1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
– В «Спелой айве».    

– Пошел к черту! – буркнул могильщик и сбросил землю  с лопаты в могилу.    

Гроб ответил глухим звуком. Фошлеван почувствовал, что земля  уходит у него из-под ног и что он сам готов упасть в могилу. Он крикнул  сдавленным, хриплым голосом:    

– Скорей, приятель, пока «Спелая айва» еще не закрыта!    

Могильщик набрал еще на одну лопату земли. Фошлеван  продолжал.    

– Я плачу! – повторил Фошлеван и схватил  могильщика за локоть. – Послушай, приятель! Я монастырский могильщик, я  пришел тебе подсобить. Это дело можно сделать и ночью. А сначала пойдем выпьем  по стаканчику.    

Продолжая говорить, продолжая упорно, безнадежно настаивать,  он в то же время мрачно раздумывал: «А вдруг он выпьет да не охмелеет?»    

– Если вам так хочется, провинциал, я согласен, –  сказал могильщик. – Выпьем. Но после работы, не раньше.    

С этими словами он взялся за лопату. Фошлеван удержал его.    

– Это аржантейльское вино, – по шесть су!    

– Ах вы, звонарь! – сказал могильщик. –  Динь-дон, динь-дон, только это вы и знаете. Пойдите прогуляйтесь.    

И опять сбросил с лопаты землю.    

Фошлеван сам не понимал, что говорит.    

– Да идемте же выпьем! – крикнул он, – Ведь  платить-то буду я!    

– После того как уложим ребенка спать, – сказал  могильщик и в третий раз сбросил с лопаты землю.    

– Видите ли, ночью будет холодно, – воткнув лопату  в землю, добавил он, – и покойница начнет звать нас, если мы оставим ее  без одеяла.    

Тут могильщик, набирая землю лопатой, нагнулся и карман его  блузы оттопырился.    

Блуждающий взгляд Фошлевана упал на этот карман и задержался  на нем.    

Солнце еще не скрылось за горизонтом; в глубине кармана  можно было разглядеть что-то белое. Глаза Фошлевана блеснули с яркостью,  удивительной для пикардийского крестьянина. Его вдруг осенило.    

Осторожно, чтобы не заметил могильщик, он запустил сзади  руку к нему в карман и вытащил белый предмет.    

Могильщик в четвертый раз сбросил с лопаты в могилу землю.    

Когда он обернулся, чтобы набрать пятую лопату, Фошлеван с  самым невозмутимым видом сказал:    

– Кстати, новичок, а пропуск при тебе?    

Могильщик приостановился.    

– Какой пропуск?    

– Да ведь солнце-то заходит!    

– Ну и хорошо, пусть напяливает на себя ночной колпак.    

– Сейчас запрут кладбищенские ворота.    

– И что же дальше?    

– А пропуск при тебе?    

– Ах, пропуск!    

Могильщик стал шарить в кармане.    

Обшарив один карман, он принялся за другой. Затем перешел к  жилетным карманам, обследовал один, вывернул второй.    

– Нет, – сказал он, – у меня нет пропуска…  Должно быть, забыл его дома.    

– Пятнадцать франков штрафу, – заметил Фошлеван.    

Могильщик позеленел. Зеленоватый оттенок означает бледность  у людей с землистым цветом лица.    

– А, разрази их господь! – воскликнул он. –  Пятнадцать франков штрафу!    

– Три монеты по сто су, – пояснил Фошлеван.    

Могильщик выронил лопату.    

Теперь настал черед Фошлевана.    

– Ну, ну, юнец, – сказал Фошлеван, – не  горюйте. Из-за этого самоубийством не кончают, даже если готовая могила под  боком. Пятнадцать франков – это всего-навсего пятнадцать франков, а кроме того,  можно их и не платить. Я стреляный воробей, а вы еще желторотый. Мне тут  прекрасно известны все ходы, выходы, приходы, уходы. Я дам вам дружеский совет.  Ясно одно; солнце заходит, оно уже достигло купола Инвалидов, через пять минут  кладбище закроют.    

– Это верно, – согласился могильщик.    

– За пять минут вы не успеете засыпать могилу, она  чертовски глубокая, эта могила, и не успеете выйти до того, как запрут  кладбище.    

– Правильно.    

– В таком случае с вас пятнадцать франков штрафу.    

– Пятнадцать франков!    

– Но время еще есть… Вы где живете?    

– В двух шагах от заставы. Четверть часа ходьбы отсюда.  Улица Вожирар, номер восемьдесят семь.    

– Время у вас еще есть, если только вы возьмете ноги в  руки и уйдете отсюда немедленно.    

– Это верно.    

– Как только вы окажетесь за воротами, мчитесь домой,  берите пропуск, бегите обратно, сторож вас впустит. А раз у вас будет пропуск,  платить не придется. И тогда уже вы зароете покойника. А я пока что постерегу  его, чтобы он не сбежал.    

– Я обязан вам жизнью, провинциал!    

– А ну, живо! – скомандовал Фошлеван.    

Вне себя от радости могильщик потряс ему руку и пустился  бежать.    

Когда он скрылся среди деревьев и шаги его замерли, Фошлеван  нагнулся над могилой и сказал вполголоса:    

– Дядюшка Мадлен!    

Никакого ответа.    

Фошлеван вздрогнул. Он не слез, а скатился в могилу, припал  к изголовью гроба и крикнул:    

– Вы здесь?    

В гробу царила тишина.    

Фошлеван, еле переводя дух – так его трясло, вынул из  кармана долото и молоток и оторвал у крышки гроба верхнюю доску. В сумеречном  свете он увидел лицо Жана Вальжана, бледное, с закрытыми глазами.    

У Фошлевана волосы встали дыбом. Он поднялся, но вдруг, едва  не упав на гроб, осел, привалившись к внутренней стенке могилы. Он взглянул на  Жана Вальжана.    

