1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Потому   что, мне кажется, этот человек будет вам нужен, и если ваше величество обидит   его теперь, то после надобно будет заплатить ему вдвое.      

– Хорошо, –   отвечала королева, – ему заплатят, сколько будет нужно, а теперь не   выпускать его из виду.      

– А,   это совсем другое дело, и я первый готов похвалить вашу осторожность.      

– Гито,   посмотрите, где он, – сказала королева.      

Гито   вышел и через полчаса вернулся.      

– Что   же? – спросила Анна Австрийская. – Где он?      

– Ваше   величество можете быть совершенно спокойны, – отвечал Гито,      

– капитан   вовсе не думает уйти. Я собрал справки: он живет очень близко отсюда, в гостинице   трактирщика Бискарро.      

– Он   туда и ушел?      

– Никак   нет, ваше величество, он стоит на горе и смотрит на приготовления маршала де ла   Мельере к осаде. Кажется, это очень занимает его.      

– А   наша армия?      

– Она   подходит. По мере появления отряды строятся в боевой порядок.      

– Так   маршал теперь не начнет действия?      

– Думаю,   ваше величество, что лучше бы дать войскам отдохнуть одну ночь, а потом уже   идти на приступ.      

– Целую   ночь! – вскричала Анна Австрийская. – Такая дрянная крепость   остановила бы королевскую армию на целый день и на целую ночь! Невозможно!   Гито, ступайте и скажите маршалу, что он должен идти на приступ сейчас же.   Король желает ночевать в Вере.      

– Но,   ваше величество – начал Мазарини, – кажется, что осторожность маршала…      

– А   мне кажется, – возразила королева, что надобно тотчас же наказать за   оскорбление, нанесенное нам. Ступайте, Гито, и скажите маршалу, что королева   смотрит на него.      

Отпустив   Гито величественным жестом, она взяла короля за руку, вышла и, не заботясь,   идут ли за ней, начала подниматься по лестнице, которая вела на террасу.      

С   террасы, для которой были вырублены в лесу просеки с величайшим искусством,   можно было видеть вдруг всю окрестность.      

Королева   быстро осмотрела местность. В двухстах шагах тянулась дорога в Либурн, на которой   блистал белизною домик нашего друга Бискарро. У самой террасы протекала   Дордонь, спокойная, быстрая и величественная, на правом ее берегу возвышалась   крепость Вер, безмолвная, как развалина, около крепости шли вновь построенные   ретраншементы. Несколько часовых прохаживались по галерее. Пять орудий   вытягивали свои бронзовые шеи и показывали открытые пасти. На левом берегу   маршал расположился лагерем. Вся армия, как уже сказывал Гито, прибыла на   место.      

На   возвышении стоял человек и внимательно следил глазами за движением осаждающих и   осажденных; то был Ковиньяк.      

Гито   переправлялся через реку на пароме изонского перевозчика.      

Королева   стояла на террасе неподвижно, нахмурив брови, и держала за руку юного Людовика   XIV. Он смотрел на это зрелище с некоторым любопытством и говорил своей матери:      

– Позвольте   мне сесть на мою военную лошадь и пустите меня, прошу ваше величество, к   маршалу, который собирается наказать дерзких ослушников.      

За   королевою стоял Мазарини. Лицо его, обыкновенно лукавое и насмешливое, казалось   теперь серьезно-задумчивым, что случалось только в важные минуты. За королевою   стояли придворные дамы; подражая молчанию Анны Австрийской, они едва смели   разговаривать украдкой и вполголоса.      

Все это   с первого взгляда казалось совершенно спокойным, но это спокойствие походило на   спокойствие пороха: одна искра может произвести в нем бурю и разрушение.      

Особенно   все взгляды стремились за Гито: он произведет взрыв, ожидаемый с такими различными   надеждами.      

Армия   тоже ждала его с большим нетерпением. Едва вышел он на левый берег, едва узнали   его, как все взгляды устремились на него. Маршал де ла Мельере, увидав его,   оставил кружок офицеров, с которыми разговаривал, и пошел к нему на встречу.      

Маршал и   Гито поговорили несколько минут. Хотя река довольно широка в этом месте и хотя   офицеры стояли довольно далеко от вестника, однако же все заметили, что лицо   маршала выражало изумление. Было очевидно, что приказание казалось ему   неудобоисполнимым, поэтому он с сомнением взглянул на террасу, где стояла   королева со своей свитой. Но Анна Австрийская, поняв его мысль, повелительно   кивнула ему головою и махнула рукою. Маршал, давно знавший непреклонность   королевы, опустил голову в знак не согласия, а повиновения.      

В ту же   минуту по приказанию маршала три или четыре капитана, исправлявшие при нем ту   должность, которую в наше время исправляют адъютанты, бросились на лошадей и   поскакали по разным направлениям.      

Везде,   где они проезжали, лагерные работы тотчас прекращались, а при звуках барабанов   и труб солдаты бросали солому, которую несли, и молотки, которыми вбивали колья   для палаток. Все бежали к оружию: гренадеры брались за ружья, простые солдаты   за пики, артиллеристы за свои орудия. Произошла невообразимая суматоха от   столкновения всех этих людей, бежавших в различных направлениях, однако же   мало-помалу клетки огромной шахматной доски прояснились, порядок последовал за   суматохой, каждый солдат стал на свое место, гренадеры в центре, королевский   отряд на правом крыле, артиллерия на левом. Барабаны и трубы замолчали.      

Один   барабан отвечал за ретраншементами и потом замолк.      

На   равнине воцарилось мертвое молчание.      

Тут   раздалась команда, громкая и ясная. Находясь довольно далеко, королева не могла   расслышать слов, но увидела, что войска тотчас построились в колонны. Она   вынула из кармана платок и махала им, а маленький король кричал лихорадочным   голосом, топая ногами:      

– Вперед!   Вперед!      

Армия   отвечала одним криком: «Да здравствует король!» Потом артиллерия пустилась в галоп   и заняла позицию на небольшом возвышении, при звуках барабанов двинулись и   колонны.      

То не   была правильная осада. Ретраншементы, построенные Ришоном наскоро, были земляные,   стало быть, не следовало проводить траншей, следовало взять их приступом.   Однако же искусный верский комендант принял все возможные меры осторожности и   удачно воспользовался средствами местности.      

Вероятно,   Ришон решился не стрелять прежде врагов, потому что и на этот раз ждал первого   выстрела королевских войск. Только, как и во время первого нападения, из-за   укреплений показался страшный ряд мушкетов, которые уже нанесли так много вреда   королевскому отряду.      

В это   время шесть орудий загремели, и в то же время полетели глыбы земли с парапетов.      

Не долго   ждали ответа: крепостные орудия тоже заговорили и очистили ряды в королевских   войсках, но по команде начальников эти кровавые борозды закрылись, и главная   колонна, на минуту расстроенная, опять пошла вперед.      

Тут   начали стрелять из мушкетов, пока заряжали орудия.      

Через   пять минут два залпа с двух сторон встретились и раздались вместе, как два   грома, грохочущие в один момент.      

Но   погода была ясная, без ветра, и дым останавливался над полем битвы, скоро   осажденные и осаждавшие исчезли в облаке, которое изредка прорезывали огненные   молнии артиллерийского грома.      

Иногда   из этого облака, с задних рядов королевского войска, выходили люди, шатаясь, и   через несколько шагов падали, оставляя за собою кровавый след.      

Скоро   число раненых увеличилось, а гром пушек и свист пуль продолжался. Между тем королевская   артиллерия начинала палить без цели, наудачу, потому что в густом дыму не могла   отличать своих от неприятеля.      

Напротив   того, крепостная артиллерия видела перед собою только врагов и потому действовала   все быстрее и сильнее.      

Вдруг   королевская артиллерия замолчала: очевидно было, что начали приступ и вступили   в рукопашный бой.      

Для   зрителей настал момент страха.      

Между   тем дым, не поддерживаемый действием орудий и мушкетов, медленно поднялся   вверх. Тут увидели, что королевская армия отбита, что низ стен прикрыт трупами.   В укреплении был пролом, но его наполняли люди, пики, мушкеты. Среди этих людей   стоял Ришон, облитый кровью, однако же спокойный и хладнокровный, как-будто он   присутствовал только в качестве зрителя при страшной трагедии, в которой он   играл важную роль. Он держал в руках топор, притупившийся от ударов.      

Казалось,   сама судьба хранила этого человека, который беспрестанно находился в огне, всегда   в первом ряду. Ни одна пуля не попала в него, ни одна пика не дотронулась до   него: казалось, он столь же неуязвим, сколько и бесстрашен.      

Три раза   маршал де ла Мельере лично водил войска на приступ, три раза опрокинули их в   глазах короля и королевы.      

Горькие   слезы текли по бледным щекам короля. Анна Австрийская ломала руки и шептала:      

– О,   если этот человек когда-нибудь попадет в мои руки, то я покажу на нем страшный   пример.      

По   счастию, темная ночь быстро спускалась и прикрывала стыд королевы. Маршал де ла   Мельере приказал бить отбой.      

Ковиньяк   оставил свой пост, сошел с возвышения, на котором стоял и, засунув руки в карманы,   пошел по лугу к гостинице Бискарро.      

– Ваше   величество, – сказал Мазарини, указывая на Ковиньяка, – вот человек,   который за самую ничтожную сумму избавил бы нас от необходимости проливать   столько крови.      

