1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
   - I signory francesi [31], - сказал Пастрини.    

   Лакей поклонился и пригласил их войти.    

    Они прошли через две комнаты, обставленные с роскошью, какой  они  не ожидали  найти в гостинице маэстро Пастрини, и вошли, наконец,  в  безупречно убранную  гостиную На полу был разостлан турецкий ковер, и  удобные кресла словно  приглашали посетителей отдохнуть на их упругих подушках  и выгнутых спинках.  Стены были увешены картинами известных мастеров вперемежку с роскошным оружием,  а на дверях колыхались пышные портьеры.    

    - Если вашим милостям угодно будет сесть, - сказал лакей, -  я  пойду доложить  графу.    

    И он вышел в другую дверь.    

    Когда эта дверь открылась, из-за нее донеслись звуки лютни, но тотчас же  смолкли До молодых людей, ожидавших в гостиной, долетело только мимолетное  дуновение музыки.    

    Франц и Альбер обменялись взглядом и  снова  принялись  рассматривать мебель,  картины и оружие. Чем дольше они смотрели на  всю  эту  роскошь, тем  великолепнее она им казалась.    

    - Ну-с, - обратился Франц к своему приятелю, - что вы на это скажете?    

    - Скажу, дорогой мой, что наш сосед либо биржевой  маклер,  сыгравший на  понижение испанских фондов, либо князь, путешествующий инкогнито.    

    - Тише! - сказал Франц. - Мы это сейчас узнаем: вот и он.    

    Послышался скрип отворяемой двери, портьеры раздвинулись, и на пороге показался  обладатель всех этих богатств. Альбер двинулся ему  навстречу, но Франц остался  стоять, как пригвожденный к месту.    

    Вошедший был не кто иной, как человек в плаще, незнакомец в ложе, таинственный  хозяин с острова МонтеКристо.   XIV. MAZZOLATO       

    - Господа, - сказал граф Монте-Кристо, - примите мои извинения, что я не пришел  первым; но я боялся обеспокоить вас, если бы явился  к  вам  в более ранний  час. К тому же вы уведомили меня,  что  сами  пожалуете  ко мне, и я  сообразовался с вашим желанием.    

    - Мы приносим вам тысячу благодарностей, граф, - сказал Альбер, -  вы поистине  выручили нас из беды. Мы уже  изобретали  самые  фантастические колымаги, когда  нам передали ваше любезное приглашение.    

    - Во всем виноват этот болван Пастрини, - отвечал граф, приглашая молодых людей  сесть на диван. - Он ни слова не сказал мне о ваших  затруднениях. А я,  находясь здесь в полном одиночестве,  только  искал  случая познакомиться с  моими соседями. Как только я узнал, что  могу  быть  вам чем-нибудь полезен, я,  как  видите,  немедленно  воспользовался  случаем представиться вам.    

    Молодые люди ответили глубоким поклоном. Франц  не  проронил  еще  ни слова; он  был в нерешительности: так как ничто не указывало  на  желание графа узнать его  или быть узнанным, то он не знал, намекнуть ли  ему  на их первую встречу, или  дождаться новых доказательств. К тому же если  он был вполне уверен, что  накануне в ложе видел именно этого  человека,  то он не мог бы утверждать столь  же положительно, что это тот, кто за  день перед тем был в Колизее, поэтому он  решил не забегать  вперед  и  ничего графу не говорить. Вдобавок у Франца было   то  преимущество  перед  Монте-Кристо, что он владел его тайной, тогда как тот  не имел никакой власти над Францем, которому нечего было скрывать.    

    Все же он решил навести разговор на предмет, который мог бы разрешить некоторые  его сомнения.    

    - Вы предоставили нам места в вашей коляске и в окнах палаццо  Росполи, -  сказал он, - так не научите ли вы нас, как нам получить  какой-нибудь  "пост", как говорят в Италии, на Пьяцца-дель-Пополо?    

    - Ах, да, - ответил граф небрежным тоном,  пристально  вглядываясь  в Морсера,  - сегодня на Пьяцца-дель-Пополо, кажется, что-то вроде казни?    

    - Да, - сказал Франц, обрадованный тем, что граф сам затрагивает  желательную  ему тему.    

    - Позвольте, я вчера как будто велел моему управляющему заняться этим делом;  может быть, я и тут смогу оказать вам маленькую услугу.    

    Он протянул руку к шнурку и позвонил три раза.    

    - Вы когда-нибудь задумывались над правильным  распределением  своего времени и  над возможностью упростить вашим слугам хождение взад  и  вперед? - сказал он  Францу. - Я изучил этот вопрос: теперь я звоню камердинеру один раз, дворецкому  - два раза и управляющему -  три  раза.  Таким образом я не трачу ни одной  лишней минуты и ни одного лишнего  слова.  А вот и мои управляющий.    

    В комнату вошел человек лет сорока пяти, похожий, как две капли воды, на того  контрабандиста, который вводил Франца в пещеру Синдбада, но  тот не подал вида,  что узнает его. Франц понял, что таково  было  приказание графа.    

    - Господин Бертуччо, - сказал граф, - вы помните, что я вчера поручил вам  достать окно на Пьяцца-дельПополо?    

    - Да, ваше сиятельство, - отвечал управляющий, - но так как было  уже слишком  поздно...    

    - Как! - воскликнул граф, нахмурив брови. - Я же сказал вам, что  мне нужно  окно?    

    - Ваше сиятельство и получит его, но так как оно было сдано князю Лобаньеву, то  мне пришлось заплатить за него сто...    

    - Хорошо, хорошо, господин Бертуччо:  избавьте  моих  гостей  от  хозяйственных  подробностей; вы достали окно - это все, что требуется. Скажите адрес кучеру и  ждите нас на лестнице, чтобы проводить  нас;  можете идти.    

    Управляющий отвесил поклон и повернулся к двери.    

    - Да, вот еще что, - продолжал граф, - будьте так любезны и узнайте у Пастрини,  получил ли он "таволетту" и нельзя ли прислать  мне  программу казни.    

    - Не беспокойтесь, - заявил Франц, вынимая из кармана записную  книжку, - я сам  видел эту табличку и списал с нее, - вот, взгляните.    

    - Прекрасно. В таком случае, господин Бертуччо, можете идти,  вы  мне больше не  нужны. Распорядитесь только, чтобы нам доложили, когда подадут завтрак.  Надеюсь, вы окажете мне честь позавтракать со мною? -  прибавил он, обращаясь к  гостям.    

    - Но, право, граф, - сказал Альбер, - мы не можем так  злоупотреблять вашим  гостеприимством.    

    - Нет, нет, напротив, вы доставите  мне  большое  удовольствие;  когда-нибудь  один из вас, а может быть и оба, отплатит мне тем же в Париже. Господин  Бертуччо, распорядитесь, чтобы поставили три прибора.    

    Он взял из рук Франца записную книжку.    

    - Так, так, - продолжал он небрежным тоном,  как  будто  читал  театральную  афишу, - "...22 февраля... будут казнены: Андреа Рондоло,  осужденный за  убийство высокоуважаемого и достопочтенного дона Чезаре Торлини, каноника  церкви св. Иоанна Латеранского, и Пеппино, прозванный Рокка Приори, уличенный в  сообщничестве с презренным разбойником Луиджи  Вампа и членами его  шайки..." Гм!..  "Первый  будет  mazzolato,  второй  будет  decapitato". Да, - прибавил граф, - по-видимому, так все и  должно  было  совершиться, но вчера, кажется, произошло изменение  в  порядке  и  ходе этой  церемонии.    

    - Вот как? - сказал Франц.    

    - Да, я слыхал вчера у кардинала Роспильози, где я провел вечер,  что казнь  одного из преступников отложена.    

    - Которого? Андреа Рондоло? - спросил Франц.    

    - Нет, - отвечал граф, - другого... (он заглянул в  записную  книжку, словно не  мог вспомнить имени) Пеппино, прозванного  Рокка  Приори.  Это лишает вас  гильотины; но у вас остается mazzolato, а это очень  любопытная казнь, когда  видишь ее впервые, и даже  во  второй  раз;  тогда  как гильотина, которая  вам,  впрочем,  вероятно,  знакома,  слишком  проста, слишком однообразна, в  ней не бывает ничего неожиданного. Нож не  срывается, не дрожит, не бьет мимо,  не принимается за дело тридцать раз,  как тот солдат, который отсекал голову  графу де Шале, хотя, конечно, возможно, что Ришелье поручил этого клиента  особому вниманию  палача.  Нет,  продолжал граф презрительным тоном, - не   говорите  мне  об  европейцах, когда речь идет о пытках; они в них ничего не  понимают, это  совершенные младенцы или, вернее, дряхлые старики во всем, что  касается жестокости.    

    - Можно подумать, граф, - сказал Франц, - что вы  занимались  сравнительным  изучением казней у различных народов земного шара.    

    - Во всяком случае мало найдется таких, которых  бы  я  не  видел,   хладнокровно ответил граф.    

    - Неужели вы находили удовольствие в таких ужасных зрелищах?    

    - Моим первым чувством было отвращение, потом равнодушие,  под  конец  любопытство.    

    - Любопытство? Какое страшное слово!    

    - Почему? В жизни самое важное - смерть. Так разве не  любопытно  узнать, каким  образом душа может расставаться с телом и как, сообразно  со своим характером,  темпераментом и даже местными нравами, люди  переносят этот последний переход  от бытия к небытию? Смею вас уверить: чем  больше видишь умирающих, тем легче  умирать; а потому я убежден, что смерть  может быть казнью, но не искуплением.    

    - Я вас не вполне понимаю, - отвечал Франц. - Поясните вашу мысль, вы не можете  себе представить, до какой степени то, что вы  говорите,  меня занимает.    

    - Послушайте, - сказал граф, и лицо его налилось желчью, как у других оно  наливается кровью. - Если бы кто-нибудь заставил умереть в неслыханных пытках,  в бесконечных мучениях вашего отца, или мать, или возлюбленную, словом  кого-нибудь из тех близких людей, которые, будучи вырваны из нашего сердца,  оставляют в нем вечную пустоту и вечно кровоточащую рану, неужели вы бы  считали, что общество дало вам достаточное удовлетворение, потому что нож  гильотины прошел между основанием затылочной кости и трапециевидными мышцами  убийцы и тот, по чьей вине вы пережили долгие  годы душевных мук, в течение  нескольких секунд испытал физические страдания?    

    - Да, я знаю, - отвечал Франц, -  человеческое  правосудие  -  плохой  утешитель; оно может пролить кровь за кровь и только; не следует  требовать от  него большего, чем оно может дать.    

