное чувство,  не до жалости бы было тогда, а до самоспасения, и это конечно так. Напротив,  повторяю, размозжили бы ему череп окончательно, а не возились бы с ним пять  минут. Явилось место жалости и доброму чувству именно потому, что была пред тем  чиста совесть. Вот стало быть другая уж психология. Я ведь нарочно, господа  присяжные, прибегнул теперь сам к психологии, чтобы наглядно показать, что из  нее можно вывесть всё. что угодно. Всё дело, в каких она руках. Психология  подзывает на роман даже самых серьезных людей, и это совершенно невольно. Я  говорю про излишнюю психологию, господа присяжные, про некоторое  злоупотребление ею".     

Здесь  опять послышались одобрительные смешки в публике и всё по адресу прокурора. Не  буду приводить всей речи защитника в подробности, возьму только некоторые из  нее места, некоторые главнейшие пункты.     

 XI. ДЕНЕГ НЕ  БЫЛО. ГРАБЕЖА НЕ БЫЛО.    

     

Был  один пункт, даже всех поразивший в речи защитника, а именно полное отрицание  существования этих роковых трех, тысяч рублей, а стало быть и возможности их  грабежа.     

"Господа  присяжные заседатели, – приступил защитник, – в настоящем деле всякого свежего  и непредубежденного человека поражает одна характернейшая особенность, а  именно: обвинение в грабеже и в то же время совершенная невозможность  фактически указать на то: что именно было ограблено? Ограблены, дескать,  деньги, именно три тысячи, – а  существовали ли они в самом деле, – этого никто не знает. Рассудите: во-первых,  как мы узнали, что были три тысячи и кто их видел? Видел их и указал на то, что  они были уложены в пакет с надписью, один только слуга Смердяков. Он же сообщил  о сем сведении еще до катастрофы подсудимому и его брату Ивану Федоровичу. Дано  было тоже знать г-же Светловой. Но все эти три лица сами этих денег однако не  видали, видел опять-таки лишь Смердяков, но тут сам собою вопрос: если и  правда, что они были и что видел их Смердяков, то когда он их видел в последний  раз? А что если барин эти деньги из-под постели вынул и опять положил в  шкатулку, ему не сказавши? Заметьте, по словам Смердякова, деньги лежали под  постелью, под тюфяком; подсудимый должен был их вырвать из-под тюфяка, и однако  же постель была ничуть не помята и об этом старательно записано в протокол. Как  мог подсудимый совсем-таки ничего не помять в постели и вдобавок с окровавленными  еще руками не замарать свежейшего, тонкого постельного белья, которое нарочно  на этот раз было постлано? Но скажут нам: а пакет-то на полу? Вот об этом-то  пакете и стоит поговорить. Давеча я был даже несколько удивлен:  высокоталантливый обвинитель, заговорив об этом пакете, вдруг сам, – слышите,  господа, сам, – заявил про него в своей речи, именно в том месте, где он  указывает на нелепость предположения, что убил Смердяков: "Не было бы  этого пакета, не останься он на полу как улика, унеси его грабитель с собою, то  никто бы и не узнал в целом мире, что был пакет, а в нем деньги, и что стало  быть деньги были ограблены подсудимым". Итак, единственно только этот  разорванный клочек бумаги с надписью, даже по признанию самого обвинителя, и  послужил к обвинению подсудимого в грабеже, "иначе де не узнал бы никто,  что был грабеж, а может быть что были и деньги". Но неужели одно то, что  этот клочек валялся на полу, есть доказательство, что в нем были деньги и что  деньги эти ограблены? "Но, отвечают, ведь видел их в пакете  Смердяков", но когда, когда он их видел в последний раз, вот об чем я  спрашиваю? Я говорил с Смердяковым, и он мне сказал, что видел их за два дня  пред катастрофой! Но почему же я не могу предположить, например, хоть такое  обстоятельство, что старик Федор Павлович, запершись дома, в нетерпеливом  истерическом ожидании своей возлюбленной, вдруг вздумал бы, от нечего делать,  вынуть пакет и его распечатать: "Что, дескать, пакет, еще пожалуй и не  поверит, а как тридцать-то радужных в одной пачке ей покажу, не бось сильнее  подействует, потекут слюнки", – и вот он разрывает конверт, вынимает  деньги, а конверт бросает на пол властной рукой хозяина и уж конечно не боясь  никакой улики. Послушайте, господа присяжные, есть ли что возможнее такого  предположения и такого факта? Почему это невозможно? Но ведь если хоть  что-нибудь подобное могло иметь место, то ведь тогда обвинение в грабеже само  собою уничтожается: не было денег, не было стало быть и грабежа. Если пакет  лежал на полу как улика, что в нем были деньги, то почему я не могу утверждать  обратное, а именно, что пакет валялся на полу именно потому, что в нем уже не  было денег, взятых из него предварительно самим хозяином? "Да, но куда ж в  таком случае делись деньги, если их выбрал из пакета сам Федор Павлович, в его  доме при обыске не нашли?" Во-первых, в шкатулке у него часть денег нашли,  а во-вторых, он мог вынуть их еще утром, даже еще накануне, распорядиться ими  иначе, выдать их, отослать, изменить наконец свою мысль, свой план действий в  самом основании и при этом совсем даже не найдя нужным докладываться об этом  предварительно Смердякову? А ведь если существует хотя бы даже только  возможность такого предположения, – то как же можно столь настойчиво и столь  твердо обвинять подсудимого, что убийство совершено им для грабежа и что  действительно существовал грабеж? Ведь мы таким образом вступаем в область  романов. Ведь если утверждать, что такая-то вещь ограблена, то надобно указать  эту вещь или по крайней мере доказать непреложно, что она существовала. А ее  даже никто и не видал. Недавно в Петербурге один молодой человек, почти  мальчик, восемнадцати лет, мелкий разносчик с лотка, вошел среди бела дня с  топором в меняльную лавку и с необычайною, типическою дерзостью убил хозяина  лавки и унес с собою тысячу пятьсот рублей денег. Часов через пять он был  арестован, на нем, кроме пятнадцати рублей, которые он уже успел истратить,  нашли все эти полторы тысячи. Кроме того, воротившийся после убийства в лавку  приказчик сообщил полиции не только об украденной сумме, но и из каких именно  денег она состояла, то-есть сколько было кредиток радужных, сколько синих,  сколько красных, сколько золотых монет и каких именно, и вот на арестованном  убийце именно такие же деньги и монеты и найдены. Вдобавок ко всему последовало  полное и чистосердечное признание убийцы в том, что он убил и унес с собою эти  самые деньги. Вот это, господа присяжные, я называю уликой! Вот тут уж я знаю,  вижу, осязаю деньги и не могу сказать, что их нет или не было. Так ли в  настоящем случае? А между тем ведь дело идет о жизни и смерти, о судьбе  человека. "Так, скажут, но ведь он в ту же ночь кутил, сорил деньгами, у  него обнаружено полторы тысячи рублей, – откуда же он взял их?" Но ведь  именно потому, что обнаружено было всего только полторы тысячи, а другой  половины суммы ни за что не могли отыскать и обнаружить, именно тем и  доказывается, что эти деньги могли быть совсем не те, совсем никогда не бывшие  ни в каком пакете. По расчету времени (и уже строжайшему) дознано и доказано  предварительным следствием, что подсудимый, выбежав от служанок к чиновнику  Перхотину, домой не заходил, да и никуда не заходил, а затем всё время был на  людях, а стало быть не мог отделить от трех тысяч половины и куда-нибудь  спрятать в городе. Вот именно это соображение и было причиною предположения  обвинителя, что деньги где-то спрятаны в расщелине в селе Мокром. Да уж не в  подвалах ли Удольфского замка, господа? Ну не фантастическое ли, не  романическое ли это предположение. И заметьте, ведь уничтожься только одно это  предположение, то-есть что спрятано в Мокром – и всё обвинение в грабеже  взлетает на воздух, ибо где же, куда же девались тогда эти полторы тысячи?  Каким чудом они могли исчезнуть, если доказано, что подсудимый никуда не  заходил? И такими-то романами мы готовы погубить жизнь человеческую! Скажут:  "всё-таки он не умел объяснить, где взял эти полторы тысячи, которые на  нем обнаружены, кроме того все знали, что до этой ночи у него не было  денег". А кто же это знал? Но подсудимый дал ясное и твердое показание о  том, откуда взял деньги, и если хотите, господа присяжные заседатели, если  хотите, – никогда ничего не могло и не может быть вероятнее этого показания и,  кроме того, более совместного с характером и душой подсудимого. Обвинению  понравился собственный роман: человек с слабою волей, решившийся взять три  тысячи, столь позорно ему предложенные невестой его, не мог, дескать, отделить  половину и зашить ее в ладонку, напротив, если б и зашил, то расшивал бы каждые  два дня и отколупывал бы по сотне и таким образом извел бы всё в один месяц.  Вспомните, всё это было изложено тоном, не терпящим никаких возражений. Ну, а  что если дело происходило вовсе не так, а ну как вы создали роман, а в нем  совсем другое лицо? В том-то и дело, что вы создали другое лицо! Возразят пожалуй:  "Есть свидетели, что он прокутил в селе Мокром все эти три тысячи, взятые  у г-жи Верховцевой, за месяц перед катастрофой, разом, как одну копейку, стало  быть не мог отделить от них половину". Но кто же эти свидетели? Степень  достоверности этих свидетелей на суде уже обнаружилась. Кроме того, в чужой  руке ломоть всегда больше кажется. Наконец, никто из этих свидетелей денег этих  сам не считал, а лишь судил на свой глаз. Ведь показал же свидетель Максимов,  что у подсудимого было в руках двадцать тысяч. Видите, господа присяжные, так  как психология о двух концах, то уж позвольте мне и тут другой конец приложить,  и посмотрим, то ли выйдет.     

"За  месяц до катастрофы подсудимому были вверены для отсылки по почте три тысячи  рублей г-жею Верховцевой, но вопрос: справедливо ли, что были вверены с таким  позором и с таким унижением, как провозглашено было давеча? В первом показании  о том же предмете у г-жи Верховцевой выходило не так, совершенно не так; во  втором же показании мы слышали лишь крики озлобления, отмщения, крики долго  таившейся ненависти. Но уж одно то, что свидетельница раз в первом показании  своем показала неверно, дает право нам заключить, что и второе показание могло  быть не верно. Обвинитель "не хочет, не смеет" (его слова)  дотрогиваться до этого романа. Ну и пусть, я тоже не стану дотрогиваться, но  однако позволю себе лишь заметить, что если чистая и высоконравственная особа,  какова бесспорно и есть высокоуважаемая г-жа Верховцева, если такая особа,  говорю я, позволяет себе вдруг, разом, на суде. изменить первое свое показание,  с прямою целью погубить подсудимого, то ясно и то, что это показание ее было  сделано не беспристрастно, не хладнокровно. Неужели же у нас отнимут право  заключить, что отомщавшая женщина могла многое преувеличить? Да, именно преувеличить  тот стыд и позор, с которым были ею предложены деньги. Напротив, они были  предложены именно так, что их еще можно было принять, особенно такому  легкомысленному человеку как наш подсудимый. Главное, он имел тогда в виду  скорое получение от отца этих должных ему по расчету трех тысяч. Это  легкомысленно, но именно по легкомыслию своему он и был твердо уверен, что тот  их выдаст ему, что он их получит и стало быть всегда может отправить вверенные  ему г-жею Верховцевой деньги по почте и расквитаться с долгом. Но обвинитель ни  за что не хочет допустить, что он мог в тот же день, в день обвинения, отделить  из полученных денег половину и зашить в ладонку: "Не таков, дескать, это  характер, не мог иметь таких чувств". Но ведь сами же вы кричали, что  широк Карамазов, сами же вы кричали про две крайние бездны, которые может  созерцать Карамазов. Карамазов именно такая натура о двух сторонах, о двух  безднах, что при самой безудержной потребности кутежа может остановиться, если  что-нибудь его поразит с другой стороны. А ведь другая-то сторона, любовь, –  именно вот эта новая загоревшаяся тогда как порох любовь, а на эту любовь нужны  деньги и нужнее, о! гораздо нужнее, чем даже на кутеж с этою самою  возлюбленною. Скажет она ему: "Твоя, не хочу Федора Павловича", и он  схватит ее и увезет, – так было бы  на чтo увезти. Это ведь важнее кутежа. Карамазову ль этого не понять? Да он  именно этим и болен был, этою заботой, – что ж невероятного, что он отделил эти  деньги и припрятал на всякий случай? Но вот однако время уходит, а Федор  Павлович трех тысяч подсудимому не выдает, напротив, слышно, что определил их  именно на то, чтобы сманить ими его же возлюбленную. "Если не отдаст Федор  Павлович, думает он, то ведь я перед Катериной Ивановной выйду вором". И  вот у него рождается мысль, что эти же полторы тысячи, которые он продолжает  носить на себе в этой ладонке, он придет, положит пред г-жею Верховцевой и  скажет ей: "Я подлец, но не вор". И вот стало быть уже двойная  причина хранить эти полторы тысячи как зеницу ока, отнюдь не расшивать ладонку  и не отколупывать по сту рублей. Отчего откажете вы подсудимому в чувстве  чести? Нет, чувство чести в нем есть, положим неправильное, положим весьма  часто ошибочное, но оно есть, есть до страсти, и он доказал это. Но вот однако  же дело усложняется, мучения ревности достигают высшей степени, и всё те же,  всё прежние два вопроса обрисовываются всё мучительнее и мучительнее в  воспаленном мозгу подсудимого: "Отдам Катерине Ивановне: на какие же  средства увезу я Грушеньку?" Если он безумствовал так, и напивался, и  бушевал по трактирам во весь этот месяц, то это именно может быть потому что  самому было горько, не в мочь переносить. Эти два вопроса до того наконец  обострились, что довели его наконец до отчаяния. Он послал было своего младшего  брата к отцу просить у него эти три тысячи в последний раз, но, не дождавшись  ответа, ворвался сам и кончил тем, что избил старика при свидетелях. После  этого получить, значит, уже не у кого, избитый отец не даст. В тот же день  вечером он бьет себя по груди, именно по верхней части груди, где эта ладонка,  и клянется брату, что у него есть средство не быть подлецом, но что всё-таки он  останется подлецом, ибо предвидит, что не воспользуется средством, не хватит  силы душевной, не хватит характера. Почему, почему обвинение не верит показанию  Алексея Карамазова, данному так чисто, так искренно, неподготовленно и  правдоподобно? Почему, напротив, заставляет меня верить деньгам в какой-то  расщелине, в подвалах Удольфского замка? В тот же вечер, после разговора с  братом, подсудимый пишет это роковое письмо, и вот это-то письмо и есть самое  главное, самое колоссальное уличение подсудимого в грабеже! "Буду просить  у всех людей, а не дадут люди, убью отца и возьму у него под тюфяком, в пакете  с розовою ленточкой, только бы уехал Иван" – полная де программа убийства,  как же не он? "Совершилось по написанному!" восклицает обвинение. Но,  во-первых, письмо пьяное и написано в страшном раздражении; во-вторых,  опять-таки о пакете он пишет со слов Смердякова, потому что сам пакета не видал,  а в-третьих, написано-то оно написано, но совершилось ли по написанному, это  чем доказать? Достал ли подсудимый пакет под подушкой, нашёл ли деньги,  существовали ли они даже? Да и за деньгами ли подсудимый побежал. припомните,  припомните! Он побежал сломя голову не грабить, а лишь узнать, где она, эта  женщина, его сокрушившая, – не по программе стало быть, не по написанному, он  побежал то-есть не для обдуманного грабежа, а побежал внезапно, нечаянно, в  ревнивом бешенстве! "Да, скажут, но всё-таки, прибежав и убив, захватил и  деньги." Да наконец убил ли он еще или нет? Обвинение в грабеже я отвергаю  с негодованием: нельзя обвинять в грабеже, если нельзя указать с точностью, что  именно ограблено, это аксиома! Но убил ли еще он, без грабежа-то убил ли? Это-то  доказано ли? Уж не роман ли и это?"     