– Господин   кардинал, – возразила королева, – может ли такой расчетливый человек,   как вы, давать подобный совет?      

– Ваше   величество, я расчетлив, вы правы, я знаю цену деньгам, зато знаю и цену крови.   А в эту минуту для вас кровь дороже денег.      

– Будьте   спокойны, господин кардинал, за пролитую кровь мы отомстим. Послушайте, Комменж, –   прибавила она, обращаясь к лейтенанту королевских телохранителей, –   ступайте к маршалу и попросите его ко мне.      

– Бернуэнь, –   сказал Мазарини своему камердинеру, указывая на Ковиньяка, который уже подходил   к гостинице «Золотого Тельца», – видишь этого человека?      

– Вижу.      

– Приведи   его ко мне, когда смеркнется.      

       ***      

       

На   другой день после свидания с Канолем виконтесса де Канб пошла к принцессе   исполнить обещание, данное барону.      

Весь   город находился в волнении: узнали, что король прибыл к Веру, и в то же время,   что Ришон удивительно защищался, что он с пятьюстами человеками два раза   отразил королевскую армию, состоявшую из двенадцати тысяч воинов. Принцесса   узнала это известие прежде всех. В восторге и радости она захлопала в ладоши и   вскричала:      

– Ах,   если бы у меня было сто человек, похожих на моего храброго Ришона!      

Виконтесса   де Канб приняла участие в общей радости и была вдвойне счастлива: она могла   искренно хвалить подвиг человека, которого уважала, и кстати высказать свою   просьбу, которая могла не иметь успеха, если бы было получено дурное известие.   Теперь успех ее просьбы казался обеспечен вестью о победе.      

Но принцесса   среди своей радости была озабочена такими важными делами, что Клара не посмела   высказать свою просьбу. Дело шло о доставлении Ришону помощи. Все понимали, что   он очень нуждается в ней, потому что скоро армия герцога д'Эпернона соединится   с королевскою. В совете принцессы толковали об этой помощи. Клара, видя, что в   эту минуту политические дела берут верх над сердечными, ограничилась ролью   советницы и в этот день ни слова не сказала о Каноле.      

Коротенькое,   но нежное письмо уведомило прекрасного пленника об этой отсрочке. Промедление   показалось ему не таким тягостным, как вы могли бы подумать: в ожидании   счастливого события есть столько же сладких ощущений, сколько и в самом   событии. Сердце Каноля было так полно любви, что ему нравилось (как говорил он)   ждать в передней счастия. Клара просила его ждать терпеливо, он ждал почти с   радостью.      

На   другое утро устроили вспомогательный отряд. В одиннадцать часов он отправился   вверх по реке, но ветер и течение были противные, и потому рассчитали, что, как   бы он ни спешил, все-таки, идучи на веслах, пристанет к крепости не ранее   следующего дня. Капитан Равальи, начальник экспедиции, получил в то же время   приказание осмотреть по дороге крепость Брон, которая принадлежала королеве.      

Все утро   провела принцесса в надзоре за приготовлениями к отправлению отряда. После   обеда назначили большой совет для обсуждения мер, какими следует, если можно,   воспрепятствовать герцогу д'Эпернону соединиться с маршалом де ла Мельере или   по крайней мере помешать их соединению до тех пор, пока подкрепление подойдет к   Ришону.      

Поэтому   Клара поневоле должна была ждать следующего дня, но в четыре часа она имела   случай подать приятный знак Канолю, проходившему мимо ее окон. Знак этот был   так исполнен сожалений и любви, что Каноль почти радовался, что ему приходится   ждать.      

Однако   же вечером, чтобы наверное сократить отсрочку и чтобы принудить себя высказать   принцессе тайну, Клара попросила на следующий день частной аудиенции у ее   высочества. Разумеется, принцесса тотчас согласилась принять виконтессу.      

В   назначенный час Клара вошла в комнату принцессы, которая встретила ее   милостивою улыбкою, она была одна, как просила Клара.      

– Что,   милая моя? – спросила принцесса. – Что случилось особенно важного,   что ты просишь у меня частной аудиенции, зная, что я весь день готова принимать   моих коротких друзей?      

– Ваше   высочество, – отвечала Клара, – в минуту вашей радости, которой вы   так достойны, я пришла просить вас… обратить ваше внимание на меня… Мне тоже   нужно немножко счастия.      

– С   величайшею радостью, милая моя Клара, и сколько бы судьба ни послала тебе   счастия, оно никогда не сравнится с тем, которого я тебе желаю. Говори   поскорее, чего ты хочешь? Если счастие твое зависит от меня, то будь уверена,   что я не откажу.      

– Я   вдова, свободна, даже слишком свободна, потому что эта свобода тяготит меня   более всякого рабства, – отвечала Клара. – Я желала бы променять   одиночество на что-нибудь поприятнее.      

– То   есть ты хочешь выйти замуж, не так ли, дочь моя? – спросила принцесса,   засмеявшись.      

– Кажется,   да, – отвечала Клара и вся покраснела.      

– Хорошо,   это наше дело.      

Клара   вздрогнула.      

– Будь   спокойна, мы побережем твою гордость. Тебе надобно герцога и пэра, виконтесса.   Я тебе найду его между нашими верными.      

– Ваше   высочество слишком заботитесь обо мне, – сказала виконтесса. – Я не   думала вводить вас в хлопоты.      

– Да,   но я хочу заботиться о тебе: я должна заплатить тебе счастьем за твою   преданность. Однако же ты подождешь до конца войны, не так ли?      

– Подожду   как можно меньше, – отвечала виконтесса улыбаясь.      

– Ты   говоришь, как-будто уже выбрала кого-нибудь, как-будто у тебя в руках муж,   которого ты просишь у меня.      

– Да   оно точно так, как вы изволите говорить.      

– Неужели!   А кто же этот счастливый смертный? Говори, не бойся!      

– Ах,   ваше высочество, простите меня!.. Сама не знаю, почему я вся дрожу.      

Принцесса   улыбнулась, взяла Клару за руку и приблизила к себе.      

– Дитя! –   сказала она.      

Потом,   посмотрев на нее пристально, от чего Клара еще более смутилась, принцесса спросила:      

– Я   знаю его?      

– Кажется,   вы изволили видеть его несколько раз.      

– Не   нужно спрашивать, молод ли он?      

– Ему   двадцать восемь лет.      

– Дворянин?      

– Из   самых старинных.      

– Храбр?      

– О,   знаменит храбростью.      

– Богат?      

– Я   богата.      

– Да,   милая, да, и я этого не забыла. Ты самая богатая во всем нашем приходе, и мы с   радостью вспоминаем, что во время теперешней войны твои луидоры и полновесные   экю твоих фермеров не раз выводили нас из затруднительного положения.      

– Ваше   высочество делает мне честь, напоминая о моей преданности.      

– Хорошо.   Мы произведем его в полковники нашей армии, если он еще только капитан, и в   генералы, если он только полковник. Ведь он, вероятно, верен нам, надеюсь?      

– Он   был в Лане, ваше высочество, – отвечала Клара с хитростью, которой   научилась с некоторого времени в дипломатических занятиях.      

– Прекрасно!   Теперь мне остается узнать только одно, – прибавила принцесса.      

– Что   такое?      

– Имя   счастливца, которому принадлежит сердце храбрейшей из моих воинов, и которому   скоро вся ты будешь принадлежать.      

Клара   собиралась произнести имя Каноля, как вдруг на дворе раздался топот лошади и послышался   говор, всегда сопровождающий человека, приехавшего с важным известием.   Принцесса услышала и топот и говор и подбежала к окну. Курьер, весь в поту и в   пыли, соскочил с лошади и рассказывал что-то людям, окружавшим его. По мере того,   как он говорил, на лицах слушателей выражалось уныние. Принцесса не могла   удержать нетерпения, открыла окно и закричала:      

– Впустите   его сюда.      

Курьер   поднял голову, узнал принцессу и бросился бежать по лестнице. Через минуту он   явился в комнату, в грязи, с растрепанными волосами, как был в дороге, и сказал   задыхаясь:      

– Простите,   ваше высочество, что я осмеливаюсь явиться к вам в таком виде. Но я привез   страшную новость: Вер капитулировал.      

Принцесса   отступила на шаг, Клара с отчаянием опустила руки. Лене, вошедший за вестником,   побледнел.      

Пять или   шесть человек, забыв уважение к принцессе, тоже вошли в комнату и стояли в   изумлении.      

– Господин   Равальи, – сказал Лене курьеру, – повторите ваши слова, я не могу   поверить…      

– Извольте:   Вер капитулировал!      

– Сдался! –   повторила принцесса. – А что же ваш вспомогательный отряд?      

– Мы   опоздали, ваше высочество. Мы пришли в ту самую минуту, как Ришон сдался.      

– Ришон   сдался! – вскричала принцесса. – Подлец!      

От этого   восклицания принцессы все присутствовавшие вздрогнули, однако же все молчали,   кроме Лене.      

– Принцесса, –   сказал он строго и не потворствуя гордости принцессы, – не забывайте, что   честь преданных вам людей зависит от ваших слов, как жизнь их зависит от   судьбы. Не называйте подлецом храбрейшего из ваших слуг, или, в противном   случае, завтра же самые вернейшие оставят вас, видя, как обращаетесь вы с ними,   и вы останетесь одни, без защиты…      

– Лене!.. –   вскричала принцесса.      