    - И я еще говорю о таком случае, - продолжал граф, - когда  общество,  потрясенное в самых основах убийством одного из  своих  членов,  воздает  смертью за смерть. Но существуют миллионы мук, разрывающих сердце  человека,  которыми общество пренебрегает и за которые оно не мстит даже  тем  неудовлетворительным способом, о котором мы только что  говорили.  Разве нет преступлений,  достойных более страшных пыток, чем  кол,  на  который сажают у турок, чем  вытягивание жил, принятое у ирокезов,  а  между  тем равнодушное общество  оставляет их безнаказанными?.. Скажите,  разве  нет таких преступлений?    

    - Есть, - отвечал Франц, - и ради них-то и терпят ДУЭЛЬ.    

    - Дуэль! - воскликнул граф. - Нечего сказать, славное  средство  достигнуть  цели, когда эта цель - мщение! Человек похитил у вас  возлюбленную, обольстил  вашу жену, обесчестил вашу дочь; всю вашу жизнь,  имевшую право ожидать от бога  той доли счастья, которую он обещал Каждому своему созданию, этот человек  превратил в страдание, муку и позор! И вы  будете чувствовать себя отомщенным,  если этому человеку, который вверг ваш мозг в безумие, а сердце в отчаяние, вы  проткнете шпагой  грудь  или  всадите пулю в лоб? Полноте! Не говоря уже о  том,  что  он  нередко  выходит  из борьбы победителем, оправданным в глазах  света и как бы прощенным богом. Нет, нет, - продолжал граф, - если мне суждено  когда-нибудь мстить, то я буду мстить не так.    

    - Итак, вы отрицаете дуэль? Вы отказались бы  драться?  -  спросил  в свою  очередь Альбер, удивленный странной теорией графа.    

    - Нет, почему же? - возразил граф. - Поймите меня: я буду драться  за  безделицу, за оскорбление, за попытку уличить меня во лжи, за пощечину и сделаю  это тем более с легким сердцем, что благодаря приобретенному мною искусству во  всем, что касается  физических  упражнений,  и  долголетней привычке к  опасности я мог бы не сомневаться, что убью своего  противника. Разумеется, за  все это я стал бы драться; но  за  глубокое,  долгое, беспредельное, вечное  страдание я отплатил бы точно такими же муками,  око за око, зуб за зуб, как  говорят люди Востока, наши извечные учители, эти избранники, сумевшие  превратить жизнь в сон, а явь в земной рай.    

    - Но мне кажется, - возразил Франц, - поскольку вы одновременно  становитесь и  судьей и палачом в вашем собственном деле, трудно  удержаться на границе закона  и самому не подпасть под его власть. Ненависть  слепа, гнев безрассуден, и кто  упивается мщением, рискует испить из горькой чаши.    

    - Да - если он беден и глуп; нет -  если  он  обладает  миллионами  и умен.  Впрочем, в самом худшем случае ему грозит только та казнь, о которой мы сейчас  говорили и которой человеколюбивая  французская  революция заменила  четвертование и колесование А что для него казнь, если он отомщен? Право, мне  почти жаль, что этот несчастный Пеппино, по-видимому, не будет  "decapitato", как они выражаются; вы увидели бы, сколько это берет  времени и стоит ли об этом говорить Но, право же, господа, какой  странный  разговор для первого дня карнавала! С чего он начался? Ах, да,  помню! Вы  изъявили желание иметь место в моем окне; ну, что ж,  пожалуйста; но прежде  всего сядем за стол, потому что, кажется, завтрак готов.    

    В самом деле, одна из четырех дверей гостиной отворилась, и  вошедший лакей  произнес сакраментальные слова:    

    - Al suo commodo [32].    

    Молодые люди поднялись и перешли в столовую.    

    Во время завтрака, превосходного и  изысканно  сервированного,  Франц старался  поймать взгляд Альбера и прочесть в нем  впечатление,  которое, как он не  сомневался, слова их хозяина должны были произвести  на  него; но потому ли,  что тот, по свойственной ему беспечности,  не  обратил  на них особого  внимания, потому ли,  что  уступка,  сделанная  графом  Монте-Кристо в вопросе  о дуэли, примирила с ним Альбера, потому  ли,  наконец,  что  предшествовавшие   обстоятельства,  известные  только  Францу, только для него усугубляли значение  высказанных графом взглядов, - но он не заметил, чтобы его приятель был  чем-нибудь озабочен;  напротив  того, он усердно оказывал честь завтраку, как  человек, в продолжение почти пяти месяцев вынужденный довольствоваться  итальянской кухней, как  известно, одной из худших в мире. Что касается графа,  то тот едва прикасался к кушаньям; казалось, что, садясь за стол со своими  гостями,  он  исполнял только долг учтивости и ждал их ухода,  чтобы  велеть   подать  себе  какое-нибудь странное или особенное блюдо.    

    Это невольно напомнило Францу тот ужас, который граф  внушил  графине Г., и ее  уверенность, что граф, то есть человек, сидевший в ложе  напротив, - вампир.    

    После завтрака Франц посмотрел на часы.    

    - Что вы? - спросил его граф.    

    - Извините нас, граф, - ответил Франц, - но у нас еще тысяча дел.    

    - Каких?    

    - У нас еще нет костюмов, а сегодня костюм обязателен.    

    - Об этом не беспокойтесь. На Пьяцца-дель-Пополо у нас,  по-видимому, отдельная  комната; я велю принести туда какие вам угодно костюмы,  и  мы переоденемся там  же на месте.    

    - После казни? - воскликнул Франц.    

    - Разумеется, после, до или во время казни, как вам будет угодно.    

    - В виду эшафота?    

    - Эшафот входит в программу праздника.    

    - Знаете, граф, я раздумал, - сказал Франц, - я очень  благодарен  за вашу предупредительность,  но я удовольствуюсь местом в вашей коляске и у окна палаццо Росполи и попрошу  вас  располагать  моим  местом  на  Пьяцца-дель-Пополо.    

    - Но должен вас предупредить, что вы лишаете себя  очень  любопытного зрелища,  - отвечал граф.    

    - Вы мне о нем расскажете, - возразил Франц, - и я уверен, что в  ваших устах  рассказ произведет на меня не меньшее впечатление, чем  произвело бы само  зрелище. Впрочем, я уже несколько раз хотел  посмотреть  па смертную казнь и  никогда не мог решиться; а вы, Альбер?    

    - Я видел казнь Кастена, - отвечал виконт, - но, кажется, я был навеселе; это  было в день окончания коллежа, и мы провели  ночь  в  каком-то кабаке.    

    - Если вы чего-либо не делали в Париже, то это еще не причина не  делать этого  в чужих краях, - сказал граф. - Путешествуешь,  чтобы  приобрести знания;  меняешь места, чтобы увидеть новое. Подумайте, как вам будет стыдно, когда у  вас спросят: "Как казнят в Риме?",  а  вы  ответите: "Не  знаю". Притом же осужденный, говорят, отъявленный мерзавец, негодяй,  убивший каминным таганом почтенного каноника, который воспитал его,  как сына.  Черт возьми, когда убиваешь духовное лицо,  нужно  выбирать  более приличное  орудие, чем таган, особенно если это духовное лицо,  быть  может, твой отец.  Если бы вы путешествовали по Испании, вы бы пошли взглянуть на бой быков,  правда? Так предположите, что мы  едем  смотреть  бой быков; вспомните о цирке  древних римлян, об охотах, где  убивали  триста львов и сотню людей. Вспомните  о восьмидесяти тысячах зрителей,  хлопавших в ладоши, о почтенных матронах,   приводивших  с  собою  своих  дочерей-невест, о  прелестных  белокурых   весталках,  подававших  прелестным пальчиком знак, говоривший. "Ну, не  ленитесь, добивайте скорей этого человека, он и так уже почти мертв".    

    - Вы поедете, Альбер? - спросил Франц.    

    - Пожалуй; я, как и вы, колебался, но красноречие графа меня убедило.    

    - Так поедемте, если вам угодно, - сказал Франц, - но  по  дороге  на  Пьяцца-дель-Пополо я бы хотел побывать на Корсо; возможно это?    

    - Пешком - да, в экипаже - нет.    

    - Так я пойду пешком.    

    - А вам необходимо попасть на Корсо?    

    - Да, мне там нужно кое-что посмотреть.    

    - Хорошо, пойдем пешком на Корсо, а экипаж поедет по виа-дель-Бабуино и будет  ждать нас на Пьяццадель-Пополо; я и сам ничего  не  имею  против того, чтобы  пройтись по Корсо и посмотреть, исполнены ли  кое-какие  мои распоряжения.    

    - Ваше сиятельство, - доложил, открывая дверь, лакей, - какой-то  человек в  одежде паломника просит позволения поговорить с вами.    

    - Да, знаю, - сказал граф. - Господа, не угодно ли вам пройти в  гостиную? Там  на столе вы найдете превосходные  гаванские  сигары...  Через минуту я вернусь  к вам.    

    Молодые люди встали и вышли в одну из дверей, между тем как граф, еще раз  извинившись перед ними, вышел в другую. Альбер, большой любитель хороших сигар,  считавший, что он приносит тяжелую жертву, обходясь без сигар Кафе де Пари,  подошел к столу и вскрикнул от радости, увидав настоящие "пурос".    

    - Ну, - спросил его Франц, - что вы думаете о графе Монте-Кристо?    

    - Что я о нем думаю? - отвечал Альбер, явно удивленный таким вопросом со  стороны своего приятеля. - Я думаю, что это премилый человек,  радушный хозяин,  который много видел, много изучал, много думал  и  принадлежит, как Брут, к  школе стоиков, а в довершение всего, - прибавил он, любовно выпуская изо рта  дым, спирально поднимающийся к потолку, - у  него превосходные сигары.    

    Таково было мнение Альбера о графе. А так как Альбер всегда хвалился, что  только хорошенько поразмыслив составляет себе мнение о ком бы то  ни было и о  чем бы то ни было, то Франц и не пытался ему противоречить.    

    - Но вы обратили внимание на одно очень  странное  обстоятельство?  сказал он.    

    - Какое?    

    - Вы заметили, как пристально он на вас смотрел?    

    - На меня?    

   -  Да, на вас.    

    Альбер задумался.    

    - Увы, - сказал он со вздохом, - в этом нет ничего  удивительного.  Я уже год,  как уехал из Парижа, и, вероятно, одет, как чучело. Граф, должно быть, принял  меня за провинциала; разуверьте его, дорогой, и при первом случае скажите ему,  что это совсем не так.    

    Франц улыбнулся. Минуту спустя вернулся граф.    

    - Вот и я, господа, и весь к вашим услугам, - сказал он. - Распоряжения отданы;  экипаж направляется своей дорогой на  Пьяцца-дель-Пополо,  а мы пойдем туда же  по Корсо, если вам  угодно.  Возьмите  немного  сигар, господин де Морсер.    

    - Охотно, граф, благодарю вас, - отвечал Альбер, - итальянские сигары еще хуже  французских. Когда вы приедете в Париж, я расквитаюсь с вами.    

