1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
        
Чем, кроме славы, жил? Он сам бы не ответил.
       
      
      92
      
       
        
Ничто иль все! Таков Наполеон.
        
А не накличь он свой конец печальный,
        
Он был бы, словно Цезарь, погребен,
        
Чей прах топтать готов турист нахальный.
        
И вот мечта об арке Триумфальной,
        
Вот кровь и слезы страждущей Земли,
        
Потоп, бурлящий с силой изначальной!
        
Мир тонет в нем, и нет плота вдали…
        
О боже, не ковчег, хоть радугу пошли!
       
      
      93
      
       
        
Жизнь коротка, стеснен ее полет,
        
В суждениях не терпим мы различий.
        
А Истина — как жемчуг в глуби вод.
        
Фальшив отяготивший нас обычай.
        
Средь наших норм, условностей, приличий
        
Добро случайно, злу преграды нет,
        
Рабы успеха, денег и отличий,
        
На мысль и чувство наложив запрет,
        
Предпочитают тьму, их раздражает свет.
       
      
      94
      
       
        
И так живут в тупой, тяжелой скуке,
        
Гордясь собой, и так во гроб сойдут.
        
Так будут жить и сыновья и внуки,
        
И дальше рабский дух передадут,
        
И в битвах за ярмо свое падут,
        
Как падал гладиатор на арене.
        
Не за свободу, не за вольный труд, —
        
Так братья гибли: сотни поколений,
        
Сметенных войнами, как вихрем — лист осенний.
       
      
      95
      
       
        
О вере я молчу — тут каждый сам
        
Решает с богом, — я про то земное,
        
Что так понятно, ясно, близко нам, —
        
Я разумею то ярмо двойное,
        
Что нас гнетет при деспотичном строе,
        
Хоть нам и лгут, что следуют тому,
        
Кто усмирял надменное и злое,
        
С земных престолов гнал и сон и тьму,
        
За что одно была б вовек хвала ему.
       
      
      96
      
       
        
Ужель тирану страшны лишь тираны?
        
Где он, Свободы грозный паладин,
        
Каким, Минерва девственной саванны,
        
Колумбия, был воин твой и сын?[217]
        
Иль, может быть, такой в веках один,
        
Как Вашингтон, чье сердце воспиталось
        
В глухих лесах, близ гибельных стремнин?
        
Иль тех семян уж в мире не осталось
        
И с жаждой вольности Европа расквиталась?
       
      
      97
      
       
        
Пьяна от крови, Франция в те дни
        
Блевала преступленьем. Все народы
        
Смутила сатурналия резни,[218]
        
Террор, тщеславье, роскошь новой моды, —
        
Так мерзок был обратный лик Свободы,
        
Что в страхе рабству мир себя обрек,[219]
        
Надежде вновь сказав «прости» на годы.
        
Вторым грехопаденьем в этот век
        
От Древа Жизни был отторгнут человек.
       
      
      98
      
       
        
И все-таки твой дух, Свобода, жив,
        
Твой стяг под ветром плещет непокорно,
        
И даже бури грохот заглушив,
        
Пускай, хрипя, гремит твоя валторна.
        
Ты мощный дуб, дающий лист упорно, —
        
Он топором надрублен, но цветет.
        
И Вольностью посеянные зерна
        
Лелеет Север, и настанет год,
        
Когда они дадут уже не горький плод.
       
      
      99
      
       
        
Вот почернелый мрачный бастион.[220]
        
Часть крепости, обрушиться готовой,
        
Врагам отпор давал он испокон,
        
Фронтон его, изогнутый подковой,
        
Плюща гирляндой двадцативековой,
        
Как Вечности венком, полузакрыт.
        
Чем был, что прятал он в тот век суровый?
        
Не клад ли в подземелье был зарыт?
        
Нет, тело женщины, — так быль нам говорит.
       
      
      
      100
      
       
        
Зачем твой склеп — дворцовый бастион?
        
И кто ты? Как жила? Кого любила?
        
