1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
- Пускать - не пускать? - говорил сам себе Николай  в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия  волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им  человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову,  остановился - назад или вперед? Э! всё равно, вперед!: видно, - как будто  сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким,  вольным, но решительным скоком.      

- Улюлю!: - не своим голосом закричал Николай, и сама  собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через  водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки.  Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни  собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив  свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи  зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе:  вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы  наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться  на передние ноги.      

- Улюлюлюлю! - кричал Николай.      

Красный Любим выскочил из‑за Милки, стремительно  бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду  испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять  поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не  приближавшимися к нему.      

- Уйдет! Нет, это невозможно! - думал Николай,  продолжая кричать охрипнувшим голосом.      

- Карай! Улюлю!: - кричал он, отыскивая глазами старого  кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись  сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему.  Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет  Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до  которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник,  скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий  молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и  почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся  и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами - и окровавленный, с распоротым  боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.      

- Караюшка! Отец!.. - плакал Николай:      

Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками,  благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах  от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше  спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут - Николай видел только,  что что‑то сделалось с Караем - он мгновенно очутился на волке и с ним  вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.      

Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с  волком собак, из‑под которых виднелась седая шерсть волка, его  вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова  (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была  счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть  волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом  передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал  его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять  отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно  ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.      

- Боже мой! За что?: - с отчаянием закричал Николай.      

Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и  собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.      

Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над  зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на  зад и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к  засеке, которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила,  услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и  остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли,  волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего бурого не к  волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, - на перерез зверю.  Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй  раз его остановили дядюшкины собаки.      

Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как  цепом молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.      

Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо  самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и  увидал, что Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать  его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь  всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки  облепили его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто  ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть,  но Данила прошептал: «Не надо, соструним», - и переменив положение,  наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы  взнуздав его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой  перевалил волка.      

С счастливыми, измученными лицами, живого, матерого волка  взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него  собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух  взяли гончие и трех борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами,  и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с  закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту  толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая  завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех. Граф Илья  Андреич тоже подъехал и потрогал волка.      

- О, материщий какой, - сказал он. - Матёрый,  а? - спросил он у Данилы, стоявшего подле него.      

- Матёрый, ваше сиятельство, - отвечал Данила,  поспешно снимая шапку.      

Граф вспомнил своего прозеванного волка и свое столкновение  с Данилой.      

- Однако, брат, ты сердит, - сказал граф. -  Данила ничего не сказал и только застенчиво улыбнулся детски‑кроткой и  приятной улыбкой.VI      

       

Старый граф поехал домой; Наташа с Петей обещались сейчас же  приехать. Охота пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих  пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел  всех своих охотников.      

Насупротив от Николая были зеленя и там стоял его охотник,  один в яме за выдавшимся кустом орешника. Только что завели гончих, Николай  услыхал редкий гон известной ему собаки - Волторна; другие собаки  присоединились к нему, то замолкая, то опять принимаясь гнать. Через минуту  подали из острова голос по лисе, и вся стая, свалившись, погнала по отвершку,  по направлению к зеленям, прочь от Николая.      

Он видел скачущих выжлятников в красных шапках по краям  поросшего оврага, видел даже собак, и всякую секунду ждал того, что на той  стороне, на зеленях, покажется лисица.      

Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и  Николай увидал красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив трубу,  торопливо неслась по зеленям. Собаки стали спеть к ней. Вот приблизились, вот  кругами стала вилять лисица между ними, всё чаще и чаще делая эти круги и  обводя вокруг себя пушистой трубой (хвостом); и вот налетела чья‑то  белая собака, и вслед за ней черная, и всё смешалось, и звездой, врозь расставив  зады, чуть колеблясь, стали собаки. К собакам подскакали два охотника: один в  красной шапке, другой, чужой, в зеленом кафтане.      

«Что это такое? подумал Николай. Откуда взялся этот охотник?  Это не дядюшкин».      

Охотники отбили лисицу и долго, не тороча, стояли пешие.  Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки.  Охотники махали руками и что‑то делали с лисицей. Оттуда же раздался звук  рога - условленный сигнал драки.      

- Это Илагинский охотник что‑то с нашим Иваном  бунтует, - сказал стремянный Николая.      

Николай послал стремяного подозвать к себе сестру и Петю и  шагом поехал к тому месту, где доезжачие собирали гончих. Несколько охотников  поскакало к месту драки.      

Николай слез с лошади, остановился подле гончих с  подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений о том, чем кончится дело. Из‑за  опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому  барину. Он издалека снял шапку и старался говорить почтительно; но он был  бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз был у него подбит, но он  вероятно и не знал этого.      

- Что у вас там было? - спросил Николай.      

- Как же, из‑под наших гончих он травить будет!  Да и сука‑то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его  лисицей ну катать. Вот она, в тороках. А этого хочешь?: - говорил охотник,  указывая на кинжал и вероятно воображая, что он всё еще говорит с своим врагом.      

Николай, не разговаривая с охотником, попросил сестру и Петю  подождать его и поехал на то место, где была эта враждебная, Илагинская охота.      

Охотник‑победитель въехал в толпу охотников и там,  окруженный сочувствующими любопытными, рассказывал свой подвиг.      

Дело было в том, что Илагин, с которым Ростовы были в ссоре  и процессе, охотился в местах, по обычаю принадлежавших Ростовым, и теперь как  будто нарочно велел подъехать к острову, где охотились Ростовы, и позволил  травить своему охотнику из‑под чужих гончих.      

Николай никогда не видал Илагина, но как и всегда в своих  суждениях и чувствах не зная середины, по слухам о буйстве и своевольстве этого  помещика, всей душой ненавидел его и считал своим злейшим врагом. Он озлобленно‑взволнованный  ехал теперь к нему, крепко сжимая арапник в руке, в полной готовности на самые  решительные и опасные действия против своего врага.      

Едва он выехал за уступ леса, как он увидал подвигающегося  ему навстречу толстого барина в бобровом картузе на прекрасной вороной лошади,  сопутствуемого двумя стремянными.      

Вместо врага Николай нашел в Илагине представительного,  учтивого барина, особенно желавшего познакомиться с молодым графом. Подъехав к  Ростову, Илагин приподнял бобровый картуз и сказал, что очень жалеет о том, что  случилось; что велит наказать охотника, позволившего себе травить из‑под  чужих собак, просит графа быть знакомым и предлагает ему свои места для охоты.      

Наташа, боявшаяся, что брат ее наделает что‑нибудь  ужасное, в волнении ехала недалеко за ним. Увидав, что враги дружелюбно  раскланиваются, она подъехала к ним. Илагин еще выше приподнял свой бобровый  картуз перед Наташей и приятно улыбнувшись, сказал, что графиня представляет  Диану и по страсти к охоте и по красоте своей, про которую он много слышал.      

Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно  просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для  себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и  охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше.      

Итти до Илагинского угоря надо было полями. Охотники  разровнялись. Господа ехали вместе. Дядюшка, Ростов, Илагин поглядывали тайком  на чужих собак, стараясь, чтобы другие этого не замечали, и с беспокойством  отыскивали между этими собаками соперниц своим собакам.      

Ростова особенно поразила своей красотой небольшая  чистопсовая, узенькая, но с стальными мышцами, тоненьким щипцом (мордой) и на  выкате черными глазами, краснопегая сучка в своре Илагина. Он слыхал про  резвость Илагинских собак, и в этой красавице‑сучке видел соперницу своей  Милке.      

В середине степенного разговора об урожае нынешнего года,  который завел Илагин, Николай указал ему на его краснопегую суку.      

- Хороша у вас эта сучка! - сказал он небрежным  тоном. - Резва?      

- Эта? Да, эта - добрая собака, ловит, -  равнодушным голосом сказал Илагин про свою краснопегую Ерзу, за которую он год  тому назад отдал соседу три семьи дворовых. - Так и у вас, граф, умолотом  не хвалятся? - продолжал он начатый разговор. И считая учтивым отплатить  молодому графу тем же, Илагин осмотрел его собак и выбрал Милку, бросившуюся  ему в глаза своей шириной.      