    - Не отказываюсь; я надеюсь когда-нибудь быть в Париже  и,  с  вашего  позволения, явлюсь к вам. Ну, господа, время не ждет, уже половина  первого.  Идем!    

    Все трое спустились вниз. Кучер выслушал последние распоряжения своего  господина и поехал по виа-дель-Бабуино, а граф с молодыми людьми направились к  Пьйцца ди Спанья по виа Фраттина, которая вывела их на  Корсо между палаццо  Фиано и палаццо Росполи.    

    Франц во все глаза смотрел на окна этого дворца; он не забыл о сигнале,  условленном в Колизее между транстеверинцем и человеком в плаще.    

   -  Которые из этих окон ваши? - спросил он графа насколько мог естественным тоном.    

    - Три последние, - отвечал тот с непритворной беспечностью, не угадывая  подлинного значения вопроса.    

    Франц быстро окинул взглядом окна. Боковые были затянуты желтой  камкой, а  среднее - белой с красным крестом.    

    Человек в плаще сдержал свое обещание, и сомнений больше не было: человек в  плаще и был граф МонтеКристо.    

    Все три окна были еще пусты.    

    Повсюду уже готовились к карнавалу, расставляя стулья,  строили  подмостки,  затягивали окна.  Маски  не  смели  показываться,  а  экипажи  разъезжать, пока  не ударит колокол; но маски угадывались за всеми  окнами, а экипажи за всеми  воротами.    

    Франц, Альбер и граф продолжали идти по Корсо. По мере того  как  они приближались  к Пьяцца-дель-Пополо, толпа становилась все гуще. Над  толпой в середине  площади высился обелиск с венчающим  его  крестом,  а  на скрещении трех улиц -  Бабуино, Корсо и Рипетта  -  два  столба  эшафота, между которыми блестел  полукруглый нож гильотины.    

    На углу они увидели графского управляющего, который ждал своего  господина.    

    Окно, нанятое, по-видимому, за такую непомерную цену, что граф не хотел, чтобы  гости знали об этом,  находилось  в  третьей  этаже  большого дворца между  виа-дельБабуино и Монте Пинчо. Комната  представляла  собой нечто вроде  будуара, смежного со спальней; закрыв дверь спальни,  занявшие будуар  оказывались как бы у себя  дома  На  стульях  были  разложены весьма изящные  костюмы паяцев из голубого и белого атласа.    

    - Так как вы разрешили мне самому выбрать костюмы, - сказал граф обоим друзьям,  - то я распорядился, чтобы вам приготовили вот эти.  Во-первых, в нынешнем году  это самые модные, а во-вторых, они очень удобны для конфетти, потому что на них  мука незаметна.    

    Франц почти не слышал слов графа и,  может  быть,  даже  недостаточно оценил  его любезность; все его внимание было сосредоточено на том зрелище, которое  представляла Пьяцца-дель-Пополо, и на страшном орудии,  составлявшем в этот час  ее главное украшение.    

    В первый раз в жизни Франц видел гильотину; мы говорим гильотину, потому что  римская mandaia очень похожа на французское орудие смерти.  Такой же нож, в  виде полумесяца, режущий выпуклой стороной, но падающий  с меньшей высоты, -  вот и вся разница.    

    Два человека, сидя на откидной доске, на которую кладут  осужденного, в  ожидании казни закусывали - насколько мог рассмотреть Франц - хлебом и  колбасой. Один из них приподнял доску, достал из-под нее флягу с  вином, отпил  глоток и передал ее товарищу; это были помощники палача.    

    Глядя на них, Франц чувствовал, что у  корней  его  волос  проступает пот.    

    Осужденные накануне были переведены из Новой тюрьмы в маленькую  церковь  Санта-Мария-дель-Пополо и провели там всю ночь, каждый с двумя священниками,  приготовлявшими их к смерти, в освещенной  множеством  свечей часовне, перед  которой шагали взад и вперед ежечасно  сменявшиеся  часовые.    

    Двойной ряд карабинеров выстроился от дверей церкви до эшафота и  окружал его  кольцом, оставляя свободным проход футов в десять  шириною,  а вокруг гильотины  - пространство шагов в сто в окружности. Вся  остальная площадь была заполнена  толпой. Многие женщины держали детей  на  плечах, откуда этим юным зрителям  отлично был виден эшафот.    

    Монте Пинчо казался обширным амфитеатром, все  уступы  которого  были усеяны  народом; балконы  обеих  церквей,  на  углах  виа-дель-Бабуино  и  виа-ди-Рипетта, были переполнены привилегированной публикой; ступени папертей  напоминали морские волны, подгоняемые к портику непрерывным  приливом; каждый  выступ стены, достаточно широкий, чтобы на нем мог  поместиться человек, служил  пьедесталом для живой статуи.    

    Слова графа оправдывались: очевидно, в жизни  нет  более  интересного зрелища  чем смерть.    

    А между тем вместо тишины, которая,  казалось,  приличествовала   торжественности предстоящей церемонии, от толпы исходил громкий  шум,   слагавшийся из хохота, гиканья и радостных возгласов, по-видимому, и в этом  граф оказался прав казнь была для толпы не чем иным, как началом  карнавала.    

    Вдруг, как по мановению волшебного жезла, шум затих; церковные  двери  распахнулись.    

    Впереди выступало братство кающихся пилигримов, одетых в серые  мешки с  вырезами для глаз, держа в руках  зажженные  свечи;  первым  шествовал глава  братства.    

    За пилигримами шел мужчина огромного роста. Он был обнажен,  если  не считать  коротких холщовых штанов; на левом боку  у  него  висел  большой нож, вложенный  в ножны; на правом плече он нес тяжелую железную  палицу. Это был палач.    

    На ногах у него были сандалии, привязанные у щиколоток бечевками.    

    Вслед за палачом, в том порядке, в каком они должны были быть  казнены, шли  Пеппино и Андреа.    

    Каждого из них сопровождали два священника.    

    Ни у того, ни у другого глаза не были завязаны.    

    Пеппино шел довольно твердым  шагом;  по-видимому,  ему  успели  дать знать о  том, что его ожидает.    

    Андреа священники вели под руки.    

    Осужденные время от времени целовали распятие, которое им прикладывали к губам.    

    При одном их виде Франц почувствовал, что у него подкашиваются  ноги; он  взглянул на Альбера. Тот, бледнее своей манишки, безотчетным движением  отшвырнул сигару, хотя выкурил ее только до половины.    

    Один лишь граф был невозмутим. Мало того, легкий румянец проступил на его  мертвенно-бледном лице.    

    Ноздри его раздувались, как у хищного зверя, чующего кровь,  а  полураскрытые  губы обнажали ряд зубов, белых и острых, как у шакала.    

    И при всем том на лице его лежало выражение мягкой приветливости, какого Франц  еще никогда у него не замечал; особенно удивительны были  его ласковые  бархатные глаза.    

    Между тем осужденные приблизились к эшафоту, и уже можно было разглядеть их  лица. Пеппино был красивый смуглолицый малый лет двадцати пяти с вольным и  диким взором. Он высоко держал голову, словно  высматривая,  с какой стороны  придет спасение.    

    Андреа был толст и приземист; по его гнусному, жестокому лицу  трудно было  определить возраст; ему можно было дать лет тридцать. В  тюрьме  он отпустил  бороду. Голова его свешивалась на  плечо,  ноги  подкашивались; казалось, все  его существо двигается покорно и механически, без  участия воли.    

    - Вы говорили, кажется, что будут казнить  только  одного,  -  сказал Франц  графу.    

    - И я не солгал вам, - холодно ответил тот.    

    - А между тем осужденных двое.    

    - Да; но один из них близок к смерти, а  другой  проживет  еще  много лет.    

    - На мой взгляд, если его должны помиловать, то сейчас самое время.    

    - Так оно и есть; взгляните, - сказал граф.    

    И в самом деле, в ту минуту, когда Пеппино подходил к подножию эшафота,  пилигрим, по-видимому замешкавшийся, никем не  остановленный,  пробрался сквозь  цепь солдат, подошел к главе братства и передал ему вчетверо сложенную бумагу.    

    От пламенного взгляда Пеппино не ускользнула ни одна подробность этой сцены;  глава братства развернул бумагу, прочел ее и поднял руку.    

    - Да будет благословен господь, и хвала его святейшеству папе! - произнес он  громко и отчетливо. - Один из осужденных помилован.    

    - Помилован! - вскрикнула толпа, как один человек. - Один помилован!    

    Услыхав слова "помилован", Андреа встрепенулся и поднял голову.    

    - Кто помилован? - крикнул он.    

    Пеппино молча, тяжело дыша, застыл на месте.    

    -  Помилован  Пеппино,  прозванный  Рокка  Приори,  -  сказал   глава братства.    

    И он передал бумагу начальнику карабинеров; тот прочел ее  и  возвратил.    

    - Пеппино помилован! - закричал Андреа, сразу стряхнув с себя  оцепенение. -  Почему помиловали его, а не меня? Мы должны были  оба  умереть; мне обещали,  что он умрет раньше меня; вы не имеете права  убивать  меня одного, я не хочу  умирать один, не хочу!    

    Он вырывался из рук священников, извивался, вопил, рычал, как одержимый, и  пытался разорвать веревки, связывавшие его руки.    

    Палач сделал знак своим помощникам, они соскочили с эшафота и схватили  осужденного.    

    - Что там происходит? - спросил Франц, обращаясь к графу.    

    Так как все говорили на римском диалекте, то он плохо понимал, в  чем дело.    

    - Что там происходит? - повторил граф. - Разве вы  не  догадываетесь? Этот  человек, который сейчас умрет, буйствует оттого, что другой человек не умрет  вместе с ним; если бы ему позволили, он разорвал бы его ногтями и зубами, лишь  бы не оставить ему жизни, которой сам лишается.  О  люди, люди! Порождение  крокодилов, как сказал Карл Моор!  -  воскликнул  граф, потрясая кулаками над  толпой. - Я узнаю вас, во все времена вы  достойны самих себя!    

    Андреа и помощники палача катались по  пыльной  земле,  и  осужденный продолжал  кричать: "Он должен умереть! Я хочу, чтобы он умер! Вы не имеете права  убивать меня одного!"    

    - Смотрите, - сказал граф, схватив молодых людей за руки, - смотрите, ибо  клянусь вам, на это стоит посмотреть: вот человек, который покорился судьбе,  который шел на плаху, который готов был умереть, как трус, правда, но без  сопротивления и жалоб. Знаете, что придавало  ему  силы?  Что утешало его?  Знаете, почему он покорно ждал казни?  Потому,  что  другой также терзался;  потому, что другой также должен был умереть; потому, что другой должен был  умереть раньше него! Поведите закалывать двух баранов, поведите двух быков на  убой и дайте понять одному из них, что его  товарищ не умрет; баран заблеет от  радости, бык замычит от счастья, а  человек, созданный по образу и подобию  божию, человек, которому бог  заповедал, как первейший, единственный, высший  закон - любовь к ближнему,  человек, которому бог дал язык, чтобы выражать свои  мысли, -  каков  будет его первый крик, когда он узнает, что  его  товарищ   спасен?  Проклятие. Хвала человеку, венцу природы, царю творения!    

