1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
– Так-то  вот и я, – заключил Баше, – могу теперь поручиться, милые друзья мои,  что с этих пор вы тоже славно будете играть трагический этот фарс, ибо при  первой же попытке и пробе сил вы изрядно взлупили, отколотили и взбодрили  ябедника. С этого дня я всем вам стану платить двойное жалованье. Вы, душенька  моя, – обратился он к своей супруге, – вольны одарить их чем только  вам заблагорассудится. Все мои сокровища у вас в руках и в вашем распоряжении.  Ну, а я прежде всего выпью за вас, милые мои друзья. Ух ты! Доброе винцо,  холодное! Во-вторых, вы, дворецкий, возьмите себе этот серебряный таз, – я  вам его дарю. Вы, оруженосцы, возьмите две серебряные золоченые чаши. Вас,  пажей, в течение трех месяцев не будут сечь. Душенька! Отдайте им мои белые, с  золотыми блестками султаны. Вам, мессир Удар, я дарю серебряную флягу. Вот эту  я дарю поварам; камердинерам дарю серебряную корзину; конюхам дарю вот эту, в  виде ладьи, серебряную с позолотой; привратникам я дарю две тарелки; погонщикам  мулов – десять суповых ложек. Трюдон! Возьмите себе серебряные ложки и эту  вазочку. Вы, лакеи, возьмите себе большую солонку. Служите мне верно, друзья  мои, а уж я в долгу не останусь, и запомните раз навсегда: клянусь Богом, я  предпочитаю получить на войне, служа доброму нашему государю, сто ударов  палицей по шлему, нежели хотя единый раз явиться в суд по вызову наглых  ябедников, на радость вот этакому вот жирному настоятелю.    

     Глава XIV

  Избиение ябедников в доме де Баше продолжается    

     

Несколько  дней спустя другой ябедник, на сей раз – молодой, долговязый и тощий, явился  звать Баше в суд по делу жирного настоятеля. Привратник в последнюю секунду  догадался, что перед ним ябедник, и позвонил в колокольчик. Колокольчик  возвестил о приходе ябедника всем обитателям замка. Луар в это время месил  тесто. Жена его просеивала муку. Удар что-то подсчитывал. Придворные играли в  мяч. Сам сеньор де Баше играл со своей женой в триста три. Дочки играли в  кости. Прислужники – в империал. Пажи играли в мурр на щелчки. И вот все вдруг  смекнули, что ябедник у ворот. Тут мессир Удар скорей облачаться, Луар и его  супруга скорей наряжаться, Трюдон скорей играть на флейте, бить в барабан, все  захохотали, засуетились и – гурьбой к перчаткам!    

Баше  вышел во двор. При виде его ябедник опустился на колени, попросил на него не  гневаться, ибо он-де вызывает его в суд не по своему делу, а по делу жирного  настоятеля, и в изысканных выражениях дал понять, что он, важная персона,  состоящая при монастыре, хранитель аббатской митры, готов сделать не только  самому де Баше, но и ничтожнейшему из его челядинцев все, что только сеньор  соблаговолит ему повелеть и препоручить.    

– Нет  уж, – сказал сеньор, – вы не вызовете меня в суд, пока не отведаете  доброго кенкенейского вина и не погуляете на свадьбе, которую мы сегодня  справляем. Мессир Удар! Дайте ему пропустить для бодрости, а затем приведите в  зал. Милости просим!    

Славно  подкрепившись и нагрузившись, ябедник вместе с Ударом проследовал в зал, а там  уже, в полном боевом порядке и с самым решительным видом, собрались все  участники фарса. При появлении ябедника они заулыбались. Глядя на них,  засмеялся и ябедник, мессир же Удар прочитал молитву, соединил руки брачащихся,  велел жениху поцеловать невесту и всех окропил святой водой. Пока подавали вино  и сласти, все начали помаленьку награждать друг дружку тумачками. Ябедник дал  несколько тумачков мессиру Удару. Удар скрывал под облачением железную  перчатку, облегавшую его руку, словно митенка. И вот как стал он ябеднику  влеплять туза, как стал он ябеднику давать тычка, так уж тут со всех сторон  градом посыпались на ябедника удары перчаточек. «Свадьба, свадьба, свадьба,  памятный обычай!» – кричали все. И так славно ябедника отходили, что кровь  текла у него изо рта, из носа, из ушей, из глаз. Коротко говоря, ему сломали,  раскроили, проломили голову, затылок, спину, грудь, руки, все как есть. Смею  вас уверить, что в Авиньоне во время карнавала бакалавры никогда так весело не  играли в рафу, как потешились над этим ябедником. В конце концов он грохнулся  на пол. Тут его хорошенько спрыснули вином, привязали к рукавам его куртки  желтые и зеленые ленты и усадили на его одра. Ябедник возвратился в Иль-Бушар,  а уж как там его пользовали местные костоправы и как за ним ухаживала его  супруга – про то я не ведаю. Больше о нем не было ни слуху ни духу.    

Так или  иначе, тощий ябедник цели своей не достигнул и вернулся ни с чем, а потому на  другой же день все повторилось сызнова. Жирный настоятель отрядил еще одного  ябедника вызвать в суд сеньора де Баше и для охраны послал с ним двух  свидетелей. Звонок привратника обрадовал весь дом, и все с нетерпением стали поджидать  ябедника. Баше, его жена и его приближенные в это время обедали. Он велел  позвать ябедника, усадил его рядом с собой, свидетелей – рядом с дочками, и все  весело принялись за еду. За десертом ябедник встал из-за стола и при свидетелях  во всеуслышание вызвал Баше в суд. Баше вежливо попросил у него официальный  документ. Документ был при ябеднике. Сеньору де Баше была тут же вручена  повестка. Ябедник и свидетели получили от него по четыре экю с солнцем.    

Затем  участники фарса разошлись готовиться к представлению. Трюдон стал бить в  барабан. Баше обратился к ябеднику с просьбой присутствовать при бракосочетании  одного из его прислужников и составить брачный договор, за что-де он будет  хорошо вознагражден и вполне ублаготворен. Ябедник был человек любезный. Он, ни  слова не говоря, достал письменные принадлежности и бумагу, свидетели же от  него не отходили. Луар вошел в залу в одну дверь, его жена с дочками в другую,  оба в брачных одеяниях. Удар в облачении священнослужителя взял их за руки,  спросил их согласия, благословил их и не пожалел святой воды. Договор скрепили  подписями. В одну дверь внесли вина и сладости, в другую – ворох белых и  коричневых лент, через третью же были тайно доставлены перчатки.    

     Глава XV

  О том, как ябедник восстановил старинный свадебный обычай    

     

Опрокинув  громадную чашу бретонского, ябедник обратился к сеньору:    

–  Милостивый государь! Что же это такое? У вас больше не подсыпают друг дружке на  свадьбе? Ах, распротак твою, все добрые обычаи исчезают! Теперь и зайцев не  найдешь больше в лежках. Не стало больше друзей. Вы только подумайте: многие  церкви отменили попойки, коими исстари сопровождалось пение рождественских  ирмосов. Весь мир спятил. Пришли последние времена. Нет уж, свадьба, свадьба,  свадьба!    

И с  этими словами он принялся тузить Баше и его супругу, потом его дочек и Удара.    

Тут  вступили в бой железные перчатки, и голова ябедника треснула в девяти местах,  одному из свидетелей сломали правую руку, а другому вывихнули верхнюю челюсть,  вследствие чего она наполовину закрыла ему подбородок, язычок же у него  вывалился наружу, а сверх того он недосчитался многих коренных зубов, равно как  резцов и клыков. Потом барабанщики переменили темп, и по этому знаку перчатки  неприметно для постороннего глаза были убраны, сластей же еще поднесли, и опять  пошло веселье. Добрые собутыльники пили друг за друга, все пили за ябедника и  за обоих свидетелей, Удар же проклинал и поносил свадьбу, уверяя, что один из  свидетелей будто бы все плечо ему растулумбасил. Выпили, однако ж, с великим  удовольствием и за свидетеля. Обесчелюстевший свидетель складывал руки и молча  просил прощения, ибо говорить он не мог. Луар жаловался, что свидетель  обезручевший так хватил его кулаком по локтю, что он у него теперь весь  расхлобытрулуплющенный.    

– Нет,  правда, что я им сделал? – заговорил Трюдон, прикрывая левый глаз носовым  платком и показывая свой с одного края прорванный барабан. – Мало того что  они мне изо всех сил раскокшпоктребеньхлебеньтреньгрохали бедный мой глаз, еще  и барабан мой прорвали. В барабан на свадьбах всегда бьют, барабанщика же  чествуют, но не бьют никогда. Черт знает что такое!    

–  Братец! – сказал ему ябедник-одноручка. – У меня тут есть старая  большая королевская грамота, на вот, возьми ее, заткни свой барабан и прости  меня ради Бога. Да будет мне свидетельницей ривьерская Божья Матерь, я не желал  тебе зла.    

Один из  оруженосцев, в подражание доброму и доблестному сеньору де ла Рош-Розе[749]  прихрамывавший и на одну ногу припадавший, сказал свидетелю с нахлобученной на  подбородок челюстью:    

– Кто вы  такие: борцы, бойцы или же убийцы? Мало вам, что вы  искалечковерувечкровянкровавколупкрошкромскорежили верхние наши челюсти, вам  еще надо было пинками бацбуцзвезданхрясгрюктрюкбабахчебурахать нас по ногам?  Это потешный, по-вашему, бой? Убой это, а не бой потешный.    

Свидетель,  сложив руки и, по-видимому, моля о прощении, шлепал языком, как обезьяна:    

– Мой…  не мой… немой…    

Новобрачная  плакала смеясь и смеялась сквозь слезы, оттого что ябедники, не  удовольствовавшись битьем куда ни попало и куда придется и задав ей славную  выволочку, сверх того предательски тыкщипщуплазлапцапцарапали ей места  неудобьсказуемые.    

– Это  все козни злого духа! – воскликнул Баше. – Господин король (так зовут  ябедников) ни с того ни с сего, здорово живешь, взбутетенил добрую мою женушку.  Ну да я на него не в обиде. Это так, милые свадебные ласки. Но только мне  теперь ясно, что явился-то он ко мне с повесткой как ангел-вестник, а  колошматит он как черт. Он такой любитель потаскивать за волосы, что, уж верно,  он брат потаскун. Я охотно пью за него, а также за вас, господа свидетели.    

– Да, но  из-за чего и по какому поводу он меня и этак и разэтак потчевал  колотушками? – заговорила супруга де Баше. – Впрочем, пусть черт его  возьмет, если я на него сержусь. Нет, видит Бог, не сержусь! Я скажу одно: плечи  мои никогда еще не ощущали на себе таких сильных пальцев.    

Дворецкий  держал левую руку на перевязи, точно она была у него раздробсломсвихнута.    

–  Нечистый меня угораздил пойти на эту свадьбу, – ворчал он. – Истинный  Бог, у меня все руки изуродмочалмолочены. Плевать бы на такие свадьбы! Ей-богу,  это ни дать ни взять пир лапифов, описанный самосатским философом.[750]    

Ябедник  больше уж ничего не говорил. Свидетели же извинились, сказали, что они это не  нарочно, и просили ради Бога простить их.    

С тем  они и уехали. В полумиле от замка Баше ябеднику стало не по себе. Свидетели же,  прибыв в Иль-Бушар, объявили во всеуслышание, что такого порядочного человека,  каков сеньор де Баше, и такого почтенного дома, как у него, они отроду не  видывали, что никогда еще не гуляли они на такой веселой свадьбе, а что вся  вина на них, так как они первые пошли на кулачки; вот только не знаю, сколько  они еще потом прожили.    

Тогда же  было признано, что деньги де Баше еще более пагубны, вредоносны и губительны  для ябедников и свидетелей, нежели встарь тулузское золото или же Сеев конь[751] для  их обладателей. Сеньора де Баше с тех пор оставили в покое, свадьбы же его  вошли в поговорку.    

     Глава XVI

  О том, как брат Жан испытывает натуру сутяг    

     

–  Рассказ этот сам по себе занятен, – заметил Пантагрюэль, – однако  страх Божий вечно должен быть перед глазами нашими.    

– Мне бы  он еще больше понравился, – сказал Эпистемон, – когда бы град  железных перчаток обрушился на жирного настоятеля. Он тратил деньги для  собственного удовольствия: для того, чтобы досадить Баше, отчасти же для того,  чтобы и ябедникам досталось. Тумаки созданы для его бритой головы, особливо  ежели принять в рассуждение чудовищное лихоимство тех бродячих судей, что чинят  суд под сенью вяза. А чем же несчастные ябедники виноваты?    

– Мне  пришел на память, – заговорил тут Пантагрюэль, – один благородный  житель древнего Рима по имени Луций Нератий. Происходил он из знатной и по тому  времени богатой семьи. Самодур он был, однако ж, изрядный: отправляясь  куда-нибудь, он приказывал своим слугам набить сумки золотом и серебром, и если  на улице ему попадался какой-нибудь вертопрах, он без всякого повода, просто  так, шутки ради, наотмашь бил его кулаком по лицу, а чтобы умаслить потом  вертопраха и чтобы тот не подал в суд, он давал ему денег. Вознаграждая же и  удовлетворяя его таким образом, он действовал в согласии с законами Двенадцати  таблиц. Так он расточал свое достояние и за свои собственные деньги избивал  людей.    

–  Клянусь священной сандалией святого Бенедикта, я сейчас допытаюсь, где  правда! – воскликнул брат Жан.    

С этими  словами он ступил на сушу, достал кошелек, вынул оттуда двадцать экю с солнцем,  а затем громогласно и во всеуслышание объявил великому стечению ябеднического  народа:    

– Кто  хочет получить двадцать золотых экю за то, чтобы его дьявольски избили?    

– Я! Я!  Я! – завопили все. – Изобьете вы нас до бесчувствия, милостивый  государь, мы в том уверены, зато и заработок недурен.    

И тут  все наперегонки бросились к брату Жану: каждому хотелось, чтобы его вздули за  столь высокую плату. Брат Жан, оглядев все скопище, выбрал одного краснорожего  ябедника, у которого на большом пальце правой руки красовался тяжелый и широкий  серебряный перстень с весьма крупным жабьим камнем.    

Как  скоро выбор был сделан, слуха моего достигнул дружный ропот толпы, а один  молодой, высокий и сухопарый ябедник, малый дошлый, сведущий и, по общему  мнению, пользовавшийся весом в церковном суде, стал жаловаться и ворчать, что  краснорожий отбивает у них у всех практику и что если бы в их местности можно  было заработать только лишь на тридцати палочных ударах, то двадцать восемь с  половиной он оттягивал бы себе. Все эти жалобы и сетования были, однако ж,  вызваны не чем иным, как завистью.    

