1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
– Я  оставляю вас, государь, – сказал Генрих.    

– Да,  да, оставь нас одних, – ответил Карл. – Ты ведь теперь католик,  Анрио, так сходи к обедне и помолись за меня, а я останусь слушать проповедь.    

Генрих  поклонился и вышел.    

Карл сам  предупредил вопросы матери.    

– Итак, –  сказал он, пытаясь обратить дело в шутку – вы ждали меня, чтобы побранить, так  ведь? Черт побери! Я непочтительно разрушил ваш замысел. Но – смерть  дьяволу! – не мог же я позволить арестовать и посадить в Бастилию  человека, который только что спас мне жизнь! Но и ссориться с вами мне тоже не  хотелось: я хороший сын. К тому же, – добавил он шепотом, – Господь  Бог карает детей, которые бранятся с матерью; пример – мой брат Франциск  Второй.[52]  Простите меня великодушно и признайтесь, что шутка недурна.    

– Ваше  величество, вы ошибаетесь, – возразила Екатерина, – дело это совсем  не шуточное.    

– Так  я и знал! Знал, что так вы и посмотрите на это, черт меня возьми!    

– Государь,  ваш промах разрушил тщательно продуманный план, который должен был открыть нам  весьма многое.    

– Ба!  План!.. Неужели какой-то провалившийся план может вас смутить – вас, матушка?  Вместо него вы придумаете двадцать новых, и я обещаю, что помогу вам.    

– Даже  если бы вы и помогли мне, теперь слишком поздно: он предупрежден и будет начеку.    

– Слушайте, –  сказал король, – давайте поговорим откровенно. Что вы имеете против Анрио?    

– То,  что он заговорщик.    

– Да,  я понимаю, в этом вы постоянно его обвиняете! Но кто же в той или иной степени  не занимается заговорами в этом прелестном королевском жилище, именуемом Лувр?    

– Но  он – больше, чем кто-либо, и он тем опаснее, что об этом никто и не  подозревает.    

– Скажите,  какой Лоренцино![53]  – сказал Карл.    

– Послушайте, –  сказала Екатерина, помрачневшая при упоминании этого имени, вызывавшем у нее в  памяти одну из самых кровавых драм флорентийской истории, – вы можете  доказать мне, что я не права.    

– Каким  образом, матушка?    

– Спросите  Генриха, кто был у него в спальне сегодня ночью.    

– В  его спальне… сегодня ночью?    

– Да.  И если он вам скажет…    

– То  что тогда?    

– Тогда  я готова буду признать, что ошибалась.    

– Но  если это была женщина, не можем же мы требовать…    

– Женщина?    

– Да.    

– Женщина,  которая убила двух ваших стражников и ранила де Морвеля – быть может,  смертельно?    

– Ого!  Это уже серьезно, – сказал король. – Значит, дело было кровавое?    

– Трое  легли на месте.    

– А  тот, кто их уложил?    

– Убежал  цел и невредим.    

– Клянусь  Гогом и Магогом! – сказал Карл. – Он молодец, и вы правы, матушка: я  должен знать, кто это такой.    

– А  я заранее говорю вам, что не узнаете, – во всяком случае, не узнаете от  Генриха.    

– А  от вас, матушка? Не мог же этот человек удрать, не оставив никаких следов?  Неужели никто не заметил чего-нибудь в его одежде?    

– Заметили  только, что на нем был очень элегантный вишневый плащ.    

– Так,  так! Вишневый плащ! – сказал Карл. – При дворе я знаю только один,  столь заметный, что бросается в глаза.    

– Совершенно  верно, – сказала Екатерина.    

– И  что же? – спросил Карл.    

– Подождите  меня здесь, сын мой, – сказала Екатерина, – я проверю, как исполнены  мои приказания.    

Екатерина  вышла, а Карл, оставшись один, начал рассеянно ходить взад и вперед по комнате,  насвистывая охотничью песенку, заложив одну руку за камзол и опустив другую,  которую лизала борзая, всякий раз как он останавливался.    

А Генрих  ушел от шурина сильно встревоженный и, вместо того чтобы идти, как обычно, по  коридору, пошел по маленькой потайной лесенке, которая уж неоднократно  упоминалась и которая вела на третий этаж. Но, поднявшись всего на четыре  ступеньки, он увидел на первом повороте чью-то тень. Он остановился и взялся за  рукоять кинжала. И тут же узнал женщину; она схватила его за руку, и  прелестный, хорошо ему знакомый голос произнес:    

– Слава  Богу, государь, вы целы и невредимы! Я так за вас боялась! Но, верно, Бог  услышал мои молитвы.    

– Да  что случилось? – спросил Генрих.    

– Вы  все поймете, когда войдете к себе. Не беспокойтесь об Ортоне, я приютила его у  себя.    

Молодая  женщина быстро спустилась, как будто столкнулась с Генрихом, встретив его на  лестнице случайно.    

– Странно! –  сказал себе Генрих. – Что же произошло? Что с Ортоном?    

К  сожалению г-жа де Сов уже не могла слышать его вопросов: г-жа де Сов была уже  далеко.    

Внезапно  наверху лестницы появилась другая тень: на сей раз это была тень мужчины.    

– Tсc! –  произнес этот человек.    

– А,  это вы, Франсуа?    

– Не  называйте меня по имени.    

– Что  случилось?    

– Пройдите  к себе, и вы все узнаете, а потом проскользните в коридор, хорошенько осмотритесь,  не подглядывают ли за вами, и зайдите ко мне – дверь будет только притворена.    

И он  исчез, подобно призраку в театре, который проваливается в люк.    

– Вот  тебе раз! – прошептал Беарнец. – Загадка остается загадкой. Но раз  отгадка находится у меня, пойдем ко мне и там хорошенько все разглядим.    

Однако  Генрих продолжал свой путь не без волнения; он обладал восприимчивостью, этим  суеверием юности. В его душе все отражалось ясно, как на гладкой поверхности, а  все, что он сейчас слышал, предвещало ему беду.    

Он  подошел к двери в свои покои и прислушался. Оттуда не доносилось ни звука.  Кроме того, раз Шарлотта сказала, чтобы он шел к себе, значит, было ясно, что  бояться нечего. Он быстро заглянул в переднюю; она была пуста, ничто не  указывало ему на какое-то происшествие.    

– А  Ортона-то в самом деле нет, – сказал он и прошел в следующую комнату.    

Здесь  все объяснилось.    

Хотя на  пол были вылиты реки воды, всюду виднелись большие красноватые пятна; одно  кресло было сломано; полог был изрезан ударами шпаги; венецианское зеркало было  пробито пулей, чья-то окровавленная рука, приложившись к стене, оставила на ней  страшный отпечаток, свидетельствовавший о том, что эта безмолвная комната была  свидетельницей борьбы не на жизнь, а на смерть.    

Генрих  блуждающим взглядом пробежал по этим разнородным следам драки и провел рукой по  влажному от пота лбу.    

– Да-а! –  прошептал он. – Теперь я понимаю, что за услугу оказал мне король;  какие-то люди приходили убить меня… А де Муи? Что они сделали с де Муи?  Мерзавцы! Они его убили!    

