1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– Милорд  канцлер, закройте заседание!    

– Нет!  Нет! Нет! Пусть продолжает. Он забавляет нас. Гип! Гип! Гип! Ура!    

Это  кричали молодые лорды; их веселость граничила с неистовством. Особенно бесновались,  захлебываясь от хохота и от ненависти, четверо из них: Лоуренс Хайд, граф  Рочестер, Томас Тефтон, граф Тенет, виконт Хеттон и герцог Монтегю.    

– В  конуру, Гуинплен! – кричал Рочестер.    

– Долой  его! Долой! Долой! – орал Тенет.    

Виконт  Хеттон вынул из кармана пенни и бросил его Гуинплену.    

Джон  Кемпбел, граф Гринич, Севедж, граф Риверс, Томсон, барон Гевершем, Уорингтон,  Эскрик, Ролстон, Рокингем, Картрет, Ленгдейл, Банистер Мейнард, Гудсон,  Карнарвон, Кавендиш, Берлингтон, Роберт Дарси, граф Холдернес, Отер Виндзор,  граф Плимут, – рукоплескали.    

В этом  адском шуме и грохоте терялись слова Гуинплена. Можно было расслышать только  одно слово: «Берегитесь!»    

Ральф,  герцог Монтегю, юноша с едва пробивавшимися усиками, только что кончивший курс  в Оксфордском университете, сошел с герцогской скамьи, на которой он занимал  девятнадцатое место, и, подойдя к Гуинплену, стал против него, скрестив руки на  груди. На каждом лезвии есть наиболее острое место, и в каждом голосе есть  наиболее оскорбительные интонации. Герцог Монтегю придал своему голосу именно  такое выражение и, смеясь прямо в лицо Гуинплену, крикнул:    

– Что  ты тут рассказываешь?    

– Я  предсказываю, – ответил Гуинплен.    

Снова  раздался взрыв хохота, сквозь который немолчным рокотом прорывался глухой гнев.  Один из несовершеннолетних пэров, Лайонел Кренсилд-Секвилл, граф Дорсет и  Миддлсекс, стал ногами на скамью, со степенным видом, как подобает будущему  законодателю, и, не смеясь, не говоря ни слова, обратил к Гуинплену свое свежее  мальчишеское лицо и пожал плечами. Заметив это, епископ Сент-Асафский  наклонился к уху своего соседа епископа Сент-Дэвидского, шепнул, указывая на  Гуинплена: «Вот безумец!» и, указав на подростка, прибавил: «А вот мудрец».    

В хаосе  насмешек выделялись громкие выкрики:    

– Страшилище!    

– Что  означает все это?    

– Оскорбление  палаты!    

– Это  выродок, а не человек!    

– Позор!  Позор!    

– Прекратить  заседание!    

– Нет,  дайте ему кончить!    

– Говори,  шут!    

Лорд  Льюис Дюрас крикнул, подбоченясь:    

– Ах,  до чего же хорошо посмеяться! Как это полезно для моей печени! Предлагаю вынести  постановление в нижеследующей редакции: «Палата лордов изъявляет свою  признательность забавнику из „Зеленого ящика“.    

Как  помнит читатель, Гуинплен мечтал совсем о другом приеме.    

Тот, кто  подымался по крутому песчаному, осыпающемуся скату над глубокой пропастью, кто  чувствовал, как из-под его рук, из-под его пальцев, колен и ног ускользает  точка опоры, кто тщетно пытался двигаться вверх по непокорному обрыву, опасаясь  каждую минуту поскользнуться, скатываясь вниз вместо того, чтобы подыматься,  спускаясь вместо того, чтобы восходить, увеличивая опасность при каждой попытке  добраться до вершины, сползая все больше и больше при каждом движении,  вызванном желанием спастись, кто чувствовал, что страшная бездна все ближе, кто  ощущал мрачный холод и зияние разверзающейся перед ним пропасти, – тот  испытал то, что испытывал в эти минуты Гуинплен.    

Он  чувствовал, как рушатся его гордые мечты, как мрачной пропастью разверзается  перед ним вражда этих людей.    

Всегда  находится человек, способный в немногих словах выразить общее мнение.    

Лорд  Скерсдейл выразил единодушное чувство собрания, воскликнув:    

– Зачем  явилось сюда это чудовище?    

Гуинплен  вздрогнул, словно от нестерпимой боли; он резко выпрямился и пылающим взором  окинул все скамьи.    

– Зачем  я явился сюда? Затем, чтобы повергнуть вас в ужас. Я чудовище, говорите вы?  Нет, я – народ. Я выродок, по-вашему? Нет, я – все человечество. Выродки – это  вы. Вы – химера, я – действительность. Я – Человек. Страшный «Человек, который  смеется». Смеется над кем? Над вами. Над собой. Надо всем. О чем говорит этот  смех? О вашем преступлении и о моей муке. И это преступление, эту муку он  швыряет вам в лицо. Я смеюсь – и это значит: я плачу.    

Он  остановился. Шум утих. Кое-где еще смеялись, но уже не так громко. Он подумал  было, что снова овладел вниманием слушателей. Передохнув, он продолжал:    

– Маска  вечного смеха на моем лице – дело рук короля. Этот смех выражает отчаяние. В  этом смехе – ненависть и вынужденное безмолвие, ярость и безнадежность. Этот  смех создан пыткой. Этот смех – итог насилия. Если бы так смеялся сатана, этот  смех был бы осуждением бога. Но предвечный не похож на бренных людей. Он  совершенен, он справедлив, и деяния королей ненавистны ему. А! Вы считаете меня  выродком! Нет. Я – символ. О всемогущие глупцы, откройте же глаза! Я воплощаю в  себе все. Я представляю собой человечество, изуродованное властителями. Человек  искалечен. То, что сделано со мной, сделано со всем человеческим родам:  изуродовали его право, справедливость, истину, разум, мышление, так же как мне  изуродовали глаза, ноздри и уши; в сердце ему, так же как и мне, влили отраву  горечи и гнева, а на лицо надели маску веселости. На то, к чему прикоснулся  перст божий, легла хищная лапа короля. Чудовищная подмена! Епископы, пэры и  принцы, знайте же, народ – это великий страдалец, который смеется сквозь слезы.  Милорды, народ – это я. Сегодня вы угнетаете его, сегодня вы глумитесь надо  мной. Но впереди – весна. Солнце весны растопит лед. То, что казалось камнем,  станет потоком. Твердая по видимости почва провалится в воду. Одна трещина – и  все рухнет. Наступит час, когда страшная судорога разобьет ваше иго, когда в  ответ на ваше гиканье раздастся грозный рев. Этот час уже наступил однажды – ты  пережил его, отец мой! – этот час господень назывался республикой: ее уничтожили,  но она еще возродится. А пока помните, что длинную череду вооруженных мечами  королей пресек Кромвель, вооруженный топором. Трепещите! Близится неумолимый  час расплаты, отрезанные когти вновь отрастают, вырванные языки превращаются в  языки пламени, они взвиваются ввысь, подхваченные буйным ветром, и вопиют в  бесконечности; голодные скрежещут зубами; рай, воздвигнутый над адом,  колеблется; всюду страдания, горе, муки; то, что находится наверху, клонится  вниз, а то, что лежит внизу, раскрывает зияющую пасть; тьма стремится стать  светом; отверженные вступают в спор с блаженствующими. Это идет народ, говорю я  вам, это поднимается человек; это наступает конец; это багряная заря  катастрофы. Вот что кроется в смехе, над которым вы издеваетесь! В Лондоне –  непрерывные празднества. Пусть так. По всей Англии – пиры и ликованье. Хорошо.  Но послушайте! Все, что вы видите, – это я. Ваши празднества – это мой  смех. Ваши пышные увеселения – это мой смех. Ваши бракосочетания,  миропомазания, коронации – это мой смех. Празднества в честь рождения принцев –  это мой смех. Гром над вашими головами – это мой смех!    

Как  можно было сдержаться, слыша такие слова? Смех возобновился, на этот раз с  удручающей силой. Из всех видов лавы, которые извергает, словно кратер вулкана,  человеческий рот, самый едкий – это насмешка. Никакая толпа не в состоянии  противиться соблазну жестокой потехи. Не все казни совершаются на эшафотах, и  любое сборище людей, будь то уличная толпа или законодательная палата, всегда  имеет наготове палача: палач этот – сарказм. Нет пытки, которая сравнялась бы с  пыткой глумления. Этой пытке подвергся Гуинплен. Насмешки сыпались на него  градом камней и градом картечи. Он оказался в роли детской игрушки, манекена,  истукана, ярмарочного силомера, который бьют по голове, пробуя крепость кулака.  Присутствующие подпрыгивали на своих местах, кричали «Еще!», покатывались от  хохота, топали ногами, хватались за брыжи. Ни торжественность места, ни пурпур  мантий, ни белизна горностая, ни внушительные размеры париков – ничто не могло  остановить их. Хохотали лорды, хохотали епископы, хохотали судьи. Старики  смеялись до слез, несовершеннолетние надрывались от смеха. Архиепископ Кентерберийский  толкал локтем архиепископа Йоркского. Генри Комптон, епископ Лондонский, брат  графа Нортгемптона, хватался за бока. Лорд-канцлер опускал глаза, чтобы скрыть  невольную улыбку. Смеялся даже пристав черного жезла, стоявший у перил, как  живое олицетворение почтительности.    

Гуинплен  скрестил руки на груди: он был бледен. Окруженный всеми этими лоснящимися от  удовольствия лицами, старыми и молодыми, среди взрывов гомерического хохота, в  этом вихре рукоплесканий, топота, криков «ура», среди этого безудержного  ликования, этого необузданного веселья, он чувствовал в душе могильный холод.  Все было кончено. Отныне он не мог уже совладать ни с выражением смеха на своем  лице, ни с теми, кто осыпал его оскорблениями.    

Никогда  еще не проявлялся с такой очевидностью извечный, роковой закон близости великого  и смешного: хохот оказывается отзвуком мучительного вопля, пародия движется  следом за отчаянием; никогда еще противоречие между кажущимся и действительным  не вскрывалось столь, ужасно. Никогда еще более зловещий свет не озарял  непроглядной тьмы человеческой души.    

Гуинплен  присутствовал при полном крушении своих чаяний: они были уничтожены смехом.  Произошло нечто непоправимое. Упавший может встать, но человек раздавленный уже  не подымется. Нелепая, всепобеждающая насмешка обратила его в прах. Отныне у  него не было никакой надежды. Все зависит от среды. То, что в «Зеленом ящике»  было торжеством, в палате лордов оказалось падением и катастрофой.  Рукоплескания, служившие там наградою, были здесь оскорблением. Он почувствовал  теперь как бы изнанку своей личины. По одну сторону была симпатия простого  люда, принимающего Гуинплена, по другую – ненависть знати, отвергающей лорда  Фермена Кленчарли. Притягательная сила одних и отталкивающая сила других – обе  одинаково влекли его во мрак. Ему казалось, будто кто-то напал на него сзади.  Рок нередко наносит такие предательские удары. Потом все разъяснится, но пока  судьба оказывается западней, и человек попадает в волчью яму. Гуинплену  казалось, что он возносится вверх, а его осмеяли. Порой апофеозы завершаются  мрачно. Существует зловещее слово: отрезвление. Это – трагическая мудрость,  которую рождает опьянение. Застигнутый этой беспощадной бурей веселья, Гуинплен  задумался.    

Отдаться  сумасшедшему смеху – то же, что плыть по воле волн. Сборище людей, охваченное  неудержимым хохотом, – то же, что судно, потерявшее компас. Никто уже не знал,  ни чего он хочет, ни что он делает. Пришлось закрыть заседание.    

«Ввиду  происшедшего» лорд-канцлер отложил голосование на следующий день. Члены палаты  стали расходиться. Поклонившись королевскому креслу, лорды покидали зал. Их  смех еще звучал в коридорах, теряясь где-то в отдалении. Кроме официальных  выходов, во всех залах заседаний есть еще много дверей, скрытых коврами,  лепными украшениями стен и нишами; просачиваясь в эти выходы, как просачивается  влага в трещины сосуда, публика быстро освобождает помещение. В несколько минут  зал пустеет. Такие перемены наступают быстро, почти без переходов. В местах  шумных сборищ сразу же воцаряется безмолвие.    

Углубившись  в раздумье, можно забыть обо всем и в конце концов оказаться как бы на другой  планете. Гуинплен вдруг словно очнулся. Он был один в пустом зале; он и не  заметил, как закрыли заседание. Все пэры куда-то исчезли, даже оба его  восприемника. Осталось лишь несколько служителей палаты, ожидавших ухода «его  милости», чтобы покрыть чехлами мебель и погасить свет. Он машинально надел  шляпу, сошел со своей скамьи и направился к большим дверям, распахнутым в  галерею. Когда он проходил мимо перил, привратник снял с него пэрскую мантию.  Он едва обратил на это внимание. Мгновение спустя он был уже в галерее.    

Слуги,  находившиеся в зале, с удивлением заметили, что новый лорд вышел, не поклонившись  трону.    

     8. Был бы хорошим  братом, если бы не был примерным сыном    

     

В  галерее уже никого не было. Гуинплен прошел через стеклянную ротонду, откуда  успели убрать кресло и столы и где не оставалось больше никаких следов  церемонии его посвящения в пэры. Горевшие на равном расстоянии друг от друга  люстры и канделябры указывали ему путь к выходу. Благодаря этой веренице огней  Гуинплену удалось легко отыскать в путанице залов и коридоров дорогу, по  которой он шел в палату вслед за герольдмейстером и приставом черного жезла. Он  не встретил ни души, если не считать нескольких замешкавшихся старых лордов,  тяжелыми шагании бредущих к выходу.    

Вдруг  среди безмолвия этих огромных пустынных залов до него долетел неясный гул человеческих  голосов, необычный для такого места и в столь поздний час. Он направился в ту  сторону, откуда доносился шум, и очутился в широком, слабо освещенном  вестибюле, служившем выходом из платы. Сквозь распахнутую стеклянную дверь  виден был подъезд, лакей с факелами, площадь и ряд карет, ожидавших у подъезда.    

Отсюда и  исходил шум, услышанный Гуинпленом.    

Около  двери, под фонтаном, в вестибюле стояла кучка людей, которые бурно жестикулировали  и громко о чем-то спорили. Незамеченный в полумраке Гуинплен подошел ближе.    

Очевидно,  здесь происходила ссора. Десять – двенадцать молодых лордов толпились у выхода,  а какой-то человек в шляпе, как и они, стоял перед ними, гордо вскинув голову и  преграждая им дорогу.    

Кто был  этот человек? Том-Джим-Джек.    

Некоторые  из лордов еще не сняли пэрской мантии, другие уже сбросили с себя парламентское  одеяние и были в обыкновенном платье.    