Жан Вальжан, мертвенно-бледный, лежал неподвижно.    

Фошлеван тихо, точно вздохнув, прошептал:    

– Он умер!    

Снова выпрямившись, он с такой яростью скрестил на груди  руки, что сжатые кулаки ударили его по плечам.    

– Так вот как я спас его! – вскричал он.    

Бедняга, всхлипывая, заговорил сам с собой. Принято думать,  что монолог несвойствен человеческой природе, – это неверно. Сильное  волнение нередко заявляет о себе во всеуслышание.    

– В этом виноват дядюшка Метьен, – причитал  он. – Ну с какой стати этот дуралей умер? Зачем понадобилось ему  околевать, когда никто этого не ожидал? Это он уморил господина Мадлена.  Дядюшка Медлен! Вон он лежит в гробу! Он достиг всего. Кончено! Ну разве во  всем этом есть какой-нибудь смысл? Господи боже! Он умер! А его малютка? Что  мне с ней делать? Что скажет торговка фруктами? Чтобы такой человек и так умер!  Господи, да разве это возможно? Только подумать, что он подлез под мою телегу!  Дядюшка Мадлен! Дядюшка Мадлен! Ей-богу, он задохся, я говорил ведь! Он не хотел  мне верить. Нечего сказать, хороша шуточка ради конца! Он умер, такой славный  человек, самый добрый из всех божьих людей. А его малютка! Ах! Во-первых, я не  вернусь туда. Я останусь здесь. Отколоть такую штуку! И ведь надо же было  старым людям дожить до таких лет, чтобы оказаться старыми дураками! Как же это  он все-таки попал в монастырь? С этого все и началось. Нельзя проделывать такие  вещи. Дядюшка Мадлен! Дядюшка Мадлен! Дядюшка Мадлен! Мадлен! Господин Мадлен!  Господин мэр! Не слышит. Попробуйте-ка теперь выкрутиться!    

фошлеван стал рвать на себе волосы.    

Издали послышался скрип. Запирали ворота.    

Фошлеван наклонился над Жаном Вальжаном, но вдруг подскочил  и отшатнулся, насколько это возможно было в могиле. У Жана Вальжана глаза были  открыты и смотрели на него.    

Видеть смерть жутко, видеть воскресение почти так же жутко.  Фошлеван окаменел; бледный, растерянный, потрясенный всеми этими необычайными  волнениями, он не понимал, покойник перед ним или живой, и глядел на Жана  Вальжана, а тот глядел на него.    

– Я уснул, – сказал Жан Вальжан и привстал на  своем ложе.    

Фошлеван упал на колени.    

– Пресвятая дева! Ну и напугали же вы меня!    

Затем он поднялся и крикнул:    

– Спасибо, дядюшка Мадлен!    

Жан Вальжан был только в обмороке. Свежий воздух привел его  в чувство.    

Радость – отлив ужаса. Фошлевану надо было затратить почти  столько же сил, сколько Жану Вальжану, чтобы прийти в себя.    

– Так вы не умерли! Ну до чего ж вы умный! Я так долго  звал вас, что вы вернулись! Когда я увидел ваши закрытые глаза, я сказал себе:  «Так! Ну вот он и задохся!» Я помешался бы, стал бы настоящим буйным  помешанным, на которого надевают смирительную рубашку. Меня бы посадили в  Бисетр. А что мне было еще делать, если бы вы умерли? А ваша малютка? Вот уж  кто ничего не понял бы, так это торговка фруктами. Ей сбрасывают на руки  ребенка, а дедушка умирает! Что за история! Святители, что за история! Ах, вы  живы! Вот счастье-то!    

– Мне холодно, – сказал Жан Вальжан.    

Эти слова окончательно вернули Фошлевана к действительности,  настойчиво о себе напоминавшей. Эти два человека, даже придя в себя, все еще,  сами того не понимая, испытывали душевное смятение; в них говорило  необыкновенное чувство, порожденное мрачной уединенностью этого места.    

– Уйдем скорее отсюда! – воскликнул Фошлеван.    

Он пошарил у себя в кармане и вытащил флягу, которой запасся  заранее.    

– Но сначала хлебните, – сказал он.    

Фляга довершила то, что начал свежий воздух. Жан Вальжан  отпил глоток и овладел собой.    

Он вылез из гроба и помог Фошлевану снова заколотить крышку.    

Через три минуты они выбрались из могилы.    

Фошлеван был теперь спокоен. Он не спешил. Кладбище было  заперто. Неожиданного возвращения могильщика Грибье опасаться было нечего. Этот  «юнец» находился у себя дома и разыскивал пропуск, который ему довольно трудно  было найти, ибо он лежал в кармане у Фошлевана. Без пропуска вернуться на  кладбище он не мог.    

Фошлеван взял лопату, Жан Вальжан заступ, и оба закопали  пустой гроб.    

Когда могила была засыпана, Фошлеван сказал Жану Вальжану:    

– Идем. Я возьму лопату, а вы несите заступ.    

Дело шло к ночи.    

Жану Вальжану нелегко было двигаться и ходить. В гробу он  окостенел и сам почти уподобился трупу. Среди четырех гробовых досок им  овладела неподвижность смерти. Ему надо было, так сказать, оттаять от могилы.    

– Вы закоченели? – спросил Фошлеван. – Как  жаль, что я хромаю, а то мы потопали бы ногами, чтобы согреться.    

– Пустяки! – ответил Жан Вальжан. – Два-три  шага, и я снова научусь ходить.    

Они шли теми же аллеями, по которым ехали погребальные  дроги. Дойдя до запертых ворот и сторожки, Фошлеван, державший в руке пропуск  могильщика, бросил его в ящик, сторож дернул за шнур, дверь отворилась, и они  вышли.    

