1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Поздравление кончалось. Уезжавшие, встречаясь,  переговаривались о последней новости дня, вновь полученных наградах и  перемещении важных служащих.    

– Как бы графине Марье Борисовне – военное  министерство, а начальником бы штаба – княгиню Ватковскую, – говорил,  обращаясь к высокой красавице фрейлине, спрашивавшей у него о перемещении,  седой старичок в расшитом золотом мундире.    

– А меня в адъютанты, – отвечала фрейлина, улыбаясь.    

– Вам уж есть назначение. Вас по духовному ведомству. И  в помощники вам – Каренина.    

– Здравствуйте, князь! – сказал старичок, пожимая  руку подошедшему.    

– Что вы про Каренина говорили? – сказал князь.    

– Он и Путятов Александра Невского получили.    

– Я думал, что у него уж есть.    

– Нет. Вы взгляните на него, – сказал старичок,  указывая расшитою шляпой на остановившегося в дверях залы с одним из  влиятельных членов Государственного совета Каренина в придворном мундире с  новою красною лентою через плечо. – Счастлив и доволен, как медный  грош, – прибавил он, останавливаясь, чтобы пожать руку атлетически  сложенному красавцу камергеру.    

– Нет, он постарел, – сказал камергер.    

– От забот. Он теперь все проекты пишет. Он теперь не  отпустит несчастного, пока не изложит все по пунктам.    

– Как постарел? Il fait des passions.[141] Я думаю, графиня Лидия Ивановна ревнует его  теперь к жене.    

– Ну, что! Про графиню Лидию Ивановну, пожалуйста, не  говорите дурного.    

– Да разве это дурно, что она влюблена в Каренина?    

– А правда, что Каренина здесь?    

– То есть не здесь, во дворце, а в Петербурге. Я вчера  встретил их, с Алексеем Вронским, bras dessîus, bras dessous,[142] на Морской.    

– C’est un homme qui n’a pas…[143] – начал было камергер, но остановился,  давая дорогу и кланяясь проходившей особе царской фамилии.    

Так не переставая говорили об Алексее Александровиче,  осуждая его и смеясь над ним, между тем как он, заступив дорогу пойманному им  члену Государственного совета и ни на минуту не прекращая своего изложения,  чтобы не упустить его, по пунктам излагал ему финансовый проект.    

Почти в одно и то же время, как жена ушла от Алексея  Александровича, с ним случилось и самое горькое для служащего человека событие  – прекращение восходящего служебного движения. Прекращение это совершилось, и  все ясно видели это, но сам Алексей Александрович не сознавал еще того, что  карьера его кончена. Столкновение ли со Стремовым, несчастье ли с женой, или  просто то, что Алексей Александрович дошел до предела, который ему был  предназначен, но для всех в нынешнем году стало очевидно, что служебное поприще  его кончено. Он еще занимал важное место, он был членом многих комиссий и  комитетов; но он был человеком, который весь вышел и от которого ничего более  не ждут. Что бы он ни говорил, что бы ни предлагал, его слушали так, как будто  то, что он предлагает, давно уже известно и есть то самое, что не нужно.    

Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив  того, будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности,  яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и  считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей  разлуки с женой он начал писать свою первую записку о новом суде из  бесчисленного ряда никому не нужных записок по всем отраслям управления, которые  было суждено написать ему.    

Алексей Александрович не только не замечал своего  безнадежного положения в служебном мире и не только не огорчался им, но больше  чем когда-нибудь был доволен своею деятельностью.    

«Женатый заботится о мирском, как угодить жене, неженатый  заботится о Господнем, как угодить Господу», – говорит апостол Павел, и  Алексей Александрович, во всех делах руководившийся теперь Писанием, часто  вспоминал этот текст. Ему казалось, что с тех пор, как он остался без жены, он  этими самыми проектами более служил Господу, чем прежде.    

Очевидное нетерпение члена Совета, желавшего уйти от него,  не смущало Алексея Александровича; он перестал излагать, только когда член,  воспользовавшись проходом лица царской фамилии, ускользнул от него.    

Оставшись один, Алексей Александрович опустил голову,  собирая мысли, потом рассеянно оглянулся и пошел к двери, у которой надеялся  встретить графиню Лидию Ивановну.    

«И как они все сильны и здоровы физически, – подумал  Алексей Александрович, глядя на могучего с расчесанными душистыми бакенбардами  камергера и на красную шею затянутого в мундире князя, мимо которых ему надо  было пройти. – Справедливо сказано, что все в мире есть зло», –  подумал он, косясь еще раз на икры камергера.    

Неторопливо передвигая ногами, Алексей Александрович с  обычным видом усталости и достоинства поклонился этим господам, говорившим о  нем, и, глядя в дверь, отыскивал глазами графиню Лидию Ивановну.    

– А! Алексей Александрович! – сказал старичок,  злобно блестя глазами, в то время как Каренин поравнялся с ним и холодным  жестом склонил голову. – Я вас еще не поздравил, – сказал он,  указывая на его новополученную ленту.    

– Благодарю вас, – отвечал Алексей  Александрович. – Какой нынче прекрасный  день, – прибавил он,  по своей привычке особенно налегая на слове «прекрасный».    

Что они смеялись над ним, он знал это, но он и не ждал от  них ничего, кроме враждебности; он уже привык к этому.    

Увидав воздымающиеся из корсета желтые плечи графини Лидии  Ивановны, вышедшей в дверь, и зовущие к себе прекрасные задумчивые глаза ее,  Алексей Александрович улыбнулся, открыв неувядающие белые зубы, и подошел к  ней.    

Туалет Лидии Ивановны стоил ей большого труда, как и все ее  туалеты в это последнее время. Цель ее туалета была теперь совсем обратная той,  которую она преследовала тридцать лет тому назад. Тогда ей хотелось украсить  себя чем-нибудь, и чем больше, тем лучше. Теперь, напротив, она обязательно  была так несоответственно годам и фигуре разукрашена, что заботилась лишь о  том, чтобы противоположность этих украшений с ее наружностью была не слишком  ужасна. И в отношении Алексея Александровича она достигала этого и казалась ему  привлекательною. Для него она была единственным островом не только доброго к  нему расположения, но любви среди моря враждебности и насмешки, которое  окружало его.    

Проходя сквозь строй насмешливых взглядов, он естественно  тянулся к ее влюбленному взгляду, как растение к свету.    

– Поздравляю вас, – сказала она ему, указывая  глазами на ленту.    

Сдерживая улыбку удовольствия, он пожал плечами, закрыв  глаза, как бы говоря, что это не может радовать его. Графиня Лидия Ивановна  знала хорошо, что это одна из его главных радостей, хотя он никогда и не  признается в этом.    

– Что наш ангел? – сказала графиня Лидия Ивановна,  подразумевая Сережу.    

– Не могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, –  поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. – И  Ситников недоволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское  воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем  самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого  ребенка, – начал излагать свои мысли Алексей Александрович по  единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу, – воспитанию  сына.    

Когда Алексей Александрович с помощью Лидии Ивановны вновь  вернулся к жизни и деятельности, он почувствовал своею обязанностью заняться  воспитанием оставшегося на его руках сына. Никогда прежде не занимавшись  вопросами воспитания, Алексей Александрович посвятил несколько времени на  теоретическое изучение предмета. И прочтя много книг антропологии, педагогики и  дидактики, Алексей Александрович составил себе план воспитания и, пригласив  лучшего петербургского педагога для руководства, приступил к делу. И дело это  постоянно занимало его.    

– Да, но сердце? Я вижу в нем сердце отца, и с таким  сердцем ребенок не может быть дурен, – сказала графиня Лидия Ивановна с  восторгом.    

– Да, может быть… Что до меня, то я исполняю свой долг.  Это все, что я могу сделать.    

– Вы приедете ко мне, – сказала графиня Лидия Ивановна,  помолчав, – нам надо поговорить о грустном для вас деле. Я все бы дала,  чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так думают. Я  получила от нее  письмо. Она  здесь, в Петербурге.    

Алексей Александрович вздрогнул при упоминании о жене, но  тотчас же на лице его установилась та мертвая неподвижность, которая выражала  совершенную беспомощность в этом деле.    

– Я ждал этого, – сказал он.    

Графиня Лидия Ивановна посмотрела на него восторженно, и  слезы восхищения пред величием его души выступили на ее глаза.    

 XXV    

     

Когда Алексей Александрович вошел в маленький, уставленный  старинным фарфором и увешанный портретами, уютный кабинет графини Лидии  Ивановны, самой хозяйки еще не было. Она переодевалась.    

На круглом столе была накрыта скатерть и стоял китайский  прибор и серебряный спиртовой чайник. Алексей Александрович рассеянно оглянул  бесчисленные знакомые портреты, украшавшие кабинет, и, присев к столу, раскрыл  лежавшее на нем Евангелие. Шум шелкового платья графини развлек его.    

– Ну вот, теперь мы сядем спокойно, – сказала  графиня Лидия Ивановна, с взволнованною улыбкой поспешно пролезая между столом  и диваном, – и поговорим за нашим чаем.    

После нескольких слов приготовления графиня Лидия Ивановна,  тяжело дыша и краснея, передала в руки Алексея Александровича полученное ею  письмо.    

Прочтя письмо, он долго молчал.    

– Я не полагаю, чтоб я имел право отказать ей, –  сказал он робко, подняв глаза.    

– Друг мой! Вы ни в ком не видите зла!    

– Я, напротив, вижу, что все есть зло. Но справедливо  ли это?..    

В лице его была нерешительность и искание совета, поддержки  и руководства в деле, для него непонятном.    

– Нет, – перебила его графиня Лидия  Ивановна. – Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, – не  совсем искренно сказала она, так как она никогда не могла понять того, что  приводит женщин к безнравственности, – но я не понимаю жестокости, к кому  же? к вам! Как оставаться в том городе, где вы? Нет, век живи, век учись.  И я учусь понимать вашу высоту и ее низость.    

– А кто бросит камень? – сказал Алексей Александрович,  очевидно довольный своею ролью. – Я все простил и потому не могу лишать ее  того, что есть потребность любви для нее – любви к сыну…    

– Но любовь ли, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы  простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела?  Он считает ее умершею. Он молится за нее и просит Бога простить ее грехи… И так  лучше. А тут что он будет думать?    

– Я не думал этого, – сказал Алексей  Александрович, очевидно соглашаясь.    

Графиня Лидия Ивановна закрыла лицо руками и помолчала. Она  молилась.    

– Если вы спрашиваете моего совета, – сказала она,  помолившись и открывая лицо, – то я не советую вам делать этого. Разве я  не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как  всегда, забываете о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с  вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь  человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я, не колеблясь, не  советую, и, если вы разрешите мне, я напишу к ней.    

И Алексей Александрович согласился, и графиня Лидия Ивановна  написала следующее французское письмо:    

     

«Милостивая государыня,     

Воспоминание о вас для вашего сына  может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив в  душу ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для него святыней, и потому  прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу всевышнего о  милосердии к вам.     

Графиня Лиди».     

     

Письмо это достигло той затаенной цели, которую графиня  Лидия Ивановна скрывала от самой себя. Оно до глубины души оскорбило Анну.    

С своей стороны Алексей Александрович, вернувшись от Лидии  Ивановны домой, не мог в этот день предаться своим обычным занятиям и найти то  душевное спокойствие верующего и спасенного человека, которое он чувствовал  прежде.    

Воспоминание о жене, которая так много была виновата пред  ним и пред которою он был так свят, как справедливо говорила ему графиня Лидия  Ивановна, не должно было бы смущать его; но он не был спокоен: он не мог  понимать книги, которую он читал, не мог отогнать мучительных воспоминаний о  своих отношениях к ней, о тех ошибках, которые он, как ему теперь казалось,  сделал относительно ее. Воспоминание о том, как он принял, возвращаясь со  скачек, ее признание в неверности (то в особенности, что он требовал от нее только  внешнего приличия, а не вызвал на дуэль), как раскаяние, мучало его. Также  мучало его воспоминание о письме, которое он написал ей; в особенности его  прощение, никому не нужное, и его заботы о чужом ребенке жгли его сердце стыдом  и раскаянием.    