На шляпе  Том-Джим-Джека развевались перья, но не белые, как у пэров, а зеленые с оранжевыми  завитками; его костюм, сверху донизу расшитый золотыми галунами, был украшен у  ворота и на рукавах целыми каскадами лент и кружев; левой рукой он крепко  сжимал рукоять висевшей сбоку шпаги, на бархатных ножнах и на перевязи которой  были вышиты золотом адмиральские якоря.    

Гуинплен  услышал, как он говорил, обращаясь ко всем этим молодым лордам:    

– Я  назвал вас трусами. Вы требуете, чтобы я взял свои слова назад. Извольте. Вы не  трусы. Вы идиоты. Вы все накинулись на одного. Это не трусость? Пожалуй. В  таком случае это глупость. Вы слушали, но ровно ничего не поняли. Старики здесь  тугоухи, а молодежь тупоумна. Я в достаточной мере принадлежу к вашей среде,  чтобы иметь право высказывать вам такие истины. Этот новый лорд – существо  странное, он наговорил кучу нелепостей, – согласен, но среди этих  нелепостей было и много верного. Его речь была сбивчива, бестолкова, он  произнес ее неумело, – не спорю; он слишком часто повторял «знаете ли вы,  знаете ли вы», но человек, еще вчера бывший ярмарочным фигляром, не обязан  говорить, как Аристотель или как Гильберт Барнет, епископ Сарумский. Его слова  о нечисти, о львах, его обращение к помощникам клерков – все это было безвкусно.  Черт возьми! Кто же спорит с вами? Это была безрассудная, беспорядочная речь,  где все было спутано, но иногда в ней проскальзывала настоящая правда. Говорить  так, как он, не будучи опытным оратором, – это уже немалая заслуга. Хотел  бы я увидеть вас на его месте. То, что он рассказал о прокаженных  Бертон-Лезерса – факт бесспорный. К тому же не он первый говорит глупости в  парламенте. Наконец, милорды, я не люблю, когда все нападают на одного, таков  уж мой характер, а потому разрешите мне считать себя оскорбленным. Ваше  поведение не нравится мне, я возмущен. Я не очень-то верю в бога, но когда он  совершает добрые поступки, что случается с ним не каждый день, я готов  склониться к мысли, что он существует; поэтому, например, я весьма признателен  ему, если только он есть, за то, что он извлек из общественных низов пэра Англии  и возвратил наследство законному владельцу; независимо от того, на руку мне это  или нет, я рад, что мокрица внезапно превратилась в орла, Гуинплен – в  Кленчарли. Милорды, я запрещаю вам держаться иного мнения. Жаль, что здесь нет  Льюиса Дюраса. Он получил бы от меня по заслугам! Милорды, Фермен Кленчарли вел  себя как лорд, а вы – как скоморохи. Что касается его смеха, он в нем не  повинен. Вы потешались над его смехом. Нельзя смеяться над несчастьем. Вы  глупцы, и глупцы жестокие. Вы очень ошибаетесь, если полагаете, что нельзя  посмеяться и над вами, вы сами безобразны, и вы не умеете одеваться. Милорд  Хавершем, я видел третьего дня твою любовницу, она отвратительна. Хоть и  герцогиня, но настоящая мартышка. Господа насмешники, повторяю вам, мне очень  хотелось бы послушать, сумеете ли вы связать три-четыре слова кряду. Болтать  может всякий, говорить – далеко не каждый. Вы воображаете себя образованными  людьми на том лишь основании, что протирали штаны на скамьях в Оксфорде или Кембридже,  и потому, что, прежде чем усесться в качестве пэров Англии на скамьи Вестминстер-Холла,  вы хлопали ушами на скамьях Гонвиллского или Кайского колледжа. Я говорю вам в  лицо: вы вели себя нагло с новым лордом.    

Конечно,  он чудовище, но чудовище, отданное на съедение диким зверям. Я предпочел бы  быть на его месте, чем на вашем. Я присутствовал на заседании в качестве  возможного наследника пэрства. Я все слышал. Я не имел права высказываться, но  имею право быть порядочным человеком. Ваши насмешки возмутили меня. Когда я  зол, я способен подняться на гору Пендлхилл и набрать там травы «собачий зуб»,  хотя она навлекает молнию на голову того, кто срывает ее. Вот почему я поджидал  вас здесь, у выхода. Объясниться никогда не лишнее, и мне нужно поговорить с  вами. Понимаете ли вы, что в известной степени оскорбили и меня? Милорды, я  твердо решил отправить кое-кого из вас на тот свет. Все вы, присутствующие  здесь, – Томас Тефтон, граф Тенет, Севедж, граф Риверс, Чарльз Спенсер,  граф Сендерленд, Лоуренс Хайд, граф Рочестер, и вы, бароны Грей-Ролстон, Кери  Хенсдон, Эскрик, Рокингем, ты, маленький Картрет, ты, Роберт Дарси, граф  Холдернес, ты, Вильям, виконт Хеттон, и ты, Ральф, герцог Монтегю, и все  остальные, – я, Дэвид Дерри-Мойр, моряк английского флота, бросаю вам  вызов и настоятельно предлагаю вам запастись секундантами и свидетелями; я буду  ждать вас, чтобы встретиться лицом к лицу и грудь с грудью нынче же вечером,  сейчас же или завтра, днем или ночью, при солнечном свете или при свете  факелов, в любом месте, в любое время и на каких угодно условиях, всюду, где  только хватит места, чтобы скрестить два клинка; вы хорошо сделаете, если  осмотрите ваши пистолеты и лезвия ваших шпаг, ибо я имею намерение сделать  вакантными ваши пэрства. Огль Кавендиш, прими меры предосторожности и вспомни  свой девиз: «Cavendo tutus»[343].  Мармедьюк Ленгдейл, ты поступишь благоразумно, если, по примеру твоего предка  Гундольда, велишь нести за собою гроб. Джордж Бутс, граф Уорингтон, не видать  тебе больше своего графства в Честере, своего критского лабиринта и высоких  башен Денгем-Месси. Что касается лорда Вогана, он достаточно молод, чтобы  говорить дерзости, но слишком стар, чтобы отвечать за них; поэтому за его слова  я привлеку к ответу его племянника Ричарда Вогана, депутата города Мерионета в  палате общин. Тебя, Джон Кемпбел, граф Гринич, я убью, как Эгон убил Мэтеса, но  только честным ударом, а не сзади, так как я привык становиться к острию шпаги  грудью, а не спиной. Это решено, милорды. А теперь, если угодно, прибегайте к  колдовству, обращайтесь к гадалкам, натирайте себе тело мазями и снадобьями,  делающими его неуязвимым, вешайте себе на шею дьявольские или богородицыны  ладанки, – я буду драться с вами, невзирая ни на какие благословения или  колдовские заговоры, и не стану ощупывать вас, чтобы узнать, нет ли на вас  талисманов. Я буду биться с вами пеший или конный. На любом перекрестке, если  хотите – на Пикадилли или Черинг-Кроссе, пусть даже для нашего поединка  разворотят мостовую, как это сделали во дворе Лувра для Гиза с Бассомпьером.  Слышите вы? Я вызываю вас всех! Дорм, граф Карнарвон, я заставлю тебя проглотить  мою шпагу до рукоятки, как это сделал Мароль с Лилем-Мариво; тогда увидим,  будешь ли ты смеяться, милорд. Ты, Барлингтон, похожий на семнадцатилетнюю  девчонку, ты можешь выбрать себе место для могилы, где пожелаешь: на лужайке ли  твоего Миддлсекского замка или в твоем Лендерсбергском саду в Йоркшире. Ставлю  в известность ваши милости, что я не терплю дерзостей и накажу вас по заслугам,  милорды. Я не допущу, чтобы вы глумились над лордом Ферменом Кленчарли. Он  лучше вас. Как Кленчарли, он не менее знатен, чем вы, а как Гуинплен, он обладает  умом, которого у вас нет. Я объявляю его дело своим делом, оскорбление,  нанесенное ему, считаю нанесенным мне и возмущен вашими издевательствами над  ним. Посмотрим, кто из нас останется жив, ибо я вызываю вас, слышите ли вы, на  смертный бой; оружие и способ смерти выбирайте какие вам угодно, но так как вы  в то же время и джентльмены и грубые скоты, я соразмеряю свой вызов с вашими  качествами и предлагаю вам все существующие способы взаимного истребления,  начиная с дворянского оружия – шпаги и кончая простонародной кулачной расправой.    

Этот  яростный поток был встречен всеми молодыми людьми высокомерной улыбкой.    

– Согласны, –  ответили они.    

– Я  выбираю пистолет, – сказал Барлингтон.    

– Я, –  заявил Эскрик, – выбираю старинный поединок в огороженном месте на палицах  и на кинжалах.    

– Я, –  сказал Холдернес, – рукопашную схватку на двух ножах, одном длинном и  одном коротком.    

– Лорд  Дэвид, – ответил граф Тенет, – ты шотландец, и я выбираю палаш.    

– Я  – шпагу, – сказал Рокингем.    

– Я, –  объявил герцог Ральф, – предпочитаю бокс. Это благороднее!    

Гуинплен  вышел из темноты.    

Он  направился к человеку, который до сих пор назывался Том-Джим-Джеком, но теперь  оказался кем-то совсем другим.    

– Благодарю  вас, – сказал он, – но это касается только меня.    

Все  обернулись к нему.    

Гуинплен  подошел еще ближе. Какая-то сила толкала его к тому, кого все называли лордом  Дэвидом и кто стал его защитником, если не более. Лорд Дэвид отступил.    

– А! –  воскликнул лорд Дэвид. – Это вы! Вы здесь? Прекрасно. Мне и вам надо  сказать несколько слов Вы осмелились говорить о женщине, которая сперва любила  лорда Линнея Кленчарли, а потом короля Карла Второго?    

– Да,  говорил.    

– Сударь,  вы оскорбили мою мать.    

– Вашу  мать? – воскликнул Гуинплен. – Значит… я чувствовал это… значит, мы…    

– Братья, –  закончил лорд Дэвид.    

И он дал  Гуинплену пощечину.    

– Мы  – братья, – повторил он. – Поэтому мы можем драться. Поединок  возможен только между равными. Кто же мне более равен, чем собственный брат? Я  пришлю к вам секундантов. Завтра мы будем драться насмерть.    

     

 Часть девятая    

На развалинах    

     1. С высоты  величия в бездну отчаяния    

     

В то  время, как на колокольне собора святого Павла пробило полночь, какой-то  человек, перейдя Лондонский мост, углублялся в сеть саутворкских переулков.  Фонари уже не горели, ибо в то время в Лондоне, как и в Париже, гасили  городское освещение в одиннадцать часов, то есть именно тогда, когда оно всего  нужнее. Темные улицы были безлюдны. Отсутствие фонарей сокращает количество  прохожих. Человек шел большими шагами. На нем был костюм, совсем не подходящий  для поздней прогулки по улицам: шитый золотом атласный камзол, шпага на боку,  шляпа с белыми перьями; плаща на нем не было. Ночные сторожа при виде его  говорили: «должно быть, какой-нибудь лорд, побившийся об заклад», – и  уступали ему дорогу с уважением, с каким должно относиться и к лордам и к пари.    

Человек  этот был Гуинплен.    

Он бежал  из Лондона.    

Куда он  стремился, он и сам не знал. Как мы уже говорили, в душе, человека иногда  бушует смерч, и для него земля и небо, море и суша, день и ночь, жизнь и смерть  сливаются в непостижимый хаос. Действительность душит нас. Мы раздавлены  силами, в которые не верим. Откуда-то налетает ураган. Меркнет небесный свод.  Бесконечность кажется пустотой. Мы перестаем ощущать самих себя. Мы чувствуем,  что умираем. Мы стремимся к какой-то звезде. Что испытывал Гуинплен? Только  жажду видеть Дею. Он весь был полон одним желанием: вернуться в «Зеленый ящик»,  в Тедкастерскую гостиницу, шумную, ярко освещенную, оглашаемую взрывами добродушного  смеха простого народа; снова встретиться с Урсусом, с Гомо, снова увидеть Дею,  вернуться к настоящей жизни.    

Подобно  тому, как стрела, выпущенная из лука, с роковою силою устремляется к цели, так  и человек, истерзанный разочарованиями, устремляется к истине. Гуинплен  торопился. Он приближался к Таринзофилду. Он уже не шел, он бежал. Его глаза  впивались в расстилавшийся перед ним мрак; таким же жадным взором всматривается  в горизонт мореплаватель в поисках гавани. Как радостна будет минута, когда он  увидит освещенные окна Тедкастерской гостиницы!    

Он вышел  на «зеленую лужайку», обогнул забор: на противоположном конце пустыря перед ним  выросло здание гостиницы – единственной, как помнит читатель, жилой постройки  на ярмарочной площади.    

Он стал  всматриваться. Света не было. Все окна были темны.    

Он  вздрогнул. Затем стал убеждать себя, что уже поздно, что харчевня закрыта, что  дело объясняется просто: все спят, и ему надо только разбудить Никлса или  Говикема, постучав в двери. Он двинулся туда. Он уже не бежал – он мчался изо  всех сил.    

Добравшись  до харчевни, он остановился, с трудом переводя дыхание. Если человек, измученный  жестокой душевной бурей, судорожно сопротивляясь натиску нежданных бедствий, не  зная, жив ли он или мертв, все же способен с бережной заботливостью относиться  к любимому существу – это верный признак истинно прекрасного сердца. Когда все  оказывается поглощенным пучиной, всплывает наверх одна только нежность. Первое,  о чем подумал Гуинплен, это как бы не испугать спящую Дею.    

Он  подошел к дому, стараясь производить как можно меньше шума. Он хорошо знал чуланчик,  служивший ночным убежищем Говикему; в этом закоулке, примыкавшем к нижнему залу  харчевни, было маленькое оконце, выходившее на площадь. Гуинплен тихонько  постучал пальцем по стеклу. Надо было только разбудить Говикема.    

Но в  каморке никто не пошевелился. «В его возрасте, – решил Гуинплен, –  спят очень крепко». Он стукнул в оконце еще раз. Никакого движения.    

Он  постучал сильнее два раза подряд. В чуланчике по-прежнему было тихо. Тогда,  встревоженный, он подошел к дверям гостиницы и постучался.    

Никакого  ответа.    

Чувствуя,  что весь холодеет, он подумал: «Дядюшка Никлс стар, дети спят крепко, а у стариков  сон тяжелый. Постучу погромче».    

Он  барабанил, бил кулаком, колотил изо всей силы. И это вызвало в нем далекое  воспоминание об Уэймете, когда он, еще мальчиком, бродил ночью с малюткой Деей  на руках.    

Он  стучался властно, как лорд; ведь он и был лордом, к несчастью.    

В доме  по-прежнему стояла мертвая тишина.    

Он  почувствовал, что теряет голову. Он уже перестал соблюдать осторожность. Он  стал звать:    

– Никлс!  Говикем!    