– Как все хорошо устраивается! Какая хорошая мысль  пришла вам в голову, дядюшка Мадлен! – сказал Фошлеван.    

Они беспрепятственно миновали заставу Вожирар. В окрестностях  кладбища лопата и заступ служат паспортами.    

Улица Вожирар была пустынна.    

– Дядюшка Мадлен! – всматриваясь в дома, сказал  Фошлеван. – Вы видите лучше моего. Покажите, где номер восемьдесят  седьмой?    

– Вот как раз и он, – сказал Жан Вальжан.    

– На улице никого нет, – продолжал  Фошлеван. – Дайте мне заступ и подождите минутку.    

Фошлеван вошел в дом, поднялся на самый верх, повинуясь  инстинкту, неизменно ведущему бедняка к чердачному помещению, и в темноте  постучался в дверь мансарды. Чей-то голос сказал:    

– Войдите.    

То был голос Грибье.    

Фошлеван толкнул дверь. Квартира могильщика, как все  подобные ей убогие жилища, представляла собой лишенную убранства каморку. Ящик  для упаковки товара – а может быть, гроб – служил комодом, горшок из-под масла  – посудой для воды, соломенный тюфяк – постелью, вместо стульев и стола –  плитчатый пол. В углу на дырявом обрывке старого ковра сидели, сбившись в  кучку, худая женщина и дети. Все в этой жалкой комнате носило следы домашней  бури. Можно было подумать, что здесь произошло «комнатное» землетрясение.  Крышки с кастрюль были сдвинуты, лохмотья разбросаны, кружка разбита, мать  заплакана, дети, по-видимому, избиты; всюду следы безжалостного, грубого  обыска. Было ясно, что могильщик совсем потерял голову, разыскивая пропуск, и  возложил ответственность за пропажу на все, что находилось в каморке, – от  кружки до жены. Всем своим видом он выражал отчаяние.    

Фошлеван стремился к развязке, а потому не обратил внимания  на печальную сторону своего успеха.    

– Я принес ваш заступ и лопату, – сказал он,  войдя.    

Грибье с изумлением взглянул на него.    

– Это вы, поселянин?    

– А завтра утром вы получите у сторожа пропуск.    

Он положил на пол лопату и заступ.    

– Что это значит? – спросил Грибье.    

– Это значит, что вы выронили из кармана пропуск, а когда  вы ушли, я нашел его на земле; покойницу я похоронил, могилу засыпал, работу  вашу выполнил, привратник вернет вам пропуск, и вы не уплатите пятнадцать  франков штрафа. Так-то, новичок!    

– Благодарю вас, провинциал! – в восторге вскричал  Грибье. – В следующий раз за выпивку плачу я!    

 Глава восьмая.    Удачный допрос    

     

Час спустя, поздним вечером, двое мужчин и ребенок подошли к  дому номер 62 по улочке Пикпюс. Старший из мужчин поднял молоток и постучал –  это были Фошлеван, Жан Вальжан и Козетта. Оба старика зашли за Козеттой к  торговке фруктами на Зеленую дорогу, куда Фошлеван доставил ее накануне. Все  эти двадцать четыре часа Козетта провела, дрожа втихомолку от страха и ничего  не понимая. Она так боялась, что даже не плакала. Она не ела, не спала. Почтенная  фруктовщица забрасывала Козетту вопросами, но та вместо ответа смотрела на нее  мрачным взглядом. Козетта ничего не выдала из того, что видела и слышала в  течение последних двух дней. Она догадывалась, что происходит какой-то перелом  в ее жизни. Она всем своим существом ощущала, что надо «быть умницей». Кто не  испытал могущества трех слов, произнесенных с определенным выражением на ухо  маленькому, напуганному существу: «Не говори ничего!» Страх нем. Лучше всех  хранят тайну дети.    

Но когда по прошествии мучительных суток она вновь увидела  Жана Вальжана, то испустила такой восторженный крик, что если б его услыхал  человек вдумчивый, он угадал бы в нем счастье человека, которого только что  извлекли из бездны.    

Фошлеван жил в монастыре, и ему были известны условные  слова. Все двери перед ним отворились.    

Так была разрешена двойная страшная задача: выйти и войти.    

Привратник, которому дано было особое распоряжение, отпер  служебную калитку со двора в сад, которую еще двадцать лет тому назад можно  было видеть с улицы, в стене, в глубине двора, как раз напротив ворот.  Привратник впустил всех троих, и они дошли до внутренней, отдельной приемной,  где накануне Фошлеван выслушал распоряжения настоятельницы.    

Настоятельница ожидала их, перебирая четки. Одна из  матерей-изборщиц, с опущенным на лицо покрывалом, стояла возле нее. Робкий  огонек свечи освещал, вернее, – силился осветить, приемную.    

Настоятельница произвела смотр Жану Вальжану. Особенно  зорким был ее взгляд из-под опущенных век.    

Затем она стала его расспрашивать:    

– Вы его брат?    

– Да, матушка, – ответил Фошлеван.    

– Ваше имя?    

– Ультим Фошлеван.    

У него был брат Ультим, давно умерший.    

– Откуда вы родом?    

– Из Пикиньи, близ Амьена, – ответил Фошлеван.    

– Сколько вам лет?    

– Пятьдесят, – ответил Фошлеван.    

– Чем вы занимаетесь?    

– Я садовник, – ответил Фошлеван.    

– Добрый ли вы христианин?    

– В нашей семье все добрые христиане, – ответил  Фошлеван.    

– Это ваша малютка?    

– Да, матушка, – ответил Фошлеван.    

– Вы ее отец?    

– Я ее дед, – ответил Фошлеван.    

Мать – изборщица сказала настоятельнице вполголоса:    

– Он отвечает разумно.    

Жан Вальжан не произнес ни слова.    

Настоятельница внимательно оглядела Козетту и шепнула  матери-изборщице:    

– Она будет дурнушкой.    