 XII. ДА И  УБИЙСТВА НЕ БЫЛО.    

     

"Позвольте,  господа присяжные, тут жизнь человеческая и надо быть осторожнее. Мы слышали,  как обвинение само засвидетельствовало, что до самого последнего дня, до  сегодня, до дня суда, колебалось обвинить подсудимого в полной и совершенной  преднамеренности убийства, колебалось до самого этого рокового  "пьяного" письма, представленного сегодня суду. "Совершилось как  по писаному!" Но опять-таки повторяю: он побежал к ней, за ней, единственно  только узнать, где она? Ведь это факт непреложный. Случись она дома, он никуда  бы не побежал, а остался при ней и не сдержал бы того, что в письме обещал. Он  побежал нечаянно и внезапно, а о "пьяном" письме своем он может быть  вовсе тогда и не помнил. "Захватил, дескать, пестик" – и помните, как  из этого одного пестика нам вывели целую психологию: почему-де он должен был  принять этот пестик за оружие, схватить его как оружие, и проч. и проч. Тут мне  приходит в голову одна самая обыкновенная мысль: ну что если б этот пестик  лежал не на виду, не на полке, с которой схватил его подсудимый, а был прибран  в шкаф, – ведь подсудимому не мелькнул бы он тогда в глаза, и он бы убежал без  оружия, с пустыми руками, и вот может быть никого бы тогда и не убил. Каким же  образом я могу заключать о пестике как о доказательстве вооружения и  преднамерения? Да, но он кричал по трактирам, что убьет отца, а за два дня, в  тот вечер, когда написал свое пьяное письмо, был тих и поссорился в трактире  лишь с одним только купеческим приказчиком, "потому де, что Карамазов не  мог не поссориться". А я отвечу на это, что уж если замыслил такое  убийство, да еще по плану, по написанному, то уж наверно бы не поссорился и с  приказчиком, да может быть и в трактир не зашел бы вовсе, потому что душа,  замыслившая такое дело, ищет тишины и стушевки, ищет исчезновения, чтобы не  видали, чтобы не слыхали: "Забудьте де обо мне, если можете", и это  не по расчету только, а по инстинкту. Господа присяжные, психология о двух  концах, и мы тоже умеем понимать психологию. Что же до всех этих трактирных  криков во весь этот месяц, то мало ли раз кричат дети, али пьяные гуляки,  выходя из кабаков и ссорясь друг с другом: "Я убью тебя", но ведь не  убивают же. Да и самое это роковое письмо, – ну не пьяное ли оно раздражение  тоже, не крик ли из кабака выходящего: "убью, дескать всех вас убью!"  Почему не так, почему не могло быть так? Почему это письмо роковое, почему,  напротив, оно не смешное? А вот именно потому, что найден труп убитого отца,  потому что свидетель видел подсудимого в саду, вооруженного и убегающего, и сам  был повержен им. стало быть и совершилось всё по написанному, а потому и письмо  не смешное, а роковое. Слава Богу, мы дошли до точки: "коли был в саду,  значит он и убил". Этими двумя словечками: коли был, так уж непременно и  значит, всё исчерпывается всё обвинение – "был, так и значит". А если  не значит, хотя бы и был? О, я согласен, что совокупность фактов, совпадение  фактов действительно довольно красноречивы. Но рассмотрите однако все эти факты  отдельно, не внушаясь их совокупностью: почему например обвинение ни за что не  хочет допустить правдивости показания подсудимого, что он убежал от отцова  окошка? Вспомните даже сарказмы, в которые пускается здесь обвинение насчет  почтительности и "благочестивых" чувств, вдруг обуявших убийцу. А что  если и в самом деле тут было нечто подобное, то-есть хоть не почтительность  чувств, но благочестивость чувств? "Должно быть мать за меня замолила в  эту минуту", показывает на следствии подсудимый, и вот он убежал чуть лишь  уверился, что Светловой у отца в доме нет. "Но он не мог увериться чрез  окно", возражает нам обвинение. А почему же не мог? Ведь окно отворилось  же на поданные подсудимым знаки. Тут могло быть произнесено одно какое-нибудь  такое слово Федором Павловичем, мог вырваться какой-нибудь такой крик – и  подсудимый мог вдруг удостовериться, что Светловой тут нет. Почему непременно  предполагать так, как мы воображаем, как предположили воображать? В  действительности может мелькнуть тысяча вещей, ускользающих от наблюдения  самого тонкого романиста. "Да, но Григорий видел дверь отворенною, а стало  быть подсудимый был в доме наверно, а стало быть и убил". Об этой двери,  господа присяжные... Видите ли, об отворенной этой двери свидетельствует лишь  одно лицо, бывшее однако в то время в таком состоянии само, что... Но пусть,  пусть была дверь отворена, пусть подсудимый отперся, солгал из чувства  самозащиты, столь понятного в его положении, пусть, пусть он проник в дом, был  в доме, – ну и что же, почему же непременно коли был. то и убил? Он мог  ворваться, пробежать по комнатам, мог оттолкнуть отца, мог даже ударить отца,  но, удостоверившись, что Светловой нет у него, убежал, радуясь, что ее нет и  что убежал, отца не убив. Именно потому может быть и соскочил через минуту с  забора к поверженному им в азарте Григорию, что в состоянии был ощущать чувство  чистое, чувство сострадания и жалости, потому что убежал от искушения убить  отца, потому что ощущал в себе сердце чистое и радость, что не убил отца.  Красноречиво до ужаса описывает нам обвинитель страшное состояние подсудимого в  селе Мокром, когда любовь вновь открылась ему, зовя его в новую жизнь, и когда  ему уже нельзя было любить, потому что сзади был окровавленный труп отца его, а  за трупом казнь. И однако же обвинитель всё-таки допустил любовь, которую и  объяснил по своей психологии: "Пьяное, дескать, состояние, преступника  везут на казнь, еще долго ждать, и пр., и пр." Но не другое ли вы создали  лицо, г. обвинитель, опять-таки спрашиваю? Так ли, так ли груб и бездушен подсудимый,  что мог еще думать в тот момент о любви и о вилянии пред судом, если бы  действительно на нем была кровь отца? Нет, нет и нет! Только что открылось, что  она его любит, зовет с собою, сулит ему новое счастье, – о клянусь, он должен  был тогда почувствовать двойную, тройную потребность убить себя и убил бы себя  непременно, если бы сзади его лежал труп отца! О нет, не забыл бы, где лежат  его пистолеты! Я знаю подсудимого: дикая, деревянная бессердечность, взведенная  на него обвинением, не совместна с его характером. Он бы убил себя, это  наверно; он не убил себя именно потому, что "мать замолила о нем", и  сердце его было неповинно в крови отца. Он мучился, он горевал в ту ночь в  Мокром лишь о поверженном старике Григории и молил про себя Бога, чтобы старик  встал и очнулся, чтоб удар его был несмертелен, и миновала бы казнь за него.  Почему не принять такое толкование событий? Какое мы имеем твердое  доказательство, что подсудимый нам лжет? А вот труп-то отца, укажут нам тотчас  же снова: он выбежал, он не убил, ну так кто же убил старика?     

"Повторяю,  тут вся логика обвинения: кто же убил как не он? Некого, дескать, поставить  вместо него. Господа присяжные заседатели, так ли это? Впрямь ли, действительно  ли уж так-таки совсем некого поставить? Мы слышали, как обвинение перечло по  пальцам всех бывших и всех перебывавших в ту ночь в этом доме. Нашлось пять  человек. Трое из них, я согласен, вполне невменяемы: это сам убитый, старик  Григорий и жена его. Остаются стало быть подсудимый и Смердяков, и вот  обвинитель с пафосом восклицает, что подсудимый потому указывает на Смердякова,  что не на кого больше ему указать, что будь тут кто-нибудь шестой, даже призрак  какого-либо шестого, то подсудимый сам бы тотчас бросил обвинять Смердякова,  устыдившись сего, а показал бы на этого шестого. Но, господа присяжные, почему  бы я не мог заключить совершенно обратно? Стоят двое: подсудимый и Смердяков, –  почему же мне не сказать, что вы обвиняете моего клиента единственно потому,  что вам некого обвинить? А некого лишь потому, что вы совершенно предвзято  заранее исключили Смердякова из всякого подозрения. Да, правда, на Смердякова  показывают лишь сам подсудимый, два брата его, Светлова и только. Но ведь есть  же и еще кое-кто из показывающих: это некоторое, хотя и неясное брожение в обществе  какого-то вопроса, какого-то подозрения, слышен какой-то неясный слух,  чувствуется, что существует какое-то ожидание. Наконец свидетельствует и  некоторое сопоставление фактов весьма характерное, хотя, признаюсь, и  неопределенное: во-первых, этот припадок падучей болезни именно в день  катастрофы, припадок, который так старательно принужден был почему-то защищать  и отстаивать обвинитель. Затем это внезапное самоубийство Смердякова накануне  суда. Затем не менее внезапное показание старшего брата подсудимого, сегодня на  суде, до сих пор верившего в виновность брата и вдруг приносящего деньги и тоже  провозгласившего опять-таки имя Смердякова как убийцы! О, я вполне убежден  вместе с судом и с прокуратурой, что Иван Карамазов – больной и в горячке, что  показание его действительно могло быть отчаянною попыткой, замышленною при том  же в бреду, спасти брата, свалив на умершего. Но однако же всё-таки произнесено  имя Смердякова, опять-таки как будто слышится что-то загадочное. Что-то как  будто тут не договорено, господа присяжные, и не покончено. И может быть еще  договорится. Но об этом пока оставим, это еще впереди. Суд решил давеча  продолжать заседание, но теперь пока в ожидании, я бы мог кое-что однако  заметить, например, по поводу характеристики покойного Смердякова, столь тонко  и столь талантливо очерченной обвинителем. Но удивляясь таланту, не могу однако  же вполне согласиться с сущностью характеристики. Я был у Смердякова, я видел  его и говорил с ним, он произвел на меня впечатление совсем иное. Здоровьем он  был слаб, это правда, но характером, но сердцем, – о нет, это вовсе не столь  слабый был человек, как заключило о нем обвинение. Особенно не нашел я в нем  робости, той робости, которую так характерно описывал нам обвинитель.  Простодушия же в нем не было вовсе, напротив, я нашел страшную недоверчивость,  прячущуюся под наивностью, и ум, способный весьма многое созерцать. О!  обвинение слишком простодушно почло его слабоумным. На меня он произвел  впечатление совершенно определенное: я ушел с убеждением, что существо это  решительно злобное, непомерно-честолюбивое, мстительное и знойно-завистливое. Я  собрал кое-какие сведения: он ненавидел происхождение свое, стыдился его и со  скрежетом зубов припоминал, что "от Смердящей произошел". К слуге  Григорию и к жене его, бывшим благодетелями его детства, он был непочтителен.  Россию проклинал и над нею смеялся. Он мечтал уехать во Францию, с тем чтобы  переделаться во француза. Он много и часто толковал еще прежде, что на это не  достает ему средств. Мне кажется, он никого не любил, кроме себя, уважал же  себя до странности высоко. Просвещение видел в хорошем платье, в чистых  манишках и в вычищенных сапогах. Считая себя сам (и на это есть факты)  незаконным сыном Федора Павловича, он мог ненавидеть свое положение сравнительно  с законными детьми своего господина: им, дескать, всё, а ему ничего, им все  права, им наследство, а он только повар. Он поведал мне, что сам вместе с  Федором Павловичем укладывал деньги в пакет. Назначение этой суммы, – суммы,  которая могла бы составить его карьеру, – было конечно ему ненавистно. К тому  же он увидал три тысячи рублей в светленьких радужных кредитках (я об этом  нарочно спросил его). О, не показывайте никогда завистливому и самолюбивому  человеку больших денег разом, а он в первый раз увидал такую сумму в одной  руке. Впечатление радужной пачки могло болезненно отразиться в его воображении,  на первый раз пока безо всяких последствий. Высокоталантливый обвинитель с  необыкновенною тонкостью очертил нам все pro и contra предположения о  возможности обвинить Смердякова в убийстве и особенно спрашивал: для чего тому  было притворяться в падучей? Да, но ведь он мог и не притворяться вовсе,  припадок мог придти совсем натурально, но ведь мог же и пройти совсем  натурально, и больной мог очнуться. Положим, не вылечиться, но всё же  когда-нибудь придти в себя и очнуться, как и бывает в падучей. Обвинение  спрашивает: где момент совершения Смердяковым убийства? Но указать этот момент  чрезвычайно легко. Он мог очнуться и встать от глубокого сна (ибо он был только  во сне: после припадков падучей болезни всегда нападает глубокий сон), именно в  то мгновение, когда старик Григорий, схватив за ногу на заборе убегающего  подсудимого, завопил на всю окрестность: "Отцеубивец!" Крик-то этот  необычайный, в тиши и во мраке, и мог разбудить Смердякова, сон которого к тому  времени мог быть и не очень крепок: он естественно мог уже час тому как начать  просыпаться. Встав с постели, он отправляется почти бессознательно и безо  всякого намерения на крик посмотреть, что такое. В его голове болезненный чад,  соображение еще дремлет, но вот он в саду, подходит к освещенным окнам и слышит  страшную весть от барина, который конечно ему обрадовался. Соображение разом  загорается в голове его. От испуганного барина он узнает все подробности. И вот  постепенно, в расстроенном и больном мозгу его созидается мысль – страшная, но  соблазнительная и неотразимо логическая: убить, взять три тысячи денег и  свалить всё потом на барченка: на кого же и подумают теперь, как не на  барченка, кого же могут обвинить как не барченка, все улики, он тут был?  Страшная жажда денег, добычи, могла захватить ему дух, вместе с соображением о  безнаказанности. О, эти внезапные и неотразимые порывы так часто приходят при  случае, и, главное, приходят внезапно таким убийцам, которые еще за минуту не  знали, что захотят убить! И вот Смердяков мог войти к барину и исполнить свой  план, чем, каким оружием, – а первым камнем, который он поднял в саду. Но для  чего же, с какою же целью? А три-то тысячи, ведь это карьера. О! я не противоречу  себе: деньги могли быть и существовать. И даже может быть Смердяков-то один и  знал, где их найти, где именно они лежат у барина. "Ну, а обложка денег, а  разорванный на полу пакет ?" Давеча, когда обвинитель, говоря об этом  пакете, изложил чрезвычайно тонкое соображение свое о том, что оставить его на  полу мог именно вор непривычный, именно такой как Карамазов, а совсем уже не  Смердяков, который бы ни за что не оставил на себя такую улику, – давеча,  господа присяжные, я, слушая, вдруг почувствовал, что слышу что-то чрезвычайно  знакомое. И представьте себе, именно это самое соображение, эту догадку о том,  как бы мог поступить Карамазов с пакетом, я уже слышал ровно за два дня до того  от самого Смердякова, мало того, он даже тем поразил меня: мне именно показалось,  что он фальшиво наивничает, забегает вперед, навязывает эту мысль мне, чтоб я  сам вывел это самое соображение и мне его как будто подсказывает. Не подсказал  ли он это соображение и следствию? Не навязал ли его и высокоталантливому  обвинителю? Скажут: а старуха жена Григория? Ведь она же слышала, как больной  подле нее стонал во всю ночь. Так, слышала, но ведь соображение это чрезвычайно  шаткое. Я знал одну даму, которая горько жаловалась, что ее всю ночь будила на  дворе шавка и не давала ей спать. И однако бедная собаченка, как известно  стало, тявкнула всего только раза два-три во всю ночь. И это естественно;  человек спит и вдруг слышит стон, он просыпается в досаде, что его разбудили,  но засыпает мгновенно снова. Часа через два опять стон, опять просыпается и  опять засыпает, наконец, еще раз стон, и опять через два часа, всего в ночь  раза три. На утро спящий встает и жалуется, что кто-то всю ночь стонал и его  беспрерывно будил. Но непременно так и должно ему показаться; промежутки сна,  по два часа каждый, он проспал и не помнит, а запомнил лишь минуты своего  пробуждения, вот ему и кажется, что его будили всю ночь. Но почему, почему,  восклицает обвинение, Смердяков не признался в посмертной записке? "На  одно-де хватило совести, а на другое нет!" Но позвольте: совесть – это уже  раскаяние, но раскаяния могло и не быть у самоубийцы, а было лишь отчаяние.  Отчаяние и раскаяние – две вещи совершенно различные. Отчаяние может быть  злобное и непримиримое, и самоубийца, накладывая на себя руки, в этот момент  мог вдвойне ненавидеть тех, кому всю жизнь завидовал. Господа присяжные  заседатели, поберегитесь судебной ошибки! Чем, чем неправдоподобно всё то, что  я вам сейчас представил и изобразил? Найдите ошибку в моем изложении, найдите  невозможность, абсурд? Но если есть хотя тень возможности, хотя тень  правдоподобия в моих предположениях – удержитесь от приговора. А тут разве тень  только? Клянусь всем священным, я вполне верю в мое, в представленное вам  сейчас, толкование об убийстве. А главное, главное, меня смущает и выводит из  себя всё та же мысль, что изо всей массы фактов, нагроможденных обвинением на  подсудимого, нет ни единого, хоть сколько-нибудь точного и неотразимого, а что  гибнет несчастный единственно по совокупности этих фактов. Да, эта совокупность  ужасна; эта кровь, эта с пальцев текущая кровь, белье в крови, эта темная ночь,  оглашаемая воплем "отцеубивец!", и кричащий, падающий с проломленною  головой, а затем эта масса изречений, показаний, жестов, криков, – о, это так  влияет, так может подкупить убеждение, но ваше ли, господа присяжные  заседатели, ваше ли убеждение подкупить может? Вспомните, вам дана необъятная  власть, власть вязать и решить. Но чем сильнее власть, тем страшнее ее  приложение! Я ни на иоту не отступаю от сказанного мною сейчас, но уж пусть,  так и быть, пусть на минуту и я соглашусь с обвинением, что несчастный клиент  мой обагрил свои руки в крови отца. Это только предположение, повторяю, я ни на  миг не сомневаюсь в его невинности, но уж так и быть предположу, что мой  подсудимый виновен в отцеубийстве, но выслушайте однако мое слово, если бы даже  я и допустил такое предположение. У меня лежит на сердце высказать вам еще  нечто, ибо я предчувствую и в ваших сердцах и умах большую борьбу... Простите  мне это слово, господа присяжные заседатели, о ваших сердцах и умах. Но я хочу  быть правдивым и искренним до конца. Будем же все искренни!.."     