И точно такое же чувство стыда и раскаяния он испытывал  теперь, перебирая все свое прошедшее с нею и вспоминая неловкие слова, которыми  он после долгих колебаний сделал ей предложение.    

«Но в чем же я виноват?» – говорил он себе. И этот вопрос  всегда вызывал в нем другой вопрос – о том, иначе ли чувствуют, иначе ли любят,  иначе ли женятся эти другие люди, эти Вронские, Облонские… эти камергеры с  толстыми икрами. И ему представлялся целый ряд этих сочных, сильных, не  сомневающихся людей, которые невольно всегда и везде обращали на себя его  любопытное внимание. Он отгонял от себя эти мысли, он старался убеждать себя,  что он живет не для здешней, временной жизни, а для вечной, что в душе его  находится мир и любовь. Но то, что он в этой временной, ничтожной жизни сделал,  как ему казалось, некоторые ничтожные ошибки, мучало его так, как будто и не  было того вечного спасения, в которое он верил. Но искушение это продолжалось  недолго, и скоро опять в душе Алексея Александровича восстановилось то  спокойствие и та высота, благодаря которым он мог забывать о том, чего не хотел  помнить.    

 XXVI    

     

– Ну что, Капитоныч? – сказал Сережа, румяный и  веселый возвратившись с гулянья накануне дня своего рождения и отдавая свою  сборчатую поддевку высокому, улыбающемуся на маленького человека с высоты  своего роста, старому швейцару. – Что, был сегодня подвязанный чиновник?  Принял папа?    

– Приняли. Только правитель вышли, я и доложил, –  весело подмигнув, сказал швейцар. – Пожалуйте, я сниму.    

– Сережа! – сказал славянин-гувернер, остановясь в  дверях, ведших во внутренние комнаты. – Сами снимите.    

Но Сережа, хотя и слышал слабый голос гувернера, не обратил  на него внимания. Он стоял, держась рукой за перевязь швейцара, и смотрел ему в  лицо.    

– Что ж, и сделал для него папа, что надо?    

Швейцар утвердительно кивнул головой.    

Подвязанный чиновник, ходивший уже семь раз о чем-то просить  Алексея Александровича, интересовал и Сережу и швейцара. Сережа застал его раз  в сенях и слышал, как он жалостно просил швейцара доложить о себе, говоря, что  ему с детьми умирать приходится.    

С тех пор Сережа, другой раз встретив чиновника в сенях,  заинтересовался им.    

– Что ж, очень рад был? – спрашивал он.    

– Как же не рад! Чуть не прыгает пошел отсюда.    

– А что-нибудь принесли? – спросил Сережа,  помолчав.    

– Ну, сударь, – покачивая головой, шепотом сказал  швейцар, – есть от графини.    

Сережа тотчас понял, что то, о чем говорил швейцар, был  подарок от графини Лидии Ивановны к его рожденью.    

– Что ты говоришь? Где?    

– К папе Корней внес. Должно, хороша штучка!    

– Как велико? Этак будет?    

– Поменьше, да хороша.    

– Книжка?    

– Нет, штука. Идите, идите, Василий Лукич зовет, –  сказал швейцар, слыша приближавшиеся шаги гувернера и осторожно расправляя  ручку в до половины снятой перчатке, державшую его за перевязь, и, подмигивая,  показывал головой на Вунича.    

– Василий Лукич, сию минуточку! – отвечал Сережа с  тою веселою и любящею улыбкой, которая всегда побеждала исполнительного Василия  Лукича.    

Сереже было слишком весело, слишком все было счастливо, чтоб  он мог не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью, про  которую он узнал на гулянье в Летнем саду от племянницы графини Лидии Ивановны.  Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с радостью чиновника и  своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой  день, в который все должны быть рады и веселы.    

– Ты знаешь, папа получил Александра Невского?    

– Как не знать! Уж приезжали поздравлять.    

– Что ж, он рад?    

– Как царской милости не радоваться! Значит,  заслужил, – сказал швейцар строго и серьезно.    

Сережа задумался, вглядываясь в изученное до малейших  подробностей лицо швейцара, в особенности в подбородок, висевший между седыми  бакенбардами, который никто не видал, кроме Сережи, смотревшего на него всегда  не иначе, как снизу.    

– Ну, а твоя дочь давно была у тебя?    

Дочь швейцара была балетная танцовщица.    

– Когда же ходить по будням? У них тоже ученье. И вам  ученье, сударь, идите.    

Придя в комнату, Сережа, вместо того чтобы сесть за уроки,  рассказал учителю свое предположение о том, что то, что принесли, должно быть  машина.    

– Как вы думаете? – спросил он.    

Но Василий Лукич думал только о том, что надо учить урок из  грамматики для учителя, который придет в два часа.    

– Нет, вы мне только скажите, Василий Лукич, –  спросил он вдруг, уже сидя за рабочим столом и держа в руках книгу, – что  больше Александра Невского? Вы знаете, папа получил Александра Невского?    

Василий Лукич отвечал, что больше Александра Невского есть  Владимир.    

– А выше?    

– А выше всего Андрей Первозванный.    

– А выше еще Андрея?    

– Я не знаю.    

– Как, и вы не знаете? – и Сережа, облокотившись  на руки, углубился в размышления.    

Размышления его были самые сложные и разнообразные. Он  соображал о том, как отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как он  вследствие этого нынче на уроке будет гораздо добрее, и как он сам, когда будет  большой, получит все ордена и то, что выдумают выше Андрея. Только что  выдумают, а он заслужит. Они еще выше выдумают, а он сейчас и заслужит.    

В таких размышлениях прошло время, и, когда учитель пришел,  урок об обстоятельствах времени и места и образа действия был не готов, и  учитель был не только недоволен, но и огорчен. Это огорчение учителя тронуло  Сережу. Он чувствовал себя невиноватым за то, что не выучил урока; но как бы он  ни старался, он решительно не мог этого сделать: покуда учитель толковал ему,  он верил и как будто понимал, но как только он оставался один, он решительно не  мог вспомнить и понять, что коротенькое и такое понятное слово «вдруг» есть обстоятельствообраза  действия . Но все-таки ему жалко было то, что он огорчил учителя, и  хотелось утешить его.    

Он выбрал минуту, когда учитель молча смотрел в книгу.    

– Михаил Иваныч, когда бывают ваши именины? –  спросил он вдруг.    

– Вы бы лучше думали о своей работе, а именины никакого  значения не имеют для разумного существа. Такой же день, как и другие, в  которые надо работать.    

Сережа внимательно посмотрел на учителя, на его редкую  бородку, на очки, которые спустились ниже зарубки, бывшей на носу, и задумался  так, что уже ничего не слыхал из того, что ему объяснял учитель. Он понимал,  что учитель не думает того, что говорит, он это чувствовал по тону, которым это  было сказано. «Но для чего они все сговорились это говорить всё одним манером,  всё самое скучное и ненужное? Зачем он отталкивает меня от себя, за что он не  любит меня?» – спрашивал он себя с грустью и не мог придумать ответа.    

 XXVII    

     

После учителя был урок отца. Пока отец не приходил, Сережа  сел к столу, играя ножичком, и стал думать. В числе любимых занятий Сережи было  отыскивание своей матери во время гулянья. Он не верил в смерть вообще и в  особенности в ее смерть, несмотря на то, что Лидия Ивановна сказала ему и отец  подтвердил это, и потому и после того, как ему сказали, что она умерла, он во  время гулянья отыскивал ее. Всякая женщина полная, грациозная, с темными волосами,  была его мать. При виде такой женщины в душе его поднималось чувство нежности,  такое, что он задыхался, и слезы выступали на глаза. И он вот-вот ждал, что она  подойдет к нему, поднимет вуаль. Все лицо ее будет видно, она улыбнется,  обнимет его, он услышит ее запах, почувствует нежность ее руки и заплачет  счастливо, как он раз вечером лег ей в ноги и она щекотала его, а он хохотал и  кусал ее белую с кольцами руку. Потом, когда он узнал случайно от няни, что  мать его не умерла, и отец с Лидией Ивановной объяснили ему, что она умерла для  него, потому что она нехорошая (чему он уже никак не мог верить, потому что  любил ее), он точно так же отыскивал и ждал ее. Нынче в Летнем саду была одна  дама в лиловом вуале, за которой он с замиранием сердца, ожидая, что это она,  следил, в то время как она подходила к ним по дорожке. Дама эта не дошла до них  и куда-то скрылась. Нынче сильнее, чем когда-нибудь, Сережа чувствовал приливы  любви к ней и теперь, забывшись, ожидая отца, изрезал весь край стола ножичком,  блестящими глазами глядя пред собой и думая о ней.    

– Папа идет! – развлек его Василий Лукич.    

Сережа вскочил, подошел к отцу и, поцеловав его руку,  поглядел на него внимательно, отыскивая признаков радости в получении  Александра Невского.    

– Ты гулял хорошо? – сказал Алексей Александрович,  садясь на свое кресло, придвигая к себе книгу Ветхого завета и открывая ее.  Несмотря на то, что Алексей Александрович не раз говорил Сереже, что всякий  христианин должен твердо знать священную историю, он сам в Ветхом завете часто  справлялся с книгой, и Сережа заметил это.    

– Да, очень весело было, папа, – сказал Сережа,  садясь боком на стуле и качая его, что было запрещено. – Я видел Наденьку  (Наденька была воспитывавшаяся у Лидии Ивановны ее племянница). Она мне  сказала, что вам дали звезду новую. Вы рады, папа?    

– Во-первых, не качайся, пожалуйста, – сказал  Алексей Александрович. – А во-вторых, дорога не награда, а труд. И я желал  бы, чтобы ты понимал это. Вот если ты будешь трудиться, учиться для того, чтобы  получить награду, то труд тебе покажется тяжел; но когда ты трудишься (говорил  Алексей Александрович, вспоминая, как он поддерживал себя сознанием долга при  скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста восемнадцати бумаг),  любя труд, ты в нем найдешь для себя награду.    

Блестящие нежностью и весельем глаза Сережи потухли и  опустились под взглядом отца. Это был тот самый давно знакомый тон, с которым  отец всегда относился к нему и к которому Сережа научился уже подделываться.  Отец всегда говорил с ним – так чувствовал Сережа, – как будто он  обращался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают  в книжках, но совсем непохожему на Сережу.    

И Сережа всегда с отцом старался притвориться этим самым  книжным мальчиком.    

– Ты понимаешь это, я надеюсь? – сказал отец.    

– Да, папа, – отвечал Сережа, притворяясь  воображаемым мальчиком.    

Урок состоял в выучиванье наизусть нескольких стихов из  Евангелия и повторении начала Ветхого завета. Стихи из Евангелия Сережа знал  порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца,  которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на  одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было  очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.    

Он нахмурился и начал объяснять то, что Сережа уже много раз  слышал и никогда не мог запомнить, потому что слишком ясно понимал – вроде  того, что «вдруг» есть обстоятельство образа действия. Сережа испуганным  взглядом смотрел на отца и думал только об одном: заставит или нет отец  повторить то, что он сказал, как это иногда бывало. И эта мысль так пугала  Сережу, что он уже ничего не понимал. Но отец не заставил повторить и перешел к  уроку из Ветхого завета. Сережа рассказал хорошо самые события, но, когда надо  было отвечать на вопросы о том, что прообразовали некоторые события, он ничего  не знал, несмотря на то, что был уже наказан за этот урок. Место же, где он уже  ничего не мог сказать и мялся, и резал стол, и качался на стуле, было то, где  ему надо было сказать о допотопных патриархах. Из них он никого не знал, кроме  Еноха, взятого живым на небо. Прежде он помнил имена, но теперь забыл совсем, в  особенности потому, что Енох был любимое его лицо изо всего Ветхого завета, и  ко взятию Еноха живым на небо в голове его привязывался целый длинный ход  мысли, которому он и предался теперь, остановившимися глазами глядя на цепочку  часов отца и до половины застегнутую пуговицу жилета.    