Монахини тихо побеседовали в углу приемной, затем  настоятельница обернулась и проговорила:    

– Дедушка Фован! Вам дадут второй наколенник с  бубенчиком. Теперь нужны будут два.    

И правда, на следующий день в саду раздавался звон уже двух  бубенчиков, и монахини не могли побороть искушение приподнять кончик покрывала.  В глубине сада, под деревьями, двое мужчин бок о бок копали землю – Фован и  кто-то еще. Событие из ряда вон выходящее! Молчание было нарушено – монахини  сообщали друг другу:    

– Это помощник садовника.    

А матери-изборщицы прибавляли:    

– Это брат дедушки Фована.    

Жан Вальжан вступил в должность по всем правилам: у него был  кожаный наколенник и бубенчик; отныне он стал лицом официальным. Звали его  Ультим Фошлеван.    

Главное, что заставило настоятельницу принять его на службу,  это ее впечатление от Козетты: «Она будет дурнушкой».    

Предсказав это, настоятельница тотчас почувствовала  расположение к Козетте и зачислила ее бесплатной монастырской пансионеркой.    

Это было вполне последовательно. Пусть в монастырях нет  зеркал, но внутреннее чувство подсказывает женщинам, какова их внешность, вот  почему девушки, сознающие, что они красивы, неохотно постригаются в монахини.  Так как степень склонности к монашеству обратно пропорциональна красоте, то  больше надежд возлагается на уродов, чем на красавиц. Отсюда вытекает живой  интерес к дурнушкам.    

Это происшествие возвеличило старика Фошлевана; он имел  тройной успех: в глазах Жана Вальжана, которого он приютил и спас; в глазах  могильщика Грибье, говорившего себе: «Он избавил меня от штрафа»; в глазах  обители, которая, сохранив благодаря ему гроб матери Распятие под алтарем,  обошла кесаря и воздала «богово богу». Гроб с телом усопшей покоился в  монастыре Малый Пикпюс, а пустой гроб – на кладбище Вожирар. Конечно,  общественный порядок был подорван, но никто этого не заметил. Что же касается  монастыря, то его благодарность Фошлевану была велика. Фошлеван считался теперь  лучшим из служителей и исправнейшим из садовников. Когда монастырь посетил  архиепископ, настоятельница рассказала обо всем его высокопреосвященству, как  будто бы и каясь, а вместе с тем и хвалясь. Архиепископ, уехав из монастыря,  одобрительно шепнул об этом духовнику его высочества де Латилю, впоследствии  архиепископу Реймскому и кардиналу. Слава Фошлевана дошла до Рима. Мы видели  записку папы Льва XII к одному из его родственников, архиепископу, парижскому  нунцию, носившему ту же фамилию – делла Женга; в ней есть такие строки:  «Говорят, что в одном из парижских монастырей есть замечательный садовник и  святой человек по имени Фован». Но ни единого отзвука этой славы не достигло  сторожки Фошлевана; он продолжал прививать, полоть, прикрывать от холода  грядки, не подозревая о своих высоких достоинствах и о своей святости. Он  столько же знал о собственной славе, сколько знает о своей дургемский или  сюррейский бык, изображение которого красуется в Illustrated London News[69] с подписью:  «Бык, получивший первый приз на выставке рогатого скота».    

 Глава девятая.    Жизнь в заточении    

     

Козетта и в монастыре продолжала молчать.    

Коззета считала себя дочерью Жана Вальжана, что было вполне  естественно. Но, ничего не зная, она ничего не могла рассказать, а если б и  знала, все равно бы никому не сказала. Ничто так не приучает детей к молчанию,  как несчастье, – мы уже об этом говорили. Козетта так много страдала, что  боялась всего, даже говорить, даже дышать. Как часто из-за одного только слова  на нее обрушивалась страшная лавина! Она понемногу начала приходить в себя лишь  с тех пор, как попала к Жану Вальжану. С монастырем она освоилась довольно  быстро. Тосковала только по Катерине, но говорить об этом не осмеливалась.  Как-то раз она все же сказала Жану Вальжану: «Если бы я знала, отец, то взяла  бы ее с собой».    

Как воспитанница монастыря, Козетта обязана была носить  форму пансионерки. Жану Вальжану удалось упросить, чтобы ему отдали снятую ею  одежду. Это был тот самый траурный наряд, в который он переодел ее, когда увел  из харчевни Тенардье. Она его еще не совсем износила. Жан Вальжан запер это  старое платьице вместе с ее шерстяными чулками и башмачками в чемоданчик,  который умудрился себе раздобыть, и все пересыпал камфорой и благовонными  веществами, распространенными в монастырях. Чемодан он поставил на стул возле  своей кровати, а ключ от него носил с собой. «Отец! Что это за ящик, который  так хорошо пахнет?» – как-то спросила его Козетта.    

Дедушка Фошлеван, кроме славы, о которой мы только что  говорили и о которой он не подозревал, был вознагражден за свое доброе дело:  во-первых, он был счастлив, что оно удалось, а во-вторых, у него намного  убавилось работы благодаря помощнику. Наконец, питая пристрастие к табаку, он  теперь мог нюхать его втрое чаще и с гораздо большим наслаждением, так как  платил за него г-н Мадлен.    

Имя Ультим у монахинь не привилось; они называли Жана  Вальжана «другой Фован».    

Если бы эти святые души обладали долей проницательности  Жавера, то они бы в конце концов заметили, что всякий раз, когда приходилось  выходить за пределы монастыря по делам садоводства, то шел дряхлый, хворый,  хромой Фошлеван – старший, а другой никогда не выходил. Потому ли, что взор,  устремленный к богу. не умеет шпионить, потому ли, что монахини были заняты  главным образом тем, что следили друг за другом, но только они не обращали на  это внимания.    