– Повторяю   вашему высочеству, что Ришон не подлец, что я отвечаю за него моею головою, и   если он сдался, то, верно, не мог поступить иначе.      

Принцесса,   побледнев от гнева, хотела отвечать ему с обыкновенной своею гордой запальчивостью,   но, увидав, что все лица отвертываются от нее, что все глаза не хотят   встретиться с ее глазами, что Лене гордо поднял голову, а Равальи потупил глаза   в землю, она поняла, что в самом деле погибнет, если будет придерживаться своей   неуместной системы. Поэтому она призвала на помощь обыкновенные свои сетования.      

– Как   я несчастна! – сказала она. – Все изменяет мне – и судьба и люди. Ах,   сын мой! Бедный сын мой! Ты погибнешь, как погиб отец твой!      

Крик   слабой женщины, порыв материнской горести всегда находят отголосок в сердцах.   Эта комедия, уже часто удававшаяся принцессе, и теперь произвела эффект.      

Между   тем Лене заставил Равальи рассказывать подробности капитуляции Вера.      

– А,   я это знал! – сказал он через несколько минут.      

– Что   такое? – спросила принцесса.      

– Что   Ришон не подлец!      

– А   почему вы знаете?      

– Потому   что он держался два дня и две ночи, потому что он схоронил бы себя под развалинами   своей крепости, разбитой ядрами, если бы рота не взбунтовалась и не принудила   его сдаться.      

– Следовало   умирать, а не сдаваться, – сказала принцесса.      

– Ах,   ваше высочество, разве умираешь, когда захочется? – возразил Лене. –   По крайней мере, – прибавил он, обращаясь к Равальи, – он, сдаваясь,   обеспечил себе жизнь?      

– Кажется,   нет, – отвечал Равальи. – Какой-то лейтенант из гарнизонных вел   переговоры с неприятелем, так что во всем этом есть измена, и Ришон был выдан   без всяких условий.      

– Видите   ли! – вскричал Лене. – Тут измена! Ришон выдан! Я знаю Ришона, знаю,   что он неспособен не только к подлости, но даже к слабости. Ах, ваше   высочество, – продолжал Лене, обращаясь к принцессе, – изволите   слышать? Ему изменили, его предали! Так займемся его участью как можно скорее!   Переговоры вел его лейтенант, говорите вы, господин Равальи? Над головой   бедного Ришона висит страшное несчастие. Пишите, ваше высочество, пишите   скорее, умоляю вас!      

– Писать! –   сказала принцесса с досадой. – Я должна писать, к кому, зачем?      

– Чтобы   спасти его.      

– Э, –   сказала принцесса, – когда сдают крепость, то принимают свои меры.      

– Но   разве вы не изволите слышать, что он не сдавал крепость? Разве вы не слышите,   что говорит капитан?.. Ему изменили, его предали, может быть! Не он вел   переговоры, а его лейтенант.      

– Что   могут ему сделать, вашему Ришону? – спросила принцесса.      

– Что   ему сделают? Вы забыли, какою хитростью занял он крепость Вер? Вы забыли, что   мы дали ему бланк герцога д'Эпернона, что он держался против королевской армии   в присутствии короля и королевы, что Ришон первый поднял знамя бунта, что на   нем захотят показать пример? Ах, ваше высочество, умоляю вас, напишите к   маршалу де ла Мельере, пошлите к нему курьера или парламентера.      

– А   какое поручение дадим мы ему?      

– Какое?   Чтобы он всеми средствами спас жизнь храброму воину… Если вы не поспешите… О, я   знаю королеву… И теперь, может быть, ваш курьер опоздает.      

– Опоздает?   А разве у нас нет заложников? Разве у нас нет в Шантильи и здесь пленных   офицеров из королевской армии?      

Клара   встала в испуге.      

– Ваше   высочество, ваше высочество! – вскричала она. – Исполните просьбу   Лене… Мщение не возвратит свободы Ришону!      

– Дело   идет не о свободе, а о его жизни, – сказал Лене со своею мрачною   настойчивостью.      

– Хорошо, –   отвечала принцесса, – мы сделаем то же, что те сделают: тюрьму за тюрьму,   плаху за плаху.      

Клара   вскрикнула и упала на колени.      

– Ваше   высочество, – сказала она, – Ришон друг мой. Я пришла к вам просить   милости, и вы обещали не отказать мне. Так вот о чем прошу я вас: употребите   всю вашу власть, чтобы спасти Ришона.      

Принцесса   даровала Кларе то, в чем отказывала советам Лене. Она подошла к столу, взяла   перо и написала к маршалу де ла Мельере письмо, в котором просила выменять   Ришона на любого из королевских офицеров, находящихся у нее в плену. Написав   письмо, она искала глазами, кого бы послать парламентером. Тут Равальи,   страдавший еще от раны, измученный недавнею поездкой, предложил себя с   условием, чтобы ему дали свежую лошадь. Принцесса позволила ему распоряжаться   своей конюшней, и капитан поскакал, подстрекаемый криками толпы, убеждениями   Лене и просьбами Клары.      

Через   минуту послышались громкие восклицания народа, которому Равальи объяснил цель   своей поездки. Чернь в восторге громко кричала:      

– Принцессу!   Герцога Энгиенского!      

Принцессе   наскучило это ежедневное усердие, более похожее на требование, чем на просьбу,   и она хотела не исполнить народного желания. Но, как всегда случается в   подобных обстоятельствах, чернь упорствовала, и крики скоро превратились в   бешеный рев.      

– Пойдем, –   сказала принцесса, взяв сына за руку, – пойдем! Мы здесь рабы, надобно повиноваться.      

И   вооружив лицо милостивою улыбкою, она вышла на балкон и поклонилась народу, которого   она была рабой и повелительницей.      

 XVI      

       

В ту   минуту, как принцесса и сын ее показались на балконе при радостных криках   толпы, вдруг раздались в отдалении флейты и барабаны.      

В ту же   секунду шумная толпа, осаждавшая дом, где жила принцесса, повернулась в ту сторону,   откуда неслись звуки барабанов, и, не заботясь о законах приличия, прошла по   направлению этой музыки. Это было очень просто. Жители Бордо уже десять,   двадцать, сто раз видели принцессу, а барабаны обещали им что-нибудь новенькое.      

– Они   по крайней мере откровенны, – сказал с улыбкою Лене, стоявший за   раздраженною принцессой. – Но что значат эти крики и эта музыка?   Признаюсь, так же, как и этим плохим льстецам, мне хочется узнать…      

– Так   бросьте меня и вы, – отвечала принцесса, – и извольте бежать по   улице.      

– Сейчас   бы это сделал, если бы был уверен, что принесу вашему высочеству радостную   весть.      

– О,   я уже не жду радостных вестей, – сказала принцесса, подняв печальный взор   к светлому небу, которое расстилалось над ее головою. – Нам везде неудача.      

– Вы   знаете, – отвечал Лене, – что я не привык обманывать себя надеждами.   Однако же я почти уверен, что этот шум предвещает нам счастливое событие.      

Действительно,   все более и более приближавшийся шум, рукоплескания густой толпы, которая   поднимала руки и махала платками, убедили даже принцессу, что новость должна   быть хорошая. Она начала прислушиваться так внимательно, что даже забыла обиду,   нанесенную ей чернью.      

Она   услышала, что кричали:      

– Пленник,   пленник! Комендант Брона!      

– Ага! –   сказал Лене. – Комендант Брона у нас в плену! Дело хорошее! Он будет у нас   порукою за Ришона.      

– Да   разве у нас нет уже коменданта Сен-Жоржа? – возразила принцесса.      

– Я   очень счастлива, – сказала маркиза де Турвиль, – что план мой   касательно Брона так удался.      

– Маркиза, –   отвечал Лене, – не будем льстить себя такою полною победою. Случай играет   планами мужчин, а иногда и планами женщин.      

– Однако   же, милостивый государь, – возразила маркиза с обыкновенного своею самоуверенностью, –   если комендант взят, то взята и крепость.      

– Ну,   это еще не совершенно верно, маркиза! Но успокойтесь: если мы вам обязаны этим   двойным успехом, то я первый, как и всегда, поздравляю вас.      

– Одно   удивляет меня, – сказала принцесса, ища в этом счастливом событии той   стороны, которая могла обидеть ее аристократическую гордость, – как я   первая не узнала об этой новости? Это неизвинительная неучтивость, и герцог де   Ларошфуко всегда так делает.      

– Ах,   ваше высочество, у нас так мало солдат, а вы хотите, чтобы мы еще рассылали их   гонцами. Нельзя требовать слишком многого. Когда получают добрую весть, следует   принимать ее с радостью, не заботясь, каким образом она к нам доходит.      

Между   тем толпа увеличивалась, потому что все отдельные группы сливались с нею, как ручейки   сливаются с рекою. Посреди этой толпы, состоявшей из нескольких тысяч человек,   шло тридцать солдат, а посреди солдат шел пленник, которого, как казалось,   солдаты защищали от народной ярости.      

– Смерть!   Смерть ему! – кричала толпа. – Смерть коменданту Брона.      

– Ага, –   сказала принцесса, улыбаясь с торжеством, – решительно есть пленник, и,   кажется, притом комендант Брона.      