Брат Жан  в полное свое удовольствие накостылял краснорожему спину и живот, руки и ноги,  голову и все прочее, так накостылял, что мне даже показалось, будто он уходил  его насмерть. Засим он протянул ему двадцать экю. И тут мой поганец вскочил с  таким счастливым видом, как будто он король или даже два короля, вместе взятые.    

Другие  ябедники меж тем взмолились к брату Жану:    

– Отец  дьявол! Ежели вам благоугодно еще кого-нибудь поколотить, то мы, отец дьявол,  возьмем с вас подешевле. Мы к вашим услугам, со всеми нашими мешками, бумагами,  перьями, со всем, что ни есть!    

Краснорожий  на них напустился и гаркнул:    

– Ах,  чтоб вас всех, голь перекатная, вы что же это, на мой рынок лезете? Хотите  переманить и отбить у меня покупателей? Вызываю вас после дождичка в четверг в  церковный суд, пусть вас бесы унесут! Я вас засужу, вы у меня к самому  воверскому черту отправитесь!    

Затем он  повернулся к брату Жану и с веселым, сияющим лицом заговорил:    

–  Преподобный отец дьявол! Ежели, государь мой, я вам подхожу и ежели вам угодно  еще немножко позабавиться и меня взгреть, то я готов и за полцены, лишнего не  возьму. А уж вы меня не щадите. Я весь как есть к вашим услугам, господин  дьявол, – с головой, с легкими, со всеми потрохами. Положа руку на сердце  вам говорю!    

Брат Жан  прервал его излияния и удалился. Прочие ябедники ринулись к Панургу,  Эпистемону, Гимнасту и другим и обратились с покорной просьбой побить их за  самое скромное вознаграждение, а то, мол, придется им, ябедникам, невесть  сколько сидеть не евши. Никто, однако ж, не стал их слушать.    

Далее,  раздобывая пресную воду для судовой команды, мы повстречали двух старых  ябедниц, горько плакавших и сетовавших. Пантагрюэль оставался на корабле и как  раз в это время подал знак к отплытию. Мы было подумали, что это родственницы  того ябедника, которого отдубасил брат Жан, и спросили, чего они так убиваются.  Они ответили, что как же, мол, им не плакать, когда только что двум  наипочтеннейшим гражданам Ябедарии на виселице обмотали вокруг шеи монаха.    

– Мои  слуги потехи ради обматывают монаха, сиречь веревку, спящим своим товарищам  вокруг ног, – заметил Гимнаст. – А обмотать монаха вокруг шеи – это  значит кого-нибудь повесить и удавить.    

– Вот,  вот, – подтвердил брат Жан. – Вы рассуждаете совсем как святой Жан де  ла Палис.    

Мы  спросили, за что их вздернули, и нам ответили, что они стащили сбрую мессы  (понимай – облачение) и спрятали ее под рукавом церковного прихода (понимай –  под колокольней).    

– Экие  туманные аллегории! – заметил Эпистемон.    

     Глава XVII

  О том, как Пантагрюэль прошел остров Тоху, остров Боху[752], а  также о необычайной кончине Бренгнарийля[753],  ветряных мельниц глотателя    

     

В тот же  день Пантагрюэль прошел остров Тоху, а также Боху, где ничего нельзя было  зажарить: громадный великан Бренгнарийль за неимением ветряных мельниц, коими  он обыкновенно питался, слопал все сковороды, сковородки, горшки, кастрюли и  чугунки, какие там только были. И вот случилось так, что под утро, в час  пищеварения, он опасно заболел несварением желудка, вызванным, как уверяли  медики, тем, что врожденная пищеварительная способность его желудка, благодаря  которой он переваривал целые ветряные мельницы, не вполне справлялась со  сковородами и горшками; котлы же и чугунки он переваривал недурно, о чем  свидетельствовали осадок и слизь в тех четырех бюссарах мочи, которые он в два  приема испустил поутру.    

К нему  были применены различные медицинские средства. Болезнь, однако ж, оказалась  сильнее лекарств. И доблестный Бренгнарийль в то же утро преставился, и кончина  его была столь необычайна, что после этого вас бы не удивила даже Эсхилова  смерть; Эсхил же, которому прорицатели роковым образом предрекли, что в определенный  день он будет погребен под каким-то предметом, долженствующим на него  обрушиться, в предуказанный ему день, выйдя из города, старательно обходил  всякого рода строения, деревья, скалы и все то, что могло бы на него свалиться  и падением своим сокрушить его. Остановился он посреди широкого луга, поручил  себя вольному и открытому небу и решил, что здесь ему совершенная обеспечена  безопасность, разве только на него обрушится небесный свод, а это казалось ему  невозможным. Между тем я слыхал, что жаворонки очень боятся падения небесного  свода – боятся, что если свод в самом деле рухнет, то их всех переловят.    

Того же  самого опасались некогда и прирейнские кельты: то были доблестные, храбрые,  рыцарственные, воинственные и победоносные французы, и вот, когда Александр  Великий спросил их, чего они боятся больше всего на свете, – а он был  совершенно уверен, что, приняв в рассуждение великие его подвиги, победы,  завоевания и триумфы, они назовут именно его, – они ответили, что не  боятся ничего, кроме падения небесного свода, но это, однако ж, не помешало им,  если верить Страбону (кн. VII) и Арриану (кн. I), вступить в дружественное  объединение и союз с отважным и великодушным этим царем.    

Плутарх  в своей книге О лице, появляющемся на поверхности луны, рассказывает,  что некто Фенак боялся, как бы на землю не упала луна, и испытывал жалость и  сострадание к тем, кто под нею живет, то есть к эфиопам и тапробанцам: а ну как  свалится на них этакая громада! Боялся он еще за небо и землю, так как, по его  мнению, они недостаточно прочно зиждутся и держатся на Атлантовых столпах, в  существование которых, по свидетельству Аристотеля (Meta ta phys[754], кн.  V), верили древние.    

Эсхил,  несмотря на все предосторожности, погиб от того, что на него свалилась и упала  черепаха: она выскользнула из когтей орла, ширявшего в поднебесье, упала прямо  ему на голову и панцирем своим раскроила ему череп.    

Еще  пример: поэт Анакреон умер, подавившись косточкой от винограда. Еще пример:  римский претор Фабий умер, поперхнувшись козьим волосом, попавшим в чашку с  молоком. Еще пример: один человек, сдерживая ветры и стесняясь как следует  трахнуть в присутствии римского императора Клавдия, скоропостижно скончался.  Еще пример: некий римлянин, погребенный при Фламиниевой дороге, жалуется в  своей эпитафии: умер-де он от того, что кошка укусила ему мизинец. Еще пример:  Кв. Леканий Басc скоропостижно скончался от того, что уколол себе иголкой  большой палец левой руки, хотя этот укол был почти незаметен. Еще пример:  нормандский медик Кенло скоропостижно скончался в Монпелье от того, что  перочинным ножом неудачно вырезал впившегося ему в руку клеща.    

Еще  пример: слуга Филемона, чтобы его господин побольше выпил за обедом, принес  фиги, а сам пошел за вином, но в это самое время в помещение забрался  приблудный осел и с блаженством принялся уничтожать разложенные фиги. Явился  Филемон и, с любопытством понаблюдав за тем, как мило осел уплетает фиги,  сказал своему возвратившемуся слуге: «Коль скоро осел перестал наслаждаться  фигами, дай ему запить добрым вином, которое ты сейчас принес». Тут Филемон  пришел в необычайно веселое расположение духа и разразился диким хохотом, и так  долго он хохотал, что вследствие крайнего напряжения селезенки дыхание у него  пресеклось, и он скоропостижно скончался.    

Еще  пример: Спурий Сауфей умер от того, что, придя из бани, съел яйцо всмятку. Еще  пример: Боккаччо рассказывает об одном человеке, который скоропостижно  скончался от того, что поковырял в зубах стебельком шалфея[755]. Еще пример: Филиппо  Плакут, будучи до этого свеж и бодр, предварительно ничем не болея,  скоропостижно скончался, уплатив старый долг. Живописец Зевксис скоропостижно  скончался от смеха при взгляде на портрет старухи, им же самим написанный.  Тысячи подобных случаев вы найдете у Веррия, у Плиния, у Валерия, у Баптиста  Фульгозе, у Бакабери-старшего.    

Добрый  же Бренгнарийль – увы! – подавился куском свежего масла, который он по  совету врачей ел возле самого устья жарко пылавшей печки.    

Еще мы  узнали, что куланский король на острове Боху разгромил сатрапов царя Мехлота[756] и  сровнял с землей твердыни Белимы[757].  Затем мы прошли острова Наплевать и Начихать, далее острова Телениабин и  Генелиабин, очень красивые и обильные клистирами, и, наконец, острова Эвиг и  Эниг, из-за которых некогда вышла ошибка с ландграфом Гессенским.[758]    

     Глава XVIII

  О том, как Пантагрюэля застигла в море сильная буря    

     

На  другой день мы заметили с правой стороны девять судов, груженных монахами[759]:  иаковитами, иезуитами, капуцинами, эрмитами, августинцами, бернардинцами,  целестинцами, театинцами, эгнатинцами, амедейцами, кордельерами, кармелитами,  францисканцами и прочими святыми отцами, ехавшими на Кесильский собор[760],  дабы защитить догматы истинной веры от новоявленных еретиков. При виде их  Панург возвеселился духом: он полагал, что таковая встреча предвещает удачу не  только на этот день, но и на длинный ряд последующих, а посему, вежливо с  честными отцами поздоровавшись и поручив спасение своей души их святым  молитвам, он велел сбросить на их суда семьдесят восемь дюжин окороков,  изрядное количество икры, несколько десятков кругов колбасы, несколько сотен  барбунов и две тысячи ангелотиков[761]  на помин души усопших.    

Пантагрюэль  между тем пребывал в задумчивости и унынии. Понаблюдав за ним, брат Жан наконец  осведомился, чем вызвано столь не свойственное ему дурное расположение духа, но  в эту самую минуту лоцман, заметив, что флюгер на корме завертелся, и поняв,  что надвигается страшнейшая буря и шторм, отдал приказ всем быть наготове – не  только кормчим, младшим матросам и юнгам, но и нам, пассажирам, велел убрать  паруса на фок– и грот-мачте, убрать марсель, главный парус, парус на  бизань-мачте и на бушприте, спустить булини, большую и малую стеньгу, равно как  и бизань-мачту, а на реях оставить только выбленки и ванты.    

Внезапно  море вздулось и всколебалось до самой пучины; громады волн с размаху ударялись  о борта; мистраль, сопровождаемый бешеным ураганом, неистовыми порывами,  ужасными вихрями и смертоносными шквалами, засвистал в реях; небесный свод  загремел, заблистал, засверкал, хлынул дождь, посыпался град; воздух утратил прозрачность,  сделался непроницаемым, темным и мрачным, и только зарницы, вспышки молний и  прозоры меж огнедышащих туч озаряли тьму; категиды, тиэллы, лелапы и престеры[762]  беспрерывно проносились над нами; по временам все вокруг нас вспыхивало при  свете псолоентов, аргов, элик и прочих истечений эфира; рассеянным и блуждающим  взором следили мы за тем, как чудовищные смерчи вздымали крутые валы. Поверите  ли, у нас было такое чувство, словно это древний хаос, в коем все стихии –  огонь, воздух, море, земля – слились воедино.    

Панург  пребывал на палубе; досыта напитав дерьмоядных рыб содержимым своего желудка,  удрученный, пришибленный, полумертвый, он призывал на помощь всех угодников и  угодниц, давал обещание как-нибудь поисповедаться и наконец в великом ужасе  воскликнул:    

– Эй,  кок, дружочек, папаша, дяденька, дай мне чего-нибудь солененького! Я вижу, нам  скоро предстоит как следует наглотаться водички. Чуть-чуть еды и вдосталь питья  – это будет отныне моим девизом. Дал бы Господь и пресвятая, пречистая,  преблагословенная наша Богородица, очутился бы я теперь, да не теперь, а сию  минуту, на твердой земле, – как бы мне было хорошо!    

О,  трижды, четырежды блаженны те, кто разводит капусту! О Парки, зачем вы не  выпряли из меня капустника! О, как ничтожно число тех, кому Юпитер уготовал  счастливый удел разводить капусту! У них всегда одна нога на земле и другая тут  же рядом. Пусть кто угодно ведет споры о счастье и высшем благе, – по  моему разумению, за наивысших счастливцев должно почитать сейчас тех, кто  разводит капусту, и я более прав, чем Пиррон, который, в минуту подобной  опасности увидев на берегу хряка, подбиравшего рассыпанный ячмень, почел его за  наивысшего счастливца, во-первых, потому, что у него вдоволь ячменя, а  во-вторых, потому, что он – на земле.    

Эх, по  мне суша лучше самой сладкой водицы! Боже, Спасителю мой, эта волна нас снесет!  Друзья, дайте капельку уксусу! Я весь мокрый от страха. Горе нам! Фалы  оборваны, от носового каната одни обрывки остались, коуши сломаны, брам-стеньга  плавает в море, подводная часть смотрит прямо на солнце, якорные канаты почти  все оборваны. Увы, увы, где наши булини? Амба нам, амба! Фок-мачта упала в  воду. Увы, кому достанутся эти обломки? Друзья, позвольте мне укрыться за  парапетом! Эй, ребята, фонарь упал! Ах, Боже мой, не выпускайте из рук ни  румпеля, ни талей! Я слышу, как скрипит руль. Он не сломался? Бога ради,  спасите брюк, на бейфут не обращайте внимания! Бе-бе-бе, бу-бу! Господин  звездочет! Будьте добры, взгляните на стрелку компаса, откуда идет шторм? Я с  ума схожу от страха, честное слово! Бу-бу-бу-бу-бу! Пришел мой конец. Я даже в  штаны наложил от ужаса! Бу-бу-бу-бу! Брррррр! Бррррр! Бу-бу-бу! У-у-у!  Бу-бу-бу-бу! Тону, тону, тону, помираю! Добрые люди, тону!    

     Глава XIX

  О том, как вели себя во время бури Панург и брат Жан    

     

Пантагрюэль  призвал на помощь Спасителя и вслух горячо и усердно помолился, а затем по  указанию лоцмана обеими руками стал поддерживать мачту. Брат Жан, оставшись в  одной куртке, поспешил на подмогу кормовым матросам. Эпистемон, Понократ и  прочие последовали его примеру. Один лишь Панург прилип к палубе и все только  плакал да сетовал. Брат Жан, проходя между скамьями для гребцов, увидел его.    

– Эй ты,  теленок, плакса, хныкало! – крикнул он. – Лучше бы помог нам, чем  сидеть на собственных яичках, как мартышка, и реветь коровой, – ей-богу,  право!    