Как  герцогу Алансонскому не терпелось поскорее рассказать Генриху о происшествии,  так и самому Генриху не терпелось узнать, что произошло. Бросив на окружающие  предметы последний мрачный взгляд, он выбежал из комнаты, выскочил в коридор,  убедился, что никого нет, толкнул приоткрытую дверь, тщательно запер ее за  собой и устремился к герцогу Алансонскому.    

Герцог  ждал его в первой комнате. Он схватил Генриха за руку и, приложив палец к  губам, увлек его в кабинетик, помещавшийся в башенке, совершенно уединенный и  благодаря этому недоступный для шпионства.    

– Ах,  брат мой, какая ужасная ночь! – сказал герцог.    

– Да  что случилось? – спросил Генрих.    

– Вас  хотели арестовать.    

– Меня?    

– Да,  вас.    

– За  что?    

– Не  знаю. Где вы были?    

– Вчера  вечером король увел меня с собой в город.    

– Значит,  ему было известно все, – сказал герцог Алансонский. – Но если вас не  было дома, кто же был у вас?    

– А  разве кто-нибудь у меня был? – спросил Генрих таким тоном, словно ничего  не знал.    

– Да,  у вас был какой-то мужчина. Услыхав шум, я побежал к вам на помощь, но было слишком  поздно.    

– А  этого мужчину арестовали? – с тревогой спросил Генрих.    

– Нет,  он опасно ранил Морвеля, убил двух стражников и убежал.    

– Молодец  де Муи! – воскликнул Генрих.    

– Так  это был де Муи? – быстро спросил герцог Алансонский.    

Генрих  понял, что допустил промах.    

– По  крайней мере, я так думаю, – ответил он, – потому что назначал ему  свидание с целью сговориться о вашем бегстве и сказать ему, что все мои права  на наваррский престол я уступаю вам.    

– Если  это станет известно, мы погибли, – побледнев, сказал герцог Алансонский.    

– Да,  Морвель, конечно, все расскажет.    

– Морвель  получил удар шпагой в горло; хирург, который делал ему перевязку, сказал мне,  что недели полторы Морвель не сможет произнести ни одного слова.    

– Неделя!  Для де Муи этого больше чем достаточно, чтобы оказаться в полной безопасности.    

– В  конце концов это мог быть и не де Муи, – сказал герцог Алансонский.    

– Вы  так думаете? – спросил Генрих.    

– Да.  Ведь этот человек скрылся так быстро, что заметили только его вишневый плащ.    

– В  самом деле, – сказал Генрих, – этот вишневый плащ скорее подходит  какому-нибудь дамскому угоднику, чем солдату. Никому и в голову не придет  заподозрить, что под вишневым плащом скрывается де Муи.    

– Да, –  согласился герцог, – если кого и заподозрят, так скорее уж… Герцог  запнулся.    

–..так  уж скорее Ла Моля, – подхватил Генрих.    

– Разумеется!  Я и сам, глядя на бегущего, подумал было, что это Ла Моль.    

– Ах,  и вы так подумали? Тогда вполне возможно, что это и впрямь был Ла Моль.    

– А  он ничего не знает? – спросил герцог Алансонский.    

– Ровно  ничего, во всяком случае, ничего важного, – ответил Генрих.    

– Брат  мой, – сказал герцог, – теперь я уверен, что это был он.    

– Черт  возьми! – сказал Генрих. – Если так, то это очень огорчит королеву:  она принимает в нем большое участие.    

– Вы  говорите, участие? – переспросил озадаченный герцог.    

– Конечно.  Разве вы забыли, Франсуа, что вам рекомендовала его ваша сестра?    

– Верно, –  глухим голосом ответил герцог. – Потому мне и хотелось быть ему полезным,  а доказательством служит то, что я, опасаясь, как бы его вишневый плащ не  навлек на него подозрений, поднялся к чему и унес плащ к себе.    

– Что  ж, это очень умно, – заявил Генрих. – Теперь я мог бы не только  побиться об заклад, но даже поклясться, что это был Ла Моль.    

– Даже  на суде? – спросил Франсуа.    

– Ну  конечно, – ответил Генрих. – Наверное, он приходил ко мне с  каким-нибудь поручением от Маргариты.    

– Если  бы я был уверен, что могу опереться на ваше свидетельство, я даже выступил бы  против него как обвинитель, – сказал герцог Алансонский.    

– Если  вы, брат мой, выступите с обвинением, то вы понимаете, что я не стану вас  опровергать.    

– А  королева? – спросил герцог Алансонский.    

– Ах  да! Королева!    

– Надо  узнать, как поведет себя она.    

– Это  я беру на себя.    

– А  знаете, ей, пожалуй, выгодно будет поддержать нас. Ведь этот молодой человек  приобретет теперь громкую славу храбреца, и слава эта обойдется ему очень  дешево, – он купит ее в кредит. Правда, возможно и то, что она будет  стоить ему вместе с процентами и всего капитала.    

– Ничего  не поделаешь, черт побери! – заметил Генрих. – Ничто не дается даром  в этом мире.    

С  улыбкой помахав герцогу Алансонскому рукой, он осторожно высунул голову в  коридор; убедившись, что никто их не подслушивал, он быстро проскользнул на  потайную лесенку, которая вела в покои Маргариты.    

Королева  Наваррская была взволнована не меньше мужа. Ночная вылазка против нее и герцогини  Неверской, затеянная королем, герцогом Анжуйским, герцогом де Гизом и Генрихом,  которого она тоже узнала, сильно ее встревожила. Несомненно, у них не было  никаких улик против нее; привратник, которого отвязали от решетки Ла Моль и  Коконнас, уверял, что не промолвил ни слова. Но четыре высоких особы, которым  два простых дворянина – Ла Моль и Коконнас – оказали сопротивление, свернули со  своей дороги не случайно, прекрасно зная, зачем они свернули. Остаток ночи  Маргарита провела у герцогини Неверской и вернулась в Лувр на рассвете. Она легла  в постель, но не заснула: она вздрагивала при малейшем шуме.    

В  мучительной тревоге Маргарита вдруг услышала стук в потайную дверь и, узнав от  Жийоны, пришел, велела впустить посетителя.    

Генрих  остановился на пороге; он нисколько не походил на оскорбленного мужа – на его  тонких губах играла его обычная улыбка и ни один мускул на лице не выдавал того  страшного волнения, которое он пережил несколько минут назад.    

Глазами  он как бы спрашивал Маргариту, не позволит ли она ему остаться с ней наедине.  Маргарита поняла взгляд мужа и сделала Жийоне знак уйти.    

– Я  знаю, как вы привязаны к вашим друзьям, я боюсь, что принес вам неприятное известие, –  заговорил Генрих.    

– Какое,  сударь? – спросила Маргарита.    

– Один  из самых милых наших людей сильно скомпрометирован.    

– Кто  же это?    

– Милейший  граф де Ла Моль.    

– Граф  де Ла Моль скомпрометирован! Чем же?    

– Как  участник событий минувшей ночи. Несмотря на умение владеть собой, Маргарита покраснела,  но в конце концов пересилила себя.    

– Каких  событий? – спросила она.    

– Как?  Неужели вы не слыхали страшного шума, какой поднялся в Лувре ночью? –  спросил Генрих.    