- Хороша у вас эта чернопегая - ладна! - сказал  он.      

- Да, ничего, скачет, - отвечал Николай. «Вот  только бы побежал в поле матёрый русак, я бы тебе показал, какая эта собака!»  подумал он, и обернувшись к стремянному сказал, что он дает рубль тому, кто  подозрит, т. е. найдет лежачего зайца.      

- Я не понимаю, - продолжал Илагин, - как  другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя, граф.  Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такой компанией: уже чего же  лучше (он снял опять свой бобровый картуз перед Наташей); а это, чтобы  шкуры считать, сколько привез - мне всё равно!      

- Ну да.      

- Или чтоб мне обидно было, что чужая собака поймает, а  не моя - мне только бы полюбоваться на травлю, не так ли, граф? Потом я сужу:      

- Ату - его, - послышался в это время протяжный  крик одного из остановившихся борзятников. Он стоял на полубугре жнивья, подняв  арапник, и еще раз повторил протяжно: - А - ту - его! (Звук этот и поднятый  арапник означали то, что он видит перед собой лежащего зайца.)      

- А, подозрил, кажется, - сказал небрежно  Илагин. - Что же, потравим, граф!      

- Да, подъехать надо: да - что ж, вместе? -  отвечал Николай, вглядываясь в Ерзу и в красного Ругая дядюшки, в двух своих  соперников, с которыми еще ни разу ему не удалось поровнять своих собак. «Ну  что как с ушей оборвут мою Милку!» думал он, рядом с дядюшкой и Илагиным  подвигаясь к зайцу.      

- Матёрый? - спрашивал Илагин, подвигаясь к  подозрившему охотнику, и не без волнения оглядываясь и подсвистывая Ерзу:      

- А вы, Михаил Никанорыч? - обратился он к  дядюшке.      

Дядюшка ехал насупившись.      

- Что мне соваться, ведь ваши - чистое дело  марш! - по деревне за собаку плачены, ваши тысячные. Вы померяйте своих, а  я посмотрю!      

- Ругай! На, на, - крикнул он. -  Ругаюшка! - прибавил он, невольно этим уменьшительным выражая свою  нежность и надежду, возлагаемую на этого красного кобеля. Наташа видела и  чувствовала скрываемое этими двумя стариками и ее братом волнение и сама  волновалась.      

Охотник на полугорке стоял с поднятым арапником, господа  шагом подъезжали к нему; гончие, шедшие на самом горизонте, заворачивали прочь  от зайца; охотники, не господа, тоже отъезжали. Всё двигалось медленно и  степенно.      

- Куда головой лежит? - спросил Николай, подъезжая  шагов на сто к подозрившему охотнику. Но не успел еще охотник отвечать, как  русак, чуя мороз к завтрашнему утру, не вылежал и вскочил. Стая гончих на  смычках, с ревом, понеслась под гору за зайцем; со всех сторон борзые, не  бывшие на сворах, бросились на гончих и к зайцу. Все эти медленно двигавшиеся  охотники‑выжлятники с криком: стой! сбивая собак, борзятники с криком:  ату! направляя собак - поскакали по полю. Спокойный Илагин, Николай, Наташа и  дядюшка летели, сами не зная как и куда, видя только собак и зайца, и боясь  только потерять хоть на мгновение из вида ход травли. Заяц попался матёрый и  резвый. Вскочив, он не тотчас же поскакал, а повел ушами, прислушиваясь к крику  и топоту, раздавшемуся вдруг со всех сторон. Он прыгнул раз десять не быстро,  подпуская к себе собак, и наконец, выбрав направление и поняв опасность,  приложил уши и понесся во все ноги. Он лежал на жнивьях, но впереди были  зеленя, по которым было топко. Две собаки подозрившего охотника, бывшие ближе  всех, первые воззрились и заложились за зайцем; но еще далеко не подвинулись к  нему, как из‑за них вылетела Илагинская краснопегая Ерза, приблизилась на  собаку расстояния, с страшной быстротой наддала, нацелившись на хвост зайца и  думая, что она схватила его, покатилась кубарем. Заяц выгнул спину и наддал еще  шибче. Из‑за Ерзы вынеслась широкозадая, чернопегая Милка и быстро стала  спеть к зайцу.      

- Милушка! матушка! - послышался торжествующий  крик Николая. Казалось, сейчас ударит Милка и подхватит зайца, но она догнала и  пронеслась. Русак отсел. Опять насела красавица Ерза и над самым хвостом русака  повисла, как будто примеряясь как бы не ошибиться теперь, схватить за заднюю  ляжку.      

- Ерзанька! сестрица! - послышался плачущий, не  свой голос Илагина. Ерза не вняла его мольбам. В тот самый момент, как надо  было ждать, что она схватит русака, он вихнул и выкатил на рубеж между зеленями  и жнивьем. Опять Ерза и Милка, как дышловая пара, выровнялись и стали спеть к  зайцу; на рубеже русаку было легче, собаки не так быстро приближались к нему.      

- Ругай! Ругаюшка! Чистое дело марш! - закричал в  это время еще новый голос, и Ругай, красный, горбатый кобель дядюшки,  вытягиваясь и выгибая спину, сравнялся с первыми двумя собаками, выдвинулся из‑за  них, наддал с страшным самоотвержением уже над самым зайцем, сбил его с рубежа  на зеленя, еще злей наддал другой раз по грязным зеленям, утопая по колена, и  только видно было, как он кубарем, пачкая спину в грязь, покатился с зайцем.  Звезда собак окружила его. Через минуту все стояли около столпившихся собак.  Один счастливый дядюшка слез и отпазанчил. Потряхивая зайца, чтобы стекала  кровь, он тревожно оглядывался, бегая глазами, не находя положения рукам и  ногам, и говорил, сам не зная с кем и что.      

«Вот это дело марш: вот собака: вот вытянул всех, и тысячных  и рублевых - чистое дело марш!» говорил он, задыхаясь и злобно оглядываясь, как  будто ругая кого‑то, как будто все были его враги, все его обижали, и  только теперь наконец ему удалось оправдаться. «Вот вам и тысячные - чистое  дело марш!»      

- Ругай, на пазанку! - говорил он, кидая  отрезанную лапку с налипшей землей; - заслужил - чистое дело марш!      

- Она вымахалась, три угонки дала одна, - говорил  Николай, тоже не слушая никого, и не заботясь о том, слушают ли его, или нет.      

- Да это что же в поперечь! - говорил Илагинский  стремянный.      

- Да, как осеклась, так с угонки всякая дворняшка  поймает, - говорил в то же время Илагин, красный, насилу переводивший дух  от скачки и волнения. В то же время Наташа, не переводя духа, радостно и  восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом  выражала всё то, что выражали и другие охотники своим единовременным  разговором. И визг этот был так странен, что она сама должна бы была стыдиться  этого дикого визга и все бы должны были удивиться ему, ежели бы это было в  другое время.      

Дядюшка сам второчил русака, ловко и бойко перекинул его  через зад лошади, как бы упрекая всех этим перекидыванием, и с таким видом, что  он и говорить ни с кем не хочет, сел на своего каураго и поехал прочь. Все,  кроме его, грустные и оскорбленные, разъехались и только долго после могли  притти в прежнее притворство равнодушия. Долго еще они поглядывали на красного  Ругая, который с испачканной грязью, горбатой спиной, побрякивая железкой, с  спокойным видом победителя шел за ногами лошади дядюшки.      

«Что ж я такой же, как и все, когда дело не коснется до  травли. Ну, а уж тут держись!» казалось Николаю, что говорил вид этой собаки.      

Когда, долго после, дядюшка подъехал к Николаю и заговорил с  ним, Николай был польщен тем, что дядюшка после всего, что было, еще  удостоивает говорить с ним.VII      

       

Когда ввечеру Илагин распростился с Николаем, Николай  оказался на таком далеком расстоянии от дома, что он принял предложение дядюшки  оставить охоту ночевать у него (у дядюшки), в его деревеньке Михайловке.      