Впрочем, хорошо, что Жан Вальжан оставался в тени и нигде не  показывался. Жавер целый месяц наблюдал за кварталом.    

Монастырь для Жана Вальжана был словно окруженный безднами  остров. Эти четыре стены представляли для него вселенную. Здесь он мог видеть  небо, – этого было достаточно для душевного спокойствия, – и Козетту  – этого было достаточно для его счастья.    

Для него вновь началась счастливая жизнь.    

Он жил со стариком Фошлеваном в глубине сада, в сторожке. В  этом домишке, сколоченном из строительных отходов и еще существовавшем в 1845  году, было, как известно, три совершенно пустые, с голыми стенами, комнаты.  Самую большую Фошлеван отдал, несмотря на упорное, но тщетное сопротивление  Жана Вальжана, г-ну Мадлену. Стена этой комнаты, помимо двух гвоздей,  предназначенных для наколенника и корзины, украшена была висевшим над камином  роялистским кредитным билетом 1793 года, изображение которого мы здесь приводим:    

     

     КАТОЛИЧЕСКАЯ    

Именем короля Равноценно десяти ливрам.    

За предметы, поставляемые армии.    

Подлежит оплате по установлении мира.    

Серия 3    

э 10390    

Стоффле    

И КОРОЛЕВСКАЯ АРМИЯ    

     

Эта вандейская ассигнация была прибита к стене прежним  садовником, умершим в монастыре старым шуаном, которого заместил Фошлеван.    

Жан Вальжан работал в саду ежедневно и был там очень  полезен. Когда-то он работал подрезальщиком деревьев и охотно взялся снова за  садоводство. Вспомним, что он знал множество разнообразных способов и секретов  ухода за растениями. Он ими воспользовался. Почти все деревья в саду одичали;  он привил их, и они опять стали приносить чудесные плоды.    

Козетте разрешено было ежедневно приходить к нему на час.  Сестры были всегда мрачны, а он приветлив, и девочка обожала его. В  определенный час она прибегала в сторожку. С ее приходом здесь воцарялся рай.  Жан Вальжан расцветал, чувствуя, что его счастье растет от того счастья,  которое он дает Козетте. Радость, доставляемая нами другому, пленяет тем, что  она не только не бледнеет, как всякий отблеск, но возвращается к нам еще более  яркой. В рекреационные часы Жан Вальжан издали смотрел на игры и беготню  Козетты и отличал ее смех от смеха других детей.    

А Козетта теперь смеялась.    

Даже личико Козетты изменилось. Оно утратило мрачное  выражение. Смех – это солнце: оно прогоняет с человеческого лица зиму.    

Не будучи красивой, Козетта становилась прелестной; голос у  нее был по-детски нежный, и она мило болтала.    

Когда, по окончании рекреации, Козетта убегала, Жан Вальжан  глядел на окна ее класса, а по ночам вставал, чтобы поглядеть на окна ее  дортуара.    

Пути господни неисповедимы; монастырь, подобно Козетте,  помог укрепить и завершить в Жане Вальжане тот переворот, доброе начало  которому положил епископ. Не подлежит сомнению, что одной из своих сторон  добродетель соприкасается с гордыней. Их связывает мост, построенный дьяволом.  Быть может, Жан Вальжан бессознательно был уже близок именно к этой стороне и к  этому мосту, когда провидение забросило его в монастырь Малый Пикпюс. Пока он сравнивал  себя только с епископом, он чувствовал себя недостойным и был полон смирения;  но с некоторых пор он начал сравнивать себя с другими людьми, и в нем  пробуждалась гордость. Кто знает? Быть может, он незаметно для себя научился бы  вновь ненавидеть.    

На этой наклонной плоскости его задержал монастырь.    

Это было второе место неволи, которое ему пришлось увидеть.  В юности, в то время, которое можно назвать зарею его жизни, и позже, еще  совсем недавно, он видел другое место, – отвратительное, ужасное место,  суровость которого всегда казалась ему несправедливостью правосудия,  беззаконием закона. Ныне после каторги перед ним предстал монастырь, и,  размышляя о том, что он жил жизнью каторги, а теперь стал как бы наблюдателем  монастырской жизни, он с мучительной тоской мысленно сравнивал их.    

Порой, облокотившись на заступ, он медленно, точно спускаясь  по бесконечной винтовой лестнице, погружался в пучину раздумья.    

Он вспоминал своих товарищей. Как они были несчастны!  Поднимаясь с зарей, они трудились до поздней ночи; им почти не оставалось  времени для сна; они спали на походных кроватях с тюфяками не больше чем в два  пальца толщиной, в помещениях, отапливаемых только в самые жестокие морозы; на  них были отвратительные красные куртки; из милости им позволяли надевать  холщовые панталоны в сильную жару и шерстяные блузы в сильные холода; они пили  вино и ели мясо только в те дни, когда отправлялись на особенно тяжелые работы.  Утратив свои имена, обозначенные лишь номером и как бы превращенные в цифры,  они жили не поднимая глаз, не повышая голоса, обритые, под палкой, заклейменные  позором.    

Потом мысль его возвращалась к тем существам, которые были  перед его глазами.    

Эти существа тоже были острижены; они жили тоже не поднимая  глаз, не повышая голоса; их уделом был не позор, но насмешки; их спины не были  избиты палками, зато плечи истерзаны бичеванием. Их имена были тоже утрачены  для мира; у них были только строгие прозвища. Они никогда не ели мяса, не пили  вина; часто ничего не ели до самого вечера; на них были не красные куртки, а  шерстяные черные саваны, слишком тяжелые для лета, слишком легкие для зимы, и  они не имели права ничего убавить в своей одежде и ничего к ней прибавить; у  них не было даже в запасе, на случай холода, ни холщовой одежды, ни шерстяного  верхнего платья, полгода они носили грубые шерстяные сорочки, от которых их  лихорадило. Они жили не в помещениях, которые все же отапливались в жестокие  морозы, а в кельях, где никогда не разводили огня; они спали не на тюфяках  толщиной в два пальца, а на соломе. Наконец, им не оставляли времени для сна;  каждую ночь, когда, закончив дневные труды, они, изнеможенные, кое-как  согревшись, начинали дремать, им надо было прерывать первый свой сон, чтобы  молиться, преклонив колена, на каменном полу холодной темной молельни.    