–  Бе-бе-бе, бу-бу-бу! – отвечал Панург. – Брат Жан, друг мой, отец мой  родной, я тону, тону, друг мой, тону! Погиб я, отец мой духовный, друг мой,  погиб! Ваш меч меня не спасет. Горе нам, горе! Мы уже прошли всю гамму,  перевалили за верхнее «до». Бе-бе-бе, бу-бу! Горе нам! А сейчас мы уже за  нижним «до». Тону! Папаша, дядюшка, драгоценный вы мой! Вода просочилась через  воротник в туфли. Бу-бу-бу, гу-гу-гу, га-га-га-га-га, тону! Увы нам, увы,  гу-гу-гу-гу-гу-гу! Бе-бе, бу-бу, бо-бу, бо-бу, го-го-го-го-го! Увы, увы! Сейчас  я – точь-в-точь раздвоенное дерево: ноги вверху, голова внизу. Эх, кабы дал мне  Бог перенестись на корабль к тем преподобным и блаженным соборничающим отцам, с  которыми мы нынче утром встретились, – они такие набожные, такие  откормленные, такие веселые, такие ласковые, такие приветливые! Горе, горе,  горе, увы, увы! Эта чертова волна (теа culpa, Deus![763]), то бишь эта  Божья волна, захлестнет наше судно! Увы! Брат Жан, отец мой, друг мой,  исповедуйте меня! Вы видите, я на коленях! Confiteor![764] Благословите меня!    

– Эй,  чертов висельник! Иди помогать, иди, тридцать легионов чертей!.. – крикнул  брат Жан. – Пойдешь ты или нет?    

– Отец  мой, друг мой, в такой час грешно ругаться! – молвил Панург. – Вот  завтра – сколько вам будет угодно. Горе нам, горе, увы! Вода заливает наш  корабль. Тону! Увы, увы! Бе-бе-бе-бе-бе, бу-бу-бу-бу! Мы уже на дне! Горе нам,  горе! Я обеспечу миллион восемьсот тысяч годового дохода тому, кто перенесет  меня, всего как есть в дерьме и г… на сушу, если только найдется такой человек  в моей г…нной стране. Confiteor! Увы! Позвольте мне составить самое  краткое завещание, хотя бы один параграф!    

– Тысячу  чертей в утробу этому рогоносцу! – вскричал брат Жан. – Господи,  помилуй! Мы на краю гибели, мы должны наизнанку вывернуться, иначе нам всем  конец, а ты о завещании? Идешь ты или нет, черт бы тебя побрал? Начальник  галер, голубчик мой, помощник начальника, душа моя, сюда! Гимнаст, сюда, на  эстантероль! Крест истинный, мы пропали! Вон уж фонарь потух. Сейчас все  полетит к чертовой матери.    

– Горе  нам, горе, горе! – вопил Панург. – Бу-бу-бу-бу-бу! Горе, горе! Неужто  нам всем грозит неминучая гибель? Увы мне, добрые люди, тону, умираю! Consummatum  est. Конец мой пришел!    

–  Му-му-му! – сказал брат Жан. – Фу, до чего ж ты мне противен, с…ая  плакса! Эй, юнга, береги, черт возьми, насос! Тебя что, зашибло? Ах ты,  Господи! Привяжи его к якорному битенгу! Туда его, туда, черт побери! Так, так,  мальчик, так!    

– Ах,  брат Жан, отец мой духовный, друг мой, не ругайтесь! – возопил  Панург. – Вы грешите. Горе мне, горе. Бе-бе-бе, бу-бу-бу! Друзья мои,  тону, умираю! Прощаю всем. Счастливо оставаться! In manus… Бу-бу-бу-у-у-у!  Святой Михаил Орский и святитель Николай! В последний раз взываю к вам! Обещаю  вам и Господу Богу нашему: если вы мне поможете, то есть если вы меня избавите  от этой напасти и вынесете на сушу, я вам построю хорошенькую  боль-шую-пребольшую малюсенькую капеллу, а то и две,    

     

Между Канд и Монсоро,    

Где не пасет пастух коров*.    

     

Горе  мне, горе! В меня влилось восемнадцать с лишним ведер воды. Бу-бу-бу-бу! Какая  же она горькая, соленая!    

–  Клянусь кровью, плотью, чревом и головой, – сказал брат Жан, – если  ты не перестанешь ныть, я угощу тобой морского волка. Какого дьявола мы до сих  пор не выкинули его за борт? А ну-ка, гребец, приналяг, славный парень! Так,  так, дружище! Эй вы, там, наверху, держитесь! Ого! Вот так полыхнуло, вот так  громыхнуло! Не то все черти сорвались нынче с цепи, не то Прозерпина[765]  рожает. Весь ад танцует с погремушками.    

     Глава XX

  О том, как кормовые матросы поручают корабли воле зыбей    

     

–  Ах, – воскликнул Панург, – вы грешите, брат Жан, бывший мой друг! Я  говорю «бывший», ибо в настоящее время и я ничто, и вы ничто. Мне неприятно вас  останавливать: сдается мне, что ругань приносит большую пользу вашей  селезенке, – так же точно дровосек чувствует огромное облегчение, если  кто-нибудь при каждом ударе громко кричит возле него: «Хек!», и так же точно  играющему в кегли становится необыкновенно легко на душе, если какой-нибудь  сообразительный человек, видя, что шар его катится не туда, клонит голову и  поворачивается всем корпусом в ту сторону, где бы метко пущенный шар неминуемо  сбил кегли. Как бы то ни было, вы грешите, милый мой друг. А что, если мы  сейчас съедим что-нибудь этакое кабирное, – может статься, это нас спасет  от грозы? Я читал, что в море во время бури никогда не испытывали страха и  находились в безопасности жрецы кабиров[766],  столь прославленных Орфеем, Аполлонием, Ферекидом, Страбоном, Павсанием и  Геродотом.    

– Э, что  там! Чушь он городит, черт его дери! – сказал брат Жан. – Ну его к  тысячам, к миллионам, к сотням миллионов чертей, этого чертова рогоносного  рогача! Эй ты, тигр полосатый, помоги нам! Ты будешь помогать или нет? Всем на  бакборт! Клянусь священною главой Господа Бога, что это за обезьяньи молитвы  бормочешь ты себе под нос? Ведь этот самый чертов горе-моряк и накликал бурю, и  сейчас только он один на всем судне не помогает команде. Если вы так и будете  там сидеть, я с вами расправлюсь, как сам демон бури. Сюда, юнга, сюда, душенька,  держи крепче, сейчас я завяжу греческий узел! Ах, какой ты милый! Дай Бог тебе  стать аббатом в Талемузе, а того, кто сейчас там настоятелем, перевести бы в  Круле! Понократ, братец! Смотрите, как бы вас там не ушибло! Эпистемон!  Отойдите от борта, – я видел, как туда ударила молния.    

– Греби  веселей!    

–  Отлично сказано! Веселей, веселей, веселей! Шлюпки готовь! Веселей! Боже  милосердный, это еще что? Нос – в щепы! Ну что ж, гремите, черти, п….те, с. те!  Чихал я на эту волну! Слава Богу, она меня не слизнула. Кажется, будто миллионы  чертей со всей округи собрались на капитул или же галдят на выборах нового  ректора.    

– На  бакборт!    

–  Отлично сказано! Эй, юнга! Ну-ка, черт возьми, подтяни повыше блок! На бакборт,  на бакборт!    

–  Бе-бе-бе, бу-бу-бу! – бормотал Панург. – Бу-бу, бе-бе-бе, бу-бу-бу,  тону! Не видать ни неба, ни земли. Горе нам, горе! Из четырех стихий здесь  остались только две: огонь и вода. Бу-бу-бу, бу-бу! Эх, кабы Господь по великой  милости своей перенес меня сейчас в Сейи, на виноградник, или же в Шинон, к  пирожнику Иннокентию, поближе к расписанному погребку, – я бы даже  согласился, засучив рукава, печь пирожки! Помощник галерного начальника! Вы не  могли бы выбросить меня на сушу? Мне про вас столько хорошего говорили! Я отдам  вам все мое Рагу и всю мою огромную улитню[767],  если благодаря вашему хитроумию я ступлю на твердую землю. Горе мне, горе,  тону! Послушайте, друзья мои! Коль скоро к тихой пристани нам все равно не  причалить, давайте станем на рейде где попало. Бросьте якоря. Избежим этой  опасности, умоляю вас! Господин начальник! Будьте любезны, опустите веревку и  лот! Вымерим глубину! Господин начальник, друг мой! Ради Создателя, давайте  сделаем промер! Давайте узнаем, можно ли тут пить стоя, не нагибаясь. У меня на  сей предмет особые соображения.    

– Реи  долой, эй! Реи долой! – крикнул лоцман. – Руку на фал! Реи спусти!  Фаль, реи спусти, береги паруса! Галсы ниже, ниже, эй! Реи спусти, эй, режь  носом волну! Вынь румпель! Ложись в дрейф!    

– Где  мы? – спросил Пантагрюэль. – Боже, Спасителю наш, помоги!    

– Ложись  в дрейф, эй! – скомандовал старший лоцман Жаме Брайе. – Ложись в  дрейф! Думай каждый о своей душе, молись, надейся только на чудо!    

–  Дадимте какой-нибудь хороший торжественный обет! – предложил  Панург. – Горе нам, горе нам, горе нам, бу-бу, бе-бе-бе, бу-бу-бу! Горе  нам, горе! Пошлем кого-нибудь за нас паломничать! Ну да, ну да, сложимся по  нескольку лиаров, ну да!    

– Эй,  туда, туда, черт бы вашу душу взял! – вскричал брат Жан. – На  штирборт! Ради всего святого, ложись в дрейф! Вынь румпель, эй! Ложись в дрейф,  ложись в дрейф! Эй, давайте-ка выпьем! Только самого лучшего, самого что ни  есть полезного для желудка. Эй, кок, слышите? Сообразите, спроворьте! Все равно  полетит оно у вас к чертовой матери. Эй, паж! Тащи сюда мое рвотное! (Так он  называл свой служебник.) Погодите! Пробки долой, друг мой, вот так! Господи,  Твоя воля! Ну и град, ну и молния! Эй вы, там, наверху! Пожалуйста, держитесь!  Когда у нас праздник всех святых? По-моему, нынче у нас не праздник, а  безобразник, и не всех святых, а всех чертей.    

–  Ай-ай-ай! – воскликнул Панург. – Брат Жан зря губит свою душу! Какого  верного друга я в нем теряю! Горе нам, горе, час от часу не легче! От Сциллы мы  идем к Харибде. Увы мне, я тону! Confiteor! Брат Жан, отец мой! Одно  только слово вместо завещания! Господин извлекатель квинтэссенции, друг мой,  Ахат мой! Ксеноман, драгоценный мой! Ай-ай, я тону, два слова вместо завещания!  Вот здесь, на этой циновке!    

     Глава XXI

  Продолжение бури и краткое собеседование о завещаниях, составленных на море    

     

–  Составлять завещание в такой час, – сказал Эпистемон, – когда нам  надлежит напрячь все свои силы, чтобы помочь команде предотвратить  кораблекрушение, представляется мне делом неуместным и несвоевременным, и  напоминает это мне легионеров и любимцев Цезаря, которые, вступив вместе с ним  в Галлию, занимались тем, что составляли завещания со всякими приписками,  жаловались на судьбу и оплакивали разлуку с женами и римскими друзьями, а между  тем им необходимо было взяться за оружие и во что бы то ни стало разбить своего  противника Ариовиста[768].  Это глупость, достойная того пахаря, который опрокинул на пашне телегу и,  вместо того чтобы подстегнуть волов и собственными руками вытащить колеса, стал  призывать на помощь Геркулеса. К чему послужит вам здесь завещание? Ведь мы или  избегнем этой опасности, или потонем. Если избегнем, оно вам не пригодится.  Завещание действительно и вступает в силу только в том случае, если завещатель  умер. Если же мы потонем, то ведь и его постигнет подобная участь. Кто тогда  доставит завещание душеприказчикам?    

–  Какая-нибудь добрая волна выбросит его на берег, как Одиссея, – отвечал  Панург, – а царская дочь, выйдя в тихую погоду прогуляться, найдет его,  свято исполнит мою последнюю волю и воздвигнет мне на берегу памятник,  великолепием своим не уступающий тому, который Дидона поставила супругу своему  Сихею[769];  Эней – Деифобу, на Троянском берегу, близ Реты; Андромаха – Гектору, в городе  Бутроте; Аристотель – Гермию и Эвбулу; афиняне – поэту Еврипиду; римляне –  Друзу в Германии и Александру Северу, своему императору, в Галлии;  Ариуропластис – Каллакохросу; Ксенокрит – Лисидике; Тимар – сыну своему  Телевтагору; Эвполид и Аристодика – сыну своему Теотиму; Онест – Тимоклу;  Каллимах – Сополиду, сыну Диоклида; Катулл – своему брату; Статий – своему  отцу, а Жермен де Бри[770]  – Эрве, бретонскому кормчему.    

– Что ты  мелешь? – вскричал брат Жан. – Помогай нам, пятьсот миллионов чертей  бы тебя унесло, помогай, язва тебе в усы, полтора локтя злокачественных нарывов  тебе на штаны и на новый гульфик! Ведь судно-то наше терпит крушение! Бог ты  мой, разве мы сможем спасти его? Здесь все морские черти собрались! Нет, пусть  меня черти возьмут, но только нам не выкарабкаться!    

Тут  послышался жалобный голос Пантагрюэля:    

–  Господи, спаси нас! Погибаем! Впрочем, да не будет по желанию нашему, но да  исполнится Твоя святая воля.    

– С нами  Бог и Пречистая Дева! – воскликнул Панург. – Горе мне, горе, тону!  Бе-бе-бе, бу-бе-бе, бу-бу! In manus! Боже правый! Пошли мне  какого-нибудь дельфина, чтобы он перенес меня на сушу, как малыша Ариона[771]! Я  прекрасно сыграю на арфе, если только она цела.    

– Черт  меня побери, – молвил брат Жан («С нами Бог!» – пробормотал  Панург), – если я сейчас не спущусь и не докажу тебе наглядно, что твои  яички привешены к заду орогаченного, рогоносного, обезроженного теленка! Му-у,  му-у, му-у! Иди к нам сюда помогать, ревучий бычище, тридцать миллионов чертей  тебе в глотку! Идешь ты или нет, тюлень? Фу, какой мерзкий плакса!    

– От вас  только это и слышишь.    

– А ну,  подайте сюда мое милое рвотное – сейчас я поглажу его против шерсти, почитаю с  конца. Beatus vir qui non abiit…[772]  Я знаю это наизусть. Обратимся к житию святителя Николая.    

     

Horrida tempestas montem turbavit  acutum.[773]    

     

«Грозой»  звали в коллеже Монтегю одного великого секателя школяров. Если педагоги,  секущие бедных детей, невинных школяров, осуждены на вечную муку, то, клянусь  честью, он, уж верно, висит сейчас на колесе Иксиона и хлещет розгой куцую  собачонку, чтобы она быстрее его вертела; если же за сечение невинных детей  наставникам уготовано вечное блаженство, то, должно полагать, он сейчас  превыше…    

     Глава XXII

  Конец бури    

     

– Земля,  земля! – воскликнул Пантагрюэль. – Я вижу землю! Не унывай, ребята!  Мы недалеко от гавани. Я вижу, на севере небо прояснело. Чувствуете сирокко?    