Царь или больше — римлянин был он?
        
Красавиц дочек ты ему дарила,
        
Иль вождь, герой, чья необорна сила,
        
Тобой рожден был? Как ты умерла?
        
Боготворимой? Да! Твоя могила
        
Покоить низших саном не могла,
        
И в ней ты, мертвая, бессмертье обрела.
       
      
      101
      
       
        
А муж твой — не любила ль ты чужого?
        
Такие страсти знал и Древний Рим.
        
Была ль ты, как Корнелия,[221] сурова,
        
Служа супругу, детям и родным
        
И нет! сказав желаниям иным,
        
Иль, как Египта дерзкая царица,
        
Жила лишь наслаждением одним?
        
Была грустна? Любила веселиться?
        
Но грусть любви всегда готова в радость влиться.
       
      
      102
      
       
        
Иль, сокращая век твой, как скала,
        
Тебя давило горе непрестанно?
        
Иль ты богов любимицей была
        
И оттого сошла в могилу рано?
        
И туча, близясь грозно и туманно,
        
Обрушила на жизнь твою запрет,
        
А темный взор, порой блестевший странно,
        
Был признаком чахотки с детских лет,
        
И цветом юных щек был рощ осенних цвет?
       
      
      103
      
       
        
Иль старой умерла ты, пережившей
        
Свой женский век, и мужа, и детей,
        
Но даже снег, твой волос убеливший,
        
Не обеднил густой косы твоей —
        
Твоей короны в пору лучших дней,
        
Когда Метеллой Рим любил хвалиться.
        
Но что гадать! Меж римских богачей
        
Был и твой муж, и знала вся столица,
        
Что гордостью его была твоя гробница.
       
      
      104
      
       
        
Но почему, когда я так стою
        
В раздумье пред гробницей знаменитой,
        
Как будто древний мир я узнаю,
        
Входящий в сердце музыкой забытой,
        
Но не такой ликующей, открытой,
        
А смутной, скорбной, как над гробом речь,
        
И, сев на камень, хмелем перевитый,
        
Я силюсь в звуки, в образы облечь
        
Все, что могла душа в крушении сберечь,
       
      
      105
      
       
        
Чтобы из досок, бурей разметенных,
        
Ладью Надежды зыбкой сколотив,
        
Изведать снова злобу волн соленых,
        
Грызущих берег в час, когда прилив
        
Идет, их силы удесятерив.
        
Но сам не знаю — в ясный день, в ненастье, —
        
Хотя давно я стал неприхотлив,
        
Куда направлюсь, в ком найду участье,
        
Когда лишь здесь мой дом, а может быть, и счастье.
       
      
      106
      
       
        
И все же в путь! Пусть голоса ветров,
        
Ночною песней наполняя дали,
        
Вбирают моря шум и крики сов,
        
Которые здесь только что стонали
        
В душистой тьме, на смолкшем Квиринале,
        
И, медленны — глаза как две свечи, —
        
За Палатин бесшумно проплывали.
        
Что стоят в этой сказочной ночи
        
Все наши жалобы! Любуйся — и молчи.
       
      
      107
      
       
        
Плющ, кипарис, крапива да пырей,
        
Колонн куски на черном пепелище.
        
На месте храмов — камни пустырей,
        
В подземной крипте — пялящий глазищи,
        
Неспящий филин. Здесь его жилище.
        
Ему здесь ночь. А это — баня, храм?
        
Пусть объяснит знаток. Но этот нищий
        
Твердит: то стен остатки. Знаю сам!
        
А здесь был римский трои, — мощь обратилась в хлам.
       
      
      108
      
       
        
Так вот каков истории урок:
        
Меняется не сущность, только дата.
        
За Вольностью и Славой — дайте срок! —
        
Черед богатства, роскоши, разврата
        
И варварства. Но Римом все объято,
        
Он все познал, молился всем богам,
        
Изведал все, что проклято иль свято,
        
Что сердцу льстит, уму, глазам, ушам…
        
Да что слова! Взгляни — и ты увидишь сам.
       