Все эти создания должны были поочередно стоять на коленях  двенадцать часов подряд на каменных плитах пола или лежать, распростершись ниц,  раскинув руки крестом.    

Те существа были мужчины; эти – женщины.    

Что сделали мужчины? Они воровали, убивали, нападали из-за  угла, насиловали, резали. Это были разбойники, фальшивомонетчики, отравители,  поджигатели, убийцы, отцеубийцы. Что сделали эти женщины? Они ничего не  сделали.    

Там – разбой, мошенничество, воровство, насилие, разврат,  убийство, все виды кощунства, разнообразие преступлений; здесь же – невинность.    

Невинность чистейшая, почти вознесенная над землей в  таинственном успении, еще тяготеющая к земле своей добродетелью, но уже  тяготеющая и к небу своею святостью.    

Там – признания в преступлениях, поверяемые друг другу  шепотом; здесь – исповедание в грехах, во всеуслышание. И какие преступления! И  какие грехи!    

Там – миазмы, здесь – благоухание. Там – нравственная чума,  которую неусыпно стерегут, которую держат под дулом пушек и которая медленно  пожирает зачумленных, здесь – чистое пламя душ, возженное на едином очаге. Там  – мрак, здесь – тень, но тень, полная озарений, и озарения, полные лучистого  света.    

И там и здесь – рабство; но там возможность освобождения,  предел, указанный законом, наконец, побег. Здесь – рабство пожизненное;  единственная надежда – и лишь в самом далеком будущем – тот брезжущий луч  свободы, который люди называют смертью.    

К тому рабству люди прикованы цепями; к этому – своей верой.    

Что исходит оттуда? Неслыханные проклятия, скрежет зубовный,  ненависть, злоба отчаяния, вопль возмущения человеческим обществом, хула на  небеса.    

Что исходит отсюда? Благословение и любовь.    

И вот в этих столь похожих и столь разных местах два вида  различных существ были заняты одним и тем же – искуплением.    

Жан Вальжан хорошо понимал необходимость искупления для  первых, – искупления личного, искупления собственного греха. Но он не мог  понять искупление чужих грехов, взятое на себя этими безупречными, непорочными  созданиями, и, содрогаясь, спрашивал себя: «Искупление чего? Какое искупление?»    

А голос его совести отвечал: «Самый высокий пример  человеческого великодушия – искупление чужих грехов».    

Наше мнение по этому поводу мы оставляем при себе – мы  являемся здесь только рассказчиком; мы становимся на точку зрения Жана Вальжана  и передаем его впечатления.    

Перед ним была высшая ступень самоотверженности, вершина  добродетели; невинность, прощающая людям их грехи и несущая за них покаяние;  добровольное рабство, приятие мученичества, страдание, которого просят души  безгрешные, чтобы избавить от него души заблудшие; любовь к человечеству,  поглощенная любовью к богу, но в ней не исчезающая и молящая о милосердии;  кроткие, слабые существа, испытывающие муки тех, кто несет кару, и улыбающиеся  улыбкой тех, кто взыскан милостью.    

И тогда Жан Вальжан думал о том, что он еще смеет роптать!    

Нередко он вставал ночью, чтобы внимать благодарственному  песнопению этих невинных душ, несущих бремя сурового устава, и холод пробегал  по его жилам, когда он вспоминал, что если те, кто были наказаны справедливо, и  обращали свой голос к небу, то лишь для богохульства и что он, несчастный, тоже  когда-то восставал против бога.    

Его поражало то, что и подъем по стене, и преодоление  ограды, и рискованная затея, сопряженная со смертельной опасностью, и тяжелое,  суровое восхождение – все усилия, предпринятые им для того, чтобы выйти из  первого места искупления, были им повторены, чтобы проникнуть во второе. Не  символ ли это его судьбы? Он глубоко задумывался над этим, словно внимая  тихому, предостерегающему голосу провидения.    

Этот дом был тоже тюрьмой и имел мрачное сходство с другим  жилищем, откуда он бежал, но он не представлял себе ничего подобного.    

Он опять увидел решетки, замки, железные засовы; кого же  должны они были стеречь? Ангелов.    

Когда-то он видел высокие стены вокруг тигров; теперь он  видит их опять, но вокруг агнцев.    

Это было место искупления, а не наказания; между тем оно  было еще суровее, угрюмее, еще беспощаднее, чем то. Девственницы были еще  безжалостней согнуты жизнью, чем каторжники. Студеный, резкий ветер, ветер,  леденивший когда-то его юность, пронизывал забранный решеткой, запертый на  замок ястребиный ров; северный ветер, еще более жестокий и мучительный, дул в  клетке голубиц. Почему?    

Когда он думал об этом, все существо его склонялось перед  тайной непостижимо высокого.    

Во время таких размышлений гордость исчезает. Он  рассматривал себя со всех сторон и, сознав свое ничтожество, не раз плакал над  собой. Все, что вторглось в его жизнь в течение полугода, возвращало его к  святым увещаниям епископа: Козетта – путем любви, монастырь – путем смирения.    

В сумерки, когда в саду никого не было, его можно было  видеть в аллее, возле молельни: он стоял на коленях под окном, в которое он  заглянул в ночь своего прибытия, лицом туда, где, как ему было известно, лежала  распростертая в искупительной молитве сестра-монахиня. И, преклонив перед нею  колена, молился.    

Перед богом он словно не осмеливался преклонить колена.    