    И граф засмеялся, но таким  страшным  смехом,  каким  может  смеяться только  тот, кто много выстрадал.    

    Между тем борьба возле гильотины продолжалась; смотреть на  это  было  невмоготу. Помощники палача тащили Андреа на эшафот; он восстановил против себя  всю толпу, и двадцать тысяч голосов кричали: "Казнить!  Казнить его!"    

    Франц отшатнулся; но граф снова схватил его за руку и держал у окна.    

    - Что с вами? - спросил он его.  -  Вам  жаль  его?  Нечего  сказать, уместная  жалость! Если бы вы узнали, что под вашим окном бегает  бешеная собака, вы  схватили бы ружье, выскочили на улицу и без всякого сожаления застрелили бы в  упор бедное животное, которое в сущности  только  тем  и виновато, что его  укусила другая бешеная собака, и оно платит тем же,  а тут вы жалеете человека,  которого никто не кусал и который тем не  менее убил своего благодетеля и  теперь, когда он не может убивать, потому  что у него связаны руки, исступленно  требует смерти своего товарища по  заключению, своего товарища по несчастью!  Нет, смотрите, смотрите!    

    Требование графа было почти излишне: Франц не мог  оторвать  глаз  от страшного  зрелища. Помощники палача втащили  осужденного  на  эшафот  и, несмотря на его  пинки, укусы и крики, принудили его стать на колени. Палач стал сбоку от него,  держа палицу наготове; по  его  знаку  помощники отошли. Осужденный хотел  приподняться, но не успел: палица с глухим стуком ударила его по левому виску;  Андреа повалился ничком, как бык, потом перевернулся на спину. Тогда палач  бросил  палицу,  вытащил  нож,  одним ударом перерезал ему горло, стал ему на  живот и начал топтать его  ногами. При каждом нажиме ноги струя крови била из  шеи казненного.    

    Франц не мог дольше выдержать; он бросился в глубь  комнаты  и  почти без  чувств упал в кресло.    

    Альбер, зажмурив глаза, вцепился в портьеру окна.    

   Граф  стоял, высоко подняв голову, словно торжествующий гений зла.   XV. КАРНАВАЛ В  РИМЕ      

    Когда Франц пришел в себя, он увидел, что Альбер, бледный как смерть, пьет  воду, а граф уже облачается костюм паяца. Франц  невольно  взглянул на площадь:  гильотина,  палачи,  казненный  -  все  исчезло;  оставалась только толпа,  шумная, возбужденная, веселая. Колокол Монте Читорио,  который возвещает только  смерть папы и открытие карнавала, громко гудел.    

    - Что происходит? - спросил он графа.    

    - Ничего, ровно ничего, как видите, - отвечал тот. - Только  карнавал открылся.  Одевайтесь скорее.    

    - Удивительно, - сказал Франц, - этот ужас рассеялся, как сон.    

    - Да это и был только сон, - кошмар, который вам привиделся.    

    - Мне - да; а казненному?    

    - И ему тоже; только он уснул навсегда, а вы проснулись; и  кто  скажет,  который из вас счастливее?    

    - А где же Пеппино? - спросил Франц. - Что с ним сталось?    

    - Пеппино малый рассудительный, без излишнего самолюбия; вместо  того чтобы  обидеться, что о нем позабыли, он воспользовался этим и  нырнул  в толпу, не  поблагодарив даже почтенных священников, которые  сопровождали его до эшафота.  Поистине человек - животное  неблагодарное  и  эгоистичное... Но одевайтесь,  сударь, смотрите, ваш друг подает вам пример.    

    В самом деле, Альбер уже натянул атласные штаны поверх черных  панталон и  лакированных башмаков.    

    - Ну как, Альбер, -  спросил  Франц,  -  расположены  вы  дурачиться? Только  говорите правду.    

    - Нет, не расположен, - отвечал Альбер, - но в сущности  я  рад,  что видел  это. Я согласен с графом: если однажды хватило сил перенести такое зрелище, то  в конце концов оно  оказывается  единственным,  которое  еще способно доставить  сильные ощущения.    

    

    - Не говоря уже о том, что только в такие минуты можно изучать людей, - сказал  граф. - На первой ступени эшафота смерть срывает маску, которую человек носил  всю жизнь, и тогда показывается его  истинное  лицо.  Надо сознаться, лицо  Андреа было не из привлекательных...  Какой  мерзавец!.. Одевайтесь, господа,  одевайтесь!    

    Со стороны Франца было бы смешно разыгрывать институтку и не последовать  примеру своих спутников. Он надел костюм и маску, которая была нисколько не  бледнее его лица.    

    Окончив туалет, они сошли вниз. У дверей  их  ждала  коляска,  полная конфетти  и букетов.    

    Они заняли свое место в веренице экипажей.    

    Трудно было себе представить более резкую перемену. Вместо мрачного и  безмолвного зрелища смерти Пьяцца-дель-Пополо являла картину  веселой  и шумной  оргий. Маски толпами стекались отовсюду, выскакивали  из  дверей, вылезали из  окон; из всех улиц выезжали экипажи, нагруженные пьерро, арлекинами, домино,  маркизами, транстеверинцами, клоунами, рыцарями, поселянами; все это кричало,  махало руками, швыряло яйца,  начиненные  мукой конфетти, букеты, осыпало  шутками и метательными снарядами своих  и  чужих, знакомых и незнакомых, и  никто не имел права обижаться,  -  на  все отвечали смехом.    

    Франц и Альбер походили на людей, которых привели в кабак, чтобы рассеять их  тоску, и которые, по мере  того  как  пьянеют,  чувствуют,  что прошлое  заволакивается туманом. Они еще были во власти только что виденного; но  мало-помалу они заразились общим весельем, им казалось  что  их рассудок готов  помутиться, их тянуло с головой окунуться в этот  шум,  в эту сутолоку, в этот  неистовый вихрь. Горсть конфетти, брошенная из  соседнего экипажа в Морсера,  осыпала  Альбера  и  его  спутников,  он  почувствовал уколы на шее и на не  защищенной маской части лица,  словно  в него бросили сотней булавок; это  заставило его принять участие  в  общей битве, к которой уже присоединились все  встречавшиеся им маски. Он тоже, как все, встал в экипаже и, со всей доступной   ему  силой  и  ловкостью, принялся в свою очередь осыпать соседей яйцами и  драже.    

    Ожесточенный бой начался. Воспоминание о виденном полчаса тому  назад бесследно  изгладилось из мыслей обоих друзей. Пестрая, изменчивая, головокружительная  картина, бывшая у них перед глазами, поглощала  их  целиком. Что касается графа  Монте-Кристо, то он, как мы уже говорили, во все время казни ни на минуту не  терял спокойствия.    

    Вообразите длинную, красивую улицу Корсо, от края до края окаймленную нарядными  дворцами, все балконы которых увешаны коврами и все окна  задрапированы;  балконах и в окнах триста тысяч зрителей - римлян,  итальянцев, чужестранцев,  прибывших со всех концов света; смесь всех аристократий, - аристократий крови,  денег и таланта - прелестные  женщины,  увлеченные живописным зрелищем,   наклоняются  с  балконов,  высовываются  из окон, осыпают проезжающих дождем конфетти,  на который им отвечают  букетами; воздух насыщен падающими вниз драже и  летящими вверх цветами, а на тротуарах - сплошная, беспечная толпа в самых  нелепых костюмах: гуляющие исполинские кочны капусты, бычьи головы, мычащие, на  человеческих  туловищах, собаки, шагающие на задних лапах; и вдруг, во всей  этой сумятице, под приподнятой маской, как в искушении св. Антония,  пригрезившемся Калло, мелькает очаровательное лицо какой-нибудь Астарты, за  которой бросаешься следом, но путь преграждают какие-то вертлявые  бесы,   вроде  тех, что снятся по ночам, - вообразите все это, и вы получите  слабое   представление о том, что такое карнавал в Риме.    

    После того как они два раза проехали по  Корсо,  граф  воспользовался  остановкой в движении экипажей и попросил у своих  спутников  разрешения  покинуть их, оставив коляску в их распоряжении.  Франц  поднял  глаза  и увидел  фасад палаццо Росполи. В среднем окне, затянутом белой  камкой  с красным  крестом, виднелось голубое домино, под которым воображение Франца тотчас  нарисовало прелестную незнакомку, виденную им в театре Арджентина.    

    - Господа, - сказал граф, выходя из экипажа,  -  когда  вам  наскучит быть  актерами и захочется превратиться в зрителей, не забудьте, что  вас ждут места  у моих окон; а до тех пор располагайте моим кучером, экипажем и слугами.    

    Мы забыли сказать, что  кучер  графа  был  наряжен  черным  медведем,  точь-в-точь как Одри в "Медведе и Паше", а лакеи, стоявшие на   запятках, были одеты зелеными обезьянами; маски их были снабжены пружиной, при  помощи которой они строили гримасы прохожим.    

    Франц поблагодарил графа за его любезное  предложение;  что  касается Альбера,  то он был занят тем, что засыпал цветами коляску, в которой сидели весьма  кокетливо одетые поселянки.    

    К несчастью, поток экипажей снова пришел в движение, и в то время как его  уносило к Пьяцца-дель-Пополо, экипаж, привлекший  внимание  Альбера, направился  к Венецианскому дворцу.    

    - Вы видели? - сказал он Францу.    

    - Что? - спросил Франц.    

    - Вон ту коляску с поселянками?    

    - Нет.    

    - Жаль! Я уверен, что это очаровательные женщины.    

    - Какое несчастье, что вы в маске, - сказал Франц, - ведь  это  самый  подходящий случай вознаградить себя за ваши любовные неудачи!    

    - Я очень надеюсь, что карнавал чем-нибудь да вознаградит меня, - отвечал  Альбер полушутя, полусерьезно.    

    Вопреки надеждам Альбера, день прошел без особенных приключений, если не  считать нескольких встреч с той же коляской. Во время одной  из  этих встреч,  случайно ли, нет ли, маска Альбера отвязалась.    

   Тогда  он схватил в охапку весь оставшийся у него запас цветов и  бросил его в  коляску.    

    Вероятно, одна из очаровательных женщин, которых Альбер угадывал  под нарядными  костюмами поселянок, была тронута его вниманием; когда коляска снова  поравнялась с экипажем молодых людей, она бросила им букет фиалок. Альбер  подхватил его. Так как Франц не имел никаких оснований  полагать, что фиалки  предназначаются ему, то он не препятствовал Альберу завладеть ими. Альбер  победоносно вдел букет  в  петлицу,  и  экипаж  торжественно проследовал  дальше.    