– Точно   так, ваше высочество, – отвечал Лене, – и притом, кажется, пленник   находится в страшной опасности. Слышите угрозы? Видите, какое бешенство? Ах,   ваше высочество, они растолкают солдат и разорвут его на куски! О, тигры! Они   чуют кровь и хотят упиться ею.      

– Пускай   они делают, что хотят! – вскричала принцесса с кровожадностью,   свойственной женщинам, когда они предаются дурным наклонностям. – Оставьте   их! Ведь это кровь врага!      

– Но,   ваше величество, – возразил Лене, – враг этот находится под   прикрытием принца Конде, подумайте об этом. Притом, может быть, Ришон, наш   храбрый Ришон, подвергается точно такой же участи? Ах, они отобьют солдат! Если   они доберутся до него, он погиб!      

Лене   обернулся и закричал:      

– Отправить   двадцать человек на помощь солдатам, двадцать человек решительных и смелых!   Если дотронутся до пленника, то вы ответите мне вашими головами. Ступайте!      

Тотчас   двадцать мушкетеров из городской милиции, принадлежавшие к лучшим семействам   бордосских жителей, спустились, как поток, по лестнице, пробились сквозь толпу   и присоединились к отряду. Они едва не опоздали: несколько рук, подлиннее и   порешительнее прочих, успели уже оборвать фалды у синего мундира пленного   коменданта.      

– Благодарю   вас, господа, – сказал он, – вы вырываете меня из челюстей   каннибалов. Это очень хорошо с вашей стороны. Ну, если они всегда так едят   людей, то скушают всю королевскую армию в сыром виде, когда она придет осаждать   город.      

Он   засмеялся и пожал плечами.      

– Какой   храбрец! – сказали в толпе, увидав спокойствие пленника, может быть,   несколько притворное, и повторяя его выходку. – Да он настоящий храбрец!   Он ничего не боится! Да здравствует комендант!      

– Пожалуй,   извольте, – отвечал пленный, – да здравствует комендант Брона! Мне   было бы очень хорошо, если бы он здравствовал.      

Бешенство   народа тотчас превратилось в удивление, и это удивление тотчас разразилось в   энергических выражениях. Вместо мучительной смерти торжество досталось   коменданту, то есть нашему другу Ковиньяку.      

Читатель,   вероятно, уже догадался, что это был Ковиньяк, так печально вступивший в Бордо   под пышным названием коменданта Брона.      

Под   прикрытием солдат и под защитою своей неустрашимости пленник добрался до дома   принцессы. Половина стражи осталась у ворот для охранения их, а другая половина   повела его к принцессе.      

Ковиньяк   гордо и спокойно вошел в комнату, но надобно признаться, что под геройскою   наружностью сердце его сильно билось.      

Его   узнали при первом взгляде на него, хотя толпа порядочно попортила ему синий   мундир, золотые галуны и перо на шляпе.      

– Ковиньяк! –   вскричал Лене.      

– Господин   Ковиньяк – комендант в Броне! – сказала принцесса. – Да это просто   измена!      

– Что   вы изволите говорить, ваше высочество? – спросил Ковиньяк, понимая, что   настала минута, когда ему понадобится все его хладнокровие и особенно весь его   ум. – Мне кажется, вы изволили что-то сказать про измену.      

– Да,   тут измена. С каким титулом осмелились вы явиться передо мною?      

– С   титулом коменданта Брона.      

– Так   вы видите сами измену. Кто дал вам звание коменданта?      

– Мазарини.      

– Измена   еще хуже, говорю вам. Вы комендант Брона, и ваша рота предала Вер. Вы получили   звание за ваш подвиг!      

При этих   словах самое естественное удивление выразилось на лице Ковиньяка. Он осмотрелся,   как бы отыскивая человека, к которому могут относиться эти странные слова, но   убедившись, что обвинение падает решительно на него, он опустил руки по швам с   непритворным отчаянием.      

– Моя   рота предала Вер? – повторил он. – И вы упрекаете меня этим?      

– Да,   я. Представляйтесь, что вы этого не знаете, притворяйтесь удивленным. Да, вы,   кажется, хороший актер, но меня не обманут ни ваши слова, ни ваши гримасы, как   бы они превосходно ни согласовались.      

– Я   вовсе не притворяюсь, – отвечал Ковиньяк, – как могу я знать, что   происходит в Вере, когда я там во всю жизнь ни разу не был?      

– Неправда!   Неправда!      

– Мне   нечего отвечать на подобные обвинения. Вижу только, что вы изволите гневаться   на меня… Припишите откровенности моего характера то, что я защищаюсь так   свободно. Я думал, напротив того, что могу пожаловаться на вас.      

– На   меня! – вскричала принцесса Конде, удивленная такою дерзостью.      

– Разумеется,   ваше высочество, – отвечал Ковиньяк, не смущаясь. – Основываясь на   вашем честном слове и на слове господина Лене, который теперь здесь, я собрал   роту храбрых людей, и обещания мои им тем священнее, что все они были основаны   тоже на моем честном слове. Потом я пришел просить у вашей светлости обещанных   денег… самую безделицу… тридцать или сорок тысяч ливров… Да и деньги-то   следовали не мне, а храбрым воинам, которых я доставил партии господ принцев. И   что же? Ваше высочество отказали мне… Да, отказали!.. Ссылаюсь на господина   Лене.      

– Правда, –   сказал Лене, – когда господин Ковиньяк приходил, у нас не было денег.      

– А   разве вы не могли подождать? Разве верность ваша и ваших людей рассчитана была   по часам?      

– Я   ждал столько времени, сколько назначил мне сам герцог де Ларошфуко, то есть   целую неделю. Через неделю я опять явился. В этот раз мне решительно отказали.   Ссылаюсь на господина Лене.      

Принцесса   повернулась к советнику, губы ее были сжаты, брови нахмурены, глаза горели.      

– К   несчастию, – сказал Лене, – я должен признаться, что господин   Ковиньяк говорит правду.      

Ковиньяк   гордо поднял голову.      

– И   что же, ваше высочество? – продолжал он. – Что сделал бы интриган в   подобном случае? Интриган продал бы королеве себя и своих солдат. Но я… я   терпеть не могу интриг и потому распустил всех моих людей, возвратив каждому из   них его честное слово. Оставшись совершенно один, я сделал то, что советует   мудрый в случае сомнения: я ни в чем не принимал участия.      

– А   ваши солдаты! А ваши солдаты! – закричала принцесса с гневом.      

– Я   не король и не принц, – отвечал Ковиньяк, – но простой капитан, у   меня нет ни подданных, ни вассалов, и потому я называю моими солдатами только   тех, кому я плачу жалованье. А раз мои солдаты равно ничего не получили, о чем   свидетельствует господин Лене, то и получили свободу. Тогда-то, вероятно, они   восстали на нового своего начальника. Как тут помочь? Признаюсь, что не знаю.      

– Но   вы сами вступили в партию короля? Что вы на это скажете? Что ваше бездействие   надоело вам?      

– Нет,   ваше высочество, но мое бездействие, самое невинное, показалось подозрительным   королеве. Меня вдруг арестовали в гостинице «Золотого Тельца» на Либурнской   дороге и представили ее величеству.      

– И   тут-то вы вступили в переговоры?      

– Ваше   высочество, в сердце деликатного человека много струн, за которые можно   затронуть его. Душа моя была уязвлена, меня оттолкнули от партии, в которую я   бросился со слепою доверенностью, со всем жаром, со всем пылом юности. Меня   привели к королеве два солдата, готовые убить меня, я ждал упреков,   оскорблений, смерти. Ведь все-таки я хоть мысленно служил делу принцев. Но   случилось противное тому, чего я ждал… Меня не наказали, не лишили меня свободы,   не послали в тюрьму, не возвели на эшафот… Напротив, великая королева сказала   мне:      

– Храбрый   и обманутый юноша, я могу одним словом лишить тебя жизни, но ты видишь, там   были к тебе неблагодарны, а здесь будут признательны. Теперь ты будешь   считаться между моими приверженцами. Господа, – сказала она, обращаясь к   моим стражам, – уважайте этого офицера, я оценила его достоинства и   назначаю его вашим начальником. А вас, – прибавила она, повертываясь ко   мне, – вас назначаю я комендантом в Брон: вот как мстит французская   королева.      

– Что   мог я возражать? – продолжал Ковиньяк своим обыкновенным голосом,   переставая передразнивать Анну Австрийскую полукомическим и полусентиментальным   тоном. – Что мог я возражать? Ровно ничего! Я был обманут в самых сладких   надеждах, я был обижен за бескорыстное усердие мое к вам, которой я имел случай   – с радостью вспоминаю об этом – оказать маленькую услугу в Шантильи. Я   поступил, как Кориолан, перешел к вольскам.      

Эта   речь, произнесенная драматическим голосом и с величественными жестами,   произвела большой эффект на слушателей. Ковиньяк заметил свое торжество, потому   что принцесса побледнела.      

– Наконец   позвольте же узнать, кому вы верны?      

– Тем,   кто ценит деликатность моего поведения, – ответил Ковиньяк.      

– Хорошо.   Вы мой пленник.      

– Имею   честь быть вашим пленником, но надеюсь, что вы будете обращаться со мною, как с   дворянином. Я взят в плен, это правда, но я не сражался против вас. Я ехал в   свою крепость, как вдруг попал на отряд ваших солдат и они захватили меня. Я ни   одну секунду не скрывал ни звания, ни мнения своего. Повторяю: прошу, чтобы со   мной обращались не только как с дворянином, но и как с комендантом.      

