1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
    
Толпа человек в триста молча стояла вокруг помоста. Это были жители деревни Фетинино и ближайших деревень Ново-Сокольского района.
    
Фашисты пригнали сюда людей, чтобы они здесь, у помоста, увидели всю непреклонность нацистской силы.
    
Два солдата привели мать и дочь. И те без сил опустились на траву.
    
Офицер вышел на помост, но сам он говорить не стал. Вслед за ним поднялся на помост штатского вида человек, который сказал зрителям:
    
— Господин офицер доверил мне сообщить вам, что сейчас будут повешены две женщины за их содействие партизанам. С каждым из вас будет поступлено одинаково, однако вы можете избежать такой участи. Для этого надо понять, что к прошлому нет возврата — советская власть не вернется, и потому бессмысленно помогать партизанам. Новый немецкий порядок требует от вас единственного благоразумного пути — безропотно работать на благо великой Германии…
    
Неожиданно кто-то свистнул в толпе. Свисток был короткий, но резкий. Немецкий доверенный прервал свою речь. Офицер гневно взглянул на толпу. Толпа молчала.
    
Доверенный вопросительно взглянул на офицера, но тот не разрешил продолжать речь. Он что-то сказал, и тогда два солдата бросились к своим жертвам. Они подняли на ноги мать Вали и повели ее к помосту.
    
Валя, закрыв лицо руками, упала ничком в траву.
    
Вдруг раздался чей-то пронзительный крик:
    
— Злодеи!
    
Валя приподнялась на локте и, страшась взглянуть на виселицу, посмотрела на толпу. Толпа глухо гудела. То в одном, то в другом месте раздавались крики: «Злодеи»…
    
Офицер вышел на помост и крикнул, повелительно взмахнув рукой:
    
— Молчите!
    
Кто-то снова пронзительно свистнул, и снова раздались крики: «Злодеи!»
    
Офицер что-то сказал солдатам, и восемь автоматчиков бросились к толпе, чтобы схватить тех, кто кричал. Но там люди замолкли, и солдаты остановились в нерешительности.
    
И тогда в другой стороне раздались крики: «Злодеи». Офицер снова отдал приказание, и еще восемь автоматчиков кинулись к толпе. Но и там смолкли крики.
    
Но вот совсем в другой стороне, позади офицера, кто-то громко и отчетливо произнес:
    
— Товарищи, не подчиняйтесь фашистским злодеям!
    
Выхватив револьвер из кобуры и потрясая им, офицер гаркнул:
    
— Я приказал молчать!
    
В ответ раздались свистки и крики.
    
Минуту офицер стоял в нерешительности. Он был бледен, и руки у него дрожали. Потом, взяв с собой остальных солдат, он поспешно повел их по рядам людей, стараясь водворить спокойствие. Но гул по-прежнему стоял в толпе. Люди гудели, не раскрывая рта.
    
Вдруг Валя почувствовала, что кто-то берет ее за плечи и тащит по земле. Девушка приподняла голову, но кто-то тихо сказал ей:
    
— Лежи… Не поднимайся… Мы оттащим тебя в сторонку…
    
Как куль с зерном, Валю потащили по земле. И люди вокруг нарочно так встали, что издали этого было не видно.
    
Валю оттащили к оврагу. Она сползла вниз. И там снова кто-то взял ее за плечи и подтащил к кустам.
    
Теперь Валя лежала в кустах. А люди, которые притащили ее сюда, быстро ушли.
    
Кругом по-прежнему продолжался шум, раздавались свистки и крики.
    
Потом все смолкло.
    
Не сон, а какое-то забытье охватило девушку.
    
Но вот кто-то наклонился над ней. Валя открыла глаза. Перед ней стояла жительница деревни Ветинино — тетя Дарья. Она сказала Вале:
    
— Гляди, в деревню не заходи. Они повсюду тебя ищут. Вечером иди в лес… Вот возьми, я припасла тебе покушать.
    
Тетя Дарья подала Вале лепешку, несколько вареных яиц и бутылку молока.
    
Валя выпила немного молока и заснула.
    
Она проснулась, когда солнце было на западе.
    
Быстро стемнело. И тогда девушка встала и пошла к лесу.
    
Всю ночь она шла лесом. И только под утро ее окликнули партизаны. Но это были партизаны не из отряда ее дяди. Это были партизаны из Третьей бригады, которой тогда командовал товарищ Литвиненко.
    
Только через месяц Валя Г., уже будучи разведчицей, встретила своего дядю Василия и рассказала ему о том, что произошло.
   
   
    
     
13. Лиха беда — начало
    
    
Колхозник Василий Терентьевич М. отстал от партизанского отряда. Отряд этот за несколько часов до прихода фашистов в деревню был сформирован секретарем районного комитета.
    
Василий Терентьевич замешкался в доме, прощаясь со своими близкими. И когда он вышел на улицу — секретарь райкома уже увел свой многочисленный отряд.
    
Василий Терентьевич пытался догнать этот отряд. Но не догнал. Лишь встретил в лесу небольшую группу молодых колхозников, почти подростков, бежавших от нацистов из разных деревень. В этой группе было семь человек.
    
Теперь эти семь человек и восьмой — Василий Терентьевич пошли лесом с надеждой разыскать партизанский отряд секретаря райкома. Блуждали целые сутки и наконец поняли, что их надежды напрасны. Вероятно, пошли на розыски не в том направлении.
    
Василий Терентьевич сказал:
    
— Создается такая ситуация, что нужно самим действовать, самим положить начало отряду. Среди нас, к сожалению, нет членов партии, лишь я один шесть дней назад подал заявление о приеме меня в кандидаты. Считаю поэтому своей обязанностью не отстраняться от предстоящих трудностей. Возьму руководство в свои руки, если вы не будете возражать.
    
Все охотно согласились. И новый командир отряда повел свой крошечный отряд поближе к деревням, чтобы наладить связь с населением и чтобы пополнить свои ряды.
    
Отряд вскоре пополнился одиночными людьми, которые то и дело уходили от врагов. Присоединился к отряду и один красноармеец, отставший по болезни от своей отступающей воинской части.
    
Можно было рассчитывать, что отряд и в дальнейшем будет увеличиваться. Однако с оружием было убийственно плохо. Из семнадцати человек, что насчитывалось в отряде, только лишь один красноармеец имел винтовку. У остальных оружия не было. Правда, нашли в поле еще один немецкий автомат, но он бездействовал — не было патронов. Да еще имелся в отряде один старинной конструкции револьвер с барабаном. Принес этот револьвер молодой шестнадцатилетний колхозник Филиппов. Он показал людям, как надо обращаться с его древним оружием, но при первом же выстреле патрон разорвало в барабане, и Филиппов поранил себе руку.
    
Между тем положение в отряде было крайне тяжелое. Еду раздобывали по деревням, но украдкой, ночью, не без труда. Пробовали достать оружие у крестьян, но безуспешно.
    
Василий Терентьевич устроил собрание. Сказал партизанам:
    
— Положение имеем критическое. Ходим по лесу буквально как осенние мухи. Между тем у нас есть точное указание, как нам следует поступать в районах, занятых врагом.
    
Василий Терентьевич достал из кармана сложенный вчетверо газетный листок и сказал:
    
— Мы уже с вами слушали по радио третьего июля сего года… Еще раз напомню вам…
    
Партизаны лежали под соснами. Василий Терентьевич встал, и вслед за ним поднялись партизаны. Развернув газетный листок, Василий Терентьевич стал читать: «В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия…»
    
Василий Терентьевич снова аккуратно сложил газетный листок и, спрятав его в карман, сказал:
    
— Всей душой мы согласны выполнить это указание. Всей душой мы будем стремиться создать врагу эти невыносимые условия, такие условия, чтобы у врага ноги в коленях сгибались при одном только слове «партизан». Но для разрешения этой задачи нам надо иметь оружие.
    