В  этом месте защитника прервал довольно сильный аплодисмент. В самом деле,  последние слова свои он произнес с такою искренне прозвучавшею нотой, что все  почувствовали, что может быть действительно ему есть чтo сказать и что то, чтo  он скажет сейчас, есть и самое важное. Но председатель, заслышав аплодисмент,  громко пригрозил "очистить" залу суда, если еще раз повторится  "подобный случай" Всё затихло, и Фетюкович начал каким-то новым,  проникновенным голосом, совсем не тем, которым говорил до сих пор.     

 XIII.  ПРЕЛЮБОДЕЙ МЫСЛИ.    

     

"Не  совокупность только фактов губит моего клиента, господа присяжные заседатели, – возгласил он, – нет, моего клиента губит, по-настоящему,  один лишь факт: это – труп старика отца! Будь  простое убийство, и вы при ничтожности, при бездоказательности, при  фантастичности фактов, если рассматривать каждый из них в отдельности, а не в  совокупности, – отвергли бы обвинение, по крайней мере усумнились бы губить  судьбу человека по одному лишь предубеждению против него, которое; увы, он так  заслужил! Но тут не простое убийство, а отцеубийство! Это импонирует, и до  такой степени, что даже самая ничтожность и бездоказательность обвиняющих  фактов становится уже не столь ничтожною и не столь бездоказательною, и это в  самом непредубежденном даже уме. Ну как оправдать такого подсудимого? А ну как  он убил и уйдет ненаказанным, – вот что чувствует каждый в сердце своем почти  невольно, инстинктивно. Да, страшная вещь пролить кровь отца, – кровь  родившего, кровь любившего, кровь жизни своей для меня не жалевшего, с детских  лет моих моими болезнями болевшего, всю жизнь за мое счастье страдавшего, и  лишь моими радостями, моими успехами жившего! О, убить такого отца – да это  невозможно и помыслить! Господа присяжные, что такое отец, настоящий отец, что  это за слово такое великое, какая страшно великая идея в наименовании этом? Мы  сейчас только указали отчасти, что такое и чем должен быть истинный отец. В  настоящем же деле, которым мы так все теперь заняты, которым болят наши души, –  в настоящем деле отец, покойный Федор Павлович Карамазов, нисколько не подходил  под то понятие об отце, которое сейчас сказалось нашему сердцу. Это беда. Да,  действительно, иной отец похож на беду. Рассмотрим же эту беду поближе, – ведь  ничего не надо бояться, господа присяжные, в виду важности предстоящего  решения. Мы даже особенно не должны бояться теперь и так-сказать отмахиваться  от иной идеи, как дети или пугливые женщины, по счастливому выражению  высокоталантливого обвинителя. Но в своей горячей речи уважаемый мой противник  (и противник еще прежде чем я произнес мое первое слово), мой противник  несколько раз воскликнул: "Нет, я никому не дам защищать подсудимого, я не  уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, – я обвинитель, я и  защитник!" Вот что он несколько раз воскликнул и однако же забыл  упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь  благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного  человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то обратно не мог же  ведь такой человек и не помнить, все эти двадцать три года, как он бегал босой  у отца "на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке",  по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе. О, господа присяжные, зачем  нам рассматривать ближе эту "беду", повторять то, что все уже знают!  Что встретил мой клиент, приехав сюда к отцу? И зачем, зачем, изображать моего  клиента бесчувственным, эгоистом, чудовищем? Он безудержен, он дик и буен, вот  мы теперь его судим за это, а кто виноват в судьбе его, кто виноват, что при  хороших наклонностях, при благодарном чувствительном сердце, он получил такое  нелепое воспитание? Учил ли его кто-нибудь уму-разуму, просвещен ли он в  науках, любил ли кто его хоть сколько-нибудь в его детстве? Мой клиент рос  покровительством Божиим, т. е. как дикий зверь. Он может быть жаждал увидеть  отца после долголетней разлуки, он может быть тысячу раз перед тем, вспоминая  как сквозь сон свое детство, отгонял отвратительные призраки, приснившиеся ему  в его детстве, и всею душой жаждал оправдать и обнять отца своего! И что ж? Его  встречают одними циническими насмешками, подозрительностью и крючкотворством  из-за спорных денег; он слышит лишь разговоры и житейские правила, от которых  воротит сердце, ежедневно "за коньячком", и наконец зрит отца,  отбивающего у него, у сына, на его же сыновние деньги, любовницу, – о, господа  присяжные, это отвратительно и жестоко! И этот же старик всем жалуется на  непочтительность и жестокость сына, марает его в обществе, вредит ему, клевещет  на него, скупает его долговые расписки, чтобы посадить его в тюрьму! Господа  присяжные, эти души, эти на вид жестокосердые, буйные и безудержные люди, как  мой клиент, бывают, и это чаще всего, чрезвычайно нежны сердцем, только этого  не выказывают. Не смейтесь, не смейтесь над моею идеей! Талантливый обвинитель  смеялся давеча над моим клиентом безжалостно, выставляя, что он любит Шиллера,  любит "прекрасное и высокое". Я бы не стал над этим смеяться на его  месте, на месте обвинителя! Да, эти сердца, – о, дайте мне защитить эти сердца,  столь редко и столь несправедливо понимаемые, – эти сердца весьма часто жаждут  нежного, прекрасного и справедливого, и именно как бы в контраст себе, своему  буйству, своей жестокости, – жаждут бессознательно, и именно жаждут. Страстные  и жестокие снаружи, они до мучения способны полюбить, например, женщину, и  непременно духовною и высшею любовью. Опять-таки не смейтесь надо мной: это  именно так всего чаще бывает в этих натурах! Они только не могут скрыть свою  страстность, подчас очень грубую, – вот это и поражает, вот это и замечают, а  внутри человека не видят. Напротив, все их страсти утоляются быстро, но около  благородного. прекрасного существа, этот, повидимому грубый и жестокий, человек  ищет обновления, ищет возможности исправиться, стать лучшим, сделаться высоким  и честным, – "высоким и прекрасным", как ни осмеяно это слово! Давеча  я сказал, что не позволю себе дотронуться до романа моего клиента с г-жею  Верховцевой. Но однако полслова-то можно сказать: мы слышали давеча не  показание, а лишь крик исступленной и отмщающей женщины, и не ей, о, не ей  укорять бы в измене, потому что она сама изменила! Если б имела хоть  сколько-нибудь времени, чтоб одуматься, не дала бы она такого свидетельства! О,  не верьте ей, нет, не "изверг" клиент мой, как она его называла!  Распятый человеколюбец, собираясь на крест свой, говорил: Аз есмь пастырь  добрый, пастырь добрый полагает душу свою за овцы, да ни одна не погибнет... Не  погубим и мы души человеческой! Я спрашивал сейчас: что такое отец. и  воскликнул, что это великое слово, драгоценное наименование. Но со словом,  господа присяжные, надо обращаться честно, и я позволю назвать предмет  собственным его словом, собственным наименованием: Такой отец, как убитый  старик Карамазов, не может и недостоин называться отцом. Любовь к отцу, не  оправданная отцом, есть нелепость, есть невозможность. Нельзя создать любовь из  ничего, из ничего только Бог творит. "Отцы, не огорчайте детей  своих", пишет из пламенеющего любовью сердца своего апостол. Не ради моего  клиента привожу теперь эти святые слова, я для всех отцов вспоминаю их. Кто мне  дал эту власть, чтоб учить отцов? Никто. Но как человек и гражданин взываю –  vivos voco! Мы на земле недолго, мы делаем много дел дурных и говорим слов  дурных. А потому будем же все ловить удобную минуту совместного общения нашего,  чтобы сказать друг другу и хорошее слово. Так и я: пока я на этом месте, я  пользуюсь моею минутой. Не даром эта трибуна дарована нам высшею волей – с нее  слышит нас вся Россия. Не для здешних только отцов говорю, а ко всем отцам  восклицаю: "Отцы, не огорчайте детей своих!" Да, исполним прежде сами  завет Христов и тогда только разрешим себе спрашивать и с детей наших. Иначе мы  не отцы, а враги детям нашим, а они не дети наши, а враги нам и мы сами себе  сделали их врагами! "В ню же меру мерите, возмерится и вам" – это не  я уже говорю, это Евангелие предписывает: мерить в ту меру, в которую и вам  меряют. Как же винить детей, если они нам меряют в нашу меру? Недавно в  Финляндии одна девица, служанка, была заподозрена, что она тайно родила  ребенка. Стали следить за нею и на чердаке дома, в углу за кирпичами, нашли ее  сундук, про который никто не знал, его отперли и вынули из него трупик  новорожденного и убитого ею младенца. В том же сундуке нашли два скелета уже  рожденных прежде ею младенцев и ею же убитых в минуту рождения, в чем она и  повинилась. Господа присяжные, это ли мать детей своих? Да, она их родила,  поймать ли она им? Осмелится ли кто из нас произнести над ней священное имя  матери? Будем смелы, господа присяжные, будем дерзки даже, мы даже обязаны быть  таковыми в настоящую минуту и не бояться иных слов и идей, подобно московским  купчихам, боящимся "металла" и "жупела". Нет, докажем,  напротив, что прогресс последних лет коснулся и нашего развития и скажем прямо:  родивший не есть еще отец, а отец есть – родивший и заслуживший. О, конечно,  есть и другое значение, другое толкование слова отец, требующее, чтоб отец мой,  хотя бы и изверг, хотя бы и злодей своим детям, оставался бы всё-таки моим  отцом, потому только, что он родил меня. Но это значение уже так-сказать  мистическое, которое я не понимаю умом, а могу принять лишь верой, или, вернее  сказать, на веру, подобно многому другому, чего не понимаю, но чему религия  повелевает мне однако же верить. Но в таком случае это пусть и останется вне  области действительной жизни. В области же действительной жизни, которая имеет  не только свои права, но и сама налагает великие обязанности, – в этой области  мы, если хотим быть гуманными, христианами наконец, мы должны и обязаны  проводить убеждения лишь оправданные рассудком и опытом, проведенные чрез  горнило анализа, словом действовать разумно, а не безумно, как во сне и в  бреду, чтобы не нанести вреда человеку, чтобы не измучить и не погубить  человека. Вот, вот тогда это и будет настоящим христианским делом, не  мистическим только, а разумным и уже истинно человеколюбивым делом!.."     

