1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– Слушаю,   сударь, – почтительно ответил один из группы.      

Все   спешились, за исключением одного солдата, который собрал все поводья и остался   охранять лошадей.      

Шико не   был человеком набожным, но в этот момент он подумал, что есть бог, что бог   открывает ему свои объятия и, может быть, через пять минут грешник предстанет   перед своим судией.      

Он   пробормотал какую-то мрачную и пламенную молитву, которая, несомненно, была   услышана на небе.      

Двое   подошли к Шико; у обоих были в руках шпаги.      

Они   прекрасно понимали, что противник их не убит, ибо он стонал.      

Так как   он не двигался и не пытался сопротивляться, наиболее усердный из двух имел   неосторожность приблизиться настолько, что Шико мог достать до него левой   рукой, и тотчас кинжал, точно выброшенный пружиной, распорол ему горло, и   рукоятка вошла в него, как в мягкий воск. В то же время шпага до половины   проникла между ребер другого всадника, пытавшегося бежать.      

– Черт   возьми! – воскликнул командир. – Предательство! Заряжайте мушкеты:   этот плут еще жив.      

– Конечно,   я еще жив, – сказал Шико, глаза которого метали молнии; и, быстрый, как   мысль, он бросился на командира, направив острие на его маску.      

Но уже   два солдата схватили его. Он обернулся, распорол широким ударом сабли ляжку   одному и освободился.      

– Мальчишки   несчастные! – кричал командир. – Аркебузы, черт вас дери!      

– Прежде   чем они зарядят, – сказал Шико, – я тебе выпущу внутренности,   разбойник, и перережу шнурки твоей маски, чтобы узнать, кто ты.      

– Держитесь,   сударь, держитесь, я защищу вас, – сказал голос, который показался Шико   звучащим с неба.      

Это был   голос красивого молодого человека, ехавшего на красивой черной лошади. У него в   руках были два пистолета, и он кричал Шико:      

– Наклонитесь!   Наклонитесь, черт возьми! Да наклонитесь же!      

Шико   повиновался.      

Раздался   выстрел, и один из нападавших покатился к ногам Шико, выронив саблю.      

Между   тем лошади бились в страхе; три оставшихся всадника хотели сунуть ноги в   стремена, но это им не удалось; молодой человек выстрелил еще раз, не целясь, и   этот второй выстрел прикончил еще одного человека.      

– Двое   против двух, – сказал Шико, – великодушный спаситель, займитесь   вашим, вот мой!      

И он   бросился на всадника в маске, который, дрожа от гнева и страха, тем не менее   сражался, как человек, умело владеющий оружием.      

Со своей   стороны молодой человек охватил туловище своего врага, сбил его, даже не взяв в   руки шпагу, и связал своим ремнем, как овцу, предназначенную на убой.      

Шико,   увидев, что перед ним только один противник, обрел хладнокровие, а   следовательно, и чувство превосходства.      

Он   сильно толкнул своего врага, хотя тот был довольно солидной комплекции, загнал   в придорожный ров и ловким ударом всадил ему шпагу между ребер.      

Человек   упал.      

Шико   прижал ногой шпагу побежденного, чтобы он не мог ее снова схватить, и обрезал   кинжалом шнурки маски.      

– Господин   де Майен! – сказал он. – Черт возьми! Я так и думал.      

Герцог   не отвечал; он был без сознания, отчасти из-за потери крови, отчасти из-за   удара при падении.      

Шико   почесал нос, как он делал всегда, когда ему предстоял какой-нибудь серьезный   шаг; потом, подумав с полминуты, он завернул рукав, взял свой широкий кинжал,   подошел к герцогу, чтобы попросту отрезать ему голову.      

Но тогда   он почувствовал, как кто-то схватил его за руку железной рукой, и услышал   чей-то голос:      

– Потише,   сударь. Нельзя убивать врага, лежащего на земле.      

– Молодой   человек, – ответил Шико, – вы спасли мне жизнь, это правда; я   благодарю вас от всего сердца. Но позвольте мне дать вам небольшой урок, очень   полезный в нашу эпоху морального разложения. Когда человек пережил за три дня   три нападения, когда трижды его жизнь была в опасности, когда на нем еще не   остыла кровь врага, выпустившего в него издали четыре пули из аркебуза, без   всякого повода с его стороны, словно он был взбесившимся волком, тогда, молодой   человек, уж позвольте мне это сказать, этот смельчак имеет право совершить то,   что я собираюсь сделать.      

И Шико   снова схватил своего врага за шею, чтобы докончить начатое.      

Но и в   этот раз молодой человек остановил его:      

– Вы   не сделаете этого, сударь, во всяком случае, пока я нахожусь здесь. Нельзя   допустить, чтобы вытекла до отказа вся та кровь, которая уже льется из   нанесенной вами раны.      

– Ба! –   удивленно сказал Шико. – Вы знаете этого негодяя?      

– Этот   негодяй герцог де Майен, принц крови, равный по рождению многим королям.      

– Тем   более, – мрачно сказал Шико. – Но кто же вы?      

– Я   тот, кто спас вам жизнь, сударь, – холодно ответил молодой человек.      

– И   тот, кто, если не ошибаюсь, около Шарантона передал мне королевское письмо три   дня назад?      

– Вот   именно!      

– Значит,   вы слуга короля, сударь?      

– Да,   имею эту честь, – сказал молодой человек с поклоном.      

– И,   будучи на службе у короля, вы щадите господина де Майена? Черт возьми, сударь,   разрешите вам сказать, что это не похоже на доброго слугу.      

– Я   думаю, напротив, что именно я в этот момент и есть добрый слуга короля.      

– Быть   может, – грустно сказал Шико, – быть может, но сейчас не время   философствовать. Как ваше имя?      

– Эрнотон   де Карменж, сударь.      

– Хорошо,   господин Эрнотон! Что мы будем делать с этой падалью, равной по величию всем   королям земли? Ибо я, предупреждаю вас, должен ехать.      

– Я   позабочусь о господине де Майене, сударь.      

– А   с его спутником, который тут подслушивает, что вы сделаете?      

– Этот   бедняга ничего не слышит: я так его сжал, что мне кажется, он потерял сознание.      

– Хорошо,   господин де Карменж, сегодня вы спасли мне жизнь, но вы подвергаете ее   опасности в будущем.      

– Сегодня   я выполнил свой долг, бог позаботится о будущем.      

– Пусть   будет по-вашему. Кроме того, и мне самому противно убивать беззащитного, даже   если это мой злейший враг. Прощайте, сударь!      

И Шико   пожал руку Эрнотону.      

«Быть   может, он прав», – подумал Шико, отходя, чтобы взять лошадь.      

Потом,   вернувшись назад, сказал:      

– Ведь   у вас семь добрых лошадей. Мне думается, я заработал из них четыре; помогите   мне выбрать одну… Ведь вы знаток в этом деле?      

– Возьмите   мою, – ответил Эрнотон, – я ее знаю.      

– О,   это слишком щедро, оставьте ее себе.      

– Нет,   мне не нужно ехать так быстро, как вам.      

Шико не   заставил себя просить; он вскочил на лошадь Эрнотона и исчез.      

 Глава 6.      

ЭРНОТОН ДЕ КАРМЕНЖ      

       

Эрнотон   остался на поле сражения, еще сам не зная, что он будет делать с двумя врагами,   которым предстоит очнуться у него на руках.      