Помолчав, Василий Терентьевич сказал:
    
— Нет у нас оружия и нет указания, как и где его взять. А это не бочки для огурцов, за которыми мы ездили в район. Это в районе мы нажимали и требовали бочки. А тут и требовать не с кого. Тут и района нет. И нет нашего уважаемого секретаря райкома, отряд которого мы пока не сумели разыскать. Тут мы сами себе предоставлены. Сами с себя должны требовать и сами на себя должны нажимать.
    
Снова помолчав, Василий Терентьевич сказал:
    
— Спрашивается, где взять оружие? Имеется единственный ответ — взять его надо у противника, поскольку мы находимся в его тылу. Но пока мы противника не видим. Стало быть, в первую очередь надо его увидеть.
    
Еще раз помолчав, Василий Терентьевич сказал:
    
— Допустим, увидели врага. Спрашивается — как взять у него оружие, имея в отряде одну винтовку, один бездействующий автомат и забавный пистолетик товарища Филиппова? Думал я, думал и вот что придумал. Выйдем, друзья мои, на дорогу, допустим на шоссе, и там возьмем оружие у встречного врага. Однако возьмем с умом. Возьмем у такой воинской единицы, которую мы без особого риска можем подавить силой нашего оружия. Что же это за воинская единица, которую мы можем подавить? Допустим, едут два мотоциклиста. Берем у них два автомата. С двумя автоматами берем оружие у шести врагов. А имея восемь автоматов, мы уже свободно будем действовать в дальнейшем. Вот как нам надо поступить, для того чтобы у нас было оружие. Конечно, вместо дороги можно еще сходить в деревню и там взять оружие у полиции, но это хуже и неожиданностей больше. Нет, уж лучше сходим на шоссе и поглядим, что там. Учтем при этом, что в отряде есть неплохой стрелок, товарищ Киселев, получивший в свое время значок за стрельбу.
    
Один из партизан, сорокалетний Киселев, встал с земли и сказал со смущенной улыбкой:
    
— Василий Терентьевич, так ведь значок-то я семнадцать лет назад получил, когда в Красной Армии проходил учебу.
    
Василий Терентьевич сказал:
    
— Стрельба не забывается. Вот если бы у тебя зрение ослабло или ты сам ослаб, ну тогда другое дело. А про тебя этого не скажешь.
    
Киселев взял винтовку у красноармейца и сказал:
    
— Вон в ту шишку на дереве попробую прицелиться. До нее, я так думаю, сорок шагов.
    
Василий Терентьевич сказал:
    
— И хоть жаль мне патрона, но попробуй.
    
Киселев выстрелил. Шишка закачалась, но не упала. Василий Терентьевич сказал:
    
— Все-таки качнулась шишка, значит, пуля близко прошла.
    
Воспрянув духом, Киселев сказал:
    
— К винтовке надо привыкнуть, после чего можно делать чудеса.
    
Партизаны встали и нестройной толпой, как ходят по грибы, медленно двинулись лесом.
    
Два дня партизанский отряд товарища М. высматривал дороги и шоссе. Но от шоссе пришлось сразу отказаться. Движение там было слишком большое.
    
Стали следить за грунтовой дорогой. Выбрали удобную позицию, откуда дорога была видна на целый километр.
    
Вот фашисты провезли зенитное орудие. Но за орудием шла автомашина с солдатами. Потом прошел обоз из двадцати крестьянских телег. Но на каждой телеге сидели автоматчики. Потом проехало четыре грузовика. И, наконец, ближе к вечеру вдали на дороге показалось облачко пыли. Шла какая-то отдельная машина.
    
С огромной скоростью приближалась эта машина. И вскоре партизаны увидели легковую открытую машину, в которой сидело четыре офицера.
    
Василий Терентьевич сказал Киселеву:
    
— Останови машину. Бей шофера.
    
На расстоянии сорока метров Киселев выстрелил. Шофер качнулся в сторону и головой повалился на дверцу машины. Один из офицеров вскочил с сиденья, чтобы схватить рулевое колесо, но не успел. На полном ходу, ломая кусты, машина въехала в канаву и, повернувшись боком, грузно упала, врезавшись в землю.
    
Один из седоков, пролетев метров десять, остался лежать без движения. Остальные седоки лежали у машины, тоже не двигаясь.
    
Партизаны бросились к ним. Один из офицеров, приподнявшись на локте, выстрелил из револьвера, и пуля его обожгла плечо одного партизана.
    
Через минуту в руках партизан были четыре револьвера. Помимо того в машине нашли автомат. Но автомат был помят при падении. Однако патроны к нему имелись, и партизаны зарядили свой автомат.
    
Еще партизаны не успели убраться с дороги, как вдали снова показалось облачко пыли.
    
Шла грузовая машина, в которой везли части разбитого самолета. Три солдата сопровождали этот груз сомнительной ценности.
    
Шофер грузовика резко остановил свою машину, приблизившись к месту аварии. Три солдата и шофер бросились к лежащей на боку машине. Вероятно, подумали, что здесь несчастный случай, авария.
    
Стрелок Киселев и красноармеец Анисимов, у которого в руках остался заряженный автомат, взяли свое оружие на изготовку.
    
Вот фашисты сошлись вместе, чтоб, вероятно, поделиться своими впечатлениями. И тогда Василий Терентьевич подал знак рукой, чтоб стреляли. Красноармеец дал очередь, и два немца упали. Третий отскочил в сторону, взявшись за свой автомат, но пуля Киселева сразила его. Шофер побежал по дороге. Киселев выстрелил в него, но не попал. И шофер скрылся.
    
Теперь в руках партизан было четыре автомата.
    
Василий Терентьевич сказал:
    
— Лиха беда — начало… Уже с этим оружием мы сможем приступить к более крупной операции.
   
   
    
     
14. Не забудут до новых веников
    
    
Николай Иванович Травушкин считался в отряде неосторожным человеком. Когда ему об этом говорили, он сердился и доказывал, что он более осторожен, чем кто-либо, что он взвешивает все обстоятельства, как на аптекарских весах, и, только рассчитав все, поступает так, как подсказывает обстановка.
    
Такое мнение о Травушкине сложилось, вероятно, потому, что в начале своей партизанской деятельности он имел привычку оставлять гитлеровцам какую-нибудь памятку. Обычно он писал на листочке какое-нибудь предостережение, угрозу, а то и просто несколько слов, например: «Мстим за кровь советских людей».
    
И конечно, оставляя такие записки, он не раз задерживался для этого и тем самым не раз подвергал свою жизнь опасности.
    
Некоторые из товарищей говорили Травушкину, что писать такие записки — это есть, по их мнению, романтизм, совершенно излишний в такой смертельной войне.
    
На это Травушкин сердился и, как всегда немного заикаясь, говорил:
    
— В-вы не понимаете м-моей мысли. Х-хочу, чтобы фашисты покрепче з-запомнили, как ходить по нашей советской земле.
    
Однако вскоре Травушкин оставил эту свою привычку писать фашистам. Он нашел, что это недостаточно действует на них и что им нужны более сильные ощущения. Не записками, а пулей и гранатой нужно укреплять их память.
    
И поэтому, вместо записок, Травушкин стал уничтожать и сокрушать все, что было возможно, — все, что относилось к гитлеровцам.
    
Вот какой боевой огонь горел в сердце товарища Травушкина! Вот какая неукротимая ненависть пылала в его душе!
    
А ведь до войны он был обыкновенный колхозный счетовод. Он, правда, был городской житель, но у него оказались слабые легкие, и он, по совету врача, переехал в деревню и там стал работать колхозным счетоводом.
    
Пять лет он тихо и незаметно проработал в деревне и, вероятно, так бы и проработал всю жизнь, если бы не война.
    
И фамилия его и профессия говорили о мирных делах, о полях и о безмятежных просторах, о тихом конторщике, пьющем чай из белой глиняной кружки с обломанной ручкой.
    
Но это было до войны. Теперь же эта фамилия устрашала фашистов более чем танк, идущий на них.
    
Травушкин не сидел на одном месте. И даже если отряд уходил передохнуть от боевых дел, Травушкин отпрашивался у командира — «сходить поразведать, что там у них».
    