В  этом месте сорвались было сильные рукоплескания из многих концов залы, но  Фетюкович даже замахал руками, как бы умоляя не прерывать, и чтобы дали ему  договорить. Всё тотчас затихло. Оратор продолжал:     

"Думаете  ли вы, господа присяжные, что такие вопросы могут миновать детей наших,  положим, уже юношей, положим, уже начинающих рассуждать? Нет, не могут, и не  будем спрашивать от них невозможного воздержания! Вид отца недостойного,  особенно сравнительно с отцами другими, достойными, у других детей, его  сверстников, невольно подсказывает юноше вопросы мучительные. Ему по-казенному  отвечают на эти вопросы: "Он родил тебя, и ты кровь его, а потому ты и  должен любить его". Юноша невольно задумывается: "Да разве он любил  меня, когда рождал", спрашивает он, удивляясь всё более и более, "разве  для меня он родил меня: он не знал ни меня, ни даже пола моего в ту минуту, в  минуту страсти, может быть разгоряченной вином, и только разве передал мне  склонность к пьянству, – вот все его благодеяния... Зачем же я должен любить  его, за то только, что он родил меня, а потом всю жизнь не любил меня?" О,  вам может быть представляются эти вопросы грубыми, жестокими, но не требуйте же  от юного ума воздержания невозможного: "Гони природу в дверь, она влетит в  окно", – а главное, главное не будем бояться "металла" и  "жупела" и решим вопрос так как предписывает разум и человеколюбие, а  не так как предписывают мистические понятия. Как же решить его? А вот как:  Пусть сын станет пред отцом своим и осмысленно спросит его самого: "Отец,  скажи мне: для чего я должен любить тебя? Отец, докажи мне, что я должен любить  тебя?" – и если этот отец в силах и в состоянии будет ответить и доказать  ему, – то вот и настоящая нормальная семья, не на предрассудке лишь мистическом  утверждающаяся, а на основаниях разумных, самоотчетных и строго гуманных. В  противном случае, если не докажет отец – конец тотчас же этой семье: он не отец  ему, а сын получает свободу и право впредь считать отца своего за чужого себе и  даже врагом своим. Наша трибуна, господа присяжные, должна быть школой истины и  здравых понятий!"     

Здесь  оратор был прерван рукоплесканиями неудержимыми, почти исступленными. Конечно  аплодировала не вся зала, но половина-то залы всё-таки аплодировала.  Аплодировали отцы и матери. Сверху, где сидели дамы, слышались визги и крики.  Махали платками. Председатель изо всей силы начал звонить в колокольчик. Он был  видимо раздражен поведением залы, но "очистить" залу, как угрожал  недавно, решительно не посмел: аплодировали и махали платками оратору даже  сзади сидевшие на особых стульях сановные лица, старички со звездами на фраках,  так что, когда угомонился шум, председатель удовольствовался лишь прежним  строжайшим обещанием "очистить" залу, а торжествующий и взволнованный  Фетюкович стал опять продолжать свою речь.     

"Господа  присяжные заседатели, вы помните ту страшную ночь, о которой так много еще  сегодня говорили, когда сын, через забор, проник в дом отца и стал наконец  лицом к лицу с своим, родившим его, врагом и обидчиком. Изо всех сил настаиваю –  не за деньгами он прибежал в ту минуту: обвинение в грабеже есть нелепость, как  я уже и изложил прежде. И не убить, о нет, вломился он к нему; если б имел  преднамеренно этот умысел, то озаботился бы по крайней мере заранее хоть  оружием, а медный пест он схватил инстинктивно, сам не зная зачем. Пусть он  обманул отца знаками, пусть он проник к нему, – я сказал уже, что ни на одну  минуту не верю этой легенде, но пусть, так и быть, предположим ее на одну  минуту! Господа присяжные, клянусь вам всем, что есть свято, будь это не отец  ему, а посторонний обидчик, он, пробежав по комнатам и удостоверясь, что этой  женщины нет в этом доме, он убежал бы стремглав, не сделав сопернику своему  никакого вреда, ударил бы, толкнул бы его может быть, но и только, ибо ему было  не до того, ему было некогда, ему надо было знать, где она. Но отец, отец – о  всё сделал лишь вид отца, его ненавистника с детства, его врага, его обидчика,  а теперь – чудовищного соперника! Ненавистное чувство охватило его невольно,  неудержимо, рассуждать нельзя было: всё поднялось в одну минуту! Это был афект  безумства и помешательства, но и афект природы, мстящий за свои вечные законы  безудержно и бессознательно, как и всё в природе. Но убийца и тут не убил, – я  утверждаю это, я кричу про это, – нет, он лишь махнул пестом в омерзительном  негодовании, не желая убить, не зная, что убьет. Не будь этого рокового песта в  руках его, и он бы только избил отца может быть, но не убил бы его. Убежав, он  не знал, убит ли поверженный им старик. Такое убийство не есть убийство. Такое  убийство не есть и отцеубийство. Нет, убийство такого отца не может быть  названо отцеубийством. Такое убийство может быть причтено к отцеубийству лишь  по предрассудку! Но было ли, было ли это убийство в самом деле, взываю я к вам  снова и снова из глубины души моей ! Господа присяжные, вот мы осудим его, и он  скажет себе: "Эти люди ничего не сделали для судьбы моей, для воспитания,  для образования моего, чтобы сделать меня лучшим, чтобы сделать меня человеком.  Эти люди не накормили и не напоили меня, и в темнице нагого не посетили, и вот  они же сослали меня в каторгу. Я сквитался, я ничего им теперь не должен и  никому не должен во веки веков. Они злы, и я буду зол. Они жестоки, и я буду  жесток". Вот что он скажет, господа присяжные! И клянусь: обвинением вашим  вы только облегчите его, совесть его облегчите, он будет проклинать пролитую им  кровь, а не сожалеть о ней. Вместе с тем вы погубите в нем возможного еще  человека, ибо он останется зол и слеп на всю жизнь. Но хотите ли вы наказать  его страшно, грозно, самым ужасным наказанием, какое только можно вообразить,  но с тем чтобы спасти и возродить его душу на веки? Если так, то подавите его  вашим милосердием! Вы увидите, вы услышите, как вздрогнет и ужаснется душа его:  Мне ли снести эту милость, мне ли столько любви, я ли достоин ее, – вот что он  воскликнет! О, я знаю, я знаю это сердце, это дикое, но благородное сердце,  господа присяжные. Оно преклонится пред вашим подвигом, оно жаждет великого  акта любви, оно загорится и воскреснет на веки. Есть души, которые в  ограниченности своей обвиняют весь свет. Но подавите эту душу милосердием,  окажите ей любовь, и она проклянет свое дело, ибо в ней столько добрых  зачатков. Душа расширится и узрит, как Бог милосерд, и как люди прекрасны и  справедливы. Его ужаснет, его подавит раскаяние и бесчисленный долг, предстоящий  ему отселе. И не скажет он тогда: "Я сквитался", а скажет: "Я  виноват пред всеми людьми и всех людей недостойнее". В слезах раскаяния и  жгучего страдальческого умиления он воскликнет: "Люди лучше чем я, ибо  захотели не погубить, а спасти меня!" О! вам так легко это сделать, этот  акт милосердия, ибо при отсутствии всяких чуть-чуть похожих на правду улик вам  слишком тяжело будет произнести: "Да, виновен". Лучше отпустить  десять виновных, чем наказать одного невинного – слышите ли, слышите ли вы этот  величавый голос из прошлого столетия нашей славной истории? Мне ли ничтожному  напоминать вам, что русский суд есть не кара только, но и спасение человека  погибшего! Пусть у других народов буква и кара, у нас же дух и смысл, спасение  и возрождение погибших. И если так, если действительно такова Россия и суд ее,  то – вперед Россия, и не пугайте, о не пугайте нас вашими бешеными тройками, от  которых омерзительно сторонятся все народы! Не бешеная тройка, а величавая  русская колесница торжественно и спокойно прибудет к цели. В ваших руках судьба  моего клиента, в ваших руках и судьба нашей правды русской. Вы спасете ее, вы  отстоите ее, вы докажете, что есть кому ее соблюсти, что она в хороших  руках!"     

 XIV. МУЖИЧКИ ЗА  СЕБЯ ПОСТОЯЛИ.    

     

Так  кончил Фетюкович, и разразившийся на этот раз восторг слушателей был не удержим  как буря. Было уже и немыслимо сдержать его: женщины плакали, плакали и многие  из мужчин. даже два сановника пролили слезы. Председатель покорился и даже  помедлил звонить в колокольчик: "Посягать на такой энтузиазм значило бы  посягать на святыню", как кричали потом у нас дамы. Сам оратор был  искренно растроган. И вот в такую то минуту и поднялся еще раз "обменяться  возражениями" наш Ипполит Кириллович. Его завидели с ненавистью:  "Как? Что это? Это он-то смеет еще возражать?" залепетали дамы. Но  если бы даже залепетали дамы целого мира, и в их главе сама прокурорша, супруга  Ипполита Кирилловича, то и тогда бы его нельзя было удержать в это мгновение.  Он был бледен, он сотрясался от волнения; первые слова, первые фразы,  выговоренные им, были даже и непонятны; он задыхался, плохо выговаривал,  сбивался. Впрочем скоро поправился. Но из этой второй речи его я приведу лишь  несколько фраз.     

"...Нас  упрекают, что мы насоздавали романов. А что же у защитника как не роман на  романе? Не доставало только стихов. Федор Павлович в ожидании любовницы  разрывает конверт и бросает его на пол. Приводится даже, что он говорил при  этом удивительном случае. Да разве это не поэма? где доказательство, что он  вынул деньги, кто слышал, что он говорил? Слабоумный идиот Смердяков,  преображенный в какого-то байроновского героя, мстящего обществу за свою  незаконнорожденность, – разве это не поэма в байроновском вкусе? А сын,  вломившийся к отцу, убивший его, но в то же время и не убивший, это уж даже и  не роман, не поэма, это сфинкс, задающий загадки, которые и сам уж конечно не  разрешит. Коль убил, так убил, а как же это, коли убил, так не. убил – кто  поймет это? Затем возвещают нам, что наша трибуна есть трибуна истины и здравых  понятий, и вот с этой трибуны "здравых понятий" раздается, с клятвою,  аксиома, что называть убийство отца отцеубийством есть только один  предрассудок! Но если отцеубийство есть предрассудок и если каждый ребенок  будет допрашивать своего отца: "Отец, зачем я должен любить тебя?" –  то чтo станется с нами, чтo станется с основами общества, куда денется семья?  Отцеубийство, это, видите ли, только "жупел" московской купчихи.  Самые драгоценные, самые священные заветы в назначении и в будущности русского  суда представляются извращенно и легкомысленно, чтобы только добиться цели,  добиться оправдания того, что нельзя оправдать. О, подавите его милосердием,  восклицает защитник, – а преступнику только того и надо, и завтра же все  увидят, как он будет подавлен! Да и не слишком ли скромен защитник, требуя лишь  оправдания подсудимого? Отчего бы не потребовать учреждения стипендии имени  отцеубийцы, для увековечения его подвига в потомстве и в молодом поколении?  Исправляются Евангелие и религия: это, дескать, всё мистика, а вот у нас лишь  настоящее христианство, уже проверенное анализом рассудка и здравых понятий. И  вот воздвигают пред нами лжеподобие Христа!В ню же меру мерите, возмерится и  вам, восклицает защитник и в тот же миг выводит, что Христос заповедал мерить в  ту меру, в которую и вам отмеряют, – и это с трибуны истины и здравых понятий!  Мы заглядываем в Евангелие лишь накануне речей наших для того, чтобы блеснуть  знакомством всё-таки с довольно оригинальным сочинением, которое может  пригодиться и послужить для некоторого эффекта, по мере надобности, всё по  размеру надобности! А Христос именно велит не так делать, беречься так делать,  потому что злобный мир так делает, мы же должны прощать и ланиту свою  подставлять, а не в ту же меру отмеривать, в которую мерят нам наши обидчики. Вот  чему учил нас Бог наш, а не тому, что запрещать детям убивать отцов есть  предрассудок. И не станем мы поправлять с кафедры истины и здравых понятий  Евангелие Бога нашего, которого защитник удостоивает назвать лишь  "распятым человеколюбцем", в противоположность всей православной  России, взывающей к нему: "Ты бо еси Бог наш!.."     

Тут  председатель вступился и осадил увлекшегося, попросив его не преувеличивать,  оставаться в должных границах, и пр., и пр., как обыкновенно говорят в таких  случаях председатели. Да и зала была неспокойна. Публика шевелилась, даже  восклицала в негодованиии. Фетюкович даже и не возражал, он взошел только  чтобы, приложив руку к сердцу, обиженным голосом проговорить несколько слов,  полных достоинства. Он слегка только и насмешливо опять коснулся  "романов" и "психологии" и к слову ввернул в одном месте:  "Юпитер, ты сердишься, стало быть ты неправ", – чем вызвал  одобрительный и многочисленный смешок в публике, ибо Ипполит Кириллович уже  совсем был не похож на Юпитера. Затем на обвинение, что будто он разрешает  молодому поколению убивать отцов, Фетюкович с глубоким достоинством заметил,  что и возражать не станет. На счет же "Христова лжеподобия" и того,  что он не удостоил назвать Христа Богом, а назвал лишь "распятым  человеколюбцем", что "противно де православию и не могло быть  высказано с трибуны истины и здравых понятий" – Фетюкович намекнул на  "инсинуацию" и на то, что, собираясь сюда, он по крайней мере  рассчитывал, что здешняя трибуна обеспечена от обвинений, "опасных для  моей личности, как гражданина и верноподданного"... Но при этих словах  председатель осадил и его, и Фетюкович, поклонясь, закончил свой ответ,  провожаемый всеобщим одобрительным говором залы. Ипполит же Кириллович, по  мнению наших дам, был "раздавлен на веки".     

Затем  предоставлено было слово самому подсудимому. Митя встал, но сказал немного. Он  был страшно утомлен и телесно, и духовно. Вид независимости и силы, с которым  он появился утром в залу, почти исчез. Он как будто что-то пережил в этот день  на всю жизнь, научившее и вразумившее его чему-то очень важному, чего он прежде  не понимал. Голос его ослабел, он уже не кричал как давеча. В словах его  послышалось что-то новое, смирившееся, побежденное и приникшее.     