– Нет.    

– С  чем вас и поздравляю, – с очаровательным простодушием сказал  Генрих, – это говорит о том, как крепко вы спите.    

– А  что же здесь произошло?    

– А  то, что наша добрая матушка приказала Морвелю и шести стражникам арестовать  меня.    

– Вас?  Вас?!    

– Да,  меня.    

– Но  на каком же основании?    

– Кто  может знать основания, которыми руководствуется столь глубокий ум, как ум вашей  матушки? Я их уважаю, но не знаю.    

– Так  вы не ночевали дома?    

– Нет,  но, по правде говоря, случайно. Вы угадали, я не был дома. Вечером король  пригласил меня пойти с ним в город, но пока меня не было дома, там был Другой  человек.    

– Кто  же этот человек?    

– По-видимому,  граф де Ла Моль.    

– Граф  де Ла Моль? – с изумлением переспросила Маргарита.    

– Черт  возьми! Экий молодец этот малыш-провансалец! – продолжал Генрих. –  Представьте себе, он ранил Морвеля и убил двух стражников!    

– Ранил  Морвеля и убил двух стражников? Быть не может!    

– Как?  Вы сомневаетесь в его храбрости?    

– Нет,  я только говорю, что де Ла Моль не мог быть у вас.    

– Почему  же он не мог быть у меня?    

– Да  потому, что… потому что… он был в другом месте, – смущенно ответила  Маргарита.    

– А-а!  Если он может доказать свое алиби – тогда дело другое, – сказал  Генрих. – Он просто скажет, где он был, и вопрос будет исчерпан.    

– Где  он был? – в смятении повторила Маргарита.    

– Ну  да!.. Сегодня его арестуют и допросят. К сожалению, против него есть улики…    

– Улики!  Какие же?    

– Человек,  оказавший такое отчаянное сопротивление, был в вишневом плаще.    

– Да,  такого плаща нет ни у кого, кроме Ла Моля… хотя я знаю и другого человека…    

– Конечно,  знаете, я тоже… Но вот что получится: если у меня в спальне был не Ла Моль,  значит, это был другой человек в таком же вишневом плаще. А ведь вы знаете, кто  это?    

– Боже  мой!    

– Вот  где наш подводный камень! Вы его видите так же хорошо, как я, –  доказательством тому ваше волнение. А потому потолкуем теперь так, как говорят  люди о самой желанной в мире вещи – о престоле… и… о самом драгоценном благе –  о своей жизни… Если арестуют де Муи – мы погибли!    

– Я  понимаю.    

– А  де Ла Моль никого не скомпрометирует, если только вы не считаете его способным  сочинить какую-нибудь сказку. Ну, положим, он скажет, что был где-то с дамами…  почем я знаю?    

– Если  вы опасаетесь только этого, – отвечала Маргарита, – то можете быть  спокойны… он ничего не скажет.    

– Вот  как! – сказал Генрих. – Ничего не скажет, даже если ему придется  заплатить за молчание смертью?    

– Не  скажет.    

– Вы  уверены?    

– Ручаюсь.    

– Значит,  все складывается к лучшему, – вставая, сказал Генрих.    

– Вы  уходите? – с волнением спросила Маргарита.    

– Ну  конечно! Я сказал все, что хотел.    

– А  вы идете…    

– Постарайтесь  избавить всех нас от беды, в которую нас втянул этот сорванец в вишневом плаще.    

– Боже  мой! Боже мой! Бедный юноша! – ломая руки, горестно воскликнула Маргарита.    

– Этот  милый Ла Моль в самом деле очень услужлив, – уходя, сказал Генрих.    

 Глава 9    

Поясок королевы-матери    

     

Карл  вернулся домой в прекрасном расположении духа, но после десятиминутного  разговора с матерью можно было подумать, что свою бледность и свой гнев она  передала сыну, а его веселость взяла себе.    

– Ла  Моль, Ла Моль! – повторял Карл. – Надо вызвать Генриха и герцога  Алансонского. Генриха – потому, что этот молодой человек был гугенотом; герцога  Алансонского – потому, что Ла Моль состоит у него на службе.    

– Что  ж, сын мой, позовите их, если хотите, но вы ничего не узнаете. Я боюсь, что  Генрих и Франсуа связаны друг с другом теснее, чем кажется. Допрашивать их –  это только возбуждать у них подозрения; я думаю, было бы лучше какое-нибудь  долгое и надежное испытание, рас тянутое на несколько дней. Если вы, сын мой,  дадите виновным вздохнуть свободно, если вы оставите их в заблуждении, что им  удалось обмануть вашу бдительность, тогда, осмелев и торжествуя, они  предоставят вам более удобный случай строго наказать их, и тут-то мы все и  узнаем.    

Карл в  нерешительности ходил по комнате, стараясь избавиться от гнева, как лошадь от  удил, и судорожно сжатой рукой хватался за сердце, ужаленное подозрением.    

– Нет,  нет, – сказал он наконец, – не стану я ждать! Вы не понимаете, что  значит ждать, когда чувствуешь, что тебя окружают призраки. Кроме того, все эти  щеголи наглеют день ото дня: ночью двое каких-то дамских угодников имели  дерзость оказать нам сопротивление и бунтовать против нас!.. Если Ла Моль  невиновен – тем лучше для него, но я был бы не прочь узнать, где он был ночью,  когда мою стражу избивали в Лувре, а меня избивали на улице Клош-Персе. Пусть позовут  ко мне сначала герцога Алансонского, а потом Генриха: я хочу допросить их  порознь. А вы можете остаться здесь, матушка.    

Екатерина  села. При таком остром уме, каким обладала она, любое обстоятельство, повернутое  ее могучей рукой, могло привести ее к цели, хотя, казалось бы, оно не имеет  отношения к делу. Любой удар или производит звук, или высекает искру. Звук  указывает направление, искра светит.    

Вошел  герцог Алансонский. Разговор с Генрихом Наваррским подготовил его к предстоящему  объяснению, и он был сравнительно спокоен.    

Все его  ответы были вполне точны. Мать приказала ему не выходить из своих покоев, а потому  он ровно ничего не знает о ночных событиях. Но так как его покои выходят в тот  же коридор, что и покои короля Наваррского, то он сначала уловил звук, похожий на  звук отпираемой двери, потом – ругательства, потом – выстрелы. Только тогда он  осмелился приоткрыть дверь и увидел бегущего человека в вишневом плаще.    

Карл с  матерью переглянулись.    

– В  вишневом плаще? – переспросил король.    

– В  вишневом плаще, – повторил герцог Алансонский.    

– А  этот вишневый плащ не вызывает у вас никаких подозрений?    

Герцог  Алансонский собрал все силы, чтобы ответить как можно естественнее.    

– Должен  признаться вашему величеству: на первый взгляд мне показалось, что это плащ  одного из моих дворян, – ответил он.    

– А  как зовут этого дворянина?    

– Де  Ла Моль.    

– А  почему же этот де Ла Моль не был при вас, как того требует его должность?    

– Я  отпустил его, – ответил герцог.    

– Хорошо!  Идите! – сказал Карл. Герцог Алансонский направился к той же двери, в  которую вошел.    