– Хорошо, –   отвечала принцесса. – Тюрьмою вам назначается весь город; только поклянитесь   честью, что не будете искать случая бежать.      

– Поклянусь   во всем, в чем угодно вашему высочеству.      

– Хорошо.   Лене, дайте пленнику формулу присяги, мы примем его клятву.      

Лене   продиктовал присягу Ковиньяку.      

Ковиньяк   поднял руку и торжественно поклялся не выходить из Бордо, пока сама принцесса   не снимет с него клятвы.      

– Теперь   можете идти, – сказала принцесса, – мы верим вашему дворянскому   прямодушию и вашей чести воина.      

Ковиньяк   не заставил повторить этих слов два раза, поклонился и вышел, но уходя он успел   заметить жест Лене, который значил: он прав, а виноваты мы, вот что значит   скупиться в политике.      

Дело в   том, что Лене, умевший ценить людей, понял всю тонкость характера Ковиньяка. И   именно потому, что не обманывал себя доводами, высказанными Ковиньяком,   удивлялся, что он так ловко выпутался из самого затруднительного положения, в   котором может быть изменник.      

Ковиньяк   сошел с лестницы в раздумье, подпирая подбородок рукою, и рассуждая:      

– Ну,   теперь надобно продать им моих людей тысяч за сто, и это очень возможно, потому   что честный и умный Фергюзон выговорил себе и своим полную свободу. Ну, рано   или поздно, мне это удастся. Увидим, – прибавил Ковиньяк, совершенно   утешаясь, – мне кажется, я не дурно сделал, что отдался им в руки.      

 XVII      

       

Теперь   воротимся назад и расскажем происшествия, случившиеся в Вере, происшествия, не   совсем еще известные читателю.      

После   некоторых жестоких приступов, при которых маршал королевских войск жертвовал   людьми, чтобы выиграть время, ретраншементы были взяты. Храбрые защитники,   потеряв много людей, удалились в крепость и заперлись в ней. Маршал де ла   Мельере не скрывал, что если взятие незначительного земляного укрепления стоило   ему пятьсот или шестьсот человек, то он верно потеряет в шесть раз более при   взятии крепости, окруженной добрыми стенами и защищенной неустрашимым   человеком, которого стратегические познания маршал мог видеть на деле.      

Решили   отрыть траншею и начать правильную осаду, как вдруг увидели авангард армии герцога   д'Эпернона, которая шла к армии маршала де ла Мельере и могла удвоить   королевские силы. Это совершенно изменило положение дела. С двадцатью четырьмя   тысячами человек можно предпринять не то, что с двенадцатью. Поэтому решили   идти на приступ на следующий день.      

Увидав   прекращение работ в траншее, новые распоряжения осаждающих и особенно вспомогательный   корпус герцога д'Эпернона, Ришон понял, что его не хотят оставить в покое. Предугадывая,   что его опять атакуют на следующий день, он созвал своих солдат, чтобы   разузнать их расположение, в котором, впрочем, он не имел причины сомневаться,   судя по усердию их во время защиты ретраншементов.      

Он   чрезвычайно изумился, увидев расположение духа своего гарнизона. Солдаты его   мрачно и с беспокойством поглядывали на королевскую армию, в рядах ходил глухой   ропот.      

Ришон не   любил шуток в строю и особенно шуток подобного рода.      

– Кто   там шепчет? – спросил он, оборачиваясь в ту сторону, где раздавался ропот.      

– Я, –   отвечал солдат посмелее прочих.      

– Ты!      

– Да,   я.      

– Так   поди сюда и отвечай.      

Солдат   вышел из рядов и подошел к своему начальнику.      

– Чего   тебе надобно, на что ты жалуешься? – спросил Ришон, скрестив руки и   пристально глядя на недовольного.      

– Что   мне надобно?      

– Да,   что тебе надобно? Получаешь хлебную порцию?      

– Получаю.      

– И   говядину тоже?      

– Получаю.      

– И   винную порцию?      

– Получаю.      

– Дурна   квартира?      

– Нет.      

– Жалованье   выплачено?      

– Да.      

– Так   говори, чего ты желаешь, чего хочешь и на что ропщешь?      

– Ропщу,   потому что мы деремся против нашего короля, а это прискорбно французскому   солдату.      

– Так   ты жалеешь о королевской службе?      

– Да.      

– И   хочешь перейти в нее?      

– Да, –   отвечал солдат, обманутый хладнокровием Ришона и думавший, что все это кончится   исключением его из рядов армии Конде.      

– Хорошо, –   сказал Ришон и схватил солдата за перевязь, – но я запер ворота, и надобно   будет отправить тебя по последней дороге, которая нам осталась.      

– По   какой? – спросил испуганный солдат.      

– А   вот по этой, – сказал Ришон, геркулесовою рукою приподнял солдата и бросил   его за парапет.      

Солдат   вскрикнул и упал в ров, который, по счастью, был наполнен водою.      

Мрачное   молчание настало после этого энергичного поступка. Ришон думал, что бунт прекратился,   и как игрок, рискующий всем на один ход, оборотился к гарнизону и сказал:      

– Теперь,   если здесь есть партизаны короля, пусть они говорят, и этих мы выпустим отсюда   по дороге, которую они придумают.      

Человек   сто закричали:      

– Да!   Да! Мы приверженцы короля и хотим перейти в его армию.      

– Ага! –   сказал Ришон, поняв, что все бунтуют. – Ну, это совсем другое дело. Я   думал, что надобно справиться с одним недовольным, а выходит, что я имею дело с   пятьюстами подлецами.      

Ришон   напрасно обвинял всех. Говорили только человек сто, прочие молчали, но и эти   остальные, задетые за живое словом о подлецах, тоже принялись роптать.      

– Послушайте, –   сказал Ришон, – не будем говорить все разом. – Если здесь офицер,   решающийся изменить присяге, так путь говорит. Я обещаю, что он не будет   наказан.      

Фергюзон   вышел из рядов, поклонился с чрезвычайною учтивостью и сказал:      

– Господин   комендант, вы слышали желание гарнизона. Вы сражаетесь против короля, а почти   все мы не знали, что нас вербуют для войны против такого неприятеля. Кто-нибудь   из здешних храбрецов, принужденный таким образом действовать против своего   мнения, мог бы во время приступа ошибиться в направлении выстрела и всадить вам   пулю в лоб, но мы истинные солдаты, а не подлецы, как вы говорите. Так вот   мнение мое и моих товарищей – мнение, которое мы передаем вам почтительно.   Отдайте нас королю или мы сами отдадимся ему.      

Речь эта   была принята радостными криками, показывавшими, что если не весь гарнизон, так   большая его часть согласна с мнением Фергюзона.      

Ришон   понял, что погибает.      

– Я   не могу защищаться один, – сказал он, – и не хочу сдаться. Если   солдаты оставляют меня, так пусть кто-нибудь ведет переговоры, но сам я никак   не вмешаюсь в них. Однако желаю, чтобы остались живыми те храбрецы, которые мне   еще верны, если только здесь есть такие. Говорите, кто хочет вести переговоры?      

– Я,   господин комендант, если только вы мне позволите, и товарищи удостоят меня.      

– Да,   да! Пусть ведет дело лейтенант Фергюзон! Фергюзон! – закричали пятьсот   голосов, между которыми особенно можно было отличить голоса Баррабы и Карротена.      

– Так   ведите переговоры, Фергюзон, – сказал комендант. – Вы можете входить   сюда и выходить из Вера, когда вам заблагорассудится.      

– А   вам не угодно дать мне какую-нибудь особенную инструкцию?      

– Выпросите   свободу гарнизону.      

– А   вам?      

– Ничего.      

Такое самопожертвование   образумило бы заблудившихся солдат, но гарнизон Ришона был продан.      

– Да!   Да! Выпросите нам свободу! – закричали они.      

– Будьте   спокойны, господин комендант, – сказал Фергюзон, – я не забуду вас во   время капитуляции.      

Ришон   печально улыбнулся, пожал плечами, воротился домой и заперся в своей комнате.      

Фергюзон   тотчас явился к роялистам, но маршал де ла Мельере ничего не хотел решить, не   спросясь королевы, а королева выехала из домика Наноны, чтобы не видать стыда   армии (как она сама говорила), и поселилась в Либурнской ратуше.      

Он   приставил к Фергюзону двух солдат, сел на лошадь и поскакал в Либурн.      

Маршал   приехал к Мазарини, думая сказать ему важную новость, но при первых словах   маршала кардинал остановил его обыкновенною своею улыбкою.      

– Мы   все это знаем, маршал, – сказал он, – дело устроилось вчера вечером.   Войдите в переговоры с лейтенантом Фергюзоном, но в отношении к Ришону   действуйте только на словах.      

– Как   только на словах? – вскричал маршал. – Но ведь мое слово стоит   писанного акта, надеюсь?      

– Ничего,   ничего, маршал, мне дано право освобождать людей от обещаний.      

– Может   быть, – отвечал маршал, – но ваше право не касается до маршалов   Франции.      

Мазарини   улыбнулся и показал рукой маршалу, что он может ехать обратно.      

Маршал в   негодовании воротился в лагерь, дал записку для Фергюзона и его людей, а в отношении   к Ришону дал только слово.      