Он  заглядывал в окна в надежде, не вспыхнет ли где-нибудь огонек.    

Никакого  движения. Ни звука. Ни голоса. Ни малейшего света. Он подошел к воротам, стал  стучаться, яростно грясти их и кричать:    

– Урсус!  Гомо!    

Волк не  залаял в ответ.    

На лбу  Гуинплена выступил холодный пот.    

Он  оглянулся вокруг. Стояла глухая ночь, но на небе было достаточно звезд, чтобы  рассмотреть ярмарочную площадь. Его глазам представилась мрачная картина –  кругом был голый пустырь; не осталось ни одного балагана. Ни одной палатки,  никаких подмостков. Ни одной повозки. Цирка тоже не было. Там, где еще совсем  недавно шумно кишел бродячий люд, теперь зияла зловещая черная пустота. Все  исчезло.    

Безумная  тревога овладела Гуинпленом. Что это значит? Что случилось? Разве тут больше  нет никого? Разве с его уходом рухнула вся его прежняя жизнь? Что же сделали с  ними со всеми? Ах, боже мой!    

Как  ураган, он снова ринулся к гостинице. Он стал стучать в боковую дверь, в  ворота, в окна, в ставни, стены, стучал кулаками, ногами, обезумев от ужаса и  тоски. Он звал Никлса, Говикема, Фиби, Винос, Урсуса, Гомо. Стоя перед стеной,  он надрывался в криках, он стучал что было мочи. По временам он умолкал и  прислушивался. Дом оставался нем и мертв. В отчаянии он снова принимался  стучать и звать. Все вокруг гудело от его ударов, стука и криков. Это было  похоже на раскаты грома, пытающиеся нарушить молчание гробницы.    

Есть  такая степень страха, когда человек сам делается страшен. Кто боится всего, тот  уже ничего не боится. В такие минуты мы способны ударить ногой даже сфинкса. Мы  не страшимся оскорбить неведомое. Гуинплен бушевал как помешанный, иногда  останавливаясь, чтобы передохнуть, затем опять оглашал воздух непрерывными  криками и зовом, как бы штурмуя это трагическое безмолвие.    

Он сотни  раз окликал всех, кто, по его предположению, мог находиться внутри, –  всех, кроме Деи. Предосторожность, непонятная ему самому, но которую он,  несмотря на всю свою растерянность, еще инстинктивно соблюдал.    

Видя,  что крики и призывы напрасны, он решил пробраться в дом. Он сказал себе: «Надо  проникнуть внутрь». Разбив стекло в каморке Говикема и порезав при этом руку,  он отодвинул задвижку и отворил оконце. Шпага мешала ему, и он, гневно сорвав с  себя перевязь, пояс и шпагу, швырнул все это на мостовую. Потом, вскарабкавшись  на выступ стены, влез, несмотря на узкую оконную раму, в каморку; оттуда он  пробрался в гостиницу.    

В  темноте еле была видна постель Говикема, но мальчика на ней не было. Раз не  было Говикема, очевидно не было и Никлса. Весь дом был погружен во мрак. В этом  совершенно темном помещении угадывалась таинственная неподвижность пустоты и та  зловещая тишина, которая означает: «Здесь нет ни души». Содрогаясь, Гуинплен  прошел в нижний зал; он натыкался на столы, ронял на пол посуду, опрокидывал  скамьи, жбаны, шагал через стулья и, очутившись, у двери, выходившей на двор,  так сильно ударил в нее коленом, что сбил щеколду. Дверь повернулась на петлях,  Гуинплен заглянул во двор. «Зеленого ящика» там не было.    

     2. Последний итог    

     

Гуинплен  вышел из гостиницы и осмотрел во всех направлениях Таринзофилд. Он ходил всюду,  где накануне стояли подмостки, палатки, балаганы. Теперь ничего от этого не  осталось. Он стучался в лавки, хотя отлично знал, что в них нет никого, колотил  во все окна, ломился во все двери. Ни один голос не откликнулся из этой тьмы.  Казалось, здесь вымерло решительно все.    

Муравейник  был разрушен. Очевидно, полиция приняла меры. Казалось, здесь прошел разбойничий  набег. Таринзофилд не то что опустел, он был разорен; во всех его углах  чувствовались следы чьих-то свирепых когтей. У этой жалкой ярмарки вывернули,  так сказать, наизнанку карманы и опорожнили их.    

Внимательно  обследовав всю площадь, Гуинплен покинул «зеленую лужайку», свернул в извилистые  переулки той части предместья, которая носит название Ист-Пойнта, и направился  к Темзе.    

Миновав  запутанную сеть переулков, обнесенных заборами и изгородями, он почувствовал,  что на него пахнуло свежестью воды, услыхал глухой плеск реки и вдруг очутился  перед парапетом Эфрок-Стоуна.    

Парапет  окаймлял очень короткий и узкий участок набережной. Под парапетом высокая стена  отвесно спускалась в темную воду.    

Гуинплен  остановился, облокотился на парапет, сжал обеими руками голову и задумался,  склонясь над водой.    

На что  он смотрел? На реку? Нет. Во что же он вглядывался? Во мрак. Но не в тот, что  окружал его, а в тот, что наполнял его душу.    

В унылом  ночном пейзаже, которого он не замечал, в темноте, куда не проникал его взор,  можно было различить черные силуэты рей и мачт. Под Эфрок-Стоуном не было  ничего, кроме воды, но неподалеку, вниз по течению, набережная полого  спускалась к берегу, где стояло несколько судов, только что прибывших или  готовящихся к отплытию и сообщавшихся с сушей маленькими пристанями,  сооруженными из камня или дерева, или дощатыми мостками. Одни суда стояли на  якоре, другие – на причале. На них не слышалось ни шагов, ни разговоров, так  как матросы имеют похвальную привычку спать как можно дольше и вставать только  для работы. Даже если какому-либо из этих судов и предстояло уйти ночью во  время прилива, то пока на нем еще никто не просыпался.    

Во мгле  смутно вырисовывались черные пузатые кузовы и такелаж, переплетения снастей и  веревочных лестниц. Все затягивала сизая мглистая дымка. Местами ее прорезывал  красный фонарь.    

Ничего  этого Гуинплен не замечал. Он созерцал собственную судьбу.    

Он был  погружен в раздумье, этот мечтатель, растерявшийся перед лицом неумолимой действительности.  Ему чудилось, будто он слышит позади себя какой-то грохот, словно гул землетрясения.  Это был хохот лордов.    

Он  только что бежал от этого хохота. Бежал, получив пощечину.    

От  кого? – От родного брата.    

И,  убежав от этого хохота, оглушенный пощечиной, спеша укрыться в своем гнезде,  словно раненая птица, спасаясь от ненависти и надеясь встретить любовь, что  встретил он?    

Мрак.    

Ни души.    

Все  исчезло.    

Он  сравнивал этот мрак со своими мечтами.    

Все, все  рухнуло!    

Гуинплен  подошел к самому краю зловещей пропасти, к зияющей пустоте.    

«Зеленый  ящик» исчез, и это было гибелью вселенной.    

Над ним  как бы захлопнулась крышка гроба.    

Он  размышлял.    

Что с  ними могло произойти? Где они? Очевидно, их всех куда-то убрали. Тем же самым  ударом, каким она вознесла его на высоту, судьба уничтожила его близких. Было  ясно, что он их больше никогда не увидит. Для этого приняли необходимые меры.  Сразу удалили всех до одного обитателей ярмарочной площади, начиная с Никлса и  Говикема, чтобы он нигде не мог получить никаких сведений. Их смели беспощадной  рукой. Та же грозная общественная сила, жертвой которой он стал в палате лордов,  уничтожила Урсуса и Дею в их убогом жилище.    

Они  погибли. Дея погибла. Во всяком случае для него. Навсегда. О силы небесные, где  она? И его не было рядом, и он не защитил ее!    

Строить  догадки об отсутствующих, которых любишь, значит подвергать себя пытке. И Гуинплен  переживал эту пытку. Куда бы ни устремлялась его мысль, какие бы предположения  ни приходили ему на ум, все причиняло ему жестокую внутреннюю боль, и он глухо  стонал.    

В вихре  проносившихся в его голове мучительных мыслей у него возникло внезапно воспоминание  о том, несомненно роковом, человеке, который назывался Баркильфедро. Это он  оставил в его мозгу те неясные слова, которые загорались теперь в его памяти,  как будто были начертаны огнем. Он чувствовал, как пылают они в его мозгу –  эти, прежде загадочные, теперь ставшие понятными слова:    

«Судьба  никогда не отворяет одной двери, не захлопнув прежде другой».    

Все было  кончено. Последние тени сгустились над ним.    

В жизни  каждого человека бывают минуты, когда для него как будто бы рушится мир. Это  называется отчаянием. Душа в этот час полна падающих звезд.    

Итак,  вот что с ним случилось!    

Откуда-то  вдруг надвинулось облако дыма. Оно покрыло его, Гуинплена. Дым закрыл ему  глаза; он проник в его мозг, он ослепил и одурманил его. Все это длилось  недолго, только пока рассеялся дым. И вот рассеялось все – и дым и жизнь его.  Очнувшись от этого страшного сна, он оказался одиноким.    

Все  исчезло. Все ушло. Все погибло. Ночь. Небытие. Вот что он видел вокруг себя.    

Он был  одинок.    

Синоним  одиночества – смерть.    

Отчаяние  – великий счетчик. Оно всему подводит итоги. Ничто не ускользает от него. Оно  все подсчитывает, не упуская ни одного сантима. Оно ставит в счет богу и  громовый удар и булавочный укол. Оно хочет точно знать, чего следует ждать от  судьбы. Оно все принимает во внимание, взвешивает и высчитывает.    

Как  страшен этот наружный холод, под которым клокочет огненная лава!    

Гуинплен  заглянул в свою душу и посмотрел прямо в глаза своей судьбе. Оглядываясь назад,  человек подводит страшный итог.    

Находясь  на вершине горы, мы всматриваемся в пропасть.    

Упав в  бездну, созерцаем небо.    

И  говорим себе: «Вот где я был».    

Гуинплен  познал всю глубину несчастья. И как быстро это случилось! Несчастье надвинулось  на него так внезапно! А между тем оно так тяжело, что от него можно было бы ждать  большей медлительности. Увы, это не так! Казалось бы, холод, присущий снегу,  должен был сообщить ему оцепенелость зимы, а белизна – неподвижность савана.  Однако это опровергается стремительным падением лавины.    

Лавина –  это снег, ставший огненной печью. Она ледяная, но все пожирает. Такая лавина  увлекла за собой Гуинплена. Она оторвала его, как лоскут, вырвала с корнем, как  дерево, швырнула, как камень.    

Он  припомнил все обстоятельства своего падения. Сам задавал себе вопросы и сам же  на них отвечал. Страдания – это допрос. Ни один судья не допрашивает  обвиняемого так пытливо, как допрашивает нас собственная совесть.    

В какой  мере отчаяние Гуинплена было вызвано угрызениями совести?    

Он  пожелал дать себе в этом отчет и, как анатом, вскрыл свою душу. Мучительная  операция.    

Его  отсутствие привело к катастрофе. Зависело ли оно от него? Действовал ли он по  собственной воле? Нет. Он все время чувствовал себя пленником. Что же  удерживало и останавливало его? Тюрьма? Нет. Цепи? Нет. Что же? Липкая смола.  Он завяз в собственном величии.    

Кому не  случалось быть с виду свободным, но чувствовать, что у него связаны крылья!    

Он будто  попался в расставленные тенета. То, что вначале было соблазном, стало в конце  концов пленом.    

Совесть  не давала ему покоя: разве он только подчинился обстоятельствам? Нет. Он охотно  принял то, что предлагала ему судьба.    

Правда,  в известной мере над ним совершили насилие, его захватили врасплох, но и он в  свою очередь не воспротивился этому. В том, что его похитили, он не был  виноват, но он проявил слабость, позволив одурманить себя. Была ведь  решительная минута, когда ему задали вопрос: Баркильфедро предложил ему сделать  выбор и предоставил полную возможность одним-единственным словом решить свою  участь.    

Гуинплен  мог сказать «нет». Он сказал «да».    

Это  «да», произнесенное в состоянии полной растерянности, и повлекло за собою все  остальное. Гуинплен сознавал это. И воспоминание об этой минуте вызвало теперь  прилив горечи в его душе.    

И все же  Гуинплен пытался оправдаться перед самим собой, – неужели он так  провинился, вступив в свои права, в свое исконное наследие, в свой дом, заняв в  качестве патриция положение, принадлежавшее его предкам, и в качестве сироты  приняв имя своего отца? На что он согласился? На восстановление своих прав. И с  чьей помощью? С помощью провидения.    

Но при  мысли об этом его охватывал порыв возмущения. Какую глупость он совершил, дав  свое согласие! В какую недостойную сделку вступил он! Какой нелепый обмен! Эта  сделка принесла ему несчастье. Как! За два миллиона ежегодного дохода, за  семь-восемь поместий, за десять – двенадцать дворцов, за несколько особняков и  за псовую охоту, кареты и гербы, за право быть судьей и законодателем, за честь  носить корону и пурпурную мантию, как король, за титул барона, маркиза и пэра  Англии он отдал балаган Урсуса и улыбку Деи! За всепоглощающую жизненную пучину  он отдал подлинное счастье! За океан – жемчужину! О, безумец! О, глупец! О,  простофиля!    

Однако –  и это возражение было достаточно основательным – разве в охватившей его горячке  все было только нездоровым тщеславием? Быть может, отказаться от предложенных  ему благ было бы эгоистичным; быть может, соглашаясь принять их, он действовал,  повинуясь чувству долга? Что оставалось ему делать, когда он так внезапно  превратился в лорда? Сложный круговорот событий повергает в замешательство  каждого. Это случилось и с ним, Гуинпленом. Он растерялся, когда на него  нахлынули со всех сторон бесчисленные, многообразные, противоречившие одна  другой обязанности. Именно этой сковавшей его растерянностью и объясняется его  покорность – в частности, то, что он позволил доставить себя из Корлеоне-Лоджа  в палату лордов.    

То, что  в жизни называют «возвышением», – не что иное, как переход с пути  спокойного на путь, полный тревоги. Где же прямая дорога? В чем состоит наш основной  долг? В заботе ли о близких нам людях? Или обо всем человечестве? Не следует ли  оставить малую семью ради большой? Человек поднимается вверх и чувствует на  своей совести все увеличивающееся бремя. Чем выше подымается он, тем больше  становится его долг по отношению к окружающим. Расширение прав влечет за собой  увеличение обязанностей. Возникает соблазнительная иллюзия, будто перед нами  расстилается одновременно несколько дорог и на каждую из этих дорог нам  указывает наша совесть. Куда идти? Свернуть в сторону? Остановиться? Пойти  вперед? Отступить? Что делать? Это странно, но у долга тоже есть свои  перекрестки; ответственность бывает иногда настоящим лабиринтом.    