Пока же,   рассудив, что убежать они не смогут, а Тень (ибо под этим именем, как вы   помните, Эрнотон знал Шико) вряд ли вернется назад, чтобы их прикончить,   молодой человек начал думать о каком-нибудь способе перевозки и не замедлил   найти на дороге то самое, что искал.      

На   вершине горы показалась тележка, вероятно, повстречавшаяся с уезжающим Шико, и   ее силуэт ярко вырисовывался на небе, покрасневшем от пламени заходившего   солнца.      

Эту   тележку тащили два быка, и ее сопровождал крестьянин.      

Эрнотон   остановил погонщика, которому, как только он его увидел, очень захотелось   бросить тележку и спрятаться в кусты, и рассказал, что произошло сражение между   гугенотами и католиками; в этом сражении пятеро погибли, но двое еще пока живы.      

Хотя   крестьянин и опасался ответственности за доброе дело, которого от него   требовали, но еще больше, как мы уже сказали, был он напуган воинственным видом   Эрнотона. Поэтому он помог молодому человеку перенести в свою тележку сначала   г-на де Майена, а затем солдата, лежавшего с закрытыми глазами, хотя и неизвестно,   был ли он по-прежнему в обмороке.      

Оставалось   пять трупов.      

– Сударь, –   спросил крестьянин, – эти пятеро католики или гугеноты?      

Эрнотон,   видевший, как крестьянин в страшную минуту перекрестился, ответил:      

– Гугеноты.      

– В   таком случае, – сказал крестьянин, – не будет ничего дурного в том,   что я обыщу этих безбожников, не правда ли?      

– Ничего   дурного, – ответил Эрнотон, который предпочитал, чтобы их наследником   явился нужный ему крестьянин, чем первый случайный прохожий.      

Крестьянин   не заставил Эрнотона повторять дважды и обшарил карманы трупов.      

Мертвые,   видимо, получали порядочное жалованье, когда были живы, так как после окончания   операции морщины на лбу крестьянина разгладились. Приятное чувство, охватившее   его тело и душу, заставило его сильнее подхлестывать быков, чтобы побыстрее   приехать в хижину.      

В   конюшне этого доброго католика, на удобной соломенной подстилке, г-н де Майен   очнулся. Боль при тряске во время переезда не могла привести его в себя, но от   свежей воды, омывшей рану, выступило несколько капель ярко-красной крови,   герцог открыл глаза и посмотрел на все окружающее с вполне понятным изумлением.      

Как   только г-н де Майен открыл глаза, Эрнотон отпустил крестьянина.      

– Кто   вы, сударь? – спросил Майен.      

Эрнотон   улыбнулся и спросил:      

– Вы   меня не узнаете, сударь?      

– Узнаю, –   ответил герцог, нахмурившись, – вы тот, кто пришел на помощь моему врагу.      

– Да, –   ответил Эрнотон, – но я также и тот, кто помешал вашему врагу убить вас.      

– Должно   быть, это так, раз я живу, – сказал Майен, – конечно, если только он   не счел меня мертвым.      

– Он   уехал, зная, что вы живы, сударь.      

– Но   он, по крайней мере, считал мою рану смертельной?      

– Не   знаю, но, во всяком случае, если бы я не воспротивился, он нанес бы вам рану,   уже наверняка смертельную.      

– Но   тогда, сударь, почему же вы помогли убить моих людей, а затем помешали этому   человеку убить меня?      

– Очень   просто, сударь, и я удивляюсь, что дворянин, а вы мне кажетесь дворянином, не   понимает моего поведения. Случай привел меня на дорогу, по которой вы ехали, я   увидал, что несколько человек напали на одного, я защищал того, кто был один;   потом, когда этот храбрец, на помощь к которому я пришел, – так как, кто   бы он ни был, сударь, но этот человек храбрец, – когда этот храбрец,   оставшись один на один с вами, нанес вам решающий удар, тогда, увидев, что он   может злоупотребить победой и прикончить вас, я помешал этому своей шпагой.      

– Значит,   вы меня знаете? – спросил Майен, испытующе глядя на него.      

– Мне   нет надобности знать вас, сударь, я знаю, что вы ранены, и этого мне   достаточно.      

– Будьте   искренни, сударь, – настаивал Майен, – вы меня знаете?      

– Странно,   сударь, что вы не хотите меня понять. Я не нахожу, что благородней убить одного   беззащитного, чем напасть на одного проезжего всемером.      

– Но   вы же понимаете, что на все могут быть причины.      

Эрнотон   поклонился, но не ответил.      

– Разве   вы не видели, что я скрестил свою шпагу один на один с этим человеком?      

– Да,   это правда, я видел.      

– Этот   человек – мой смертельный враг.      

– Я   верю этому, так как он сказал мне то же самое про вас.      

– А   если я выздоровлю?      

– Это   меня не касается, вы будете делать все, что вам заблагорассудится, сударь.      

– Вы   считаете меня тяжело раненным?      

– Я   смотрел вашу рану, сударь, и хотя она серьезна, но не смертельна. Лезвие   соскользнуло по ребрам, как мне кажется, и не проникло в грудь. Вздохните, и, я   думаю, вы не почувствуете никакой боли в легких.      

Майен с   трудом вздохнул, но не почувствовал боли внутри.      

– Это   правда, – сказал он, – а люди, которые были со мной?      

– Мертвы,   за исключением одного.      

– Их   оставили на дороге? – спросил Майен.      

– Да.      

– Их   обыскивали?      

– Крестьянин,   которого вы, вероятно, видели, когда открыли глаза, ваш хозяин, позаботился об   этом.      

– Что   он на них нашел?      

– Немного   денег.      

– А   бумаги?      

– Ничего   об этом не знаю.      

– А, –   сказал Майен с видимым удовлетворением.      

– В   конце концов, вы можете спросить об этом у того, кто жив.      

– Но   где же живой?      

– В   сарае, в двух шагах отсюда.      

– Перенесите   меня к нему или лучше перенесите его ко мне и, если вы честный человек, как мне   кажется, поклянитесь, что вы не будете задавать ему никаких вопросов.      

– Я   не любопытен, сударь, и знаю об этой истории все, что мне важно знать.      

Герцог   все еще с беспокойством посмотрел на молодого человека.      

– Сударь, –   сказал Эрнотон, – я был бы рад, если бы ваше поручение вы дали кому-нибудь   другому, а не мне.      

– Я   не прав, сударь, я признаю это, – сказал Майен, – будьте столь   любезны, окажите мне услугу, о которой я вас прошу.      

Через   пять минут солдат входил в конюшню.      

Он   вскрикнул, увидев герцога де Майена, но у того хватило сил приложить палец к   губам. Солдат тотчас же замолчал.      

– Сударь, –   сказал Майен Эрнотону, – я вам навеки благодарен, и, конечно, когда-нибудь   мы встретимся при более благоприятных обстоятельствах; могу я спросить вас, с   кем имею честь говорить?      

– Я   виконт Эрнотон де Карменж, сударь.      

Майен   ждал более подробного объяснения, но теперь уже молодой человек оказался весьма   сдержанным.      

– Вы   следуете по дороге в Божанси, сударь? – продолжал Майен.      

– Да,   сударь.      

– Значит,   я вам помешал, и вам не удастся, быть может, сегодня же ехать дальше.      

– Напротив,   сударь, я надеюсь тотчас же отправиться в путь.      

– В   Божанси?      