В смерть, про которую ему так часто говорили, Сережа не  верил совершенно. Он не верил в то, что любимые им люди могут умереть, и в  особенности в то, что он сам умрет. Это было для него совершенно невозможно и  непонятно. Но ему говорили, что все умрут; он спрашивал даже людей, которым  верил, и те подтверждали это; няня тоже говорила, хотя и неохотно. Но Енох не  умер, стало быть, не все умирают. «И почему же и всякий не может так же  заслужить пред Богом и быть взят живым на небо?» – думал Сережа. Дурные, то  есть те, которых Сережа не любил, – те могли умереть, но хорошие все могут  быть как Енох.    

– Ну, так какие же патриархи?    

– Енох, Енос.    

– Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно.  Если ты не стараешься узнать того, что нужнее всего для христианина, –  сказал отец, вставая, – то что же может занимать тебя? Я недоволен тобой,  и Петр Игнатьич (это был главный педагог) недоволен тобой… Я должен наказать  тебя.    

Отец и педагог были оба недовольны Сережей, и действительно  он учился очень дурно. Но никак нельзя было сказать, чтоб он был неспособный  мальчик. Напротив, он был много способнее тех мальчиков, которых педагог ставил  в пример Сереже. С точки зрения отца, он не хотел учиться тому, чему его учили.  В сущности же он не мог этому учиться. Он не мог потому, что в душе его были  требования, более для него обязательные, чем те, которые заявляли отец и  педагог. Эти требования были в противоречии, и он прямо боролся с своими  воспитателями.    

Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал,  она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви  никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел  учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча,  у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и  педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.    

Отец наказал Сережу, не пустив его к Наденьке, племяннице  Лидии Ивановны; но это наказание оказалось к счастию для Сережи. Василий Лукич  был в духе и показал ему, как делать ветряные мельницы. Целый вечер прошел за  работой и мечтами о том, как можно сделать такую мельницу, чтобы на ней  вертеться: схватиться руками за крылья или привязать себя – и вертеться. О  матери Сережа не думал весь вечер, но, уложившись в постель, он вдруг вспомнил  о ней и помолился своими словами о том, чтобы мать его завтра, к его рождению,  перестала скрываться и пришла к нему.    

– Василий Лукич, знаете, о чем я лишнее, не в счет,  помолился?    

– Чтоб учиться лучше?    

– Нет.    

– Игрушки?    

– Нет. Не угадаете. Отличное, но секрет! Когда  сбудется, я вам скажу. Не угадали?    

– Нет, я не угадаю. Вы скажите, – сказал Василий  Лукич, улыбаясь, что с ним редко бывало. – Ну, ложитесь, я тушу свечку.    

– А мне без свечки виднее то, что я вижу и о чем я  молился. Вот чуть было не сказал секрет! – весело засмеявшись, сказал  Сережа.    

Когда унесли свечу, Сережа слышал и чувствовал свою мать.  Она стояла над ним и ласкала его любовным взглядом. Но явились мельницы, ножик,  все смешалось, и он заснул.    

 XXVIII    

     

Приехав в Петербург, Вронский с Анной остановились в одной  из лучших гостиниц. Вронский отдельно, в нижнем этаже, Анна наверху с ребенком,  кормилицей и девушкой, в большом отделении, состоящем из четырех комнат.    

В первый же день приезда Вронский поехал к брату. Там он  застал приехавшую из Москвы по делам мать. Мать и невестка встретили его как  обыкновенно; они расспрашивали его о поездке за границу, говорили об общих  знакомых, но ни словом не упомянули о его связи с Анной. Брат же, на другой  день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо  сказал ему, что он смотрит на свою связь с Карениной как на брак; что он  надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до тех пор считает ее такою  же своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так передать матери и  своей жене.    

– Если свет не одобряет этого, то мне все равно, –  сказал Вронский, – но если родные мои хотят быть в родственных отношениях  со мною, то они должны быть в таких же отношениях с моею женой.    

Старший брат, всегда уважавший суждения меньшего, не знал  хорошенько, прав ли он, или нет, до тех пор, пока свет не решил этого вопроса;  сам же, с своей стороны, ничего не имел против этого и вместе с Алексеем пошел  к Анне.    

Вронский при брате говорил, как и при всех, Анне вы   и обращался с нею как с близкою знакомой, но было подразумеваемо, что брат знает  их отношения, и говорилось о том, что Анна едет в имение Вронского.    

Несмотря на всю свою светскую опытность, Вронский,  вследствие того нового положения, в котором он находился, был в странном  заблуждении. Казалось, ему надо бы понимать, что свет закрыт для него с Анной;  но теперь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так было  только в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя  теперь был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился  и что вопрос о том, будут ли они приняты в общество, еще не решен.  «Разумеется, – думал он, – свет придворный не примет ее, но люди  близкие могут и должны понять это как следует».    

Можно просидеть несколько часов, поджав ноги в одном и том  же положении, если знаешь, что ничто не помешает переменить положение; но если  человек знает, что он должен сидеть так с поджатыми ногами, то сделаются  судороги, ноги будут дергаться и тискаться в то место, куда бы он хотел  вытянуть их. Это самое испытывал Вронский относительно света. Хотя он в глубине  души знал, что свет закрыт для них, он пробовал, не изменится ли теперь свет и  не примут ли их. Но он очень скоро заметил, что хотя свет был открыт для него  лично, он был закрыт для Анны. Как в игре в кошку-мышку, руки, поднятые для  него, тотчас же опускались пред Анной.    

Одна из первых дам петербургского света, которую увидел  Вронский, была его кузина Бетси.    

– Наконец! – радостно встретила она его. – А  Анна? Как я рада! Где вы остановились? Я воображаю, как после вашего прелестного  путешествия вам ужасен наш Петербург; я воображаю ваш медовый месяц в  Риме. Что развод? Всё это сделали?    

Вронский заметил, что восхищение Бетси уменьшилось, когда  она узнала, что развода еще не было.    

– В меня кинут камень, я знаю, – сказала  она, – но я приеду к Анне; да, я непременно приеду. Вы не долго пробудете  здесь?    

И действительно, она в тот же день приехала к Анне; но тон  ее был уже совсем не тот, как прежде. Она, очевидно, гордилась своею смелостью  и желала, чтоб Анна оценила верность ее дружбы. Она пробыла не более десяти  минут, разговаривая о светских новостях, и при отъезде сказала:    

– Вы мне не сказали, когда развод. Положим, я забросила  свой чепец через мельницу, но другие поднятые воротники будут вас бить холодом,  пока вы не женитесь. И это так просто теперь. Ça se fait.[144] Так вы в пятницу едете? Жалко, что мы  больше не увидимся.    

По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от  света; но он сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он не надеялся.  Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства,  теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры  сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену брата. Ему казалось, что она  не бросит камня и с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее.    

На другой же день по своем приезде Вронский поехал к ней и,  застав одну, прямо высказал свое желание.    

– Ты знаешь, Алексей, – сказала она, выслушав  его, – как я люблю тебя и как готова все для тебя сделать, но я молчала,  потому что знала, что не могу тебе и Анне Аркадьевне быть полезною, –  сказала она, особенно старательно выговорив «Анна Аркадьевна». – Не думай,  пожалуйста, чтобы я осуждала. Никогда; может быть, я на ее месте сделала бы то  же самое. Я не вхожу и не могу входить в подробности, – говорила она,  робко взглядывая на его мрачное лицо. – Но надо называть вещи по имени. Ты  хочешь, чтобы я поехала к ней, принимала бы ее и тем реабилитировала бы ее в  обществе; но ты пойми, что я не могу  этого сделать. У меня дочери  растут, и я должна жить в свете для мужа. Ну, я приеду к Анне Аркадьевне; она  поймет, что я не могу ее звать к себе или должна это сделать так, чтобы она не  встретила тех, кто смотрит иначе: это ее же оскорбит. Я не могу поднять ее…    

– Да я не считаю, чтоб она упала более, чем сотни  женщин, которых вы принимаете! – еще мрачнее перебил ее Вронский и молча  встал, поняв, что решение невестки неизменно.    

– Алексей! Не сердись на меня. Пожалуйста, пойми, что я  не виновата, – заговорила Варя, с робкою улыбкой глядя на него.    

– Я не сержусь на тебя, – сказал он так же  мрачно, – но мне больно вдвойне. Мне больно еще то, что это разрывает нашу  дружбу. Положим, не разрывает, но ослабляет. Ты понимаешь, что и для меня это  не может быть иначе.    

И с этим он вышел от нее.    

Вронский понял, что дальнейшие попытки тщетны и что надо  пробыть в Петербурге эти несколько дней, как в чужом городе, избегая всяких  сношений с прежним светом, чтобы не подвергаться неприятностям и оскорблениям,  которые были так мучительны для него. Одна из главных неприятностей положения в  Петербурге была та, что Алексей Александрович и его имя, казалось, были везде.  Нельзя было ни о чем начать говорить, чтобы разговор не свернулся на Алексея  Александровича; никуда нельзя было поехать, чтобы не встретить его. Так по  крайней мере казалось Вронскому, как кажется человеку с больным пальцем, что  он, как нарочно, обо все задевает этим самым больным пальцем.    

Пребывание в Петербурге казалось Вронскому еще тем тяжелее,  что все это время он видел в Анне какое-то новое, непонятное для него  настроение. То она была как будто влюблена в него, то она становилась холодна,  раздражительна и непроницаема. Она чем-то мучалась и что-то скрывала от него и  как будто не замечала тех оскорблений, которые отравляли его жизнь и для нее, с  ее тонкостью понимания, должны были быть еще мучительнее.    

 XXIX    

     

Одна из целей поездки в Россию для Анны было свидание с  сыном. С того дня, как она выехала из Италии, мысль об этом свидании не  переставала волновать ее. И чем ближе она подъезжала к Петербургу, тем радость  и значительность этого свидания представлялись ей больше и больше. Она и не  задавала себе вопроса о том, как устроить это свидание. Ей казалось натурально  и просто видеть сына, когда она будет в одном с ним городе; но по приезде в  Петербург ей вдруг представилось ясно ее теперешнее положение в обществе, и она  поняла, что устроить свидание было трудно.    

Она уж два дня жила в Петербурге. Мысль о сыне ни на минуту  не покидала ее, но она еще не видала сына. Поехать прямо в дом, где можно было  встретиться с Алексеем Александровичем, она чувствовала, что не имела права. Ее  могли не пустить и оскорбить. Писать и входить в сношения с мужем ей было  мучительно и подумать: она могла быть спокойна, только когда не думала о муже.  Увидать сына на гулянье, узнав, куда и когда он выходит, ей было мало: она так  готовилась к этому свиданию, ей столько нужно было сказать ему, ей так хотелось  обнимать, целовать его. Старая няня Сережи могла помочь ей и научить ее. Но  няня уже не находилась в доме Алексея Александровича. В этих колебаниях и в  разыскиваньях няни прошло два дня.    

Узнав о близких отношениях Алексея Александровича к графине  Лидии Ивановне, Анна на третий день решилась написать ей стоившее ей большого  труда письмо, в котором она умышленно говорила, что разрешение видеть сына  должно зависеть от великодушия мужа. Она знала, что, если письмо покажут мужу,  он, продолжая свою роль великодушия, не откажет ей.    