И когда  несешь в себе какую-то идею, когда ты не просто человек из плоти и крови, но и  воплощение, но и символ, – разве твоя ответственность не больше? Вот чем  объяснялись и сознательная покорность и немая тревога Гуинплена, вот почему  согласился он заседать в палате лордов.    

Человек,  много думающий, часто бывает бездеятельным. Гуинплену казалось, что он повинуется  голосу долга. Разве его вступление в парламент, где можно было бороться за  угнетенный народ, не было осуществлением одной из самых заветных грез  Гуинплена? Разве мог он отказаться, когда ему дано было право голоса, ему,  чудовищному образчику уродливого общественного строя, ему, наглядной жертве  произвола, под игом которого вот уже шесть тысяч лет стонет человеческий род?  Имел ли он право уклониться от сходящего на него с неба огненного языка?    

Что  говорил себе Гуинплен в таинственном и ожесточенном споре с собственной  совестью? Он говорил: «Народ молчит. Я буду неустанным глашатаем этого  безмолвия; я буду говорить за немых. Я расскажу великим о малых, могущественным  о слабых. В этом смысл моей судьбы. Господь знает, чего хочет, он осуществляет  свои предначертания. Конечно, поразительно, что фляга Хардкванона, заключавшая  в себе все необходимое для превращения Гуинплена в лорда Кленчарли, пятнадцать  лет носилась по морю и ни бурные волны, ни рифы, ни шквалы не причинили ей  никакого вреда. Я понимаю, почему. Есть жизненные жребии, остающиеся навеки  тайной. Я владею тайной своей судьбы; я знаю ее разгадку. Я предназначен богом.  На меня возложена миссия. Я буду лордом бедняков. Я буду говорить за всех  молчащих и отчаявшихся. Я передам их несвязный лепет; я передам их ропот и  стоны; я переведу на человеческий язык и неясный гул толпы, и невнятные жалобы,  и косноязычные речи – все звериные крики, исторгаемые из людских уст страданием  и невежеством. Ведь вопль страдания столь же невнятен, как вой ветра. Люди  кричат, но слов у них нет, никто их не понимает, ибо вопить – то же, что  молчать, а молчать – значит быть безоружным. Людей обезоружили насилием, и они  зовут к себе на помощь. И я приду им на помощь. Я буду обличителем. Я буду  голосом народа. Благодаря мне все станет понятно. Я буду окровавленными устами,  с которых сорвана повязка. Я выскажу все. Это будет великим делом.    

Да,  говорить за немых – это прекрасно, но как тяжело говорить перед глухими! Это и  было второй частью пережитой им трагедии.    

Увы! Его  постигла неудача.    

Неудача  непоправимая.    

Его  внезапное возвышение, в которое он поверил, видимость счастья, блестящая  будущность рухнули, едва только он коснулся их.    

Какое  падение! Потонуть в море смеха!    

Он  считал себя сильным, – столько лет его носили ветры в беспредельном море  людских страданий, так чутко прислушивался он к его рокоту и слышал во мраке  столько горестных воплей.    

И вот он  потерпел крушение, натолкнувшись на исполинский подводный камень – на ничтожество  баловней счастья. Он считал себя мстителем, а оказался клоуном. Он думал разить  громом, но только пощекотал противника. Вместо глубокого впечатления он вызвал  только насмешки. Он рыдал, а ему ответили хохотом. Пучина этого смеха поглотила  его. Мрачная гибель.    

Над чем  же смеялись? Над его смехом.    

Итак,  отвратительное насилие, след которого навсегда остался запечатленным на его  лице, увечье, сообщившее ему выражение вечной веселости, клеймо смеха,  скрывающее муки угнетенных, забавная маска, созданная пыткой, гримаса,  исказившая его черты, рубцы, обозначавшие jussu regis, это вещественное  доказательство преступления, совершенного королевской властью над целым  народом, – вот что восторжествовало над ним, вот что сразило его; то, что  должно было обвинить палача, стало приговором для жертвы. Неслыханная  несправедливость! Королевская власть, погубив отца, поражала теперь и сына.  Совершенное некогда зло служило теперь предлогом для нового злодейства. На кого  обратилось негодование лордов? На мучителя? Нет. На его жертву.    

С одной  стороны – трон, с другой – народ; здесь Иаков II, там – Гуинплен. Очная ставка  проливала свет на посягательство и на преступление.    

В чем  заключалось посягательство? Он посмел жаловаться. В чем заключалось преступление?  Он посмел страдать. Пусть нищета прячется и молчит, иначе она виновна в  оскорблении величества. Были ли злы по природе люди, поднявшие Гуинплена на  смех? Нет, но над ними также тяготел рок, неизбежная жестокость богатых и  счастливых: они были палачами, сами того не подозревая. Они были весело  настроены. Они просто нашли Гуинплена лишним.    

У них на  глазах он вскрыл себе грудь, он вынул из себя печень и сердце, он показал им  свои раны, а они кричали ему: «Валяй, ломай комедию!» Всего ужаснее было то,  что он сам смеялся. Страшные цепи сковывали его душу, не давая мысли отразиться  на его лице. Все его существо было изуродовано этой насильственной улыбкой, и в  то время, как в нем бушевала ярость, черты его, противореча этой ярости,  расплывались в смехе. Все кончено. Он – «Человек, который смеется», кариатида  мира, исходящего слезами. Он – окаменевшая в смехе маска отчаяния, маска, запечатлевшая  неисчислимые бедствия и навсегда обреченная служить для потехи и вызывать  хохот; вместе со всеми угнетенными, чьим олицетворением он являлся, он разделял  страшную участь – быть отчаянием, которому не верят. Над его терзаниями  смеялись, он был чудовищным шутом, порожденным безысходной человеческой мукой,  беглецом с каторги, где томились люди, забытые богом, бродягой, поднявшимся из  народных низов, из «черни» до ступеней трона, к созвездиям избранных,  скоморохом, забавлявшим вельмож, после того как он увеселял отверженных! Все  его великодушие, весь энтузиазм, все красноречие – его сердце, душа, ярость,  гнев, любовь, невыразимая скорбь – все это вызывало только смех. И он  убеждался, как уже сказал лордам, что это не было исключением, а, напротив,  заурядным, обычным фактом, настолько распространенным и неразрывно связанным с  повседневной жизнью, что никто уже не замечал его. Смеется умирающий с голоду,  смеется нищий, смеется каторжник, смеется проститутка, смеется сирота, чтобы заработать  себе на хлеб насущный, смеется раб, смеется солдат, смеется народ. Человеческое  общество устроено так, что все его беды, все несчастья, все катастрофы, все  болезни, все язвы, все агонии здесь, над зияющей бездной, разрешаются ужасающей  гримасой смеха. И олицетворением этой гримасы был он.    

Небесная  воля, неведомая сила, правящая нами, пожелала, чтобы доступный взору и осязанию  призрак, призрак из плоти и крови, явился исчерпывающим выражением чудовищной пародии,  которую мы называем миром. Этим призраком был он, Гуинплен.    

Рок  неумолим.    

Он  взывал: «Сжальтесь над страждущими!» Тщетный призыв.    

Он хотел  вызвать жалость, а вызвал отвращение. Появление призрака пробудило только это  чувство. Но, будучи призраком, он был и человеком – мучительное осложнение. У  привидения была человеческая душа. Он был человеком в большей мере, быть может,  чем кто бы то ни было, ибо двойственная судьба его воплощала в себе все  человечество. Однако, являясь выразителем человечества, он все же чувствовал  себя вне его.    

Какое-то  неодолимое противоречие крылось в самой его судьбе. Кем был он? Обездоленным  бродягой? Нет, ведь он оказался лордом. Кем он стал? Лордом? Нет, ведь он  мятежник. Он был светоносцем и грозным нарушителем общественного спокойствия.  Правда, не сатана, но Люцифер. Он явился как зловещее привидение с факелом в  руке.    

Зловещее  для кого? Для зловещих. Грозное для кого? Для грозных. Потому-то они и отвергли  его. Находиться в их среде? Быть допущенным в нее? Никогда! Препятствие, каким  являлось его лицо, было ужасно, препятствие, каким были мысли, оказалось  необоримым. Его речь казалась еще более отталкивающей, чем его лицо. Его  понятия были несовместимы с понятиями того особого мира знатных и  могущественных людей, где он по роковой случайности родился и откуда его  изгнала другая роковая случайность. Между людьми и его лицом стояла преградой  маска смеха, а между высокородным обществом и его образом мыслей высилась  стена. Бродячий фигляр, с детства сроднившийся с живучей, крепкой средою,  которую называют простонародьем, вобравший в себя магнитные токи бесчисленных  людских толп, насквозь пропитавшийся всеми стремлениями необъятной души  человечества, он чувствовал себя частицей его угнетенных масс и не мог смотреть  на мир глазами господствующих классов. Ему не было места наверху общественной  лестницы. Он поднялся из колодца Истины и все еще был покрыт ее влагой. От него  исходило зловоние омута. Он внушал отвращение этим вельможам, благоухающим  ложью. Тому, кто живет обманом, истина кажется смрадной. Того, кто жаждет  лести, тошнит от правды, если ему нечаянно придется отведать ее. Все, что  принес с собой Гуинплен, было неприемлемо для лордов. Что же он принес с собою?  Разум, мудрость, справедливость. Они с гадливостью оттолкнули его.    

В палате  заседали епископы. Он был неугоден их богу. Кто он такой, этот непрошенный  гость?    

Противоположные  полюсы взаимно отталкиваются. Соединить их невозможно. Переходных ступеней нет  между ними. Читатель видел, к какому взрыву глумящегося хохота привела страшная  очная ставка людских страданий, сосредоточенных в одном человеке, с  высокомерием и гордостью, сосредоточенными в касте.    

Обвинять  бесполезно. Достаточно установить факт. И Гуинплен, размышляя в эту трагическую  для него минуту, понял глубочайшую бесполезность своих усилий, понял глухоту  представителей знати. Привилегированные слои общества глухи к воплям  обездоленных. Виновны ли они в этом? Нет. К сожалению, это закон их  существования. Простим им это. Если бы их тронул голос несчастных, им пришлось  бы отказаться от своих привилегий. От принцев и вельмож нечего ждать хорошего.  Тот, кто всем удовлетворен, – неумолим. Сытый голодного не разумеет.  Баловни счастья ничего не хотят знать, они отгородились от несчастных. На  пороге их рая, так же как на вратах ада, следовало бы написать: «Оставь надежду  навсегда».    

Гуинплена  встретили так, как встретили бы призрак, явившийся в чертоги богов.    

Гнев  закипал в нем при этом воспоминании. Нет, он не призрак, он человек. Он говорил  им это, он кричал им, что он Человек.    

Он не  был привидением. Он был трепещущей плотью. У него был мозг, и мозг этот мыслил;  у него было сердце, и сердце это любило; у него была душа, и он надеялся. В  том-то и состояла его ошибка, что он надеялся понапрасну.    

Увы, он  до того увлекся надеждами, что поверил в блестящий и таинственный мир, имя которому  – общество. Он, которого когда-то вышвырнули из общества, решился вернуться в  него.    

И  общество сразу же поднесло ему три своих дара: брак, семью и сословие. Брак? На  пороге брака он столкнулся с развратом. Семья? Брат дал ему пощечину и ждал его  завтра с оружием в руке. Сословие? Оно только что хохотало ему в лицо, ему,  патрицию, ему, отверженному! Оно изгнало его, едва успев принять. Он ступил  только три шага в глубоком мраке, каким оказалось это общество, а под его  ногами уже разверзлось три бездны.    

Его  несчастье началось с предательского превращения. Катастрофа подкралась к нему  под видом апофеоза! «Подымайся!» означало: «Падай!»    

Он был  своего рода противоположностью Иову: источником его бедствий оказалось его благоденствие.    

О  трагическая загадка человеческой судьбы! Сколько козней скрывается в ней!  Ребенком он боролся с ночью и одолел ее. Став взрослым, он боролся с выпавшим  ему жребием и одержал над ним верх. Из урода сделался существом, окруженным  сиянием славы, из несчастного – счастливцем. Место своего изгнания он превратил  в свой приют. Бродяга, он преодолевал пространство и, подобно птицам небесным,  скитаясь, находил себе пропитание. Нелюдим, он померился силами с толпой и  завоевал ее расположение. Атлет, он боролся с народом, с этим львом, и лев стал  его другом. Неимущий, он боролся с нуждою; став лицом к лицу с суровой  необходимостью добывать себе хлеб насущный и умудряясь даже нищету сочетать с  сердечными радостями, он превратил свою бедность в богатство. Он имел право  считать себя победителем жизни. И вдруг из неведомой глубины перед ним возникли  новые враждебные силы – на этот раз уже не грозные, а ласковые и льстивые; ему,  охваченному чистой любовью, предстала чувственная, хищная любовь; он, живший  идеалом, оказался во власти плотских вожделений; он услышал слова страсти,  походившие на яростные вопли; он испытал женские объятия, напоминавшие змеиные  кольца, свет истины сменился очарованием лжи, ибо правда не плоть, а душа.  Плоть – зола, душа – пламя. Горсть людей, связанных с ним узами бедности и  труда и составлявших его настоящую семью, заменила семья кровных родственников,  хотя и смешанной крови, и, едва вступив в эту семью, он сразу очутился лицом к  лицу с призраком братоубийства. Увы, он позволил ввести себя в то самое  общество, о котором Брантом[344]  (впрочем, Гуинплен и не читал его) писал: «Сын может вызвать отца на дуэль, и  это считается в порядке вещей». Роковая судьба крикнула ему: «Ты не  принадлежишь к толпе, ты принадлежишь к сонму избранных!» – и распахнула у него  над головой, точно врата на небо, свод общественного здания; втолкнув его в это  отверстие, она заставила его нежданным и грозным видением появиться среди  сильных мира сего.    

И вдруг,  вместо простого люда, рукоплескавшего ему, он увидал вельмож, осыпавших его  проклятиями. Печальная перемена. Постыдное возвышение. Внезапная гибель всего,  что составляло его счастье. Дикая травля, крушение всей его жизни. Удары  орлиных клювов, рвавших на части Гуинплена, Кленчарли, лорда, фигляра, его  прошлое и его будущее.    

Стоило  ли одолевать препятствия в начале жизненного пути? Стоило ли одерживать победу?  Увы, ему суждено было быть ниспровергнутым, чтобы завершилась его судьба.    

Итак,  отчасти подчиняясь насилию, отчасти по доброй воле (ведь после жезлоносца ему  пришлось иметь дело с Баркильфедро, и переезд в палату лордов совершился не без  его, Гуинплена, согласия), он променял действительность на химеру, истину на  ложь, Дею на Джозиану, любовь на тщеславие, свободу на могущество, гордый  честный труд на богатство и связанную с ним тяжкую ответственность, сумрак,  укрывающий божество, на адское пламя, где обитают демоны, рай на Олимп!    