Фергюзон   вернулся в крепость и скоро вышел из нее с товарищами, сообщив Ришону словесное   обещание маршала. Через два часа Ришон видел в окно вспомогательный отряд,   который Равальи вел к нему, но в ту же минуту вошли в его комнату и арестовали   его именем королевы.      

В первую   минуту храбрый комендант радовался. Если бы он остался свободен, принцесса   Конде могла подозревать его в измене, но он арестован, арест отвечает за его   верность.      

В этой   надежде он не вышел из крепости вместе с солдатами, а остался один.      

Однако   же не удовольствовались тем, что взяли у него шпагу. Когда его обезоружили, четыре   человека бросились на него, загнули ему руки на спину и связали их.      

При таком   бесчестном поступке Ришон оставался спокойным и покорным судьбе. Он был крепок   душою, предок народных героев восемнадцатого и девятнадцатого веков.      

Ришона   привезли в Либурн и представили королеве, которая гордо осмотрела его с головы   до ног. Представили королю, который взглянул на него жестоко. Представили   Мазарини, который сказал ему:      

– Вы   играли в отчаянную игру, господин Ришон.      

– И   я проиграл, не так ли, господин кардинал. Остается мне узнать, на что мы   играли.      

– Кажется,   вы проиграли голову, – сказал Мазарини.      

– Сказать   герцогу д'Эпернону, что король желает видеть его! – вскричала   королева. – А этот человек пусть ждет здесь суда.      

С   величественным презрением вышла она из комнаты, подав руку королю. За нею вышел   Мазарини и все придворные.      

Герцог   д'Эпернон был уже в Либурне, но, как влюбленный, старик прежде всего поехал к   Наноне. Он в Гиенне узнал, как храбро Каноль защищал остров Сен-Жорж, и   поздравил Нанону с отличием ее любезного братца, которого лицо (по   простодушному признанию герцога) не показывало ни такого благородства, ни такой   храбрости.      

Нанона   не могла смеяться заблуждению герцога, потому что занималась важным делом.   Надобно было не только устроить ее собственное счастье, но и возвратить свободу   любовнику. Нанона так безумно любила Каноля, что не хотела верить, что он   изменяет ей, хотя мысль эта часто приходила ей в голову. В том, что он удалил   ее, она видела только доказательство его нежной заботливости. Она думала, что   его взяли в плен силою, плакала о нем и ждала только минуты, когда с помощью   герцога освободит его.      

Поэтому   она написала к доброму герцогу десять писем и всеми силами торопила его приехать.      

Наконец   он приехал, и Нанона высказала ему свою просьбу насчет подставного своего   брата, которого она хотела поскорее вырвать из рук его врагов или, лучше   сказать, из рук виконтессы де Канб. Она думала, что Каноль на самом деле   подвергается только одной опасности: еще более влюбиться в Клару.      

Но эта   опасность казалась Наноне чрезвычайною. Поэтому она со слезами просила герцога   освободить ее брата.      

– Это   очень кстати, – сказал герцог. – Я сейчас узнал, что взяли в плен   коменданта Вера. Вот его-то и променяют на храброго Каноля.      

– Как   это хорошо! Сама судьба помогает нам! – вскричала Нанона.      

– Так   вы очень любите брата?      

– О,   более жизни!      

– Странное   дело, что вы никогда не говорили мне о нем, до того самого дня, когда я имел   глупость…      

– Так   что же мы сделаем, герцог? – перебила Нанона.      

– Отошлем   верского коменданта к принцессе Конде, а она пришлет нам Каноля. Это всякий   день делается на войне, это простой обыкновенный обмен.      

– Но   принцесса Конде, может быть, считает Каноля выше простого офицера.      

– В   таком случае, вместо одного ей пошлют двух, трех офицеров, словом, устроят дело   так, чтобы вы были довольны, красавица моя! И когда наш храбрый комендант   Сент-Жоржа воротится в Либурн, мы устроим ему торжественную встречу.      

Нанона   едва не умерла от радости. Ежеминутно мечтала она о возвращении Каноля. Она вовсе   не думала о том, что скажет герцог, когда увидит этого незнакомого ему Каноля.   Когда Каноль будет спасен, она тотчас признается, что любит его, скажет это   громко, скажет всем и каждому!      

В эту   минуту вошел посланный королевы.      

– Видите   ли, – сказал герцог, – все устраивается бесподобно, милая Нанона. Я   иду к ее величеству и сейчас же принесу обменный картель.      

– Так   брат мой будет здесь…      

– Может   статься, даже завтра.      

– Так   ступайте же, – воскликнула Нанона, – и не теряйте минуты! О, завтра,   завтра! – прибавила она, поднимая обе руки к небу… – Завтра! Дай-то   Бог!      

– Какое   доброе сердце! – прошептал герцог, выходя.      

Когда   герцог д'Эпернон вошел в комнату королевы, Анна Австрийская, покраснев от   гнева, кусала толстые свои губы, составлявшие предмет удивления всех придворных   именно потому, что они были хуже всего на ее лице. Герцога, человека,   привыкшего к дамским улыбкам, приняли как возмутившегося жителя Бордо.      

Герцог с   удивлением посмотрел на королеву: она не поклонилась на его поклон и, нахмурив   брови, гордо смотрела на него.      

– А,   это вы, герцог! – сказала она наконец после долгого молчания.      

– Пожалуйста   сюда. Поздравляю вас, вы прекрасно выбираете комендантов!      

– Что   я сделал, ваше величество? – спросил удивленный герцог. – И что   случилось?      

– Что   случилось? Вы назначили комендантом в Вере человека, который стрелял в короля,   только!      

– Я   назначил? – вскричал герцог. – Ваше величество верно ошибаетесь, не я   назначал коменданта в Вер… По крайней мере, мне неизвестно…      

Д'Эпернон   сказал это, потому что не всегда сам раздавал должности.      

– А,   вот это новость! – сказала королева. – Господин Ришон назначен не   вами, может быть?      

И она с   особенною злобою протянула два последних слова.      

Герцог,   знавший, как мастерски Нанона выбирает людей, скоро успокоился.      

– Не   помню, чтобы я назначил Ришона комендантом Вера, – сказал он,      

– но   если я назначил его, так он должен быть верный слуга короля.      

– Стало   быть, – возразила королева, – по вашему мнению, Ришон верный слуга   короля. Хорош слуга! Он в три дня убил у нас пятьсот человек!      

– Ваше   величество, – отвечал герцог с беспокойством, – если так, я должен   признаться, что я виноват. Но прежде решительного приговора позвольте мне   узнать наверное, я ли назначил его. Я сейчас все узнаю.      

Королева   хотела остановить его, но тотчас же одумалась.      

– Ступайте, –   сказала она, – когда вы принесете мне ваше доказательство, так я покажу   вам мое.      

Герцог поспешно   вышел и без остановки добежал до квартиры Наноны.      

– Что   же? – сказала она. – Верно, милый герцог, вы принесли мне обменный   картель?      

– Как   бы не так! – отвечал герцог. – Королева вне себя от бешенства.      

– А   почему?      

– Потому   что вы или я, один из нас назначили верским комендантом какого-то Ришона, а   этот комендант, должно быть, защищался как лев и убил у нас пятьсот человек.      

– Ришон! –   сказала Нанона. – Я и не помню такого имени.      

– И   я тоже.      

– В   таком случае смело и решительно скажите королеве, что она ошибается.      

– Но   не ошибаетесь ли вы сами, Нанона?      

– Позвольте,   я сейчас справлюсь и скажу вам наверное.      

Нанона   перешла в рабочий кабинет, взяла записную книжку и сыскала букву Р. Там ничего   не было о Ришоне.      

– Можете   идти к королеве, – сказала она, – и смело отвечать ей, что она   ошибается.      

Герцог   д'Эпернон в одну секунду перенесся в городскую ратушу.      

– Ваше   величество, – сказал он гордо, подходя к королеве, – я совершенно   невиновен в преступлении, которое на меня возводят. Ришон был назначен   комендантом по распоряжению ваших министров.      

– Стало   быть, мои министры подписываются именем герцога д'Эпернона? – злобно   сказала королева.      

– Как   так?      

– Разумеется,   потому что ваше имя подписано на патенте Ришона.      

– Не   может быть, – отвечал герцог нетвердым голосом человека, который начинает   сомневаться.      

Королева   пожала плечами.      

– Не   может быть! – повторила она. – В таком случае, посмотрите сами!      

Она   взяла патент, лежавший на столе у чернильницы под ее рукою.      

Герцог   принял бумагу, жадно прочел ее, рассматривал каждую складку, каждое слово, каждую   букву и очень опечалился: страшное воспоминание воскресло в его голове.      

– Могу   ли я видеть этого Ришона? – спросил он.      

– Нет   ничего легче, – отвечала королева. – Я оставила его здесь, в соседней   комнате, чтобы доставить вам это удовольствие.      

Потом,   обернувшись к стражам, которые у дверей ждали ее приказаний, она прибавила:      

– Привести   изменника!      

Стражи   вышли и через минуту привели Ришона со связанными руками и с шляпой на голове.   Герцог подошел к нему и пристально посмотрел на него. Ришон выдержал его взгляд   с обыкновенным своим хладнокровием. Один из стражей сбил ему с головы шляпу   рукою.      

Такое   оскорбление не возбудило особенного движения в коменданте Вера.      

– Наденьте   ему плащ и маску, – сказал герцог, – и дайте мне зажженную свечу.      