Комиссионер, носивший письмо, передал ей самый жестокий и  неожиданный ею ответ, что ответа не будет. Она никогда не чувствовала себя  столь униженною, как в ту минуту, когда, призвав комиссионера, услышала от него  подробный рассказ о том, как он дожидался и как потом ему сказали: «Ответа  никакого не будет». Анна чувствовала себя униженною, оскорбленною, но она видела,  что с своей точки зрения графиня Лидия Ивановна права. Горе ее было тем  сильнее, что оно было одиноко. Она не могла и не хотела поделиться им с  Вронским. Она знала, что для него, несмотря на то, что он был главною причиной  ее несчастья, вопрос о свидании ее с сыном покажется самою неважною вещью. Она  знала, что никогда он не будет в силах понять всей глубины ее страданья; она  знала, что за его холодный тон при упоминании об этом она возненавидит его. И  она боялась этого больше всего на свете и потому скрывала от него все, что  касалось сына.    

Просидев дома целый день, она придумывала средства для  свиданья с сыном и остановилась на решении написать мужу. Она уже сочиняла это  письмо, когда ей принесли письмо Лидии Ивановны. Молчание графини смирило и  покорило ее, но письмо, все то, что она прочла между его строками, так  раздражило ее, так ей возмутительна показалась эта злоба в сравнении с ее  страстною законною нежностью к сыну, что она возмутилась против других и  перестала обвинять себя.    

«Эта холодность – притворство чувства, – говорила она  себе. – Им нужно только оскорбить меня и измучать ребенка, а я стану  покоряться им! Ни за что! Она хуже меня. Я не лгу по крайней мере». И тут же  она решила, что завтра же, в самый день рожденья Сережи, она поедет прямо в дом  мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во что бы то ни стало увидит сына и  разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.    

Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала  план действий. Она приедет рано утром, в восемь часов, когда Алексей  Александрович еще, верно, не вставал. Она будет иметь в руках деньги, которые  даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет,  что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено  поставить игрушки у кровати. Она не приготовила только тех слов, которые она  скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.    

На другой день, в восемь часов утра, Анна вышла одна из  извозчичьей кареты и позвонила у большого подъезда своего бывшего дома.    

– Поди посмотри, чего надо. Какая-то барыня, –  сказал Капитоныч, еще не одетый, в пальто и калошах, выглянув в окно на даму,  покрытую вуалем, стоявшую у самой двери.    

Помощник швейцара, незнакомый Анне молодой малый, только что  отворил ей дверь, как она уже вошла в нее и, вынув из муфты трехрублевую  бумажку, поспешно сунула ему в руку.    

– Сережа… Сергей Алексеич, – проговорила она и  пошла было вперед. Осмотрев бумажку, помощник швейцара остановил ее у другой  стеклянной двери.    

– Вам кого надо? – спросил он.    

Она не слышала его слов и ничего не отвечала.    

Заметив замешательство неизвестной, сам Капитоныч вышел к  ней, пропустил в двери и спросил, что ей угодно.    

– От князя Скородумова к Сергею Алексеичу, –  проговорила она.    

– Они не встали еще, – внимательно приглядываясь,  сказал швейцар.    

Анна никак не ожидала, чтобы та, совершенно не изменившаяся,  обстановка передней того дома, где она жила девять лет, так сильно  подействовала на нее. Одно за другим, воспоминания, радостные и мучительные,  поднялись в ее душе, и она на мгновенье забыла, зачем она здесь.    

– Подождать изволите? – сказал Капитоныч, снимая с  нее шубку.    

Сняв шубку, Капитоныч заглянул ей в лицо, узнал ее и молча  низко поклонился ей.    

– Пожалуйте, ваше превосходительство, – сказал он  ей.    

Она хотела что-то сказать, но голос отказался произнести  какие-нибудь звуки; с виноватою мольбой взглянув на старика, она быстрыми  легкими шагами пошла на лестницу. Перегнувшись весь вперед и цепляясь калошами  о ступени, Капитоныч бежал за ней, стараясь перегнать ее.    

– Учитель там, может, раздет. Я доложу.    

Анна продолжала идти по знакомой лестнице, не понимая того,  что говорил старик.    

– Сюда, налево пожалуйте. Извините, что нечисто. Они  теперь в прежней диванной, – отпыхиваясь, говорил швейцар. – Позвольте  повременить, ваше превосходительство, я загляну, – говорил он и, обогнав  ее, приотворил высокую дверь и скрылся за нею. Анна остановилась,  ожидая. – Только проснулись, – сказал швейцар, опять выходя из двери.    

И в ту минуту, как швейцар говорил это, Анна услыхала звук  детского зеванья. По одному голосу этого зеванья она узнала сына и как живого  увидала его пред собою.    

– Пусти, пусти, поди! – заговорила она и вошла в  высокую дверь. Направо от двери стояла кровать, и на кровати сидел, поднявшись,  мальчик в одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь,  доканчивал зевок. В ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились в  блаженно-сонную улыбку, и с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился  назад.    

– Сережа! – прошептала она, неслышно подходя к  нему.    

Во время разлуки с ним и при том приливе любви, который она  испытывала все это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком,  каким она больше всего любила его. Теперь он был даже не таким, как она  оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел. Что  это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился  он с тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его формой головы, его  губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.    

– Сережа! – повторила она над самым ухом ребенка.    

Он поднялся опять на локоть, поводил спутанною головой на  обе стороны, как бы отыскивая что-то, и открыл глаза. Тихо и вопросительно он  поглядел несколько секунд на неподвижно стоявшую пред ним мать, потом вдруг  блаженно улыбнулся и, опять закрыв слипающиеся глаза, повалился, но не назад, а  к ней, к ее рукам.    

– Сережа! Мальчик мой милый! – проговорила она,  задыхаясь и обнимая руками его пухлое тело.    

– Мама! – проговорил он, двигаясь под ее руками,  чтобы разными местами тела касаться ее рук.    

Сонно улыбаясь, все с закрытыми глазами, он перехватился  пухлыми ручонками от спинки кровати за ее плечи, привалился к ней, обдавая ее  тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей, и стал тереться  лицом об ее шею и плечи.    

– Я знал, – открывая глаза, сказал он. –  Нынче мое рожденье. Я знал, что ты придешь. Я встану сейчас.    

И, говоря это, он засыпал.    

Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и  переменился в ее отсутствие. Она узнавала и не узнавала его голые, такие  большие теперь, ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки,  эти обрезанные короткие завитки волос на затылке, в который она так часто  целовала его. Она ощупывала все это и не могла ничего говорить; слезы душили  ее.    

– О чем же ты плачешь, мама? – сказал он,  совершенно проснувшись. – Мама, о чем ты плачешь? – прокричал он  плаксивым голосом.    

– Я? не буду плакать… Я плачу от радости. Я так давно  не видела тебя. Я не буду, не буду, – сказала она, глотая слезы и отворачиваясь. –  Ну, тебе одеваться теперь пора, – оправившись, прибавила она, помолчав, и,  не выпуская его руки, села у его кровати на стул, на котором было приготовлено  платье.    

– Как ты одеваешься без меня? Как… – хотела она  начать говорить просто и весело, но не могла и опять отвернулась.    

– Я не моюсь холодною водой, папа не велел. А Василия  Лукича ты не видала? Он придет. А ты села на мое платье! – и Сережа  расхохотался.    

Она посмотрела на него и улыбнулась.    

– Мама, душечка, голубушка! – закричал он, бросаясь  опять к ней и обнимая ее. Как будто он теперь только, увидав ее улыбку, ясно  понял, что случилось. – Это не надо, – говорил он, снимая с нее  шляпу. И, как будто вновь увидав ее без шляпы, он опять бросился целовать ее.    

– Но что же ты думал обо мне? Ты не думал, что я  умерла?    

– Никогда не верил.    

– Не верил, друг мой?    

– Я знал, я знал! – повторял он свою любимую фразу  и, схватив ее руку, которая ласкала его волосы, стал прижимать ее ладонью к  своему рту и целовать ее.    

 XXX    

     

Василий Лукич между тем, не понимавший сначала, кто была эта  дама, и узнав из разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа и  которую он не знал, так как поступил в дом уже после нее, был в сомнении, войти  ли ему, или нет, или сообщить Алексею Александровичу. Сообразив, наконец, то,  что его обязанность состоит в том, чтобы поднимать Сережу в определенный час и  что поэтому ему нечего разбирать, кто там сидит, мать или другой кто, а нужно  исполнять свою обязанность, он оделся, подошел к двери и отворил ее.    

Но ласки матери и сына, звуки их голосов и то, что они  говорили, – все это заставило его изменить намерение. Он покачал головой  и, вздохнув, затворил дверь. «Подожду еще десять минут», – сказал он себе,  откашливаясь и утирая слезы.    

Между прислугой дома в это же время происходило сильное  волнение. Все узнали, что приехала барыня, и что Капитоныч пустил ее, и что она  теперь в детской, а между тем барин всегда в девятом часу сам заходит в  детскую, и все понимали, что встреча супругов невозможна и что надо помешать  ей. Корней, камердинер, войдя в швейцарскую, спрашивал, кто и как пропустил ее,  и, узнав, что Капитоныч принял и проводил ее, выговаривал старику. Швейцар  упорно молчал, но когда Корней сказал ему, что за это его согнать следует,  Капитоныч подскочил к нему и, замахав руками пред лицом Корнея, заговорил:    

– Да, вот ты бы не впустил! Десять лет служил, кроме  милости ничего не видал, да ты бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол,  вон! Ты политику-то тонко понимаешь! Так-то! Ты бы про себя помнил, как барина  обирать да енотовые шубы таскать!    

– Солдат! – презрительно сказал Корней и  повернулся ко входившей няне. – Вот судите, Марья Ефимовна: впустил,  никому не сказал, – обратился к ней Корней. – Алексей Александрович  сейчас выйдут, пойдут в детскую.    

– Дела, дела! – говорила няня. – Вы бы,  Корней Васильевич, как-нибудь задержали его, барина-то, а я побегу, как-нибудь  ее уведу. Дела, дела!    

Когда няня вошла в детскую, Сережа рассказывал матери о том,  как они упали вместе с Наденькой, покатившись с горы, и три раза перекувырнулись.  Она слушала звуки его голоса, видела его лицо и игру выражения, ощущала его  руку, но не понимала того, что он говорил. Надо было уходить, надо было  оставить его, – только одно это и думала и чувствовала она. Она слышала и  шаги Василия Лукича, подходившего к двери и кашлявшего, слышала и шаги  подходившей няни; но сидела, как окаменелая, не в силах ни начать говорить, ни  встать.    

– Барыня, голубушка! – заговорила няня, подходя к  Анне и целуя ее руки и плечи. – Вот Бог привел радость нашему  новорожденному. Ничего-то вы не переменились.    

– Ах, няня, милая, я не знала, что вы в доме, – на  минуту очнувшись, сказала Анна.    

– Я не живу, я с дочерью живу, я поздравить пришла,  Анна Аркадьевна, голубушка!    

Няня вдруг заплакала и опять стала целовать ее руку.    

Сережа, сияя глазами и улыбкой и держась одною рукой за  мать, другою за няню, топотал по ковру жирными голыми ножками. Нежность любимой  няни к матери приводила его в восхищенье.    

– Мама! Она часто ходит ко мне, и когда придет… –  начал было он, но остановился, заметив, что няня шепотом что-то сказала матери  и что на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло  к матери.    

Она подошла к нему.    

– Милый мой! – сказала она.    

Она не могла сказать прощай , но выражение ее лица  сказало это, и он понял.    

– Милый, милый Кутик! – проговорила она имя,  которым звала его маленьким, – ты не забудешь меня? Ты… – но больше  она не могла говорить.    

Сколько потом она придумывала слов, которые она могла  сказать ему! А теперь она ничего не умела и не могла сказать. Но Сережа понял  все, что она хотела сказать ему. Он понял, что она была несчастлива и любила  его. Он понял даже то, что шепотом говорила няня. Он слышал слова: «Всегда в  девятом часу», и он понял, что это говорилось про отца и что матери с отцом  нельзя встречаться. Это он понимал, но одного он не мог понять: почему на ее  лице показались испуг и стыд?.. Она не виновата, а боится его и стыдится  чего-то. Он хотел сделать вопрос, который разъяснил бы ему это сомнение, но не  смел этого сделать: он видел, что она страдает, и ему было жаль ее. Он молча  прижался к ней и шепотом сказал:    

– Еще не уходи. Он не скоро придет.    