Эрнотон   посмотрел на Майена, как человек, которого весьма раздражала эта настойчивость.      

– В   Париж, – ответил он.      

Герцог   удивился.      

– Простите, –   продолжал Майен, – но это странно, что, направляясь в Божанси и   остановленный неожиданными обстоятельствами, вы без всяких серьезных причин   отказываетесь от цели своего путешествия.      

– Ничего   нет проще, сударь, – ответил Эрнотон, – я ехал на свидание. Наше   приключение заставило меня остановиться, и я опоздал: мне остается только   вернуться.      

Майен   тщетно пытался прочесть на бесстрастном лице Эрнотона что-нибудь, кроме того, о   чем говорили его слова.      

– О   сударь, – сказал он наконец, – почему бы вам не остаться со мной   несколько дней! Я пошлю в Париж моего солдата, чтобы он привез мне врача,   потому что, вы же понимаете, я не могу остаться здесь один с незнакомыми мне   крестьянами.      

– А   почему, сударь, – ответил Эрнотон, – с вами не может остаться ваш   солдат? Врача пришлю к вам я.      

Майен   колебался.      

– Знаете   вы имя моего врага? – спросил он.      

– Нет,   сударь!      

– Как,   вы спасли ему жизнь, а он не сказал вам своего имени?      

– Я   его не спрашивал.      

– Вы   его не спрашивали?      

– Вам   я тоже спас жизнь, сударь, а разве я пытался узнать ваше имя? Вместо этого вы   оба знаете мое. Зачем спасителю знать имя спасенного? Пусть спасенный знает имя   спасителя.      

– Я   вижу, сударь, – сказал Майен, – что от вас ничего не узнаешь и что вы   столь же скрытны, сколь доблестны.      

– А   я, сударь, вижу, что вы произносите эти слова с упреком, и очень жалею об этом,   потому что, по правде сказать, то, что вас огорчает, должно было бы, напротив,   вас успокаивать. Если я скрытен с одним, то и с другим тоже не слишком   разговорчив.      

– Вы   правы, вашу руку, господин де Карменж.      

Эрнотон   протянул руку, но по его манере нельзя было судить, знает ли он, что подает   руку герцогу.      

– Вы   осудили мое поведение, – продолжал Майен, – не могу оправдаться, не   открыв важных тайн, поэтому, я думаю, будет лучше, если мы не станем делать   друг другу дальнейших признаний.      

– Заметьте,   сударь, – ответил Эрнотон, – что вы оправдываетесь, хотя я вас не   обвиняю. Поверьте мне, в вашей воле говорить или молчать.      

– Благодарю   вас, сударь, я молчу. Знайте только, что я дворянин из хорошей семьи и могу   доставить вам все, что захочу.      

– Не   будем говорить об этом, сударь, – ответил Эрнотон, – и, поверьте, в   отношении вашего влияния я буду так же скромен, как и насчет вашего имени.   Благодаря господину, которому я служу, я ни в чем не нуждаюсь.      

– Вашему   господину? – с беспокойством спросил Майен. – Какому господину,   скажите, пожалуйста?      

– О,   довольно признаний, вы сами это сказали, сударь, – ответил Эрнотон.      

– Правильно.      

– И   потом, ваша рана начинает воспаляться; поверьте мне, сударь, вам нужно поменьше   говорить.      

– Вы   правы. О, как мне нужен мой врач!      

– Я   возвращаюсь в Париж, как я имел честь сообщить вам; дайте мне его адрес.      

Майен   сделал знак солдату, тот подошел к нему, в они заговорили вполголоса. Эрнотон,   с обычной своей скромностью, отошел. Наконец, после минутного совещания, герцог   снова повернулся к Эрнотону.      

– Господин   де Карменж, вы мне дадите слово, что, если я вам дам письмо к кому-нибудь, это   письмо будет непременно ему доставлено?      

– Даю   слово, сударь.      

– Я   верю вам, вы слишком благородный человек, чтобы я не смог слепо довериться вам.      

Эрнотон   поклонился.      

– Я   доверяю вам часть моей тайны, – сказал Майен, – я принадлежу к охране   герцогини Монпансье.      

– А! –   с наивным видом сказал Эрнотон. – У герцогини Монпансье есть охрана. Я не   знал этого.      

– В   наше смутное время, сударь, – продолжал Майен, – все стараются   оберегать себя возможно лучше, а семья Гизов – одна из господствующих   семей.      

– Я   не прошу объяснений, сударь, вы принадлежите к охране герцогини Монпансье, и   этого мне достаточно.      

– Так   я продолжаю: мне нужно было совершить поездку в Абуаз, но на дороге я встретил   моего врага, вы знаете остальное.      

– Да, –   сказал Эрнотон.      

– Так   как эта рана не дала мне возможности выполнить мое поручение, я должен отдать   отчет герцогине о причинах моего запоздания.      

– Это   правильно.      

– Так   вы согласитесь отдать ей в собственные руки письмо, которое я буду иметь честь   написать ей?      

– Если   здесь есть перо и чернила, – ответил Эрнотон, поднявшись, чтобы   отправиться на поиски требуемого.      

– Не   стоит, – сказал Майен, – у моего солдата, наверно, есть мои   письменные принадлежности.      

Действительно,   солдат вытащил из кармана закрытые записные дощечки. Майен повернулся к стене,   чтобы нажать пружину, и дощечки открылись; он написал карандашом несколько   строчек и так же тайком закрыл их.      

Теперь   тот, кто не знал секрета, не мог бы открыть их, не сломав.      

– Сударь, –   сказал молодой человек, – через три дня эти дощечки будут доставлены по назначению.      

– В   собственные руки?      

– Самой   госпоже герцогине де Монпансье.      

Герцог   пожал руки своему доброжелательному собеседнику. Утомленный разговором и   усилием, которого потребовало от него только что написанное письмо, он   откинулся на свежую солому, обливаясь потом.      

– Сударь, –   сказал солдат тоном, который показался Эрнотону плохо гармонирующим с его   одеждой, – сударь, вы связали и меня, как теленка, это правда; но хотите   вы этого или нет, я рассматриваю эти путы, как узы дружбы, и докажу это, когда   придет время.      

И он   протянул руку, белизну которой Эрнотон еще раньше успел заметить.      

– Пусть   будет так, – улыбаясь, сказал Карменж, – у меня стало двумя друзьями   больше!      

– Не   смейтесь, сударь, – сказал солдат, – друзей не может быть слишком   много.      

– Правильно,   товарищ, – ответил Эрнотон.      

И он   уехал.      

 Глава 7.      

КОННЫЙ ДВОР      

       

Эрнотон   отправился тотчас же, и так как взамен своей лошади, которую он отдал Роберу   Брике, он взял лошадь герцога, то ехал быстро и к середине третьего дня прибыл   в Париж.      

В три   часа после полудня он въезжал в Лувр, в казарму Сорока пяти.      

Никакое   важное событие не отметило его приезда.      

Гасконцы,   увидев его, разразились удивленными восклицаниями.      

Господин   де Луаньяк, услышав крики, вышел и, заметив Эрнотона, сильно нахмурился, что не   помешало молодому человеку направиться прямо к нему.      

Господин   де Луаньяк сделал Эрнотону знак пройти в маленький кабинет, расположенный в   конце комнаты, нечто вроде приемной, где этот неумолимый судья произносил свои   приговоры.      