Тотчас   принесли плащ и маску. Королева с изумлением смотрела на эти странные приготовления.   Герцог оглядывал замаскированного Ришона, стараясь собрать воспоминания и все   еще сомневаясь.      

– Принесите   мне зажженную свечу, – сказал он, – она развеет все мои сомнения.      

Принесли   свечу. Герцог поднес к свече патент, и от действия теплоты на бумаге показался   двойной крест, изображенный под подписью симпатическими чернилами.      

Увидав   заветный знак, герцог развеселился.      

– Ваше   величество, – закричал он, – патент точно подписан мною, но подписан   не для господина Ришона и не для кого-нибудь другого. Патент вырван у меня   силой, в засаде. Но, отдавая бумагу, я сделал на ней знак, который вы можете   видеть, он служит неотразимым доказательством против обвиненного. Извольте посмотреть!      

Королева   жадно схватила бумагу и смотрела, между тем герцог показывал ей таинственный   знак.      

– Я   ни слова не понимаю из всего обвинения, которое вы возводите на меня, –   сказал Ришон очень просто.      

– Как, –   вскричал герцог, – вы не тот замаскированный человек, которому я дал этот   бланк на Дордони?      

– Никогда   я еще не говорил с вами, герцог, никогда не носил маски и не маскировался на   Дордони, – отвечал Ришон.      

– Если   не вы, так там был человек, подосланный вами.      

– Мне   теперь вовсе не нужно скрывать истины, – сказал Ришон с прежним   спокойствием. – Патент, который вы держите в руках, герцог, я получил от   принцессы Конде из рук самого герцога де Ларошфуко. Имя и звание мое вписаны   рукою господина Лене, которого почерк, может быть, вы знаете. Каким образом   получила этот патент принцесса Конде? Каким образом перешел он к герцогу де   Ларошфуко? Где господин Лене вписал в него мое имя и звание? Все это мне совершенно   неизвестно, все это вовсе не касается до меня, до всего этого мне нет никакого   дела.      

– А,   вы так думаете? – спросил герцог с усмешкою.      

И,   подойдя к королеве, он рассказал ей на ухо предлинную историю, которую она   выслушала очень внимательно: дело шло о доносе Ковиньяка и о происшествии на   Дордони. Королева была женщина, она хорошо поняла ревность герцога.      

Когда он   кончил, она сказала:      

– К   измене его надобно прибавить еще подлость, вот и все. Кто решился стрелять в   короля, тот способен предать тайну женщины.      

– Черт   возьми! Что они говорят? – прошептал Ришон, нахмурив брови. Хотя он слышал   не все, однако же понимал, что нападают на его честь. Впрочем, грозные взгляды   королевы и герцога не обещали ему ничего хорошего, и при всей его храбрости эта   двойная угроза беспокоила его, хотя нельзя было, судя по его презрительному   спокойствию, угадать, что происходит в душе его.      

– Надобно   судить его, – сказала королева. – Соберем военный совет, вы будете   председателем, герцог. Выберите же асессоров и кончим дело поскорее.      

– Ваше   величество, – возразил Ришон, – не для чего собирать совет, не для   чего судить меня. Я сдался в плен, основываясь на честном слове маршала де ла   Мельера. Я арестант добровольный, и это доказывается тем, что я мог выйти из   Вера вместе с моими солдатами, что я мог бежать прежде или после их выхода, и   однако же я не бежал.      

– Я   ничего не понимаю в делах, – отвечала королева, переходя в другую,   соседнюю комнату. – Если у вас есть дельные оправдания, вы можете   представить их вашим судьям. Не можете ли вы заседать здесь, герцог?      

– Можем, –   отвечал он.      

И тотчас   же, выбрав в передней двенадцать офицеров, составил военный суд.      

Ришон   начинал понимать дело. Но скоро выбранные судьи заняли места. Потом докладчик   спросил у него имя, фамилию и звание.      

Ришон   отвечал на эти три вопроса.      

– Вас   обвиняют в измене, потому что вы стреляли в короля, – сказал докладчик. –   Признаетесь ли, что вы виноваты в этом преступлении?      

– Отрицать   это значило бы отрицать действительность. Да, правда, я стрелял в королевских   солдат.      

– По   какому праву?      

– По   праву войны, по праву, на которое в подобном обстоятельстве ссылались принц Конти,   Бофор, д'Эльбеф и многие другие.      

– Такого   права не существует, милостивый государь, оно просто называется возмущением.      

– Однако   же, основываясь на этом праве, лейтенант мой сдал крепость. Я привожу эту капитуляцию   в мое оправдание.      

– Капитуляцию! –   вскричал герцог д'Эпернон с насмешкою, потому что предчувствовал, что королева   подслушивает, и ее тень диктовала ему эти оскорбительные слова. – Хороша   капитуляция! Вы, вы вступили в переговоры с маршалом Франции!      

– Почему   же нет, – возразил Ришон, – если маршал Франции вступил со мною в   переговоры?      

– Так   покажите нам эту капитуляцию, и мы посмотрим, действительна ли она.      

– У   нас было словесное условие.      

– Представьте   свидетелей.      

– У   меня один свидетель.      

– Кто?      

– Сам   маршал.      

– Призвать   маршала, – сказал герцог.      

– Это   бесполезно, – отвечала королева, раскрыв дверь, за которою она   подслушивала. – Уже часа два как маршал уехал. Он отправился на Бордо с   нашим авангардом.      

И она   закрыла дверь.      

Это   явление оледенило все сердца: оно обязывало судей наказать Ришона.      

Пленник   горько улыбнулся.      

– Вот, –   сказал он, – вот как маршал де ла Мельере держит свое слово! Вы правы,   милостивый государь, – прибавил он, обращаясь к герцогу д'Эпернону, –   вы совершенно правы. Я напрасно вступал в переговоры с маршалом Франции!      

С этой минуты   Ришон решился молчать и презирать своих судей, он не отвечал на вопросы.      

Это   весьма упростило следствие, и через час оно было кончено. Писали мало, а   говорили еще менее. Докладчик предложил смертную казнь, и по знаку герцога   д'Эпернона все единогласно согласились с ним.      

Ришон   выслушал приговор, как простой зритель, он молчал и даже не изменился в лице и   был отдан начальнику полиции.      

Герцог   д'Эпернон пошел к королеве. Она была очень довольна и пригласила его обедать.   Герцог, думавший, что попал в немилость, принял приглашение и отправился к   Наноне, желая сообщить ей, что он все-таки пользуется милостью ее королевского   величества.      

Она   сидела в удобном кресле у окна, выходившего на Либурнскую площадь.      

– Что   же, – спросила она, – узнали вы что-нибудь?      

– Все   узнал.      

– Ого! –   прошептала она с беспокойством.      

– Да,   да. Помните ли донос, которому я имел глупость поверить, донос о сношениях   ваших с Канолем?      

– Что   же?      

– Помните   ли, у меня просили бланк…      

– Далее,   далее!      

– Доносчик   в наших руках, душа моя, пойман его же бланком, как лисица капканом.      

– В   самом деле! – сказала испуганная Нанона.      

Она   очень хорошо знала, что доносчиком был Ковиньяк, и хотя не очень любила родного   братца, однако же не желала ему несчастия. Притом же, братец мог рассказать   тысячу тайн о Наноне, которые она не хотела пустить в огласку.      

– Да,   доносчик у нас! – продолжал д'Эпернон. – Что вы об этом скажете?   Мерзавец с помощью этого бланка сам себя назначил комендантом в Вер. Но Вер   взят, и преступник в наших руках.      

Все эти   подробности так согласовались с промышленными предприятиями Ковиньяка, что   Нанона еще более испугалась.      

– А   что вы с ним сделали? – спросила она дрожащим голосом. – Что вы с ним   сделали?      

– Вы   сами можете видеть, что мы с ним сделали, – отвечал герцог, – вам   стоит только приподнять занавеску или просто откройте окно. Он враг короля,   стало быть, можно посмотреть, как его повесят.      

– Повесят? –   вскричала Нанона. – Что вы говорите, герцог? Неужели повесят того самого,   который выманил у вас бланк?      

– Да,   его самого, красавица моя. Видите ли там, на рынке, под перекладиною, болтается   веревка? Видите, туда бежит толпа? Смотрите!.. Смотрите! Вот солдаты ведут   этого человека там, налево!.. А, смотрите, вот и король подошел к окну.      

Сердце   Наноны поднялось в груди и, казалось, хотело выскочить, однако же она при   первом взгляде увидела, что ведут не Ковиньяка.      

– Хорошо,   хорошо, – сказал герцог, – господина Ришона повесят, и это покажет   ему, что значит клеветать на женщин.      

– Но, –   вскричала Нанона, схватив герцога за руку и собрав последние силы, – но   этот несчастный не виноват, он, может быть, храбрый солдат, может быть, честный   человек… Вы, может быть, убиваете невинного!      

– О,   нет, нет, вы очень ошибаетесь, душа моя, он подписывался чужой рукой и   клеветал. Впрочем, он комендант Вера, стало быть, государственный изменник. Мне   кажется, если он виновен только в последнем преступлении, то и этого довольно.      

– Но   ведь маршал де ла Мельере дал ему слово?      

– Он   говорил, да я ему не верю.      

– Почему   маршал не объяснил суду такое важное обстоятельство?      

– Он   уехал гораздо прежде, чем обвиняемый предстал перед судьями.      