Он  вкусил от золотого плода, и во рту у него остался пепел.    

Скорбный  итог! Разгром, банкротство, падение, гибель, поругание всех надежд, уничтоженных  злобным смехом, беспредельное отчаяние. Что делать теперь? Что сулит ему  завтрашний день? Острие обнаженной шпаги, направленной в его грудь рукою брата.  Он видел только ужасный блеск этой шпаги. Остальное – Джозиана, палата лордов –  все было позади в чудовищном полумраке, полном трагических теней.    

А этот  брат, показавшийся ему таким отважным, таким рыцарски благородным! Увы, этот  Том-Джим-Джек, защищавший Гуинплена, этот лорд Дэвид, вступившийся за лорда  Кленчарли, мелькнул перед ним лишь на одно короткое мгновение, успев только  внушить любовь к себе и дать ему пощечину.    

Сколько  горестных событий!    

Идти  дальше было некуда: все вокруг рухнуло. Да и к чему? Отчаяние лишает человека последних  сил.    

Опыт был  сделан, и повторять его было незачем.    

Гуинплен  оказался игроком, сбросившим один за другим свои козыри. Он позволил заманить  себя в страшный игорный дом. Не отдавая себе отчета в своих поступках, ибо  таков тонкий яд обольщений, он поставил на карту Дею против Джозианы – и выиграл  чудовище. Поставил Урсуса против семьи – и выиграл бесчестье. Поставил  подмостки фигляра против скамьи лорда – и вместо восторженных криков услыхал  проклятия.    

Последняя  его карта упала на роковой зеленый ковер опустевшей ярмарочной площади. Гуинплен  проиграл. Оставалось одно – расплатиться. Расплачивайся же, несчастный!    

Пораженные  молнией не двигаются. Гуинплен как будто оцепенел. Всякий, кто издали увидал бы  его, застывшего неподвижно у края парапета, подумал бы, что это каменное  изваяние.    

Ад, змея  и человеческая мечта могут образовать замкнутый круг. Гуинплен все глубже и  глубже погружался в мрачное раздумье.    

Он  мысленно окинул только что представшее ему общество холодным прощальным взглядом.    

Брак без  любви, семья без братской привязанности, богатство без совести, красота без целомудрия,  правосудие без справедливости, порядок без равновесия, могущество без разума,  власть без права, блеск без света. Беспощадный итог! Он мысленно перебрал все  проносившиеся перед его взором видения. Последовательно подверг оценке свою  судьбу, свое положение, общество и самого себя. Чем была для него судьба?  Западней. Его положение? Отчаянием. Общество? Ненавистью. А он сам?  Побежденным. В глубине души он воскликнул: «Общество – мачеха, природа – мать.  Общество – это мир, в котором живет наше тело, природа – мир нашей души. Первое  приводит человека к гробу, к сосновому ящику в могиле, к червям и на том и  кончается. Вторая ведет к вольному полету, к преображению в лучах зари, к  растворению в беспредельности, где сияют звезды и не иссякает жизнь».    

Мало-помалу  Гуинпленом овладевал вихрь скорбных мыслей. Все, с чем мы расстаемся перед  смертью, предстает нам, словно при вспышке молнии.    

Кто  судит, тот сопоставляет. Гуинплен сравнил то, что дало ему общество, с тем, что  дала ему природа. Как она была добра к нему! Как она поддерживала его, как  помогала ему! Все было отнято у него – все, вплоть до лица; природа все  возвратила ему – все, даже лицо, ибо на земле жил слепой ангел, созданный  нарочно для него, не видевший его безобразия и разгадавший его красоту.    

И он  позволил разлучить себя со всем этим! Он покинул восхитительное существо,  сердце, сроднившееся с ним, нежную любовь, божественный слепой взор,  единственный взор, сумевший его разглядеть! Дея была его сестрой, ибо он  чувствовал между собой и ею те высокие братские узы, ту тайну, в которой  заключено все небо. С детских лет Дея была его невестой, ибо каждый ребенок  имеет такую избранницу, и жизнь всегда начинается чистым союзом двух непорочных  душ, двух маленьких невинных существ. Дея была его супругой, ибо у них на самой  вершине высокого дерева Гименея было свое гнездо. Больше того, Дея была его  светом: без нее все казалось небытием и пустотой, и он видел ее окруженною  лучезарным сиянием. Как жить без Деи? Что делать ему с собой? Без нее все в нем  было мертво. Как же мог он потерять ее из виду хотя бы на мгновение? О,  несчастный! Он позволил себе уклониться от своей путеводной звезды, а там, где  действуют грозные, неведомые силы притяжения, всякое уклонение сразу влечет в  бездну. Куда же закатилась его звезда? Дея! Дея! Дея! Дея! Увы! Он потерял свое  светило. Удалите заезды с неба, – что останется от него? Сплошной мрак. Но  почему же все это исчезло? О, как он был счастлив! Бог создал для него рай,  вплоть до того, что впустил туда и змия! Но на этот раз искушению подвергся  мужчина. Его похитили оттуда, и он попал в страшную западню, в адский хаос  мрачного хохота. Горе! Горе! Как ужасно было все то, что околдовало его! Что  такое эта Джозиана? Страшная женщина, не то зверь, не то богиня! Из пропасти,  куда его низвергли, Гуинплен видел теперь оборотную сторону того, что недавно  так ослепляло его. Это было отвратительное зрелище. Знатность оказалась  уродливой, корона отвратительной, пурпурная мантия мрачной, стены дворцов  насквозь пропитанными ядом, трофеи, статуи, гербы – фальшивыми; в самом воздухе  было что-то нездоровое, что-то предательское, способное свести с ума. О, как  великолепны были лохмотья фигляра Гуинплена! Как вернуть теперь «Зеленый ящик»,  бедность, радость, счастливую бродячую жизнь вместе с Деей, похожую на жизнь  ласточек? Они не расставались друг с другом, встречались ежеминутно, вечером,  утром, за столом касались друг друга локтями, коленями, пили из одного стакана.  Солнце заглядывало в окошко, но оно было только солнцем, Дея же была любовью.  Ночью они чувствовали, что спят почти рядом, и сновидения Деи витали над  Гуинпленом, а сновидения Гуинплена реяли над Деей! Пробуждаясь, они не могли  поручиться, что не обменялись поцелуями в голубой дымке сонных грез. Вся  невинность была воплощена в Дее, вся мудрость – в Урсусе. Они переходили из  города в город, напутствуемые и поддерживаемые неподдельным весельем любившего  их народа. Они были странствующими ангелами, в достаточной мере людьми, чтобы  ступать по земле, и недостаточно крылатыми, чтобы улететь на небо. А теперь все  исчезло. Куда? Неужели они скрылись бесследно? Каким могильным ветров унесло  их? Они поглощены мраком, потеряны безвозвратно. Увы! Неумолимые деспоты,  угнетающие малых людей, имеют в своем распоряжении все темные силы и способны  на все. Что сделали с ними? И его не было тут, чтобы заступиться за них, чтобы  заслонить их грудью, защитить своим титулом лорда, своей знатностью и шпагой,  своими кулаками фигляра! И вдруг ему в голову пришла горькая мысль, быть может  самая горькая из всех. Нет, он не мог бы их защитить. Именно он был причиной их  гибели. Ведь только для того, чтобы уберечь его, лорда Кленчарли, от них, чтобы  оградить его достоинство от соприкосновения с ними, на них и обрушился всей  своей гнусной тяжестью полновластный общественный произвол. Лучшим средством  защитить их было бы для Гуинплена исчезнуть, тогда отпали бы все поводы их  преследовать. Не-будь его, их оставили бы в покое. Это леденящее душу открытие  придало новый оборот его мыслям. О, почему он позволил разлучить себя с Деей?  Разве его первым долгом не было охранять Дею? Служить народу и защищать его? Но  разве Дея не воплощение народа? Дея – сирота, слепая, само человечество! Ах,  что сделали с ними? Жгучее, мучительное сожаление! Катастрофа разразилась  только потому, что его не было с ними. Иначе он разделил бы их участь: он увел  бы их с собою, либо погиб бы с ними вместе. Что станется с ним теперь? Разве  может существовать Гуинплен без Деи? С ее утратой потеряно все. Ах, все  кончено! Эта горсточка любимых, родных людей пропала безвозвратно. Наступил  конец всему. Зачем теперь ему продолжать борьбу, если он осужден и отвержен?  Нечего больше ждать ни от людей, ни от неба. Дея! Дея! Где Дея? Потеряна!  Неужели потеряна? Тот, кто утратил душу, может снова обрести ее лишь в смерти.    

В  скорбном волнении Гуинплен положил руку на парапет, как бы найдя решение, и  посмотрел на реку.    

Он не  спал уже третью ночь. Его била лихорадка. Мысли, казавшиеся ему ясными, в действительности  были смутны. Он испытывал неодолимую потребность уснуть.    

Несколько  мгновений стоял он, наклонившись над водой; черная гладь сулила ему спокойное  ложе, вечное забвение… Страшный соблазн.    

Он снял  с себя кафтан и положил его на парапет, затем расстегнул камзол; когда он начал  снимать его, рука наткнулась на какой-то предмет, лежавший в кармане. Это была  красная книжечка, которую ему вручил «библиотекарь» палаты лордов. Он вынул  книжечку из кармана, посмотрел на нее три тусклом свете, нашел карандаш и  написал на первой чистой странице следующие две строки: «Я ухожу. Пусть мой  брат Дэвид займет мое место и будет счастлив». И подписал: «Фермен Кленчарли,  пэр Англии».    

Затем он  снял камзол и положил его на кафтан. Снял шляпу и положил ее на камзол; записную  книжку, открытую на той странице, где сделал надпись, он положил в шляпу.  Увидев на земле камень, он поднял его и тоже положил в шляпу.    

Потом  посмотрел вверх, в беспредельный мрак, расстилавшийся над ним.    

Голова  его медленно поникла, как будто его тянула в пучину незримая нить.    

В нижней  части парапета было отверстие; он вставил в него ногу, чтобы опереться коленом  на парапет, и теперь ему оставалось только броситься вниз.    

Заложив  руки за спину, он подался вперед.    

– Да  будет так, – промолвил он.    

И  устремил взор на воду.    

В эту  минуту он почувствовал, что кто-то лижет ему руки.    

Он  вздрогнул и обернулся.    

Перед  ним был Гомо.    

     

 Заключение    

Море и ночь    

     1. Сторожевая  собака может быть ангелом-хранителем    

     

У  Гуинплена вырвался крик:    

– Это  ты, волк!    

Гомо  завилял хвостом. Глаза его сверкали в темноте. Он смотрел на Гуинплена.    

Затем он  снова начал лизать ему руки. Одну минуту Гуинплен был точно пьяный. Он был  потрясен внезапно вернувшейся к нему надеждой. Гомо! Откуда он явился? За двое  последних суток Гуинплен испытал всякие неожиданности; ему оставалось еще пережить  нежданную радость. Эту радость принес Гомо. Вновь обретенная уверенность или по  крайней мере надежда, внезапное вмешательство таинственной, благодетельной  силы, быть может присущей судьбе, жизнь, проникшая в непроглядный мрак могилы,  свет исцеления и освобождения, блеснувший, когда уже не ждешь ничего, точка  опоры, обретенная в минуту крушения, – всем этим оказался Гомо для Гуинплена.  Волк казался ему озаренным сиянием.    

Между  тем волк побежал назад. Сделав несколько шагов, он обернулся, словно для того,  чтобы посмотреть, идет ли за ним Гуинплен.    

Гуинплен  последовал за ним. Гомо помахал хвостом и двинулся дальше.    

Он бежал  по спуску набережной Эфрок-Стоуна. Спуск вел к берегу Темзы. Гуинплен, следуя  за Гомо, сошел вниз по этому спуску.    

Время от  времени Гомо поворачивал голову назад, чтобы удостовериться, идет ли за ним  Гуинплен.    

Бывают в  жизни случаи, когда самый проницательный ум не может сравниться с чутьем  преданного животного. Животное как будто обладает даром ясновидения.    

В  некоторых случаях собака следует за хозяином, в иных же – ведет его за собой, и  тогда инстинкт животного руководит разумом человека. Тонкое чутье зверя  безошибочно разбирается там, где мы теряемся во мраке. Животное испытывает  смутную потребность стать нашим проводником. Знает ли оно, что нам угрожает  опасность сделать неверный шаг и что надо помочь нам избежать опасности?  Вероятно, нет. А может быть, и да; во всяком случае кто-то знает это за него;  мы уже говорили, что нередко помощь, которую в решительные минуты оказывают нам  существа низшие, на самом деле приходит к нам свыше. Мы не знаем, в каком  обличье может явиться божество. Иногда зверь служит выразителем воли  провидения.    

Дойдя до  берега, волк спустился вниз на отмель, тянувшуюся вдоль Темзы.    

Он не  издал ни единого звука, он не лаял, он бежал молча. Подчиняясь своему  инстинкту, Гомо при любых обстоятельствах исполнял свой долг с мудрой  осторожностью существа, преследуемого законом.    

Пройдя  шагов пятьдесят, он остановился. Направо виднелась пристань на сваях, за ней темнел  грузный корпус довольно большого судна. На палубе, недалеко от носа, светился  тусклый огонек, похожий на гаснущий ночник.    

В  последний раз удостоверившись, что Гуинплен тут, волк вскочил на пристань,  представлявшую собою длинный помост из просмоленных досок, укрепленный на  толстых бревнах, под которыми текла река. Через несколько мгновений Гомо и  Гуинплен дошли до конца пристани.    

Судно,  стоявшее здесь на причале, представляло собой пузатую голландскую шхуну с двумя  палубами без бортов, одной – в носовой части, другой – в кормовой, и с  устроенным между ними по японскому образцу открытым трюмом, куда спускались по  прямому трапу и который предназначался для грузов. Таким образом, на шхуне было  две палубы – бак на носу, ют на корме, как в старину на наших речных сторожевых  судах. Пространство между палубами заполнялось грузом. Приблизительно такую  форму имеют бумажные детские кораблики. Под палубами находились каюты,  сообщавшиеся с центральным отделением дверцами и освещенные иллюминаторами, пробитыми  в обшивке. При погрузке оставляли проход между тюками. На шхуне было две мачты,  по одной на каждой палубе. Передняя мачта называлась Павлом, а кормовая –  Петром, так что судно, подобно католической церкви, возглавлялось двумя  апостолами. Над центральным грузовым отделением были переброшены с одной палубы  на другую деревянные мостки. В дурную погоду глухие стенки мостков откидывались  с обеих сторон при помощи особого механизма, образуя крышу над межпалубным  отделением, так что в бурю трюм оказывался плотно закрытым. На этих громоздких  шхунах рулем служило толстое бревно, так как сила руля должна соответствовать тяжести  судна. Для управления этими грузными морскими судами достаточно было трех  человек: хозяина с двумя матросами, не считая мальчика-юнги. Носовая и кормовая  палубы были, как мы уже сказали, без бортов. На черном пузатом корпусе этой  шхуны можно было даже в темноте разобрать надпись белыми буквами: «Вограат.  Роттердам».    