– Разве   можно так вести себя, сударь? – сразу же сказал он. – Если я   правильно считаю, вот уже пять дней и пять ночей вы отсутствуете, и это вы, вы,   сударь, которого я считал одним из самых рассудительных, даете пример такого   нарушения правил!      

– Сударь, –   ответил Эрнотон, кланяясь, – я делал то, что мне приказали.      

– А   что вам приказали?      

– Мне   приказали следовать за герцогом Майенским, и я следовал за ним.      

– Пять   дней и пять ночей?      

– Пять   дней и пять ночей, сударь.      

– Значит,   герцог уехал из Парижа?      

– В   тот же вечер, и мне это показалось подозрительным.      

– Вы   правы, сударь. Дальше?      

Тогда   Эрнотон начал рассказывать кратко, но с пылом и энергией смелого человека,   приключение на дороге и последствия, которые оно имело. Пока он говорил,   подвижное лицо Луаньяка отражало все впечатления, которые рассказчик вызывал в   его душе.      

Но когда   Эрнотон дошел до порученного ему герцогом Майенским письма, Луаньяк воскликнул:      

– Это   письмо у вас с собой?      

– Да,   сударь.      

– Черт   возьми! Вот на что следует обратить внимание, – ответил капитан, –   подождите меня, сударь, или лучше, прошу вас, следуйте за мной.      

Эрнотон   последовал за Луаньяком и вошел вслед за ним в Конный двор Лувра.      

Все   готовились к выезду короля; экипажи выстраивались. Г-н д'Эпернон смотрел, как   пробуют двух лошадей, только что прибывших из Англии в подарок Генриху от   Елизаветы; эти две лошади, отличавшиеся необыкновенной красотой, должны были   именно в этот день быть впервые запряжены в карету короля.      

Эрнотон   остановился при входе во двор, а г-н де Луаньяк подошел к г-ну д'Эпернону и   притронулся к концу его плаща.      

– Новости,   господин герцог, – сказал он, – большие новости!      

Герцог   отошел от группы людей, с которыми стоял, и подошел к лестнице, по которой   должен был спуститься король.      

– Говорите,   говорите, господин Луаньяк.      

– Господин   де Карменж приехал из-за Орлеана; господин де Майен лежит тяжело раненный в   одной деревне.      

Герцог   вскрикнул, а затем повторил:      

– Раненый!      

– Более   того, – продолжал Луаньяк, – он написал госпоже де Монпансье письмо,   которое находится в кармане господина де Карменжа.      

– Ого! –   воскликнул д'Эпернон. – Тысяча чертей! Позовите господина де Карменжа,   чтобы я сам мог с ним поговорить.      

Луаньяк   подошел и взял за руку Эрнотона, который, как мы говорили, пока его начальники   беседовали, почтительно держался в стороне.      

– Господин   герцог, – сказал он, – вот наш путешественник.      

– Хорошо,   сударь. У вас, насколько мне известно, письмо господина де Майена, –   сказал д'Эпернон.      

– Да,   монсеньер.      

– Письмо,   написанное в маленькой деревушке, недалеко от Орлеана?      

– Да,   монсеньер.      

– И   адресованное госпоже де Монпансье?      

– Да,   монсеньер.      

– Будьте   любезны передать мне это письмо.      

И герцог   протянул руку со спокойной небрежностью человека, которому достаточно выразить   любую свою волю, чтобы ей тотчас же повиновались.      

– Простите,   монсеньер, – сказал Карменж, – вы приказываете мне отдать вам письмо   господина де Майена к его сестре?      

– Конечно.      

– Господин   герцог забывает, что это письмо мне доверено.      

– Какое   это имеет значение?      

– Для   меня огромное, монсеньер: я дал господину герцогу слово, что это письмо будет   передано лично герцогине.      

– Кому   вы служите, королю или герцогу де Майену?      

– Я   служу королю, монсеньер.      

– Отлично.   Король хочет получить это письмо.      

– Монсеньер,   но вы – не король.      

– Я   думаю, по правде сказать, что вы забываете, с кем вы говорите, господин де   Карменж! – сказал д'Эпернон, бледнея от гнева.      

– Напротив,   я очень хорошо помню, монсеньер, вот почему я и отказываюсь.      

– Вы   отказываетесь? Мне кажется, вы сказали, что отказываетесь, господин де Карменж?      

– Я   это сказал.      

– Господин   де Карменж, вы забываете вашу клятву верности!      

– Монсеньер,   насколько я помню, до сих пор я клялся в верности только одной особе, и эта   особа – его величество. Если король потребует от меня это письмо, он его   получит, потому что король – мой господин, но короля здесь нет.      

– Господин   де Карменж, – сказал герцог, который, очевидно, все больше раздражался, в   то время как Эрнотон, напротив, становился тем холоднее, чем больше проявлял   упорство, – господин де Карменж, вы, как все земляки, ослеплены своими   успехами; ваша удача вас опьяняет, мой милый дворянчик; обладание   государственной тайной ошеломило вас, как удар дубиной.      

– Что   меня ошеломляет, господин герцог, так это только немилость, которая вот-вот   падет на меня со стороны вашего сиятельства, а не моя удача, которую мой отказ   повиноваться вам делает весьма непрочной; но это не имеет значения; я делаю то,   что должен делать, и буду делать только это, и никто не получит письма, которое   вы требуете, за исключением короля или той особы, которой оно адресовано.      

Господин   д'Эпернон сделал угрожающий жест.      

– Луаньяк, –   сказал он, – вы сейчас же отведете господина де Карменж в тюрьму.      

– В   таком случае, – улыбаясь, сказал Карменж, – я не смогу передать   герцогине де Монпансье письмо, которое я привез, во всяком случае, пока я   нахожусь в тюрьме; но как только я выйду…      

– Если   вы из нее выйдете вообще, – сказал д'Эпернон.      

– Я   выйду из нее, сударь, если вы не прикажете меня там убить, – сказал   Эрнотон с решимостью, становившейся все более холодной и непреклонной по мере   того, как он говорил, – да, я из нее выйду, стены не так крепки, как моя   воля. Так вот, монсеньер, как только я выйду…      

– Что   же вы тогда сделаете?      

– Я   буду говорить с королем, и король мне ответит.      

– В   тюрьму! В тюрьму! – зарычал д'Эпернон, теряя всякое самообладание. –   В тюрьму, и отнять у него письмо!      

– Никто   до него не дотронется! – воскликнул Эрнотон, отскочив назад и вытащив из   нагрудного кармана дощечки де Майена; я разорву это письмо в куски, раз я могу   его спасти только такой ценой; и господин герцог де Майен одобрит мое   поведение, а его величество мне простит.      

И   действительно, молодой человек в своем честном сопротивлении уже собирался   разъединить две части драгоценной обложки, когда чья-то рука мягко удержала его   руку.      

Если бы   его удерживали резко, нет сомнения, что молодой человек постарался бы еще   скорее уничтожить письмо, но, видя, что с ним поступают вежливо, он остановился,   оглянулся и воскликнул:      

– Король!      

Действительно,   король, выходя из Лувра, только что спустился с лестницы, он слышал конец   спора, и его королевская рука остановила руку Карменжа.      

– Что   случилось, господа? – сказал он голосом, которому, если хотел, умел   придавать выражение королевской повелительности.      