    - Вот и начало любовного похождения! - сказал Франц.    

    - Смейтесь сколько угодно, - отвечал Альбер, - но я думаю, что это  в самом  деле так, и с этим букетом я уже не расстанусь.    

    - Еще бы! - продолжал, смеясь, Франц. - Как же иначе узнать друг друга?    

    Впрочем, шутка стала вскоре походить на  правду,  потому  что,  когда Франц и  Альбер снова встретились с той  же  коляской,  маска,  бросившая Альберу букет,  увидав, что он вдел его в петлицу, захлопала в ладоши.    

    - Браво, браво! - сказал Франц, - все идет как по маслу! Может  быть, вы  хотите, чтобы я оставил вас одного?    

    - Нет, нет, не будем торопиться! Я не хочу, чтобы она думала, что меня стоит  только поманить. Если прелестной  поселянке  угодно  продолжать игру, то мы  найдем ее завтра, вернее, она сама нас найдет;  она  даст  о себе знать, и  тогда я решу, что делать.    

    - Браво, Альбер, вы мудры, как Нестор, и благоразумны, как  Улисс;  и если  вашей Цирцее удастся превратить вас в какое-нибудь животное, то она или очень  искусна, или очень могущественна.    

    Альбер был прав: прекрасная незнакомка, по-видимому,  решила  в  этот день не  продолжать заигрывания; молодые люди сделали еще несколько  кругов, но больше  не видели коляску с поселянками; она, вероятно,  свернула в одну из боковых  улиц.    

    Тогда они возвратились в палаццо Росполи, но там уже не было ни  графа, ни  голубого домино; у затянутых желтой камкой окон еще стояли зрители, вероятно  приглашенные графом.    

    В эту минуту тот же колокол, который возвестил начало карнавала, возвестил его  окончание. Цепь экипажей на Корсо тотчас же распалась, и экипажи мгновенно  скрылись в поперечных улицах.    

    Франц и Альбер находились как раз против виа-деллеМаратте.    

    Кучер, не говоря ни слова, свернул за угол и, миновав  палаццо  Поли, выехал на  Пьяцца-ди-Спанья и подкатил к гостинице.    

    Маэстро Пастрини вышел на порог встречать своих гостей.    

    Первой заботой Франца было осведомиться о графе и выразить сожаление, что они  вовремя за ним не заехали; но Пастрини успокоил его, сказав, что граф  Монте-Кристо заказал для себя второй экипаж, который  и  заехал  за ним в  палаццо Росполи. Кроме того, граф поручил ему передать молодым людям ключ от  его ложи в театре Арджентина.    

    Франц спросил Альбера о его планах на вечер, но Альбер больше думал о том, как  осуществить некий замысел, чем о театре; вместо того чтобы  ответить Францу, он  обратился к маэстро Пастрини с вопросом, не  может  ли тот достать ему  портного.    

    - Портного? - спросил хозяин. - Зачем?    

    - Чтобы сшить нам к завтрашнему дню костюмы поселян, - сказал Альбер.    

    Маэстро Пастрини покачал головой.    

    - Сшить вам к завтрашнему дню два костюма! - воскликнул он. - Вот уж, право, не  в обиду будь сказано, ваша милость, чисто французское желание. Два костюма! Да  вы всю неделю карнавала не найдете ни  одного  портного, который согласился бы  пришить полдюжины пуговиц к  жилету,  хотя  бы  вы заплатили ему по целому  скудо за штуку!    

    - Значит, невозможно достать такие костюмы?    

    - Отчего же? Можно достать готовые. Поручите это дело мне,  и  завтра утром,  проснувшись, вы найдете целую груду шляп,  курток  и  штанов.  Не беспокойтесь,  останетесь довольны.    

    - Друг мой, - сказал Франц Альберу, - положимся на нашего хозяина; он уже  доказал нам, что он человек находчивый; давайте пообедаем,  а  потом поедем  слушать "Итальянку в Алжире".    

    - Так и быть, поедем слушать "Итальянку в Алжире", - сказал Альбер.  Но только помните, маэстро Пастрини, что для меня и для моего  друга,   продолжал он, указав на Франца, - чрезвычайно важно завтра же иметь костюмы, о  которых я вас просил.    

    Хозяин еще раз подтвердил, что их милостям не о  чем  беспокоиться  и что все  будет сделано согласно их пожеланиям, после чего Франц и  Альбер отправились к  себе, чтобы снять маскарадные костюмы паяцев.    

    Альбер бережно спрятал букетик фиалок; это была та примета, по  которой  прекрасная поселянка могла его узнать.    

    Друзья сели за стол; Альбер не преминул обратить внимание на  существенную  разницу между кухней маэстро Пастрини и кухней графа  Монте-Кристо. И Франц,  хотя и относился к графу с некоторым предубеждением, должен был по совести  признать, что это сравнение было далеко не в пользу повара гостиницы.    

    Когда им подали десерт, лакей осведомился, в котором часу молодым людям нужен  экипаж. Альбер и Франц в нерешительности переглянулись.  Лакей угадал их мысль.    

    - Его сиятельство граф Монте-Кристо, - сказал он, -  приказал,  чтобы экипаж  весь день был в распоряжении ваших милостей. Ваши  милости  могут располагать  им без всякого стеснения.    

    Молодые люди решили воспользоваться любезным вниманием графа; они велели  запрягать, а сами пошли переодеваться, ибо их костюмы несколько поизмялись во  время многочисленных боев, в которых они принимали участие.    

    Переодевшись, они поехали в театр и расположились в ложе графа.    

    Во время первого действия в свою ложу вошла графиня  Г.;  она  первым делом  взглянула туда, где накануне сидел граф, и увидела Франца и Альбера в ложе того  человека, о котором она не далее, как накануне, высказала Францу такое странное  мнение.    

    Ее бинокль был так настойчиво направлен на Франца, что тот почувствовал, что  было бы жестоко не удовлетворить тотчас же ее любопытство, поэтому,  воспользовавшись привилегией итальянских театралов, которым разрешается  превращать зрительный зал в собственную гостиную, приятели  вышли из ложи и  отправились засвидетельствовать свое почтение графине.    

    Не успели они войти, как графиня указала Францу на почетное место рядом с  собою.    

    Альбер сел сзади.    

    - Итак, - сказала она Францу, едва дав ему время сесть, - вы,  по-видимому, не  теряя времени, поспешили познакомиться с новоявленным  лордом Рутвеном и даже  подружились с ним?    

    - Не так коротко, как вы предполагаете, графиня, - отвечал  Франц,  но не смею  отрицать, что мы сегодня весь день  пользовались  его  любезностью.    

    - Весь день?    

    - Да, именно весь день; утром мы у него завтракали, днем катались  по Корсо в  его экипаже, а теперь, вечером, сидим в его ложе.    

    - Так вы с ним знакомы?    

    - И да и нет.    

    - Как так?    

    - Это длинная история.    

    - Вы мне ее расскажете?    

    - Она напугает вас.    

    - Вот и хорошо.    

    - Подождите, по крайней мере, до развязки.    

    - Хорошо, я люблю законченные рассказы. Но все-таки  расскажите,  как вы  встретились? Кто вас познакомил?    

    - Никто. Он сам познакомился с нами.    

    - Когда?    

    - Вчера вечером, после того как мы расстались.    

    - Каким образом?    

    - Через весьма прозаическое посредство хозяина нашей гостиницы.    

    - Так он тоже живет в гостинице "Лондон"?    

    - Да, и даже на одной площадке с нами.    

    - Как его зовут? Вы должны знать его имя.    

    - Разумеется. Граф Монте-Кристо.    

    - Что это такое? Это не родовое имя.    

    - Нет, это имя острова, который он купил.    

    - И он граф?    

    - Тосканский граф.    

    - Ну что ж, проглотим и этого, - сказала  графиня,  принадлежавшая  к одной из  древнейших венецианских фамилий. - Что он за человек?    

    - Спросите у виконта де Морсер.    

    - Слышите, виконт, - сказала графиня, - меня отсылают к вам.    

    - Мы были бы чересчур придирчивы, графиня, если  бы  не  считали  его  очаровательным, - отвечал Альбер. - Человек, с которым мы были бы дружны десять  лет, не сделал бы для нас того, что он сделал. И притом  с  такой любезностью,  чуткостью и вниманием! Не приходится сомневаться,  что  это вполне светский  человек.    

    - Вот увидите, - сказала графиня, смеясь, - что мой вампир  какой-нибудь  парвеню, который хочет, чтобы ему простили его миллионы, и  поэтому старается  казаться Ларой, чтобы его не спутали с господином  Ротшильдом. А ее вы видели?    

    - Кого ее? - спросил Франц улыбнувшись.    

    - Вчерашнюю красавицу гречанку?    

    - Нет. Мы как будто слышали звуки ее лютни. но она осталась незримой.    

    - Не напускайте таинственности, дорогой Франц,  -  сказал  Альбер.  Кто,  по-вашему, был в голубом домино у окна, затянутого белой камкой.    

    - А где было это окно? - спросила графиня.    

    - В палаццо Росполи.    

    - Так у графа было окно в палаццо Росполи?    

    - Да. Вы были на Корсо?    

    - Конечно, была.    

    - Так вы, может быть, заметили два окна, затянутые желтой  камкой,  и одно,  затянутое белой с красным крестом? Эти три окна принадлежат графу.    

    - Так это настоящий набоб! Вы знаете, сколько стоят три таких окна во время  карнавала, да еще в палаццо Росполи, в лучшем месте Корсо?    

    - Двести или триста римских скудо.    

    - Скажите лучше - две или три тысячи.    

    - Ах, черт возьми!    

    - Это его остров приносит ему такие доходы?    

    - Его остров? Он не приносит ему ни гроша.    

    - Так зачем же он его купил?    

    - Из прихоти.    

    - Так он оригинал?    

    - Должен сознаться, - сказал Альбер, - что он мне показался несколько эксцентричным.  Если бы он жил в Париже и появлялся в свете, то я  сказал бы, что он либо шут,  ломающий комедию, либо прощелыга, которого погубила литература", он  сегодня произносил монологи, достойные Дидье или  Антони [33].    

    В ложу вошел новый гость, и Франц согласно этикету уступил  ему  свое место.  Разговор, естественно, принял другое направление.    

    Час спустя друзья вернулись в гостиницу. Маэстро Пастрини уже позаботился об их  костюмах и уверял, что они  будут  довольны  его  распорядительностью.    

    В самом деле, на следующий день, в десять часов утра, он вошел в комнату Франца  в сопровождении портного, нагруженного костюмами римских поселяй. Друзья  выбрали себе два одинаковых, более или менее по  росту,  и велели нашить на  каждую из шляп метров по двадцать лент, а также достать им  два  шелковых   шарфа  с  поперечными  пестрыми  полосами,   которыми крестьяне подпоясываются  в праздничные дни.    