– Нет,  не сюда, – сказал Карл, – а вон туда. И он указал на дверь в комнату  кормилицы. Карл не хотел, чтобы Франсуа и Генрих встретились. Он не знал, что  они виделись; правда, то была одна минута, но этой минуты было достаточно,  чтобы зять и шурин согласовали свои действия…    

Когда  герцог вышел, по знаку Карла впустили Генриха. Генрих не стал ждать, чтобы Карл  начал его допрашивать.    

– Ваше  величество, – заговорил он, – вы хорошо сделали, что послали за мной,  я и сам собирался идти к вам просить вас о правосудии.    

Карл  нахмурил брови.    

– Да,  о правосудии, – повторил Генрих. – Начну с благодарности вашему  величеству за то, что вечером вы взяли меня с собой; теперь я знаю, что вы  спасли мне жизнь. Но что я сделал? За что хотели меня убить?    

– Не  убить, – поспешно сказала Екатерина, – а арестовать.    

– Пусть  – арестовать, – ответил Генрих. – Но за какое преступление? Если я в  чем-нибудь виновен, то виновен утром так же, как был виновен вчера вечером.  Государь, скажите мне, какое преступление я совершил?    

Карл, не  зная, что ответить, посмотрел на мать.    

– Сын  мой, – вступила в разговор Екатерина, – у вас бывают подозрительные  люди.    

– Допустим, –  сказал Генрих. – И эти подозрительные люди компрометируют и меня, не так  ли, ваше величество?    

– Да,  Генрих.    

– Назовите  же мне их! Назовите! Устройте мне с ними очную ставку!    

– Верно! –  заметил Карл. – Анрио имеет право требовать объяснений.    

– Я  этого и требую! – продолжал Генрих, чувствуя преимущество своего положения  и стремясь им воспользоваться. – Этого я и требую у моего доброго брата  Карла и у моей доброй матушки Екатерины. Разве я не был хорошим мужем с тех  пор, как женился на Маргарите? Спросите Маргариту. Разве я не был правоверным  католиком? Спросите моего духовника. Разве я не был любящим родственником? Спросите  всех, кто присутствовал на вчерашней охоте.    

– Да,  это правда, Анрио, – сказал король, – но все же говорят, что вы в  заговоре.    

– Против  кого?    

– Против  меня.    

– Государь,  если бы я вступил в заговор против вас, мне осталось бы только предоставить событиям  идти своим чередом, когда ваша лошадь с перебитой ногой не могла подняться, а  разъяренный кабан набросился на ваше величество.    

– Смерть  дьяволу! А ведь он прав, матушка!    

– Но  все-таки кто же был у вас ночью?    

– В  такие времена, когда отнюдь не каждый осмеливается отвечать за себя, я не могу  отвечать за других. Я ушел из моих покоев в семь часов вечера, а в десять мой  брат Карл увел меня с собой, и всю ночь я провел с ним. Я не мог одновременно  быть с его величеством и знать, что происходит у меня в покоях.    

– Это  правда, – отвечала Екатерина, – но правда и то, что кто-то из ваших  людей убил двух стражников его величества и ранил де Морвеля.    

– Кто-то  из моих людей? – переспросил Генрих. – Кто же это? Назовите его!..    

– Все  обвиняют де Ла Моля.    

– Де  ла Моль вовсе не мой человек – он состоит на службе у герцога Алансонского,  которому рекомендовала его ваша дочь.    

– Но,  может быть, у тебя все-таки был Ла Моль, Анрио? – спросил Карл.    

– Почем  же я знаю, государь? Я не скажу ни «да», ни «нет». Де Ла Моль – человек очень милый,  услужливый, всецело преданный королеве Наваррской, он частенько приходит ко мне  с поручениями то от Маргариты, которой он признателен за рекомендацию герцогу  Алансонскому, то с поручением от самого герцога. Я не могу утверждать, что это  был не Ла Моль…    

– Это  был он, – сказала Екатерина. – Его узнали по вишневому плащу.    

– А  разве у Ла Моля есть вишневый плащ? – спросил Генрих.    

– Да.    

– А  у того человека, который так лихо расправился с двумя моими стражниками и с  Морвелем…    

–..тоже  был вишневый плащ? – перебил короля Генрих.    

– Совершенно  верно, – подтвердил Карл.    

– Ничего  не могу сказать, – ответил Беарнец. – Но мне кажется, что если у меня  в покоях был не я, а, как вы утверждаете, Ла Моль, то следовало бы вызвать не  меня, а Ла Моля и допросить его. Однако, ваше величество, – продолжал  Генрих, – я хочу обратить ваше внимание на одно обстоятельство.    

– На  какое?    

– Если  бы я, видя приказ, подписанный королем, вместо того, чтобы подчиниться ему, оказал  бы сопротивление, я был бы виновен и заслужил бы любое наказание. Но ведь это  был не я, а какой-то незнакомец, которого приказ ни в малой мере не касался!  Его хотели арестовать незаконно – он стал защищаться; быть может, защищался он  чересчур усердно, но он был в своем праве!    

– Однако… –  пробормотала Екатерина.    

– Приказ  требовал арестовать именно меня? – спросил Генрих.    

– Да, –  ответила Екатерина, – и государь подписал его собственноручно.    

– А  значилось ли в приказе – в случае, если меня не будет, арестовать всякого, кто  окажется на моем месте?    

– Нет, –  ответила Екатерина.    

– В  таком случае, – продолжал Генрих, – до тех пор, пока не будет  доказано, что я заговорщик, а человек, находившийся у меня в комнате, мой  сообщник, – этот человек невиновен.    

С этими  словами он повернулся к Карлу IX.    

– Государь,  я никуда не выйду из Лувра, – обратился к нему Генрих. – Я даже готов  по одному слову вашего величества отправиться в любую государственную тюрьму, в  какую вам будет угодно меня направить. Но пока не будет доказано противного, я  имею право назвать себя, и я себя называю самым верным слугой, верноподданным и  братом вашего величества!    

И тут  Генрих с таким достоинством, какого в нем доселе не замечали, поклонился Карлу  и удалился.    

– Браво,  Анрио! – сказал Карл, когда король Наваррский вышел.    

– Браво?  За то, что он вас высек? – заметила Екатерина.    

– А  почему бы мне не аплодировать? Разве я не говорю «браво», когда мы с ним  фехтуем, и он наносит мне удары? Матушка, вы напрасно так пренебрежительно  отнеситесь к этому молодцу.    

– Сын  мой, – ответила Екатерина, – я не пренебрежительно отношусь к нему, я  его боюсь.    

– И  это напрасно, матушка! Анрио мне друг, и, как он справедливо заметил, если бы  он составлял против меня заговор, он дал бы кабану сделать свое дело.    

– Да,  чтобы его личный враг, герцог Анжуйский, стал французским королем? –  спросила Екатерина.    

– Матушка,  не все ли равно, по какой причине Анрио спас мне жизнь? Он спас меня – вот что  самое важное! И – смерть всем чертям! – я не позволю огорчать его. Что же  касается Ла Моля, то я сам поговорю о нем с герцогом Алансонским, у которого он  служит.    

Этими  словами Карл IX предлагал матери удалиться. Она вышла, пытаясь придать определенную  форму своим смутным подозрениям.    