Все, что окружало его, – мирный сад, благоухающие  цветы, дети, их радостный гомон, простые, серьезные женщины, тихая  обитель, – медленно овладевало им, и постепенно в его душу проникли тишина  монастыря, благоухание цветов, мир сада, простота женщин, радость детей. И он  думал, что это два божьих дома, приютивших его в роковые минуты его жизни:  первый – когда все двери были для него закрыты и человеческое общество  оттолкнуло его; второй – когда человеческое общество вновь стало преследовать  его и вновь перед ним открывалась каторга; не будь первого, он вновь опустился  бы до преступления, не будь второго, он вновь опустился бы в бездну страданий.    

Вся душа его растворялась в благодарности, и он любил все  сильнее и сильнее.    

Прошло много лет: Козетта подросла.    

     

     

 Том II    

Перевод: К. Г. Локс Н. Д. Эфрос     

     

       

Часть III    

«Мариус»    

     

Книга первая    

Париж, изучаемый по его атому    

     Глава первая.    Parvulus[70]    

     

У Парижа есть ребенок, а у леса – птица; птица зовется  воробьем, ребенок – гаменом.    

Сочетайте оба эти понятия – печь огненную и утреннюю зарю,  дайте обеим этим искрам – Парижу и детству – столкнуться, – возникнет  маленькое существо. Homuncio[71],  сказал бы Плавт.    

Это маленькое существо жизнерадостно. Ему не каждый день  случается поесть, но в театр, если вздумается, этот человечек ходит каждый  вечер. У него нет рубашки на теле, башмаков на ногах, крыши над головой; он как  птица небесная, у которой ничего этого нет. Ему от семи до тринадцати лет, он  всегда в компании, день-деньской на улице, спит под открытым небом, носит  старые отцовские брюки, спускающиеся ниже пят, старую шляпу какого-нибудь  чужого родителя, нахлобученную ниже ушей; на нем одна подтяжка с желтой  каемкой; он вечно рыщет, что-то выискивает, кого-то подкарауливает;  бездельничает, курит трубку, ругается на чем свет стоит, шляется по кабачкам,  знается с ворами, на «ты» с мамзелями, болтает на воровском жаргоне, поет непристойные  песни, но в сердце у него нет ничего дурного. И это потому, что в душе у него  жемчужина – невинность, а жемчуг не растворяется в грязи. Пока человек еще  ребенок, богу угодно, чтобы он оставался невинным.    

Если бы спросили у огромного города: «Кто же это?» – он  ответил бы: «Мое дитя».    

     Глава вторая.    Некоторые отличительные его признаки    

     

Парижский гамен – это карлик при великане. Не будем  преувеличивать: у нашего херувима сточных канав иногда бывает рубашка, но в  таком случае она у него единственная; у него иногда бывают башмаки, но в таком  случае они без подметок; у него иногда есть дом, и он его любит, так как  находит там свою мать, но он предпочитает улицу, так как находит там свободу. У  него свои игры, свои проказы, в основе которых лежит ненависть к буржуа; свои  метафоры: умереть на его языке называется «сыграть в ящик»; свои ремесла:  приводить фиакры, опускать подножки у карет, взимать с публики во время сильных  дождей дорожную пошлину за переход с одной улицы на другую, что он называет «сооружать  переправы», выкрикивать содержание речей, произносимых представителями власти в  интересах французского народа, шарить на мостовой между камнями; у него свои  деньги: подбираемый на улице мелкий медный лом. Эти необычные деньги именуются  «пуговицами» и имеют у маленьких бродяг хождение по строго установленному  твердому курсу.    

Есть у него также и своя фауна, за ней он прилежно наблюдает  по закоулкам: божья коровка, тля «мертвая голова», паук «коси – сено», «черт» –  черное насекомое, которое угрожающе вертит хвостом, вооруженным двумя рожками.  У него свое сказочное чудовище; брюхо чудовища покрыто чешуей – но это не  ящерица, на спине бородавки – но это не жаба; живет оно в заброшенных ямах для  гашения извести и пересохших сточных колодцах; оно черное, мохнатое, липкое,  ползает то медленно, то быстро, не издает никаких звуков, а только смотрит, и  такое страшное, что его еще никто никогда не видел; он зовет это чудовище  «глухачом». Искать глухачей под камнями – удовольствие из категории опасных.  Другое удовольствие – быстро приподнять булыжник и поглядеть, нет ли мокриц.  Каждый район Парижа славится своими интересными находками. На дровяных складах  монастыря урсулинок водятся уховертки, близ Пантеона – тысяченожки, во рвах  Марсова поля – головастики.    

«Словечек» у этого ребенка не меньше, чем у Талейрана. Он не  уступит последнему в цинизме, но он порядочней его. Он подвержен неожиданным  порывам веселости и может ни с того ни с сего ошарашить лавочника диким  хохотом. Он легко переходит от высокой комедии к фарсу.    

Проходит похоронная процессия. Среди провожающих покойника –  доктор. «Гляди-ка! – кричит гамен. – С каких это пор доктора сами  доставляют свою работу?»    

Другой затесался в толпу. Солидный мужчина с очках, при  брелоках, возмущенно оборачивается: «Негодяй! Как ты посмел завладеть талией  моей жены?» – «Что вы, сударь! Можете обыскать меня».    

 Глава третья.    Он не лишен привлекательности    

     

По вечерам, располагая несколькими су, которые он всегда  находит способ раздобыть, homuncio отправляется в театр. Переступив за  волшебный его порог, он преображается. Он был гаменом, он становится «тюти»[72]. Театры  представляют собой подобие кораблей, перевернутых трюмами вверх. В эти трюмы и  набиваются тюти. Между тюти и гаменом такое же соотношение, как между ночной  бабочкой и ее личинкой; то же существо, но только летающее, парящее. Достаточно  одного его присутствия, его сияющего счастьем лица, его бьющих через край  восторгов и радостей, его рукоплесканий, напоминающих хлопанье крыльев, чтобы  этот тесный, смрадный, темный, грязный, нездоровый, отвратительный, ужасный  трюм превратился в парадиз.    