    Альберу не терпелось посмотреть, идет ли ему  его  новый  костюм;  он состоял  из куртки и штанов голубого бархата, чулок со стрелками,  башмаков с пряжками и  шелкового жилета. Наружность Альбера могла только выиграть в этом живописном  костюме, и, когда он стянул поясом свою  стройную талию и заломил набекрень  шляпу, на которой  развевались  ленты,  Францу пришло на ум, что физическое  превосходство, которое мы приписываем некоторым народам, нередко зависит  от   костюма.  Например,  турки,  некогда столь живописные в своих длинных халатах  ярких цветов, разве не отвратительны теперь в синих, наглухо застегнутых сюртуках  и греческих  фесках, делающих их похожими на винные бутылки, запечатанные  красным сургучом?    

    Франц сказал несколько лестных слов Альберу, который, стоя перед зеркалом,  взирал на себя с улыбкой, в значении которой было бы трудно усомниться.    

    Вошедший граф Монте-Кристо застал их за этим занятием.    

    - Господа, - сказал он, - как ни приятно делить с кем-нибудь веселье, но  свобода еще приятнее, а потому я пришел сказать вам, что на сегодня и на все  остальные дни предоставляю в полное ваше распоряжение  экипаж,  в котором вы  вчера катались. Наш хозяин, вероятно, сказал вам, что я держу у него три или  четыре экипажа, так что вы меня не стесните;  пользуйтесь им совершенно  свободно и для развлечений и для дел. Если вам нужно будет повидаться со мной,  вы всегда найдете меня в палаццо Росполи.    

    Молодые люди начали было отнекиваться, но в сущности у  них  не  было никаких  веских причин отказываться от предложения, для них весьма приятного, и они  кончили тем, что приняли его.    

    Граф Монте-Кристо просидел у них с четверть часа, с полной  непринужденностью  разговаривая о том о сем. Как мы уже заметили, он был знаком с литературой всех  народов. Один взгляд  на  стены  его  гостиной  показал Альберу и Францу, что  он любитель картин. Несколько  беглых,  оброненных при случае замечаний  доказали им, что он не чужд наукам; его, по-видимому, особенно занимала химия.    

    Молодые люди не притязали на то, чтобы отплатить  графу  радушием  за радушие;  с их стороны было бы нелепо, в ответ на его изысканный завтрак, предложить ему  отведать весьма посредственной стряпни маэстро  Пастрини. Они откровенно  высказали ему это, и он вполне оценил их такт.    

    Альбер восхищался манерами  графа  и  признал  бы  его  за  истинного  джентльмена, если бы тот не был так учен. Больше всего его радовала возможность  свободно располагать коляской. Он имел виды на своих прелестных поселянок, а  так как накануне они катались в весьма элегантном  экипаже, то ему очень  хотелось не уступать им в этом отношении.    

    В половине второго молодые люди вышли на крыльцо; кучер и лакеи  придумали  надеть ливреи поверх своих звериных шкур, отчего стали еще  смешнее вчерашнего  и заслужили похвалы Альбера и Франца.    

    Увядший букетик фиалок трогательно поник в петличке Альбера.    

    С первым ударом колокола они пустились в путь по виа Витториа и  устремились на  Корсо.    

    На втором круге в их коляску упал букетик свежих фиалок, брошенный из экипажа,  в котором сидели женщины, одетые паяцами. Альбер понял, что  по их примеру  вчерашние поселянки переменили костюмы и что, быть может случайно, а возможно  из тех же галантных намерений, "контадинки" нарядились паяцами.    

    Альбер заменил увядший букетик свежим, но продолжал держать его в руке, и когда  снова поравнялся с коляской, то нежно поднес  его  к  губам, что, по-видимому,  доставило большое удовольствие не только бросившей букетик даме, но и ее  веселым подругам.    

    Оживление на Корсо было не меньше, чем накануне; очень вероятно,  что тонкий  наблюдатель подметил бы даже возрастание шума и веселья. Граф  на минуту  показался в своем окне, но когда экипаж второй раз проезжал мимо, его уже не  было.    

    Заигрывание между Альбером и дамой с фиалками продолжалось, разумеется, весь  день.    

    Вечером, вернувшись домой, Франц нашел письмо из посольства; ему  сообщали, что  завтра его святейшество окажет ему честь принять его. Каждый раз, когда он  бывал в Риме, он испрашивал эту милость;  и,  как  всегда, движимый не только  благочестием, но и благодарностью, он не хотел  покинуть столицу христианского  мира, не повергнув свое почтительное поклонение к стопам наместника св. Петра,  являвшего собой редкий  образец  всех добродетелей.    

    Поэтому для него не могло быть и речи, чтобы на следующий  день  принять  участие в карнавале. Ибо, невзирая на  сердечную  доброту,  которая сопутствует  его величию, никто без благоговейного трепета  не  готовится преклонить колени  перед благородным старцем, именуемым Григорием XVI.    

    Выйдя из Ватикана, Франц прямым путем вернулся в  гостиницу,  избегая даже  мимоходом пройти по Корсо. Он был полон благочестивых мыслей и  боялся  осквернить их безумствами карнавала.    

    В десять минут шестого вернулся Альбер. Он был в полном восторге; его дама  появилась снова в костюме поселянки и, встретясь с коляской  Альбера, подняла  маску.    

    Она была очаровательна.    

    Франц искренно поздравил Альбера; тот  принял  его  поздравления  как должное.  Он уверял, что по некоторым  признакам  прекрасная  незнакомка, несомненно,  принадлежит к высшей аристократии.    

    Он твердо решил на следующий день написать ей.    

    Франц, выслушав это признание, догадался, что Альбер хочет  о  чем-то попросить  его, но стесняется. Он стал допытываться, уверяя своего друга, что ради его  счастья готов на любые жертвы. Альбер заставил себя просить ровно столько,  сколько требовала учтивость, а  затем  признался  Францу, что тот окажет ему  большую услугу, если согласится на другой день  уступить коляску ему одному.    

    Альбер считал, что прекрасная поселянка приподняла маску только потому, что он  был один.    

    Разумеется, Франц не был таким эгоистом, чтобы мешать Альберу в самом разгаре  приключения, обещавшего быть столь приятным и лестным. Он хорошо знал  беззастенчивую болтливость своего легкомысленного друга и не сомневался, что  тот расскажет ему о своем романе со  всеми  подробностями,  а так как,  исколесив всю Италию вдоль и поперек, он сам за три года ни разу не имел случая  даже завязать какую-нибудь интрижку, то  он  не  прочь был узнать, как это  делается.    

    Он обещал Альберу удовольствоваться ролью зрителя и сказал, что будет  любоваться карнавалом из окон палаццо Росполи.    

    Франц сдержал слово и на другой  день,  стоя  у  окна,  смотрел,  как Альбер  катается взад и вперед по Корсо. В руках он держал  огромный  букет, в который,  вероятно, была засунута любовная записка. Это  предположение превратилось в  уверенность, когда Франц увидел этот букет в  руках очаровательной женщины,  одетой в розовый костюм паяца.    

    Альбер вернулся домой уже не в восторге, а в экстазе. Он не сомневался, что  прекрасная незнакомка ответит ему тем же способом.  Франц  пошел навстречу его  желаниям, заявив, что он устал от всей этой сутолоки и решил весь следующий  день посвятить своему альбому и своим заметкам.    

    Альбер не ошибся в своих прорицаниях: на  другой  день,  вечером,  он влетел в  комнату Франца, держа за уголок сложенную  вчетверо  бумажку  и победно  размахивая ею.    

    - Ну что? - воскликнул он. - Что я говорил?    

    - Она ответила! - воскликнул Франц.    

    - Читайте.    

    Тон, которым это было сказано, не поддается описанию. Франц взял  записку и  прочел:    

    "Во  вторник  вечером,  в  семь  часов,  выйдите  из  коляски  против  виа-деи-Понтефичи и последуйте за поселянкой, которая вырвет у вас  мокколетто.  Когда вы взойдете на первую ступеньку  церкви  Сан-Джакомо,  не забудьте  привязать к рукаву вашего костюма паяца розовый бант.    

    До вторника вы меня не увидите.    

    Верность и тайна".    

    - Ну-с, дорогой друг, - сказал Альбер, когда Франц прочел  письмо,  что вы на  это скажете?    

    - Скажу, - отвечал Франц, - что дело принимает весьма  приятный  оборот.    

    - И я так думаю, - сказал Альбер, - и очень боюсь, что  вам  придется ехать  одному на бал к герцогу Браччано.    

    Франц и Альбер утром получили приглашение на бал к знаменитому  римскому  банкиру.    

    - Берегитесь, дорогой Альбер, - сказал Франц, - у  герцога  соберется вся  знать; и если ваша прекрасная незнакомка в самом деле  аристократка, то она  должна будет там появиться.    

    - Появится она там или нет, я не изменю своего мнения о ней, - сказал Альбер. -  Вы прочли записку?    

    - Да.    

    - Вы знаете, какое образование получают в Италии женщины mezzo  cito? [34]    

    - Да, - ответил Франц.    

    - Так перечтите записку, обратите внимание на почерк и  найдите  хоть одну  стилистическую или орфографическую ошибку.    

    В самом деле, почерк был прекрасный, орфография безукоризненна.    

    - Вам везет! - сказал Франц, возвращая записку Альберу.    

    - Смейтесь, сколько вам угодно, шутите, сколько  хотите,  -  возразил Альбер, -  а я влюблен.    

    - Боже мой, вы меня пугаете, - сказал Франц, - я вижу, что  мне  придется не  только ехать без вас на бал к герцогу Браччано, но даже, того и гляди, одному  вернуться во Флоренцию.    

    - Во всяком случае, если моя незнакомка так же  любезна,  как  хороша собой, то  я решительно заявляю, что остаюсь в Риме по  меньшей  мере  на шесть недель. Я  обожаю Рим и к тому же всегда имел склонность к археологии.    

    - Еще два-три таких приключения, и я начну надеяться, что  увижу  вас членом  Академии надписей и изящной словесности.    

    Вероятно, Альбер принялся бы серьезно обсуждать свои права на  академическое  кресло, но слуга доложил, что обед подан. Альбер никогда не терял аппетита  из-за любви. Поэтому он поспешил сесть за  стол  вместе,  с приятелем, готовясь  возобновить этот разговор после обеда.    

    Но после обеда доложили о приходе графа  Монте-Кристо.  Молодые  люди уже два  дня не видели его. От маэстро Пастрини они узнали, что он  уехал по делам в  Чивита-Веккию. Уехал он накануне вечером и  только  час,  как вернулся.    