И шел, взяв с собой одного или двух человек. Заходил в деревни, там, где это было возможно. Пугал полицейских. Тревожил и беспокоил врагов. Снимал охрану с мостов и с переездов. И нападал на проходящие машины и мотоциклы.
    
Это был неистовый человек, не знающий, что такое страх и какого он цвета.
    
Вот что однажды случилось летом сорок второго года.
    
С двумя разведчиками Травушкин шел «поглядеть, что там у них». Разведчики были молодые ребята по семнадцати лет. Вите Королеву даже не хватало до семнадцати. Он выглядел совсем подростком с нежным румянцем на щеках. Саша Горелов казался более взрослым, более строгим и сдержанным.
    
Часа три они молча шли по лесной, едва заметной тропе. Но вот показалась заросшая травой дорога. Травушкин надломил молодую елочку, чтобы не сбиться на обратном пути, и партизаны вышли на дорогу.
    
Еще шли часа два. Наконец где-то вдали послышался свисток паровоза. Потом партизаны услышали шум поезда, лязганье буферов. Видимо, партизаны подходили к какой-то станции.
    
Свернули с дороги, пошли лесом. Витя Королев сказал:
    
— Гроза идет…
    
Травушкин, добродушно усмехнувшись, сказал:
    
— Н-ну, ну… Еще неизвестно, к-как будет…
    
Витя Королев, переложив из кармана в карман связку веревок, сказал Травушкину:
    
— Хорошо бы, дядя Коля, взять нам хотя бы одного фашиста. Командир очень просил. Хотел поговорить с ним — что они предпринимают против партизан.
    
Саша Горелов сказал, строго поглядев на Витю:
    
— Смотря как сложатся обстоятельства.
    
Травушкин промолчал.
    
Партизаны вышли к опушке леса. Далее шел невысокий кустарник. За ним виднелась насыпь и железнодорожные пути. За путями стояло красное кирпичное здание в один этаж.
    
Подойдя ближе к насыпи, партизаны залегли в кустах.
    
Был жаркий июльский день. По платформе ходили солдаты. Гражданской публики почти не было. И только несколько человек жалось в сторонке.
    
Окна станции были раскрыты. И там в помещении виднелись солдаты. Они обедали, ожидая, видимо, посадки.
    
Небольшой состав из 12 классных вагонов стоял на путях. Другой состав из теплушек маневрировал.
    
Вот отцепили две теплушки, и паровоз подвел их к деревянному складу для разгрузки.
    
Травушкин тихо сказал:
    
— С-сходить бы на платформу… С-сунуть бы им г-гранату в окно… 3-запомнили бы, к-как обедать у нас…
    
Саша Горелов сказал:
    
— Неосторожно поступите, дядя Коля. Погодите, скоро стемнеет.
    
Маневренный паровоз подошел к составу классных вагонов. С паровоза сошел машинист в черном комбинезоне, с масленкой в руках. Он направился к станции. Вслед за ним показался какой-то железнодорожник. На плече он нес свернутые носилки.
    
Травушкин сказал:
    
— В-вот бы мне такие носилки… Я бы с-сходил на платформу…
    
Вдруг Травушкин, сорвавшись с места и пригибаясь к кустам, побежал к теплушкам…
    
Вот он скрылся за хвостом теплушек и через минуту появился вновь. В руках у него был фонарь. Должно быть, этот фонарь он снял с какой-нибудь теплушки.
    
Медленно шагая по путям, Травушкин вышел со своим фонарем на платформу.
    
Раза два он прошел по платформе, помахивая фонарем, и вдруг, проходя мимо станции, бросил в открытое окно гранату. Он бросил ее почти не поднимая своей руки. Бросил как-то снизу вверх. Так что люди, идущие рядом, не заметили, что он сделал.
    
Раздался оглушительный взрыв. Стекла посыпались на платформу. Упали люди. Но Травушкин был уже за углом здания.
    
Из помещения неслись крики и вопли. На платформу суетливо выбегали перепуганные солдаты.
    
С поднятым пистолетом выбежал офицер и, что-то крикнув солдатам, повел их цепочкой оцепливать станцию.
    
На платформе вновь появился Травушкин. На этот раз фонарь в его руке был зажжен, хотя едва наступали сумерки.
    
Высокий, худой, вовсе не похожий на железнодорожника, Травушкин, помахивая своим фонарем, прошел сквозь гущу солдат и, медленно шагая, пошел по рельсам.
    
Идя по путям, он миновал платформу и вышел теперь к станционному складу, у которого разгружались теплушки.
    
Взрыв на станции взбудоражил солдат, разгружавших вагоны. Пугливо посматривая на станцию, солдаты тихо перекидывались фразами, обсуждая событие.
    
Травушкин дважды прошел мимо склада и вдруг, сильно махнув рукой, пустил гранату в открытую дверь склада. И сам упал в ложбину за рельсами и прижался к земле всем телом.
    
Раздался оглушительной силы взрыв. Но это не был один взрыв, это было несколько взрывов, слившихся почти в один непрерывный грохот.
    
Как смерч пронесся воздух над головой Травушкина. Сверху посыпались камни, обломки, песок.
    
Ужасный грохот взрыва сменился необыкновенной тишиной. Минуты две длилась эта тишина.
    
Оставив свой фонарь на путях, Травушкин, пригибаясь к земле, побежал к лесу, до которого было не более сорока шагов.
    
Скрывшись за деревья, Травушкин обернулся. Яркое пламя лизало деревянные остатки склада. По платформе бежали люди, крича и размахивая руками.
    
Солдаты беспорядочно стали стрелять по лесу. Пули свистели, сбивая ветки, и звонко цокали, ударяясь в стволы деревьев.
    
Травушкин торопливо шел, бормоча:
    
— Н-ну этого они не забудут до новых веников.
    
Часа через два Травушкин вышел к обломанной елочке. Было совсем темно, но кто-то его окликнул:
    
— Дядя Коля?
    
Травушкин узнал голос Вити Королева.
    
Партизаны пошли втроем, с трудом ориентируясь в темноте. Наконец расположились отдыхать. Разделили сухой хлеб. Травушкин сказал:
    
— Г-грохот-то слышали, мальчики?
    
Мальчики сказали:
    
— Как же не слышать. Вся земля содрогнулась. Это вы им склад на воздух вскинули?
    
— Склад, — коротко ответил Травушкин и лег на землю, чтобы заснуть.
    
Витя Королев сказал:
    
— Дядя Коля, а ведь мы было взяли одного фашиста…
    
Саша Горелов добавил:
    
— Который у переезда стоял, у будки. Он пошел в лес по своей нужде, там мы его и взяли… Однако добровольно не хотел идти. Пришлось связать…
    
Перебивая своего товарища, Витя Королев продолжал:
    
— Связали… Привязали к палке, чтобы удобней нести… Понесли… Но он такой тяжелый оказался… Все руки оттянул… Оставили его на дороге…
    
Саша Горелов добавил:
    
— Главное, то обидно показалось, что сами-то мы устали, а его несем, как барина. Взяли и кинули в кусты.
    
Витя Королев, зевая, сказал:
    
— Может, завтра утром сходим за ним.
    
— А на что он, — равнодушно заметил Травушкин. Потом, помолчав, добавил, отвечая, видимо, на свои мысли:
    
— У них, м-мальчики, плохо агитация поставлена. Они сердят людей своей агитацией… Р-аса господ… Л-лучшие в мире… Пятое-десятое… В-вот и получайте…
    
Беседа прекратилась. Партизаны заснули.
   
   
    
     
15. Прежде скончались, потом разобрались
    
    
В одном из партизанских отрядов[17] была разведчица Мария Дмитриева. Отличная физкультурница — сильная и прекрасно тренированная, она без страха ходила по вражеским тылам и без страха со своим автоматом шла иной раз в наступление против фашистов.
    
Это была удивительно смелая, отважная женщина. Причем весьма образованная — она закончила высшую школу и по профессии была инженером. Впрочем, молодым инженером — не более двух лет назад она рассталась со своей учебой.
    