"Что  мне сказать, господа присяжные! Суд мой пришел, слышу десницу Божию на себе.  Конец беспутному человеку! Но как Богу исповедуясь, и вам говорю: "В крови  отца моего – нет, не виновен!" В последний раз повторяю: "Не я убил!  Беспутен был, но добро любил. Каждый миг стремился исправиться, а жил дикому  зверю подобен. Спасибо прокурору, многое мне обо мне сказал, чего и не знал и,  но не правда, что я убил отца, ошибся прокурор! Спасибо и защитнику, плакал,  его слушая, но не правда, что я убил отца, и предполагать не надо было! А  докторам не верьте, я в полном уме, только душе моей тяжело. Коли пощадите,  коль отпустите – помолюсь за вас. Лучшим стану, слово даю, перед Богом его даю.  А коль осудите – сам сломаю над головой моей шпагу, а сломав, поцелую обломки!  Но пощадите, не лишите меня Бога моего, знаю себя: возропщу! Тяжело душе моей,  господа... пощадите!"     

Он  почти упал на свое место, голос его пресекся, последнюю фразу он едва  выговорил. Затем суд приступил к постановке вопросов и начал спрашивать у  сторон заключений. Но не описываю в подробности. Наконец-то присяжные встали,  чтоб удалиться для совещаний. Председатель был очень утомлен, а потому и сказал  им очень слабое напутственное слово: "Будьте де беспристрастны, не  внушайтесь красноречивыми словами защиты, но однако же взвесьте, вспомните, что  на вас лежит великая обязанность", и проч. и проч. Присяжные удалились, и  наступил перерыв заседания. Можно было встать, пройтись, обменяться  накопившимися впечатлениями, закусить в буфете. Было очень поздно, уже около  часу пополуночи, но никто не разъезжался. Все были так напряжены и настроены,  что было не до покоя. Все ждали, замирая сердцем, хотя впрочем и не все  замирали сердцем. Дамы были лишь в истерическом нетерпении, но сердцами были  спокойны: "Оправдание де неминуемое". Все они готовились к эффектной  минуте общего энтузиазма. Признаюсь, и в мужской половине залы было чрезвычайно  много убежденных в неминуемом оправдании. Иные радовались, другие же хмурились,  а иные так просто повесили носы: не хотелось им оправдания! Сам Фетюкович был  твердо уверен в успехе. Он был окружен, принимал поздравления, перед ним  заискивали.     

–  Есть, – сказал он в одной группе, как передавали потом, – есть эти невидимые  нити, связующие защитника с присяжными. Они завязываются и предчувствуются еще  во время речи. Я ощутил их, они существуют. Дело наше, будьте спокойны.     

–  А вот что-то наши мужички теперь скажут? – проговорил один нахмуренный, толстый  и рябой господин, подгородный помещик, подходя к одной группе разговаривавших  господ.     

–  Да ведь не одни мужички. Там четыре чиновника.     

–  Да, вот чиновники, – проговорил подходя член земской управы.     

–  А вы Назарьева-то, Прохора Ивановича, знаете, вот этот купец-то с медалью,  присяжный-то?     

–  А что?     

–  Ума палата.     

–  Да он всё молчит.     

–  Молчит-то молчит, да ведь тем и лучше. Не то что петербургскому его учить, сам  весь Петербург научит. Двенадцать человек детей, подумайте!     

–  Да помилуйте, неужто не оправдают? – кричал в другой группе один из молодых  наших чиновников.     

–  Оправдают наверно, – послышался решительный голос.     

–  Стыдно, позорно было бы не оправдать! – восклицал чиновник, – пусть он убил, но  ведь отец и отец! И наконец он был в таком исступлении... Он действительно мог  только махнуть пестом и тот повалился. Плохо только, что лакея тут притянули.  Это просто смешной эпизод. Я бы на месте защитника так прямо и сказал: убил, но  не виновен, вот и чорт с вами!     

–  Да он так и сделал, только чорт с вами не сказал.     

–  Нет, Михаил Семеныч, почти что сказал, – подхватил третий голосок.     

–  Помилуйте, господа, ведь оправдали же у нас великим постом актрису, которая  законной жене своего любовника горло перерезала?     

–  Да ведь не дорезала.     

–  Всё равно, всё равно, начала резать!     

–  А про детей-то как он? Великолепно!     

–  Великолепно.     

–  Ну, а про мистику-то, про мистику-то, а?     

–  Да полноте вы о мистике, – вскричал еще кто-то, – вы вникните в Ипполита-то, в  судьбу-то его отселева дня! Ведь ему завтрашний день его прокурорша за Митеньку  глаза выцарапает.     

–  А она здесь?     

–  Чего здесь? Была бы здесь, здесь бы и выцарапала. Дома сидит, зубы болят.  Хе-хе-хе!     

–  Хе-хе-хе!     

В  третьей группе.     

–  А ведь Митеньку-то пожалуй и оправдают.     

–  Чего доброго, завтра весь "Столичный город" разнесет, десять дней  пьянствовать будет.     

–  Эх ведь чорт!     

–  Да чорт-то чорт, без чорта не обошлось, где ж ему и быть, как не тут.     

–  Господа, положим, красноречие. Но ведь нельзя же и отцам ломать головы  безменами. Иначе до чего же дойдем?     

–  Колесница-то, колесница-то, помните?     

–  Да, из телеги колесницу сделал.     

–  А завтра из колесницы телегу, "по мере надобности, всё по мере надобности".      

–  Ловкий народ пошел. Правда-то есть у нас на Руси, господа, али нет ее вовсе?     

Но  зазвонил колокольчик. Присяжные совещались ровно час, ни больше, ни меньше.  Глубокое молчание воцарилось, только что уселась снова публика. Помню, как  присяжные вступили в залу. Наконец-то! Не привожу вопросов по пунктам, да я их  и забыл. Я помню лишь ответ на первый и главный вопрос председателя, т.-е.  "убил ли с целью грабежа преднамеренно?" (текста не помню). Всё  замерло. Старшина присяжных, именно тот чиновник, который был всех моложе,  громко и ясно, при мертвенной тишине залы, провозгласил:     

–  Да, виновен!     

И  потом по всем пунктам пошло всё то же: виновен, да виновен, и это без малейшего  снисхождения! Этого уж никто не ожидал, в снисхождении-то по крайней мере почти  все были уверены. Мертвая тишина залы не прерывалась, буквально как бы все  окаменели – и жаждавшие осуждения, и жаждавшие оправдания. Но это только в  первые минуты. Затем поднялся страшный хаос. Из мужской публики много оказалось  очень довольных. Иные так даже потирали руки, не скрывая своей радости.  Недовольные были как бы подавлены, пожимали плечами, шептались, но как будто  всё еще не сообразившись. Но, Боже мой, чтo сталось с нашими дамами! Я думал,  что они сделают бунт. Сначала они как бы не верили ушам своим. И вдруг, на всю  залу, послышались восклицания: "Да чтo это такое? Это еще чтo такое?"  Они повскакали с мест своих. Им верно казалось, что всё это сейчас же можно  опять переменить и переделать. В это мгновение вдруг поднялся Митя и каким-то  раздирающим воплем прокричал, простирая пред собой руки:     

–  Клянусь Богом и страшным судом его, в крови отца моего не виновен! Катя, прощаю  тебе! Братья, други, пощадите другую!     

Он  не договорил и зарыдал на всю залу, в голос, страшно, каким-то не своим, а  новым, неожиданным каким-то голосом, который Бог знает откуда вдруг у него  явился. На хорах, на верху, в самом заднем углу раздался пронзительный женский  вопль: это была Грушенька. Она умолила кого-то еще давеча, и ее вновь  пропустили в залу еще пред началом судебных прений. Митю увели. Произнесение  приговора было отложено до завтра. Вся зала поднялась в суматохе, но я уже не  ждал и не слушал. Запомнил лишь несколько восклицаний, уже на крыльце, при  выходе.     

–  Двадцать лет рудничков понюхает.     

–  Не меньше.     

–  Да-с, мужички наши за себя постояли.     

–  И покончили нашего Митеньку!     

     

 ЭПИЛОГ.    

     

I. ПРОЕКТЫ  СПАСТИ МИТЮ.    

     

На  пятый день после суда над Митей, очень рано утром, еще в девятом часу, пришел к  Катерине Ивановне Алеша, чтобы сговориться окончательно о некотором важном для  них обоих деле и имея, сверх того, к ней поручение. Она сидела и говорила с ним  в той самой комнате, в которой принимала когда-то Грушеньку; рядом же, в другой  комнате, лежал в горячке и в беспамятстве Иван Федорович. Катерина Ивановна  сейчас же после тогдашней сцены в суде велела перенести больного и потерявшего  сознание Ивана Федоровича к себе в дом, пренебрегая всяким будущим и неизбежным  говором общества и его осуждением. Одна из двух родственниц ее, которые с ней  проживали, уехала тотчас же после сцены в суде в Москву, другая осталась. Но  если б и обе уехали, Катерина Ивановна не изменила бы своего решения и осталась  бы ухаживать за больным и сидеть над ним день и ночь. Лечили его Варвинский и  Герценштубе; московский же доктор уехал обратно в Москву, отказавшись предречь  свое мнение насчет возможного исхода болезни. Оставшиеся доктора хоть и  ободряли Катерину Ивановну и Алешу, но видно было, что они не могли еще подать  твердой надежды. Алеша заходил к больному брату по два раза в день. Но в этот раз  у него было особое, прехлопотливое дело, и он предчувствовал, как трудно ему  будет заговорить о нем, а между тем он очень торопился: было у него еще другое  неотложное дело в это же утро в другом месте, и надо было спешить. Они уже с  четверть часа как разговаривали. Катерина Ивановна была бледна, сильно утомлена  и в то же время в чрезвычайном болезненном возбуждении: она предчувствовала,  зачем между прочим пришел к ней теперь Алеша.     

–  О его решении не беспокойтесь, – проговорила она с твердою настойчивостью  Алеше. – Так или этак, а он всё-таки придет к этому выходу: он должен бежать!  Этот несчастный, этот герой чести и совести, – не тот, не Дмитрий Федорович, а  тот, что за этою дверью лежит и что собой за брата пожертвовал (с сверкающими  глазами прибавила Катя) – он давно уже мне сообщил весь этот план побега.  Знаете, он уже входил в сношения... Я вам уже кой-что сообщила... Видите, это  произойдет по всей вероятности на третьем отсюда этапе, когда партию ссыльных  поведут в Сибирь. О, до этого еще далеко. Иван Федорович уже ездил к начальнику  третьего этапа. Вот только неизвестно, кто будет партионным начальником, да и  нельзя это так заранее узнать. Завтра может быть я вам покажу весь план в  подробности, который мне оставил Иван Федорович накануне суда, на случай  чего-нибудь... Это было в тот самый раз, когда, помните, вы тогда вечером  застали нас в ссоре: он еще сходил с лестницы, а я, увидя вас, заставила его  воротиться – помните? Вы знаете, из-за чего мы тогда поссорились?     

–  Нет, не знаю, – сказал Алеша.     

–  Конечно он тогда от вас скрыл: вот именно из-за этого плана о побеге. Он мне  еще за три дня пред тем открыл всё главное – вот тогда-то мы и начали ссориться  и с тех пор все три дня ссорились. Потому поссорились, что когда он объявил  мне, что в случае осуждения Дмитрий Федорович убежит за границу вместе с той  тварью, то я вдруг озлилась, – не скажу вам из-за чего, сама не знаю из-за  чего... О конечно я за тварь, за эту тварь тогда озлилась, и именно за то, что  и она тоже, вместе с Дмитрием, бежит за границу! – воскликнула вдруг Катерина  Ивановна с задрожавшими от гнева губами. – Иван Федорович как только увидел  тогда, что я так озлилась за эту тварь, то мигом и подумал, что я к ней ревную  Дмитрия и что стало быть всё еще продолжаю любить Дмитрия. Вот и вышла тогда  первая ссора. Я объяснений дать не захотела, просить прощения не могла; тяжело  мне было, что такой человек мог заподозрить меня в прежней любви к этому... И  это тогда, когда я сама, уже давно пред тем, прямо сказала ему, что не люблю  Дмитрия, а люблю только его одного! Я от злости только на эту тварь на него  озлилась! Через три дня, вот в тот вечер, когда вы вошли, он принес ко мне  запечатанный конверт, чтоб я распечатала тотчас, если с ним что случится. О, он  предвидел свою болезнь! Он открыл мне, что в конверте подробности о побеге, и  что в случае, если он умрет или опасно заболеет, то чтоб я одна спасла Митю.  Тут же оставил у меня деньги, почти десять тысяч, – вот те самые, про которые  прокурор, узнав от кого-то, что он посылал их менять, упомянул в своей речи.  Меня страшно вдруг поразило, что Иван Федорович, всё еще ревнуя меня и всё еще  убежденный, что я люблю Митю, не покинул однако мысли спасти брата и мне же,  мне самой доверяет это дело спасения! О, это была жертва! Нет, вы такого  самопожертвования не поймете во всей полноте, Алексей Федорович! Я хотела было  упасть к ногам его в благоговении, но как подумала вдруг, что он сочтет это  только лишь за радость мою, что спасают Митю (а он бы непременно это подумал!),  то до того была раздражена лишь одною только возможностью такой несправедливой  мысли с его стороны, что опять раздражилась и вместо того, чтобы целовать его  ноги, сделала опять ему сцену! О, я несчастна! Таков мой характер – ужасный,  несчастный характер! О, вы еще увидите: я сделаю, я доведу-таки до того, что и  он бросит меня для другой, с которой легче живется, как Дмитрий, но тогда...  нет, тогда уже я не перенесу, я убью себя! А когда вы вошли тогда, и когда я  вас кликнула, а ему велела воротиться, то, как вошел он с вами, меня до того  захватил гнев за ненавистный, презрительный взгляд, которым он вдруг поглядел  на меня, что – помните – я вдруг закричала вам, что это он, он один уверил  меня, что брат его Дмитрий убийца! Я нарочно наклеветала, чтоб еще раз уязвить  его, он же никогда, никогда не уверял меня, что брат – убийца, напротив, в этом  я, я сама уверяла его! О, всему, всему причиною мое бешенство! Это я, я и  приготовила эту проклятую сцену в суде! Он захотел доказать мне, что он  благороден, и что пусть я и люблю его брата, но он всё-таки не погубит его из  мести и ревности. Вот он и вышел в суде... Я всему причиною, я одна виновата!     

Еще  никогда не делала Катя таких признаний Алеше, и он почувствовал, что она теперь  именно в той степени невыносимого страдания, когда самое гордое сердце с болью  крушит свою гордость и падает побежденное горем. О, Алеша знал и еще одну  ужасную причину ее теперешней муки, как ни скрывала она ее от него во все эти  дни после осуждения Мити; но ему почему-то было бы слишком больно, если б она  до того решилась пасть ниц, что заговорила бы с ним сама, теперь, сейчас, и об  этой причине: Она страдала за свое "предательство" на суде, и Алеша  предчувствовал, что совесть тянет ее повиниться, именно пред ним, пред Алешей,  со слезами, со взвизгами, с истерикой, с битьем об пол. Но он боялся этой  минуты и желал пощадить страдающую. Тем труднее становилось поручение, с  которым он пришел. Он опять заговорил о Мите.     