- И если бы заехали ко мне - чистое дело марш! -  сказал дядюшка, еще бы того лучше; видите, погода мокрая, говорил дядюшка,  отдохнули бы, графинечку бы отвезли в дрожках. - Предложение дядюшки было  принято, за дрожками послали охотника в Отрадное; а Николай с Наташей и  Петей поехали к дядюшке.      

Человек пять, больших и малых, дворовых мужчин выбежало на  парадное крыльцо встречать барина. Десятки женщин, старых, больших и малых,  высунулись с заднего крыльца смотреть на подъезжавших охотников. Присутствие  Наташи, женщины, барыни верхом, довело любопытство дворовых дядюшки до тех  пределов, что многие, не стесняясь ее присутствием, подходили к ней, заглядывали  ей в глаза и при ней делали о ней свои замечания, как о показываемом чуде,  которое не человек, и не может слышать и понимать, что говорят о нем.      

- Аринка, глянь‑ка, на бочькю сидит! Сама сидит,  а подол болтается: Вишь рожок!      

- Батюшки‑светы, ножик‑то:      

- Вишь татарка!      

- Как же ты не перекувыркнулась‑то? -  говорила самая смелая, прямо уж обращаясь к Наташе.      

Дядюшка слез с лошади у крыльца своего деревянного заросшего  садом домика и оглянув своих домочадцев, крикнул повелительно, чтобы лишние  отошли и чтобы было сделано всё нужное для приема гостей и охоты.      

Всё разбежалось. Дядюшка снял Наташу с лошади и за руку  провел ее по шатким досчатым ступеням крыльца. В доме, не отштукатуренном, с  бревенчатыми стенами, было не очень чисто, - не видно было, чтобы цель  живших людей состояла в том, чтобы не было пятен, но не было заметно  запущенности.      

В сенях пахло свежими яблоками, и висели волчьи и лисьи  шкуры. Через переднюю дядюшка провел своих гостей в маленькую залу с складным  столом и красными стульями, потом в гостиную с березовым круглым столом и  диваном, потом в кабинет с оборванным диваном, истасканным ковром и с  портретами Суворова, отца и матери хозяина и его самого в военном мундире. В  кабинете слышался сильный запах табаку и собак. В кабинете дядюшка попросил  гостей сесть и расположиться как дома, а сам вышел. Ругай с невычистившейся  спиной вошел в кабинет и лег на диван, обчищая себя языком и зубами. Из  кабинета шел коридор, в котором виднелись ширмы с прорванными занавесками. Из‑за  ширм слышался женский смех и шопот. Наташа, Николай и Петя разделись и сели на  диван. Петя облокотился на руку и тотчас же заснул; Наташа и Николай сидели  молча. Лица их горели, они были очень голодны и очень веселы. Они поглядели  друг на друга (после охоты, в комнате, Николай уже не считал нужным выказывать  свое мужское превосходство перед своей сестрой); Наташа подмигнула брату и оба  удерживались недолго и звонко расхохотались, не успев еще придумать предлога  для своего смеха.      

Немного погодя, дядюшка вошел в казакине, синих панталонах и  маленьких сапогах. И Наташа почувствовала, что этот самый костюм, в котором она  с удивлением и насмешкой видала дядюшку в Отрадном - был настоящий костюм,  который был ничем не хуже сюртуков и фраков. Дядюшка был тоже весел; он не  только не обиделся смеху брата и сестры (ему в голову не могло притти, чтобы  могли смеяться над его жизнию), а сам присоединился к их беспричинному смеху.      

- Вот так графиня молодая - чистое дело марш - другой  такой не видывал! - сказал он, подавая одну трубку с длинным чубуком  Ростову, а другой короткий, обрезанный чубук закладывая привычным жестом между  трех пальцев.      

- День отъездила, хоть мужчине в пору и как ни в чем не  бывало!      

Скоро после дядюшки отворила дверь, по звуку ног очевидно  босая девка, и в дверь с большим уставленным подносом в руках вошла толстая,  румяная, красивая женщина лет 40, с двойным подбородком, и полными, румяными  губами. Она, с гостеприимной представительностью и привлекательностью в глазах  и каждом движеньи, оглянула гостей и с ласковой улыбкой почтительно поклонилась  им. Несмотря на толщину больше чем обыкновенную, заставлявшую ее выставлять  вперед грудь и живот и назад держать голову, женщина эта (экономка дядюшки)  ступала чрезвычайно легко. Она подошла к столу, поставила поднос и ловко своими  белыми, пухлыми руками сняла и расставила по столу бутылки, закуски и угощенья.  Окончив это она отошла и с улыбкой на лице стала у двери. - «Вот она и я!  Теперь понимаешь дядюшку?» сказало Ростову ее появление. Как не понимать: не  только Ростов, но и Наташа поняла дядюшку и значение нахмуренных бровей, и  счастливой, самодовольной улыбки, которая чуть морщила его губы в то время, как  входила Анисья Федоровна. На подносе были травник, наливки, грибки, лепешечки  черной муки на юраге, сотовой мед, мед вареный и шипучий, яблоки, орехи сырые и  каленые и орехи в меду. Потом принесено было Анисьей Федоровной и варенье на  меду и на сахаре, и ветчина, и курица, только что зажаренная.      

Всё это было хозяйства, сбора и варенья Анисьи Федоровны.  Всё это и пахло и отзывалось и имело вкус Анисьи Федоровны. Всё отзывалось  сочностью, чистотой, белизной и приятной улыбкой.      

- Покушайте, барышня‑графинюшка, -  приговаривала она, подавая Наташе то то, то другое. Наташа ела все, и ей  показалось, что подобных лепешек на юраге, с таким букетом варений, на меду  орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала. Анисья Федоровна  вышла. Ростов с дядюшкой, запивая ужин вишневой наливкой, разговаривали о  прошедшей и о будущей охоте, о Ругае и Илагинских собаках. Наташа с блестящими  глазами прямо сидела на диване, слушая их. Несколько раз она пыталась разбудить  Петю, чтобы дать ему поесть чего‑нибудь, но он говорил что‑то  непонятное, очевидно не просыпаясь. Наташе так весело было на душе, так хорошо  в этой новой для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за  ней приедут дрожки. После наступившего случайно молчания, как это почти всегда  бывает у людей в первый раз принимающих в своем доме своих знакомых, дядюшка  сказал, отвечая на мысль, которая была у его гостей:      

- Так‑то вот и доживаю свой век: Умрешь, -  чистое дело марш - ничего не останется. Что ж и грешить‑то!      

Лицо дядюшки было очень значительно и даже красиво, когда он  говорил это. Ростов невольно вспомнил при этом всё, что он хорошего слыхал от  отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всем околотке губернии имел репутацию  благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить семейные дела,  его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в судьи и другие  должности, но от общественной службы он упорно отказывался, осень и весну  проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя дома, летом лежа в своем  заросшем саду.      

- Что же вы не служите, дядюшка?      

- Служил, да бросил. Не гожусь, чистое дело марш, я  ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит. Вот насчет охоты  другое дело, это чистое дело марш! Отворите‑ка дверь‑то, -  крикнул он. - Что ж затворили! - Дверь в конце коридора (который  дядюшка называл колидор) вела в холостую охотническую: так называлась людская  для охотников. Босые ноги быстро зашлепали и невидимая рука отворила дверь в  охотническую. Из коридора ясно стали слышны звуки балалайки, на которой играл  очевидно какой‑нибудь мастер этого дела. Наташа уже давно прислушивалась  к этим звукам и теперь вышла в коридор, чтобы слышать их яснее.      

- Это у меня мой Митька кучер: Я ему купил хорошую  балалайку, люблю, - сказал дядюшка. - У дядюшки было заведено, чтобы,  когда он приезжает с охоты, в холостой охотнической Митька играл на балалайке.  Дядюшка любил слушать эту музыку.      

- Как хорошо, право отлично, - сказал Николай с  некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в  том, что ему очень были приятны эти звуки.      

- Как отлично? - с упреком сказала Наташа,  чувствуя тон, которым сказал это брат. - Не отлично, а это прелесть, что  такое! - Ей так же как и грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в  мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести.      

- Еще, пожалуйста, еще, - сказала Наташа в дверь,  как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять молодецки задребезжал Барыню   с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову на бок с  чуть заметной улыбкой. Мотив Барыни  повторился раз сто. Несколько раз  балалайку настраивали и опять дребезжали те же звуки, и слушателям не  наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна  вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.      