Партизаны необыкновенно уважали ее и не раз, посмеиваясь, говорили, что Маруся Дмитриева своим существованием вдребезги разбивает фашистскую философию, которая утверждает, что образование не полезно людям, что оно создает человеку душевную и физическую вялость, неспособность к борьбе на полях современной войны. Что это, дескать, объясняется тем, что образованный и тонкий ум заглушает в человеке его хищные и звериные инстинкты, столь якобы необходимые победоносному фашистскому солдату.
    
Однако никакого ущерба высшее образование не нанесло в этом смысле Марии Дмитриевой. Напротив, образование придало ее партизанской деятельности ту интеллектуальную остроту, которая иной раз необходима для сложной профессии разведчика.
    
Отряд, в котором находилась Дмитриева, не стоял на одном месте. Партизаны не поджидали фашистов, когда они нападут на них, а сами нападали, сами, где это было возможно, наносили удары, иной раз весьма чувствительные.
    
И поэтому отряд постоянно находился в движении, нападая главным образом на гитлеровские гарнизоны по деревням.
    
В такой походной, полевой обстановке разведка была едва ли не самой ценной операцией. Прежде чем напасть, нужно было тщательно взвесить силы, чтобы не попасть впросак, чтобы не растерять без толку своих людей, свою живую силу. И поэтому в отряде придавали разведке огромное значение.
    
И вот однажды командир отряда дал разведчикам указание — узнать, какие у врага силы в той ближайшей деревне, на которую отряд предполагал напасть.
    
В разведку пошла Маруся Дмитриева. Однако вернулась смущенная и сказала, что ей никак не удается выяснить, какой гарнизон у врагов, так как в деревне нет жителей — или фашисты их выселили, или уничтожили. Во всяком случае, кроме фашистских солдат, там нет никого. А сколько там солдат — трудно определить даже приблизительно.
    
Командир отряда с сожалением сказал:
    
— Досадно, черт возьми. Хотя бы в грубом счете знать бы нам цифру. Если, допустим, у них двести солдат, я бы рискнул двинуться на них ночью. Но если пятьсот, то я воздержался бы от этой операции.
    
Маруся Дмитриева сказала:
    
— А что, если сесть на лошадь и галопом проскакать по деревне…
    
Улыбнувшись, командир сказал:
    
— А что это даст? Фашисты подстрелят вас, только и всего.
    
Маруся сказала:
    
— Конечно, если только проскакать на лошади, это ничего не даст. Но если при этом открыть огонь из автомата, то на этот треск нацисты, пожалуй, выскочат из своих домов. И тогда можно будет приблизительно определить их количество.
    
Командир не хотел согласиться на это, не хотел подвергать разведчицу такому риску, но Маруся Дмитриева настояла на своем. Она сказала, что стрелять будет вверх и поэтому фашисты вряд ли успеют разобраться, в чем тут дело. А когда разберутся — она уже будет за деревней.
    
Маруся Дмитриева сказала:
    
— Я не считаю, что фашисты дураки. По-своему они очень умны. Но они не любят неожиданностей, не любят то, что не принято, то, что не бывает или бывает редко. Они хорошо действуют только в привычной обстановке, против привычных объектов.
    
Засмеявшись, командир сказал:
    
— Это верно, они любят воевать по правилам. А если что-нибудь не так, они теряются, начинают мучительно думать: «Боже мой, что это такое?» В самом деле, может быть, и тут они потеряются, когда увидят на лошади женщину, которая скачет и стреляет вверх. Пожалуй, они сразу не догадаются.
    
Маруся Дмитриева сказала:
    
— Мне кажется, что сразу они не догадаются. Ну а если догадаются, значит, я недостаточно хорошо знаю врага и, значит, я плохая разведчица и мне грош цена.
    
В тот же день, ближе к вечеру, Маруся Дмитриева села на лошадь. Одета она была странно — на голове немецкая фуражка, а на плечах черкесская бурка.
    
Сев на лошадь и взяв в руки автомат, Маруся тихонько тронулась в путь.
    
Приблизившись к деревне, Маруся подняла треск из автомата и, разогнав лошадь, галопом проскакала по деревенской улице.
    
Гитлеровцы стали выскакивать из домов. Буквально раскрыв рты, они смотрели на необыкновенное зрелище. Удивляться можно было чему. Скачет женщина в немецкой фуражке и стреляет из автомата. И стреляет вверх, а не в них. Ну, стреляла бы в них — было бы как-то спокойней, было бы понятно, что это противник. А тут решительно ни черта не понять, что это такое.
    
Из всех домов повыскакивали нацисты. Некоторые были полуодеты, босиком. Некоторые одевались на ходу, побежали для чего-то вслед за лошадью. Ну а некоторые, вероятно, стали созваниваться по телефону, чтобы точней выяснить неожиданную военную ситуацию.
    
Непрерывно стреляя из автомата, Маруся Дмитриева проскакала по всей улице. Причем по временам она оглядывалась назад, показывая этим, будто кто-то гонится за ней. Это вконец запутало фашистов, они тоже стали поглядывать назад, чтобы хоть там увидеть разъяснение загадки. Но и там они ничего не увидели.
    
Через две минуты Маруся Дмитриева была уже за деревней. И никто из фашистов не сделал по ней ни одного выстрела. Вероятно, они боялись ошибиться, не уверены были в своих смутных догадках.
    
Запыхавшись, Маруся Дмитриева вернулась в свой отряд. И, смеясь, стала докладывать командиру:
    
— Могу, товарищ командир, ошибиться человек на тридцать, не больше. В деревне сорок два дома. Из каждого дома выскочило от трех до шести человек. А так как фашисты любят ровный счет и людей они расселяют по домам обычно в равном количестве, то следует считать, что в каждом доме у них стоит по шесть солдат. Помножим шесть на сорок два. Получим цифру двести пятьдесят два. Учтем, однако, что не менее пяти-шести домов у них заняты под разные службы и подсобные предприятия. Убавим нашу цифру на тридцать шесть. Получим двести шестнадцать. Вот эта цифра, я полагаю, и есть то число, которым мы интересуемся.
    
Командир посмеялся, пожал руку Марусе, поблагодарил ее.
    
В первую ночь отряд не пошел в наступление. Командир рассчитал, что гитлеровцы нервно настроены, возбуждены происшествием и поэтому будут осторожны, внимательны.
    
На другую же ночь, под самое утро, отряд успешно овладел деревней.
    
Разбившись на звенья, партизаны, по данному сигналу, смяв охранение, бросились к избам. И через окна закидали сонного противника гранатами.
    
Только в двух или трех местах гитлеровцы оказали значительное сопротивление. Но оно было сломлено в короткое время.
    
Утром командир отряда приказал подсчитать убитых гитлеровцев. Их оказалось 170 человек. Помимо этого 20 гитлеровцев, подняв руки, сдались в плен. Итого в гарнизоне было обнаружено 190 солдат. На 26 человек меньше, чем предполагала Маруся. Однако пленные сказали, что человек 10–12 отсутствовало, уехав из деревни по личным и служебным делам. Стало быть, Марусин счет был почти правилен. Один из пленных, увидев Марусю Дмитриеву, воскликнул:
    
— Это она, она!
    
На что другой гитлеровский солдат уныло сказал:
    
— Теперь понятно, зачем она проскакала на лошади.
   
   
    
     
16. После концерта
    
    
Маленький диверсионный отряд, в котором насчитывалось всего семь человек, уходил на запад.
    
За спиной осталась линия железной дороги Луга — Толмачеве
    
Два взорванных моста, три эшелона, сброшенных под откос, и два километра развороченного пути — вот что осталось за спиной подрывного отряда.
    
Целый батальон СС с тремя пушками и десятью танками фашисты бросили на горсточку подрывников.
    
С великой осторожностью штурмовики наступали лесом, стараясь охватить кольцом стоянку партизанского отряда. Этот отряд казался им многочисленным, судя по его «ремонтным» работам на железнодорожных путях.
    