    Граф был чрезвычайно мил. Либо он сдерживался, либо  на  сей  раз  не нашлось  повода для высказывания язвительных и горьких мыслей, но  только в этот вечер  он был такой, как все. Францу он казался  неразрешимой  загадкой. Граф,  конечно, отлично знал,  что  его  гость  на  острове  Монте-Кристо узнал его;  между тем он со времени их второй встречи ни словом не обмолвился о том, что  уже однажды видел его. А Франц, как ему ни  хотелось намекнуть на их первую  встречу, боялся досадить  человеку,  показавшему себя таким предупредительным  по отношению к нему и к его  другу; поэтому он продолжал ту же игру, что и  граф.    

    Монте-Кристо, узнав, что Франц и Альбер хотели купить ложу  в  театре  Арджептина и что все ложи оказались заняты, принес им ключ от своей  ложи, -  так по крайней мере он объяснил свое посещение.    

    Франц и Альбер стали было отказываться, говоря, что не  хотят  лишать его  удовольствия; но граф возразил, что собирается в театр Палли  и  его ложа в  театре Арджентина будет пустовать, если они ею не воспользуются.    

    После этого молодые люди согласились.    

    Франц мало-помалу привык к бледности графа, так сильно поразившей его в первый  раз. Он не мог не отдать должного  строгой  красоте  его  лица, главным  недостатком или, быть может, главным достоинством которого  была бледность.  Граф был настоящий байроновский герой,  и  Францу  стоило  не только увидеть  его, но хотя бы подумать о нем, чтобы тотчас же  представить себе его мрачную  голову на плечах Манфреда или под шляпой Лары. Его лоб был изборожден  морщинами, говорящими о  неотступных  горьких  думах; пламенный взор проникал  до самой глубины души; насмешливые и гордые губы придавали всему, что он  говорил, особенный оттенок,  благодаря  которому его слова неизгладимо  врезывались в память слушателей.    

    Графу было, вероятно, уже лет сорок, но никто бы не усомнился, что он одержал  бы  верх  над  любым  более  молодым  соперником.  В  довершение сходства с  фантастическими героями английского поэта он обладал огромным обаянием.    

    Альбер не переставал твердить о счастливой случайности, благодаря которой они  познакомились с таким неоценимым человеком.  Франц  был  более сдержан, но и он  поддавался тому влиянию, которое  всегда  оказывает  на окружающих незаурядный  человек.    

    Он вспомнил о том, что граф уже несколько раз выражал намерение посетить Париж,  и не сомневался, что при своей эксцентричности,  характерной наружности и  несметном богатстве граф произведет там сенсацию.    

    А между тем он не чувствовал никакого желания очутиться в Париже  одновременно  с ним.    

    Вечер прошел так, как обычно проходят вечера в  итальянских  театрах: зрители,  вместо того чтобы слушать певцов, ходили друг к другу в  гости. Графиня Г.  хотела навести разговор на графа, но Франц сказал ей,  что  у него есть гораздо  более занимательная новость и, невзирая на  лицемерные протесты Альбера,  сообщил ей о великом событии, уже три  дня  занимавшем мысли обоих друзей.    

    Такие приключения, если верить путешественникам, в Италии не редкость - поэтому  графиня не выразила никакого удивления и поздравила Альбера  с началом  любовного похождения, обещавшего так приятно завершиться.    

    Молодые люди откланялись, условившись встретиться с графиней на  балу у герцога  Браччано, куда был приглашен весь Рим. Дама с фиалками сдержала слово: ни на  следующий, ни на третий день она не давала о себе знать.    

    Наконец, наступил вторник - последний, самый шумный день карнавала. В этот  вторник театры открываются с утра, в десять часов, потому что в восемь часов  вечера начинается пост. Во вторник все, кто по недостатку денег, времени или  охоты не принимал участия в празднике, присоединяются к вакханалии и вносят  свою долю в общее движение и шум.    

    С двух часов до пяти Франц и Альбер кружили в цепи экипажей и  перебрасывались  пригоршнями конфетти со встречными  колясками  и  пешеходами, которые  протискивались между ногами лошадей и колесами экипажей так ловко, что,  несмотря на невообразимую давку, не произошло  ни  одного  несчастного случая,  ни одной ссоры, ни одной потасовки.  Итальянцы  в  этом отношении удивительный  народ. Для них праздник - поистине праздник.  Автор этой повести, проживший в  Италии около шести лет, не  помнит,  чтобы какое-нибудь торжество было нарушено  одним из тех происшествий,  которые неизменно сопутствуют нашим празднествам.    

    Альбер красовался в своем костюме паяца; на плече развевался  розовый бант,  концы которого свисали до  колен.  Чтобы  не  произошло  путаницы, Франц надел  костюм поселянина.    

    Чем ближе время подходило к вечеру, тем  громче  становился  шум.  На мостовой,  в экипажах, у окна не было рта, который бы безмолвствовал,  не было руки,  которая бы бездействовала; это был поистине человеческий ураган, слагавшийся из  грома криков и града конфетти, драже, яиц  с  мукой, апельсинов и цветов.    

    В три часа звуки выстрелов, с трудом покрывая этот дикий шум,  одновременно  раздались на Пьяцца-дель-Пополо и у Венецианского дворца и  возвестили начало скачек.    

    Скачки, так же как и мокколи, составляют  непременную  принадлежность  последнего дня карнавала. По звуку выстрелов экипажи тотчас вышли из цепи и  рассыпались по ближайшим боковым улицам.    

    Все эти маневры совершаются, кстати сказать, с удивительной ловкостью и  быстротой, хотя полиция нисколько не заботится о том, чтобы  указывать места  или направлять движение.    

    Пешеходы стали вплотную к дворцам, послышался топот копыт и стук  сабель.    

    Отряд карабинеров, по пятнадцати в ряд, развернувшись во  всю  ширину улицы,  промчался галопом по Корсо, очищая его для  скачек.  Когда  отряд доскакал до  Венецианского дворца, новые выстрелы возвестили,  что  улица свободна.    

    В ту же минуту под неистовый оглушительный рев, словно тени,  пронеслись восемь  лошадей, подстрекаемые криками трехсот тысяч зрителей и  железными колючками,  которые прыгали у них на  спинах.  Немного  погодя  с замка св. Ангела  раздалось три пушечных выстрела, -  это  означало,  что выиграл третий номер.    

    Тотчас же, без всякого другого сигнала, экипажи снова хлынули на Корсо из всех  соседних улиц, словно на миг задержанные ручьи разом устремились в питаемое ими  русло, и огромная река  понеслась  быстрее  прежнего между гранитными берегами.    

    Но теперь к чудовищному водовороту прибавился еще новый источник шума и  сутолоки: на сцену выступили продавцы мокколи.    

    Мокколи, или мокколетти, - это восковые свечи разной толщины, начиная от  пасхальной свечи и кончая самой тоненькой  свечкой;  для  действующих лиц  последнего акта карнавала в Риме они являются предметом двух  противоположных  забот:    

    1) не давать гасить свой мокколетто;    

    2) гасить чужие мокколетти.    

    В этом смысле мокколетто похож на жизнь: человек  нашел  только  один способ  передавать ее, да и тот получил от бога.    

    Но он нашел тысячу способов губить ее; правда, в этом случае ему несколько  помогал дьявол.    

    Чтобы зажечь мокколетто, достаточно поднести его к огню.    

    Но как описать тысячи способов, изобретенных для тушения  мокколетти:  исполинские меха, чудовищные гасильники, гигантские веера?    

    Мокколетти раскупали нарасхват. Франц и  Альбер  последовали  примеру других.    

    Вечер быстро наступал, и  под  пронзительный  крик  тысяч  продавцов:  "Мокколи!" - над толпой зажглись первые звезды. Это послужило   сигналом. Не прошло и десяти минут, как от Венецианского дворца до   Пьяцца-дельПополо засверкало пятьдесят тысяч огоньков.    

    Это был словно праздник блуждающих огней.    

    Трудно представить себе это зрелище.    

    Вообразите, что все звезды спустились с неба и закружились на земле в неистовой  пляске. А в воздухе стоит такой крик, какого никогда не слыхало человеческое  ухо на всем остальном земном шаре.    

    К этому времени окончательно исчезают все сословные различия. Факкино  преследует князя, князь - транстеверинца, транстеверинец - купца; и  все это  дует, гасит, снова зажигает. Если бы в  этот  миг  появился  древний Эол, он  был бы провозглашен королем мокколи, а Аквилон - наследным принцем.    

    Этот яростный огненный бой длился около двух  часов;  на  Корсо  было светло,  как днем; можно было разглядеть лица зрителей в окнах четвертого и пятого  этажей.    

    Каждые пять минут Альбер смотрел на часы; наконец, они показали семь.    

    Друзья проезжали как раз мимо виа-деи-Понтефичи. Альбер  выскочил  из коляски,  держа в руке мокколетто.    

   Несколько  масок окружило его, дуя на его  свечу;  но,  будучи  ловким боксером, он  отшвырнул их от себя шагов на десять  и  побежал  к  церкви Сан-Джакомо.    

    Паперть кишела любопытными и  масками,  которые  наперерыв  старались выхватить  или потушить друг у  друга  свечу.  Франц  следил  глазами  за Альбером и  видел, как тот взошел на первую ступеньку;  почти  тотчас  же маска, одетая в  столь хорошо знакомый костюм поселянки, протянула  руку, и на этот раз Альбер  без сопротивления отдал мокколетто.    

    Франц был слишком далеко, чтобы слышать слова, которыми  они  обменялись; но,  по-видимому, разговор был мирный, ибо Альбер и поселянка  удалились рука об  руку. Франц еще с минуту смотрел им вслед, но скоро потерял их из виду.    

    Внезапно раздались звуки колокола, возвещавшего конец карнавала, и  в ту же  секунду, как по мановению волшебного жезла, все  мокколетти  разом погасли,  словно могучий ветер единым дыханием задул их.    

    Франц очутился в полной темноте.    

    Вместе с огнями исчез и шум, словно тот же порыв ветра унес с собой и крики.  Слышен был только стук экипажей, развозивших маски по домам; видны были только  редкие огоньки, светившиеся в окнах.    

    Карнавал кончился.   XVI. КАТАКОМБЫ  САН-СЕБАСТЬЯНО      

    Быть может, никогда в жизни Франц не испытывал такого резкого перехода от  веселья к унынию; словно некий дух ночи одним мановением превратил весь Рим в  огромную могилу. Тьма усугублялась тем, что ущербная луна еще не появлялась на  небе; поэтому улицы, по которым  проезжал  Франц,  были погружены в непроницаемый  мрак. Впрочем, путь был не длинный; минут  через десять его коляска, или,  вернее, коляска графа, остановилась у  дверей гостиницы.    

    Обед ждал его. Так как Альбер предупредил, что не  рассчитывает  рано  вернуться, то Франц сел за стол один.    