Ла Моль,  из-за своей незначительности, был непригоден для ее целей.    

У себя  Екатерина застала Маргариту – та ждала ее.    

– А-а!  Это вы, дочь моя! – сказала она. – Я посылала за вами вчера вечером.    

– Я  знаю, но меня не было дома.    

– А  утром?    

– Утром  я пришла сказать вашему величеству, что вы собираетесь совершить величайшую  несправедливость.    

– Какую?    

– Вы  собираетесь арестовать графа де Ла Моля?    

– Вы  ошибаетесь, дочь моя! Я никого не арестовываю – приказы об аресте отдает  король, а не я.    

– Не  будем играть словами, когда речь идет о таком серьезном деле! Ла Моля арестуют,  ведь так?    

– Весьма  вероятно.    

– По  обвинению в том, что сегодня ночью он находился в спальне короля Наваррского,  убил двух стражников и ранил Морвеля?    

– Да,  его обвиняют в этом преступлении.    

– Его  обвиняют в этом несправедливо, – сказала Маргарита, – де Ла Моль  невиновен.    

– Де  Ла Моль невиновен? – воскликнула Екатерина, подскочив от радости и поняв,  что разговор с Маргаритой прольет свет на эти события.    

– Да,  невиновен! – повторила Маргарита. – И не может быть виновен, потому  что он был не у короля.    

– А  где же он был?    

– У  меня, ваше величество.    

– У  вас?!    

– Да,  у меня.    

За такое  признание принцессы крови Екатерина должна была бы испепелить ее грозным  взглядом, но она только скрестила руки на поясе.    

– И  если… – после минутного молчания сказала Екатерина, – если де Ла Моля  арестуют и допросят…    

–..он  скажет, где и с кем он был, – ответила Маргарита, хотя была твердо уверена  в противном.    

– Если  так, вы правы, дочь моя: де Ла Моля арестовать нельзя.    

Маргарита  вздрогнула: ей показалось, что в тоне, каким ее мать произнесла эти слова, заключался  таинственный и страшный смысл, но ей нечего было сказать, ибо просьба ее была  удовлетворена.    

– Но  если у короля был не де Ла Моль, – сказала Екатерина, – значит, там  был кто-то другой? Маргарита промолчала.    

– Вы  не знаете, кто этот другой, дочь моя? – спросила Екатерина.    

– Нет,  матушка, – не очень уверенно ответила Маргарита.    

– Ну,  не будьте же откровенны только наполовину!    

– Повторяю,  ваше величество, я его не знаю, – невольно бледнея, стояла на своем  Маргарита.    

– Хорошо,  хорошо, – с равнодушным видом сказала Екатерина, – мы это узнаем.  Идите, дочь моя, и будьте покойны: ваша мать стоит на страже вашей чести.    

Маргарита  вышла.    

«Ага!  Они заключили союз! – говорила себе Екатерина. – Генрих и Маргарита  сговорились: муж ослеп, чтобы жена онемела. Вы очень ловки, дети мои, и воображаете,  что очень сильны, но ваша сила в единении, а я разобью вас поодиночке. Кроме  того, настанет день, когда Морвель сможет говорить или писать, когда он назовет  имя или начертит шесть букв, – и тогда мы все узнаем. Да, но до тех пор  виновный будет в безопасности!.. Самое лучшее – это разъединить эту пару теперь  же».    

И во  исполнение этого намерения Екатерина направилась к покоям сына, где и застала  его за разговором с герцогом Алансонским.    

– А-а!  Это вы, матушка! – нахмурив брови, сказал Карл IX.    

– Почему  вы не прибавили «опять»? Это слово было у вас на уме, Карл!    

– То,  что у меня на уме, это мое дело, – ответил Карл грубым тоном, который  временами появлялся у него даже в разговоре с Екатериной. – Что вам от  меня надо? Говорите скорее!    

– Вы  были правы, сын мой, – сказала Екатерина Карлу. – А вы, Франсуа,  ошиблись.    

– В  чем? – спросили обе августейшие особы.    

– У  короля Наваррского был не Ла Моль.    

– А-а! –  бледнея, произнес Франсуа.    

– А  кто же у него был? – спросил Карл.    

– Пока  неизвестно, но станет известно, как только заговорит Морвель. Итак, отложим это  дело, которое не замедлит выясниться, и вернемся к Ла Молю.    

– Но  при чем же тогда Ла Моль, матушка, если не он был у короля Наваррского?    

– Да,  он не был у короля Наваррского, – отвечала Екатерина, – но он был у…  королевы Наваррской.    

– У  королевы! – воскликнул Карл и разразился нервическим хохотом.    

– У  королевы! – побледнев, как мертвец, пробормотал герцог Алансонский.    

– Да  нет же! Нет! – возразил Карл. – Гиз говорил мне, что встретил носилки  Маргариты!    

– Так  оно и было, – ответила Екатерина – где-то в городе у нее есть дом.    

– На  улице Клош-Персе! – воскликнул Карл.    

– О-о!  Это уж чересчур! – сказал герцог Алансонский, вонзая ногти себе в  грудь. – И его рекомендовала она мне!    

– Ага!  Теперь я понял! – внезапно останавливаясь, сказал король. – Значит,  это он защищался от нас ночью и сбросил мне на голову серебряный кувшин!  Негодяй!    

– Да,  да! Негодяй! – повторил Франсуа.    

– Вы  правы, дети мои, – сказала Екатерина, не подавая виду, что ей понятно,  какое чувство побуждает каждого из сыновей произнести этот приговор. – Вы  правы: малейшая нескромность этого дворянина может вызвать страшный скандал и  погубить честь принцессы крови! А для этого ему достаточно выпить.    

– Или  расхвастаться, – сказал Франсуа.    

– Верно,  верно, – подхватил Карл. – Но мы не можем перенести это дело в суд,  если сам Анрио не согласится подать жалобу.    

– Сын  мой, – сказала Екатерина, кладя руку Карлу на плечо и выразительно сжимая  его, чтобы обратить все внимание короля на то, что она собиралась предложить, –  выслушайте хорошенько то, что я хочу вам сказать. Это преступление может  повлечь за собой скандал. Но не судьи и не палачи наказывают за такого рода  оскорбление величества. Будь вы простые дворяне, мне было бы нечему учить  вас, – вы оба люди храбрые, но вы принцы крови, и вы не можете скрестить  ваши шпаги со шпагой какого-то дворянинишки! Обдумайте способ мести, приемлемый  для принцев крови.    

– Смерть  всем чертям! – воскликнул Карл. – Вы правы, матушка! Я что-нибудь  соображу.    

– Я  помогу вам, брат мой! – вскричал герцог Алансонский.    

– А  я, – сказала Екатерина, развязывая черный шелковый поясок, который тройным  кольцом обвивал ее талию и свешивался до колен двумя концами с  кисточками, – я ухожу, но вместо себя я оставляю вот это. И она бросила  свой поясок к ногам принцев.    

– А-а!  Понимаю, – воскликнул Карл.    

– Так  этот поясок… – заговорил герцог Алансонский, поднимая его с пола.    

–..и  наказание и тайна, – торжествующе сказала Екатерина. – Но не мешало  бы впутать в это дело и Генриха, – прибавила она и вышла.    