Мать отстранила его от себя, чтобы понять, то ли он думает,  что говорит, и в испуганном выражении его лица она прочла, что он не только  говорил об отце, но как бы спрашивал ее, как ему надо об отце думать.    

– Сережа, друг мой, – сказала она, – люби  его, он лучше и добрее меня, и я пред ним виновата. Когда ты вырастешь, ты  рассудишь.    

– Лучше тебя нет!.. – с отчаянием закричал он  сквозь слезы и, схватив ее за плечи, изо всех сил стал прижимать ее к себе  дрожащими от напряжения руками.    

– Душечка, маленький мой! – проговорила Анна и  заплакала так же слабо, по-детски, как плакал он.    

В это время дверь отворилась, вошел Василий Лукич. У другой  двери послышались шаги, и няня испуганным шепотом сказала:    

– Идет, – и подала шляпу Анне.    

Сережа опустился в постель и зарыдал, закрыв лицо руками.  Анна отняла эти руки, еще раз поцеловала его мокрое лицо и быстрыми шагами  вышла в дверь. Алексей Александрович шел ей навстречу. Увидав ее, он  остановился и наклонил голову.    

Несмотря на то, что она только что говорила, что он лучше и  добрее ее, при быстром взгляде, который она бросила на него, охватив всю его  фигуру со всеми подробностями, чувства отвращения и злобы к нему и зависти за  сына охватили ее. Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу, почти  выбежала из комнаты.    

Она не успела и вынуть и так и привезла домой те игрушки,  которые она с такою любовью и грустью выбирала вчера в лавке.    

 XXXI    

     

Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно  думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так  сильно подействовало на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице,  она долго не могла понять, зачем она здесь. «Да, все это кончено, и я опять  одна», – сказала она себе и, не снимая шляпы, села на стоявшее у камина  кресло. Уставившись неподвижными глазами на бронзовые часы, стоявшие на столе  между окон, она стала думать.    

Девушка-француженка, привезенная из-за границы, вошла  предложить ей одеваться. Она с удивлением посмотрела на нее и сказала:    

– После.    

Лакей предложил кофе.    

– После, – сказала она.    

Кормилица-итальянка, убрав девочку, вошла с нею и поднесла  ее Анне. Пухлая, хорошо выкормленная девочка, как всегда, увидав мать,  подвернула перетянутые ниточками голые ручонки ладонями книзу и, улыбаясь  беззубым ротиком, начала, как рыба поплавками, загребать ручонками, шурша ими  по крахмаленым складкам вышитой юбочки. Нельзя было не улыбнуться, не  поцеловать девочку, нельзя было не подставить ей палец, за который она  ухватилась, взвизгивая и подпрыгивая всем телом; нельзя было не подставить ей  губу, которую она, в виде поцелуя, забрала в ротик. И все это сделала Анна, и  взяла ее на руки, и заставила ее попрыгать, и поцеловала ее свежую щечку и  оголенные локотки; но при виде этого ребенка ей еще яснее было, что то чувство,  которое она испытывала к нему, было даже не любовь в сравнении с тем, что она  чувствовала к Сереже. Все в этой девочке было мило, но все это почему-то не  забирало за сердце. На первого ребенка, хотя и от нелюбимого человека, были  положены все силы любви, не получавшие удовлетворения; девочка была рождена в  самых тяжелых условиях, и на нее не было положено и сотой доли тех забот,  которые были положены на первого. Кроме того, в девочке все было еще ожидания,  а Сережа был уже почти человек, и любимый человек; в нем уже боролись  мысли, чувства; он понимал, он любил, он судил ее, думала она, вспоминая его  слова и взгляды. И она навсегда не только физически, но духовно была разъединена  с ним, и поправить этого нельзя было.    

Она отдала девочку кормилице, отпустила ее и открыла  медальон, в котором был портрет Сережи, когда он был почти того же возраста,  как и девочка. Она встала и, сняв шляпу, взяла на столике альбом, в котором  были фотографические карточки сына в других возрастах. Она хотела сличить  карточки и стала вынимать их из альбома. Она вынула их все. Оставалась одна,  последняя, лучшая карточка. Он в белой рубашке сидел верхом на стуле, хмурился  глазами и улыбался ртом. Это было самое особенное, лучшее его выражение.  Маленькими ловкими руками, которые нынче особенно напряженно двигались своими  белыми тонкими пальцами, она несколько раз задевала за уголок карточки, но  карточка срывалась, и она не могла достать ее. Разрезного ножика не было на  столе, и она, вынув карточку, бывшую рядом (это была карточка Вронского,  сделанная в Риме, в круглой шляпе и с длинными волосами), ею вытолкнула  карточку сына. «Да, вот он!» – сказала она, взглянув на карточку Вронского, и  вдруг вспомнила, кто был причиной ее теперешнего горя. Она ни разу не  вспоминала о нем все это утро. Но теперь вдруг, увидав это мужественное,  благородное, столь знакомое и милое ей лицо, она почувствовала неожиданный  прилив любви к нему.    

«Да где же он? Как же он оставляет меня одну с моими  страданиями?» – вдруг с чувством упрека подумала она, забывая, что она сама  скрывала от него все, касавшееся сына. Она послала к нему просить его прийти к  ней сейчас же; с замиранием сердца, придумывая слова, которыми она скажет  ему все, и те выражения его любви, которые утешат ее, она ждала его. Посланный  вернулся с ответом, что у него гость, но что он сейчас придет и приказал  спросить ее, может ли она принять его с приехавшим в Петербург князем Яшвиным.  «Не один придет, а со вчерашнего обеда он не видал меня, – подумала  она, – не так придет, чтоб я могла все высказать ему, а придет с Яшвиным».  И вдруг ей пришла странная мысль: что, если он разлюбил ее?    

И, перебирая события последних дней, ей казалось, что во  всем она видела подтверждение этой страшной мысли: и то, что он вчера обедал не  дома, и то, что он настоял на том, чтоб они в Петербурге остановились врознь, и  то, что даже теперь шел к ней не один, как бы избегая свиданья с глазу на глаз.    

«Но он должен сказать мне это. Мне нужно знать это. Если я  буду знать это, тогда я знаю, что я сделаю», – говорила она себе, не в  силах представить себе того положения, в котором она будет, убедившись в его  равнодушии. Она думала, что он разлюбил ее, она чувствовала себя близкою к  отчаянию, и вследствие этого она почувствовала себя особенно возбужденною. Она  позвонила девушку и пошла в уборную. Одеваясь, она занялась больше, чем все эти  дни, своим туалетом, как будто он мог, разлюбив ее, опять полюбить за то, что  на ней будет то платье и та прическа, которые больше шли к ней.    

Она услыхала звонок прежде, чем была готова.    

Когда она вышла в гостиную, не он, а Яшвин встретил ее  взглядом. Он рассматривал карточки ее сына, которые она забыла на столе, и не  торопился взглянуть на нее.    

– Мы знакомы, – сказала она, кладя свою маленькую  руку в огромную руку конфузившегося (что так странно было при его громадном  росте и грубом лице) Яшвина. – Знакомы с прошлого года, на скачках.  Дайте, – сказала она, быстрым движением отбирая от Вронского карточки  сына, которые он смотрел, и значительно блестящими глазами взглядывая на  него. – Нынешний год хороши были скачки? Вместо этих я смотрела скачки на  Корсо в Риме. Вы, впрочем, не любите заграничной жизни, – сказала она,  ласково улыбаясь. – Я вас знаю и знаю все ваши вкусы, хотя мало  встречалась с вами.    

– Это мне очень жалко, потому что мои вкусы все больше  дурные, – сказал Яшвин, закусывая свой левый ус.    

Поговорив несколько времени и заметив, что Вронский взглянул  на часы, Яшвин спросил ее, долго ли она пробудет еще в Петербурге, и, разогнув  свою огромную фигуру, взялся за кепи.    

– Кажется, недолго, – сказала она с  замешательством, взглянув на Вронского.    

– Так и не увидимся больше? – сказал Яшвин,  вставая и обращаясь к Вронскому. – Где ты обедаешь?    

– Приезжайте обедать ко мне, – решительно сказала  Анна, как бы рассердившись на себя за свое смущение, но краснея, как всегда,  когда выказывала пред новым человеком свое положение. – Обед здесь не  хорош, но по крайней мере вы увидитесь с ним. Алексей изо всех полковых  товарищей никого не любит, как вас.    

– Очень рад, – сказал Яшвин с улыбкой, по которой  Вронский видел, что Анна очень понравилась ему.    

Яшвин раскланялся и вышел, Вронский остался позади.    

– Ты тоже едешь? – сказала она ему.    

– Я уже опоздал, – отвечал он. – Иди! Я  сейчас догоню тебя, – крикнул он Яшвину.    

Она взяла его за руку и, не спуская глаз, смотрела на него,  отыскивая в мыслях, что бы сказать, чтоб удержать его.    

– Постой, мне кое-что надо сказать, – и, взяв его  короткую руку, она прижала ее к своей шее. – Да, ничего, что я позвала его  обедать?    

– Прекрасно сделала, – сказал он со спокойной  улыбкой, открывая свои сплошные зубы и целуя ее руку.    

– Алексей, ты не изменился ко мне? – сказала она,  обеими руками сжимая его руку. – Алексей, я измучилась здесь. Когда мы  уедем?    

– Скоро, скоро. Ты не поверишь, как и мне тяжела наша  жизнь здесь, – сказал он и потянул свою руку.    

– Ну, иди, иди! – с оскорблением сказала она и  быстро ушла от него.    

 XXXII    

     

Когда Вронский вернулся домой, Анны не было еще дома. Вскоре  после него, как ему сказали, к ней приехала какая-то дама, и она с нею вместе  уехала. То, что она уехала, не сказав куда, то, что ее до сих пор не было, то,  что она утром еще ездила куда-то, ничего не сказав ему, – все это, вместе  со странно возбужденным выражением ее лица нынче утром и с воспоминанием того  враждебного тона, с которым она при Яшвине почти вырвала из его рук карточки  сына, заставило его задуматься. Он решил, что необходимо объясниться с ней. И  он ждал ее в ее гостиной. Но Анна вернулась не одна, а привезла с собой свою  тетку, старую деву, княжну Облонскую. Это была та самая, которая приезжала  утром и с которою Анна ездила за покупками. Анна как будто не замечала  выражения лица Вронского, озабоченного и вопросительного, и весело рассказывала  ему, что она купила нынче утром. Он видел, что в ней происходило что-то  особенное: в блестящих глазах, когда они мельком останавливались на нем, было  напряженное внимание, и в речи и движениях была та нервная быстрота и грация,  которые в первое время их сближения так прельщали его, а теперь тревожили и  пугали.    

Обед был накрыт на четырех. Все уже собрались, чтобы выйти в  маленькую столовую, как приехал еще Тушкевич с поручением к Анне от княгини  Бетси. Княгиня Бетси просила извинить, что она не приехала проститься; она  нездорова, но просила Анну приехать к ней между половиной седьмого и девятью  часами. Вронский взглянул на Анну при этом определении времени, показывавшем,  что были приняты меры, чтоб она никого не встретила; но Анна как будто не  заметила этого.    

– Очень жалко, что я именно не могу между половиной  седьмого и девятью, – сказала она, чуть улыбаясь.    

– Княгиня очень будет жалеть.    

– И я тоже.    

– Вы, верно, едете слушать Патти[145]? – сказал Тушкевич.    

– Патти? Вы мне даете мысль. Я поехала бы, если бы  можно было достать ложу.    

– Я могу достать, – вызвался Тушкевич.    