– Не  вешать голову, ребята, ветер упал! – крикнул лоцман. – К большой  стеньге! Веселей, веселей! К булиням грот-мачты! Канат на кабестан! Верти,  верти, верти! Руку на фал! Веселей, веселей, веселей! Поверни румпель! Держи  крепче лопарь! Готовь полозья! Готовь шкоты! Готовь булини! Сади галсы на  бакборте! Румпель под ветер! Тяни шкот штирборта, сукин ты сын!    

– Вот  теперь, милый человек, ты по крайней мере знаешь, кто была твоя матушка, –  обратясь к матросу, ввернул брат Жан.    

– Идти  бейдевинд! На всех парусах! Румпель кверху!    

– Есть  румпель кверху! – отвечали матросы.    

–  Сокращай путь! Носом к рейду! Эй, кренгельсы! Поставить лисели! Веселей,  веселей!    

–  Отлично сказано и придумано, – заметил брат Жан. – А ну-ка, ну-ка,  ну-ка, ребята, живо! Так! Веселей, веселей!    

– На  штирборт!    

–  Отлично сказано и придумано. По-моему, гроза вовремя разразилась и кончилась.  Слава тебе, Господи! Черти от нас отстали.    

– Трави!    

–  Сказано отлично, с полным знанием дела. Трави, трави! Милейший Понократ! Бога  ради, сюда, неутомимый потаскун! Уж этот блудник наплодит одних мальчиков!  Любезный Эвсфен! К малой стеньге!    

–  Веселей, веселей!    

–  Отлично сказано! Веселей, веселей! Бога ради, веселей!    

– Не  боюсь я ничего: ведь сегодня Рождество, Рождество, Рождество!    

– Мне  нравится этот келевм[774], –  заметил Эпистемон, – он сейчас как раз кстати, – ведь нынче в самом  деле праздник.    

–  Веселей, веселей! Молодцы!    

–  Приказываю вам всем надеяться! – крикнул Эпистемон. – Направо  показалась звезда Кастора.    

–  Бе-бе-бе, бу-бу, – забормотал Панург, – боюсь, что это не Кастор, а  шлюха Елена.    

– По-настоящему  это Миксархагет, – аргивское ее наименование, я думаю, тебе больше  понравится, – сказал Эпистемон. – Эй, эй, я вижу землю, я вижу  гавань, я вижу толпу народа на пристани! Я вижу маячные огни!    

– Эй,  эй! – крикнул лоцман. – Обогнуть мол и отмели!    

– Есть  обогнуть! – отвечали матросы.    

– Ну вот  и все, – сказал лоцман, – сторожевые суда высланы нам навстречу.  Помощь подоспела вовремя.    

– Ах,  мой Создатель, до чего же верно сказано! – воскликнул Панург. –  Золотые слова.    

–  Му-му-му! – сказал брат Жан. – Если ты отведаешь хоть каплю моего  вина, так пусть потом черт меня самого отведает. Слышишь ты, блудодейка  чертова! Господин начальник! Пожалуйте, вот вам полный кубок наилучшего вина.  Эй, Гимнаст! Принеси кувшины и вирелейный, то бишь филейный, кусочек мясца. Да  смотри не споткнись.    

–  Держитесь, ребята, держитесь! – вскричал Пантагрюэль. – Подтянись!  Глядите: к нашему кораблю пристают две ладьи, три небольшие раубарджи, пять  шипов, восемь каперов, четыре гондолы и шесть фрегатов, – добрые люди с  ближайшего острова посылают их нам на помощь. Но кто этот Укалегон[775],  который все время вопит и предается отчаянию? Разве я один держу мачту не  крепче и не прямее, нежели двести канатов?    

– Это  бедняга Панург, – отвечал брат Жан, – у него телячья лихорадка. Во  хмелю он вечно дрожит от страха.    

– Коль  скоро он во всех случаях жизни держится молодцом, а страх на него напал только  во время этой страшной бури и грозного урагана, я уважаю его ни на волос  меньше, чем прежде, – объявил Пантагрюэль. – Подобно тому как  всечасная боязнь есть отличительная черта людей грубых и малодушных, – а  таков был, к примеру, Агамемнон, что и дало основание Ахиллу осрамить его и  сказать, что у него собачий глаз и оленье сердце, – так же точно  бесстрашие в минуту явной опасности есть знак тупоумия, а то и вовсе  бестолковости. Я не склонен думать, что после богохульства самое страшное – это  смерть. И я не собираюсь оспаривать мнение Сократа и академиков: смерть-де сама  по себе не есть зло, смерти как таковой бояться нечего. Но смерть во время кораблекрушения  – это все-таки страшно, и еще как страшно! Недаром Гомер утверждал, что гибель  на море тягостна, отвратительна и противоестественна[776]. Пифагорейцы  придерживались того мнения, что душа представляет собою огонь и что она  огненного происхождения; таким образом, если человек гибнет в воде (стихии,  враждебной огню), то – заключали пифагорейцы (хотя истина не на их стороне) –  вся душа его гаснет. Эней во время бури, застигшей караван его судов близ  Сицилии, пожалел, что не пал от руки силача Диомеда, и сказал, что трижды,  четырежды блаженны те, кто погиб во время пожара Трои. А ведь из нас никто не  погиб. Слава тебе, Спасителю наш, во веки веков! Вот только корабли наши  потрепало изрядно. Ну ничего, починим! Смотрите не сядьте на мель!    

     Глава XXIII

  О том, как после бури Панург опять стал славным малым    

     

– Хо,  хо! – вскричал Панург. – Все прекрасно. Гроза прошла. Будьте любезны,  позвольте мне сойти первым. У меня очень важные дела. Нельзя ли вам еще  чем-нибудь помочь? Дайте, я скручу вам эту веревку. Чего-чего, а храбрости мне  не занимать. Страх мне почти незнаком. Давайте, давайте, мой друг! Нет, нет, я  не робкого десятка. Хотя, признаюсь, когда девятый вал прокатился от носа до  кормы, то меня это несколько встревожило.    

– Парус  убрать!    

–  Правильно! Как, брат Жан, вы бездействуете? Разве сейчас время пить? Почем мы  знаем, – может статься, мучитель святого Мартина нашлет на нас новую бурю?  Не могу ли я вам еще чем-нибудь помочь? Ах, чтоб меня! Я уж теперь каюсь, да  поздно: зачем я не следовал учению тех добрых философов, которые утверждают,  что гулять по берегу моря и плыть возле самой суши – это так же спокойно и так  же приятно, как идти пешком, когда вашу лошадь ведут под уздцы! Хо, хо, хо!  Ей-богу, все прекрасно. Не помочь ли вам еще чем-нибудь? Давайте, давайте! Если  только черт не встрянет, я отлично справлюсь.    

Эпистемон  между тем всеми силами старался не упустить канат и до крови натер себе руку;  послушав речи Пантагрюэля, он сказал:    

– По  чести, государь, буря повергла в страх и трепет не только Панурга, а и меня. Ну  и что ж? Я из кожи вон лез. Я полагаю, что смерть есть роковая и неизбежная  необходимость, но что рано ли, поздно ли умереть, тою или же другою  смертью, – это зависит отчасти от сил небесных, отчасти же и от нас самих.  Нужно неустанно к ним обращаться, взывать к ним, призывать их, просить, молить.  Но этим ограничиваться и на этом успокаиваться нельзя: нам также надлежит  прилагать усилия и всеми способами и всеми средствами им содействовать. Да  простят мне пустословы, то бишь богословы, что я не придерживаюсь их  установлений, – я основываюсь непосредственно на Священном писании[777]. А  знаете, что сказал консул Гай Фламиний, когда он попал в ловушку,  приготовленную ему Ганнибалом, и его окружили в Перуджии, у Тразименского озера[778]?  «Дети мои! – сказал он. – Не надейтесь вырваться отсюда ценою молений  и обетов богам. Нас может вызволить наша сила и доблесть, нам должно мечом  проложить себе дорогу среди врагов». Так же точно Саллюстий приводит слова  Марка Порция Катона[779]  о том, что помощи богов добиваются не праздными обетами и не бабьими  причитаниями. Бдением, трудами, напряжением всех сил – вот чем достигается  желанный и благополучный исход в любом деле. Если в нужде и в опасности человек  выказывает нерадивость, слабость и леность, вотще воззовет он к богам: он их  ожесточил и прогневал.    

– Пусть  черт меня возьмет… – начал брат Жан.    

– Меня  уж он наполовину взял, – ввернул Панург.    

–…но  только сейийский виноград был бы обобран и уничтожен, когда бы я с  молитвенником в руках распевал Contra hostium insidias вместе со всеми  прочими чертями монахами, а не вышел с перекладиной защищать виноградник от  лернейских грабителей.    

– Все  прекрасно, поехали дальше, – сказал Панург. – Вот только брат Жан  бездействует. Его надо звать «брат Жан бездельник», – он смотрит, как я в  поте лица тружусь и помогаю этому почтенному человеку. Господин первый матрос!  Господин начальник! Простите за беспокойство! Только два слова! Какой толщины  половицы на нашем корабле?    

– Не  бойтесь, – отвечал лоцман, – в два добрых пальца.    

– Ах ты,  Господи! – воскликнул Панург. – Значит, мы все время были на два  пальца от смерти! Так это что же, одна из девяти радостей брачной жизни? Да,  господин начальник, вы правильно делаете, что измеряете опасность локтями  страха. А вот я страха совсем не испытываю, – я зовусь Гильом Бесстрашный[780].  Храбрости во мне хоть отбавляй, да не петушиного задора, а львиной отваги,  неустрашимости убийцы. Я не боюсь ничего… кроме напастей.    

     Глава XXIV

  О том, как брат Жан объявляет, что Панург понапрасну трусил во время бури    

     

– Доброго  здоровья, господа! – сказал Панург. – Добрейшего всем вам здоровья!  Как вы себя чувствуете? Слава Богу. А вы? Милости просим, добро пожаловать!  Сойдемте на берег. Эй, гребцы, давайте сходни! Шлюпку поближе! Не могу ли я еще  чем-нибудь вам помочь? Я честно потрудился, работал как четыре вола, и аппетит  у меня теперь волчий. А ведь места здесь красивые и люди славные. Ребята! Вам  моя помощь еще нужна? Не жалейте вы, ради Бога, моего пота. Адам (то есть  человек) был создан для того, чтобы возделывать землю и трудиться, как была  создана птица для того, чтобы летать. Господу угодно, – вы слышите, что я  говорю? – чтобы мы ели хлеб в поте лица, а не бездельничая, как вот это  монашеское отродье, брат Жан, который прикладывается к кувшинчику и умирает от  страха. Погода чудная. Теперь только я уразумел, насколько правилен и как  глубоко продуман был ответ благородного философа Анахарсиса, который, когда его  спросили, какое судно представляется ему самым надежным, ответил: «То, которое  стоит в гавани».    

– Это  что! – сказал Пантагрюэль. – А вот когда ему задали вопрос, кого  больше: мертвых или живых, он, в свою очередь, спросил: «А куда вы относите  плавающих в море?» Это был тонкий намек на то, что плавающих в море на каждом  шагу подстерегает смертельная опасность и они все время находятся между жизнью  и смертью. Равным образом Порций Катон говаривал, что он стал бы раскаиваться  только в трех вещах, а именно: если бы он когда-нибудь поверил тайну женщине;  если б он хотя бы один день провел в бездействии и если бы он поехал морем в  такое место, куда можно было бы добраться сушей.    

–  Клянусь моей почтенной рясой, – обратился к Панургу брат Жан, – ты,  мой друг блудодей, перепугался во время бури напрасно и зря, ибо утонуть тебе  не суждено. Тебя, уж верно, высоко вздернут на воздух или за милую душу  поджарят, как святого великомученика. Государь! Вам нужен плащ от дождя? Ни  волчий, ни барсучий мех вам не потребуется. Велите содрать с Панурга шкуру и ею  накрывайтесь. Только, ради Бога, не приближайтесь к огню и не ходите мимо кузниц:  она у вас мигом истлеет, зато дождя не побоится, и снега, и града тоже. Нет, в  самом деле, бросьтесь в таком плаще в воду – вы не промокнете. Сделайте себе из  Панурговой шкуры зимние сапоги – в них вы ног не промочите. Сделайте из нее  пузыри, чтобы мальчики учились плавать, – способ вполне безопасный.    

–  Значит, – заключил Пантагрюэль, – она вроде так называемого венерина  волоса: это растение никогда не мокнет и не влажнеет; сколько угодно держите  его в воде – оно все останется сухим. Недаром оно носит название adiantos.[781]    

–  Панург, друг мой, – сказал брат Жан, – пожалуйста, не бойся воды!  Твое существование прекратит иная стихия.    

– Так-то  оно так, – возразил Панург, – но только повара у чертей иной раз  замечтаются и дают в своем деле промашку: частенько варят то, что  предназначалось на жаркое, совсем как наши здешние повара, которые шпигуют  куропаток, витютней и сизяков, собираясь, по-видимому, их жарить. Бывает, что  они варят куропаток с капустой, витютней с пореем, а сизяков с репой.  Послушайте, милые друзья: в присутствии всей честной компании я объявляю, что  под капеллой в честь святителя Николая между Кандом и Монсоро я разумел  капельницу, из которой будет капать розовая водичка, и там уж, правда, ни  бычок, ни коровка не станут водиться – кругом сплошная водица.    

– Вот  это, я понимаю, жох! – вскричал Эвсфен. – Всем жохам жох! Недаром  говорит ломбардская пословица: Passato el pericolo, gabato el santo.[782]    

     Глава XXV

  О том, как Пантагрюэль после бури высадился на Острове макреонов[783]    

     

Тот же  час мы вошли в гавань острова, именовавшегося Островом макреонов. Добрые  островитяне встретили нас с почетом. Старый макробий[784] (так назывался у них  мэр) хотел было отвести Пантагрюэля в городской совет, чтобы он там как следует  отдохнул и подкрепился. Пантагрюэль, однако ж, не пожелал уйти с пристани,  прежде чем все его спутники не сойдут на берег. Удостоверившись, что все  наконец в сборе, он велел им переодеться, а затем перенести с кораблей на сушу  все, что только они припасли из еды, чтобы кутнуть напропалую, что и было  исполнено незамедлительно. Одному Богу известно, сколько тут было выпито и  съедено. Местные жители также натащили всякой всячины. Пантагрюэлисты перед  ними в долгу не остались. Впрочем, их довольствие слегка пострадало от бури. По  окончании трапезы Пантагрюэль ко всем обратился с просьбой приняться за дело и  исправить повреждения, к каковой работе все тут же с великой охотой и  приступили.    