Гитлеровцы наступали цепью, все более суживая кольцо. И наконец это кольцо сузили так, что стали стрелять друг в друга.
    
Перебив некоторое количество своих солдат, они ринулись к месту стоянки, но там партизан не оказалось. Легкий, подвижной отряд вышел из фашистских объятий так, что враги даже не заметили этого.
    
Конечно, досадно было оставить удобный лагерь и некоторые запасы, сброшенные самолетом с Большой земли. Особенно тяжело было оставить походную радиостанцию. Теперь связь с Большой землей прервалась, и отряду предстояли нелегкие дни.
    
Двое суток отряд шел лесом, с надеждой встретить какой-нибудь партизанский отряд, чтобы наладить связь со Штабом партизанского движения. Но такой встречи не произошло.
    
Партизаны шли молча, утомленные длинным переходом. Надоедливо моросил мелкий осенний дождь. Насквозь промокли костюмы, сапоги. Хотелось есть. Хотелось хоть часок побыть в теплом, сухом помещении.
    
Стали подбадривать себя шуточками, вспоминая, какие «концерты» они давали фашистам. Смеялись, вспоминая, как в последний раз наспех, под самым носом охраны, закладывали на рельсы взрывчатку.
    
Командир отряда — студент Электротехнического института Николай С. сказал, улыбаясь:
    
— Да уж теперь заранее мину не положишь на рельсы. Суешь ее чуть ли не под самый паровоз. Недаром наши «работы» называют «концертами». Приходится быть артистами своего дела.
    
И действительно, гитлеровцы в последние месяцы повели энергичную борьбу с крушениями. Усилили охрану путей. И даже построили специальные дзоты с пулеметами. Но это не помогло им. Это лишь заставило партизан работать осторожней и расчетливей.
    
В конце второго дня маленький диверсионный отряд остановился в глухом лесу. Наспех построили шалаш. Обогрелись у костра. Погоревали, что нет еды. И заснули с тем, чтоб утром идти дальше.
    
Однако утром дальше не пошли. По-прежнему моросил дождь. Все было пропитано сыростью, влагой. И каждая ветка теперь обрушивала на партизан потоки воды. С трудом разожгли костер. И решили остаться тут на несколько дней, чтобы поискать еды, подкрепиться и уж только тогда идти дальше на розыски какого-либо отряда.
    
Стали копать землянку, но работа шла вяло, медленно. Все больше хотелось есть. И партизаны то и дело отлучались от работы, чтобы поискать в лесу ягод или грибов. Однако находили лишь переспелую бруснику и какие-то малосъедобные грибы, разросшиеся к осени до гигантских размеров. С отвращением жевали эти грибы, но чувство голода не унималось.
    
Казалось бы, что в лесу человек с винтовкой мог бы прокормиться. Но это было не так. Разве что появлялся дятел, постукивая своим носом по стволу дерева. Или вспархивала с кустов какая-нибудь крошечная пичужка, которую винтовочная пуля разрывала в прах.
    
К ночи два партизана пошли за едой в деревню, которая видна была с опушки леса.
    
Однако партизаны вернулись ни с чем. Сказали, что положение в деревне тяжелое. В каждой избе висит плакат: «За помощь партизанам — расстрел». Крестьяне здесь напуганы фашистами и сами голодают. Они сказали, что здесь недавно побывал специальный отряд, который вывез отсюда почти все продовольствие. Две лепешки и несколько печеных картофелин — вот все, что принесли партизаны.
    
Это известие тяжело подействовало на людей. Легли спать молчаливые. А с утра разбрелись по лесу в поисках ягод и грибов.
    
Теперь уже голод чувствовался мучительно. Партизаны жевали кору. Выкапывали какие-то коренья, пробовали их есть. Разрезали кожаный ремень. Стали варить его в котелке.
    
Николай С. понял, что нужно принять какие-нибудь срочные меры, чтобы выйти из тяжелого положения. В таком состоянии нельзя было дальше вести людей. И в одинаковой мере нельзя было оставаться тут. Во что бы то ни стало нужно добыть еду.
    
Дождавшись ночи, Николай С. сам пошел в деревню, не взяв с собой никого.
    
В деревню он пришел часам к десяти вечера. Постучал в первую попавшуюся избу. Дверь ему не открыли. Чей-то женский голос за дверью спросил, что ему нужно.
    
— Скажите, где живет староста? — спросил Николай. — Один дальний родственник к нему приехал, хочет его повидать.
    
Женщина объяснила, где живет староста, и Николай направился к нему. Через огород вошел во двор. Отчаянно залаяла собака. С бешеной злобой она прыгала на длинной цепи, стараясь схватить пришедшего.
    
Николай прижался к стене дома, у самого крыльца.
    
Открылась дверь, и на крыльце появился пожилой крестьянин. Он был в нижнем белье и в валенках. В темноте он не разглядел, что Николай был в трех шагах от него.
    
Всматриваясь в темноту, крестьянин потоптался на крыльце. Из-за туч вышла луна и осветила двор.
    
Николай навел револьвер на старосту и тихо сказал ему:
    
— Только не кричи, папа. Тебе ничего не будет.
    
Староста шатнулся в сторону и взялся за дверь, чтобы уйти в дом. Николай сказал:
    
— Постой, не уходи. Только не позволяй себе кричать. Спокойней отнесись к делу. Мне надо с тобой поговорить.
    
Дрожа всем телом, староста остановился в дверях. Николай сказал ему:
    
— Спустись с крыльца. Уйми собаку.
    
Староста цыкнул на собаку и глухим голосом сказал Николаю:
    
— Пошто пришел? Что тебе надобно?
    
Николай сказал:
    
— Мне немного от тебя надо. Давай тихонько поговорим.
    
Староста сказал:
    
— Только разреши мне накинуть на себя пиджак. Гляди, как меня колотит от холода.
    
Спрятав револьвер в карман, Николай сказал:
    
— Тебя колотит не от холода. Тебя морально трясет, потому что ты понял, с кем ты беседуешь. Ты не ошибся. Я партизан. И пришел к тебе за малым — за едой. Нужен и гардероб — обносились, но пока и без этого обойдемся. Пока требуется с тебя полмешка муки и одного барашка.
    
Староста глухо сказал:
    
— Не имею столько. Попроси меньше. Кругом голодуют люди. Крайне трудно живут.
    
Николай сказал:
    
— Другие трудно живут, согласен. А тебе фашисты немало подкинули от своих щедрот.
    
— Много ли они подкинули? — сказал староста. — Самую малость. Люди брешут, говоря об этом.
    
Николай сказал:
    
— Будешь торговаться — еще курочку потребую. А не будешь, то как условились — полмешка муки и зарежь одного барашка. Рожки и ножки возьми себе, а барашка нам отнеси.
    
Староста простонал:
    
— Уже ночь, товарищ дорогой, — когда же резать барашка? И куда его нести? Или вы тут обождете и сами муку и барашка с собой возьмете?
    
Николай сказал:
    
— Мне ждать на холоду неполезно для здоровья. Да и ваши полицаи заинтересуются небось — зачем твой барашек крик ночью поднял. Так что ты, папа, будь настолько добрый, сам уже отнеси то, что с тебя полагается.
    
Снова застонав, староста спросил:
    
— А куда нести? Только бы не в лес…
    
Николай сказал:
    
— В лес не в лес, но к лесу. Мысленно проведи прямую черту от своего крыльца до лесу и там на самой опушке оставь продукты. К утру и сделай все это. А нет, так сам понимаешь, что произойдет, — придем за гардеробом и за твоей гнилой душой.
    
Продолжая дрожать всем телом, староста сказал:
    
— Боюсь нести к лесу. Полицаи могут усмотреть мою ношу.
    
— А ты соверши все это до рассвета, — сказал Николай. — Вот оно и сойдет легко. Да только не вздумай засаду нам устроить. Тогда получишь вдвойне за свои подлости. Ну, привет, старик. Не строй обиды на нас.
    
Николай вернулся в лес и рассказал товарищам, что случилось.
    