      
      109
      
       
        
Плачь, смейся, негодуй, хвали, брани.
        
Для чувств любых тут хватит матерьяла.
        
Века и царства — видишь, вот они!
        
На том холме, где все руиной стало,
        
Как солнце, мощь империи блистала.
        
О, маятник — от смеха и до слез, —
        
О, человек! Все рухнет с пьедестала.
        
Где золотые кровли? Кто их снес?
        
Где все, чьей волею Рим богател и рос?
       
      
      110
      
       
        
Обломок фриза, брошенный во рву,
        
Увы! красноречивей Цицерона.
        
Где лавр, венчавший Цезаря главу?
        
Остался плющ — надгробная корона.
        
Венчайте им меня! А та колонна?
        
Траян увековечен в ней иль Тит?
        
Нет, Время, ибо Время непреклонно
        
Меняет все. И там святой стоит,
        
Где император был умерший не зарыт,[222]
       
      
      111
      
       
        
А поднят в воздух. Глядя в небо Рима,
        
В соседстве звезд обрел он вечный свет,
        
Последний, кто владел неколебимо
        
Всем римским миром. Тем, кто шел вослед,
        
Пришлось терять плоды былых побед.
        
А он, как Македонец, невозбранно
        
Свои владенья множил столько лет,
        
Но без убийств, без пьяного дурмана,
        
И мир доныне чтит величие Траяна.
       
      
      112
      
       
        
Где холм героев, их триумфов сцена,
        
Иль та скала, где в предрешенный срок
        
Заканчивала путь земной измена,
        
Где честь свою вернуть изменник мог,
        
Свершив бесстрашно гибельный прыжок.
        
Здесь Рим слагал трофеи на вершине,
        
Здесь партий гнев и камни стен прожег,
        
И, пламенная, в мраморной пустыне
        
Речь Цицеронова звучит еще доныне.
       
      
      113
      
       
        
Все Рим изведал: партий долгий спор,
        
Свободу, славу, иго тирании —
        
С тех пор, как робко крылья распростер,
        
До той поры, когда цари земные
        
Пред ним склонили раболепно выи.
        
И вот померк Свободы ореол,
        
И Рим узнал анархию впервые —
        
Любой пройдоха, захватив престол,
        
Топтал сенаторов и с чернью дружбу вел.
       
      
      114
      
       
        
Но где последний Рима гражданин,
        
Где ты, Риенци,[223] ты, второй Помпилий,
        
Ты, искупитель тягостных годин
        
Италии, ее позорных былей,
        
Петрарки друг! В тебе трибуна чтили.
        
Так пусть от древа Вольности листы
        
Не увядают на твоей могиле!
        
С тобой народ связал свои мечты.
        
О рыцарь Форума, как мало правил ты!
       
      
      115
      
       
        
Эгерия! Творенье ли того,
        
Кто, для души прибежища не зная,
        
Ей, как подругу, создал божество?
        
Сама Аврора, нимфа ль ты лесная,
        
Или была ты женщина земная?
        
Не все ль равно! Вовек тому венец,
        
Кем рождена ты в мраморе живая!
        
Прекрасной мыслью вдохновив резец,
        
Ей совершенную и форму дал творец.
       
      
      116
      
       
        
И в элизийских брызгах родника
        
Цветут и зреют тысячи растений.
        
Его кристалл не тронули века,
        
В нем отражен долины этой гений,
        
Его зеленых, диких обрамлений
        
Не давит мрамор статуй. Для ключа,
        
Как в древности, нет никаких стеснений.
        
Его струя, пузырясь и журча,
        
Бьет меж цветов и трав, среди гирлянд плюща.
       
      
      117
      
       
        
Все фантастично! В яхонтах, в алмазах
        
Вокруг ручья — холмов зеленых ряд,
        
И ящериц проворных, быстроглазых,
        
И пестрых птиц причудливый наряд.
        