Починка  судов не представляла трудностей, так как островитяне все до одного оказались  плотниками и такими отличными мастерами, каких можно сыскать разве в  венецианском арсенале. На всем этом обширном острове были населены три гавани и  десять околотков, все же остальное пространство, покрытое строевым лесом, было  безлюдно, как Арденны.    

Старый  макробий по нашей просьбе показал нам все достопримечательности острова. И вот  в дремучем и безлюдном лесу открылось нашему взору множество старых,  разрушенных храмов, обелисков, пирамид, древних памятников и гробниц с  различными надписями и эпитафиями. Одни из них был написаны иероглифами, другие  – на ионическом наречии, остальные – на языках арабском, агарянском, славянском  и т. д., и Эпистемон по своей любознательности некоторые из них списал. Панург  между тем сказал брату Жану:    

– Это  Остров макреонов. Макреон по-гречески значит «старик», человек, которому много  лет.    

– Что же  я могу поделать? – сказал брат Жан. – Все как есть переделать? Я же  не был здесь, когда этот остров так окрестили.    

–  Кстати, – продолжал Панург, – я полагаю, что отсюда происходит слово  «макрель», которое, как известно, означает по-нашему не только рыбу «макрель»,  но и «сводню». В самом деле, сводить подобает старухам, молодым подобает  блудить. По всей вероятности, это остров Макрель, оригинал и прототип  парижского. Идем ловить устриц!    

Старый  макробий спросил Пантагрюэля на ионическом наречии, как им удалось и как они  ухитрились войти в гавань именно сегодня, когда было такое сильное сотрясение  воздуха, а на море такая страшная буря. Пантагрюэль же ему на это ответил, что  Спаситель мира услышал простодушные и горячие мольбы моряков, которые  путешествуют не для наживы и никаких товаров с собой не везут. Их-де заставило  выйти в море не что иное, как любознательное желание посетить, увидеть,  послушать и постигнуть оракул Бакбук и получить от Бутылки ответ на недоуменные  вопросы, возникшие у одного из Пантагрюэлевых спутников. Как бы то ни было,  натерпелись-де они немало и чуть-чуть не потонули. Затем Пантагрюэль, в свою  очередь, обратился к старому макробию с вопросом, чем объясняет он этот дикий  ураган и не подвержены ли таким бурям близлежащие моря, как это наблюдается в  Океаническом море: в проливе св. Матфея и в Момюсоне, и в море Средиземном: в  Саталийской пучине, в Монтарджентано, Пьомбино, у мыса Малея в Лаконии, в  Гибралтарском проливе, у Мессинского пролива и т. д.    

     Глава XXVI

  О том, как добрый макробий рассказывает Пантагрюэлю о местопребывании и кончине  героев    

     

Добрый  макробий сказал:    

–  Любезные путники! Это один из Спорадских островов, но не из тех Спорад, которые  находятся в Карпатийском море, а из Спорад океанических. Прежде это был остров  богатый, привлекавший чужеземцев, обильный, торговый, людный, подвластный  Британии, ныне же, под действием времени и с приближением конца света, он, как  видите, оскудел и опустел.    

Вот в  этом темном лесу, тянущемся и раскинувшемся на семьдесят восемь с лишним тысяч  парасангов, обитают демоны и герои, теперь уже состарившиеся, и мы полагаем,  что комета, которую мы наблюдали в течение трех последних дней, внезапно  померкла оттого, что вчера один из них умер и что эту свирепую бурю, от которой  вы пострадали, вызвала его кончина. Когда все они живы-здоровы, то здесь и на  соседних островах все обстоит благополучно, на море царят тишина и спокойствие.  Когда же кто-нибудь из них скончается, то из лесу к нам несутся громкие и  жалобные вопли, на суше царят болезни, бедствия и печали, в воздухе – вихрь и  мрак, на море – буря и ураган.    

– В  ваших словах есть доля истины, – заметил Пантагрюэль. – Это все равно  что факел или же свеча: пока в них еще теплится жизнь, они озаряют всех, все  вокруг освещают, каждому доставляют радость, каждому оказывают услугу своим  светом, никому не причиняют зла, ни в ком не вызывают неудовольствия, но,  потухнув, они заражают дымом и чадом воздух, всем и каждому причиняют вред и  внушают отвращение. Так и эти чистые и великие души: пока они не расстались с  телом, их соседство мирно, полезно, отрадно, почетно. В час же, когда они  отлетают, на островах и материках обыкновенно наблюдаются сильные сотрясения  воздуха, мрак, гром, град, подземные толчки, удары, землетрясения, на море –  буря и ураган, и все это сопровождается стенаниями народов, сменой религий,  крушением царств и падением республик.    

– Мы  недавно уверились в том воочию на примере кончины доблестного и просвещенного  рыцаря Гийома дю Белле, – заговорил Эпистемон. – Пока он был жив,  Франция благоденствовала, и все ей завидовали, все искали с ней союза, все ее  опасались. А после его кончины в течение многих лет все смотрели на нее с  презрением.    

– Так же  точно, когда умирал Анхиз в Дрепане Сицилийском, буря натворила бед  Энею, – снова заговорил Пантагрюэль. – Видимо, по той же самой  причине Ирод, жестокосердый тиран, царь иудейский, чувствуя приближение ужасной  и омерзительной смерти (он умер от питириазиса, заживо съеденный червями и  вшами, как до него умерли Луций Сулла, Ферекид Сирийский, наставник Пифагора,  греческий поэт Алкман и другие) и предвидя, что после его смерти евреи зажгут  на радостях потешные огни, заманил к себе во дворец из всех иудейских городов,  селений и поместий именитых и облеченных властью людей – заманил хитростью, под  тем предлогом, что ему будто бы необходимо сообщить им нечто важное касательно  образа правления в провинции и ее охраны. Когда же те собрались и самолично  явились, он велел их запереть в помещении придворного ипподрома, а затем  обратился к свояченице своей Саломее и мужу ее Александру с такими словами: «Я  уверен, что евреи обрадуются моей смерти, однако ж, если вы пожелаете выслушать  и исполните то, что я вам скажу, похороны мои будут торжественные и весь народ  будет плакать. Как скоро я умру, прикажите лучникам, моим телохранителям, коим  я уже отдал на сей предмет надлежащие распоряжения, перебить всех именитых и  облеченных властью людей, которые здесь у меня заперты. После этого вся Иудея  невольно опечалится и возрыдает, а чужестранцы подумают, что причиною тому моя  смерть, как если бы отлетела душа кого-нибудь из героев».    

К тому  же стремится всякий неистовый тиран. «После меня, – говорит он, –  земля да смешается с огнем!», иными словами: «Да погибнет весь мир!» (А  проходимец Нерон, по свидетельству Светония, внес поправку: он говорил не  «после меня…», а «еще при мне…».) Эти мерзкие слова, о которых упоминают  Цицерон в книге третьей De finibus[785]  и Сенека в книге второй De clementia[786],  Дион Никейский и Свида приписывают императору Тиберию.    

     Глава XXVII

  Рассуждения Пантагрюэля о том, как души героев переходят в мир иной, и о  наводящих ужас знамениях, предшествовавших кончине сеньора де Ланже    

     

– Хотя  во время бури на море нам пришлось столько всего натерпеться и столько  потрудиться, а все же я весьма рад, что она нас застигла, – продолжал  Пантагрюэль, – ведь благодаря этому нам довелось услышать все, что сейчас  поведал добрый макробий. Я совершенно согласен с тем, что он сказал касательно  кометы, которую они увидели за несколько дней до кончины героя. Души таких  людей столь возвышенны, столь прекрасны и героичны, что небеса за несколько  дней извещают нас об их уходе из жизни и успении: подобно благоразумному врачу,  который, удостоверившись, что по всем признакам конец больного близок, за  несколько дней предупреждает жену, детей, друзей и близких о неизбежной кончине  мужа, отца и родственника, чтобы в оставшийся срок они уговорили его отдать  надлежащие распоряжения касательно имущества, побеседовать с детьми и  благословить их, позаботиться о вдове, соблюсти все необходимые формальности  для обеспечения сирот – одним словом, чтобы смерть не застигла его врасплох и  чтобы он успел подумать о своей душе и распорядиться достоянием своим,  благодетельные небеса, как бы радуясь новым блаженным душам, к ним  возносящимся, зажигают потешные огни в виде комет и метеоров, и через их  посредство небеса непреложно свидетельствуют людям и совершенно точно  предсказывают, что скоро-скоро благородные эти души оставят свои тела и покинут  землю.    

Так  некогда в Афинах судьи ареопага, вынося приговоры преступникам, пользовались  особыми для каждого случая знаками: буква Q означала у них смертный приговор, Т  – оправдание, А – неясность, если дело еще не было решено. Знаки эти,  выставленные на самом виду, утишали волнение и тревогу родственников, друзей и  всех прочих, кому не терпелось узнать, какова же участь и каково решение суда  по делу преступников, содержащихся под стражей. Так же и небеса при помощи  комет как бы эфирными знаками молча говорят нам: «Смертные! Если вы желаете еще  что-либо от этих счастливых душ узнать, чему-либо от них научиться, послушать  их, познать их, получить от них предуказания, касающиеся общественного или же  частного блага и пользы, то поспешите к ним за ответом, ибо конец и развязка  комедии близятся. Будете после жалеть, да уж поздно».    

И это  еще не все. Дабы показать населяющим землю, что они недостойны жить вместе с  такими необыкновенными душами, недостойны общаться с ними и пользоваться их  благодеяниями, Небеса изумляют и пугают людей чудесами, дивными дивами, разными  страшилищами и всякими иными сверхъестественными предзнаменованиями, что мы  собственными глазами и видели незадолго до переселения в иной мир славной,  возвышенной и героической души просвещенного и доблестного рыцаря де Ланже, о  котором говорил Эпистемон.    

– У меня  до сих пор трепещет и бьется сердце при мысли о столь памятных мне  многоразличных и ужас наводящих чудесах, которые мы ясно видели дней за пять,  за шесть до его ухода из жизни, – подхватил Эпистемон. – Сеньоры  д’Асье, Шеман, одноглазый Майи, Сент-И, Вильнев-Ла-Гюйар, мэтр Габриэль,  савиянский врач, Рабле, Каюо, Масюо, Майоричи, Бюллу, Серкю, по прозвищу  Бургомистр, Франсуа Пруст, Феррон, Шарль Жирар, Франсуа Бурре и многие другие  приятели, домочадцы и слуги покойного в испуге молча переглядывались, не  произносили ни слова и, в глубокое погруженные раздумье, мысленно себе  представляли, что скоро Франция лишится безупречного рыцаря, столь  прославившего ее и так стойко ее оборонявшего, и то же вещали небеса – вещали,  как им свойственно и как им положено.    

–  Клянусь хохолком на капюшоне, – молвил брат Жан, – не желаю я до  седых волос дожить неучем. Смекалка у меня, право, недурная. Так вот,    

     

Как говорил король князьям,    

А королева – сыновьям*, –    

     

эти  самые герои и полубоги, о которых вы толкуете, что же они, так-таки и умирают?  Царица Небесная! А я-то, прости Господи, был уверен-разуверен, что все они  бессмертны. А теперь вот достопочтенный макробий говорит, что в конце концов и  они умирают.    

– Не  все, – возразил Пантагрюэль. – Стоики уверяют, что смертны все, за  исключением одного, и он есть бессмертен, свободен от страстей и невидим.  Пиндар прямо говорит, что богиням гамадриадам отпущено не больше нити от кудели  и прядева Судеб и неправедных Парок, сиречь не больше жизни, нежели деревьям,  которые они охраняют, то есть дубам, а от дубов, как утверждают Каллимах и  Павсаний в книге о Фокиде, дриады и произошли, и к этому мнению присоединяется  Марциан Капелла[787].  Что касается полубогов: панов, сатиров, сильванов, домовых, эгипанов, нимф,  героев и демонов, то многие из них в общей сложности, исходя из различных  сроков жизни, вычисленных Гесиодом, живут до девяти тысяч семисот двадцати лет,  каковое число составлено следующим образом: единица прибавляется к учетверенной  двадцатке, и сумма эта множится на три и на упятеренную двойку в третьей  степени. Это вы найдете у Плутарха в его книге Упадок оракулов.    

– В  служебнике моем на сей предмет ничего не сказано, – объявил брат  Жан. – Так и быть, поверю вам на слово.    

– Я  полагаю, – молвил Пантагрюэль, – что все разумные души неподвластны  ножницам Атропос. Бессмертны все: ангелы, демоны, люди. Сейчас я вам расскажу  по этому поводу странную историю, записанную и засвидетельствованную, однако ж,  многими учеными и сведущими историографами.    

     Глава XXVIII

  О том, как Пантагрюэль рассказывает печальную историю, коей предмет составляет  кончина героев    

     

–  Эпитерс, отец Эмилиана-ритора, плыл вместе с другими путешественниками из  Греции в Италию на корабле, груженном различными товарами, и вот однажды под  вечер, около Эхинских островов, что между Мореей и Тунисом, ветер внезапно упал  и корабль отнесло к острову Паксосу. Когда он причалил, некоторые из  путешественников уснули, иные продолжали бодрствовать, а третьи принялись  выпивать и закусывать, как вдруг на острове Паксосе чей-то голос громко  произнес имя Тамус. От этого крика на всех нашла оторопь. Хотя египтянин Тамус  был кормчим их корабля, но, за исключением нескольких путешественников, никто  не знал его имени. Вторично раздался душераздирающий крик: кто-то снова взывал  к Тамусу. Никто, однако ж, не отвечал, все хранили молчание, все пребывали в  трепете, – тогда в третий раз послышался тот же, только еще более страшный  голос. Наконец Тамус ответил: «Я здесь. Что ты от меня хочешь? Чего тебе от  меня надобно?» Тогда тот же голос еще громче воззвал к нему и велел, по  прибытии в Палоды, объявить и сказать, что Пан, великий бог, умер.[788]    

Эти  слова, как рассказывал потом Эпитерс, повергли всех моряков и путешественников  в великое изумление и ужас. И стали они между собой совещаться, что лучше:  промолчать или же объявить то, что было велено, однако Тамус решил, что если  будет дуть попутный ветер, то он пройдет мимо, ничего не сказав, если же море  будет спокойно, то он огласит эту весть. И вот случилось так, что, когда они  подплывали к Палодам, не было ни ветра, ни волн. Тогда Тамус, взойдя на нос  корабля и повернувшись лицом к берегу, сказал, как ему было повелено, что умер  великий Пан. Не успел он вымолвить последнее слово, как в ответ на суше  послышались глубокие вздохи, громкие стенания и вопли ужаса, и то был не один  голос, а многое множество.    

Весть  эта быстро распространилась в Риме, ибо ее слышали многие.    