– Черт  возьми! Нет ничего легче! – сказал герцог Алансонский. – Как только  мы скажем Генриху, что жена ему изменяет… – Обратившись к королю, он  спросил:    

– Итак,  вы согласны с мнением матушки?    

– Вполне! –  ответил Карл, не подозревая, что всаживает тысячу кинжалов в сердце  герцога. – Это рассердит Маргариту, зато обрадует Анрио.    

Он  позвал офицера своей стражи и приказал сообщить Генриху, что король просит его  к себе, но тотчас передумал:    

– Нет,  не надо, я сам пойду к нему. А ты, Алансон, предупреди Анжу и Гиза.    

Выйдя из  своих покоев, он пошел но маленькой винтовой лестнице, по которой поднимались  на третий этаж и которая вела к покоям Генриха.    

 Глава 10    

Мстительные замыслы    

     

Генрих,  воспользовавшись короткой передышкой, которую он получил благодаря своей выдержке  на допросе, забежал к г-же де Сов. Здесь он застал Ортона, уже совсем  оправившегося от своего обморока. Ортон мог рассказать только то, что какие-то  люди ворвались к нему и что их командир оглушил его, ударив эфесом шпаги.  Участь Ортона никого тогда не беспокоила. Екатерина, увидав его распростертым  на полу, подумала, что он убит.    

Но Ортон  пришел в себя как раз в промежуток времени между уходом королевы-матери и  появлением командира ее охраны, которому было приказано очистить комнату, и  нашел убежище у г-жи де Сов.    

Генрих  попросил Шарлотту приютить у себя юношу до получения вестей от де Муи, который  не мог не написать ему из тех мест, где он скрывался. Тогда он отправит с  Ортоном свой ответ де Муи и, таким образом, сможет рассчитывать не на одного, а  на двух преданных ему людей.    

Этот  план был принят, и Генрих вернулся к себе; рассуждая сам с собой, он принялся  ходить взад и вперед по комнате, как вдруг дверь отворилась и вошел король.    

– Ваше  величество! – воскликнул Генрих, бросаясь к нему навстречу.    

– Собственной  персоной… Честное слово, Анрио, ты отличный малый, я начинаю любить тебя все  больше и больше.    

– Ваше  величество, вы слишком добры ко мне, – ответил Генрих.    

– У  тебя только один недостаток, Анрио.    

– Какой? –  спросил Генрих. – Может быть, вы, ваше величество, имеете в виду, что я  предпочитаю соколиной охоте охоту с гончими? В этом вы не раз меня упрекали.    

– Нет,  нет, Анрио, я говорю не об этом недостатке, а о другом.    

– Если  вы, ваше величество, объясните мне, в чем дело, я постараюсь  исправиться, – отвечал Генрих, увидав по улыбке Карла, что он в хорошем  расположении духа.    

– Дело  в том, что глаза у тебя хорошие, а видишь ты ими плохо.    

– Может  быть, государь, я, сам того не замечая, стал близорук?    

– Хуже,  Анрио, хуже: ты ослеп.    

– Ах,  вот оно что! – сказал Беарнец. – Но, быть может, это несчастье  случается со мной, когда я закрываю глаза?    

– Вот,  вот! Именно так с тобой и случается, – сказал Карл. – Как бы то ни  было, я их тебе открою.    

– «И  сказал Бог: да будет свет, и был свет». Вы, ваше величество, являетесь  представителем Бога на земле, – следовательно, вы можете сотворить на  земле то, что Бог творит на небе. Я слушаю.    

– Когда  вчера вечером Гиз сказал, что встретил твою жену с каким-то дамским угодником,  ты не хотел верить!    

– Государь, –  отвечал Генрих, – как же я мог поверить, что сестра вашего величества  способна поступить столь опрометчиво?    

– Когда  же он сказал тебе, что твоя жена отправилась на улицу Клош-Персе, ты опять не поверил!    

– Но  как же я мог предполагать, что принцесса крови рискнет своим добрым именем?    

– Когда  мы осаждали дом на улице Клош-Персе и в меня попали серебряным кувшином, Анжу  облили апельсиновым компотом, а Гиза угостили кабаньим окороком, неужели ты не  видел там двух женщин и двух мужчин?    

– Государь,  я ничего не видел. Вы, ваше величество, наверно, помните, что в это время я допрашивал  привратника.    

– Да,  но зато я, черт возьми, видел!    

– А-а!  Если вы, ваше величество, видели сами, тогда, конечно, дело другое!    

– Да,  я видел двух мужчин и двух женщин. И уж теперь я не сомневаюсь, что одной из  этих женщин была Марго, а одним из мужчин – Ла Моль.    

– Однако  если Ла Моль был на улице Клош-Персе, значит, его не было здесь, –  возразил Генрих.    

– Нет,  нет, здесь его не было, – согласился Карл. – Но сейчас дело не в том,  кто был здесь, – это мы узнаем, когда болван Морвель сможет говорить или  писать. Дело в том, что Марго тебя обманывает.    

– Пустяки!  Не верьте злым языкам, государь, – сказал Генрих.    

– Говорят  тебе, что ты не близорук, а просто слеп! Тысяча чертей! Поверь мне хоть раз в  жизни, упрямец! Говорят тебе, что Марго тебя обманывает, и сегодня вечером мы  задушим предмет ее любви!    

Генрих  подскочил от неожиданности и с изумлением посмотрел на шурина.    

– Признайся,  Генрих, что в глубине души ты не против этого. Марго, конечно, раскричится, как  сто тысяч ворон, но, честное слово, тем хуже для нее. Я не хочу, чтобы ты  страдал. Пусть Анжу наставляет рога принцу Конде, – тут я закрываю глаза:  Конде – мой враг, а ты – мой брат, больше того – мой друг.    

– Но,  государь…    

– Я  не желаю, чтобы тебя унижали, чтобы над тобой издевались; довольно ты служил  мишенью для всяких волокит, которые приезжают сюда из провинции, чтобы  подбирать крошки с нашего стола и увиваться за нашими женами. Пусть только  посмеют явиться сюда или, вернее, появиться снова, черт бы их всех побрал! Тебе  изменили, Анрио, – это может случиться со всяким, – но, клянусь, ты  получишь сногсшибательное удовлетворение, и завтра люди скажут: «Тысяча чертей!  Должно быть, король Карл очень любит своего брата Анрио, если ночью заставил Ла  Моля вытянуть язык!».    

– Государь!  Значит, это и впрямь дело решенное? – спросил Генрих.    

– Это  продумано, решено и подписано. Этому щеголю не придется жаловаться на судьбу! В  поход отправимся я, Анжу, Алансон и Гиз: король, два принца крови и  владетельный герцог, не считая тебя.    

– Как  – не считая меня?    

– Ну  да, ты-то ведь будешь с нами!    

– Я?!    

– Да.  Мы будем душить этого молодчика, а ты пырни его кинжалом, да хорошенько пырни,  по-королевски!    

– Государь,  я смущен вашей добротой, – отвечал Генрих, – но откуда вы все это  знаете?    