– Я бы очень, очень была вам благодарна, – сказала  Анна. – Да не хотите ли с нами обедать?    

Вронский пожал чуть заметно плечами. Он решительно не  понимал, что делала Анна. Зачем она привезла эту старую княжну, зачем оставляла  обедать Тушкевича и, удивительнее всего, зачем посылала его за ложей? Разве  возможно было думать, чтобы в ее положении ехать в абонемент Патти, где будет  весь ей знакомый свет? Он серьезным взглядом посмотрел на нее, но она ответила  ему тем же вызывающим, не то веселым, не то отчаянным взглядом, значение  которого он не мог понять. За обедом Анна была наступательно весела: она как  будто кокетничала и с Тушкевичем и с Яшвиным. Когда встали от обеда и Тушкевич  поехал за ложей, а Яшвин пошел курить, Вронский сошел вместе с ним к себе.  Посидев несколько времени, он взбежал наверх. Анна уже была одета в светлое  шелковое с бархатом платье, которое она сшила в Париже, с открытою грудью, и с  белым дорогим кружевом на голове, обрамлявшим ее лицо и особенно выгодно выставлявшим  ее яркую красоту.    

– Вы точно поедете в театр? – сказал он, стараясь  не смотреть на нее.    

– Отчего же вы так испуганно спрашиваете? – вновь  оскорбленная тем, что он не смотрел на нее, сказала она. – Отчего же мне  не ехать?    

Она как будто не понимала значения его слов.    

– Разумеется, нет никакой причины, – нахмурившись,  сказал он.    

– Вот это самое я и говорю, – сказала она,  умышленно не понимая иронии его тона и спокойно заворачивая длинную душистую  перчатку.    

– Анна, ради Бога! что с вами? – сказал он, будя  ее, точно так же, как говорил ей когда-то ее муж.    

– Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.    

– Вы знаете, что нельзя ехать.    

– Отчего? Я поеду не одна. Княжна Варвара поехала  одеваться, она поедет со мной.    

Он пожал плечами с видом недоумения и отчаяния.    

– Но разве вы не знаете… – начал было он.    

– Да я не хочу знать! – почти вскрикнула  она. – Не хочу. Раскаиваюсь я в том, что сделала? Нет, нет и нет. И если б  опять то же, то было бы опять то же. Для нас, для меня и для вас, важно только  одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь  врозь и не видимся? Почему я не могу ехать? Я тебя люблю, и мне все  равно, – сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз  взглянув на него, – если ты не изменился. Отчего же ты не смотришь на  меня?    

Он посмотрел на нее. Он видел всю красоту ее лица и наряда,  всегда так шедшего к ней. Но теперь именно красота и элегантность ее были то  самое, что раздражало его.    

– Чувство мое не может измениться, вы знаете, но я  прошу не ездить, умоляю вас, – сказал он опять по-французски с нежною  мольбой в голосе, но с холодностью во взгляде.    

Она не слышала слов, но видела холодность взгляда и с  раздражением отвечала:    

– А я прошу вас объявить, почему я не должна ехать.    

– Потому, что это может причинить вам то… – он  замялся.    

– Ничего не понимаю. Яшвин n’est pas compromettant,[146] и княжна Варвара ничем не  хуже других. А вот и она.    

 XXXIII    

     

Вронский в первый раз испытывал против Анны чувство досады,  почти злобы за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство это  усиливалось еще тем, что он не мог выразить ей причину своей досады. Если б он  сказал ей прямо то, что он думал, то он сказал бы: «В этом наряде, с известной  всем княжной появиться в театре – значило не только признать свое положение  погибшей женщины, но и бросить вызов свету, то есть навсегда отречься от него».    

Он не мог сказать ей это. «Но как она может не понимать  этого, и что в ней делается?» – говорил он себе. Он чувствовал, как в одно и то  же время уважение его к ней уменьшалось и увеличивалось сознание ее красоты.    

Нахмуренный вернулся он в свой номер и, подсев к Яшвину,  вытянувшему свои длинные ноги на стул и пившему коньяк с сельтерской водой,  велел себе подать того же.    

– Ты говоришь, Могучий Ланковского. Это лошадь хорошая,  и я советую тебе купить, – сказал Яшвин, оглянув мрачное лицо  товарища. – У него вислозадина, но ноги и голова – желать лучше нельзя.    

– Я думаю, что возьму, – отвечал Вронский.    

Разговор о лошадях занимал его, но ни на минуту он не  забывал Анны, невольно прислушивался к звукам шагов по коридору и поглядывал на  часы на камине.    

– Анна Аркадьевна приказала доложить, что они поехали в  театр.    

Яшвин, опрокинув еще рюмку коньяку в шипящую воду, выпил и  встал, застегиваясь.    

– Что ж? поедем, – сказал он, чуть улыбаясь под  усами и показывая этою улыбкой, что понимает причину мрачности Вронского, но не  придает ей значения.    

– Я не поеду, – мрачно отвечал Вронский.    

– А мне надо, я обещал. Ну, до свиданья. А то приезжай  в кресла, Красинского кресло возьми, – прибавил Яшвин, выходя.    

– Нет, мне дело есть.    

«С женою забота, с не-женою еще хуже», – подумал Яшвин,  выходя из гостиницы.    

Вронский, оставшись один, встал со стула и принялся ходить  по комнате.    

«Да нынче что? Четвертый абонемент… Егор с женою там и мать,  вероятно. Это значит – весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и  вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… – представлял он  себе. – Что ж я-то? Или я боюсь, или передал покровительство над ней  Тушкевичу? Как ни смотри – глупо, глупо… И зачем она ставит меня в такое положение?»  – сказал он, махнув рукой.    

Этим движением он зацепил столик, на котором стояла  сельтерская вода и графин с коньяком, и чуть не столкнул его. Он хотел  подхватить, уронил и с досады толкнул ногой стол и позвонил.    

– Если ты хочешь служить у меня, – сказал он  вошедшему камердинеру, – то помни свое дело. Чтоб этого не было. Ты должен  убрать.    

Камердинер, чувствуя себя невиноватым, хотел оправдываться,  но, взглянув на барина, понял по его лицу, что надо только молчать, и, поспешно  извиваясь, опустился на ковер и стал разбирать целые и разбитые рюмки и  бутылки.    

– Это не твое дело, пошли лакея убирать и приготовь мне  фрак.    

     

Вронский вошел в театр в половине девятого. Спектакль был во  всем разгаре. Капельдинер-старичок снял шубу с Вронского и, узнав его, назвал  «ваше сиятельство» и предложил не брать нумерка, а просто крикнуть Федора. В  светлом коридоре никого не было, кроме капельдинеров и двух лакеев с шубами на  руках, слушавших у двери. Из-за притворенной двери слышались звуки осторожного  аккомпанемента стаккато оркестра и одного женского голоса, который отчетливо  выговаривал музыкальную фразу. Дверь отворилась, пропуская прошмыгнувшего  капельдинера, и фраза, подходившая к концу, ясно поразила слух Вронского. Но  дверь тотчас же затворилась, и Вронский не слышал конца фразы и каданса, но  понял по грому рукоплесканий из-за двери, что каданс кончился. Когда он вошел в  ярко освещенную люстрами и бронзовыми газовыми рожками залу, шум еще  продолжался. На сцене певица, блестя обнаженными плечами и бриллиантами, нагибаясь  и улыбаясь, собирала с помощью тенора, державшего ее за руку, неловко  перелетавшие через рампу букеты и подходила к господину с рядом посередине  блестевших помадой волос, тянувшемуся длинными руками через рампу с какою-то  вещью, – и вся публика в партере, как и в ложах, суетилась, тянулась  вперед, кричала и хлопала. Капельмейстер на своем возвышении помогал в передаче  и оправлял свой белый галстук. Вронский вошел в середину партера и,  остановившись, стал оглядываться. Нынче менее, чем когда-нибудь, обратил он  внимание на знакомую, привычную обстановку, на сцену, на этот шум, на все это  знакомое, неинтересное, пестрое стадо зрителей в битком набитом театре.    

Те же, как всегда, были по ложам какие-то дамы с какими-то  офицерами в задах лож; те же, Бог знает кто, разноцветные женщины, и мундиры, и  сюртуки; та же грязная толпа в райке, и во всей этой толпе, в ложах и в первых  рядах были человек сорок настоящих  мужчин и женщин. И на эти оазисы  Вронский тотчас обратил внимание и с ними тотчас же вошел в сношение.    

Акт кончился, когда он вошел, и потому он, не заходя в ложу  брата, прошел до первого ряда и остановился у рампы с Серпуховским, который,  согнув колено и постукивая каблуком в рампу и издалека увидав его, подозвал к  себе улыбкой.    

Вронский еще не видал Анны, он нарочно не смотрел в ее  сторону. Но он знал по направлению взглядов, где она. Он незаметно оглядывался,  но не искал ее; ожидая худшего, он искал глазами Алексея Александровича. На его  счастие, Алексея Александровича нынешний раз не было в театре.    

– Как в тебе мало осталось военного! – сказал ему  Серпуховской. – Дипломат, артист, вот этакое что-то.    

– Да, я как домой вернулся, так надел фрак, –  отвечал Вронский, улыбаясь и медленно вынимая бинокль.    

– Вот в этом я, признаюсь, тебе завидую. Я когда возвращаюсь  из-за границы и надеваю это, – он тронул эксельбанты, – мне жалко  свободы.    

Серпуховской уже давно махнул рукой на служебную  деятельность Вронского, но любил его по-прежнему и теперь был с ним особенно  любезен.    

– Жалко, ты опоздал к первому акту.    

Вронский, слушая одним ухом, переводил бинокль с бенуара на  бельэтаж и оглядывал ложи. Подле дамы в тюрбане и плешивого старичка, сердито  мигавшего в стекле подвигавшегося бинокля, Вронский вдруг увидал голову Анны,  гордую, поразительно красивую и улыбающуюся в рамке кружев. Она была в пятом  бенуаре, в двадцати шагах от него. Сидела она спереди и, слегка оборотившись,  говорила что-то Яшвину. Постанов ее головы на красивых и широких плечах и  сдержанно-возбужденное сияние ее глаз и всего лица напомнили ему ее такою  совершенно, какою он увидел ее на бале в Москве. Но он совсем иначе теперь  ощущал эту красоту. В чувстве его к ней теперь не было ничего таинственного, и  потому красота ее, хотя и сильнее, чем прежде, привлекала его, вместе с тем  теперь оскорбляла его. Она не смотрела в его сторону, но Вронский чувствовал,  что она уже видела его.    

Когда Вронский опять навел в ту сторону бинокль, он заметил,  что княжна Варвара особенно красна, неестественно смеется и беспрестанно  оглядывается на соседнюю ложу; Анна же, сложив веер и постукивая им по красному  бархату, приглядывается куда-то, но не видит и, очевидно, не хочет видеть того,  что происходит в соседней ложе. На лице Яшвина было то выражение, которое  бывало на нем, когда он проигрывал. Он, насупившись, засовывал все глубже и  глубже в рот свой левый ус и косился на ту же соседнюю ложу.    

В ложе этой, слева, были Картасовы. Вронский знал их и знал,  что Анна с ними была знакома. Картасова, худая, маленькая женщина, стояла в  своей ложе и, спиной оборотившись к Анне, надевала накидку, подаваемую ей  мужем. Лицо ее было бледно и сердито, и она что-то взволнованно говорила.  Картасов, толстый плешивый господин, беспрестанно оглядываясь на Анну, старался  успокоить жену. Когда жена вышла, муж долго медлил, отыскивая глазами взгляда  Анны и, видимо, желая ей поклониться. Но Анна, очевидно нарочно не замечая его,  оборотившись назад, что-то говорила нагнувшемуся к ней стриженою головой  Яшвину. Картасов вышел, не поклонившись, и ложа осталась пустою.    