- Изволите слушать, - сказала она Наташе, с  улыбкой чрезвычайно похожей на улыбку дядюшки. - Он у нас славно  играет, - сказала она.      

- Вот в этом колене не то делает, - вдруг с  энергическим жестом сказал дядюшка. - Тут рассыпать надо - чистое дело  марш - рассыпать:      

- А вы разве умеете? - спросила Наташа. -  Дядюшка не отвечая улыбнулся.      

- Посмотри‑ка, Анисьюшка, что струны‑то  целы что ль, на гитаре‑то? Давно уж в руки не брал, - чистое дело  марш! забросил.      

Анисья Федоровна охотно пошла своей легкой поступью  исполнить поручение своего господина и принесла гитару.      

Дядюшка ни на кого не глядя сдунул пыль, костлявыми пальцами  стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько  театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и подмигнув  Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд, и мерно,  спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню: По у‑ли‑и‑ице  мостовой. В раз, в такт с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало всё  существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья  Федоровна закраснелась и закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка  продолжал чисто, старательно и энергически‑твердо отделывать песню,  изменившимся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья  Федоровна. Чуть‑чуть что‑то смеялось в его лице с одной стороны под  седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся  такт и в местах переборов отрывалось что‑то.      

- Прелесть, прелесть, дядюшка; еще, еще, -  закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку  и поцеловала его. - Николенька, Николенька! - говорила она,  оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое?      

Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй  раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях и из‑за  ней еще другие лица: «За холодной ключевой, кричит: девица постой!» играл  дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами.      

- Ну, ну, голубчик, дядюшка, - таким умоляющим  голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал и  как будто в нем было два человека, - один из них серьезно улыбнулся над  весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.      

- Ну, племянница! - крикнул дядюшка взмахнув к  Наташе рукой, оторвавшей аккорд.      

Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней,  забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и  стала.      

Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха,  которым она дышала - эта графинечка, воспитанная эмигранткой‑француженкой,  этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de châle давно бы  должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не  изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала,  улыбнулась торжественно, гордо и хитро‑весело, первый страх, который  охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает,  прошел и они уже любовались ею.      

Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это  сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела  платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую  чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять всё то,  что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском  человеке.      

- Ну, графинечка - чистое дело марш, - радостно  смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. - Ай да племянница! Вот только бы  муженька тебе молодца выбрать, - чистое дело марш!      

- Уж выбран, - сказал улыбаясь Николай.      

- О? - сказал удивленно дядюшка, глядя  вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула  головой.      

- Еще какой! - сказала она. Но как только она  сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила  улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как  будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости.  Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало  серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. - Не думать, не сметь  думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его  сыграть еще что‑нибудь.      

Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав,  прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.      

       

Как со вечера пороша      

Выпадала хороша:      

       

Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным  убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам  собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев - так только, для  складу. От этого‑то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и  у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она  решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре.  Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.      

В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и  трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и  крепко беспокоились, как сказал посланный.      

Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с  Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно  новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в  брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.      

- Прощай, племянница дорогая, - крикнул из темноты  его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со  вечера пороша».      

В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело  пахло дымом.      

- Что за прелесть этот дядюшка! - сказала Наташа,  когда они выехали на большую дорогу.      

- Да, - сказал Николай. - Тебе не холодно?      

- Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, - с  недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.      

Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только  слышно было, как они шлепали по невидной грязи.      

Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно  ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё  укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она  вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю  дорогу и наконец поймала.      

- Поймала? - сказал Николай.      

- Ты об чем думал теперь, Николенька? - спросила  Наташа. - Они любили это спрашивать друг у друга.      

- Я? - сказал Николай вспоминая; - вот видишь  ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы  он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так  за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? - Ну а ты?      

- Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы  едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и  вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом  еще я думала: Нет, ничего больше.      

- Знаю, верно про него  думала, - сказал  Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.      

- Нет, - отвечала Наташа, хотя действительно она  вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился  дядюшка. - А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо  выступала, хорошо: - сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий,  беспричинный, счастливый смех.      

- А знаешь, - вдруг сказала она, - я знаю,  что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.      

- Вот вздор, глупости, вранье - сказал Николай и  подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не  будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»      

«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. - А! еще  огонь в гостиной, - сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие  в мокрой, бархатной темноте ночи.VIII      

       

Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта  должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не  поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры  родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и  подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема,  и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля  всё‑таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек.  Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие,  которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были  Диммлер - музыкант с женой, Иогель - танцовальный учитель с семейством,  старушка‑барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя  Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее  было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход  жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе  жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15  кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь  уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на  вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на  право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.      

Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь  не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь  и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно,  терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что  дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким  он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и  детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения  представлялось только одно средство - женитьба Николая на богатой невесте. Она  чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от  партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью  поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных  матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю  смерти последнего из ее братьев.      

Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак  ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина  отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от  склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.      

Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну,  что теперь, когда обе дочери ее пристроены - ее единственное желание состоит в  том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной,  ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете  и выпытывала его мнение о женитьбе.      

В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю  съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему  клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на  полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел  основана теперь на его женитьбе на Карагиной.      

- Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели  вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для  состояния? - спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и  желая только выказать свое благородство.      

- Нет, ты меня не понял, - сказала мать, не зная,  как оправдаться. - Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего  счастья, - прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что  она запуталась. - Она заплакала.      

- Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы  этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы  были спокойны, - сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим  чувством.      

Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела  жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.      

- Нет, ты меня не понял, не будем говорить, -  сказала она, утирая слезы.      

«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе  Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь,  как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить  ее, думал он, - не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж  наверное с ней я буду счастливее, чем с какой‑нибудь куклой Жюли.  Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он  сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то  чувство мое сильнее и выше всего для меня».      

Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним  разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё  большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она  упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без  причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая  графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была  так кротка, так добра, так преданно‑благодарна своим благодетелям, и так  верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в  чем упрекнуть ее.      

Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя  Андрея получено было 4‑е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже  давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не  открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего  года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой  любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого  месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой  она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром,  ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала  себя столь способной любить и быть любимой.      

В доме Ростовых было невесело.IX      

       

Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных  и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев,  не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20‑ти  градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете  ночью, чувствовалась потребность какого‑нибудь ознаменования этого  времени.      

На третий день праздника после обеда все домашние разошлись  по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к  соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за  круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты.  Настасья Ивановна‑шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками.  Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом  подошла к матери и молча остановилась.      

- Что ты ходишь, как бесприютная? - сказала ей  мать. - Что тебе надо?      

- Его мне надо: сейчас, сию минуту мне его надо, -  сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. - Графиня подняла голову и  пристально посмотрела на дочь.      

- Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.      

- Садись, посиди со мной, - сказала графиня.      

- Мама, мне его  надо. За что я так пропадаю,  мама?: - Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их,  быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала  и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку,  запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.      

- Будет играть‑то, - говорила  старуха. - На всё время есть.      

- Пусти ее, Кондратьевна, - сказала Наташа. -  Иди, Мавруша, иди.      

И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю.  Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе  барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. - Да, Никита, сходи  пожалуста: куда бы мне его послать? - Да, сходи на дворню и принеси  пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.      

- Немного овса прикажете? - весело и охотно сказал  Миша.      

- Иди, иди скорее, - подтвердил старик.      

- Федор, а ты мелу мне достань.      

Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это  было вовсе не время.      

Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома.  Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить,  правда ли?      

- Уж эта барышня! - сказал Фока, притворно хмурясь  на Наташу.      

Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько  работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их  куда‑нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли  на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как  Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя  по коридору.      

- Настасья Ивановна, что от меня родится? -  спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.      

- От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, - отвечал шут.      

- Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне  деваться? Что бы мне с собой сделать? - И она быстро, застучав ногами,  побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля  сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными  орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в  Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и  встала. - Остров Мадагаскар, - проговорила она. - Ма‑да‑гас‑кар, -  повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m‑me Schoss о  том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с  своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. -  Петя! Петька! - закричала она ему, - вези меня вниз. с - Петя  подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками  и он подпрыгивая побежал с ней. - Нет не надо - остров Мадагаскар, -  проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.      

Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись,  что все покорны, но что всё‑таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла  гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны,  выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге  вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило  что‑то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из‑за этих  звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив  глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала.  Она находилась в состоянии воспоминания.      

Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на  нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из  буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было  точь в точь также», подумала Наташа. - Соня, что это? - крикнула  Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.      

- Ах, ты тут! - вздрогнув, сказала Соня, подошла и  прислушалась. - Не знаю. Буря? - сказала она робко, боясь ошибиться.      

«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и  робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же: я  подумала, что в ней чего‑то недостает».      

- Нет, это хор из Водоноса, слышишь! - И Наташа  допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.      

- Ты куда ходила? - спросила Наташа.      

- Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.      

- Ты всегда занята, а я вот не умею, - сказала  Наташа. - А Николай где?      

- Спит, кажется.      

- Соня, ты поди разбуди его, - сказала  Наташа. - Скажи, что я его зову петь. - Она посидела, подумала о том,  что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не  сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она  была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.      

«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не  будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во  мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит  там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала,  положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости  сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, - а князя Андрея не  было, и была всё прежняя жизнь.      

- А, вот она, - сказал Илья Андреич, увидав вошедшую  Наташу. - Ну, садись ко мне. - Но Наташа остановилась подле матери,  оглядываясь кругом, как будто она искала чего‑то.      

- Мама! - проговорила она. - Дайте мне его  , дайте, мама, скорее, скорее, - и опять она с трудом удержала рыдания.      

Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая,  который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры,  так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя  отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те  же.      

После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой  любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.X      

       

- Бывает с тобой, - сказала Наташа брату, когда  они уселись в диванной, - бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не  будет - ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?      

- Еще как! - сказал он. - У меня бывало, что  всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что  умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка: и  так мне вдруг скучно стало:      

- Ах, я это знаю. Знаю, знаю, - подхватила  Наташа. - Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня  за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда  не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех‑всех  жалко. И, главное, я не виновата была, - сказала Наташа, - ты  помнишь?      

- Помню, - сказал Николай. - Я помню, что я к  тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно  мы смешные были. У меня тогда была игрушка‑болванчик и я его тебе отдать  хотел. Ты помнишь?      

- А помнишь ты, - сказала Наташа с задумчивой  улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в  кабинет, еще в старом доме, а темно было - мы это пришли и вдруг там стоит:      

- Арап, - докончил Николай с радостной  улыбкой, - как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы  во сне видели, или нам рассказывали.      

- Он серый был, помнишь, и белые зубы - стоит и смотрит  на нас:      

- Вы помните, Соня? - спросил Николай:      

- Да, да я тоже помню что‑то, - робко  отвечала Соня:      

- Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у  мама, - сказала Наташа. - Они говорят, что никакого арапа не было. А  ведь вот ты помнишь!      

- Как же, как теперь помню его зубы.      

- Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.      

- А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две  старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо  было?      

- Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце  выстрелил из ружья. - Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания,  не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те  впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с  действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему‑то.      

Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их  были общие.      

Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то,  что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они  испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.      

Она приняла участие только в том, когда они вспоминали  первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него  на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.      

- А я помню: мне сказали, что ты под капустою  родилась, - сказала Наташа, - и помню, что я тогда не смела не  поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.      

Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась  голова горничной. - Барышня, петуха принесли, - шопотом сказала  девушка.      

- Не надо, Поля, вели отнести, - сказала Наташа.      

В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в  комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала  фальшивый звук.      

- Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый  Nocturiene мосье Фильда, - сказал голос старой графини из гостиной.      

Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне,  сказал: - Молодежь, как смирно сидит!      

- Да мы философствуем, - сказала Наташа, на минуту  оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.      

Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла  к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В  комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие  окна падал на пол серебряный свет полного месяца.      

- Знаешь, я думаю, - сказала Наташа шопотом,  придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо  перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что‑нибудь  новое, - что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того  довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете:      

- Это метампсикова, - сказала Соня, которая всегда  хорошо училась и все помнила. - Египтяне верили, что наши души были в  животных и опять пойдут в животных.      

- Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в  животных, - сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, -  а я знаю наверное, что мы были ангелами там где‑то и здесь были, и от  этого всё помним:      

- Можно мне присоединиться к вам? - сказал тихо  подошедший Диммлер и подсел к ним.      

- Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали  ниже? - сказал Николай. - Нет, это не может быть!      

- Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?: Почему я знаю,  чем я была прежде, - с убеждением возразила Наташа. - Ведь душа  бессмертна: стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую  вечность жила.      

- Да, но трудно нам представить вечность, - сказал  Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но  теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.      

- Отчего же трудно представить вечность? - сказала  Наташа. - Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего  дня было:      

- Наташа! теперь твой черед. Спой мне что‑нибудь, -  послышался голос графини. - Что вы уселись, точно заговорщики.      

- Мама! мне так не хочется, - сказала Наташа, но  вместе с тем встала.      

Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать  разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за  клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для  резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.      

Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и  долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из  кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик,  торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания  управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой,  стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил  дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее  другом и как невозможно было ей хоть на сколько‑нибудь быть столь  обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо‑грустной  улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе,  и о своей молодости, и о том, как что‑то неестественное и страшное есть в  этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.      

Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.      

- Нет, графиня, - сказал он наконец, - это  талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы:      

- Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, - сказала  графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что  чего‑то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива.  Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный  четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.      

Наташа вдруг остановилась.      

- Дурак! - закричала она на брата, подбежала к  стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.      

- Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал  меня, - говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и  всхлипывания сдавливали горло.      

Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни,  страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в  передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала  застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и  святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в  гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих.  Молодежь исчезла куда‑то.      

Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще  старая барыня в фижмах - это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс - это был  Диммлер, гусар - Наташа и черкес - Соня, с нарисованными пробочными усами и  бровями.      

После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со  стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо  было их показать еще кому‑нибудь.      

Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех  на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных,  ехать к дядюшке.      

- Нет, ну что вы его, старика, расстроите! -  сказала графиня, - да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к  Мелюковым.      

Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также  с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.      

- Вот, ma chère, умно, - подхватил  расшевелившийся старый граф. - Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я  Пашету расшевелю.      

Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти  дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза  Ивановна (m‑me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня,  всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну  не отказать им.      

Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли  к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном  ей оживленно‑энергическом настроении. Какой‑то внутренний голос  говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском  платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через  полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами  по морозному снегу, подъехали к крыльцу.      

Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье,  отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей  степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь,  смеясь и крича, расселись в сани.      

Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с  орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким,  вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он  надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав  вожжи.      

Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном  свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под  темным навесом подъезда.      

В сани Николая сели Наташа, Соня, m‑me Schoss и две  девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные  расселись наряженные дворовые.      

- Пошел вперед, Захар! - крикнул Николай кучеру  отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.      

Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие  ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым  колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали,  выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.      

Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и  завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали  мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали  яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно‑блестящая, с  сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная,  открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так  же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину,  одни за другими стали растягиваться сани.      

- След заячий, много следов! - прозвучал в  морозном скованном воздухе голос Наташи.      

- Как видно, Nicolas! - сказал голос Сони. -  Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое‑то  совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и  далеко, выглядывало из соболей.      

«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся  в нее и улыбнулся.      

- Вы что, Nicolas?      

- Ничего, - сказал он и повернулся опять к  лошадям.      

Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и  всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали  натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками  подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто  спрашивая: «начинать или рано еще?» - Впереди, уже далеко отделившись и звеня  удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка  Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.      

- Ну ли вы, разлюбезные, - крикнул Николай, с  одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся  как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих  скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся  назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали  другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и  обещая еще и еще наддать, когда понадобится.      

Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой‑то  горы, выехали на широко‑разъезженную дорогу по лугу около реки.      

«Где это мы едем?» подумал Николай. - «По косому лугу  должно быть. Но нет, это что‑то новое, чего я никогда не видал. Это не  косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что‑то новое  и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать  первую тройку.      

Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до  бровей лицо.      

Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки,  чмокнул и пустил своих.      

- Ну держись, барин, - проговорил он. - Еще  быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей.  Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук,  приподнял одну руку с вожжами.      

- Врешь, барин, - прокричал он Николаю. Николай в  скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим  снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро  движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские  взвизги слышались с разных сторон.      

Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя.  Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с  рассыпанными по ней звездами.      

«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево?  думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где  едем, и Бог знает, что с нами делается - и очень странно и хорошо то, что с  нами делается». Он оглянулся в сани.      

- Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, -  сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и  бровями.      

«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m‑me  Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».      

- Не холодно ли вам? - спросил он. Они не отвечали  и засмеялись. Диммлер из задних саней что‑то кричал, вероятно смешное, но  нельзя было расслышать, что он кричал.      

- Да, да, - смеясь отвечали голоса.      

- Однако вот какой‑то волшебный лес с  переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой‑то анфиладой  мраморных ступеней, и какие‑то серебряные крыши волшебных зданий, и  пронзительный визг каких‑то зверей. «А ежели и в самом деле это  Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в  Мелюковку», думал Николай.      

Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали  девки и лакеи со свечами и радостными лицами.      

- Кто такой? - спрашивали с подъезда.      

- Графские наряженные, по лошадям вижу, - отвечали  голоса.XI      

       

Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в  очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она  старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших  фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.      

Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и  обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно  зажигали свечи. Паяц - Диммлер с барыней - Николаем открыли пляску. Окруженные  кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед  хозяйкой и расстанавливались по комнате.      

- Ах, узнать нельзя! А Наташа‑то! Посмотрите, на  кого она похожа! Право, напоминает кого‑то. Эдуард‑то Карлыч как  хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой‑то;  право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы‑то примите,  Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!      

- Ха‑ха‑ха!: Гусар‑то, гусар‑то!  Точно мальчик, и ноги!: Я видеть не могу: - слышались голоса.      

Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в  задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья,  которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через  десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.      

Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей  и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой,  ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не  узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих  дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.      

- А это чья такая? - говорила она, обращаясь к  своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского  татарина. - Кажется, из Ростовых кто‑то. Ну и вы, господин гусар, в  каком полку служите? - спрашивала она Наташу. - Турке‑то, турке  пастилы подай, - говорила она обносившему буфетчику: - это их законом не  запрещено.      

Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали  танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и  потому не конфузившиеся, - Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё  тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. -  Сашинет‑то моя, Сашинет‑то! - говорила она.      

После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила  всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку  и рублик, и устроились общие игры.      

Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы  и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея  Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны  костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так  повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением  дворовых.      

- Нет, в бане гадать, вот это страшно! - говорила  за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.      

- Отчего же? - спросила старшая дочь Мелюковых.      

- Да не пойдете, тут надо храбрость:      

- Я пойду, - сказала Соня.      

- Расскажите, как это было с барышней? - сказала  вторая Мелюкова.      

- Да вот так‑то, пошла одна барышня, -  сказала старая девушка, - взяла петуха, два прибора - как следует, села.  Посидела, только слышит, вдруг едет: с колокольцами, с бубенцами подъехали  сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер,  пришел и сел с ней за прибор.      

- А! А!: - закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.      

- Да как же, он так и говорит?      

- Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал  уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она  заробела; - только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо,  что тут девушки прибежали:      

- Ну, что пугать их! - сказала Пелагея Даниловна.      

- Мамаша, ведь вы сами гадали: - сказала дочь.      

- А как это в амбаре гадают? - спросила Соня.      

- Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают.  Что услышите: заколачивает, стучит - дурно, а пересыпает хлеб - это к добру;  а то бывает:      

- Мама расскажите, что с вами было в амбаре?      

Пелагея Даниловна улыбнулась.      

- Да что, я уж забыла: - сказала она. - Ведь вы  никто не пойдете?      

- Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я  пойду, - сказала Соня.      

- Ну что ж, коли не боишься.      

- Луиза Ивановна, можно мне? - спросила Соня.      

Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали  ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на  нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным  усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и  хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.      

«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее  блестящие глаза и счастливую, восторженную, из‑под усов делающую ямочки  на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.      

- Я ничего не боюсь, - сказала Соня. - Можно  сейчас? - Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и  слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на  Николая.      

«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал  до сих пор!»      

Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно  пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было  душно от столпившегося народа.      

На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только  было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на  небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно  и скучно, на земле было весело.      

«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и,  сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему  крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные  сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их,  переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к  амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из  какого‑то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло  дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а  какой‑то вечно‑молодой силой и радостью.      

С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло  звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки  сказал:      

- Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не  оглядываться.      

- Я не боюсь, - отвечал голос Сони, и по дорожке,  по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки  Сони.      

Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах,  когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого  всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с  счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.      

«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее  лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее  голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от  которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и,  выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.      

- Соня!: Nicolas!: - только сказали они. Они подбежали  к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.XII      

       

Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда  всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она  сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.      

Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и  всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё  переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с  которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё  ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством  поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую  землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.      

- Соня, тебе  хорошо? - изредка спрашивал  он.      

- Да, - отвечала Соня. - А тебе ?      

На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на  минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.      

- Наташа, - сказал он ей шопотом по‑французски, -  знаешь, я решился насчет Сони.      

- Ты ей сказал? - спросила Наташа, вся вдруг  просияв от радости.      

- Ах, какая ты странная с этими усами и бровями,  Наташа! Ты рада?      

- Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе  не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада!  Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, -  продолжала Наташа. - Теперь я так рада, ну, беги к ней.      

- Нет, постой, ах какая ты смешная! - сказал  Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что‑то новое,  необыкновенное и обворожительно‑нежное, чего он прежде не видал в  ней. - Наташа, что‑то волшебное. А?      

- Да, - отвечала она, - ты прекрасно сделал.      

«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, -  думал Николай, - я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы  она ни велела, и всё бы было хорошо».      

- Так ты рада, и я хорошо сделал?      

- Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за  это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не  побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и  подумать, потому что в ней одно хорошее.      

- Так хорошо? - сказал Николай, еще раз  высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя  сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый,  улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из‑под  собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное  его будущая, счастливая и любящая жена.      

Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели  время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных  усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как  они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.      

На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные  Дуняшей зеркала. - Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда: Это  было бы слишком хорошо! - сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.      

- Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, -  сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. - Какого‑то с усами  вижу, - сказала Наташа, видевшая свое лицо.      

- Не надо смеяться, барышня, - сказала Дуняша.      

Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу;  лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на  ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными  рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом  последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять  малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто  стала мигать и отошла от зеркала.      

- Отчего другие видят, а я ничего не вижу? -  сказала она. - Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, -  сказала она. - Только за меня: Мне так страшно нынче!      

Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.      

- Вот Софья Александровна непременно увидят, -  шопотом сказала Дуняша; - а вы всё смеетесь.      

Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом  сказала:      

- И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.      

Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не  докончила: Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла  глаза рукой.      

- Ах, Наташа! - сказала она.      

- Видела? Видела? Что видела? - вскрикнула Наташа,  поддерживая зеркало.      

Соня ничего не видала, она только что хотела замигать  глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»: Ей не  хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не  знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза  рукою.      

- Его видела? - спросила Наташа, хватая ее за  руку.      

- Да. Постой: я: видела его, - невольно сказала  Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его -  Николая  или его -  Андрея.      

«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же  другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?»  мелькнуло в голове Сони.      

- Да, я его видела, - сказала она.      

- Как же? Как же? Стоит или лежит?      

- Нет, я видела: То ничего не было, вдруг вижу, что он  лежит.      

- Андрей лежит? Он болен? - испуганно  остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.      

- Нет, напротив, - напротив, веселое лицо, и он  обернулся ко мне, - и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что  она видела то, что говорила.      