И вот  цезарь Тиверий, бывший в ту пору императором римским, послал за Тамусом. И,  выслушав, поверил его словам. Расспросив ученых людей, коих немало находилось  тогда при дворе и в Риме, кто был этот Пан, он вывел заключение, что это сын  Меркурия и Пенелопы. То же самое утверждал еще Геродот, а вслед за ним и  Цицерон в третьей книге О природе богов. Я же склонен отнести эти слова  к великому Спасителю верных, которого из низких побуждений предали смерти  завистливые и неправедные иудейские первосвященники, книжники, попы и монахи.  Такое толкование отнюдь не кажется мне натянутым: ведь по-гречески Его вполне  можно назвать Пан, ибо Он – наше Все: все, что мы собой представляем,  чем мы живем, все, что имеем, все, на что надеемся, – это Он; все в Нем,  от Него и через Него. Это добрый Пан, великий пастырь, который, по слову  пылкого пастуха Коридона, всем сердцем возлюбил не только овец, но и пастухов,  и в час Его смерти вздохи и пени, вопли ужаса и стенания огласили всю  неизмеримость вселенной: небо, землю, море, преисподнюю. И по времени мое  толкование подходит, ибо этот всеблагой, всевеликий Пан, единственный наш  Спаситель, скончался в Иерусалиме в царствование римского цезаря Тиверия.    

Сказавши  это, Пантагрюэль умолк и впал в глубокую задумчивость. Малое время спустя мы  увидели, что из глаз его текут слезы величиной со страусово яйцо. Ну меня к  Богу, если я тут хоть в одном слове прилгнул.    

     Глава XXIX

  О том, как Пантагрюэль прошел мимо острова Жалкого, где царствовал Постник[789]    

     

Корабли  веселого нашего каравана были починены и исправлены, съестные припасы  пополнены, макреоны остались более чем ублаготворены и удовлетворены тем, как  Пантагрюэль за все расплатился, люди наши были веселее обычного, и на следующий  день они с великой радостью подставили паруса дуновению тихого и приятного  ветра. В середине дня Ксеноман издали показал нам остров Жалкий, где царствовал  Постник; Пантагрюэль был о нем уже наслышан, и ему захотелось поглядеть на  него, однако ж Ксеноман ему отсоветовал, сославшись на большой крюк, который  пришлось бы для этого сделать, и предуведомив, что на этом острове и при дворе  государя живут бедно.    

– Вы там  только и увидите, – продолжал он, – что великого пожирателя гороха,  великого охотника до сельдяных испражнений, великого кротоеда, великого  сеножевателя, плешивого полувеликана с двойной тонзурой по фонарской моде,  великого фонарийца, знаменосца ихтиофагов, повелителя горчицеедов, секателя  младенцев, обжигателя золы[790],  отца и благодетеля лекарей, щедрого на отпущения прегрешений, на индульгенции и  разрешения от грехов, человека добропорядочного, ревностного католика и вельми  благочестивого. Три четверти дня он плачет и никогда не бывает на свадьбах. Со  всем тем в сорока королевствах не сыщешь такого искусника по части шпиговальных  игол и вертелов. Назад тому лет шесть я побывал на острове Жалком, привез  оттуда целый гросс иголок и роздал кандским мясникам. Они пришли в восторг, и  было от чего. По приезде я вам покажу две такие иглы, – они торчат над  порталом. Питается Постник солеными кольчугами, шлемами, касками и шишаками,  отчего по временам страдает сильнейшим мочеизнурением. И покрой и цвет его  одеяния увеселяют взор: оно у него серое и холодное, спереди ничего нет, и  сзади ничего нет, и рукавов нет.    

–  Доставьте мне удовольствие, – сказал Пантагрюэль, – и, подобно тому  как вы описали его одежду, питание, нрав и обычай, опишите его наружность,  сложение и все его органы.    

– Будь  добр, блудодюша, – сказал брат Жан, – а то я нашел его у себя в  служебнике: он стоит после подвижных праздников.    

–  Охотно, – сказал Ксеноман. – Думаю, что мы услышим о нем более  обстоятельный рассказ на острове Диком, где правят жирные Колбасы, заклятые его  враги, с которыми он вечно воюет. Когда бы не доблестный Канунпоста, защитник  их и добрый сосед, великий фонариец Постник давно бы сжил их со свету.    

– А что  эти Колбасы – самцы или самки, ангелы или простые смертные, женщины или  девушки? – осведомился брат Жан.    

– Пола  они женского, – отвечал Ксеноман, – по чину своему смертные, одни из  них девственницы, другие нет.    

– Пусть  меня черт возьмет, если я не на их стороне, – объявил брат Жан. – Что  это еще за безобразие – воевать с женщинами? Назад! Разнесем этого мерзавца!    

–  Сражаться с Постником? – вскричал Панург. – Да ну его ко всем чертям,  я не такой дурак и не такой удалец. Quid juris[791], если мы очутимся между  Постником и Колбасами? Между молотом и наковальней? А, чтоб их! Подальше  отсюда! Скорей, скорей! Прощайте, господин Постник! Кушайте Колбасы, да не  забывайте и о кровяных.    

     Глава XXX

  О том, как Ксеноман анатомирует и описывает Постника    

     

– Что  касается внутренних органов Постника, – сказал Ксеноман, – то мозг  его по величине, цвету, субстанции и силе напоминает (по крайней мере напоминал  в мое время) левое яичко клеща.    

Желудочки  мозга у него что щипцы.    

Червовидный  отросток что молоток для отбивания шаров.    

Перепонки  что монашеские капюшоны.    

Углубления  в средней полости мозга что чаны для извести.    

Черепной  свод что сшитый из лоскутов чепчик.    

Мозговая  железка что дудка.    

Чудесная  сеть что налобник.    

Сосцовые  бугорки что башмачки.    

Барабанные  перепонки что турникеты.    

Височные  кости что султаны.    

Затылок  что уличный фонарь.    

Жилы что  краны.    

Язычок  что выдувная трубка.    

Нёбо что  муфельная печь.    

Слюна  что челнок.    

Миндалины  что очки об одно стекло.    

Перемычка  что кошелка из-под винограда.    

Гортань  что корзина из-под винограда.    

Желудок  что перевязь.    

Нижнее  отверстие желудка что копье с вилообразным наконечником.    

Трахея  что резачок.    

Глотка  что комок пакли.    

Легкие  что меховые плащи соборных священников.    

Сердце  что нарамник.    

Средогрудная  перегородка что водоотводная трубка.    

Плевра  что долото.    

Артерии  что грубошерстные накидки с капюшонами.    

Диафрагма  что мужская шапка на манер петушьего гребня.    

Печень  что секира о двух лезвиях.    

Вены что  оконные рамы.    

Селезенка  что дудка для приманки перепелов.    

Кишки  что тройные рыболовные сети.    

Желчный  пузырь что скобель кожевника.    

Внутренности  что железные перчатки.    

Брыжейка  что митра аббата.    

Тонкая  кишка что щипцы зубодера.    

Слепая  кишка что нагрудник.    

Ободочная  кишка что корзина из ивовых прутьев.    

Прямая  кишка что вываренной кожи бурдюк, из коего пьют монахи.    

Почки  что лопатки штукатуров.    

Поясница  что висячий замок.    

Мочеточники  что зубчатые пластинки в часах.    

Почечные  вены что две клистирные трубки.    

Сперматические  сосуды что слоеные пироги.    

Предстательная  железа что горшок с перьями.    

Мочевой  пузырь что арбалет.    

Шейка  пузыря что било.    

Брюшная  полость что албанская шапка.    

Брюшина  что наручень.    

Мускулы  что поддувальные меха.    

Сухожилия  что кожаные перчатки у сокольников.    

Связки  что кошели.    

Кости  что плюшки.    

Костный  мозг что котомка.    

Хрящи  что заросли бурьяна.    

Железы  что косари.    

Животные  токи что мощные удары кулаком.    

Жизненные  токи что замедленные щелчки по лбу.    

Горячая  кровь что беспрестанные щелчки по носу.    

Моча что  папефига.    

Детородные  органы что сотня мелких гвоздей. Его кормилица уверяла меня, что от его брака с  Серединой поста произойдет лишь множество наречий места и несколько двойных постов.    

Память  что повязка.    

Здравый  смысл что посох.    

Воображение  что перезвон колоколов.    

Мысли  что скворцы в полете.    

Сознание  что выпорхнувший впервые из гнезда цапленок.    

Умозаключения  что зерна ячменя в мешке.    

Угрызения  совести что составные части двойной пушки.    

Замыслы  что балласт галлиона.    

Понятие  что разорванный служебник.    

Умственные  способности что улитки.    

Воля что  три ореха на одной тарелке.    

Желание  что шесть охапок эспарцета.    

Суждение  что туфли.    

Рассудительность  что рукавичка.    

Разум  что барабанчик.    

     Глава XXXI

  Анатомия внешних органов Постника    

     

– Что  касается внешних органов Постника, – продолжал Ксеноман, – то они у  него несколько соразмернее, за исключением семи ребер, – ребра у него  совсем не как у людей.    

Большие  пальцы на ногах у него что спинеты.    

Ногти  что буравчики.    

Ступни  что гитары.    

Пятки  что дубины.    

Подошвы  что плавильные тигли.    

Ноги что  птичьи чучела.    

Колени  что скамейки.    

Ляжки  что самострелы.    

Бедра  что коловороты.    

Живот  что башмак с острым носком, застегнутый на античный манер; в верхней части  перетянут поясом.    

Пуп что  губан.    

Лобок  что блин.    

Детородный  член что туфля.    

Яички  что бутылки.    

Семенники  что рубанки.    

Промежность  что флажолет.    

Задний  проход что чистое зеркало.    

Ягодицы  что бороны.    

Крестец  что горшок из-под масла.    

Альхатим  что бильярд.    

Спина  что арбалет.    

Позвонки  что волынки.    

Ребра  что прялки.    

Грудная  клетка что балдахин.    

Лопатки  что ступки.    

Грудь  что орган.    

Соски  что пастушьи рожки.    

Подмышки  что шахматные доски.    

Плечи  что носилки.    

Руки что  капюшоны.    

Пальцы  рук что таганы в каком-нибудь братстве.    

Запястья  что две ходули.    

Локтевые  кости что серпы.    

Локти  что крысоловки.    

Кисти  рук что скребницы.    

Шея что  миска.    

Горло  что цедилка для душистого вина.    

Кадык  что бочонок, к коему подвешены два медных зоба, очень красивых и соразмерных;  формой своей напоминает песочные часы.    

Борода  что фонарь.    

Подбородок  что тыква.    

Уши что  две митенки.    

Нос что  полусапожек с узким и загнутым кверху носком.    

Ноздри  что чепцы у монахинь.    

Брови  что посуда для стекания сока из мяса, насаженного на вертел.    

Под  левой бровью у него отметина, формой и величиной напоминающая ночной горшок.    

Ресницы  что трехструнные скрипки.    

Глаза  что футляры для гребенок.    

Глазные  нервы что ружья.    

Лоб что  кубок.    

Виски  что цедильные воронки.    

Щеки что  деревянные башмаки.    

Челюсти  что стаканчики.    

Зубы что  рогатины. Один из его молочных зубов вы можете видеть в Колонж-де-Руайо, что в  Пуату, а два – в Брос, что в Сентонже, на двери погребка.    

Язык что  арфа.    

Рот что  чепрак.    

Безобразное  его лицо что вьючное седло.    

Уродливая  его голова что шлем перегонного куба.    

Череп  что охотничья сумка.    

Оспины  что «кольцо рыбака».    

Кожа что  накидка.    

Эпидерма  что решето.    

Волосы  на лице что скребки.    

Шерстинки  на теле точно такие же.    

     Глава XXXII

  Нрав и обычай Постника    

     

–  Постник – явление природы небывалое, – продолжал Ксеноман. –    

Если он  плюется, то это полные корзины артишоков.    

Если  сморкается, то это соленые угри.    

Если  плачет, то это утки под луковым соусом.    

Если  дрожит, то это огромные пироги с зайчатиной.    

Если  потеет, то это треска со свежим маслом.    

Если  рыгает, то это устрицы в скорлупе.    

Если  чихает, то это бочонки с горчицей.    

Если  кашляет, то это банки с вареньем из айвы.    

Если  рыдает, то это охапки кресса.    

Если  зевает, то это горшки с гороховым супом.    

Если  вздыхает, то это копченые говяжьи языки.    

Если  свищет, то это целые корзины втертых очков.    

Если  храпит, то это ведра вышелушенных бобов.    

Если  скрипит зубами, то это куски топленого свиного сала.    

Если  говорит, то это грубая овернская шерсть, а не тот алый шелк, из которого  Парисатида изъявила в свое время желание выткать слова, обращенные к ее сыну,  царю персидскому Киру.    

Если  дует, то это кружки, куда опускают деньги за индульгенции.    

Если  заглядывается на что-либо, то это вафли.    

Если  ворчит, то это мартовские кошки.    

Если  покачивает головой, то это турусы на колесах.    

Если гримасничает,  то это сумбур.    

Если  цедит сквозь зубы, то это игра в базош.    

Если  топает ногой, то это отсрочки по платежам.    

Если  пятится, то это морские раковины.    

Если  выпускает слюну, то это общественные хлебопекарни.    

Если  хрипит, то это мавританские танцы.    

Если  портит воздух, то это кордовские башмаки.    

Если  чешется, то это новые королевские указы.    

Если  поет, то это горошины в стручках.    

Если  испражняется, то это тыквы и сморчки.    

Если  пыхтит, то это капуста в масле, иначе говоря caules amb’olif.    

Если  рассуждает, то это прошлогодний снег.    

Если  беспокоится, то это чох с высокого дерева.    

Если с  кем и расплачивается, то только на том свете горячими угольками.    

Если  спит, то снятся ему живчики, летающие и лезущие на стену.    

Если  мечтает, то о процентных бумагах.    

Необыкновенный  случай: трудится он, когда ничего не делает; ничего не делает, когда трудится.  Бодрствует во сне, спит бодрствуя, с открытыми глазами, как шампанские  зайцы, – опасаясь ночного нападения Колбас, исконных своих врагов.  Смеется, когда кусается, когда кусается – смеется. Будто бы совсем ничего не  ест, хотя всего только постничает, а считается, что совсем ничего не ест.  Обсасывает кости только в мечтах, напивается только в собственном воображении.  Купается на высоких колокольнях, сушится в прудах и реках. Ставит сети в  воздухе и вылавливает раков непомерной величины. Охотится в морской пучине и  находит там каменных козлов, горных козлов и серн. Старых воробьев проводит на  мякине. Боится только собственной тени да крика жирных козуль. Бьет кое-когда  баклуши. Любит шутить над не мощами чрево угодников. Прыгает выше  собственного носа. Толстым своим стилем пишет на гладком пергаменте  предсказания и альманахи.    

– Вот  молодчина! – сказал брат Жан. – Это по-моему. Такого-то мне и  надобно. Я вызову его на поединок.    

– У  этого человека в самом деле необыкновенное, чудовищное телосложение, если  только его можно назвать человеком, – молвил Пантагрюэль. – Мне это  напомнило наружность и повадки Недомерка и Несклады.    