– Случилось,   сир, – воскликнул д'Эпернон, не давая себе труда скрыть свой гнев, –   случилось, что этот человек, один из числа ваших Сорока пяти, хотя теперь он   уже не будет в их числе, которого я послал от вашего имени следить за герцогом   Майенским, пока он будет в Париже, последовал за ним до Орлеана и там получил   от него письмо, адресованное госпоже де Монпансье.      

– Вы   получили от господина де Майена письмо к госпоже де Монпансье?      

– Да,   сир, – ответил Эрнотон, – но господин герцог д'Эпернон не говорит,   при каких обстоятельствах.      

– Ну,   хорошо! И где же это письмо? – спросил король.      

– В   этом и причина спора, сир. Господин де Карменж наотрез отказывается мне его   дать и хочет отнести его по адресу, что доказывает, как мне кажется, что он   плохой слуга.      

Король   посмотрел на Карменжа.      

Молодой   человек опустился на одно колено.      

– Сир, –   сказал он, – я – бедный дворянин, но человек чести. Я спас жизнь   вашего посланца – его хотели убить герцог Майенский и шесть его приверженцев,   но, приехав вовремя, я способствовал повороту судьбы в его пользу.      

– А   во время сражения ничего не случилось с герцогом де Майеном? – спросил   король.      

– Он   был ранен, сир, и даже тяжело.      

– Так! –   сказал король. – А потом?      

– Потом,   сир?      

– Да.      

– Ваш   посланец, у которого, мне кажется, имеются особые причины ненавидеть герцога   Майенского…      

Король   улыбнулся.      

– Ваш   посланец, сир, хотел прикончить своего врага; может быть, у него было на это   право, но я подумал, что в моем присутствии, в присутствии человека, чья шпага   принадлежит вашему величеству, эта месть будет походить на политическое   убийство и…      

Эрнотон   колебался.      

– Продолжайте, –   сказал король.      

– И   я спас герцога Майенского от вашего посланца, как я спас вашего посланца от   герцога Майенского.      

Д'Эпернон   пожал плечами, Луаньяк закусил свой длинный ус, а король оставался   бесстрастным.      

– Продолжайте, –   сказал он.      

– Господин   де Майен, у которого остался только один спутник, а пятеро других уже были   убиты, господин де Майен, повторяю, оставшийся только с одним спутником, не   захотел с ним расстаться и, не зная, что я принадлежу вашему величеству,   доверился мне и поручил отвезти письмо своей сестре. Вот это письмо; я вручаю   его вашему величеству, сир, чтобы вы могли располагать им, как располагаете мной.   Моя честь мне дорога, сир; но с момента, когда у меня есть гарантия королевской   воли, моя совесть спокойна, я отказываюсь от своей чести, она в хороших руках.      

Эрнотон,   по-прежнему на коленях, протянул дощечки королю.      

Король   мягко отстранил его руку.      

– Что   вы говорили, д'Эпернон? Господин де Карменж – честный человек и верный   слуга.      

– Я,   сир? – сказал д'Эпернон. – Ваше величество спрашиваете, что я   говорил?      

– Да,   разве я не слышал, спускаясь с лестницы, что здесь произносилось слово   «тюрьма». Черт возьми! Напротив, если случайно встретится такой человек, как   господин де Карменж, нужно говорить, как у древних римлян, о венках и наградах.   Письмо принадлежит либо тому, кто его несет, либо тому, кому оно адресовано.      

Д'Эпернон,   ворча, поклонился.      

– Вы   отнесете ваше письмо, господин де Карменж.      

– Но,   сир, подумайте о том, что там может быть написано, – сказал   д'Эпернон. – Не будем щепетильны, когда дело идет о жизни вашего   величества.      

– Вы   отвезете ваше письмо, господин де Карменж… – повторил король, не отвечая   своему фавориту.      

– Благодарю,   сир, – ответил Карменж, удаляясь.      

– Куда   вы его понесете?      

– К   госпоже герцогине де Монпансье; мне кажется, я имел честь доложить об этом   вашему величеству.      

– Я   плохо выразился. По какому адресу, хотел я спросить. Во дворец Гизов, во дворец   Сен-Дени или в БельВзгляд д'Эпернона остановил короля.      

– По   этому поводу мне не было дано никаких специальных указаний господином де   Майеном, сир, я отнесу письмо во дворец Гизов, и там я узнаю, где герцогиня де   Монпансье.      

– Значит,   вы пойдете искать герцогиню?      

– Так   точно, сир!      

– А   когда найдете?      

– Я   отдам ей письмо.      

– Так-так.   Теперь, господин де Карменж…      

И король   пристально посмотрел на молодого человека.      

– Сир?      

– Поклялись   вы или обещали еще что-нибудь господину де Майену, кроме как передать письмо в   руки его сестры?      

– Нет,   сир.      

– Вы   не обещали, например, – настаивал король, – что-нибудь вроде того,   чтобы хранить в тайне ее местопребывание?      

– Нет,   сир, я не обещал ничего подобного.      

– Тогда   я поставлю вам одно условие, сударь.      

– Сир,   я раб вашего величества.      

– Вы   отдадите письмо герцогине Монпансье и, отдав письмо, тотчас же приедете ко мне   в Венсен, где я буду сегодня вечером.      

– Слушаю,   сир.      

– И   там вы мне дадите точный отчет о том, где вы нашли герцогиню.      

– Сир,   ваше величество можете на меня рассчитывать.      

– Без   каких-либо объяснений или признаний, слышите?      

– Сир,   я обещаю.      

– Какая   неосторожность! – сказал герцог д'Эпернон. – О, сир!      

– Вы   не разбираетесь в людях, герцог, или, по крайней мере, в некоторых людях. Он   честен в отношении Майена и будет честен в отношении меня.      

– В   отношении вас, сир! – воскликнул Эрнотон. – Я буду не только честен,   я буду предан.      

– Теперь,   д'Эпернон, – сказал король, – никаких ссор, и вы тотчас же простите   этому честному слуге то, что вы считали отсутствием преданности и что я считаю   доказательством честности.      

– Сир, –   сказал Карменж, – господин герцог д'Эпернон слишком выдающийся человек,   чтобы не увидеть, несмотря на мое непослушание его приказам, непослушание, о   котором я очень сожалею, как я его уважаю и люблю; но раньше всего прочего я   выполнил то, что считал своим долгом.      

– Тысяча   чертей! – сказал герцог, изменяя выражение лица с такой же быстротой, с   какой человек снимает или надевает маску. – Вот испытание, которое делает   вам честь, мой дорогой де Карменж, и вы действительно очаровательный юноша, не   правда ли, Луаньяк? Но пока что мы нагнали на него достаточно страху.      

И герцог   расхохотался.      

Луаньяк   круто повернулся, чтобы не отвечать; он не чувствовал себя способным, хотя и   был истым гасконцем, лгать так же дерзко, как его блистательный начальник.      

– Это   было испытание? – с сомнением сказал король. – Тем лучше, д'Эпернон,   если это было испытание; но я не рекомендую вам устраивать подобные испытания   всем, слишком многие не выдержали бы их.      

– Тем   лучше! – в свою очередь, повторил Карменж. – Тем лучше, господин   герцог, если это было испытание; в таком случае я могу быть уверен в вашем   добром расположении, монсеньер.      

Но,   говоря так, молодой человек верил в это не больше, чем король.      

– Итак!   Теперь, когда все кончено, господа, едем! – сказал Генрих.      

Д'Эпернон   поклонился.      

– Вы   едете со мной, герцог?      