- Ну а потом, Соня?:      

- Тут я не рассмотрела, что‑то синее и красное:      

- Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой,  как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно: - заговорила Наташа, и не  отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как  потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на  морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.XIII      

       

Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к  Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что  происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча  выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что  ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай  почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему,  она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда  он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему  в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты.  Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от  своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и  отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к  графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей  виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына  за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, - он  только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были  расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что  виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими  непреодолимыми привычками.      

Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но  несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью,  которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании  сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие  слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была  пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее  мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать.  Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить  Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива  и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее  этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить  его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню  будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.      

Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын,  отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия  отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку   своей дочерью.      

Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив  голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать  свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит: Но он не успел  сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом  ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием  между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным  лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.      

- Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я  тебе говорю, замолчи!.. - почти кричала она, чтобы заглушить его голос.      

- Мама, голубчик, это совсем не оттого: душечка моя,  бедная, - обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва,  с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не  хотела и не могла сдаться.      

- Николинька, я тебе растолкую, ты уйди - вы  послушайте, мама‑голубушка, - говорила она матери.      

Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата,  к которому она стремилась.      

Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а  Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.      

Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что  Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам  дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.      

С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в  отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе  с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в  полк.      

После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем  когда‑нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.      

Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от  того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф  более чем когда‑нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших  каких‑нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и  подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини  заставляло со дня на день откладывать отъезд.      

Наташа, легко и даже весело переносившая первое время  разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и  нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее  время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма  его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она  живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых  людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей  было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но  представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому  что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну  тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она  писала ему классически‑однообразные, сухие письма, которым сама не  приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей  орфографические ошибки.      

Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку  в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было  продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил  князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.      

Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и  Наташу, в конце января поехал в Москву.ЧАСТЬ ПЯТАЯ      

       

       I      

       

Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой  очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь.  Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни  радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой  самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя  Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил  известие почти в то же время, - вся прелесть этой прежней жизни вдруг  пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой,  пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем  Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с  неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник,  избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить,  опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня  Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав,  что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.      

В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с  засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал -  проехав по городу - эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед  золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков  и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и  никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь,  московские балы и Московский Английский клуб, - он почувствовал себя дома,  в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в  старом халате.      

Московское общество всё, начиная от старух до детей, как  своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не  занято, - приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым,  добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским,  старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для  всех.      

Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные  общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги - никто  и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много  денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда,  ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после  двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где  ссорились, он - одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил.  Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.      

Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой,  сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между  молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал,  если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не  ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il  est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили  про него.      

Пьер был тем отставным добродушно‑доживающим свой век  в Москве камергером, каких были сотни.      

Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он  только приехал из за‑границы, кто‑нибудь сказал бы ему, что ему  ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена  предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его  положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то  произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то  тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал  переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени  совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян  на волю?      

А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены,  камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко  правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член  московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот  самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь  лет тому назад.      

Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест,  он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже  сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот  клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.      

В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему  казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых  он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим  положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что‑то  для человечества», - говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и  все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой‑то  новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества,  породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены  туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве  несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так  же как и себя, своих по судьбе товарищей.      

На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения  к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана  внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на  свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно  начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти  не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или  спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.      

«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего  тела и одна из самых глупых женщин в мире, - думал Пьер - представляется  людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт  был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким  комедиантом - император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные  супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в  благодарность за то, что они победили 14‑го июня французов, а французы  воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14‑го  июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем  готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и  интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре  и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не  нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему -  закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера  засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и  прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал  Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как  будто что‑то новое, всякий раз изумляла его. - «Я понимаю эту ложь и  путаницу, думал он, - но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я  пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но  стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне‑то, мне  куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих,  особенно русских людей, - способность видеть и верить в возможность добра  и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах  принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его  соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался -  зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между  тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом  этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы  только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины  и строил, а главное читал.      

Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так  что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал -  и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от  болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить  вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной  потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией,  вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только  тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько  стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим  ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь  в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот  запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как  ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда  и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой‑нибудь стороной его. Но  только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю - вот у  меня и готово объяснение. Но теперь некогда, - я после обдумаю всё это!»  Но это после никогда не приходило.      

Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же  неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался,  когда кто‑нибудь приходил к нему.      

Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на  войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего,  старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность.  И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто  честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками,  кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными  делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее  как умею»! думал Пьер. - «Только бы не видать ее , эту страшную ее   ».II      

       

В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью  приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в  особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора  Александра, и по тому анти‑французскому и патриотическому направлению,  которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас  же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции  правительству.      

Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие  признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени  событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал  роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по  вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый  кем‑нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более  отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях  одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный  дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого  века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой,  которые благоговели перед ним, - представлял величественно‑приятное  зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух‑трех часов,  во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых  шла тайная внутренняя жизнь дома.      

В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась  очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших  радостей - бесед с божьими людьми и уединения, - которые освежали ее в  Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не  ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не  мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество  княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми  князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих  быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в  этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М‑lle  Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала  ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая  была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась  совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это  время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в  Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена  молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли  находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что  наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее  участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь  писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой  радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант,  отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера,  жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не  с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось  нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался,  а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело  напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило  из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое  горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она  давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом  узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни  говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти  всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось  поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что  вот‑вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны  мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала  его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать  над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья  выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал  ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца,  всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости.  Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял  таскать дрова и воду, - ей бы и в голову не пришло, что ее положение  трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то  мучил себя и ее, - умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и  доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем  появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью - это было его большее  сближение с m‑lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении  известия о намерении своего сына, мысль‑шутка о том, что ежели Андрей  женится, то и он сам женится на Bourienne, - видимо понравилась ему, и он  с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы  ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m‑lle Bоurienne и выказывал  свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.      

Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось,  что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m‑lle  Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и  выбежала из комнаты. Через несколько минут m‑lle Bourienne вошла к княжне  Марье, улыбаясь и что‑то весело рассказывая своим приятным голосом.  Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и,  видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала  кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться  слабостью:» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и  зарыдала.      

На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она  заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m‑lle  Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал  кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в  Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат:  два раза сказал!: не слышат!»      

«Она - первый человек в этом доме; она - мой лучший  друг, - кричал князь. - И ежели ты позволишь себе, - закричал он  в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, - еще раз, как вчера ты  осмелилась: забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб  я не видал тебя; проси у ней прощенья!»      

Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца  за себя и за Филиппа‑буфетчика, который просил заступы.      

В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство,  похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие‑то минуты, при ней, этот  отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или  забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и  оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за  обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская  салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я  смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.III      

       

В 1811‑м году в Москве жил быстро вошедший в моду  французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как  говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства - Метивье. Он был принят  в домах высшего общества не как доктор, а как равный.      

Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее  время, по совету m‑lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык  к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.      

В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда  его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список  которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.      

Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве  доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал  княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый  князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил  по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему  говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа  тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом  бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё  это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло  благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери,  от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.      

Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца,  потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась  испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в  колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.      

- Не понимаешь? - кричал князь, - а я  понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома - вон, я  говорю, - и он захлопнул дверь.      

Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne,  прибежавшей на крик из соседней комнаты.      

- Князь не совсем здоров, - la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez‑vous,  je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь,  я завтра зайду,] - сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.      

За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы,  изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»      

После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся  сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили  шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не  было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была  причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно,  говорил он.      

- Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте,  знайте! Я теперь больше не могу, - сказал он и вышел из комнаты. И как  будто боясь, чтобы она не сумела как‑нибудь утешиться, он вернулся к ней  и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: - И не думайте, чтобы я это сказал  вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет -  разойтись, поищите себе места!: - Но он не выдержал и с тем озлоблением,  которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая,  затряс кулаками и прокричал ей:      

- И хоть бы какой‑нибудь дурак взял ее  замуж! - Он хлопнул дверью, позвал к себе m‑lle Bourienne и затих в  кабинете.      