Вронский не понял того, что именно произошло между  Картасовыми и Анной, но он понял, что произошло что-то унизительное для Анны.  Он понял это и по тому, что видел, и более всего по лицу Анны, которая, он  знал, собрала свои последние силы, чтобы выдерживать взятую на себя роль. И эта  роль внешнего спокойствия вполне удавалась ей. Кто не знал ее и ее круга, не  слыхал всех выражений соболезнования, негодования и удивления женщин, что она  позволила себе показаться в свете и показаться так заметно в своем кружевном  уборе и со своей красотой, те любовались спокойствием и красотой этой женщины и  не подозревали, что она испытывала чувства человека, выставляемого у позорного  столба.    

Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский  испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошел в ложу брата.  Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя,  столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя знакомыми.  Вронский слышал, как было произнесено имя Карениной, и заметил, как поспешил  полковой командир громко назвать Вронского, значительно взглянув на говоривших.    

– А, Вронский! Когда же в полк? Мы тебя не можем  отпустить без пира. Ты самый коренной наш, – сказал полковой командир.    

– Не успею, очень жалко, до другого раза, – сказал  Вронский и побежал вверх по лестнице в ложу брата.    

Старая графиня, мать Вронского, со своими стальными  букольками, была в ложе брата. Варя с княжной Сорокиной встретились ему в  коридоре бельэтажа.    

Проводив княжну Сорокину до матери, Варя подала руку деверю  и тотчас же начала говорить с ним о том, что интересовало его. Она была  взволнована так, как он редко видал ее.    

– Я нахожу, что это низко и гадко, и madame Картасова  не имела никакого права. Madame Каренина… – начала она.    

– Да что? Я не знаю.    

– Как, ты не слышал?    

– Ты понимаешь, что я последний об этом услышу.    

– Есть ли злее существо, как эта Картасова?    

– Да что она сделала?    

– Мне муж рассказал… Она оскорбила Каренину. Муж ее  через ложу стал говорить с ней, а Картасова сделала ему сцену. Она, говорят,  громко сказала что-то оскорбительное и вышла.    

– Граф, вас ваша maman зовет, – сказала княжна  Сорокина, выглядывая из двери ложи.    

– А я тебя все жду, – сказала ему мать, насмешливо  улыбаясь. – Тебя совсем не видно.    

Сын видел, что она не могла удержать улыбку радости.    

– Здравствуйте, maman. Я шел к вам, – сказал он  холодно.    

– Что же ты не идешь faire la cour а madame Karenine?[147] – прибавила она, когда  княжна Сорокина отошла. – Elle fait sensation. On oublie la Patti pour  elle.[148]    

– Maman, я вас просил не говорить мне про это, –  отвечал он, хмурясь.    

– Я говорю то, что говорят все.    

Вронский ничего не ответил и, сказав несколько слов княжне  Сорокиной, вышел. В дверях он встретил брата.    

– А, Алексей! – сказал брат. – Какая гадость!  Дура, больше ничего… Я сейчас хотел к ней идти. Пойдем вместе.    

Вронский не слушал его. Он быстрыми шагами пошел вниз: он  чувствовал, что ему надо что-то сделать, но не знал что. Досада на нее за то,  что она ставила себя и его в такое фальшивое положение, вместе с жалостью к ней  за ее страдания волновали его. Он сошел вниз в партер и направился прямо к  бенуару Анны. У бенуара стоял Стремов и разговаривал с нею:    

– Теноров нет больше. Le moule en est brisé.[149]    

Вронский поклонился ей и остановился, здороваясь со  Стремовым.    

– Вы, кажется, поздно приехали и не слыхали лучшей  арии, – сказала Анна Вронскому, насмешливо, как ему показалось, взглянув  на него.    

– Я плохой ценитель, – сказал он, строго глядя на  нее.    

– Как князь Яшвин, – сказала она улыбаясь, –  который находит, что Патти поет слишком громко.    

– Благодарю вас, – сказала она, взяв в маленькую  руку в длинной перчатке поднятую Вронским афишу, и вдруг в это мгновение  красивое лицо ее вздрогнуло. Она встала и пошла в глубь ложи.    

Заметив, что на следующий акт ложа ее осталась пустою,  Вронский, возбуждая шиканье затихшего при звуках каватины театра, вышел из  партера и поехал домой.    

Анна уже была дома. Когда Вронский вошел к ней, она была  одна в том самом наряде, в котором она была в театре. Она сидела на первом у  стены кресле и смотрела пред собой. Она взглянула на него и тотчас же приняла  прежнее положение.    

– Анна, – сказал он.    

– Ты, ты виноват во всем! – вскрикнула она со  слезами отчаяния и злости в голосе, вставая.    

– Я просил, я умолял тебя не ездить, я знал, что тебе  будет неприятно…    

– Неприятно! – вскрикнула она. – Ужасно!  Сколько бы я ни жила, я не забуду этого. Она сказала, что позорно сидеть рядом  со мной.    

– Слова глупой женщины, – сказал он, – но для  чего рисковать, вызывать…    

– Я ненавижу твое спокойствие. Ты не должен был  доводить меня до этого. Если бы ты любил меня….    

– Анна! К чему тут вопрос о моей любви…    

– Да, если бы ты любил меня, как я, если бы ты мучался,  как я… – сказала она, с выражением испуга взглядывая на него.    

Ему жалко было ее и все-таки досадно. Он уверял ее в своей  любви, потому что видел, что только одно это может теперь успокоить ее, и не  упрекал ее словами, но в душе своей он упрекал ее.    

И те уверения в любви, которые ему казались так пошлы, что  ему совестно было выговаривать их, она впивала в себя и понемногу  успокоивалась. На другой день после этого, совершенно примиренные, они уехали в  деревню.    

     

 Часть шестая    

     

I    

     

Дарья Александровна проводила лето с детьми в Покровском, у  сестры Кити Левиной. В ее именье дом совсем развалился, и Левин с женой  уговорили ее провести лето у них. Степан Аркадьич очень одобрил это устройство.  Он говорил, что очень сожалеет, что служба мешает ему провести с семейством  лето в деревне, что для него было бы высшим счастием, и, оставаясь в Москве,  приезжал изредка в деревню на день и два. Кроме Облонских со всеми детьми и  гувернанткой, в это лето гостила у Левиных еще старая княгиня, считавшая своим  долгом следить за неопытною дочерью, находившеюся в таком положении .  Кроме того, Варенька, заграничная приятельница Кити, исполнила свое обещание  приехать к ней, когда Кити будет замужем, и гостила у своего друга. Все это  были родные и друзья жены Левина. И хотя он всех их любил, ему немного жалко  было своего левинского мира и порядка, который был заглушаем этим наплывом  «щербацкого элемента», как он говорил себе. Из его родных гостил в это лето у  них один Сергей Иванович, но и тот был не левинского, а кознышевского склада  человек, так что левинский дух совершенно уничтожался.    

В левинском давно пустынном доме теперь было так много  народа, что почти все комнаты были заняты, и почти каждый день старой княгине  приходилось, садясь за стол, пересчитывать всех и отсаживать тринадцатого внука  или внучку за особенный столик. И для Кити, старательно занимавшейся  хозяйством, было немало хлопот о приобретении кур, индюшек, уток, которых при  летних аппетитах гостей и детей выходило очень много.    

Все семейство сидело за обедом. Дети Долли с гувернанткой и  Варенькой делали планы о том, куда идти за грибами. Сергей Иванович,  пользовавшийся между всеми гостями уважением к его уму и учености, доходившим  почти до поклонения, удивил всех, вмешавшись в разговор о грибах.    

– И меня возьмите с собой. Я очень люблю ходить за  грибами, – сказал он, глядя на Вареньку, – я нахожу, что это очень  хорошее занятие.    

– Что ж, мы очень рады, – покраснев, отвечала  Варенька. Кити значительно переглянулась с Долли. Предложение ученого и умного  Сергея Ивановича идти за грибами с Варенькой подтверждало некоторые  предположения Кити, в последнее время очень ее занимавшие. Она поспешила  заговорить с матерью, чтобы взгляд ее не был замечен. После обеда Сергей  Иванович сел со своею чашкой кофе у окна в гостиной, продолжая начатый разговор  с братом и поглядывая на дверь, из которой должны были выйти дети, собиравшиеся  за грибами. Левин присел на окне возле брата.    

Кити стояла подле мужа, очевидно дожидаясь конца  неинтересовавшего разговора, чтобы сказать ему что-то.    

– Ты во многом переменился с тех пор, как женился, и к  лучшему, – сказал Сергей Иванович, улыбаясь Кити и, очевидно, мало  интересуясь начатым разговором, – но остался верен своей страсти защищать  самые парадоксальные темы.    

– Катя, тебе не хорошо стоять, – сказал ей муж,  подвигая ей стул и значительно глядя на нее.    

– Ну, да, впрочем, и некогда, – прибавил Сергей  Иванович, увидав выбегавших детей.    

Впереди всех боком, галопом, в своих натянутых чулках, махая  корзинкой и шляпой Сергея Ивановича, прямо на него бежала Таня.    

Смело подбежав к Сергею Ивановичу и блестя глазами, столь  похожими на прекрасные глаза отца, она подала Сергею Ивановичу его шляпу и  сделала вид, что хочет надеть на него, робкою и нежною улыбкой смягчая свою  вольность.    

– Варенька ждет, – сказала она, осторожно надевая  на него шляпу, по улыбке Сергея Ивановича увидав, что это было можно.    

Варенька стояла в дверях, переодетая в желтое ситцевое  платье, с повязанным на голове белым платком.    

– Иду, иду, Варвара Андреевна, – сказал Сергей  Иванович, допивая из чашки кофей и разбирая по карманам платок и сигарочницу.    

– А что за прелесть моя Варенька! А? – сказала  Кити мужу, как только Сергей Иванович встал. Она сказала это так, что Сергей  Иванович мог слышать ее, чего она, очевидно, хотела. – И как она красива,  благородно красива! Варенька! – прокричала Кити, – вы будете в  мельничном лесу? Мы приедем к вам.    

– Ты решительно забываешь свое положение, Кити, –  проговорила старая княгиня, поспешно выходя из двери. – Тебе нельзя так  кричать.    

Варенька, услыхав голос Кити и выговор ее матери, быстро,  легкими шагами подошла к Кити. Быстрота движений, краска, покрывавшая  оживленное лицо, – все показывало, что в ней происходило что-то  необыкновенное. Кити знала, чтó было это необыкновенное, и внимательно следила  за ней. Она теперь позвала Вареньку только затем, чтобы мысленно благословить  ее на то важное событие, которое, по мысли Кити, должно было совершиться нынче  после обеда в лесу.    

– Варенька, я очень счастлива буду, если случится одна  вещь, – шепотом сказала она, целуя ее.    

– А вы с нами пойдете? – смутившись, сказала  Варенька Левину, делая вид, что не слыхала того, что ей было сказано.    

– Я пойду, но только до гумна, и там останусь.    

– Ну что тебе за охота? – сказала Кити.    

– Нужно новые фуры взглянуть и учесть, – сказал  Левин. – А ты где будешь?    

– На террасе.    

 II    

     

На террасе собралось все женское общество. Они и вообще  любили сидеть там после обеда, но нынче там было еще и дело. Кроме шитья  распашонок и вязанья свивальников, которым все были заняты, нынче там варилось  варенье по новой для Агафьи Михайловны методе, без прибавления воды. Кити  вводила эту новую методу, употреблявшуюся у них дома. Агафья Михайловна,  которой прежде было поручено это дело, считая, что то, что делалось в доме  Левиных, не могло быть дурно, все-таки налила воды в клубнику и землянику,  утверждая, что это невозможно иначе; она была уличена в этом, и теперь варилась  малина при всех, и Агафья Михайловна должна была быть приведена к убеждению,  что и без воды варенье выйдет хорошо.    