В ту  эпоху ряд событий, разыгравшихся на море, и, в частности, совсем недавняя  катастрофа, постигшая у мыса Карнеро 21 апреля 1705 года восемь кораблей барона  Пуанти и заставившая весь французский флот отойти к Гибралтару, совершенно  расчистила Ла-Манш и освободила от военных судов весь путь между Лондоном и  Роттердамом, так что торговые суда могли плавать безо всякого конвоя.    

Шхуна  «Вограат», к которой подошел Гуинплен, была подтянута к пристани левым краем  кормовой палубы и находилась почти на одном уровне с помостом. Надо было  спуститься на одну ступеньку. Одним прыжком Гомо и Гуинплен очутились на корме.  Палуба была пуста, и на всем судне не замечалось никакого движения; судя по  тому, что шхуна готовилась отчалить и погрузка была закончена, на что указывал  переполненный тюками и ящиками трюм, пассажиры на борту были, но они, по всей  вероятности, спали в каютах между палубами, так как переезд должен был  произойти ночью. В подобных случаях путешественники показываются на палубе лишь  утром. Что касается экипажа, то в ожидании скорого отплытия он, очевидно,  ужинал в помещении, которое тогда носило название матросской каюты. Этим  объяснялось совершенное безлюдье на обеих палубах.    

По  пристани волк почти бежал; но очутившись на судне, он пошел медленно, словно  крадучись. Он вилял хвостом, но уже не радостно, а беспокойно и уныло, как пес,  чующий недоброе. По-прежнему идя впереди Гуинплена, он перешел по мостику с  кормовой палубы на носовую.    

Вступив  на мостки, Гуинплен увидел перед собой свет. Это был фонарь, стоявший у подножия  передней мачты; при свете фонаря вырисовывались очертания какого-то большого  ящика на четырех колесах.    

Гуинплен  узнал старый возок Урсуса.    

Эта  убогая деревянная лачуга, одновременно и возок и хижина, в которой протекло его  детство, была прикреплена к подножию мачты толстыми канатами, продетыми сквозь  колеса. Давно выйдя из употребления, она совершенно обветшала; ничто не  действует так разрушительно на людей и вещи, как праздность; лачуга печально  покосилась набок. От бездействия ее точно разбил паралич, не говоря уже о том,  что она была больна неисцелимым недугом – старостью. Ее бесформенный,  источенный червями остов производил впечатление совершенной развалины. Все, из  чего она была сооружена, разрушалось: железные части заржавели, кожа  потрескалась, дерево сгнило. Стекло переднего окошечка, сквозь которое проходил  свет фонаря, было разбито. Колеса покривились. Стенки, потолок и оси обветшали  и словно изнемогали от усталости. Все в целом носило на себе отпечаток чего-то  бесконечно жалкого и молящего о пощаде. Торчавшие вверх оглобли походили на  руки, воздетые к небу. Вся повозка расползалась по швам. Внизу висела цепь  Гомо.    

Казалось  бы вполне законным и совершенно естественным, вновь обретя все, в чем заключается  наша жизнь, наше счастье, наша любовь, броситься ко всему этому очертя голову.  Да, но не в тех случаях, когда мы пережили глубокое потрясение. Человек,  вышедший совершенно подавленным, обезумевшим из целого ряда катастроф, похожих  на предательство, становится недоверчивым даже в радости, боится приобщить к  своей злополучной судьбе тех, кого он любит, чувствует себя носителем зловещей  заразы и даже к самому счастью подходит с опаской. Перед ним вновь раскрывается  рай, но, прежде чем вступить в него, он боязливо всматривается.    

Гуинплен,  еле держась на ногах от волнения, глядел на родное жилище.    

Волк  тихо улегся рядом со своей цепью.    

     2. Баркильфедро  метил в ястреба, а попал в голубку    

     

Подножка  возка была спущена, дверь приотворена; внутри никого не было, скудный свет,  пробивавшийся сквозь переднее окошечко, смутно обрисовывал внутренность  балагана, тонувшую в печальном полумраке. На обветшалых досках, служивших  одновременно наружными стенами и внутренней обшивкой, еще можно было (разобрать  надписи, сделанные Урсусом и прославлявшие величие лордов. Близ двери Гуинплен  увидел свой кожаный нагрудник и рабочий костюм, висевшие на гвозде, как одежда  покойника в морге.    

На  Гуинплене не было ни кафтана, ни камзола.    

Возок  загораживал собою какой-то предмет, лежавший на палубе у подножия мачты и освещенный  фонарем. Это был край тюфяка, видневшийся из-за повозки. На тюфяке, очевидно,  кто-то лежал. По палубе двигалась какая-то тень.    

Слышался  чей-то голос. Гуинплен, притаившись за возком, стал прислушиваться.    

Говорил  Урсус.    

Этот  голос, казавшийся столь грубым, но скрывавший такую нежность, так часто  бранивший Гуинплена с самого детства и так хорошо его воспитавший, теперь  утратил свою звучность и живость. Он стал глухим, вялым и беспрестанно  прерывался вздохами. Лишь отдаленно напоминал он прежний ясный и твердый голос  Урсуса. Он принадлежал человеку, похоронившему свое счастье. Голос тоже может  стать тенью.    

Урсус,  казалось, говорил сам с собою. У него, как известное была привычка к монологам.  Из-за этого многие считали его помешанным.    

Гуинплен  затаил дыхание, чтобы не проронить ни слова из того, что говорил Урсус, и вот  что он услыхал:    

– Суда  такого типа очень опасны. У них нет бортов. Ничего не стоит скатиться в море.  Если разыграется непогода, Дею придется перенести в трюм, а это будет ужасно.  Одно неловкое движение, малейший испуг, и у нее может сделаться разрыв сердца.  Я видал такие примеры. Ах, боже мой, что с нами будет! Спит она? Да, спит.  Кажется, спит. А может быть, она без сознания? Нет. Пульс хороший. Наверное,  она спит. Сон – это отсрочка. Благодетельная слепота! Как бы устроить, чтобы  никто здесь не ходил? Господа, если кто-нибудь тут есть на палубе, прошу вас,  не шумите. Не подходите сюда, если можно. Нужно бережно обращаться с людьми  слабого здоровья. У нее лихорадка, видите ли. Она совсем еще молоденькая. У  этой девочки горячка. Я вытащил ее тюфяк на воздух, чтобы ей легче было дышать.  Я объясняю это для того, чтобы вы были осторожнее. От усталости она свалилась  на тюфяк, словно лишилась чувств. Но она спит. Очень прошу – не будите ее.  Обращаюсь к женщинам, если здесь есть леди. Как не пожалеть молоденькую девушку?  Мы только бедные фигляры, будьте снисходительны к нам; если нужно заплатить,  чтобы не шумели, я готов заплатить. Благодарю вас, милостивые государи и  милостивые государыни. Есть здесь кто-нибудь? Нет. Кажется, никого. Я трачу  слова впустую. Тем лучше. Господа, благодарю вас, если вы здесь, но еще больше  вам признателен, если вас нет. – На лбу у нее капельки пота. – Ну что  ж, вернемся на каторгу. Опять впряжемся в лямку. К нам возвратилась нищета. Нам  снова приходится положиться на волю волн. Чья-то рука, страшная рука, которой  мы не видим, но которую постоянно чувствуем над собой, внезапно повернула нашу  судьбу в худшую сторону. Пусть так, не будем терять мужества. Только бы она не  хворала. Глупо, что я говорю вслух с самим собой, но надо же, чтобы она  почувствовала, если проснется, что рядом с нею кто-то есть. Лишь бы только не  разбудили ее внезапно. Не шумите, ради бога. Всякий толчок, малейшее волнение  может ей повредить. Будет ужасно, если здесь начнут ходить. Мне кажется, на  судне все спят. Благодарю провидение за эту милость. А где же Гомо? Во всей  этой суматохе я забыл посадить его на цепь. Я сам не знаю, что делаю. Вот уже  больше часу, как я его не видел. Он, верно, ушел промышлять себе ужин. Лишь бы  с ним ничего дурного не случилось Гомо! Гомо!    

Волк  тихо застучал хвостом по палубе.    

– А,  ты здесь! Слава богу! Потерять еще и Гомо – это было бы слишком. Она шевелит  рукой. Она, пожалуй, сейчас проснется. Тише, Гомо! Начинается отлив. Сейчас мы  отчалим. По-моему, ночь будет спокойной. Ветер затих. Вымпел повис вдоль мачты,  плаванье будет благополучным. Я не вижу, где луна, но облака еле движутся.  Качки не будет. Погода будет хорошая. Как она бледна! Это от слабости. Нет,  щеки у нее горят. Это лихорадка. Да нет, она порозовела. Значит, она здорова. Я  ничего не могу разобрать. Мой бедный Гомо, я уже ничего не понимаю. Итак, надо  начинать жизнь сызнова. Надо будет опять приняться за работу. Ведь нас теперь  только двое. Мы с тобой будем работать для нее. Это наше дитя. А! Судно  тронулось. Отправляемся. Прощай, Лондон! Добрый вечер, доброй ночи, к черту!  Ах, проклятый Лондон!    

Судно  действительно стало понемногу отчаливать от берега. Расстояние между ним и пристанью  все увеличивалось. На другом конце судна, на корме, стоял человек, очевидно  судовладелец; он только что вышел из каюты и, отдав причал, взялся за руль.  Человек этот, отличавшийся хладнокровием моряка и флегматичностью голландца,  устремил все свое внимание на фарватер; он ничего не видел, кроме поверхности  воды, ничего не слышал, кроме шума ветра; еле выделяясь в темноте, он походил  на призрак и медленно двигался по палубе от одного края кормы к другому,  согнувшись под тяжестью румпеля. Он был один на палубе. Пока судно шло по реке,  ему не нужны были помощники. Через несколько минут шхуна поплыла по течению. Ни  боковой, ни килевой качки не было. Почти не нарушая спокойствия Темзы, волна  отлива быстро увлекала судно. За ним в тумане уменьшался черный силуэт Лондона.    

Урсус  продолжал:    

– Все  равно, я дам ей выпить настоя наперстянки. Боюсь, как бы у нее не начался бред.  Ладони у нее влажные. Но чем же это мы прогневили бога? Как неожиданно пришла  беда! Как торопится обрушиться на нас несчастье! Коршун падает камнем, вонзает  когти в жаворонка. Такова судьба. И вот ты слегла, моя дорогая малютка.  Приезжаем в Лондон, думаем: вот большой город с прекрасными монументами, вот  Саутворк, великолепное предместье. Поселяемся. А оказывается, что это ужасная  страна. Что прикажете делать? Я рад, что уезжаю. Сегодня – тридцатое апреля. Я  всегда опасался апреля; в этом коварном месяце только два счастливых дня: пятое  и двадцать седьмое, а несчастливых четыре: десятое, двадцатое, двадцать девятое  и тридцатое. Это неопровержимо доказано вычислениями Кардано. Хоть бы поскорее  миновал нынешний день. Хорошо, что мы уже отчалили. На рассвете будем в  Гревсенде, а завтра вечером в Роттердаме. Ну что же, черт возьми, опять  примемся за прежнюю жизнь, опять будем тащить на себе наш возок, не правда ли,  Гомо?    

В знак  согласия волк тихо стукнул о палубу хвостом.    

Урсус  продолжал:    

– Если  б можно было так же легко расстаться со своим горем, как расстаешься с городом!  Гомо, мы могли бы быть еще счастливы. Но увы, нам всегда будет кого-то не  хватать. Тень умершего всегда остается с тем, кто его пережил. Ты знаешь, о ком  я говорю, Гомо. Нас было четверо, теперь нас только трое. Жизнь – лишь длинная  цепь утрат любимых нами существ. Идешь и оставляешь за собою вереницу скорбей.  Рок оглушает человека, осыпая его градом невыносимых страданий. Как после этого  удивляться, что старики вечно твердят одно и то же? Они глупеют от отчаяния.  Мой славный Гомо, все еще дует попутный ветер. Уже совсем не видать купола  святого Павла. Мы сейчас пройдем мимо Гринича. Это значит – отхватили добрых  шесть миль. Ах, меня всегда воротит от этих мерзких столиц, кишащих  священниками, судьями и чернью. Я предпочитаю видеть, как колышутся листья в  лесу. А лоб у нее все еще влажный! Не нравятся мне эти вздувшиеся выше локтя  лиловые вены. Это у нее от жара. Ах, все это меня убивает! Спи, дитя мое. О да,  она спит.    

В эту  минуту послышался неизъяснимо нежный голос, казалось, звучавший издалека, доносившийся  одновременно я с высоты небес и из глубин земли, чудесный и страдальческий  голос Деи.    

Все, что  Гуинплен до сих пор испытал, сразу было позабыто. Говорил его ангел. Ему чудилось,  что он слышит слова, произносимые где-то за пределами жизни, как бы в блаженном  забытьи. Голос говорил:    

– Он  хорошо сделал, что ушел. Этот мир не для него. Только и мне нужно уйти вслед за  ним. Отец, я не больна, я слышала все, что вы говорили; мне хорошо, я чувствую  себя прекрасно; я спала. Отец, я буду счастлива.    

– Дитя  мое, – с тоскою спросил Урсус, – что ты хочешь этим сказать?    

– Отец,  не огорчайтесь, – ответила Дея.    

Наступила  пауза; очевидно, она перевела дух, затем до Гуинплена донеслись медленно произнесенные  слова:    

– Гуинплена  больше нет. Теперь я действительно слепа. Раньше я не знала ночи. Ночь – это  разлука.    

Голос ее  опять прервался, потом снова зазвенел:    

– Я  всегда боялась, что он улетит; я знала, что он спустился ко мне с неба. И вот  он исчез. Этого и нужно было ожидать. Душа улетает, как птица. Но гнездо души  находится в глубине, там, где скрыт великий магнит, притягивающий к себе все; я  хорошо знаю, где можно найти Гуинплена. Поверьте, я найду к нему дорогу. Отец,  он там. Позднее и вы будете с нами. И Гомо тоже.    

Услышав  свое имя, Гомо слегка ударил хвостом по палубе.    

– Отец, –  продолжал голос, – вы же понимаете – все кончено с тех пор, как Гуинплена  нет. Если бы я и хотела, я не могла бы здесь остаться: без воздуха нечем  дышать. Не надо требовать невозможного. Когда со мною был Гуинплен, я жила –  это было так просто. Теперь Гуинплена больше нет, и я умираю. Либо он должен  вернуться, либо я должна умереть. Но так как возвратиться он не может, я ухожу  сама. Так хорошо умереть! Это совсем не страшно. Отец, то, что гаснет здесь,  вновь зажигается там. Когда живешь, постоянно чувствуешь, как от боли сжимается  сердце. Нельзя же страдать вечно. И вот люди уходят, как вы говорите, к  звездам, там сочетаются браком, не расстаются никогда и любят, любят друг  друга; это и есть царство небесное.    