–  Ничего, ничего, за него не бойтесь! – упрямо и резко начала опять Катя; – всё  это у него на минуту, я его знаю, я слишком знаю это сердце. Будьте уверены,  что он согласится бежать. И главное это не сейчас; будет еще время ему  решиться. Иван Федорович к тому времени выздоровеет и сам всё поведет, так что  мне ничего не придется делать. Не беспокойтесь, согласится бежать. Да он уж и  согласен: разве может он свою тварь оставить? А в каторгу ее не пустят, так как  же ему не бежать? Он, главное, вас боится, боится, что вы не одобрите побега с  нравственной стороны, но вы должны ему это великодушно позволить, если уж так  необходима тут ваша санкция, – с ядом прибавила Катя. Она помолчала и  усмехнулась:     

–  Он там толкует, – принялась она опять, – про какие-то гимны, про крест, который  он должен понести, про долг какой-то, я помню, мне об этом Иван Федорович тогда  передавал, и если б вы знали, как он говорил! – вдруг с неудержимым чувством  воскликнула Катя, – если б вы знали, как он любил этого несчастного в ту  минуту, когда мне передавал про него, и как ненавидел его может быть в ту же  минуту! А я, о! я выслушала тогда его рассказ и его слезы с горделивою  усмешкою! О, тварь! Это я тварь, я! Это я народила ему горячку! А тот,  осужденный, – разве он готов на страдание, – раздражительно закончила Катя, –  да и такому ли страдать? Такие как он никогда не страдают!     

Какое-то  чувство уже ненависти и гадливого презрения прозвучало в этих словах. А между  тем она же его предала. "Что ж, может потому, что так чувствует себя пред  ним виноватой и ненавидит его минутами", подумал про себя Алеша. Ему  хотелось, чтоб это было только "минутами". В последних словах Кати он  заслышал вызов, но не поднял его.     

–  Я для того вас и призвала сегодня, чтобы вы обещались мне сами его уговорить.  Или и по вашему тоже бежать будет нечестно, не доблестно, или как там... не  по-христиански что ли? – еще с пущим вызовом прибавила Катя.     

–  Нет, ничего. Я ему скажу всё... – пробормотал Алеша. – Он вас зовет сегодня к  себе, – вдруг брякнул он, твердо  смотря ей в глаза. Она вся вздрогнула и чуть-чуть отшатнулась от него на  диване.     

–  Меня... разве это возможно? – пролепетала она побледнев.     

–  Это возможно и должно! – настойчиво и весь оживившись, начал Алеша. – Ему вы  очень нужны, именно теперь. Я не стал бы начинать об этом и вас преждевременно  мучить, если б не необходимость. Он болен, он как помешанный, он всё просит  вас. Он не мириться вас к себе просит, но пусть вы только придете и покажетесь  на пороге. С ним многое совершилось с того дня. Он понимает, как неисчислимо  перед вами виновен. Не прощения вашего хочет: "меня нельзя простить" –  он сам говорит, а только чтобы вы на пороге показались...     

–  Вы меня вдруг... – пролепетала Катя, – я все дни предчувствовала, что вы с этим  придете... Я так и знала, что он меня позовет!... Это невозможно!     

–  Пусть невозможно, но сделайте. Вспомните, он в первый раз поражен тем, как вас  оскорбил, в первый раз в жизни, никогда прежде не постигал этого в такой  полноте! Он говорит: если она откажет придти, то я "во всю жизнь теперь  буду несчастлив". Слышите: каторжный на двадцать лет собирается еще быть  счастливым – разве это не жалко? Подумайте: вы безвинно погибшего посетите, – с  вызовом вырвалось и у Алеши, – его руки чисты, на них крови нет! Ради  бесчисленного его страдания будущего, посетите его теперь! Придите, проводите  во тьму... станьте на пороге и только... Ведь вы должны, должны это сделать! –  заключил Алеша, с неимоверною силой подчеркнув слово "должны".     

–  Должна, но... не могу, – как бы простонала Катя, – он на меня будет глядеть...  я не могу.     

–  Ваши глаза должны встретиться. Как вы будете жить всю жизнь, если теперь не  решитесь?     

–  Лучше страдать во всю жизнь.     

–  Вы должны придти, вы должны придти, – опять неумолимо подчеркнул Алеша.     

–  Но почему сегодня, почему сейчас?.. Я не могу оставить больного...     

–  На минуту можете, это ведь минута. Если вы не придете, он к ночи заболеет  горячкой. Не стану я говорить неправду, сжальтесь!     

–  Надо мной-то сжальтесь, – горько упрекнула Катя и заплакала.     

–  Стало быть придете! – твердо проговорил Алеша, увидав ее слезы. – Я пойду скажу  ему, что вы сейчас придете.     

–  Нет, ни за что не говорите! – испуганно вскрикнула Катя. – Я приду, но вы ему  вперед не говорите, потому что я приду, но может быть не войду... Я еще не  знаю...     

Голос  ее пресекся. Она дышала трудно. Алеша встал уходить.     

–  А если я с кем-нибудь встречусь? – вдруг тихо проговорила она, вся опять  побледнев.     

–  Для того и нужно сейчас, чтобы вы там ни с кем не встретились. Никого не будет,  верно говорю. Мы будем ждать, – настойчиво заключил он и вышел из комнаты.     

     

     

     

 II. НА МИНУТКУ  ЛОЖЬ СТАЛА ПРАВДОЙ.    

     

Он  поспешил в больницу, где теперь лежал Митя. На второй день после решения суда  он заболел нервною лихорадкой и был отправлен в городскую нашу больницу, в  арестантское отделение. Но врач Варвинский, по просьбе Алеши и многих других  (Хохлаковой, Лизы и проч.), поместил Митю не с арестантами, а отдельно, в той  самой каморке, в которой прежде лежал Смердяков. Правда, в конце корридора  стоял часовой, а окно было решетчатое, и Варвинский мог быть спокоен за свою  поблажку, не совсем законную, но это был добрый и сострадательный молодой  человек. Он понимал, как тяжело такому как Митя прямо вдруг перешагнуть в  сообщество убийц и мошенников и что к этому надо сперва привыкнуть. Посещения  же родных и знакомых были разрешены и доктором и смотрителем и даже  исправником, всё под рукой. Но в эти дни посетили Митю всего только Алеша да  Грушенька. Порывался уже два раза увидеться с ним Ракитин; но Митя настойчиво  просил Варвинского не впускать того.     

Алеша  застал его сидящим на койке, в больничном халате, немного в жару, с головой,  обернутою полотенцем, смоченным водой с уксусом. Он неопределенным взглядом  посмотрел на вошедшего Алешу, но во взгляде всё-таки промелькнул как бы  какой-то испуг.     

Вообще,  с самого суда, он стал страшно задумчив. Иногда по получасу молчал, казалось  что-то туго и мучительно обдумывая, забывая присутствующего. Если же выходил из  задумчивости и начинал говорить, то заговаривал всегда как-то внезапно и  непременно не о том, что действительно ему надо было сказать. Иногда со  страданием смотрел на брата. С Грушенькой ему было как будто легче, чем с  Алешей. Правда, он с нею почти и не говорил, но чуть только она входила, всё  лицо его озарялось радостью. Алеша сел молча подле него на койке. В этот раз он  тревожно ждал Алешу, но не посмел ничего спросить. Он считал согласие Кати придти  немыслимым, и в то же время чувствовал, что если она не придет, то будет что-то  совсем невозможное. Алеша понимал его чувства.     

–  Трифон-то, – заговорил суетливо Митя, – Борисыч-то, говорят, весь свой  постоялый двор разорил: половицы подымает, доски отдирает, всю  "галдарею", говорят, в щепки разнес – всё клада ищет, вот тех самых  денег, полторы тысячи, про которые прокурор сказал, что я их там спрятал. Как  приехал, так, говорят, тотчас и пошел куралесить. Поделом мошеннику! Сторож мне  здешний вчера рассказал; он оттудова.     

–  Слушай, – проговорил Алеша, – она придет, но не знаю когда, может сегодня,  может на-днях, этого не знаю, но придет, придет, это наверно.     

Митя  вздрогнул, хотел было что-то вымолвить, но промолчал. Известие страшно на него  подействовало. Видно было, что ему мучительно хотелось бы узнать подробности  разговора, но что он опять боится сейчас спросить: что-нибудь жестокое и  презрительное от Кати было бы ему как удар ножом в эту минуту.     

–  Вот что она, между прочим, сказала: чтоб я непременно успокоил твою совесть  насчет побега. Если и не выздоровеет к тому времени Иван, то она сама возьмется  за это.     

–  Ты уж об этом мне говорил, – раздумчиво заметил Митя.     

–  А ты уже Груше пересказал, – заметил Алеша.     

–  Да, – сознался Митя. – Она сегодня утром не придет, – робко посмотрел он на  брата. – Она придет только вечером. Как только я ей вчера сказал, что Катя  орудует, смолчала; а губы скривились. Прошептала только: "пусть ее!"  Поняла, что важное. Я не посмел пытать дальше. Понимает ведь уж кажется теперь,  что та любит не меня, а Ивана?     

–  Так ли? – вырвалось у Алеши.     

–  Пожалуй и не так. Только она утром теперь не придет, – поспешил еще раз  обозначить Митя, – я ей одно поручение дал... Слушай, брат Иван всех  превзойдет. Ему жить, а не нам. Он выздоровеет.     

–  Представь себе, Катя хоть и трепещет за него, но почти не сомневается, что он  выздоровеет, – сказал Алеша.     

–  Значит убеждена, что он умрет. Это она от страху уверена, что выздоровеет.     

–  Брат сложения сильного. И я тоже очень надеюсь, что он выздоровеет, – тревожно  заметил Алеша.     

–  Да, он выздоровеет. Но та уверена, что он умрет. Много у ней горя...     

Наступило  молчание. Митю мучило что-то очень важное.     

–  Алеша, я Грушу люблю ужасно, – дрожащим, полным слез голосом вдруг проговорил  он.     

–  Ее к тебе туда не пустят, – тотчас подхватил Алеша.     

–  И вот что еще хотел тебе сказать, – продолжал каким-то зазвеневшим вдруг  голосом Митя, – если бить станут дорогой, аль там, то я не дамся, я убью, и  меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинают говорить.  Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сегодня всю ночь судил себя: не готов! Не в  силах принять! Хотел "гимн" запеть, а сторожевского тыканья не могу  осилить! За Грушу бы всё перенес, всё... кроме впрочем побой... Но ее туда не пустят.      

Алеша  тихо улыбнулся.     

–  Слушай, брат, раз на всегда, – сказал он, – вот тебе мои мысли на этот счет. И  ведь ты знаешь, что я не солгу тебе. Слушай же: ты не готов и не для тебя такой  крест. Мало того: и не нужен тебе, не готовому, такой великомученический крест.  Если бы ты убил отца, я бы сожалел, что ты отвергаешь свой крест. Но ты невинен  и такого креста слишком для тебя много. Ты хотел мукой возродить в себе другого  человека; по-моему помни только всегда, во всю жизнь и куда бы ты ни убежал, об  этом другом человеке – и вот с тебя и довольно. То, что ты не принял большой  крестной муки, послужит только к тому, что ты ощутишь в себе еще больший долг и  этим беспрерывным ощущением впредь, во всю жизнь, поможешь своему возрождению  может быть более, чем еслиб пошел туда. Потому что там ты не перенесешь и  возропщешь и может быть впрямь, наконец, скажешь: "Я сквитался".  Адвокат в этом случае правду сказал. Не всем бремена тяжкие, для иных они  невозможны... Вот мои мысли, если они так тебе нужны. Если бы за побег твой остались  в ответе другие: офицеры, солдаты, то я бы тебе "не позволил" бежать,  – улыбнулся Алеша. – Но говорят и уверяют (сам этот этапный Ивану говорил), что  большого взыску, при умении, может и не быть и что отделаться можно пустяками.  Конечно подкупать нечестно даже и в этаком случае, но тут уже я судить ни за  что не возьмусь, потому собственно, что если бы мне, например, Иван и Катя  поручили в этом деле для тебя орудовать, то я, знаю это, пошел бы и подкупил;  это я должен тебе всю правду сказать. А потому я тебе не судья в том, как ты  сам поступишь. Но знай, что и тебя не осужу никогда. Да и странно как бы мог я  быть в этом деле твоим судьей? Ну, теперь я, кажется, всё рассмотрел.     

–  Но зато я себя осужу! – воскликнул Митя. – Я убегу, это и без тебя решено было:  Митька Карамазов разве может не убежать? Но зато себя осужу и там буду  замаливать грех во веки! Ведь этак иезуиты говорят, этак? Вот как мы теперь с  тобой, а?     

–  Этак, – тихо улыбнулся Алеша.     

–  Люблю я тебя за то, что ты всегда всю цельную правду скажешь и ничего не  утаишь! – радостно смеясь, воскликнул Митя: – Значит я Алешку моего иезуитом  поймал! Расцеловать тебя всего надо за это, вот чтo! Ну, слушай же теперь и  остальное, разверну тебе и остальную половину души моей. Вот что я выдумал и  решил: Если я и убегу, даже с деньгами и паспортом и даже в Америку, то меня  еще ободряет та мысль, что не на радость убегу, не на счастье, а воистину на  другую каторгу не хуже может быть этой! Не хуже, Алексей, воистину говорю, что  не хуже! Я эту Америку, чорт ее дери, уже теперь ненавижу. Пусть Груша будет со  мной, но посмотри на нее: ну американка ль она? Она русская, вся до косточки  русская, она по матери родной земле затоскует, и я буду видеть каждый час, что  это она для меня тоскует, для меня такой крест взяла, а чем она виновата? А  я-то разве вынесу тамошних смердов, хоть они может быть все до одного лучше  меня? Ненавижу я эту Америку уж теперь! И хоть будь они там все до единого  машинисты необъятные какие, али чтo – чорт с ними, не мои они люди, не моей души!  Россию люблю, Алексей, русского Бога люблю, хоть я сам и подлец! Да я там  издохну! – воскликнул он, вдруг засверкав глазами. Голос его задрожал от слез.     