Агафья Михайловна с разгоряченным и огорченным лицом,  спутанными волосами и обнаженными по локоть худыми руками кругообразно  покачивала тазик над жаровней и мрачно смотрела на малину, от всей души желая,  чтоб она застыла и не проварилась. Княгиня, чувствуя, что на нее, как на  главную советницу по варке малины, должен быть направлен гнев Агафьи  Михайловны, старалась сделать вид, что она занята другим и не интересуется  малиной, говорила о постороннем, но искоса поглядывала на жаровню.    

– Я на дешевом товаре всегда платья девушкам покупаю  сама, – говорила княгиня, продолжая начатый разговор… – Не снять ли  теперь пенки, голубушка? – прибавила она, обращаясь к Агафье  Михайловне. – Совсем тебе не нужно это делать самой, и жарко, –  остановила она Кити.    

– Я сделаю, – сказала Долли и, встав, осторожно  стала водить ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от ложки  приставшее к ней, постукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми,  с подтекающими кровяным сиропом, пенками. «Как они будут это лизать с чаем!» –  думала она о своих детях, вспоминая, как она сама, бывши ребенком, удивлялась,  что большие не едят самого лучшего – пенок.    

– Стива говорит, что гораздо лучше давать  деньги, – продолжала между тем Долли начатый занимательный разговор о том,  как лучше дарить людей, – но…    

– Как можно деньги! – в один голос заговорили  княгиня и Кити. – Они ценят это.    

– Ну, я, например, в прошлом году купила нашей Матрене  Семеновне не поплин, а вроде этого, – сказала княгиня.    

– Я помню, она в ваши именины в нем была.    

– Премиленький узор; так просто и благородно. Я сама  хотела себе сделать, если б у нее не было. Вроде как у Вареньки. Так мило и  дешево.    

– Ну, теперь, кажется, готово, – сказала Долли,  спуская сироп с ложки.    

– Когда крендельками, тогда готово. Еще поварите,  Агафья Михайловна.    

– Эти мухи! – сердито сказала Агафья  Михайловна. – Все то же будет, – прибавила она.    

– Ах, как он мил, не пугайте его! – неожиданно  сказала Кити, глядя на воробья, который сел на перила и, перевернув стерженек  малины, стал клевать его.    

– Да, но ты бы подальше от жаровни, – сказала  мать.    

– A propos de Варенька,[150] – сказала Кити по-французски, как они и все  время говорили, чтоб Агафья Михайловна не понимала их. – Вы знаете, maman,  что я нынче почему-то жду решения. Вы понимаете какое. Как бы хорошо было!    

– Однако какова мастерица сваха! – сказала  Долли. – Как она осторожно и ловко сводит их…    

– Нет, скажите, maman, что вы думаете?    

– Да что же думать? Он (они разумели Сергея Ивановича)  мог всегда сделать первую партию в России; теперь он уж не так молод, но  все-таки, я знаю, за него и теперь пошли бы многие… Она очень добрая, но он мог  бы…    

– Нет, вы поймите, мама, почему для него и для нее  лучше нельзя придумать. Первое – она прелесть! – сказала Кити, загнув один  палец.    

– Она очень нравится ему, это верно, – подтвердила  Долли.    

– Потом второе: он такое занимает положение в свете,  что ему ни состояние, ни положение в свете его жены совершенно не нужны. Ему  нужно одно – хорошую, милую жену, спокойную.    

– Да, уж с ней можно быть спокойным, – подтвердила  Долли.    

– Третье, чтоб она его любила. И это есть… То есть это  так бы хорошо было!.. Жду, что вот они явятся из леса, и все решится. Я сейчас  увижу по глазам. Я бы так рада была! Как ты думаешь, Долли?    

– Да ты не волнуйся. Тебе совсем не нужно  волноваться, – сказала мать.    

– Да я не волнуюсь, мама. Мне кажется, что он нынче  сделает предложение.    

– Ах, это так странно, как и когда мужчина делает  предложение… Есть какая-то преграда, и вдруг она прорвется, – сказала  Долли, задумчиво улыбаясь и вспоминая свое прошедшее со Степаном Аркадьичем.    

– Мама, как вам папа сделал предложение? – вдруг  спросила Кити.    

– Ничего необыкновенного не было, очень просто, –  отвечала княгиня, но лицо ее все просияло от этого воспоминания.    

– Нет, но как? Вы все-таки его любили, прежде чем вам  позволили говорить?    

Кити испытывала особенную прелесть в том, что она с матерью  теперь могла говорить, как с равною, об этих самых главных вопросах в жизни  женщины.    

– Разумеется, любила; он ездил к нам в деревню.    

– Но как решилось? Мама?    

– Ты думаешь, верно, что вы что-нибудь новое выдумали?  Все одно: решилось глазами, улыбками…    

– Как вы это хорошо сказали, мама! Именно глазами и  улыбками, – подтвердила Долли.    

– Но какие слова он говорил?    

– Какие тебе Костя говорил?    

– Он писал мелом. Это было удивительно… Как это мне  давно кажется! – сказала она.    

И три женщины задумались об одном и том же. Кити первая  прервала молчание. Ей вспомнилась вся эта последняя пред ее замужеством зима и  ее увлечение Вронским.    

– Одно… это прежняя пассия Вареньки, – сказала  она, по естественной связи мысли вспомнив об этом. – Я хотела сказать  как-нибудь Сергею Ивановичу, приготовить его. Они, все мужчины, –  прибавила она, – ужасно ревнивы к нашему прошедшему.    

– Не все, – сказала Долли. – Ты это судишь по  своему мужу. Он до сих пор мучается воспоминанием о Вронском. Да? Правда ведь?    

– Правда, – задумчиво улыбаясь глазами, отвечала  Кити.    

– Только я не знаю, – вступилась княгиня-мать за  свое материнское наблюдение за дочерью, – какое же твое прошедшее могло  его беспокоить? Что Вронский ухаживал за тобой? Это бывает с каждою девушкой.    

– Ну, да не про это мы говорим, – покраснев,  сказала Кити.    

– Нет, позволь, – продолжала мать, – и потом  ты сама мне не хотела позволить переговорить с Вронским. Помнишь?    

– Ах, мама! – с выражением страдания сказала Кити.    

– Теперь вас не удержишь… Отношения твои и не могли  зайти дальше, чем должно; я бы сама вызвала его. Впрочем, тебе, моя душа,  не годится волноваться. Пожалуйста, помни это и успокойся.    

– Я совершенно спокойна, maman.    

– Как счастливо вышло тогда для Кити, что приехала  Анна, – сказала Долли, – и как несчастливо для нее. Вот именно  наоборот, – прибавила она, пораженная своею мыслью. – Тогда Анна так  была счастлива, а Кити себя считала несчастливой. Как совсем наоборот! Я часто  о ней думаю.    

– Есть о ком думать! Гадкая, отвратительная женщина,  без сердца, – сказала мать, не могшая забыть, что Кити вышла не за  Вронского, а за Левина.    

– Что за охота про это говорить, – с досадой  сказала Кити, – я об этом не думаю и не хочу думать… И не хочу  думать, – повторила она, прислушиваясь к знакомым шагам мужа по лестнице  террасы.    

– О чем это: и не хочу думать? – спросил Левин,  входя на террасу.    

Но никто не ответил ему, и он не повторил вопроса.    

– Мне жалко, что я расстроил ваше женское  царство, – сказал он, недовольно оглянув всех и поняв, что говорили о  чем-то таком, чего бы не стали говорить при нем.    

На секунду он почувствовал, что разделяет чувство Агафьи  Михайловны, недовольство на то, что варят малину без воды, и вообще на чуждое  щербацкое влияние. Он улыбнулся, однако, и подошел к Кити.    

– Ну, что? – спросил он ее, с тем самым выражением  глядя на нее, с которым теперь все обращались к ней.    

– Ничего, прекрасно, – улыбаясь, сказала  Кити, – а у тебя как?    

– Да втрое больше везут, чем телега. Так ехать за  детьми? Я велел закладывать.    

– Что ж, ты хочешь Кити на линейке везти? – с  упреком сказала мать.    

– Да ведь шагом, княгиня.    

Левин никогда не называл княгиню maman, как это делают  зятья, и это было неприятно княгине. Но Левин, несмотря на то, что он очень  любил и уважал княгиню, не мог, не осквернив чувства к своей умершей матери,  называть ее так.    

– Поедемте с нами, maman, – сказала Кити.    

– Не хочу я смотреть на это безрассудство.    

– Ну, я пешком пойду. Ведь мне здорово. – Кити  встала, подошла к мужу и взяла его за руку.    

– Здорово, но все в меру, – сказала княгиня.    

– Ну что, Агафья Михайловна, готово варенье? –  сказал Левин, улыбаясь Агафье Михайловне и желая развеселить ее. – Хорошо  по-новому?    

– Должно быть, хорошо. По-нашему, переварено.    

– Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у  нас лед теперь уж растаял, а беречь негде, – сказала Кити, тотчас же поняв  намерение мужа и c тем же чувством обращаясь к старухе. – Зато ваше  соленье такое, что мама говорит, никогда такого не едала, – прибавила она,  улыбаясь и поправляя на ней косынку.    

Агафья Михайловна посмотрела на Кити сердито.    

– Вы меня не утешайте, барыня. Я вот посмотрю на вас с  ним, мне и весело, – сказала она, и это грубое выражение с ним , а  не с ними  тронуло Кити.    

– Поедемте с нами за грибами, вы нам местá  покажете. – Агафья Михайловна улыбнулась, покачала головой, как бы говоря:  «И рада бы посердиться на вас, да нельзя».    

– Сделайте, пожалуйста, по моему совету, – сказала  старая княгиня, – сверху положите бумажку и ромом намочите: и безо льда  никогда плесени не будет.    

 III    

     

Кити была в особенности рада случаю побыть с глазу на глаз с  мужем, потому что она заметила, как тень огорчения пробежала на его так живо все  отражающем лице в ту минуту, как он вошел на террасу и спросил, о чем говорили,  и ему не ответили.    

Когда они пошли пешком вперед других и вышли из виду дома на  накатанную, пыльную и усыпанную ржаными колосьями и зернами дорогу, она крепче  оперлась на его руку и прижала ее к себе. Он уже забыл о минутном неприятном  впечатлении и наедине с нею испытывал теперь, когда мысль о ее беременности ни  на минуту не покидала его, то, еще новое для него и радостное, совершенно  чистое от чувственности наслаждение близости к любимой женщине. Говорить было  нечего, но ему хотелось слышать звук ее голоса, так же как и взгляд,  изменившегося теперь при беременности. В голосе, как и во взгляде, была  мягкость и серьезность, подобная той, которая бывает у людей, постоянно сосредоточенных  над одним любимым делом.    

– Так ты не устанешь? Упирайся больше, – сказал  он.    

– Нет, я так рада случаю побыть с тобою наедине, и  признаюсь, как мне ни хорошо с ними, жалко наших зимних вечеров вдвоем.    

– То было хорошо, а это еще лучше. Оба лучше, –  сказал он, прижимая ее руку.    

– Ты знаешь, про что мы говорили, когда ты вошел?    

– Про варенье?    

– Да, и про варенье; но потом о том, как делают  предложение.    

– А! – сказал Левин, более слушая звук ее голоса,  чем слова, которые она говорила, все время думая о дороге, которая шла теперь  лесом, и обходя те места, где бы она могла неверно ступить.    

– И о Сергее Иваныче и Вареньке? Ты заметил?.. Я очень  желаю этого, – продолжала она. – Как ты об этом думаешь? – И она  заглянула ему в лицо.    

– Не знаю, что думать, – улыбаясь, отвечал  Левин. – Сергей в этом отношении очень странен для меня. Я ведь  рассказывал…    

– Да, что он был влюблен в эту девушку, которая умерла…    

– Это было, когда я был ребенком; я знаю это по  преданиям. Я помню его тогда. Он был удивительно мил. Но с тех пор я наблюдаю  его с женщинами: он любезен, некоторые ему нравятся, но чувствуешь, что они для  него просто люди, а не женщины.