    Маэстро Пастрини, привыкший видеть их всегда вместе, осведомился, почему Альбер  не обедает. Франц отвечал, что  Альбер  приглашен  в  гости. Внезапное  исчезновение огней, тьма, сменившая яркий свет, тишина, поглотившая шум, - все  это вызвало в душе Франца безотчетную грусть,  не  лишенную смутной тревоги.  Обед прошел молчаливо, несмотря на угодливую заботливость хозяина, то и дело  заходившего узнать, всем  ли  доволен  его постоялец. Франц решил ждать Альбера  до последней минуты. Поэтому он велел подать экипаж только к одиннадцати часам  и попросил маэстро Пастрини немедленно дать ему знать, если Альбер явится в  гостиницу. К одиннадцати часам Альбер не вернулся. Франц оделся и уехал,  предупредив хозяина, что проведет ночь на балу у герцога Браччано.    

    Дом герцога Браччано - один из приятнейших в Риме; супруга его,  принадлежащая  к старинному роду Колона, - очаровательная хозяйка, и их приемы получили  европейскую известность. Франц и Альбер оба приехали в  Рим с рекомендательными  письмами к герцогу; поэтому первый вопрос,  заданный им Францу, касался его  спутника. Франц отвечал, что они расстались в  ту минуту, когда гасили  мокколетти, и что он потерял его из виду  близ  виа Мачелло.    

    - Так он до сих пор не вернулся домой? - спросил герцог.    

    - Я ждал его до одиннадцати часов, - ответил Франц.    

    - А вы знаете, куда он пошел?    

    - Точно не знаю; кажется, чуть ли не на свидание.    

    - Черт возьми! - сказал герцог. - Сегодня плохой день или, лучше сказать,  плохая ночь для поздних прогулок; не правда ли, графиня?    

    Последние слова относились к графине Г., которая только что появилась под руку  с г-ном Торлониа, братом герцога.    

    - Я нахожу, напротив, что это чудесная ночь, - отвечала графиня, -  и те, кто  здесь собрался, будут жалеть лишь о том, что она пролетела слишком быстро.    

    - Я и не говорю о тех, кто здесь собрался, - возразил, улыбаясь, герцог. -  Единственная опасность, которая им грозит, это влюбиться  в  вас, если это  мужчина, а если это женщина, то заболеть  от  зависти  к  вашей красоте; я  говорю о тех, кто бродит по улицам Рима.    

    - Да кто же в этот час бродит по улицам, если только он не  отправляется на  бал? - спросила графиня.    

    - Наш друг Альбер де Морсер, с которым я расстался в  семь  часов,  сказал  Франц. - Он преследовал свою незнакомку, и я его с тех пор не видел.    

    - Как? И вы не знаете, где он?    

    - Не имею ни малейшего понятия.    

    - У него есть оружие?    

    - Он в костюме паяца.    

    - Вам не следовало его пускать, - сказал герцог, - ведь вы знаете Рим лучше  его.    

    - Как бы не так! Легче было бы остановить третий номер, который выиграл сегодня  скачку, - отвечал Франц. - И потом, что же может с ним  случиться?    

    - Кто знает? Ночь очень темная, а от виа Мачелло до Тибра  рукой  подать.    

    У Франца мороз пробежал по коже, когда он увидел, что герцог и графиня  разделяют его собственную тревогу.    

    - Я предупредил в гостинице, что еду к вам, - сказал Франц, -  и  мне должны  сообщить, как только он вернется.    

    - Да вот, - сказал герцог, - вас, кажется, ищет мой лакей.    

    Герцог не ошибся, увидев Франца; лакей подошел к нему.    

    - Ваша милость, - сказал он, - хозяин гостиницы "Лондон" прислал  сказать вам, что вас дожидается какой-то человек с письмом  от  виконта  де  Морсер.    

    - С письмом от виконта! - вскричал Франц.    

    - Точно так.    

    - А что за человек?    

    - Не знаю.    

    - Почему он сам не принес сюда письмо?    

    - Посланный не дал мне никаких объяснений.    

    - А где посланный?    

    - Он ушел, когда увидел, что я отправился в залу доложить вам.    

    - Боже мой! - сказала графиня Францу. - Ступайте скорее.  Бедняга!  С ним,  может быть, случилось несчастье.    

    - Бегу, - сказал Франц.    

    - Вы вернетесь сюда и все расскажете? - спросила графиня.    

    - Да, если ничего серьезного не произошло; в противном случае я ни за что не  могу поручиться.    

    - Во всяком случае, будьте осторожны, - сказала графиня.    

    - О, не беспокойтесь.    

    Франц взял шляпу и поспешно вышел. Приехав на бал, он отослал  экипаж и велел  кучеру вернуться в два часа ночи; но, к счастью, дворец герцога, выходящий  одной стороной на Корсо, а другой на  площадь  св.  Апостолов, находился не  более как в десяти минутах ходьбы  от  гостиницы  "Лондон". Подойдя к  дверям, Франц увидал человека, стоявшего посреди улицы; он  ни минуты не  сомневался, что это посланный Альбера. Человек был  закутан  в широкий плащ.  Франц направился к нему, но, к немалому его удивлению, тот первый заговорил с  ним.    

    - Что угодно от меня вашей милости? - спросил он, отступая на шаг.    

    - Это вы принесли мне письмо от виконта де Морсер? - спросил Франц.    

    - Ваша милость живет в гостинице Пастрини?    

    - Да.    

    - Ваша милость путешествует вместе с виконтом?    

    - Да.    

    - Как зовут вашу милость?    

    - Барон Франц д'Эпине.    

    - Значит, письмо адресовано именно вашей милости.    

    - Нужен ответ? - спросил Франц, беря у него из рук письмо.    

    - Да, по крайней мере, ваш друг надеется на ответ.    

    - Так поднимитесь ко мне.    

    - Нет, я лучше подожду здесь, - усмехнувшись, сказал посланный.    

    - Почему?    

    - Ваша милость поймет, когда прочтет письмо.    

    - Так я найду вас здесь?    

    - Непременно.    

    Франц вошел в гостиницу; на лестнице он встретился с маэстро  Пастрини.    

    - Ну что? - спросил его тот.    

    - Что именно? - сказал Франц.    

    - Вы видели человека, который пришел к вам по поручению вашего друга? - спросил  хозяин.    

    - Да, видел, - отвечал Франц, - он передал мне письмо. Велите,  пожалуйста,  подать огня.    

    Хозяин приказал слуге принести свечу. Францу показалось, что у маэстро Пастрини  весьма растерянный вид, и это еще усилило его желание поскорее прочесть письмо  Альбера; как только слуга зажег свечу,  он  поспешно развернул листок бумаги.  Письмо было написано  рукой  Альбера,  под  ним стояло его имя. Франц прочел  его дважды - настолько неожиданно было  его содержание.    

    Вот оно от слова до слова:    

    "Дорогой друг, тотчас же по получении этого письма возьмите из  моего  бумажника, который вы найдете в ящике письменного стола, мой аккредитив,  присоедините к нему и свой, если моего будет недостаточно. Бегите к Торлониа,  возьмите у него четыре тысячи пиастров и вручите их подателю  сего. Необходимо,  чтобы эта сумма была мне доставлена без промедления.    

    Ограничиваюсь этим, ибо полагаюсь на вас так же, как вы могли бы  положиться на  меня.    

    Р.S. I believe now in Italian bandits [35].    

   Ваш друг    

    Альбер де Морсер".    

    Под этими строками другим почерком было написано по-итальянски:    

   "Se alle sei della mattina le quattro mila piastre non sono  nelle mie mani, alle sette il conte Alberto avra cessato di vivere.    

   Luigi Vampa [36]    

    Вторая подпись все объяснила Францу, и он понял нежелание  посланного подняться  к нему в комнату: он считал более безопасным  для  себя  оставаться на улице.  Альбер попал в руки того самого знаменитого разбойника, в существование  которого упорно не хотел верить.    

    Нельзя было терять ни минуты. Франц бросился к письменному столу, отпер его,  нашел в ящике бумажник, а в  бумажнике  аккредитив;  аккредитив был на шесть  тысяч пиастров, но из них Альбер уже издержал  три  тысячи. Что касается  Франца, то у него вовсе не было аккредитива; так как он жил во Флоренции и приехал  в Рим всего лишь на неделю, то он  взял  с  собой только сотню луидоров, и из  этой сотни у него оставалось не более  половины. Таким образом, не хватало семи  или восьми сот пиастров до  необходимой Альберу суммы. Правда, в таких  необычайных  обстоятельствах  Франц мог надеяться на любезность г-на Торлониа.    

    Он хотел уже, не медля ни минуты, возвратиться  во  дворец  Браччано, как вдруг  его осенила блестящая мысль. Он вспомнил о графе Монте-Кристо. Франц протянул  руку к звонку, чтобы послать  за  маэстро  Пастрини,  как вдруг дверь  отворилась, и он сам появился на пороге.    

    - Синьор Пастрини, - быстро спросил он, - как вы думаете, граф у  себя?    

    - Да, ваша милость, он только что вернулся.    

    - Он не успел еще лечь?    

    - Не думаю.    

    - Так зайдите к нему, пожалуйста, и  попросите  для  меня  разрешения явиться к  нему.    

    Маэстро Пастрини поспешил исполнить поручение; через  пять  минут  он вернулся.    

    - Граф ждет вашу милость, - сказал он.    

    Франц пересек площадку, и лакей ввел его к графу. Тот находился в небольшом  кабинете, которого Франц еще не видел и вдоль стен которого стояли диваны. Граф  встал ему навстречу.    

    - Какой счастливый случай привел вас ко мне? -  сказал  он.  -  Может быть, вы  поужинаете со мной? Это было бы, право, очень мило с вашей стороны.    

    - Нет, я пришел по важному делу.    

    - По делу? - сказал граф, взглянув  на  Франца  своим  проницательным взглядом.  - По какому же?    

    - Мы здесь одни?    

    Граф подошел к двери и вернулся:    

    - Совершенно одни.    

    Франц протянул ему письмо Альбера.    

    - Прочтите, - сказал он.    

    Граф прочел письмо.    

    - Н-да! - сказал он.    

    - Прочли вы приписку?    

   - Да, - сказал он, -  вижу:    

   "Se alle sei della mattina le quattro miia piastre non sono  nelle mie mani, alle sette il conte Alberto avra cessato di vivere.    

   Luigi Vampa".    

    - Что вы на это скажете? - спросил Франц.    

    - Вы располагаете этой суммой?    

    - Да, не хватает только восьмисот пиастров.    

    Граф подошел к секретеру, отпер и выдвинул ящик, полный золота.    

    - Надеюсь, - сказал он Францу, - вы не обидите меня и  не  обратитесь ни к кому  другому?    

    - Вы видите, напротив, что я пришел прямо к вам, - отвечал Франц.    

    - И я благодарю вас за это. Берите.