Они прохожим словно говорят:
        
Куда спешишь? Останься, путник, с нами,
        
Не торопись в твой город, в шум и чад!
        
Манят фиалки синими глазами,
        
Окрашенными в синь самими небесами.
       
      
      118
      
       
        
Эгерия! Таков волшебный грот,
        
Где смертного, богиня, ты встречала,
        
Где ты ждала, придет иль не придет,
        
И, звездное раскинув покрывало,
        
Вас только ночь пурпурная венчала.
        
Не здесь ли, в этом царстве волшебства,
        
Впервые в мире дольном прозвучало,
        
Как первого оракула слова,
        
Моленье о любви, признанье божества.
       
      
      119
      
       
        
И ты склонялась к смертному на грудь,
        
В земной восторг пролив восторг небесный,
        
Чтобы в любовь мгновенную вдохнуть
        
Бессмертный пламень страсти бестелесной.
        
Но кто, какою силою чудесной
        
Не затупит стрелу, отраву смыв —
        
Пресыщенность и скуку жизни пресной, —
        
И плевелы, смертельные для нив,
        
Кто вырвет, луг земной в небесный обратив?
       
      
      120
      
       
        
Наш юный жар кипит, увы! в пустыне,
        
Где бури чувства лишь сорняк плодят,
        
Красивый сверху, горький в сердцевине,
        
Где вреден трав душистых аромат,
        
Где из деревьев брызжет трупный яд
        
И все живое губит зной гнетущий.
        
Там не воскреснет сердца юный сад,
        
Сверкающий, ликующий, поющий,
        
И не созреет плод, достойный райских кущей.
       
      
      121
      
       
        
Любовь! Не для земли ты рождена,
        
Но верим мы в земного серафима,
        
И мучеников веры имена —
        
Сердец разбитых рать неисчислима.
        
Ты не была, и ты не будешь зрима,
        
Но, к опыту скептическому глух,
        
Какие формы той, кто им любима,
        
Какую власть, закрыв и взор и слух,
        
Дает измученный, усталый, скорбный дух!
       
      
      122
      
       
        
Он собственной отравлен красотою,
        
Он пленник лжи. В природе нет того,
        
Что создается творческой мечтою,
        
Являя всех достоинств торжество.
        
Но юность вымышляет божество,
        
И, веруя в эдем недостижимый,
        
Взыскует зрелость и зовет его,
        
И гонится за истиною мнимой,
        
Ни кисти, ни перу — увы! — непостижимой.
       
      
      123
      
       
        
Любовь — безумье, и она горька.
        
Но исцеленье горше. Чар не стало,
        
И, боже! как бесцветна и мелка,
        
Как далека во всем от идеала
        
Та, чей портрет нам страсть нарисовала,
        
Но сеять ветер сердце нас манит
        
И бурю жнет, как уж не раз бывало,
        
И наслажденья гибельный магнит
        
Алхимией любви безумца вновь пьянит.
       
      
      124
      
       
        
Мы так больны, так тяжко нам дышать,
        
Мы с юных лет от жажды изнываем.
        
Уже на сердце — старости печать,
        
Но призрак, юность обольстивший раем,
        
Опять манит — мы ищем, мы взываем,
        
Но поздно — честь иль слава, — что они!
        
Что власть, любовь, коль счастья мы не знаем!
        
Как метеор, промчатся ночи, дни,
        
И смерти черный дым потушит все огни.
       
      
      125
      
       
        
Немногим — никому не удается
        
В любви свою мечту осуществить.
        
И если нам удача улыбнется
        
Или потребность верить и любить
        
Заставит все принять и все простить,
        
Конец один: судьба, колдунья злая,
        
Счастливых дней запутывает нить,
        
И, демонов из мрака вызывая,
        
В наш сон вторгается реальность роковая.
       
      
      126
      
       
        
О наша жизнь! Ты во всемирном хоре
        
Фальшивый звук. Ты нам из рода в род
        
Завещанное праотцами горе,
        
Анчар гигантский, чей отравлен плод.
        