Перед рассветом партизаны залегли в кустах, чтобы своевременно увидеть — не устроил ли староста засаду. Но староста не пришел. А когда совсем стало светло, партизаны увидели рогожный мешок, прислоненный к одному дереву. Из мешка торчали обрубленные ножки барашка.
    
Староста поторопился и исполнил приказ еще ночью.
    
Два дня пировали партизаны. А на третий день в прекрасном состоянии двинулись дальше в поход.
   
   
    
     
17. Можно ли верить человеку
    
    
Отряд товарища Григория Шилова стоял в лесу, как в крепости. Слева — река. Позади и справа — непроходимые леса. А впереди — лютое болото, топь, трясина.
    
По этому ужасному болоту были пути, но надо было знать все повороты и подходы, чтобы не застрять тут и не погибнуть среди этих печальных мест.
    
Партизаны хорошо знали эти пути и ходили тут, как по своей комнате.
    
Гитлеровцы дважды пытались прижать партизанский отряд к реке, но оба раза увязали в болоте. Причем в первый раз они шли в наступление вдребезги пьяные. Одного автоматчика, затонувшего в болоте, партизаны взяли в плен. И спросили его, когда он проспался:
    
— Зачем же вы, олухи царя небесного, напились, идя в такое наступление? Ведь тут и трезвому-то не пройти.
    
На это автоматчик ответил:
    
— Немецкий солдат имеет высокий интеллект. Такой интеллект нередко задумывается о смерти. Такой интеллект надо глушить вином, чтобы в голове было пусто. Вот почему мы пили коньяк, прежде чем идти в это наступление, которое мы считали неразумным, но ослушаться приказа не могли.
    
Во второй раз фашисты шли в наступление не напившись. Однако и на этот раз все кончилось неудачно. Гитлеровцы потоптались в болоте и глубже не пошли. В бессильной злобе они стали стрелять тяжелой артиллерией по лесу. И, сокрушив десятка два деревьев, умолкли.
    
И на этом они не успокоились. Во что бы то ни стало они хотели уничтожить партизанский отряд, сильно их беспокоивший своими непрерывными набегами.
    
И вот однажды на заставу к партизанам прибежал из деревни мальчишка лет восьми — сын одной женщины, которая нередко сообщала партизанам различные сведения.
    
Прибежал этот мальчонка и сказал:
    
— Мамка велела передать — в деревню приехали штрафники. Собираются идти на вас.
    
Стали расспрашивать мальчишку, что за штрафники, сколько их. Но мальчишка ничего не знал. Только твердил, что штрафники приехали на велосипедах. А мамка, дескать, больна, не встает с постели, не может сама прийти.
    
Нужно было послать разведку в деревню, чтобы узнать, какие это штрафники и что они хотят предпринять.
    
Стали обсуждать, кому пойти в деревню. Вызвался пойти Андрей Туляков — опытный, смелый разведчик, питерский рабочий.
    
Командир отряда по своей московской привычке обнял Тулякова, поцеловал на прощанье, сказал ему:
    
— Верно, сходи, Андрей. Погляди, что за гости к нам пожаловали.
    
Туляков ушел и не вернулся.
    
С черным лицом ходил командир отряда, расставляя заставы и проверяя линию обороны. Молчал, ничего не говорил.
    
Вечером в штабной землянке стали обсуждать, как покрепче встретить незваных гостей.
    
Один из партизан, смущаясь, сказал командиру:
    
— А ведь теперь, Григорий Панфилыч, придется все учесть. Нужно учесть, что врагу теперь известны наши секретные пути.
    
Командир резко спросил:
    
— Это почему?
    
Замявшись, партизан сказал:
    
— Ну мало ли… Мог ведь проговориться человек, если его… так сказать…
    
Командир тихо ответил:
    
— Зачем ты мне такое сомнение зароняешь? В Тулякове я уверен более чем в себе…
    
Больше на эту тему не стали говорить.
    
Рано утром партизаны заметили далекое движение впереди. Двумя колоннами шли гитлеровцы. И шли не таясь, открыто.
    
Дойдя до заболоченного места, фашисты остановились. Некоторое время постояли там. Потом, к изумлению партизан, построившись в узкую колонну, двинулись дальше через болото, именно тем путем, о котором знали только партизаны.
    
Наблюдатели доложили об этом командиру. Тот тяжело воспринял это известие. Он низко опустил свою голову, тихо сказал как бы про себя:
    
— Неужели дрогнул Андрей… Неужели он мог сказать под вражеским огнем?.. Ведь питерский рабочий, член партии с восемнадцатого года… Ну можно ли верить человеку?
    
Между тем враги уверенно продвигались болотом.
    
Партизаны решили подпустить их возможно ближе, для того чтобы пулеметным огнем с флангов отрезать им путь к отступлению.
    
И вот гитлеровцы миновали болото и шли теперь пустырем. Шли не быстро, скорей даже медленным шагом.
    
Это было странное шествие, не похожее на то, что партизаны видели раньше. Солдаты были в расстегнутых мундирах, с сигаретками в зубах. Многие же и вовсе были без мундиров. Голые по пояс, они шли, горланя и свистя.
    
Это были штрафники и уголовники, выпущенные из тюрем. Им посулили многие милости и снятие наказаний за ликвидацию партизанского отряда.
    
Впереди штрафников шел огромного роста рыжий офицер. Его мундир также был не застегнут, расстегнута была и рубашка — виднелась голая грудь, поросшая рыжей растительностью. Этот офицер вел на коротком поводке собаку — немецкую овчарку.
    
Партизаны притаились в кустах, вовсе не там, где их ожидали немцы.
    
На расстоянии восьмидесяти метров партизаны открыли пулеметный и ружейный огонь. Фашисты залегли и стали отвечать огнем. Но их правый фланг, продвигаясь вперед, вступил на заминированный участок. И тотчас человек двадцать взлетели на воздух.
    
Воспользовавшись смятением, партизаны ударили с фланга и смяли штрафников. Враги поспешно стали оттягивать свои силы к болоту. Однако у болота застряли. Они не могли сразу отыскать обратных путей. Они заметались, как в ловушке. И многие из них полегли, увязнув в трясине.
    
Из отряда в триста шестьдесят человек не более семидесяти штрафников пробрались через болото и пустились наутек.
    
Командир партизанского отряда Григорий Шилов энергично руководил всей операцией. Но когда операция закончилась, командир тяжело опустился на землю, прислонился спиной к дереву и долгое время сидел так, вовсе не двигаясь.
    
Взор его был равнодушный, а лицо его выражало такую угрюмость, что никто из партизан не посмел подойти к командиру, чтобы узнать, что с ним.
    
Но вот подбежал к командиру один из партизан. В своей руке он держал черную бархатную знакомую кепку, ту кепку, которую всегда носил Туляков. В этой кепке он и пошел в свою последнюю, несчастную разведку.
    
Потрясая этой кепкой, партизан скороговоркой сказал:
    
— Григорий Панфилович, кепка-то ведь Андрея Тулякова… Торчала она из кармана того офицера, который на поводке вел собаку… Значит, что же выходит? Выходит, что собака по этой кепке нашла следы Тулякова и повела фашистов болотом…
    
Командир поднялся с земли. Встал во весь рост. Лицо его странно сияло. Он сказал:
    
— Я же вам говорил… Не мог Андрюша… Ни при каких обстоятельствах…
    
Почти весь отряд двинулся к деревне, чтобы дожать врага, чтобы отрезать ему путь к отступлению. Шли почти бегом по укороченному пути. Однако в деревне узнали, что прибежавшие сюда гитлеровцы сели на велосипеды и укатили дальше.
    
На одном дворе партизаны нашли изуродованный труп Андрея Тулякова. Ноги его были отпилены. Рядом валялась окровавленная пила.
    
Командир склонился над убитым. Заплакал. Поцеловал его в лоб. Потом выбежал со двора. Велел построиться всему отряду. Сказал:
    
— Не можем спокойно отнестись к тому, чтобы они ушли. Догоним их…
    
Отряд поспешно двинулся дальше. Многие из партизан сели на велосипеды фашистов. А сам командир с группой партизан на восьми крестьянских подводах выехал вперед.
    