– Я   буду сопровождать ваше величество верхом, мне кажется, что таков был приказ?      

– Да.   Кто будет с другой стороны?      

– Преданный   слуга вашего величества, – сказал д'Эпернон, – господин де   Сент-Малин.      

И он   посмотрел, какое это впечатление произвело на Эрнотона.      

Но тот   остался невозмутимым.      

– Луаньяк, –   добавил д'Эпернон, – позовите господина де Сент-Малина.      

– Господин   де Карменж, – сказал король, который понял намерения герцога   д'Эпернона, – когда вы выполните ваше поручение, вы немедленно приедете в   Венсен.      

– Да,   сир.      

И   Эрнотон, несмотря на свое философское умонастроение, уехал, довольный тем, что   не будет присутствовать на триумфе, который должен был так обрадовать   честолюбивое сердце де Сент-Малина.      

 Глава 8.      

СЕМЬ ГРЕХОВ МАГДАЛИНЫ      

       

Король   бросил взгляд на лошадей, и, увидев, какие они сильные и горячие, не пожелал   рисковать ездой в одиночку, поэтому, как мы видели, поддержав Эрнотона, он   знаком пригласил герцога сесть вместе с собой.      

Луаньяк   и Сент-Малин заняли место по обе стороны кареты, и только один форейтор ехал   впереди.      

Герцог   поместился один на переднем сиденье массивного сооружения, а король со всеми   своими собаками уселся на подушках в глубине.      

Среди   всех псов один был его любимцем; тот самый, которого мы видели у него на руках   в ложе ратуши; он сладко дремал на особой подушке.      

Справа   от короля был стол, ножки которого были вделаны в пол кареты, на столе лежали   раскрашенные картинки, которые его величество необыкновенно ловко вырезывал,   несмотря на тряску.      

Это были   главным образом картинки религиозного содержания. Все же, как это обычно бывало   в ту эпоху, к образам христианским примешивались языческие, и в религиозных   картинках короля была довольно хорошо представлена мифология.      

В данный   момент Генрих, методичный во всем, сделав выбор между рисунками, стал   вырезывать картинки из жизни Магдалины-грешницы.      

Сюжет и   сам по себе был живописен, а воображение художника его еще разукрасило;   Магдалина была изображена молодой, красивой, окруженной поклонниками; роскошное   купанье, балы и наслаждения всех видов нашли свое отражение в этой серии   рисунков.      

У   художника-гравера явилась остроумная идея, как это случилось позже с Калло по   поводу «Искушения святого Антония», прикрыть капризы своего резца законным   покровом церковного авторитета; так, под каждым рисунком, изображавшим один из   семи смертных грехов, стояли подписи:      

«Магдалина   впадает в грех гнева». «Магдалина впадает в грех чревоугодия». «Магдалина   впадает в грех гордости». «Магдалина впадает в грех сладострастия».      

И так   дальше, вплоть до седьмого и последнего смертного греха.      

Картинка,   которую король вырезал, когда они проезжали через Сент-Антуанские ворота, изображала   Магдалину, впадающую в грех гнева.      

Прекрасная   грешница, полулежа на подушках, без всяких покровов, кроме своих роскошных   золотых волос, которыми она впоследствии оботрет облитые ароматами ноги Христа,   прекрасная грешница только что велела бросить раба, разбившего драгоценную   вазу, направо, в садок, полный миног, высовывавших из воды свои жадные   змеевидные головы, в то время как налево служанку, еще менее одетую, чем она   сама, так как волосы у нее были подняты, хлестали по приказу Магдалины за то, что,   причесывая свою госпожу, она вырвала несколько золотых волосков, обилие которых   должно было бы сделать грешницу более снисходительной к подобным проступкам.      

В   глубине картины были изображены собаки, которых били за то, что они   безнаказанно пропустили идущих за милостыней нищих, и петухи, которых резали за   то, что они слишком рано и слишком звонко пели.      

Доехав   до Фобенского креста, король вырезал все фигурки этой картинки и уже готовился   приступить к другой, под названием «Магдалина впадает в грех чревоугодия».      

Эта   картинка изображала прекрасную грешницу лежащей на пурпурном и золотом ложе, на   каких древние возлежали за столом; все самые изысканные блюда – мясные,   рыбные, фруктовые, известные римским гастрономам, от сонь в меду до   краснобородок в фалернском вине – украшали стол. На земле собаки дрались   из-за фазана, в то время как воздух кишел птицами, уносившими с этого   благодатного стола фиги, землянику и вишни; птицы иногда роняли их стаям мышей,   которые, подняв носы, ожидали этой манны, падавшей с неба.      

Магдалина   держала в руке наполненную золотистым, как топаз, вином странной формы чашу,   подобную чашам, описанным Петронием в его «Пиршестве Тримальхиона».      

Совершенно   поглощенный этим важным делом, король только поднял глаза, проезжая мимо   аббатства св. Иакова, где колокола вовсю трезвонили к вечерне.      

Но двери   и окна вышеуказанного монастыря были закрыты, и если бы не трезвон колоколов,   доносящийся изнутри, его можно было бы счесть необитаемым.      

Окинув   аббатство беглым взглядом, король еще с большим пылом принялся вырезать   картинки.      

Но через   сто шагов внимательный наблюдатель заметил бы, что он бросил уже гораздо более   любопытный взгляд на красивый дом, стоявший слева от дороги, в очаровательном   саду, который был огорожен железной решеткой с золочеными копьями, выходившей   на большую дорогу. Эта усадьба называлась Бель-Эба.      

В   отличие от монастыря св. Иакова, в Бель-Эба все окна были открыты, и только   одно из них было задернуто жалюзи.      

Когда   король проезжал, это жалюзи неприметно дрогнуло.      

Король   обменялся с д'Эперноном взглядом и улыбкой, а затем пошел в атаку на следующий   смертный грех.      

На этот   раз это был грех сладострастия.      

Художник   изобразил его в таких ужасающих красках, он столь мужественно и непреклонно   заклеймил этот грех, что мы решимся упомянуть только одну черту, и то далеко не   самую главную.      

Ангел-хранитель   Магдалины испуганно улетал на небо, закрывая глаза обеими руками.      

Эта   картинка до того поглотила внимание короля массой тончайших деталей, что он   продолжал ехать, не замечая тщеславия, расцветавшего у левой дверцы его кареты.   И можно пожалеть, что он его не замечал, ибо Сент-Малин, гарцевавший на своем   коне, преисполнен был радости и гордости.      

Он,   младший сын гасконской дворянской семьи, едет так близко от его величества,   христианнейшего короля, что может слышать, как тот говорит своему псу:      

– Тубо,   мастер Лов, вы мне надоедаете.      

Или   господину герцогу д'Эпернону, генерал-полковнику инфантерии королевства:      

– Похоже,   герцог, что эти лошади сломят мне шею.      

Но все   же время от времени, чтобы несколько смирить свою гордость, Сент-Малин смотрел   на Луаньяка, ехавшего у другой дверцы; привычка к почестям сделала того   равнодушным к этим почестям, и тогда, находя, что этот дворянин со спокойным   лицом и по-военному скромной выправкой выглядит благороднее, чем мог выглядеть   он сам со всей своей капитанской важностью, Сент-Малин пытался сдерживаться, но   почти тотчас же им снова овладевали мысли, от которых опять расцветало его   дикое тщеславие.      