– А-а?  Ни дна ему, ни покрышки! Наверное, этот бездельник сам похвалялся! Он бегает к  ней то в Лувре, то на улицу Клош-Персе. Они вместе сочиняют стихи, – хотел  бы я почитать стихи этого франтика: верно, какие-нибудь пасторали; они болтают  о Бионе и Мосхе, толкуют то о Дафнисе, то о Коридоне.[54] Так вот, возьми-ка у  меня кинжал получше.    

– Государь,  поразмыслив… – начал Генрих.    

– Что  еще?    

–..вы,  ваше величество, поймете, почему я не могу принять участие в этом походе. Мне кажется,  что мое участие будет неприличным. Я – лицо слишком заинтересованное в этом  деле, и мое вмешательство люди истолкуют как чрезмерную жестокость. Вы, ваше  величество, мстите за честь сестры фату, оклеветавшему женщину своим  хвастовством, – это понятно всякому, и Маргарита, невинность которой для  меня, государь, несомненна, не будет обесчещена. Но если вмешаюсь я, дело  примет совсем другой оборот; мое участие превратит акт правосудия в акт мести.  Это будет уже не казнь, а убийство, и моя жена окажется женщиной не  оклеветанной, но виновной.    

– Черт  возьми! Генрих, ты златоуст! Я только что говорил матери, что ты умен, как  дьявол.    

Карл  одобрительно посмотрел на зятя, который ответил на этот комплимент поклоном.    

– Как  бы то ни было, ты доволен, что тебя избавят от этого франтика? – продолжал  Карл. – Что ни сделает ваше величество – все благо, – ответил король  Наваррский.    

– Ну  и отлично, предоставь мне сделать это дело за тебя, и, будь покоен, оно будет  сделано не хуже.    

– Полагаюсь  на вас, государь, – ответил Генрих.    

– Да!  А в котором часу он обычно бывает у твоей жены?    

– Часов  в девять вечера.    

– А  уходит от нее?    

– Раньше,  чем прихожу к ней я, судя по тому, что я ни разу его не застал.    

– Приблизительно?..    

– Часов  в одиннадцать.    

– Хорошо!  Сегодня ступай к ней в полночь; все уже будет кончено.    

Сердечно  пожав руку Генриху и еще раз пообещав ему свою дружбу, Карл вышел, насвистывая  любимую охотничью песенку.    

– Господи  Иисусе Христе, – сказал Беарнец, провожая Карла глазами. – Или я  глубоко заблуждаюсь, или весь этот дьявольский замысел исходит от  королевы-матери. В самом деле, она только и думает о том, как бы поссорить нас  с женой, а ведь мы такая прелестная пара!    

И Генрих  рассмеялся, как смеялся лишь тогда, когда его никто не видел и не слышал.    

Часов в  семь вечера, после того как произошли все эти события, красивый молодой человек  принял ванну, выщипал волоски между бровями и, напевая песенку, стал весело  прогуливаться перед зеркалом в одной из комнат Лувра.    

Рядом  спал или, вернее сказать, потягивался на кровати другой молодой человек. Первый  был тот самый Ла Моль, о котором днем так много говорили, второй – его друг,  Коконнас.    

В самом  деле: страшная гроза прошла над головой Ла Моля так незаметно, что он не слышал  раскатов ее грома, не видел сверкания молний. Возвратясь домой в три часа утра,  он до трех часов дня пролежал в постели: то спал, то мечтал и строил замки на  том зыбучем песке, который зовется будущим; наконец он встал, провел час у  модных банщиков, пообедал у Ла Юрьера и по возвращении в Лувр закончил свой  туалет, намереваясь, как всегда, нанести визит королеве Наваррской.    

– Так  ты говоришь, что уже пообедал? – зевая спросил Коконнас.    

– Пообедал,  право, с большим аппетитом.    

– Почему  же ты не взял меня с собой, эгоист?    

– Ты  так крепко спал, что, по правде говоря, мне не хотелось тебя будить. А знаешь  что? Поужинай вместо обеда. Главное, не забудь спросить у Ла Юрьера того  легкого анжуйского вина, которое он получил на днях.    

– Хорошее?    

– Одно  могу сказать: прикажи, чтобы его подали.    

– А  ты куда?    

– Я, –  спросил Ла Моль, донельзя удивленный, что его друг задает ему этот  вопрос. – Как куда? Ухаживать за моей королевой!    

– Постой,  постой! – сказал Коконнас. – А не пойти ли мне пообедать в наш домик  на улицу Клош-Персе?    

Пообедаю  остатками от вчерашнего, и кстати, там есть аликантское вино, которое хорошо  подбадривает.    

– Нет,  Аннибал, после того, что произошло ночью, это будет неосторожно, мой Друг! А кроме  того, с нас взяли слово, что одни мы туда ходить не будем!.. Дай-ка мне мой  плащ!    

– Верно,  верно, я и забыл, – согласился Коконнас. – Но куда к черту  запропастился твой плащ?.. А-а! Вот он.    

– Да  нет. Ты даешь мне черный, а я прошу вишневый. В нем я больше нравлюсь королеве.    

– Честное  слово, его нигде нет, – оглядевшись по сторонам, сказал Коконнас. –  Ищи сам, я не могу его найти.    

– Как  не можешь? Куда же он девался? – спросил Ла Моль.    

– Может  быть, ты его продал…    

– Зачем?  У меня осталось еще шесть экю.    

– Ну,  надень мой.    

– Вот  так так! Желтый плащ и зеленый камзол! Я буду похож на попугая.    

– Честное  слово, на тебя трудно угодить! Делай как знаешь.    

Но в ту  самую минуту, когда Ла Моль, перевернув все вверх дном, начал сыпать проклятиями  по адресу воров, проникающих даже в Лувр, вошел паж герцога Алансонского с  драгоценным и вожделенным плащом в руках.    

– Ага!  Вот он! Наконец-то! – воскликнул Ла Моль.    

– Это  ваш плащ, сударь? – спросил паж. – Да?.. Его высочество герцог  посылал взять его у вас, чтобы убедиться, каков оттенок вашего плаща, по поводу  которого он держал пари.    

– Мне  он был нужен только потому, что я собираюсь уходить, но если его высочеству  угодно оставить его у себя еще на некоторое время…    

– Нет,  граф, все уже ясно.    

Паж  вышел; Ла Моль застегнул плащ.    

– Ну  как? Что ты решил? – спросил Ла Моль.    

– Понятия  не имею.    

– А  я тебя застану здесь вечером?    

– Что  я могу тебе ответить?    

– Так  ты не знаешь, что будешь делать через два часа?    

– Я  прекрасно знаю, что буду делать я, но не знаю, что мне прикажут делать.    

– Герцогиня  Неверская?    

– Нет,  герцог Алансонский.    

– В  самом деле, – сказал Ла Моль, – я заметил, что с некоторого времени  он стал к тебе чрезвычайно благосклонен.    

– Чрезвычайно, –  подтвердил Коконнас.    

– В  таком случае, твое будущее обеспечено, – со смехом сказал Ла Моль.    

– Фу!  Младший сын! – воскликнул Коконнас.    

– У  него столь страстное желание сделаться старшим, что небо, может быть, и  совершит для него чудо, – возразил Ла Моль. – Итак, ты не знаешь, где  будешь вечером?».    

– Нет.    