– А  какова у них была наружность? – осведомился брат Жан. – Да простит  меня Господь, я отродясь ничего про них не слыхал.    

– Я вам  сейчас расскажу то, что мне довелось вычитать в древних притчах[792], –  продолжал Пантагрюэль. – Физис (то есть Природа) прежде всего родила  Красоту и Гармонию – родила без плотского совокупления, так как она сама по  себе в высшей степени плодовита и плодоносна. Антифизис, извечная противница  Природы, тотчас позавидовала такому прекрасному и благородному потомству и,  совокупившись с Теллумоном, родила Недомерка и Нескладу. Голова у них была  сферическая и совершенно круглая, как шар, а не слегка сплюснутая с двух  сторон, как у всех людей. Уши у них были высоко подняты, длинные, как у осла;  глаза – выпученные, державшиеся на косточках, похожих на птичьи шпоры, без  ресниц, твердые, как у рака; ноги – круглые, как клубки; руки вывернуты. Ходили  они всегда колесом: на голове, задом и ногами вверх. Вы знаете, что для  обезьян-самок нет ничего прекраснее их детенышей, – так же точно и  Антифизис восхищалась своими и тщилась доказать, что ее дети красивее и  приятнее детей Физис; она утверждала, что сферические ноги и голова – форма  вполне законная, а хождение колесом – прекрасная походка, что во всем этом есть  даже нечто божественное, коль скоро и твердь и все вечные явления мира видимого  имеют круглую форму. Ходить вверх ногами и вниз головой значит-де подражать  Творцу вселенной: волосы у человека подобны корням, ноги напоминают ветви,  деревьям же удобнее, чтобы у них были воткнуты в землю корни, а не ветви. Таким  путем Антифизис приходила к выводу, что дети ее, напоминающие дерево, растущее  прямо, красивее и складнее детей Физис, напоминающих дерево опрокинутое. Что  касается рук, то Антифизис рассуждала следующим образом: вывернутые руки – это  даже еще лучше, оттого что спина не должна оставаться беззащитной, между тем  спереди человек предостаточно наделен зубами, коими он может не только жевать  без помощи рук, но и защищаться от всего вредоносного. Так, опираясь на  свидетельские показания и поддержку невежественных олухов, Антифизис в конце  концов перетянула на свою сторону всех сумасбродов и полоумных и привела в  восторг всех безмозглых, всех лишенных понятия и здравого смысла. Затем она  произвела на свет изуверов, лицемеров и святош, никчемных маньяков, неуемных  кальвинистов, женевских обманщиков, бесноватых путербеев[793], братьев-обжор, ханжей,  пустосвятов, людоедов и прочих чудищ, уродливых, безобразных и  противоестественных.    

     Глава XXXIII

  О том, как Пантагрюэль близ острова Дикого заметил чудовищного физетера[794]    

     

В  полдень в виду острова Дикого Пантагрюэль издали заметил громадного,  чудовищного физетера: он шел прямо на нас, сопя и храпя, весь раздувшийся,  возвышавшийся над марсами наших судов, выбрасывавший из пасти воду с таким  шумом, как будто с горы низвергалась большая река. Пантагрюэль указал на него  лоцману и Ксеноману. По совету лоцмана трубы на «Таламего» проиграли «идти  сомкнутым строем».    

По этому  знаку, повинуясь морской дисциплине, все корабли, галлионы, раубарджи и либурны  построились в боевом порядке, приняв форму греческого U – пифагорейской буквы,  которую, сколько вам известно, изображают собою летящие журавли и которая есть  не что иное, как острый угол, и вот вершину такого угла образовала «Таламега»,  а команда ее приготовилась биться не на жизнь, а на смерть. Брат Жан с веселым  видом, смелою поступью взошел вместе с бомбардирами на мостик. А Панург завопил  и запричитал дурным голосом.    

–  Бабиль-бабу! – кричал он. – Час от часу не легче! Бежим! Провалиться  мне на сем месте, это Левиафан, которого доблестный пророк Моисей описал в  житии святого человека Иова! Он проглотит нас всех – и людей и суда – как  пилюли. В его огромной адовой пасти мы займем не больше места, чем зернышко  перца в пасти осла. Глядите, вон он! Скорей, скорей на сушу! Сдается мне, что  это то самое чудо морское, коему некогда назначено было в удел поглотить  Андромеду. Мы все погибли. О, если бы среди нас оказался отважный Персей и  поразил его!    

– Я тоже  отважный, вот я его сейчас и уважу, – молвил Пантагрюэль. – Не  поддавайтесь страху.    

– Ах ты,  Господи, – вскричал Панург, – уничтожьте сначала причину страха! Как  же тут не устрашиться, когда мне грозит явная опасность?    

– Если  жребий ваш таков, как его недавно описал вам брат Жан, – возразил  Пантагрюэль, – то вам следует опасаться Пироя, Эоя, Этона и Флегона,  достославных огнедышащих коней Солнца, пышущих пламенем из ноздрей, физетеров  же, извергающих из ушей и из пасти одну только воду, вам бояться совершенно  нечего. Вода не представляет для вас смертельной опасности. Эта стихия скорее  защитит и охранит вас, но, уж во всяком случае, не погубит.    

– Ну,  это еще бабушка надвое сказала, – заметил Панург. – А, чтоб вам пусто  было, да разве я не излагал вам учения о превращении стихий и о том, что между  жареным и вареным и между вареным и жареным расстояние невелико? Увы! Вот он!  Пойду спрячусь внизу. Всем нам сейчас смерть. Я вижу на марсе коварную Атропос:  только что наточенными ножницами она собирается перерезать нить нашей жизни.  Берегитесь! Вот он. У, какой же ты мерзкий, какой же ты отвратительный!  Скольких ты потопил, а они даже похвастать этим не успели! Вот если бы он  испускал доброе, вкусное, прелестное белое или же красное вино, а не эту  горькую, вонючую, соленую воду, с этим еще можно было бы примириться, это еще  можно было бы претерпеть – по примеру одного английского милорда, которому по  вынесении смертного приговора за совершенные им преступления дозволили самому  выбрать себе казнь и который выбрал смертную казнь через утопление в бочке с  мальвазией. Вот он! Ой, ой, дьявол, сатана, Левиафан! Видеть я тебя не могу –  до того ты безобразен и омерзителен! Пошел ты в суд, пошел ты к ябедникам!    

     Глава XXXIV

  О том, как Пантагрюэль сразил чудовищного физетера    

     

Физетер  вклинился между судами и, точно Нильский водопад в Эфиопии, окатил ближайшие к  нему корабли и галлионы целыми бочками воды. Тут в него со всех сторон полетели  копья, полупики, дротики, копьеца, секиры. Брат Жан не жалел своих сил. Панург  умирал от страха. Судовая артиллерия подняла адский грохот, – она задалась  целью во что бы то ни стало добить физетера. Выстрелы, однако ж, цели не  достигали: издали казалось, будто огромных размеров железные и медные ядра,  войдя в кожу физетера, плавятся там, как ювелирная матрица на солнце. Тогда  Пантагрюэль, поняв всю затруднительность положения, размахнулся и показал всем,  на что он способен.    

Мы  слыхали, – да об этом и в книгах написано, – что проходимец Коммод,  император римский, до того метко стрелял из лука, что стрелы его, пущенные  издалека, пролетали между пальцами малых ребят, поднимавших руки кверху, и  никого не задевали.    

Наслышаны  мы и об одном лучнике – индийце, который в то самое время, когда Александр  Великий завоевывал Индию, так наловчился стрелять из лука, что стрелы его,  пущенные издалека, пролетали сквозь перстень, хотя сами стрелы были длиною в  три локтя, а железные их наконечники были до того велики и тяжелы, что он  пробивал ими стальные мечи, массивные щиты, толстые кольчуги – словом, любой  предмет, как бы ни был он крепок, неподатлив, прочен и тверд.    

Рассказывали  нам чудеса и о хитроумии древних французов, которые в искусстве метания стрел  не знали себе равных; охотясь на черного и красного зверя, они, чтобы мясо  битой дичи было нежнее, слаще, здоровее и вкуснее, натирали наконечники стрел  чемерицей, а пораженное место и все вокруг него вырезали и удаляли. Слыхали мы и  о парфянах; они спиной к цели стреляли метче, нежели другие, стоя к ней лицом.  Ловкость скифов также обыкновенно приводит всех в восхищение; некогда их  посланец молча преподнес царю персидскому Дарию птичку, лягушку, мышь и пять  стрел. На вопрос, что означают эти дары и не поручено ли ему что-либо передать  на словах, тот ответил, что нет, чем Дарий был весьма смущен и крайне озадачен,  один же из тех семи его военачальников, что убили магов, некий Гобрия[795],  объяснил и истолковал ему это следующим образом: «Этими дарами и приношениями  скифы как бы говорят вам: „Если персы не улетят, как птицы, в поднебесье, или  же не укроются, как мыши, в земле, или же не уйдут на дно прудов и болот, как  лягушки, то их всех погубит неотразимость скифских стрел“.    

Доблестный  Пантагрюэль в искусстве метания был, вне всякого сомнения, первым, ибо  страшными своими дротиками и копьями, которые длиной, толщиной, весом и  железной оковкой очень напоминали огромные балки, на коих держатся мосты в  Нанте, Сомюре, Бержераке, а также Мост менял и Мост мельников в Париже, он на  расстоянии в тысячу шагов раскрывал раковины с устрицами, не задевая створок,  снимал со свечи нагар, не гася ее, попадал сороке в глаз, снимал с сапог  подошвы, не портя самых сапог, снимал с шапки мех таким образом, что основа  оставалась цела, перевертывал листы Братжанова служебника подряд один за  другим, ни единого листка не порвав.    

На  корабле у него таких копий было предостаточно, и вот одним из них он с первого  же удара раскроил физетеру лоб и пронзил ему обе челюсти и язык, так что тот  уже не мог более ни разевать пасть, ни глотать, ни выпускать воду. Вторым  ударом он выбил ему правый глаз, третьим – левый. И тут все, к великому своему  восторгу, увидели, что на лбу у физетера три рога, чуть наклонившись вперед, образуют  равносторонний треугольник, а сам физетер, оглушенный, ослепленный, раненный  насмерть, барахтается, переворачивается с боку на бок и весь сотрясается.    

Не  довольствуясь этим, Пантагрюэль метнул ему копье в хвост, и оно отклонилось  назад; затем он метнул ему еще три копья в спину так, что они заняли  перпендикулярное к ней положение, на равном расстоянии одно от другого, и все  пространство между его хвостом и мордой было таким образом поделено на четыре  равные части. Наконец он всадил ему еще полсотни копий в один бок и полсотни в  другой, так что туловище физетера стало похоже на киль трехмачтового галлиона,  в пазы коего вставлено изрядное количество этих балкоподобных стрел, –  презабавное то было зрелище. Издыхая, физетер, как все дохлые рыбы, перевернулся  брюхом кверху, и теперь, опрокинувшись, утыканный балками, ушедшими под воду,  он походил на сколопендру, стоногую змею, как ее описывает древний мудрец  Никандр.[796]    

     Глава XXXV

  О том, как Пантагрюэль высадился на острове Диком – исконном местопребывании  Колбас[797]    

     

Гребцы  фонарийского судна доставили связанного физетера на сушу, на ближайший остров,  называемый Дикий, с тем чтобы выпотрошить его и добыть почечный жир, который  считался чрезвычайно полезным и необходимым для лечения некоей болезни,  известной под названием «безденежье». Пантагрюэль не обратил на физетера  особого внимания, так как в Галльском океане ему довелось видеть физетеров и  покрупнее. Он дал, однако же, согласие высадиться на острове Диком, чтобы те из  его людей, коих поганый физетер обрызгал и запачкал, могли обсушиться и  подзаправиться, и они пристали к небольшой безлюдной гавани, расположенной на  южной оконечности острова у опушки высокоствольного красивого, приютного леса,  откуда вытекал прелестный ручей, тихий, прозрачный, серебристый. Здесь они и  разбили палатки с походными кухнями и принялись топить, не жалея дров. Когда  все, кто во что, переоделись, брат Жан ударил в колокол. По данному знаку были  расставлены и проворно накрыты столы.    

Пантагрюэль,  в веселом расположении духа обедавший со своими людьми, за вторым блюдом  заметил, что несколько маленьких ручных Колбасок молча карабкаются и взбираются  на высокое дерево, под которым хранились на деревянной колоде бутылки с вином и  кубки, и спросил Ксеномана:    

– Что  это за зверьки?    

Он  полагал, что это белки, хорьки, куницы или же горностаи.    

– Это  Колбасы, – пояснил Ксеноман. – Мы находимся на острове Диком, о  котором я с вами толковал нынче утром. Между ними и Постником, хитрым и давним  врагом их, исстари идет война не на жизнь, а на смерть. Мне думается, обстрел  физетера напугал Колбас, и они вообразили, будто их противник явился сюда со  своими войсками, чтобы захватить их врасплох или же разграбить остров, что он  уже несколько раз пытался сделать, без особого, впрочем, успеха, ибо  наталкивался на усердие и бдительность Колбас, которых, как говорила когда-то  Дидона спутникам Энея, намеревавшимся без ведома ее и согласия войти в гавань  Карфагена, вероломство неприятеля и смежность его владений принуждают быть  вечно на страже и начеку.    

–  Послушайте, любезный друг, – сказал Пантагрюэль, – если вы знаете  какой-нибудь почтенный способ прекратить эту войну и замирить врагов, то  откройте его мне. Я с превеликой охотой за это примусь и не пожалею сил, только  бы враждующие стороны утихомирить и устранить все, что их разделяет.    

– В  настоящее время это не представляется возможным, – заметил  Ксеноман. – Назад тому лет около четырех я проездом через острова Дикий и  Жалкий почел за должное установить мир между ними, или уж по крайности  длительное перемирие, и быть бы им с тех пор добрыми друзьями и соседями, когда  бы они достигли соглашения в одном пункте и отказались от своих притязаний.  Постник не пожелал включить в мирный договор проживающих в лесу Кровяных Колбас  и Горных Сосисок, старинных друзей и союзников этих Колбас. Колбасы же стояли  на том, чтобы крепость Сельдекал, а равно и замок Насоли были отданы в полное  их распоряжение и чтобы оттуда были изгнаны засевшие там подлые, мерзкие убийцы  и разбойники, и так они ни к чему и не пришли, ибо условия мирного договора  казались им несправедливыми. Договор подписан не был. Со всем тем Постник и  Колбасы стали после этого менее ярыми врагами, чем прежде, несколько  смягчились. Когда же Кесильский поместный собор обличил, заклеймил и осудил  Колбас, а Постнику пригрозил, что он отлучит его, ежели тот осрамит и осквернит  себя каким бы то ни было союзом или же соглашением с Колбасами, то это  страшнейшим образом обе стороны озлобило, ожесточило, возмутило и подняло их  боевой пыл, и помочь этому теперь уже нельзя. Скорей вы помирите кошек и крыс,  собак и зайцев, только не их.    