Галопом погнали лошадей, чтобы догнать штрафников, пожелавших на крови партизан улучшить свою судьбу. Но этих штрафников не обнаружили на дорогах.
    
Тридцать километров прошел отряд, сметая на своем пути полицейские отряды и те гарнизоны врагов, которые стояли по деревням.
    
Потом отряд вернулся на свою стоянку и стал готовиться к более крепкой встрече с неприятелем.
   
   
    
     
18. Средь полей широких
    
    
Партизанский отряд Василия Ивановича С. все лето трепал неприятельские гарнизоны, которые стояли по деревням Славковского района. Враги несколько раз бросали против Василия Ивановича своих штурмовиков, но всякий раз партизаны ускользали и вновь появлялись за спиной фашистов. Война велась явно не по правилам немецкой тактики.
    
К концу лета отряд Василия Ивановича настолько досадил врагам, что они бросили против небольшого отряда целый штурмовой батальон с тремя пушками и пятнадцатью танками.
    
Отряд понес тяжелые потери. Пришлось расколоться на мелкие группы, чтобы уйти от ожесточившегося противника.
    
Сам Василий Иванович с девятью партизанами углубился в такую чащу леса, куда противник не рискнул сунуться.
    
Однако фашисты не потеряли надежды изловить Василия Ивановича. Они объявили крупную премию за поимку отважного партизана. Они расклеили по деревням листовки, в которых было сказано: «Сим население приглашается оказать содействие в поимке партизана Василия Ивановича С. За сведения, ведущие к поимке, назначается вознаграждение в размере: 4 коровы или 4 гектара пахотной земли и в придачу ко всему — 10 литров водки и 30 пачек махорки».
    
Со своей маленькой группой партизан Василий Иванович недолго пробыл в лесной глуши. Он вскоре вновь появился вблизи деревень. На этот раз в районе деревни Складнево.
    
Была осень. Стояли ранние морозы. И Василий Иванович со своими товарищами устроился на погосте в Черноозерье у попадьи П.
    
Это было глухое место. Гитлеровцы бывали здесь только наездом, полиция сюда не заглядывала. И поэтому партизаны решили побыть здесь некоторое время, с тем чтобы, отдохнув, двинуться дальше.
    
Попадья и молодая дочка ее Тоня заботливо отнеслись к партизанам. Они кормили их и чаем поили. Причем знали, что их гости — партизаны. Однако специальных разговоров об этом не было. И только однажды, когда один из партизан случайно назвал Василия Ивановича по имени, Тоня слегка вздрогнула и сказала тихо:
    
— Ах, так это вы и есть… тот самый Василий Иванович…
    
Усмехнувшись, Василий Иванович сказал:
    
— Да, Тонечка, это я — Василий Иванович… Теперь вы можете об этом сообщить в комендатуру.
    
Он сказал так, желая пошутить, но шутка получилась неуклюжей. У девушки на глазах он увидел слезы. Она сказала:
    
— Зачем вы так скверно думаете обо мне? Разве я могу это сделать?
    
Василий Иванович смутился. Обнял Тоню, поцеловал ее, попросил прощения. И девушка снова улыбнулась и об этом больше не заговаривала.
    
Нередко по вечерам партизаны собирались в небольшой комнатке у Тони. Взяв гитару, девушка пела своим приятным голоском. И партизаны тихо подпевали ей.
    
После летних походов, после непрерывных боев это был настоящий отдых, настоящая передышка — короткая и случайная, которая каждую минуту могла оборваться.
    
Иной раз в доме П. появлялся ближайший сосед дед Пахом. Это был старый, но еще крепкий человек, любивший поговорить о том о сем. В душе этого старика была незажившая рана. Лет пятнадцать назад его по чистке убрали из партии за малограмотностью. Старик болезненно продолжал переживать это событие в его жизни. Причем сам нередко заводил об этом речь, на разные лады комментируя свое поражение.
    
— Конечно, я понимаю, — говорил он партизанам, — партийный человек должен быть в первых рядах по своему культурному и умственному развитию, чтобы дать пример остальным. Но в смысле подачи примера, заверяю вас, товарищи, что я не окажусь в хвосте…
    
И действительно, старик был непреклонен в своем характере. И если другие соседи избегали встречаться с партизанами, то он, наоборот, стремился повидаться с ними и чувствовал себя приподнято, беседуя о войне и о том неизбежном поражении немцев, в котором он ни минуты не сомневался.
    
Это был по-настоящему партийный человек, если бы не слабость его в грамоте. Читал он не без труда, а писать и вовсе не мог, хотя стремился к этому — выводил на бумаге слова и буквы. Не так уж легко начинать к семидесяти годам то, что шуткой давалось ребенку.
    
В день Октябрьской годовщины — 7 ноября — партизаны собрались у Тонечки. Не замедлил явиться и дед Пахом. На этот раз он явился празднично одетый и такой торжественный, что партизаны поняли — дед Пахом собирается им сообщить что-то исключительное. И действительно, выждав паузу, старик сказал:
    
— Ну-ка угадайте, друзья, что я вам принес в день нашего великого праздника?
    
Посыпались догадки, вопросы, поднялся шум. Снова выждав тишину, старик торжественным тоном сказал:
    
— Принес я вам, друзья мои, московскую газету от сего числа.
    
Никто не захотел поверить этому. Снова посыпались восклицания:
    
— Как это может быть? Откуда? Не ошибся ли ты, старик?
    
Пахом сказал:
    
— Нет, я не ошибся, друзья мои. Нынче слышали зенитные выстрелы? Это немцы били по самолету. Этот самолет и скинул газеты, когда я возвращался из деревни Складнево. Не без труда схватил я одну газету из-под самого носа полиции. Вот она…
    
С этими словами дед вынул из кармана московскую «Правду». Торжественно развернув ее, Пахом снова сказал:
    
— Газета от сего числа.
    
Действительно, это была сегодняшняя газета, празднично оформленная.
    
Партизаны повскакали с мест, стали обнимать и целовать Пахома.
    
Василий Иванович сказал:
    
— Это, товарищи, великое торжество для нас — в тылу у врагов держать в своих руках сегодняшний номер газеты.
    
Когда все немного успокоились, один из партизан, нередко подтрунивавший над Пахомом, сказал ему нарочно, показывая на помятый и загрязненный газетный лист:
    
— Экий ты неаккуратный, старик. Гляди, как помял и отвозил газету. Недаром тебя в свое время…
    
Все зашикали на партизана, и старик не успел даже толком обидеться.
    
Василий Иванович начал вслух читать газету. Прочитав, стали обмениваться мнениями. Говорили тихо, вполголоса — не покидало чувство торжественности.
    
Тоня принесла чай в кружках. По очереди стали пить.
    
Пили чай, продолжая обсуждать прочитанное. Сидели долго, тихо беседуя. Наконец старик Пахом встал и, пожелав всем доброй ночи, удалился, оставив свой подарок партизанам.
    
Тонечка принесла гитару. Сказала:
    
— Теперь начнем концертное отделение. Сегодня спою вам нашу деревенскую песню, которую я вам еще не пела.
    
И, перебирая струны, Тонечка тихо запела:
    
     
      
Средь полей широких я как лен цвела,
      
Жизнь моя отрадная как река текла.
     
    
    
Улыбнувшись Василию Ивановичу, Тоня продолжала петь:
    
     
      
В кружках и хороводах он был всегда со мной,
      
Он не сводил очей с меня, все любовался мной.
     
    
    
Партизаны подхватили припев:
    
     
      
Он не сводил очей с меня, все любовался мной…
     
    
    
Тоня продолжала петь:
    
     
      
«Что за чудо парочка», — подруги говорят.
      
«Нету лучше, чем они», — старики твердят.
      
Но вот настал суровый день — я как лен зимой,
      
Все те ласки прежние он отдает другой.
      