– Ну,  не волнуйся так, – сказал Урсус.    

Голос  продолжал:    

– В  прошлом году, весной, мы были вместе, были счастливы, не то что теперь. Я уж не  помню где, в каком-то маленьком городке; там шелестели деревья, и я слышала  пение малиновок. Потом мы приехали в Лондон, и все переменилось. Я никого не  упрекаю. Перебираясь на новое место, никто не знает, что там случится. Помните,  отец, однажды вечером в большой ложе сидела женщина, которую вы называли  герцогиней? Мне стало грустно. Я думаю, было бы лучше избегать больших городов.  Но Гуинплен поступил хорошо. Теперь моя очередь. Вы сами мне рассказывали, что  я была совсем малюткой, когда моя мать умерла, что я ночью лежала на земле и  снег падал на меня, а Гуинплен тогда тоже был ребенком и тоже совершенно одиноким;  он подобрал меня, и лишь потому я осталась в живых; не удивляйтесь же, если я  сегодня должна покинуть вас и уйти в могилу, чтобы узнать, там ли Гуинплен.  Ведь единственное, что у нас есть при жизни, – это сердце, а когда жизнь  кончится, – душа. Отец, вы хорошо понимаете, о чем я говорю. Что это  колышется? Мне кажется, будто наш дом движется. Однако я не слышу стука колес.    

После  некоторого перерыва голос Деи продолжал:    

– Я  немного путаю вчерашний и нынешний день. Я не жалуюсь. Я не знаю, что  произошло, но словно чувствую какую-то перемену.    

Слова  эти были произнесены с кроткой, но безутешной грустью, и до Гуинплена донесся  слабый вздох.    

– Я  должна уйти, если только он не вернется.    

Урсус  угрюмо буркнул вполголоса:    

– Не  верю я в выходцев с того света.    

И продолжал:    

– Это  судно. Ты спрашиваешь, почему движется дом? Потому что мы плывем на шхуне.  Успокойся. Тебе вредно много говорить. Если ты хоть немного любишь меня,  дочурка, не волнуйся, не доводи себя до горячки. Я стар и не перенесу твоей  болезни. Пожалей меня, не хворай.    

Снова  зазвучал голос Деи:    

– Зачем  искать на земле то, что можно найти только на небе?    

Урсус  возразил, пытаясь придать своему голосу повелительный тон:    

– Успокойся!  Иногда ты совсем ничего не соображаешь. Ты должна лежать смирно. В конце концов  тебе незачем знать, что такое полая вена. Если ты успокоишься, я тоже буду  спокоен. Дитя мое, подумай немного и обо мне. Он тебя подобрал, но я тебя  приютил. Ты сама себе вредишь. Это плохо. Ты должна успокоиться и заснуть. Все  будет хорошо. Даю тебе честное слово, все будет хорошо. Погода отличная. Как  будто нарочно установилась для нас. Завтра мы будем в Роттердаме, это город в  Голландии, у самого устья Мааса.    

– Отец, –  произнес голос, – когда с детства живешь неразлучно друг с другом, нельзя  расставаться, лучше умереть, так как другого выхода нет. Я очень люблю вас, но  чувствую, что я уже не с вами, хотя еще и не с ним.    

– Ну,  попробуй опять заснуть, – уговаривал Урсус.    

– О,  мне еще предстоит спать долгим, долгим сном.    

Голосом,  дрожащим от волнения, Урсус возразил:    

– Говорю  тебе, мы едем в Голландию, в город Роттердам.    

– Отец, –  продолжал голос, – я вовсе не больна; если это вас тревожит, вы можете не  волноваться, лихорадки у меня нет, мне только немного жарко, вот и все.    

Урсус  пробормотал:    

– У  самого устья Мааса.    

– Мне  хорошо, отец, но я чувствую, что умираю.    

– Как  тебе не стыдно говорить такую чушь! – проворчал Урсус.    

И  прибавил:    

– Господи,  лишь бы только что-нибудь ее не взволновало.    

Наступило  молчание.    

Вдруг  Урсус вскрикнул:    

– Что  ты делаешь? Зачем ты встаешь? Умоляю тебя, лежи!    

Гуинплен  вздрогнул и выглянул из-за повозки.    

     3. Рай, вновь  обретенный на земле    

     

Он  увидал Дею. Она стояла на тюфяке, выпрямившись во весь рост. На ней было  длинное белое платье, наглухо застегнутое, позволявшее видеть только верхнюю  часть плеч и нежную шею. Рукава спускались ниже локтей, складки платья скрывали  ее ступни. На кистях рук выступала сеть голубых жилок, вздувшихся от лихорадки.  Молодая девушка не шаталась, но вся дрожала и трепетала, как тростник. Фонарь  освещал ее снизу. Лицо ее было невыразимо прекрасно. Распущенные волосы  ниспадали на плечи. Ни одна слезинка не скатилась по ее щекам. Но глаза ее горели  мрачным огнем. Она была бледна той бледностью, которая является как бы  отражением божественной жизни на человеческом лице. Ее тонкий, хрупкий стан  точно слился с ее одеждой. Вся она колебалась, словно пламя на ветру. В то же  время чувствовалось, что она уже становится тенью. Широко раскрытые глаза  сверкали ярким блеском. Она казалась бесплотным призраком, душой, воспрянувшей  в лучах зари.    

Урсус,  стоявший к Гуинплену спиною, в испуге всплеснул руками:    

– Дочурка  моя! Ах, господи, у нее начинается бред. Вот чего я так боялся. Малейшее потрясение  может ее убить или свести с ума. Смерть или безумие. Какой ужас! Что делать,  боже мой? Ложись, доченька!    

Но Дея  снова заговорила. Ее голос был еле слышен, как будто некое облако уже отделяло  ее от земли.    

– Отец,  вы ошибаетесь. Это не бред. Я прекрасно понимаю все, что вы говорите. Вы говорите,  что собралось много народу, что публика ждет и что мне надо сегодня вечером  играть; я согласна, видите, я в полном сознании, но я не знаю, как это сделать;  ведь я умерла, и Гуинплен умер. Но все равно, я иду. Я готова играть. Вот я, но  Гуинплена нет.    

– Детка  моя, – повторил Урсус, – послушайся меня. Ляг опять в постель.    

– Его  больше нет! Его больше нет. О, как темно!    

– Темно, –  пробормотал Урсус. – Она впервые в жизни произносит это слово.    

Гуинплен  бесшумно проскользнул в возок, снял с гвоздя свой костюм фигляра и нагрудник,  надел их и вышел на палубу, скрытый от взоров балаганом, снастями и мачтой.    

Дея  продолжала что-то лепетать, едва шевеля губами; понемногу ее лепет перешел в  мелодию. Она стала напевать, иногда умолкая и забываясь в бреду, таинственный  призыв, с которым столько раз обращалась к Гуинплену в «Побежденном хаосе». Ее  пение, звучал о неясно и было не громче жужжанья пчелы:    

     

Noche,  quita te de alli    

La  alba canta…    

     

Она  перебила сама себя:    

– Нет,  это неправда, я не умерла. Что это я говорю? Увы! Я жива, а он умер. Я внизу, а  он наверху. Он ушел, а я осталась. Я не слышу ни его голоса, ни его шагов. Бог  дал нам на краткий миг рай на земле, а потом отнял его. Гуинплен! Все кончено.  Я никогда больше не коснусь его рукой. Никогда. Его голос! Я больше не услышу  его голоса.    

И она  запела:    

     

Es  rnenester a cielos ir…    

…Dexa,  quiero,    

A  tu negro    

Caparazon.    

     

Она  простерла руку, словно ища опоры в пространстве.    

Гуинплен,  выступив из темноты и очутившись рядом с остолбеневшим от ужаса Урсусом,  опустился перед нею на колени.    

– Никогда! –  говорила Дея. – Никогда я уже не услышу его!    

И опять  запела в полузабытьи:    

     

Dexa,  quiero    

А  tu negro    

Caparazon!    

     

И тогда  она услыхала голос любимого, отвечавший ей:    

     

О  ven! ama!    

Eres  alma,    

Soy  corazon.    

     

В ту же  минуту Дея почувствовала под своей рукой голову Гуинплена. Из груди ее вырвался  крик, звучавший невыразимой нежностью:    

– Гуинплен!    

Ее  бледное лицо озарилось как бы звездным светом, в она пошатнулась.    

Гуинплен  подхватил ее на руки.    

– Жив! –  вскрикнул Урсус.    

Дея  повторила:    

– Гуинплен!    

Прижавшись  головой к щеке Гуинплена, она прошептала:    

– Ты  опустился обратно с неба. Благодарю тебя.    

Сидя на  коленях у Гуинплена, сжимавшего ее в объятиях, она обратила к нему свое кроткое  лицо и устремила на него слепые, но лучезарные глаза, словно могла видеть его.    

– Это  ты! – промолвила она.    

Гуинплен  осыпал поцелуями ее платье. Бывают речи, в которых слова, стоны и рыдания  представляют неразрывное целое. В них слиты воедино и выражаются одновременно и  восторг и скорбь. Они не имеют никакого смысла и вместе с тем говорят все.    

– Да,  я! Это я! Я, Гуинплен! А ты – моя душа, слышишь? Это я, дитя мое, моя супруга,  моя звезда, мое дыхание! Ты – моя вечность! Это я! Я здесь, я держу тебя в  своих объятиях. Я жив! Я твой! Ах, подумать только, что я хотел покончить с  собой! Еще одно мгновенье и, не будь Гомо… Я расскажу тебе об этом после. Как  близко соприкасается радость с отчаянием! Будем жить, Дея! Дея, прости меня!  Да, я твой навсегда! Ты права: дотронься до моего лба, убедись, что это я. Если  бы ты только знала! Но теперь уже ничто не в силах нас разлучить. Я вышел из  преисподней и возношусь на небо. Ты говоришь, что я спустился с неба, –  нет, я подымаюсь туда. Вот я опять с тобою. Навеки, слышишь ли? Вместе! Мы  вместе! Кто бы мог подумать? Мы снова нашли друг друга. Все дурное кончилось.  Впереди нас ждет блаженство. Мы опять заживем счастливо и запрем двери нашего  рая так плотно, что никакому горю уже не удастся к нам проникнуть. Я расскажу  тебе все. Ты удивишься. Судно отошло от берега. Никто не может теперь его  задержать. Мы в пути, и мы свободны. Мы направляемся в Голландию, там мы  обвенчаемся; я не боюсь, я добуду средства к жизни, – кто может помешать  мне в этом? Нам ничего больше не угрожает. Я обожаю тебя.    

– Умерь-ка  свой пыл! – буркнул Урсус.    

Дея,  замирая от блаженства, трепетной рукой провела по лицу Гуинплена. Он услышал,  как она прошептала:    

– Такое  лицо должно быть у бога.    

Затем  дотронулась до его одежды.    

– Нагрудник, –  сказала она. – Его куртка. Ничего не изменилось. Все как прежде.    

Урсус,  ошеломленный, вне себя от радости, смеясь и обливаясь слезами, смотрел на них и  разговаривал сам с собой:    

– Ничего  не понимаю. Я круглый идиот. Ведь я же сам видел, как его несли хоронить! Я  плачу и смеюсь. Вот и все, на что я способен. Я так же глуп, как если бы сам  был влюблен. Да я и на самом деле влюблен. Влюблен в них обоих. Ах, я старый  дурак! Не слишком ли много для нее волнений? Как раз то, чего я опасался. Нет,  как раз то, чего я желал. Гуинплен, побереги ее! Впрочем, пусть целуются.  Мне-то что за дело? Я лишь случайный свидетель. Какое странное чувство! Я –  паразит, пользующийся чужим счастьем. Я тут ни при чем, а между тем мне  кажется, что и я приложил к этому руку. Благословляю вас, дети мои!    

В то  время как Урсус произносил свой монолог, Гуинплен говорил Дее:    

– Ты  слишком прекрасна, Дея. Не знаю, где был у меня рассудок в эти дни. Кроме тебя,  на земле для меня нет никого. Я снова вижу тебя и глазам своим не верю. На этой  шхуне! Но объясни, что с вами произошло? Ах, до чего вас довели! Где же  «Зеленый ящик»? Вас ограбили, вас изгнали! Какая низость! О, я отомщу за вас!  Отомщу за тебя, Дея! Им придется иметь дело со мной. Ведь я пэр Англии.    

Урсус,  которого последние слова точно обухом ударили по голове, отшатнулся и внимательно  посмотрел на Гуинплена.    

– Он  не умер – это ясно, но не рехнулся ли он?    

И  недоверчиво насторожился.    

Гуинплен  продолжал:    

– Будь  спокойна, Дея. Я подам жалобу в палату лордов.    

Урсус  еще раз пристально взглянул на него и постучал пальцем себя по лбу.    

Потом,  очевидно приняв какое-то решение, пробормотал:    

– Все  равно. Это дела не меняет. Будь сумасшедшим, если тебе так нравится, мой  Гуинплен. Это – право каждого из нас. Во всяком случае я счастлив. Но что  означает все это?    

Судно  легко и быстро двигалось вперед; ночь становилась все темнее и темнее; туман,  наплывавший с океана, благодаря безветрию, поднимался вверх и заволакивал небо,  сгущаясь в зените; можно было различить только несколько крупных звезд, но  вскоре они исчезли одна за другой, и над головами людей, находившихся на  палубе, простерлась сплошная черная пелена спокойного бескрайнего неба. Река  становилась все шире, берега ее казались темными узкими полосками, почти  сливавшимися с окружающим мраком. Ночь дышала глубоким покоем. Гуинплен присел,  держа в объятиях Дею. Они говорили, обменивались восклицаниями, лепетали, шептались.  Бессвязный, взволнованный диалог. Как описать тебя, о радость!    

– Жизнь  моя!    

– Небо  мое?    

– Любовь  моя!    

– Счастье  мое!    

– Гуинплен!    

– Дея!  Я пьян тобою! Дай мне поцеловать твои ноги!    

– Так  это ты?    

– Мне  так много надо сказать. Не знаю, с чего начать.    

– Поцелуй  меня!    

– Жена  моя!    

– Не  говори мне, Гуинплен, что я хороша собой. Это ты красавец.    

– Я  опять нашел тебя, я прижимаю тебя к сердцу. Да, ты моя. Я не грежу наяву. Это  ты. Возможно ли? Да. Я снова оживаю. Если бы ты знала, что мне пришлось  испытать, Дея!    

– Гуинплен!    

– Люблю  тебя!    