«Все   меня видят, все на меня смотрят, – думал он, – и спрашивают себя: кто   этот счастливый дворянин, сопровождающий короля?»      

Медленность   езды, отнюдь не оправдывавшая опасений короля, делала радость Сент-Малина еще   более длительной, так как лошади, подаренные королевой Елизаветой, в тяжелой   сбруе, расшитой серебром и позументом, в постромках, напоминавших те, с помощью   которых влекли ковчег Давида, не слишком быстро продвигались в направлении   Венсена.      

Но когда   он чересчур загордился, нечто похожее на предупреждение свыше умерило его   радость, нечто особенно печальное для него: он услышал, как король произнес имя   Эрнотона.      

Два или   три раза в течение двух-трех минут король назвал это имя. Стоило посмотреть,   как Сент-Малин наклонялся каждый раз, чтобы на лету перехватить эти столь   занимавшие его загадочные речи.      

Но, как   все подлинно интересные вещи, они постоянно заглушались каким-нибудь   происшествием или шумом.      

То   король издавал возглас огорчения, когда слишком резкое движение ножниц портило   картинку, то с величайшей нежностью убеждал замолчать мастера Лова, который   тявкал с необоснованной, но явно выраженной претензией лаять не хуже   какого-нибудь здоровенного дога.      

Во   всяком случае, от Парижа до Венсена имя Эрнотона было произнесено не менее   шести раз королем и не менее четырех герцогом, а Сент-Малин так и не понял, по   какому поводу оно повторялось десять раз.      

Он   воображал, – ведь каждый склонен себя обманывать, – что король только   спрашивал о причинах исчезновения молодого человека, а д'Эпернон объяснял   предполагаемую или реальную причину.      

И   наконец они прибыли в Венсен.      

Королю   оставалось вырезать еще три греха. Поэтому под предлогом необходимости   посвятить себя этому важному занятию его величество, едва выйдя из кареты,   заперся у себя в комнате.      

Дул   холоднющий северный ветер; Сент-Малин начал устраиваться около большого камина,   где он надеялся отогреться и, отогревшись, поспать, когда Луаньяк положил ему   руку на плечо.      

– Сегодня   вы в наряде, – сказал ему отрывистый голос, который мог принадлежать   только человеку, долгое время привыкшему подчиняться и потому научившемуся   приказывать, – вы поспите в другой раз; вставайте, господин де Сент-Малин.      

– Я   готов бодрствовать пятнадцать суток подряд, если надо, сударь, – ответил   он.      

– Мне   очень жаль, что у меня нет никого под рукой, – сказал Луаньяк, делая вид,   что он кого-то ищет.      

– Сударь, –   прервал его Сент-Малин, – вам незачем обращаться к другому: если нужно, я   не буду спать месяц.      

– О,   мы не будем столь требовательными. Успокойтесь!      

– Что   нужно делать, сударь?      

– Опять   сесть на лошадь и вернуться в Париж.      

– Я   готов; я поставил нерасседланную лошадь в стойло.      

– Отлично!   Вы отправитесь прямо в казарму Сорока пяти.      

– Да,   сударь.      

– Там   вы разбудите всех, но так, чтобы, кроме трех начальников, которых я вам укажу,   никто не знал, куда они едут и что будут делать.      

– Я   в точности выполню эти указания.      

– Слушайте   дальше: вы оставите четырнадцать человек у Сент-Антуанских ворот,   пятнадцать – на полдороге и приведете сюда четырнадцать остальных.      

– Считайте,   что это сделано, господин де Луаньяк; но в котором часу надо будет выступить из   Парижа?      

– Как   только наступит ночь.      

– Верхом   или пешком?      

– Верхом.      

– Какое   оружие?      

– Полное   вооружение: кинжал, шпага, пистолеты.      

– В   кирасах?      

– В   кирасах.      

– Какие   еще инструкции?      

– Вот   три письма: одно для господина де Шалабр, второе для господина де Биран, третье   для вас; господин де Шалабр будет командовать первым отрядом, господин де Биран   вторым, вы – третьим.      

– Слушаю,   сударь!      

– Письма   разрешается распечатать только на месте, когда пробьет шесть. Господин де   Шалабр откроет свое у Сент-Антуанских ворот, господин де Биран – около   Фобенского креста, вы – у ворот сторожевой башни.      

– Надо   ехать быстро?      

– Насколько   смогут ваши лошади, но так, чтобы вы не вызвали подозрений и не обращали на   себя внимания. Из Парижа выезжайте через разные ворота: господин де Шалабр   через ворота Бурделъ; господин де Биран через ворота Тампля, а так как вам   ехать дальше всего, то вы поедете по прямой дороге, то есть через   Сент-Антуанские ворота.      

– Слушаю,   сударь.      

– Дополнительные   инструкции находятся в письмах. Отправляйтесь.      

Сент-Малин   поклонился и сделал шаг к выходу.      

– Кстати, –   сказал Луанъяк, – отсюда до Фобенского креста скачите во весь опор; но   оттуда до заставы поезжайте шагом. До наступления ночи еще два часа, у вас   больше времени, чем нужно.      

– Прекрасно,   сударь.      

– Вы   хорошо поняли? Может быть, повторить?      

– Не   трудитесь, сударь.      

– Добрый   путь, господин де Сент-Малин.      

И   Луаньяк, звеня шпорами, ушел в свои комнаты.      

– Четырнадцать   в первом отряде, пятнадцать во втором и пятнадцать в третьем. Ясно, что на   Эрнотона не рассчитывают и он не состоит в числе Сорока пяти.      

Сент-Малин,   раздувшийся от гордости, выполнил свое поручение, как человек значительный, но   дисциплинированный.      

Через   полчаса после отъезда из Венсена, в точности следуя инструкциям Луаньяка, он   проезжал заставу. Еще через четверть часа он уже был в казарме Сорока пяти.      

Большая   часть этих господ вдыхала в своих комнатах аромат ужина, уже дымившегося в   кухнях их хозяев.      

Так,   благородная Лардиль де Шавантрад приготовила блюдо из барашка с морковью   по-гасконски, с большим количеством пряностей, очень вкусное блюдо, к которому,   в свою очередь, приложил некоторые старания Милитор, то есть он несколько раз   потыкал железной вилкой, чтобы удостовериться, насколько разварилось мясо и   овощи.      

Также и   Пертинакс де Монкрабо с помощью того странного слуги, которому он не говорил   «ты», но который сам называл его на «ты», Пертинакс де Монкрабо упражнял свои   кулинарные таланты, стараясь для целой компании сотрапезников. Общий котел,   организованный этим ловким администратором, объединял восемь участников,   дававших по шесть су за каждую трапезу.      

Никто   никогда не наблюдал, чтобы г-н де Шалабр что-нибудь ел. Можно было подумать,   что он мифологическое существо, по самой природе своей свободное от каких-либо   жизненных потребностей.      

Единственное,   что заставляло сомневаться в его божественном происхождении, – это его   худоба.      

Он   смотрел на завтраки, обеды и ужины своих товарищей, как самолюбивый кот,   который не хочет просить, но в то же время хочет есть и, чтобы успокоить голод,   облизывает себе усы. Однако справедливость требует сказать, что, если его   угощали, а это случалось редко, он отказывался, утверждая, что у него еще во   рту последний кусок, и никак не меньше, чем кусок куропатки, фазана, красного   рябчика, жаворонка, паштета из тетерева и самой дорогой рыбы.      