Научи, родная мать, соперницу сгубить
      
Или сердцу бедному прикажи забыть…
     
    
    
Снова партизаны подхватили припев:
    
     
      
Или сердцу бедному прикажи забыть…
     
    
    
Тоня пела:
    
     
      
«Нет запрета, доченька, сердцу твоему,
      
Как сумела полюбить, так сумей забыть…»
     
    
    
Тоня еще не закончила песню, как в комнату, шаркая туфлями, вбежала мать девушки. Вбежав, она, задыхаясь, сказала:
    
— Немцы приехали… Машина остановилась у дома…
    
Партизаны повскакали с мест. Тоня побежала вслед за матерью на кухню.
    
Тотчас вернувшись назад, Тоня сказала:
    
— Немцы… Человек двадцать в машине… Сюда идут…
    
Партизаны схватились за револьверы. Подбежав к окну, Тоня сказала:
    
— Выбейте раму… Скорей… Бегите по огороду… Через пруд… К лесу…
    
Василий Иванович с силой распахнул раму, и партизаны стали выскакивать на огород. Василий Иванович сказал Тоне:
    
— Тонечка, давайте с нами… Скорей…
    
Девушка покачала головой, сказала:
    
— Нет… Не могу же я оставить маму…
    
Послышались солдатские шаги в соседней комнате.
    
На пороге появился гитлеровский ефрейтор. Василий Иванович выстрелил в него. И вслед за этим выстрелил вторично, уложив второго солдата, который стоял за ефрейтором.
    
Толкнув Василия Ивановича к окну, Тоня сказала:
    
— Бегите же… Не медлите… Они схватят вас…
    
Василий Иванович прыгнул на огород. Побежал вслед за партизанами. Фашисты еще не ориентировались в обстановке, и партизаны выиграли несколько минут. Они бежали теперь по тонкому льду пруда. Лед звенел и ломался под ногами, но партизаны благополучно миновали этот опасный участок.
    
Гитлеровцы не рискнули бежать по льду и, потоптавшись на берегу, кинулись за партизанами стороной, стреляя в них из автоматов. Добежав до перелеска, они остановились, не рискнули идти в темноте по неизвестной местности.
    
Остановились и партизаны. Василий Иванович угрюмо сказал:
    
— Эх, надо было Тоню уговорить идти с нами. Ведь осталась девушка у фашистов в лапах.
    
Товарищи сказали:
    
— Она не пошла бы без матери. А где же было время уговаривать старуху?
    
— Все это так, — сказал Василий Иванович. — Она и мне ответила, что не пойдет. Но все-таки надо было что-то сделать… Погодите, я сейчас вернусь, попробую дойти до ее дома.
    
Товарищи силой стали удерживать Василия Ивановича. Сказали ему: «Пользы не принесешь, а погибнешь ни за понюшку табаку».
    
Василий Иванович согласился с этим. Пошел с товарищами.
    
Устроились в землянке, в которой стояли раньше. Два дня Василий Иванович угрюмо молчал. Наконец сказал, что надо бы разведать — как обстоят дела в деревне.
    
Пошли два разведчика. Принесли нехорошие вести. Сказали, что гитлеровцы увезли с собой Тоню и ее мамашу.
    
Еще прошло несколько дней, и партизаны узнали, что нацисты убили Тоню. Тяжело воспринял это известие Василий Иванович. Сказал:
    
— Да, я так и думал. Как могло быть иначе.
    
Прошло еще несколько дней. Партизаны стали бывать у деда Пахома. Тот любовно встречал своих старых друзей, но обижался, что Василий Иванович к нему не заходит. Партизаны передали Василию Ивановичу эту обиду, и тот с неохотой пошел однажды к старику. Дошел с товарищами до Тониного дома. Увидел пустой дом. Не пошел дальше. Присел на крылечко, задумался.
    
Стали товарищи уговаривать Василия Ивановича. Все-таки не пошел. Сказал, вздохнувши:
    
— Не пойду к старику. Неловко мне к нему идти, и на душе темно. Вспомнилась мне Тоня, голосок ее тонкий, песня «Средь полей широких». Погибла девушка из-за нас.
    
Партизаны пошли к Пахому без Василия Ивановича. Рассказали старику об его переживаниях. Пахом нахмурился. Надел зимнее пальто. Пошел к крылечку, где остался Василий Иванович. Нашел там его в задумчивой позе. Сказал ему сердито:
    
— Негоже, товарищ, иметь такое поведение.
    
Василий Иванович ответил Пахому:
    
— Обиды не строй на меня, старик. Просто я, понимаешь, жалею девушку. Не выходит она у меня из головы. Погибла из-за нас.
    
Дед Пахом сказал Василию Ивановичу:
    
— Я и сам бесконечно жалею девушку. Ведь они, мерзавцы, не дали ей тихой смерти. Требовали сказать — кто да кто был у нее. На это она им ответила: «Были свои, русские, советские люди, а кто — я не намерена вам давать отчет». Мучили ее… Пытали…
    
Руки Василия Ивановича сжались в кулаки. Он тихо прошептал:
    
— Ну, они дорого заплатят за нее. Невольно мы — причина ее гибели. Из-за нас, из-за нас погибла светлая девушка Тоня.
    
Пахом сказал:
    
— Только ты, Василий Иванович, ошибку делаешь в своем разумении. Не за вас она погибла. Она погибла за советскую власть.
    
С удивлением Василий Иванович взглянул на старика. Встал с крылечка. Подошел к Пахому. Сказал ему:
    
— А ведь ты правильно говоришь, дедушка. Не за нас, за советскую власть погибла наша Тоня. Она и без нас поступила бы так же, как подсказывала ей совесть, — помогать своим, идти против гитлеровцев.
    
Пахом сказал:
    
— Не вам, так другим она помогла бы в борьбе за свою родину.
    
Василий Иванович с чувством пожал руку старику. Сказал ему:
    
— Не думал я, старик, что ты так правильно и мудро умеешь понимать. Душой своей ты настоящий партиец.
    
Щеки старика зарделись от волнения. Потупив глаза, он сказал:
    
— Завсегда стремился к этому, но малограмотность не дозволяла.
    
Василий Иванович вошел в дом вслед за Пахомом. И долгое время оставался у него, любовно с ним беседуя.
   
   
    
     
19. Вы арестованы, майор
    
    
Командир партизанской бригады товарищ С[18] пристально смотрит на стоящего перед ним человека в немецкой шинели. Человека этого привели разведчики. Он направлялся к лесу. Шел по полю в снегу. Разведчики окликнули его, и он, подняв руки, сдался им.
    
И вот теперь он стоит перед командиром партизанской бригады, вытянув по швам свои руки. Голова его, однако, низко опущена, что не соответствует бравому военному виду молодого человека. Командир говорит ему:
    
— Значит, вы были командиром Красной Армии?
    
Щелкнув каблуками, молодой человек торопливо отвечает:
    
— Так точно. Я командовал ротой. Я бывший лейтенант К. Попал в окружение. И вот теперь нахожусь в этой… школе…
    
— И что же вы, добровольно пошли в эту диверсионную школу? Или немцы заставили вас идти туда? — спрашивает командир.
    
Бывший лейтенант К. отвечает:
    
— Они предложили военнопленным… Да, на добровольных началах… Я рассудил, что в концлагере все равно конец от голода, от болезней. Решил пойти на предложение, с тем чтобы потом, при первом удобном случае, бежать к своим. Но вот прошел год, и я ничего не смог сделать. По-прежнему нахожусь в диверсионной школе.
    
— Знакомая картина, — задумчиво говорит командир. — И что же вы теперь хотите? Зачем вы к нам пришли?
    
Еще ниже опустив голову, К. говорит:
    
— Скажу откровенно — хочу какого-нибудь конца. Шел к партизанам, чтоб они меня расстреляли.
    
Товарищ С. улыбнулся, говорит:
    
— Ну это, знаете, не выход. Да и судить я вас не намерен. Вот отправлю вас самолетом на Большую землю — там дадите ответ командованию Красной Армии.