В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости -  известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров,  старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой - ждали его в  гостиной.      

На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть  представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его  расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых  людей, которых он не принимал к себе.      

Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой  маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором  лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при  нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день,  что он не может быть:      

- В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам  князя Николая Андреича.      

- Ах да, да, - отвечал главнокомандующий. -  Что он?..      

Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с  старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся,  торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо.  Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более  казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней,  потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал  нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.      

Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в  разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад,  который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что  он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что  понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире.  Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже;  но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик  останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение  могло относиться к лицу государя императора.      

За обедом разговор зашел о последней политической новости, о  захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной  Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.      

- Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном  корабле, - сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им  фразу. - Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь  дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу  католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против  захвата владений герцога Ольденбургского. И то: - Граф Ростопчин замолчал,  чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.      

- Предложили другие владения заместо Ольденбургского  герцогства, - сказал князь Николай Андреич. - Точно я мужиков из  Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.      

- Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une  force de caractère et une résignation admirable, [Герцог  Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и  покорностью судьбе,] - сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал  это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь  Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему  сказать кое‑что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.      

- Я читал наш протест об Ольденбургском деле и  удивлялся плохой редакции этой ноты, - сказал граф Ростопчин, небрежным  тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.      

Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не  понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.      

- Разве не всё равно, как написана нота, граф? -  сказал он, - ежели содержание ее сильно.      

- Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il  serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500‑ми тысячами  войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] - сказал граф Ростопчин.  Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.      

- Кажется, писак довольно развелось, - сказал  старый князь: - там в Петербурге всё пишут, не только ноты, - новые законы  всё пишут. Мой Андрюша  там для России целый волюм законов написал.  Нынче всё пишут! - И он неестественно засмеялся.      

Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем  обратил на себя внимание.      

- Изволили слышать о последнем событии на смотру в  Петербурге? как себя новый французский посланник показал!      

- Что? Да, я слышал что‑то; он что‑то  неловко сказал при Его Величестве.      

- Его Величество обратил его внимание на гренадерскую  дивизию и церемониальный марш, - продолжал генерал, - и будто  посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у  себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не  изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил  обратиться к нему.      

Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя,  нельзя было заявлять никакого суждения.      

- Дерзки! - сказал князь. - Знаете Метивье? Я  нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого  не пускать, - сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь  свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье  шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.      

За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест,  поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.      

Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей  сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний  разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только  благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.      

Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.      

Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ  мыслей насчет предстоящей войны.      

Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут  несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в  европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни  против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в  отношении Бонапарта одно - вооружение на границе и твердость в политике, и  никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.      

- И где нам, князь, воевать с французами! - сказал  граф Ростопчин. - Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться?  Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги - французы,  наше царство небесное - Париж.      

Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его  слышали все. - Костюмы французские, мысли французские, чувства  французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а  наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь  три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть  не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь  на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да  по‑русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!      

Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на  Ростопчина и одобрительно покачивал головой.      

- Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, -  сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и  протягивая руку князю.      

- Прощай, голубчик, - гусли, всегда заслушаюсь  его! - сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для  поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.IV      

       

Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды  стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том,  не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не  заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда  оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.      

Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом  обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на  лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.      

- Можно еще посидеть? - сказал он, своим толстым  телом валясь в кресло подле княжны Марьи.      

- Ах да, - сказала она. «Вы ничего не заметили?»  сказал ее взгляд.      

Пьер находился в приятном, после‑обеденном состоянии  духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.      

- Давно вы знаете этого молодого человека,  княжна? - сказал он.      

- Какого?      

- Друбецкого?      

- Нет, недавно:      

- Что он вам нравится?      

- Да, он приятный молодой человек: Отчего вы меня это  спрашиваете? - сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем  разговоре с отцом.      

- Оттого, что я сделал наблюдение, - молодой  человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью  жениться на богатой невесте.      

- Вы сделали это наблюденье! - сказала княжна  Марья.      

- Да, - продолжал Пьер с улыбкой, - и этот  молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, -  там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему  атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est très assidu auprès  d'elle. [Он очень к ней внимателен.]      

- Он ездит к ним?      

- Да, очень часто. И знаете вы новую манеру  ухаживать? - с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом  духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.      

- Нет, - сказала княжна Марья.      

- Теперь чтобы понравиться московским девицам - il faut  être mélancolique. Et il est très mélancolique  auprès de m‑lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень  меланхоличен с m‑elle Карагин,] - сказал Пьер.      

- Vraiment? [Право?] - сказала княжна Марья, глядя в  доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. - «Мне бы легче  было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую.  И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче  стало. Он мне подал бы совет!»      

- Пошли бы вы за него замуж? - спросил Пьер.      

- Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы  за всякого, - вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе,  сказала княжна Марья. - Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и  чувствовать, что: ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него  сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно -  уйти, а куда мне уйти?:      

- Что вы, что с вами, княжна?      

Но княжна, не договорив, заплакала.      

- Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня,  забудьте, что я вам сказала.      

Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал  княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только  повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что  она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает - горя о том,  что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.      

- Слышали ли вы про Ростовых? - спросила она,  чтобы переменить разговор. - Мне говорили, что они скоро будут.  André я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.      

- А как он смотрит теперь на это дело? - спросил  Пьер, под он  разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.      

- Но что же делать? До года остается только несколько  месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых  минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их  давно знаете, - сказала княжна Марья, - скажите мне, положа руку на  сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю  правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против  воли отца, что я бы желала знать:      

Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и  повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны  Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора  князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.      

- Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, - сказал  он, покраснев, сам не зная от чего. - Я решительно не знаю, что это за  девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я  не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. - Княжна Марья вздохнула и  выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».      

- Умна она? - спросила княжна Марья. Пьер  задумался.      

- Я думаю нет, - сказал он, - а впрочем да.  Она не удостоивает быть умной: Да нет, она обворожительна, и больше  ничего. - Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.      

- Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели  увидите ее прежде меня.      

- Я слышал, что они на‑днях будут, - сказал  Пьер.      

Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только  что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней  старого князя.V      

       

Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и  он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности  между двумя самыми богатыми невестами - Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна  Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему  почему‑то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье  с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах,  она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.      

Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным  способом, но охотно принимала его ухаживанье.      

Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала  очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не  только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В  этом заблуждении поддерживало ее то, что во‑первых она стала очень  богатой невестой, а во‑вторых то, что чем старее она становилась, тем она  была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не  принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и  оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад  побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17‑ти‑летняя  барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней  смело каждый день и обращался с ней не как с барышней‑невестой, а как с  знакомой, не имеющей пола.      

Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и  гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных  собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12‑м часу  ночи и засиживающихся до 3‑го часу. Не было бала, гулянья, театра,  который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря  на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит  ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только  там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье,  девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя  ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она  даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей  веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый  гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и  потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и  турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые  люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое  настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и  уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы,  исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.      

Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем  разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла  предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис  нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres  rameaux secouent sur moi les ténèbres et la mélancolie.  [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]      

В другом месте он нарисовал гробницу и написал:      

       

«La mort est secourable et la mort est tranquille      

«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre  asile>.      

[Смерть спасительна и смерть спокойна;      

О! против страданий нет другого убежища.]      

       

Жюли сказала, что это прелестно.      

- II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire  de la mélancolie, [Есть что‑то бесконечно обворожительное в улыбке  меланхолии,] - сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.      

- C'est un rayon de lumière  dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le désespoir, qui montre la  consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и  отчаянием, который указывает на возможность утешения.] - На это Борис написал  ей стихи:      

       

«Aliment de poison d'une âme trop  sensible,      

«Toi, sans qui le bonheur me serait  impossible,      

«Tendre mélancolie, ah, viens me consoler,      

«Viens calmer les tourments de ma sombre  retraite