Все   блюда щедро и умело орошались вином Испании и Архипелага лучших марок –   вроде малаги, кипрского и сиракузского. Легко видеть, что вся эта компания   тратила деньги его величества Генриха III, как кому хотелось.      

В конце   концов, можно было судить о характере каждого по виду его частного помещения.   Одни любили цветы и выращивали в черепках на окне тощие розовые кусты или   желтоватую скабиозу; другие, как король, любили картинки, но не умели их так   ловко вырезывать; третьи, как настоящие каноники, поселили у себя экономок или   племянниц.      

Господин   д'Эпернон потихоньку сказал Луаньяку, что так как Сорок пять не жили внутри   Лувра, то он может закрыть на это глаза, и Луаньяк так и поступил.      

Тем не   менее, как только начинал трубить горн, весь этот мирок превращался в солдат,   подчиненных железной дисциплине, тотчас же вскакивавших на коней и готовых ко   всему.      

Зимой   ложились в восемь, летом в десять; но спали только пятнадцать, другие   пятнадцать дремали одним глазом, третьи пятнадцать не спали совсем.      

Так как   было всего половина шестого, Сент-Малин эастал всех на ногах и с разыгравшимся   вовсю аппетитом.      

Но одним   словом он опрокинул все миски.      

– На   коней, господа! – сказал он.      

И,   оставив этим приказанием всех прочих мучеников в полном недоумении, дал   объяснения господам де Бирану и де Шалабру.      

Одни,   застегивая портупею и закрепляя кирасу, проглатывали огромные куски, смачивая   их большими глотками вина; другие, у которых ужин был не совсем готов,   безропотно вооружались.      

Только   один г-н де Шалабр, затягивая портупею своей шпаги шпеньком, утверждал, что он   поужинал уже час тому назад.      

Сделали   перекличку.      

Только   сорок четыре человека, включая Сент-Малина, ответили на нее.      

– Господин   Эрнотон де Карменж отсутствует, – сказал г-н де Шалабр, так как была его   очередь исполнять обязанности фурьера.      

Глубокая   радость наполнила сердце Сент-Малина н, поднявшись, достигла губ, невольно   сложившихся в подобие улыбки, что с этим мрачным и завистливым человеком   случалось редко.      

Действительно,   в глазах Сент-Малина Эрнотон безнадежно проигрывал из-за своего необъяснимого   отсутствия в момент такой важной экспедиции.      

Сорок   пять или, вернее, сорок четыре уехали – каждый отряд по той дороге,   которая им была указана.      

Господин   де Шалабр с тринадцатью людьми – через ворота Бурдель.      

Господин   де Биран с четырнадцатью – через ворота Тампль.      

И   наконец, Сент-Малин с четырнадцатью остальными – через Сент-Антуанские   ворота.      

 Глава 9.      

БЕЛЬ-ЭБА      

       

Можно   было бы и не упоминать лишний раз о том, что Эрнотон, которого Сент-Малин   считал окончательно погибшим, продолжал следовать по пути, неожиданно   указанному ему Фортуной.      

Сначала   он, естественно, подумал, что герцогиня Монпансье, которую ему предстояло   отыскать, должна была находиться во дворце Гизов, если была в этот момент в   Париже.      

Поэтому   Эрнотон направился сначала во дворец Гизов.      

Как   только он постучался у главного входа, ему открыли, хотя с большими   предосторожностями; когда же он попросил чести увидеть г-жу герцогиню де   Монпансье, ему самым жестоким образом расхохотались в лицо.      

Потом,   так как он настаивал, ему сказали, что он должен знать, что ее светлость живет   не в Париже, а в Суассоне. Эрнотон ждал подобного приема и потому ничуть не   смутился.      

– Я   в отчаянии, если ее нет, – сказал он, – мне нужно было передать ее   светлости известия исключительной важности от господина герцога Майенского.      

– От   господина герцога Майенского? – переспросил швейцар. – И кто же   поручил вам передать эти известия?      

– Сам   герцог Майенский.      

– Вам   поручил он сам! Герцог? – воскликнул швейцар с хорошо разыгранным   удивлением. – И где же он мог дать вам такое поручение? Господина герцога   так же, как госпожи герцогини, нет в Париже.      

– Я   это прекрасно знаю, – ответил Эрнотон, – но меня тоже могло не быть в   Париже; я тоже мог встретить господина герцога где-нибудь в другом месте,   например, по дороге в Блуа.      

– На   дороге в Блуа? – повторил швейцар, несколько более внимательно.      

– Да,   именно на этой дороге он мог меня встретить и дать послание к госпоже де   Монпансье.      

Выражение   легкого беспокойства появилось на лице у собеседника, который, точно боясь, что   запрет будет нарушен, держал дверь приотворенной.      

– И   это послание? – спросил он.      

– Оно   здесь.      

– У   вас?      

– Тут, –   сказал Эрнотон, хлопнув себя по камзолу.      

Верный   слуга устремил на Эрнотона испытующий взгляд.      

– Вы   говорите, что это послание у вас?      

– Да,   сударь.      

– И   оно очень важное?      

– Самой   высокой важности.      

– Дайте   мне на него только взглянуть.      

Эрнотон   вытащил спрятанное на груди письмо герцога Майенского.      

– Ого!   Какие странные чернила! – сказал швейцар.      

– Это   кровь! – бесстрастно ответил Эрнотон.      

Слуга   побледнел, услышав эти слова и еще больше при мысли, что эта кровь могла быть   кровью самого герцога.      

В это   время чернил не хватало, но зато кровь проливалась в изобилии; оттого многие   любовники писали своим возлюбленным, а родственники своим семьям с помощью   этой, так часто лившейся жидкости.      

– Сударь, –   сказал торопливо слуга, – я не знаю, найдете ли в Париже или в   окрестностях госпожу герцогиню де Монпансье, но, во всяком случае,   отправляйтесь сейчас в дом Сент-Антуанского предместья, который называется   Бель-Эба, принадлежащий госпоже герцогине; вы его узнаете, так как он первый   слева по дороге в Венсен, после монастыря святого Иакова; очень может быть, вы   там найдете кого-нибудь из слуг госпожи герцогини, достаточно доверенного   человека, который сообщит вам, где госпожа герцогиня находится в настоящий   момент.      

– Очень   хорошо, – сказал Эрнотон, который понял, что в этот момент слуга не мог   или не хотел сказать больше, – спасибо!      

– В   Сент-Антуанском предместье, – подчеркнул слуга, – все знают и каждый   вам укажет Бель-Эба, хотя могут и не знать, что он принадлежит госпоже де   Монпансье, так как госпожа де Монпансье купила его недавно, для того чтобы   поселиться в уединении.      

Эрнотон   кивнул головой и отправился в Сент-Антуанское предместье.      

Ему   ничего не стоило найти, даже не спрашивая указаний, усадьбу Бель-Эба,   соприкасающуюся с монастырем св. Иакова.      

Он дернул   звонок, и ворота открылись.      

– Войдите! –   сказали ему.      

Он   въехал, и ворота за ним закрылись.      

Во   дворе, видимо, некоторое время ждали от него пароля; но так как он только   осматривался, его спросили, что ему угодно.      

– Я   хочу говорить с госпожой герцогиней, – сказал молодой человек.      

– А   почему вы ищете госпожу герцогиню в Бель-Эба? – спросил лакей.      

– Потому   что, – ответил Эрнотон, – швейцар дворца Гизов послал меня сюда.