– Боже   мой! Боже мой! – вскричала Нанона. – Что-то говорит мне, что этот   человек невиновен и что смерть его навлечет несчастие на всех!.. Ах, герцог…   Умоляю вас… Вы всемогущи… Вы уверяете, что ни в чем не отказываете мне…   Пощадите же для меня этого несчастного! Спасите его!      

– Невозможно,   Нанона! Сама королева осудила его, а где сама королева, там я уже ничего не   значу.      

Нанона   простонала.      

В ту же   минуту Ришон вышел на площадь, его подвели, все еще спокойного и хладнокровного,   к перекладине, под которой висела веревка. Тут уже стояла лестница и ждала его.      

Ришон   взошел на нее твердым шагом, благородная голова его возвышалась над толпою, он   смотрел гордо и с презрением. Палач надел ему на шею петлю и громко прокричал,   что король оказывает правосудие над Этиенном Ришоном, клеветником, изменником и   разночинцем.      

– Мы   дожили, – сказал Ришон, – до таких времен, что лучше быть таким   разночинцем, как я, чем маршалом Франции.      

Едва   успел он выговорить эти слова, как из-под него отняли подставку, и трепещущее   тело его закачалось под роковою перекладиною.      

Ужас   разогнал толпу, она не вздумала даже закричать: «Да здравствует король!», хотя   всяк мог видеть в окнах короля и королеву. Нанона закрыла глаза руками и убежала   в угол своей комнаты.      

– Ну, –   сказал герцог, – что бы вы ни говорили, Нанона, я думаю, что эта казнь   послужит добрым примером. Когда жители Бордо узнают, что здесь вешают их   комендантов, посмотрим, что они сделают!      

При   мысли, что они могут сделать, Нанона хотела говорить, раскрыла рот, но у ней   вырвался страшный крик, она подняла обе руки к небу и молила, чтобы смерть   Ришона осталась без отмщения. Потом, как будто все силы ее истощились, она   рухнула на пол.      

– Что   такое? – закричал герцог. – Что с вами, Нанона? Что с вами? Можно ли   приходить в такое отчаяние оттого, что повесили какую-то дрянь? Милая Нанона,   встаньте, придите в себя!.. Но, Боже мой!.. Она лежит без чувств… А жители   Ажана уверяли, что она бесчувственна… Эй, люди!.. Скорее спирту! Холодной воды!   Скорей! Скорей!      

Герцог,   видя, что никто не является на его крик, сам побежал за спиртом. Люди не могли   слышать его, вероятно, потому что занимались спектаклем, которым безденежно   угостила их щедрость королевы.      

 XVIII      

       

Когда   происходила в Либурне страшная драма, о которой мы теперь рассказали,   виконтесса сидела за дубовым столом, перед нею стоял Помпей и составлял опись   ее имения. Она писала к Канолю следующее письмо:      

«Опять   остановка, друг мой. В ту минуту, как я хотела сказать принцессе ваше имя и просить   ее согласия на наш брак, пришло известие о падении Вера и оледенило слова на   губах моих. Но я знаю, как вы должны страдать, и не имею сил сносить разом и   ваши страдания и свои. Успехи или неудачи этой роковой войны могут повести нас   слишком далеко, если мы не решимся победить обстоятельства. Завтра, друг мой,   завтра в семь часов вечера я буду вашею женою.      

Вот план   действия, который я прошу вас принять, непременно должны вы аккуратно сообразоваться   с ним.      

После   обеда приходите к госпоже Лалан, которая с тех пор, как я представила вас ей,   очень вас уважает, равно как и сестра ее. Будут играть, играйте и вы, только не   оставайтесь ужинать. Когда наступит вечер, постарайтесь удалить друзей ваших,   если они там будут. Когда вы останетесь одни, за вами явится посланный, он   назовет вас по имени, как будто вы нужны для какого-нибудь важного дела. Кто бы   он ни был, ступайте за ним смело, потому что он будет прислан от меня, и он   приведет вас в капеллу, где я буду ждать.      

Мне   хотелось бы венчаться в капелле Кармелитов, которая представляет мне такие   сладкие воспоминания, но еще не могу надеяться на это. Однако же желание мое   исполнится, если согласятся запереть для нас капеллу.      

В   ожидании этого часа сделайте с моим письмом то, что вы делаете с моею рукою,   когда я забываю отнять ее у вас. Сегодня, я говорю вам: до завтра, завтра   скажу: навсегда!» Каноль находился в дурном расположении духа, когда получил   это письмо: во весь прошедший день и во все утро он еще не видал виконтессы,   хотя в продолжении двадцати четырех часов прошел, может быть, десять раз мимо   ее окон. Тут начала происходить в душе Каноля обыкновенная перемена. Он обвинял   виконтессу в кокетстве, сомневался в ее любви, невольно возвращался к воспоминанию   о Наноне, о доброй, преданной, пылкой Наноне, и страдал, находясь между   удовлетворенною любовью, которая не могла погаснуть, и любовью желанною,   которая не могла быть удовлетворена. Но письмо виконтессы решило дело в ее   пользу.      

Каноль   прочитал и перечитал письмо. Как предвидела Клара, он поцеловал его двадцать   раз, как сделал бы с ее рукою. Рассуждая, Каноль не мог не убедиться, что   любовь его к виконтессе была и есть единственным серьезным делом в его жизни. С   другими женщинами любовь его всегда принимала другой вид и особенно другое   развитие. Каноль всегда играл роль человека, рожденного для любовных интриг,   всегда казался победителем, почти приобрел право быть непостоянным. С   виконтессой де Канб, напротив, он чувствовал, что покоряется неодолимой силе,   против которой не осмеливался даже восставать, потому что был уверен, что   теперешнее его рабство ему гораздо приятнее прежних торжеств. В минуты   отчаяния, когда он сомневался в привязанности Клары, когда уязвленное сердце   его приходило в себя, и он мыслью разбивал свои страдания, он признавался, даже   не краснея при такой слабости, которую он год назад считал бы стыдом, что   потерять виконтессу де Канб было бы для него невыносимым бедствием.      

Но   любить ее, быть ею любимым, владеть ее сердцем, овладеть ею и сохранить свою   независимость, потому что виконтесса не требовала, чтобы он жертвовал своими   мнениями для партии принцессы Конде, и искала только его любви; быть самым   счастливым, самым богатым офицером королевской армии (зачем забывать богатство?   Оно никогда ничего не портит); остаться на службе королевы, если королева   достойно наградит его за верность; расстаться с нею, если она окажется   неблагодарною, – все это не было ли истинным, великим счастием, о котором   Каноль прежде даже не смел и мечтать?      

А   Нанона?      

О,   Нанона была тайным угрызением совести, какое всегда гложет благородные души!   Только в пошлых сердцах чужое горе не находит отголоска. Нанона, бедная Нанона!   Что сделает она, что скажет, что будет с ней, когда она узнает страшную   новость: друг ее женился на другой?.. Увы! Она не станет мстить, хотя у ней в   руках все средства к мщению, и эта мысль более всего терзала Каноля. Если бы,   по крайней мере, Нанона вздумала мстить, если бы даже отмстила как-нибудь, то   Каноль видел бы в ней только врага и избавился бы от угрызений совести.      

Нанона   не отвечала ему на письмо, в котором он просил ее не писать к нему. Почему она   так аккуратно исполняла его просьбу? Если бы она захотела, то, верно, нашла бы   случай передать ему десять писем. Стало быть, Нанона не хотела переписываться с   ним. О! Если бы она разлюбила его!      

И Каноль   опечалился при мысли, что Нанона может его разлюбить. Даже в самом благородном   сердце всегда находишь эгоизм гордости.      

По   счастью, у Каноля было средство все забывать: ему стоило только прочитать   письмо виконтессы. Он прочитал и перечитал письмо, и оно подействовало.   Влюбленный таким образом заставил себя забыть все, что не касалось его счастья,   и чтобы исполнить приказание виконтессы, которая просила его ехать к госпоже де   Лалан, он принарядился, что было не трудно при его молодости, красоте и вкусе,   и пошел к дому супруги президента, когда било два часа.      

Каноль   так погрузился в свое счастье, что, проходя по набережной, не заметил друга   своего Равальи, который из лодки подавал ему какие-то знаки. Влюбленные в   минуты счастья ходят так легко, что едва касаются до земли. Каноль был уже   далеко, когда Равальи пристал к берегу.      

Равальи   наскоро отдал какие-то приказания своим гребцам и побежал к дому принцессы   Конде.      

Принцесса   сидела за обедом, когда услышала шум в передней. Она спросила о причине его, и   ей доложили, что приехал барон Равальи, которого она посылала к маршалу де ла   Мельере.      

– Ваше   высочество, – сказал Лене, – полагаю, что было бы не худо немедленно   принять его. Какие бы он ни привез известия, они, наверное, очень важны.      

Принцесса   подала знак, и Равальи вошел. Он был так бледен и так расстроен, что принцесса,   взглянув на него, тотчас поняла, что перед нею стоит вестник несчастья.      

– Что   такое? – спросила она. – Что случилось, капитан?      

– Простите,   ваше высочество, что я осмелился явиться к вам в такое время, но я думаю, что   обязан немедленно доложить вам…      

– Говорите!   Видели вы маршала?      

– Маршал   не принял меня.      

– Маршал   не принял моего посланного! – вскричала принцесса.      

– О,   это еще не все.