Земля твой корень, крона — небосвод,
        
Струящий ливни бед неисчислимых:
        
Смерть, голод, рабство, тысячи невзгод,
        
И зримых слез, и хуже — слез незримых,
        
Кипящих в глубине сердец неисцелимых.
       
      
      127
      
       
        
Так будем смело мыслить! Отстоим
        
Последний форт средь общего паденья.
        
Пускай хоть ты останешься моим,
        
Святое право мысли и сужденья,
        
Ты, божий дар! Хоть с нашего рожденья
        
Тебя в оковах держат палачи,
        
Чтоб воспарить не мог из заточенья
        
Ты к солнцу правды, — но блеснут лучи,
        
И все поймет слепец, томящийся в ночи.
       
      
      128
      
       
        
Повсюду арки, арки видит взор,
        
Ты скажешь: Рим не мог сойти со сцены,
        
Пока не создал Колизей — собор
        
Своих триумфов. Яркий свет Селены
        
На камни льется, на ступени, стены,
        
И мнится, лишь светильнику богов
        
Светить пристало на рудник священный,
        
Питавший столько будущих веков
        
Сокровищами недр. И синей мглы покров
       
      
      129
      
       
        
В благоуханье ночи итальянской,
        
Где запах, звук — все говорит с тобой,
        
Простерт над этой пустошью гигантской.
        
То сам Сатурн всесильною рукой
        
Благословил ее руин покой
        
И сообщил останкам Рима бренным
        
Какой-то скорбный и высокий строй,
        
Столь чуждый нашим зданьям современным.
        
Иль душу время даст их безразличным стенам?
       
      
      130
      
       
        
О Время! Исцелитель всех сердец,
        
Страстей непримиримых примиритель,
        
Философ меж софистов и мудрец,
        
Суждений ложных верный исправитель.
        
Ты украшаешь смертную обитель.
        
Ты проверяешь Истину, Любовь,
        
Ты знаешь все! О Время, грозный мститель,
        
К тебе я руки простираю вновь
        
И об одном молю, одно мне уготовь:
       
      
      131
      
       
        
Среди руин, где твой пустынный храм,
        
Среди богов, вдали мирского шквала,
        
Средь жертв, где в жертву приношу я сам
        
Руины жизни — пусть я прожил мало:
        
Когда хоть раз во мне ты спесь видало,
        
Отринь меня, мои страданья множь,
        
Но если в бедах сердце гордым стало,
        
А был я добр, нося в нем острый нож,
        
Заставь их каяться за клевету и ложь.
       
      
      132
      
       
        
Зову тебя, святая Немезида!
        
О ты, кем взвешен каждый шаг людской,
        
Кем ни одна не прощена обида,
        
Ты, вызвавшая фурий злобный рой,
        
Чтобы Ореста, яростной рукой
        
Свершившего неслыханное дело,[224]
        
Погнал к возмездью вопль их, свист и вой,
        
Восстань, восстань из темного предела,
        
Восстань и отомсти, как древле мстить умела.
       
      
      133
      
       
        
Когда б за грех моих отцов иль мой
        
Меня судьба всезрящая карала,
        
Когда б ответил оскорбленный мной
        
Ударом справедливого кинжала!
        
Но в прах безвинно кровь моя бежала, —
        
Возьми ее и мщеньем освяти!
        
Я сам бы мстил, но мщенье не пристало
        
Тому, кто хочет на другом пути…
        
Нет, нет, молчу, но ты — проснись и отомсти!
       
      
      134
      
       
        
Не страх, не мука пресекла мой голос!..
        
Пред кем, когда испытывал я страх?
        
Кто видел, как душа моя боролась
        
И судорожно корчилась в тисках?
        
Но месть моя теперь в моих стихах.
        
Когда я буду тлеть, еще живые,
        
Они, звуча пророчески в веках,
        
Преодолев пространства и стихии,
        
Падут проклятием на головы людские.
       
      
      135
      
       
        
Но как проклятье — Небо и Земля! —