–  Ну так вот как я решил, Алексей, слушай! – начал он опять, подавив волнение, –  с Грушей туда приедем – и там тотчас пахать, работать, с дикими медведями, в  уединении, где-нибудь подальше. Ведь и там же найдется какое-нибудь место  подальше! Там, говорят, есть еще краснокожие, где-то там у них на краю  горизонта, ну так вот в тот край, к последним Могиканам. Ну и тотчас за  грамматику, я и Груша. Работа и грамматика, и так чтобы года три. В эти три  года аглицкому языку научимся как самые что ни на есть англичане. И только что  выучимся – конец Америке! Бежим сюда, в Россию, американскими гражданами. Не беспокойся,  сюда в городишко не явимся. Спрячемся куда-нибудь подальше, на север, али на  юг. Я к тому времени изменюсь, она тоже, там, в Америке, мне доктор  какую-нибудь бородавку подделает, не даром же они механики. А нет, так я себе  один глаз проколю, бороду отпущу в аршин, седую (по России-то поседею) – авось  не узнают. А узнают, пусть ссылают, всё равно, Значит не судьба! Здесь тоже  будем где-нибудь в глуши землю пахать, а я всю жизнь американца из себя  представлять буду. Зато помрем на родной земле. Вот мой план, и сие непреложно.  Одобряешь?     

–  Одобряю, – сказал Алеша, не желая ему противоречить. Митя на минуту смолк и  вдруг проговорил:     

–  А как они в суде-то подвели? Ведь как подвели!     

–  Если б и не подвели, всё равно тебя б осудили, – проговорил вздохнув Алеша.     

–  Да, надоел здешней публике! Бог с ними, а тяжело! – со страданием простонал  Митя. Опять на минуту смолкли.     

–  Алеша, зарежь меня сейчас! – воскликнул он вдруг: – придет она сейчас или нет,  говори! Что сказала? Как сказала?     

–  Сказала, что придет, но не знаю сегодня ли. Трудно ведь ей! – робко посмотрел  на брата Алеша.     

–  Ну еще бы же нет, еще бы не трудно! Алеша, я на этом с ума сойду. Груша на меня  всё смотрит. Понимает. Боже, Господи, смири меня: чего требую? Катю требую!  Смыслю ли, чего требую? Безудерж Карамазовский, нечестивый! Нет, к страданию я  не способен! Подлец и всё сказано!     

–  Вот она! – воскликнул Алеша.     

В  этот миг на пороге вдруг появилась Катя. На мгновение она приостановилась,  каким-то потерянным взглядом озирая Митю. Тот стремительно вскочил на ноги,  лицо его выразило испуг, он побледнел, но тотчас же робкая, просящая улыбка  замелькала на его губах, и он вдруг, неудержимо, протянул к Кате обе руки.  Завидев это, та стремительно к нему бросилась. Она схватила его за руки и почти  силой усадила на постель, сама села подле, и, всё не выпуская рук его, крепко,  судорожно сжимала их. Несколько раз оба порывались что-то сказать, но  останавливались и опять молча, пристально, как бы приковавшись, со странною  улыбкой смотрели друг на друга. Так прошло минуты две.     

–  Простила иль нет? – пролепетал наконец Митя, и в тот же миг, повернувшись к  Алеше, с искаженным от радости лицом, прокричал ему:     

–  Слышишь, чтo спрашиваю, слышишь!     

–  За то и любила тебя, что ты сердцем великодушен! – вырвалось вдруг у Кати. – Да  и не надо тебе мое прощение, а мне твое; всё равно, простишь аль нет, на всю  жизнь в моей душе язвой останешься, а я в твоей – так и надо... – она  остановилась перевести дух.     

–  Я для чего пришла? – исступленно и торопливо начала она опять, – ноги твои  обнять, руки сжать, вот так до боли, помнишь, как в Москве тебе сжимала, –  опять сказать тебе, что ты Бог мой, радость моя, сказать тебе, что безумно  люблю тебя, – как бы простонала она в муке и вдруг жадно приникла устами к руке  его. Слезы хлынули из ее глаз.     

Алеша  стоял безмолвный и смущенный; он никак не ожидал того, чтo увидел.     

–  Любовь прошла, Митя! – начала опять Катя, – но дорого дo боли мне тo, что  прошло. Это узнай на век. Но теперь, на одну минутку, пусть будет то, чтo могло  бы быть, – с искривленною улыбкой пролепетала она, опять радостно смотря ему в  глаза. – И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, а всё-таки тебя вечно  буду любить, а ты меня. знал ли ты это? Слышишь, люби меня, всю твою жизнь  люби! – воскликнула она с каким-то почти угрожающим дрожанием в голосе.     

–  Буду любить и... знаешь, Катя, – переводя дух на каждом слове, заговорил и  Митя, – знаешь, я тебя, пять дней тому, в тот вечер любил... Когда ты упала, и  тебя понесли... Всю жизнь! Так и будет, так вечно будет...     

Так  оба они лепетали друг другу речи почти бессмысленные и исступленные, может быть  даже и неправдивые, но в эту-то минуту всё было правдой, и сами они верили себе  беззаветно.     

–  Катя, – воскликнул вдруг Митя, – веришь, что я убил? Знаю, что теперь не веришь,  но тогда... когда показывала... Неужто, неужто верила!     

–  И тогда не верила. Никогда не верила! Ненавидела тебя и вдруг себя уверила, вот  на тот миг... Когда показывала... уверила и верила... а когда кончила  показывать, тотчас опять перестала верить. Знай это всё. Я забыла, что я себя  казнить пришла! – с каким-то вдруг совсем новым выражением проговорила она,  совсем непохожим на недавний, сейчашний любовный лепет.     

–  Тяжело тебе, женщина! – как-то совсем безудержно вырвалось вдруг у Мити.     

–  Пусти меня, – прошептала она. – я еще приду, теперь тяжело!..     

Она  поднялась было с места, но вдруг громко вскрикнула и отшатнулась назад. В  комнату внезапно, хотя и совсем тихо, вошла Грушенька. Никто ее не ожидал. Катя  стремительно шагнула к дверям, но, поравнявшись с Грушенькой, вдруг  остановилась, вся побелела, как мел, и тихо, почти шепотом, простонала ей:     

–  Простите меня!     

Та  посмотрела на нее в упор и, переждав мгновение, ядовитым, отравленным злобой  голосом ответила:     

–  Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить, тебе да мне? Вот спаси  его, и всю жизнь молиться на тебя буду.     

–  А простить не хочешь! – прокричал Митя Грушеньке, с безумным упреком.     

–  Будь покойна, спасу его тебе! – быстро прошептала Катя и выбежала из комнаты.     

–  И ты могла не простить ей, после того как она сама же сказала тебе:  "прости"? – горько воскликнул опять Митя.     

–  Митя, не смей ее упрекать, права не имеешь! – горячо крикнул на брата Алеша.     

–  Уста ее говорили гордые, а не сердце, – с каким-то омерзением произнесла  Грушенька. – Избавит тебя – всё прощу...     

Она  замолкла, как бы что задавив в душе. Она еще не могла опомниться. Вошла она,  как оказалось потом, совсем нечаянно, вовсе ничего не подозревая и не ожидая  встретить, что встретила.     

–  Алеша, беги за ней! – стремительно обратился к брату Митя, – скажи ей... не  знаю что... не дай ей так уйти!     

–  Приду к тебе перед вечером! – крикнул Алеша и побежал за Катей. Он нагнал ее  уже вне больничной ограды. Она шла скоро, спешила, но как только нагнал ее  Алеша, быстро проговорила ему:     

–  Нет, перед этой не могу казнить себя! Я сказала ей: "прости меня",  потому что хотела казнить себя до конца. Она не простила... Люблю ее за это! –  искаженным голосом прибавила Катя, и глаза ее сверкнули дикою злобой.     

–  Брат совсем не ожидал, – пробормотал было Алеша, – он был уверен, что она не  придет...     

–  Без сомнения. Оставим это, – отрезала она. – Слушайте: я с вами туда на  похороны идти теперь не могу. Я послала им на гробик цветов. Деньги еще есть у  них кажется. Если надо будет, скажите, что в будущем я никогда их не оставлю...  Ну теперь оставьте меня, оставьте пожалуста. Вы уж туда опоздали, к поздней  обедне звонят... Оставьте меня пожалуста!     

 III. ПОХОРОНЫ  ИЛЮШЕЧКИ. РЕЧЬ У КАМНЯ.    

     

Действительно  он опоздал. Его ждали и даже уже решились без него нести хорошенький,  разубранный цветами гробик в церковь. Это был гроб Илюшечки, бедного мальчика.  Он скончался два дня спустя после приговора Мити. Алеша еще у ворот дома был  встречен криками мальчиков, товарищей Илюшиных, Они все с нетерпением ждали его  и обрадовались, что он наконец пришел. Всех их собралось человек двенадцать,  все пришли со своими ранчиками и сумочками через плечо. "Папа плакать  будет, будьте с папой", – завещал им Илюша умирая, и мальчики это  запомнили. Во главе их был Коля Красоткин.     

–  Как я рад, что вы пришли, Карамазов! – воскликнул он, протягивая Алеше руку. –  Здесь ужасно. Право тяжело смотреть. Снегирев не пьян, мы знаем наверно, что он  ничего сегодня не пил, а как будто пьян... Я тверд всегда, но это ужасно.  Карамазов, если не задержу вас, один бы только еще вопрос, прежде чем вы  войдете?     

–  Что такое, Коля? – приостановился Алеша.     

–  Невинен ваш брат или виновен? Он отца убил или лакей? Как скажете, так и будет.  Я четыре ночи не спал от этой идеи.     

–  Убил лакей, а брат невинен, – ответил Алеша.     

–  И я то же говорю! – прокричал вдруг мальчик Смуров.     

–  Итак, он погибнет невинною жертвой за правду! – воскликнул Коля. – Хоть он и  погиб, но он счастлив! Я готов ему завидовать!     

–  Что вы это, как это можно, и зачем? – воскликнул удивленный Алеша.     

–  О, если б и я мог хоть когда-нибудь принести себя в жертву за правду, – с  энтузиазмом проговорил Коля.     

–  Но не в таком же деле, не с таким же позором, не с таким же ужасом! – сказал  Алеша.     

–  Конечно... я желал бы умереть за всё человечество, а что до позора, то всё  равно: да погибнут наши имена. Вашего брата я уважаю!     

–  И я тоже! – вдруг и уже совсем неожиданно выкрикнул из толпы тот самый мальчик,  который когда-то объявил, что знает, кто основал Трою, и крикнув точно так же,  как и тогда, весь покраснел до ушей как пион.     

Алеша  вошел в комнату. В голубом, убранном белым рюшем гробе лежал, сложив ручки и  закрыв глазки, Илюша. Черты исхудалого лица его совсем почти не изменились, и,  странно, от трупа почти не было запаху. Выражение лица было серьезное и как бы  задумчивое. Особенно хороши были руки, сложенные накрест, точно вырезанные из  мрамора. В руки ему вложили цветов, да и весь гроб был уже убран снаружи и  снутри цветами, присланными чем свет от Лизы Хохлаковой. Но прибыли и еще цветы  от Катерины Ивановны, и когда Алеша отворил дверь, штабс-капитан с пучком  цветов в дрожащих руках своих обсыпал ими снова своего дорогого мальчика. Он  едва взглянул на вошедшего Алешу, да и ни на кого не хотел глядеть, даже на  плачущую, помешанную жену свою, свою "мамочку", которая всё старалась  приподняться на свои больные ноги и заглянуть поближе на своего мертвого  мальчика. Ниночку же дети приподняли с ее стулом и придвинули вплоть к гробу.  Она сидела прижавшись к нему своею головой и тоже должно быть тихо плакала.  Лицо Снегирева имело вид оживленный, но как бы растерянный, а вместе с тем и  ожесточенный. В жестах его, в вырывавшихся словах его было что-то полоумное.  "Батюшка, милый батюшка!" восклицал он поминутно, смотря на Илюшу. У  него была привычка, еще когда Илюша был в живых, говорить ему ласкаючи:  "батюшка, милый батюшка!"     

–  Папочка, дай и мне цветочков, возьми из его ручки, вот этот беленький, и дай! –  всхлипывая попросила помешанная "мамочка". Или уж ей так понравилась  маленькая беленькая роза, бывшая в руках Илюши, или то, что она из его рук  захотела взять цветок на память, но она вся так и заметалась, протягивая за  цветком руки.     

–  Никому не дам, ничего не дам! – жестокосердно воскликнул Снегирев. – Его  цветочки, а не твои. Всё его, ничего твоего!     

–  Папа, дайте маме цветок! – подняла вдруг свое смоченное слезами лицо Ниночка.     

–  Ничего не дам, а ей пуще не дам! Она его не любила. Она у него тогда пушечку  отняла, а он ей по-да-рил, – вдруг в голос прорыдал штабс-капитан при  воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку маме. Бедная  помешанная так и залилась вся тихим плачем, закрыв лицо руками. Мальчики, видя  наконец что отец не выпускает гроб от себя, а между тем пора нести, вдруг  обступили гроб тесною кучкой и стали его подымать.     

–  Не хочу в ограде хоронить! – возопил вдруг Снегирев, – у камня похороню, у  нашего камушка! Так Илюша велел. Не дам нести!     

Он  и прежде, все три дня говорил, что похоронит у камня; но вступились Алеша,  Красоткин, квартирная хозяйка, сестра ее, все мальчики.     

–  Вишь чтo выдумал, у камня поганого хоронить, точно бы удавленника, – строго  проговорила старуха-хозяйка. – Там в ограде земля со крестом. Там по нем  молиться будут. Из церкви пение слышно, а дьякон так чисторечиво и словесно  читает, что всё до него кажный раз долетит, точно бы над могилкой его читали...      

Штабс-капитан  замахал наконец руками: "Несите дескать куда хотите!" Дети подняли  гроб, но, пронося мимо матери, остановились пред ней на минутку и опустили его,  чтоб она могла с Илюшей проститься. Но увидав вдруг это дорогое личико вблизи,  на которое все три дня смотрела лишь с некоторого расстояния, она вдруг вся  затряслась и начала истерически дергать над гробом своею седою головой взад и  вперед.     

–  Мама, окрести его, благослови его, поцелуй его, – прокричала ей Ниночка. Но та  как автомат все дергалась своею головой и безмолвно, с искривленным от жгучего  горя лицом, вдруг стала бить себя кулаком в грудь. Гроб понесли дальше. Ниночка  в последний раз прильнула губами к устам покойного брата, когда проносили мимо  нее. Алеша, выходя из дому, обратился было к квартирной хозяйке с просьбой  присмотреть за оставшимися, но та и договорить не дала:     

–  Знамо дело, при них буду, христиане и мы тоже.     

Старуха,  говоря это, плакала. Нести до церкви было не далеко, шагов триста, не более.  День стал ясный, тихий; морозило, но не много. Благовестный звон еще  раздавался. Снегирев суетливо и растерянно бежал за гробом в своем стареньком,  коротеньком, почти летнем пальтишке, с непокрытою головой и с старою,  широкополою, мягкою шляпой в руках. Он был в какой-то неразрешимой заботе, то  вдруг протягивал руку, чтобы поддержать изголовье гроба и только мешал несущим,  то забегал с боку и искал, где бы хоть тут пристроиться. Упал один цветок на  снег, и он так и бросился подымать его, как будто от потери этого цветка Бог  знает что зависело.     