А Урсус  шептал про себя:    

– Я  радуюсь, как дедушка.    

Гомо  вылез из-под возка и, неслышно ступая, переходил от одного к другому; не  притязая ни на чье внимание, он лизал наудачу все, что попадалось, –  грубые сапоги Урсуса, куртку Гуинплена, платье Деи, тюфяк. Это был его волчий  способ изъявлять радость.    

Миновали  Четэм и устье Медуэя. Приближались к морю. Черная гладь реки была так спокойна,  что шхуна спускалась вниз по течению Темзы без малейшего труда; незачем было  прибегать к парусам, и матросов не вызывали на палубу. Судохозяин, по-прежнему  один у руля, управлял шхуной. Кроме него на корме не было ни души; на носу  фонарь освещал горсточку счастливых людей, неожиданно встретившихся снова и в  пучине скорби внезапно обретших блаженство.    

     4. Нет, на небесах    

     

Вдруг  Дея, высвободившись из объятий Гуинплена, привстала. Она прижала обе руки к  сердцу, словно желая сдержать его биение.    

– Что  со мной? – оказала она. – Мне трудно дышать. Но это ничего. Это от  радости. Это хорошо. Я сражена твоим появлением, мой Гуинплен. Сражена  внезапным счастьем. Что может быть упоительнее мгновения, когда все небо  нисходит нам в сердце? Без тебя я чувствовала, что умираю. Ты возвратил меня к  жизни. Точно раздвинулась какая-то тяжелая завеса, и я почувствовала, как в  грудь мою хлынула жизнь, кипучая жизнь, полная волнений и восторгов. Как  необычайна эта жизнь, которую ты пробудил во мне! Она так чудесна, что мне даже  больно. Мне кажется, что душа моя становится все шире и ей как будто тесно в  теле. Эта полнота жизни, это блаженство охватывает меня всю, пронизывает меня.  У меня точно выросли крылья, – я чувствую, как они трепещут. Мне немного  страшно, но я очень счастлива. Ты воскресил меня, Гуинплен.    

Она  вспыхнула, потом побледнела, затем снова разрумянилась и вдруг упала.    

– Увы! –  сказал Урсус. – Ты убил ее!    

Гуинплен  простер руки к Дее. Какое страшное потрясение – переход от высочайшего блаженства  к глубочайшему отчаянию. Гуинплен сам упал бы, если бы ему не нужно, было поддержать  ее.    

– Дея! –  вскрикнул он, весь задрожав. – Что с тобой?    

– Ничего, –  ответила она. – Я люблю тебя.    

Она  безжизненно лежала у него в объятиях. Руки ее беспомощно повисли.    

Гуинплен  и Урсус уложили ее на тюфяк.    

Она  прошептала слабым голосом:    

– Мне  трудно дышать лежа.    

Они  посадили ее.    

Урсус  спросил:    

– Дать  тебе подушку?    

Она  ответила:    

– Зачем?  Ведь у меня есть Гуинплен.    

И она  прислонилась головой к плечу Гуинплена, который сел позади и поддерживал ее; в  глазах его отражались отчаяние и растерянность.    

– Ах,  как мне хорошо! – сказала она.    

Урсус  взял ее руку и считал пульс. Он не качал головой, не говорил ни слова, и о том,  «что он думал, можно было догадаться лишь по быстрым движениям его век,  судорожно мигавших, словно для того, чтобы удержать готовые политься слезы.    

– Что  с нею? – опросил Гуинплен.    

Урсус  приложил ухо к левому боку Деи.    

Гуинплен  нетерпеливо повторил свой вопрос, с трепетом ожидая ответа.    

Урсус  посмотрел на Гуинплена, потом на Дею. Он был мертвенно бледен.    

– Мы,  должно быть, находимся на высоте Кентербери, – сказал он. – Расстояние  отсюда до Гревсенда не очень велико. Тихая погода продержится всю ночь. На море  нам нечего бояться нападения, потому что весь военный флот крейсирует у берегов  Испании. Наш переезд совершится вполне благополучно.    

Дея,  бессильно склонясь и все более бледнея, судорожно мяла в руках складки своего  платья. Погруженная в раздумье о чем-то, не передаваемом никакими словами, она  глубоко вздохнула:    

– Я  понимаю, что со мной. Я умираю.    

Гуинплен  в ужасе вскочил. Урсус подхватил Дею.    

– Умираешь?  Ты умираешь? Нет, не может этого быть. Не можешь ты умереть. Умереть теперь?  Умереть сейчас? Но это невозможно. Бог не так жесток. Возвратить тебя для того,  чтобы в ту же минуту отнять снова? Нет, так не бывает. Ведь это значило бы, что  бог хочет, чтобы мы усомнились в нем. Это значило бы, что все, все обман – и  земля, и небо, и сердце, и любовь, и звезды. Ведь это значило бы, что бог –  предатель, а человек – обманутый глупец… Ведь это значило бы, что нельзя верить  ни во что, что надо проклясть весь мир, что все – бездна. Ты сама не знаешь,  что говоришь, Дея. Ты будешь жить! Я требую, чтобы ты жила. Ты должна мне повиноваться.  Я твой муж и господин. Я запрещаю тебе покидать меня. О небо! О несчастные  люди! Нет, это невозможно. И я останусь на земле один, без тебя? Да это было бы  так чудовищно, что самое солнце померкло бы! Дея, Дея, приди в себя. Это у тебя  ненадолго, это сейчас пройдет. У человека бывает иногда вот такой озноб, а  потом он забывает о нем. Мне нужно, мне необходимо, чтобы ты была здорова и  больше не страдала. Ты хочешь умереть! Что я тебе сделал? При одной мысли об  этом я теряю рассудок. Мы принадлежим друг другу. Мы любим друг друга. У тебя  нет причин уходить. Это было бы несправедливо. Разве я совершил какое-нибудь  преступление? Ведь ты же простила меня. О, ты ведь не хочешь, чтобы я впал в  отчаяние, чтобы я стал злодеем, безумцем, осужденным на вечные муки! Дея, прошу  тебя, заклинаю, умоляю, не умирай!    

Судорожно  схватив себя за волосы, в смертельном ужасе, задыхаясь от слез, он бросился к  ее ногам.    

– Мой  Гуинплен, – сказала Дея, – я в этом не виновата.    

На губах  у нее выступила розовая пена, которую Урсус вытер краем ее одежды; Гуинплен,  лежавший ничком, не замечал ничего. Он обнимал ее ноги и бессвязно молил:    

– Говорю  тебе, я не хочу! Я не перенесу твоей смерти. Умрем, но вместе. Только вместе. Тебе  – умереть, Дея! Я никогда не соглашусь на это! Божество мое! Любовь моя! Пойми  же, я здесь. Клянусь тебе, ты будешь жить! Умереть? Ты, значит, не  представляешь себе, что будет со мною после твоей смерти. Если бы ты только  Знала, как ты мне нужна, ты бы поняла, что это решительно невозможно, Дея! Ведь  кроме тебя у меня никого нет. Со мною случилось нечто необычайное. Представь  себе, я только что пережил за несколько часов целую жизнь. Я убедился в том,  что на свете нет ровно ничего. Существуешь только ты, ты одна. Если не будет  тебя, мир не будет иметь никакого смысла. Сжалься надо мной! Живи, если ты  любишь меня. Я нашел тебя вновь не для того, чтобы сейчас же утратить. Погоди  немного. Нельзя же уходить, едва успев свидеться. Успокойся! О господи, как я  страдаю! Ты ведь не сердишься на меня, правда? Ты ведь понимаешь, что я не мог  поступить иначе, так как за мной пришел жезлоносец. Вот увидишь, тебе сейчас  станет легче дышать. Дея, уже все прошло. Мы будем счастливы. Не повергай меня  в отчаяние! Дея! Ведь я не сделал тебе ничего дурного.    

Слова  эти он не выговорил, а прорыдал. В них чувствовались и скорбь и возмущение. Из  груди Гуинплена вырывались жалостные стоны, которые привлекли бы голубку, и  дикие вопли, способные устрашить льва.    

Голосом  все менее и менее внятным, прерывающимся почти на каждом слове, Дея ответила:    

– Увы,  зачем ты говоришь так! Любимый мой, я верю, что ты сделал бы все, что мог. Час  назад мне хотелось умереть, а теперь я уже не хочу этого. Гуинплен, мой  обожаемый Гуинплен, как мы были счастливы! Бог послал тебя мне, а теперь  отнимает меня у тебя. Я ухожу. Ты не забудешь «Зеленого ящика», правда? И своей  бедной слепой Деи? Ты будешь вспоминать мою песенку. Не забывай звука моего  голоса, не забывай, как я говорила тебе: «Люблю тебя». Я буду возвращаться по  ночам и повторять тебе это, когда ты будешь спать. Мы снова встретились, но  радость была слишком велика. Это не могло продолжаться. Я ухожу первая, так  решено. Я очень люблю моего отца Урсуса и нашего брата Гомо. Вы все добрые. Как  здесь душно! Распахните окно! Мой Гуинплен, я не говорила тебе этого, но  однажды я приревновала тебя к женщине, которая приезжала к нам. Ты даже не  знаешь, о ком я говорю. Не правда ли? Укройте мне руки. Мне немного холодно. А  где Фиби и Винос? В конце концов начинаешь любить всех. Нам приятны люди,  которые видели нас счастливыми. Чувствуешь к ним благодарность за то, что они  были свидетелями нашей радости. Почему все это миновало? Я не совсем понимаю,  что произошло за последние два дня. Теперь я умираю. Оставьте на мне вот это  платье. Когда я надевала его, я так и думала, что оно будет моим саваном. Пусть  меня похоронят в нем. На нем поцелуи Гуинплена. Ах, как мне хотелось бы еще  жить! Как нам чудесно жилось в нашем возке! Мы пели. Я слышала рукоплескания.  Как это было хорошо – никогда не разлучаться! Мне казалось, что мы живем, окутанные  облаком. Я отдавала себе отчет во всем, различала один день от другого;  несмотря на свою слепоту, я знала, когда наступает утро, потому что слышала  голос Гуинплена, и знала, когда наступает ночь, потому что видела Гуинплена во  сне. Я чувствовала, что меня окружает нежное, теплое облако: это была его душа.  Мы так долго любили друг друга. Теперь конец, не будет больше песен. Увы!  Неужели жизнь кончилась? Ты будешь помнить обо мне, мой любимый?    

Голос ее  постепенно ослабевал. Жизнь явно ее покидала, ей уже не хватало дыхания. Она  судорожно сжимала пальцы – знак приближения последней минуты. Предсмертное  хрипение девушки уже переходило с лепет ангела.    

Она  прошептала:    

– Вы  будете вспоминать обо мне, неправда ли? Мне было бы грустно умереть, зная, что  никто не вспомнит обо мне. Иногда я бывала злая. Простите меня, прошу вас. Я  уверена, что, будь на то воля божья, мы могли бы быть очень счастливы, нам ведь  нужно так немного, мой Гуинплен; мы зарабатывали бы себе на жизнь и поселились  бы вместе в чужих краях; но господь не захотел этого. Я не знаю, почему я  умираю. Я ведь не жаловалась на свою слепоту, я никого не обижала. Каким  счастьем было бы для меня навеки остаться слепой, никогда с тобой не  разлучаясь! Ах, как горько расставаться!    

Она  прерывисто дышала, ее слова угасали одно за другим, точно огоньки, задуваемые  ветром. Ее уже почти не было слышно.    

– Гуинплен, –  шептала она, – не правда ли, ты будешь помнить обо мне? Мне это будет нужно,  когда я умру.    

И  прибавила:    

– Ах,  удержите меня!    

Потом,  помолчав, шепнула:    

– Приходи  ко мне как можно скорее! Даже у бога я буду несчастной без тебя. Не оставляй  меня слишком долго одну, мой милый Гуинплен! Рай был здесь, на земле. Там,  наверху, только небо. Ах, я задыхаюсь! Мой любимый! Мой любимый! Мой любимый!    

– Сжалься! –  крикнул Гуинплен.    

– Прощай! –  прошептала она.    

– Сжалься! –  повторил Гуинплен.    

И  прильнул губами к прекрасным холодеющим рукам Деи.    

Одно  мгновение она, казалось, уже не дышала.    

Вдруг  она приподнялась на локтях, глаза ее вспыхнули ярким блеском, и на лице  появилась неизъяснимая улыбка.    

Ее голос  обрел неожиданную звонкость.    

– Свет! –  вскрикнула она. – Я вижу!    

И, упав  навзничь, она вся вытянулась и застыла на тюфяке.    

Бедный  старик, словно раздавленный тяжестью отчаяния, припал лысой головой к ногам Деи  и, рыдая, зарылся лицом в складки ее одежды. Он лишился сознания.    

Гуинплен  был страшен.    

Он  вскочил на ноги, поднял голову и стал пристально всматриваться в расстилавшееся  перед ним бескрайнее черное небо.    

Потом,  никому не видимый, – разве только некоему незримому существу,  присутствовавшему в этом мраке, – он простер руки кверху и сказал:    

– Иду!    

Он пошел  по палубе шхуны, направляясь к ее борту, точно притягиваемый каким-то видением.    

В  нескольких шагах от него расстилалась бездна.    

Он  двигался медленно, не глядя себе под ноги.    

Лицо его  было озарено улыбкой, которая была у Деи перед смертью.    

Он шел  прямо, словно видя что-то перед собой. В глазах у него светился как бы отблеск  души, парящей вдалеке.    

Он  крикнул:    

– Да!    

С каждым  шагом он приближался к борту.    

Он шел  решительно, простирая кверху руки, с запрокинутой назад головой, пристально  всматриваясь в одну точку, двигаясь, словно призрак.    

Он не  спешил, не колебался, ступая твердо и неуклонно, как будто перед ним была не  зияющая пропасть, не отверстая могила.    

Он  шептал:    

– Будь  спокойна, я иду за тобою. Я хорошо вижу знак, который ты подаешь мне.    

Он не  сводил глаз с одной точки на небе, в самом зените. Он улыбался.    

Небо  было совершенно черно, звезд не было, но он, несомненно, видел какую-то звезду.    

Он  пересек палубу.    

Еще  несколько решительных роковых шагов, и он очутился на самом ее краю.    

– Я  иду, – сказал он. – Вот и я, Дея!    

И  продолжал идти. Палуба была без борта. Перед ним чернела пропасть. Он занес над  ней ногу.    

И упал.    

Ночь  была непроглядно темная, место глубокое. Вода поглотила его. Это было  безмолвное исчезновение во мраке. Никто ничего не видел и не слышал. Судно  продолжало плыть вперед, река по-прежнему катила свои волны.    

Немного  спустя шхуна вышла в океан.    

Когда  Урсус очнулся, Гуинплена уже не было. Он увидал только Гомо, стоявшего на самом  краю палубы, глядя на море, волк жалобно выл в темноте.