     Глава XXXVI

  О том, как Дикие Колбасы устроили Пантагрюэлю засаду    

     

Меж тем  как Ксеноман держал эту речь, брат Жан заметил, что двадцать пять, не то  тридцать молодых и статных Колбас быстрым шагом удаляются из гавани по  направлению к их копченому городу, крепости, замку и башне, а заметив, сказал  Пантагрюэлю:    

– Ну,  теперь пойдет потеха, вот увидите. Сии почтенные Колбасы, чего доброго, приняли  вас за Постника, хотя вы ни капельки на него не похожи. Полно напихивать утробу  – изготовимся лучше к обороне!    

– Ты  дело говоришь, – молвил Ксеноман. – Колбасы – всегда колбасы: они  двуличны и коварны.    

При этих  словах Пантагрюэль встал из-за стола и пошел осматривать окрестности, но тут же  возвратился и сообщил нам, что налево засели в засаду жирные Колбасы, а  направо, в полумиле оттуда, многочисленный отряд могучих Колбас-великанов  спускается с бугорка и под веселящие звуки волынок и флажолетов, дудок и  пузырей, флейт и барабанов, труб и рожков стремительно на нас надвигается.    

Пантагрюэль  насчитал всего семьдесят восемь знамен, на основании чего мы определили  численность вражьего войска, самое меньшее, в сорок две тысячи. По тому, в  каком образцовом порядке они двигались, по горделивой их поступи и уверенному  виду можно было сейчас догадаться, что это не новобранцы, а ветераны. В первых  шеренгах шли осененные стягами воины в полном боевом снаряжении, с маленькими,  как по крайней мере нам показалось издали, но зато острыми, только что  наточенными пиками. С обоих флангов их прикрывало изрядное количество Кровяных  Колбас, обитательниц леса, толстых Телячьих Сосисок и Сосисок верхом на конях:  то были рослые, воинственные, дикие островитяне.    

Пантагрюэль  сильно встревожился, да и было отчего, хотя Эпистемон доказывал ему, что,  по-видимому, таков порядок и обычай в Колбасной стране – в боевых доспехах  встречать чужестранных друзей и оказывать им гостеприимство, ибо так-де  встречают и приветствуют доблестных французских королей при первом их появлении  в им подвластных славных городах после коронования и восшествия на престол.    

– Может  статься, – сказал Эпистемон, – это личная гвардия здешней королевы:  те самые молодые дозорные Колбасы, которых вы обнаружили на дереве, оповестили  ее о том, что в гавань к ним вошел величественный и пышный караван ваших судов,  и вот она, вообразив, что это какой-нибудь богатый и могущественный государь,  спешит вас встретить самолично.    

Пантагрюэль  с этим предположением не согласился и созвал совет, дабы решить сообща, как  должно действовать в столь затруднительном положении, при столь шатких надеждах  и столь явной опасности.    

В  кратких словах он попытался доказать своим советникам, что такой прием  вооруженной встречи нередко скрывает под видом благоволения и дружбы  смертельную угрозу.    

– Так  император Антонин Каракалла[798]  перебил однажды александрийцев, – пояснил он, – а еще как-то он же  истребил свиту персидского царя Артабана, выйдя к ней навстречу под видом и под  флагом жениха царской дочери. Злодеяние это не осталось, впрочем,  безнаказанным: малое время спустя умертвили его самого. Так же точно сыны  Иакова, мстившие за похищение сестры своей Дины, разграбили Сихем. Тем же  вероломным способом Галиен, император римский, уничтожил воинов  константинопольских. Так же точно, под личиной дружбы, Антоний заманил к себе  армянского царя Артавазда, велел связать его и заковать в железо и в конце  концов убил. В старинных летописях можно найти немало подобных случаев. И  доныне еще вполне заслуженно превозносится осмотрительность французского короля  Карла Шестого: когда он возвращался после победы над фламандцами и гентцами в  славный свой город Париж, то в Бурже до него дошла весть, что парижане числом  до двадцати тысяч, с молотами в руках (за что они и получили прозвище  молотобойцев), в полном боевом порядке двинулись из города к нему навстречу, и  тогда он объявил, что не вступит в город (хотя парижане уверяли его, что  вооружились они единственно для того, чтобы оказать ему особый почет, и что они  народ верный и нелицемерный), пока они не разойдутся по домам и не разоружатся.    

     Глава XXXVII

  О том, как Пантагрюэль послал за полководцами Колбасорезом и Сосисокромсом, с  присовокуплением примечательной его речи касательно имен собственных    

     

Совет  постановил быть на всякий случай наготове. Пантагрюэль поручил Карпалиму и  Гимнасту собрать воинов, находившихся на корабле с вазой (командовал ими  Колбасорез), а равно и тех, что находились на корабле с корзиной из-под  винограда (ими командовал юный Сосисокромс).    

– Я за  ними схожу вместо Гимнаста, – вызвался Панург. – Он вам здесь будет  нужен.    

–  Клянусь моей рясой, – заговорил брат Жан, – ты уклоняешься от участия  в битве, блудодюшка, – назад уж ты не вернешься, клянусь честью. Ну да  потеря невелика. Ты бы тут начал реветь, причитать, вопить и только навел бы  тоску на добрых солдат.    

– Я  непременно возвращусь, брат Жан, отец мой духовный, и притом скоро, –  возразил Панург. – Только скажите паршивым этим Колбасам, чтобы они не  смели взбираться на корабли. Во время сражения я по примеру неустрашимого  военачальника Моисея, вождя народа израильского, помолюсь Богу о даровании вам  победы.    

– То,  что вы на случай, если Колбасы вздумают с нами схватиться, назначили руководить  сражением двух ваших полководцев Колбасореза и Сосисокромса, внушает нам  бодрость и уверенность в победе, – обратясь к Пантагрюэлю, заметил  Эпистемон.    

– Вы  правильно толкуете мое распоряжение, – молвил Пантагрюэль. – Я  одобряю ваше намерение по именам наших полководцев предугадать и предсказать  нам победу. Такой способ предсказывать по значению имен не является достоянием  нашего времени. Он имел большой успех еще у пифагорейцев, и они постоянно к  нему прибегали. В старину им пользовались к явной для себя выгоде многие  знатные люди и императоры. Октавиан Август, второй император римский,  повстречал однажды крестьянина по имени Евтихий, что значит счастливый, а  крестьянин вел осла по прозвищу Никон, что значит побеждающий; значение  имен ослогона и осла поразило его, и он уверовал в свое счастье, в свою звезду,  в свою победу. Император римский Веспасиан как-то раз в полном одиночестве  молился в храме Сераписа; когда же перед ним предстал и взору его внезапно  явился слуга его по имени Басилид, что значит – царский, – а он оставил  этого слугу больным, далеко оттуда, – то у него мгновенно появилась  надежда и уверенность, что римская империя достанется ему. Регилиана воины  избрали императором не почему-либо, а только основываясь на значении его имени[799].  Отсылаю вас к Кратилу божественного Платона.    

–  Клянусь моей жаждой, вы так часто его упоминаете, что мне захотелось его  прочесть, – сказал Ризотом.    

–  Вспомните, как пифагорейцы на основании имен и чисел пришли к заключению, что  Патрокла умертвил Гектор, Гектора – Ахилл, Ахилла – Парис, Париса – Филоктет.  Меня просто потрясает необычайная догадливость Пифагора: ведь он на основании  того, четное или же нечетное число слогов заключает в себе имя человека,  определял, на какую ногу он хромает, на какой глаз он крив, в какой стороне у  него подагра, какая сторона у него парализована, в каком боку у него плеврит и  прочие естественные заболевания: то есть четное число слогов указывало ему на  поражение левой стороны тела, нечетное – на поражение правой.    

–  Поверьте, – сказал Эпистемон, – я сам был свидетелем подобного опыта  во время торжественной процессии в Сенте, в коей принимал участие добрейший, доблестнейший,  ученейший и справедливейший президент Бриен Вале, сеньор Дю Дуэ. Когда мимо  него проходил хромой или же хромая, кривой или же кривая, горбун или же  горбунья, ему говорили, как их зовут. Если слоги тех или иных имен составляли  нечетное число, он не глядя определял, что люди эти кривы на правый глаз,  хромают на правую ногу и горб у них справа. Если же четное, то поражена, мол, у  них левая сторона. И всякий раз он угадывал, ошибки мы не обнаружили ни разу.    

– На  основании подобных же умозаключений, – снова заговорил Пантагрюэль, –  ученые утверждали, что коленопреклоненный Ахиллес был ранен стрелою Париса в  правую пятку, ибо в его имени нечетное число слогов (должно заметить, что  древние становились на правое колено); Венера была ранена Диомедом под Троей в  левую руку, ибо греческое ее имя состоит из четырех слогов; Вулкан по той же  причине хромает на левую ногу; Филипп, царь македонский, и Ганнибал были кривы  на правый глаз. Тем же самым пифагорейским способом мы можем определить, где у  кого воспаление седалищного нерва, грыжа, мигрень.    

Обратимся,  однако ж, к именам: представьте себе, Александр Великий, сын царя Филиппа, о  котором мы с вами уже говорили, добился своего только благодаря толкованию  одного имени. Он окружил хорошо укрепленный город Тир и уже несколько недель  подряд вел осаду, но безуспешно. Не достигали цели ни подрывные работы, ни  стенобитные орудия. Тирийцы мгновенно все вновь сооружали и восстанавливали.  Александр в глубокое впал уныние и, полагая, что эти военные обстоятельства  могут только помрачить блеск его славы, порешил снять осаду. Растерянный и  огорченный, он как-то раз уснул. И вот снится ему, что в палатке у него прыгает  и пляшет козлоногий сатир. Александр – за ним, сатир – от него. В конце концов  царь все же его поймал. Тут он пробудился и рассказал свой сон находившимся при  нем философам и другим ученым, и все они сошлись на том, что боги предвозвещают  ему победу и что Тир скоро будет взят, ибо если слово Satyros разделить  на две части, то получится Sa Tyros, что значит: Тир – твой.  И точно: при первом же приступе город сдался, и Александр, полную одержав  победу, покорил мятежных его жителей.    

Приведу  вам обратный пример – пример того, как значение одного имени повергло Помпея в  отчаяние. Цезарь нанес ему поражение в битве при Фарсале, и Помпей мог спастить  только бегством. Он избрал морской путь и прибыл на остров Кипр. Близ города  Пафоса на берегу моря глазам его открылся дивный, роскошный дворец. Он спросил  кормчего, как этот дворец называется, – оказалось, он носит название  Kaѓobasileuz, что значит Злосчастный царь. Название это повергло его в  страх и трепет, и он в безысходное впал отчаяние: он был уверен, что ему грозит  неминуемая гибель, и тогда все, кто при нем был, и все мореходы услыхали его  вздохи, вопли и стоны. И точно: не в долгом времени некий безвестный селянин по  имени Ахилл отсек ему голову.    

Здесь  кстати будет вспомнить и то, что случилось с Луцием Павлом Эмилием: римский  сенат избрал его полководцем, коему надлежало выступить против македонского  царя Персея. В тот же день к вечеру он возвратился домой, чтобы собраться в  поход, и, поцеловав малолетнюю свою дочку Трацию, заметил, что она чем-то  опечалена. «Что с тобой, Трация? – спросил он. – Отчего ты так  печальна и грустна?» – «Отец! – отвечала она. – Перса умерла». Так  называла она любимую свою собачку. При этих словах Павел проникся уверенностью,  что он одержит победу над Персеем.    

Будь у  нас досуг, мы могли бы обратиться к Ветхому завету и там нашли бы множество  изумительных примеров, ясно показывающих, какой священный ужас внушали евреям  имена собственные и как они вникали в их смысл.    

К концу  речи Пантагрюэля подоспели оба полководца во главе своих войск, хорошо  вооруженных и полных решимости. Пантагрюэль обратился к ним с кратким  наставлением, сказал, что если паче чаяния Колбасы двинут на них свою рать (ему  все еще не верилось, чтобы Колбасы были столь вероломны), то им придется грудью  отразить натиск, воспретил им нападать первыми и дал им пароль Канунпоста.    

     Глава XXXVIII

  Почему людям не должно презирать Колбас    

     

Вы поди  хихикаете, пьянчуги, и не верите, что все и впрямь обстояло так, как я вам  рассказываю. Хотите – верьте мне, а не хотите – пойдите поглядите сами. Но уж  я-то хорошо знаю, что все это я видел воочию. Дело происходило на острове  Диком. Нарочно сообщаю вам название острова. А вы вспомните, какую страшную  силу выказали древние гиганты, вознамерившиеся высокую гору Пелион взгромоздить  на Оссу и вместе с Оссой прихватить и тенистый Олимп, дабы вступить в бой с  богами и выкурить их с неба. То была сила необыкновенная, из ряду вон  выходящая. И со всем тем гиганты эти наполовину были Колбасами, или, верней,  змеями.[800]    

Змий,  искусивший Еву, был колбасовиден, и, однако ж, про него написано, что он был  хитрее и коварнее всех других животных. Таковы Колбасы.    

Еще и  сейчас в иных академиях не отказались от мысли, что искуситель представлял  собою Колбасу по имени Итифалл, в которую был когда-то превращен славный мессер  Приап, великий соблазнитель, совращавший женщин в парадизах[801], что  в переводе с греческого на французский означает сады. Швейцария славится  в наши дни храбростью своею и воинственностью, а почем знать – быть может,  встарь она представляла собой всего лишь Сосиску. Не поручусь и палец свой в  огонь за это не суну. Гимантоподы – примечательный народ, населяющий  Эфиопию, – суть, согласно Плиниеву описанию, не что иное, как Колбасы.    

Если же,  ваши превосходительства, эти мои речи вас не переубедили, то нимало не медля  поезжайте (разумеется, после попойки) в Люзиньян, Партене, Вован, Мерван и в  Пузож, что в Пуату. Там вы найдете старожилов, людей почтенных, на ветер слов  не бросающих, и они вам поклянутся рукой святого Ригоме, что у Мелюзины[802],  воздвигшей все эти города, было тело женщины только до стыда, а ниже она  представляла собой змеевидную Колбасу или же колбасовидную змею. Со всем тем  она отличалась смелостью и изяществом движений, и ей до сих пор подражают в том  бретонские плясуны, когда отплясывают под песню свои триори.    

Почему  Эрихтоний[803]  первый изобрел рыдваны, носилки и телеги? Потому, что его отец Вулкан наделил  его колбасообразными ногами, и прятать их ему было удобнее на носилках, нежели  верхом на коне, а уже в его времена о Колбасах шла недобрая слава. Скифская  нимфа Гора также представляла собой полуженщину-полуколбасу. Юпитеру, однако ж,  она так приглянулась, что он разделил с нею ложе и имел от нее красавца сына по  имени Колакс.    

Перестаньте  же хихикать и помните, что правдивее Евангелия нет ничего на свете.