–  А корочку-то, корочку-то забыли, – вдруг воскликнул он в страшном испуге. Но  мальчики тотчас напомнили ему, что корочку хлебца он уже захватил еще давеча и  что она у него в кармане. Он мигом выдернул ее из кармана и, удостоверившись,  успокоился.     

–  Илюшечка велел, Илюшечка, – пояснил он тотчас Алеше, – лежал он ночью, а я  подле сидел, и вдруг приказал: "Папочка, когда засыплют мою могилку,  покроши на ней корочку хлебца, чтоб воробушки прилетали, я услышу, что они  прилетели, и мне весело будет, что я не один лежу".     

–  Это очень хорошо, – сказал Алеша, – надо чаще носить.     

–  Каждый день, каждый день! – залепетал штабс-капитан, как бы весь оживившись.     

Прибыли  наконец в церковь и поставили посреди ее гроб. Все мальчики обступили его  кругом и чинно простояли так всю службу. Церковь была древняя и довольно  бедная, много икон стояло совсем без окладов, но в таких церквах как-то лучше  молишься. За обедней Снегирев как бы несколько попритих, хотя временами всё-таки  прорывалась в нем та же бессознательная и как бы сбитая с толку озабоченность:  то он подходил к гробу оправлять покров, венчик, то когда упала одна свечка из  подсвечника, вдруг бросился вставлять ее снова и ужасно долго с ней провозился.  Затем уже успокоился и стал смирно у изголовья с тупо-озабоченным и как бы  недоумевающим лицом. После апостола он вдруг шепнул стоявшему подле его Алеше,  что апостола не так прочитали, но мысли своей однако не разъяснил. За  херувимской принялся было подпевать, но не докончил и, опустившись на колена,  прильнул лбом к каменному церковному полу и пролежал так довольно долго.  Наконец приступили к отпеванию, роздали свечи. Обезумевший отец засуетился было  опять, но умилительное, потрясающее надгробное пение пробудило и сотрясло его  душу. Он как-то вдруг весь съежился и начал часто, укороченно рыдать, сначала  тая голос, а под конец громко всхлипывая. Когда же стали прощаться и накрывать  гроб, он обхватил его руками, как бы не давая накрыть Илюшечку, и начал часто,  жадно, не отрываясь целовать в уста своего мертвого мальчика. Его наконец  уговорили и уже свели было со ступеньки, но он вдруг стремительно протянул руку  и захватил из гробика несколько цветков. Он смотрел на них и как бы новая какая  идея осенила его, так что о главном он словно забыл на минуту. Мало-по-малу он  как бы впал в задумчивость и уже не сопротивлялся, когда подняли и понесли гроб  к могилке. Она была недалеко, в ограде, у самой церкви, дорогая; заплатила за  нее Катерина Ивановна. После обычного обряда могильщики гроб опустили; Снегирев  до того нагнулся, с своими цветочками в руках, над открытою могилой, что  мальчики, в испуге, уцепились за его пальто и стали тянуть его назад. Но он как  бы уже не понимал хорошо, что совершается. Когда стали засыпать могилу, он вдруг  озабоченно стал указывать на валившуюся землю и начинал даже что-то говорить,  но разобрать никто ничего не мог, да и он сам вдруг утих. Тут напомнили ему,  что надо покрошить корочку, и он ужасно заволновался, выхватил корку и начал  щипать ее, разбрасывая по могилке кусочки: "Вот и прилетайте, птички, вот  и прилетайте, воробушки!" – бормотал он озабоченно. Кто-то из мальчиков  заметил-было ему, что с цветами в руках ему неловко щипать и чтоб он на время  дал их кому подержать. Но он не дал, даже вдруг испугался за свои цветы, точно  их хотели у него совсем отнять, и, поглядев на могилку и как бы  удостоверившись, что всё уже сделано, кусочки покрошены, вдруг, неожиданно и  совсем даже спокойно повернулся и побрел домой. Шаг его однако становился всё  чаще и уторопленнее, он спешил, чуть не бежал. Мальчики и Алеша от него не  отставали.     

–  Мамочке цветочков! Мамочке цветочков, обидели мамочку, – начал он вдруг  восклицать. Кто-то крикнул ему, чтоб он надел шляпу, а то теперь холодно, но,  услышав, он как бы в злобе шваркнул шляпу на снег и стал приговаривать:  "не хочу шляпу, не хочу шляпу!" Мальчик Смуров поднял ее и понес за  ним. Все мальчики до единого плакали, а пуще всех Коля и мальчик, открывший  Трою, и хоть Смуров, с капитанскою шляпой в руках, тоже ужасно как плакал, но  успел-таки, чуть не на бегу, захватить обломок кирпичика, красневший на снегу  дорожки, чтобы метнуть им в быстро пролетевшую стаю воробушков. Конечно не  попал и продолжал бежать плача. На половине дороги Снегирев внезапно  остановился, постоял с полминуты как бы чем-то пораженный и вдруг, поворотив  назад к церкви, пустился бегом к оставленной могилке. Но мальчики мигом догнали  его и уцепились за него со всех сторон. Тут он, как в бессилии, как сраженный,  пал на снег и биясь, вопия и рыдая, начал выкрикивать: "Батюшка, Илюшечка,  милый батюшка!" Алеша и Коля стали поднимать его, упрашивать и  уговаривать.     

–  Капитан, полноте! Мужественный человек обязан переносить, – бормотал Коля.     

–  Цветы-то вы испортите, – проговорил и Алеша, – а "мамочка" ждет их.  Она сидит – плачет, что вы давеча ей не дали цветов от Илюшечки. Там постелька  Илюшина еще лежит...     

–  Да, да, к мамочке! – вспомнил вдруг опять Снегирев, – постельку уберут, уберут!  – прибавил он как, бы в испуге, что и в самом деле уберут, вскочил и опять  побежал домой. Но было уже недалеко, и все прибежали вместе. Снегирев  стремительно отворил дверь и завопил жене, с которою давеча так жестокосердно  поссорился:     

–  Мамочка, дорогая, Илюшечка цветочков тебе прислал, ножки твои больные! –  прокричал он, протягивая ей пучечек цветов, померзших и поломанных, когда он  бился сейчас об снег. Но в это самое мгновение увидел он пред постелькой Илюши,  в уголку, Илюшины сапожки, стоявшие оба рядышком, только что прибранные  хозяйкой квартиры, – старенькие, порыжевшие, заскорузлые сапожки, с заплатками.  Увидав их, он поднял руки и так и бросился к ним, пал на колени, схватил один  сапожок и, прильнув к нему губами, начал жадно целовать его выкрикивая:  "Батюшка, Илюшечка, милый батюшка, ножки-то твои где?"     

–  Куда ты его унес? Куда ты его унес? – раздирающим голосом завопила помешанная.  Тут уж зарыдала и Ниночка. Коля выбежал из комнаты, за ним стали выходить и  мальчики. Вышел наконец за ними и Алеша: "Пусть переплачут, – сказал он  Коле, – тут уж конечно нельзя утешать. Переждем минутку и воротимся".     

–  Да, нельзя, это ужасно, – подтвердил Коля. – Знаете, Карамазов, – понизил он  вдруг голос, чтобы никто не услышал: мне очень грустно и если бы только можно  было его воскресить, то я бы отдал всё на свете!     

–  Ах, и я тоже, – сказал Алеша.     

–  Как вы думаете, Карамазов, приходить нам сюда сегодня вечером? Ведь он  напьется.     

–  Может быть и напьется. Придем мы с вами только вдвоем, вот и довольно, чтобы  посидеть с ними часок, с матерью и с Ниночкой, а если все придем разом, то им опять  всё напомним, – посоветовал Алеша.     

–  Там у них теперь хозяйка стол накрывает, – эти поминки что ли будут, поп  придет; возвращаться нам сейчас туда, Карамазов, иль нет?     

–  Непременно. – сказал Алеша.     

–  Странно всё это, Карамазов, такое горе и вдруг какие-то блины, как это всё  неестественно по нашей религии!     

–  У них там и семга будет, – громко заметил вдруг мальчик, открывший Трою.     

–  Я вас серьезно прошу, Карташов, не вмешиваться более с вашими глупостями,  особенно когда с вами не говорят и не хотят даже знать, есть ли вы на свете! –  раздражительно отрезал в его сторону Коля. Мальчик так и вспыхнул, но ответить  ничего не осмелился. Между тем все тихонько брели по тропинке, и вдруг Смуров  воскликнул:     

–  Вот Илюшин камень, под которым его хотели похоронить!     

Все  молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, и целая картина того, что  Снегирев рассказывал тогда об Илюшечке, как тот, плача и обнимая отца,  восклицал: "Папочка, папочка, как он унизил тебя!" – разом  представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он с  серьезным и важным видом обвел глазами все эти милые светлые лица школьников,  Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им:     

–  Господа, мне хотелось бы вам сказать здесь, на этом самом месте, одно слово.     

Мальчики  обступили его и тотчас устремили на него пристальные ожидающие взгляды.     

–  Господа, мы скоро расстанемся. Я теперь пока несколько времени с двумя  братьями, из которых один пойдет в ссылку, а другой лежит при смерти. Но скоро  я здешний город покину, может быть очень на долго. Вот мы и расстанемся,  господа. Согласимся же здесь, у Илюшина камушка, что не будем никогда забывать –  во-первых Илюшечку, а во-вторых друг о друге. И что бы там ни случилось с нами  потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не встречались, – всё-таки будем  помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика, в которого прежде бросали  камни, помните, там у мостика-то? – а потом так все его полюбили. Он был  славный мальчик, добрый и храбрый мальчик, чувствовал честь и горькую обиду  отцовскую, за которую и восстал. Итак, во-первых, будем помнить его, господа,  во всю нашу жизнь. И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, достигли  почестей или впали бы в какое великое несчастье, – всё равно не забывайте  никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим  и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному  мальчику может быть лучшими, чем мы есть в самом деле. Голубчики мои, – дайте я  вас так назову – голубчиками, потому что вы все очень похожи на них, на этих  хорошеньких сизых птичек, теперь, в эту минуту, как я смотрю на ваши добрые,  милые лица, – милые мои деточки, может быть вы не поймете, что я вам скажу,  потому что я говорю часто очень непонятно, но вы всё-таки запомните и потом  когда-нибудь согласитесь с моими словами. Знайте же, что ничего нет выше и  сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь  воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам  много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое  воспоминание, сохраненное с детства, может быть самое лучшее воспитание и есть.  Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю  жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем  сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение. Может быть мы  станем даже злыми потом, даже пред дурным поступком устоять будем не в силах,  над слезами человеческими будем смеяться, и над теми людьми, которые говорят, вот  как давеча Коля воскликнул: "Хочу пострадать за всех людей", – и над  этими людьми может быть злобно издеваться будем. А всё-таки как ни будем мы  злы, чего не дай Бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы  любили его в последние дни, и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у  этого камня, то самый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы  такими сделаемся, всё-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он  был добр и хорош в эту теперешнюю минуту! Мало того, может быть именно это  воспоминание одно его от великого зла удержит, и он одумается и скажет:  "Да, я был тогда добр, смели честен". Пусть и усмехнется про себя,  это ничего, человек часто смеется над добрым и хорошим; это лишь от  легкомыслия; но уверяю вас, господа, что как усмехнется, так тотчас же в сердце  скажет: "Нет, это я дурно сделал, что усмехнулся, потому что над этим  нельзя смеяться !"     

–  Это непременно так будет, Карамазов, я вас понимаю, Карамазов! – воскликнул,  сверкнув глазами, Коля. Мальчики заволновались и тоже хотели что-то  воскликнуть, но сдержались, пристально и умиленно смотря на оратора.     

–  Это я говорю на тот страх, что мы дурными сделаемся, – продолжал Алеша, – но  зачем нам я делаться дурными, не правда ли, господа? Будем, во-первых, и прежде  всего добры, потом честны, а потом – не будем никогда забывать друг о друге.  Это я опять-таки повторяю. Я слово вам даю от себя, господа, что я ни одного из  вас не забуду; каждое лицо, которое на меня теперь, сейчас, смотрит, припомню,  хоть бы и через тридцать лет. Давеча вот Коля сказал Карташову, что мы будто бы  не хотим знать "есть он или нет на свете?" Да разве я могу забыть,  что Карташов есть на свете и что вот он не краснеет уж теперь как тогда, когда  Трою открыл, а смотрит на меня своими славными, добрыми, веселыми глазками.  Господа, милые мои господа, будем все великодушны и смелы как Илюшечка, умны,  смелы и великодушны как Коля (но который будет гораздо умнее, когда подрастет),  и будем такими же стыдливыми, но умненькими и милыми как Карташов. Да чего я  говорю про них обоих: все вы, господа, милы мне отныне, всех вас заключу в мое  сердце, а вас прошу заключить и меня в ваше сердце. Ну, а кто нас соединил в  этом добром хорошем чувстве, о котором мы теперь всегда, всю жизнь вспоминать  будем и вспоминать намерены, кто как не Илюшечка, добрый мальчик, милый  мальчик, дорогой для нас мальчик на веки-веков! Не забудем же его никогда,  вечная ему и хорошая память в наших сердцах, отныне и во веки веков!     

–  Так, так, вечная, вечная, – прокричали все мальчики, своими звонкими голосами,  с умиленными лицами.     

–  Будем помнить и лицо его, и платье его, и бедненькие сапожки его, и гробик его,  и несчастного грешного отца его, и о том, как он смело один восстал на весь  класс за него!     

–  Будем, будем помнить! – прокричали опять мальчики, – он был храбрый, он был  добрый!     

–  Ах как я любил его! – воскликнул Коля.     

–  Ах, деточки, ах милые друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда  что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!     

–  Да, да, – восторженно повторили мальчики.     

–  Карамазов, мы вас любим! – воскликнул неудержимо один голос, кажется Карташова.      

–  Мы вас любим, мы вас любим, – подхватили и все. У многих сверкали на глазах  слезинки.     

–  Ура Карамазову! – восторженно провозгласил Коля,     

–  И вечная память мертвому мальчику! – с чувством прибавил опять Алеша.     

–  Вечная память! – подхватили снова мальчики.     

–  Карамазов! – крикнул Коля, – неужели и взаправду религия говорит, что мы все  встанем из мертвых и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?     

–  Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу  всё, что было, – полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша.     

–  Ах как это будет хорошо! – вырвалось у Коли.     

–  Ну а теперь кончим речи и пойдемте на его поминки. Не смущайтесь, что блины  будем есть. Это ведь старинное, вечное, и тут есть хорошее, – засмеялся Алеша. –  Ну пойдемте же! Вот мы теперь и идем рука в руку.     

–  И вечно так, всю жизнь рука в руку! Ура Карамазову! – еще раз восторженно  прокричал Коля, и еще раз все мальчики подхватили его восклицание.     

Конец.