– Тогда  иди к черту… или, лучше сказать, ну тебя к Богу!    

«Этот Ла  Моль – ужасный человек, – сам с собой рассуждал Коконнас, – вечно он  требует, чтобы ты сказал, где будешь вечером! Разве можно это знать заранее? А  впрочем, похоже на то, что мне хочется спать».    

И  Коконнас опять улегся в постель. А Ла Моль полетел к покоям королевы. В уже  знакомом нам коридоре он встретил герцога Алансонского.    

– А-а!  Это вы, господин де Ла Моль? – спросил герцог.    

– Да,  ваше высочество, – почтительно кланяясь, отвечал Ла Моль.    

– Вы  уходите из Лувра?    

– Нет,  ваше высочество, я иду засвидетельствовать мое почтение ее величеству королеве  Наваррской.    

– А  в котором часу вы уйдете от нее, господин де Ла Моль?    

– Вам  угодно что-нибудь мне приказать, ваше высочество?    

– Нет,  не сейчас. Мне надо будет поговорить с вами вечером.    

– В  котором часу?    

– Приблизительно  между девятью и десятью.    

– Буду  иметь честь явиться в этот час к вашему высочеству.    

– Хорошо,  я полагаюсь на вас.    

Ла Моль  раскланялся и пошел своей дорогой.    

«Иногда  этот герцог вдруг бледнеет, как мертвец… Странно!..» – подумал он.    

Он  постучал в дверь к королеве; Жийона, словно поджидавшая его прихода, провела  его к Маргарите.    

Маргарита  сидела за какой-то работой, видимо, очень утомительной; перед ней лежала бумага,  пестревшая поправками, и том Исократа.[55]  Она сделала Ла Молю знак не мешать ей дописать раздел; довольно быстро его  закончив, она отбросила перо и предложила молодому человеку сесть рядом с нею.    

Ла Моль  сиял. Никогда еще не был он таким красивым, никогда не был таким веселым.    

– Греческая! –  бросив взгляд на книгу, воскликнул он – Торжественная речь Исократа! Зачем она  вам понадобилась?.. Ага! вижу на бумаге латинское заглавие: «Ad Sarmatiae  legates reginae Margaritae concio!».[56]  Так вы собираетесь держать перед этими варварами торжественную речь на латыни?    

– Ничего  не поделаешь: ведь они не знают французского, – ответила Маргарита.    

– Но  как вы можете готовить ответную речь, не зная, что скажут они?    

– Женщина  более кокетливая, чем я, ввела бы вас в заблуждение и сказала бы, что она импровизирует,  но вас, мой Гиацинт, я обмануть не способна: мне заранее сообщили их речь, и я  на нее отвечаю.    

– А  разве польские послы приедут так скоро?    

– Они  не приедут, они уже приехали утром.    

– И  об этом никто не знает?    

– Они  приехали инкогнито. Их торжественный въезд в Париж перенесен, кажется, на послезавтра.  Во всяком случае, то, что я сделала сегодня вечером, – сделала в духе  Цицерона, – вы услышите, – продолжала Маргарита с легким оттенком  педантического удовлетворения. – Но оставим эти пустяки. Поговорим лучше о  том, что было с вами.    

– Со  мной?    

– Да,  с вами.    

– А  что со мной было?    

– Вы  напрасно храбритесь, я вижу что вы слегка побледнели.    

– Вероятно,  я слишком много спал, и в этой вине я чистосердечно раскаиваюсь.    

– Полно,  полно! Не прикидывайтесь, я все знаю.    

– Будьте  добры, жемчужина моя, объяснить мне, в чем дело, потому что я ничего не знаю.    

– Скажите  откровенно: о чем вас расспрашивала королева-мать?    

– Королева-мать?  Меня?! Разве она собиралась говорить со мной?    

– Как?!  Разве вы с ней не виделись?    

– Нет.    

– Ас  королем Карлом?    

– Нет.    

– Ас  королем Наваррским?    

– Нет.    

– Но  с герцогом Алансонским-то вы виделись?    

– Да,  сию минуту я встретился с ним в коридоре.    

– И  что он вам сказал?    

– Что  ему нужно отдать мне какие-то распоряжения между девятью и десятью часами вечера.    

– И  это все?    

– Все.    

– Странно!    

– Что  же тут странного, скажите мне наконец!    

– Странно  то, что вы не слыхали никаких разговоров.    

– Да  что случилось?    

– А  случилось то, несчастный, что сегодня вы весь день висели над пропастью.    

– Я?    

– Да,  вы!    

– Но  почему же?    

– Слушайте.  Вчера ночью де Муи застали в покоях короля Наваррского – его хотели арестовать;  де Муи убил трех человек и убежал; его не узнали, но обратили внимание на  пресловутый вишневый плащ.    

– И  что же?    

– А  то, что этот вишневый плащ, который однажды ввел в заблуждение меня, теперь  ввел в заблуждение и других; вас подозревают и даже обвиняют в этом тройном  убийстве. Утром вас хотели арестовать, судить и, быть может, – кто  знает? – приговорить к смертной казни; ведь вы, чтобы спасти себя, не  признались бы, где вы были, не правда ли?    

– Сказать,  где я был? – воскликнул Ла Моль. – Выдать вас, мою прекрасную  королеву! О, вы совершенно правы: я умер бы, распевая песни, ради того, чтобы  ваши прекрасные глаза не уронили ни одной слезинки!    

– Увы,  несчастный граф! Мои прекрасные глаза плакали бы горько!    

– Но  почему же утихла эта гроза?    

– Догадайтесь.    

– Откуда  же мне знать?    

– Была  только одна возможность доказать, что вы не были в комнате короля Наваррского.    

– Какая?    

– Сказать,  где вы были.    

– И  что же?    

– Я  и сказала.    

– Кому?    

– Моей  матери.    

– И  королева Екатерина…    

– Королева  Екатерина знает, что вы мой любовник.    

– Ваше  величество! После того, что вы для меня сделали, вы можете требовать от меня, вашего  слуги, чего угодно! Маргарита, ваш поступок воистину прекрасен и велик!  Маргарита, моя жизнь принадлежит вам!    

– Надеюсь:  ведь я вырвала ее у тех, кто хотел отнять ее у меня. Но теперь вы спасены.    

– И  спасен вами! Моей обожаемой королевой! – воскликнул молодой человек.    

В это  мгновение громкий треск заставил их вздрогнуть. Ла Моль, охваченный безотчетным  страхом, отпрянул. Маргарита вскрикнула и замерла на месте, неотрывно глядя на  разбитое окно.    

Камень  величиной с яйцо пробил стекло, влетел в комнату и покатился по паркету.    

Ла Моль  тоже увидел разбитое стекло и понял, почему раздался такой треск.    

– Кто  этот наглец? – крикнул он и бросился к окну.    

– Одну  минуту, – сказала Маргарита. – По-моему, к этому камню что-то привязано.    

– В  самом деле, что-то, похожее на бумагу, – заметил Ла Моль.    

Маргарита  подбежала к странному метательному снаряду и сорвала тонкий листок бумаги,  сложенный в узенькую ленточку и опоясывавший камень.    

Бумага  была прикреплена ниткой, кончик которой уходил за окно сквозь пробитую дырку.