Одарите живое существо всем бесполезным и отнимите у него  все необходимое – и вы получите гамена.    

Гамен не лишен художественного чутья. Однако, к крайнему  нашему сожалению, классический стиль не в его вкусе. По природе своей гамен не  очень академичен. Так, например, мадмуазель Марс пользовалась у этих юных,  буйных театралов популярностью, сдобренной некоторой дозой иронии. Гамен  называл ее «мадмуазель Шептунья».    

Это существо горланит, насмешничает, зубоскалит, дерется;  оно обмотано в тряпки, как грудной младенец, одето в рубище, как философ. Этот  оборвыш что-то удит в сточных водах, за чем-то охотится по клоакам; в  нечистотах находит предмет веселья; вдохновенно сыплет руганью на всех перекрестках;  издевается, свистит, язвит и напевает; равно готов и обласкать и оскорбить;  способен умерить торжественность «Аллилуйи» какой-нибудь залихватской «Матантюр  – люретой»; поет на один лад все существующие мелодии, от «упокой господи» до  озорных куплетов. Он за словом в карман не лезет, знает и то, чего не знает; он  спартанец даже в мошенничестве, безумец даже в благоразумии, лирик даже в  сквернословии. С него сталось бы присесть под кустик и на Олимпе; он мог бы  вываляться в навозе, а встать осыпанным звездами. Парижский гамен – это Рабле в  миниатюре.    

Он недоволен своими штанами, если в них нет кармашка для  часов.    

Он редко бывает удивлен, еще реже – испуган. Высмеивает в  песенках суеверия, разоблачает всякую ходульность и преувеличение, подтрунивает  над таинственным, показывает язык привидениям, не находит прелести в пафосе,  смеется над эпической напыщенностью. Отсюда не следует, однако, что он совсем  лишен поэтической жилки; вовсе нет! Он просто склонен рассматривать  торжественные видения как шуточные фантасмагории. Предстань перед ним  Адамастор, гамен, наверное, сказал бы: «Вот так чучело!»    

 Глава четвертая.    Он может быть полезным    

     

Париж начинается зевакой и кончается гаменом – двумя  существами, каких неспособен породить никакой другой город; пассивное  восприятие, удовлетворявшееся созерцанием, и неиссякаемая инициатива; Прюдом и  Фуйу. Только в истории Парижа и можно найти нечто подобное. Зевака – воплощение  монархического начала. Гамен – анархического.    

Это бледное дитя парижских предместий живет и развивается,  «зацветает» и «расцветает» в страданиях, в гуще социальной действительности и  человеческих дел, вдумчивым свидетелем происходящего. Сам ребенок мнит себя  беззаботным, но он не беззаботен. Он смотрит, готовый рассмеяться, но готовый и  к другому. Кто бы вы ни были, вы, что зоветесь Предрассудком, Злоупотреблением,  Подлостью, Угнетением, Насилием, Деспотизмом, Несправедливостью, Фанатизмом,  Тиранией, берегитесь гамена, хотя он и глазеет, разинув рот.    

Этот малыш вырастет.    

Из какого теста он вылеплен? Из первого попавшегося комка  грязи. Берут пригоршню земли, дунут – и Адам готов. Нужно только божественное  прикосновение. А в нем никогда не бывает отказано гамену. Сама судьба принимает  на себя заботу об этом маленьком создании. Под словом «судьба» мы подразумеваем  отчасти случайность. Этот пигмей, вылепленный из грубой общественной глины,  темный, невежественный, ошеломленный окружающим, вульгарный, дитя подонков,  станет ли он ионийцем или беотийцем? Дайте срок, currit rota[73], и дух Парижа, этот  демон, создающий и людей жалкой судьбы, и людей высокого жребия, в  противоположность римскому горшечнику, превратит кружку в амфору.    

     Глава пятая.    Границы его владений    

     

Гамен любит город, но, поскольку в гамене живет мудрец, он  любит и уединение. Urbis amator[74],  как Фуск; ruris amator[75],  как Гораций.    

Задумчиво бродить, то есть прогуливаться прогулки  ради, – самое подходящее времяпровождение для философа. В особенности  бродить по этому подобию деревни, по этой ублюдочной, достаточно безобразной,  но своеобычной и обладающей двойственным характером местности, что окружает  многие большие города и в частности Париж. Наблюдать окраины – все равно что  наблюдать амфибию. Конец деревьям – начало крышам, конец траве – начало  мостовой, конец полям – начало лавкам, конец мирному житью – начало страстям,  конец божественному шепоту – начало людскому говору, – вот что придает  окраинам особый интерес.    

Вот что заставляет мечтателя совершать свои с виду  бесцельные прогулки в эти малопривлекательные окрестности, раз и навсегда  заклейменные прохожими эпитетом «печальные».    

Пишущий эти строки и сам когда-то любил бродить за  парижскими заставами; это оставило неизгладимый след в его памяти.  Подстриженный газон, каменистые тропинки, меловая, мергелевая или гипсовая  почва, суровое однообразие лежащих под паром или невозделанных полей, огороды с  грядками ранних овощей, неожиданно возникающие где-нибудь на заднем плане,  смесь дикости с домовитостью, обширные и безлюдные задворки, где полковые  барабаны, отбивая громкую дробь, пытаются напомнить о громах сражений, пустыри,  превращающиеся по ночам в разбойничьи притоны, неуклюжая мельница с вертящимися  на ветру крыльями, подъемные колеса каменоломен, кабачки на углах кладбищ,  таинственная прелесть высоких мрачных стен, замыкающих в своих квадратах  огромные пустые пространства, залитые солнцем и полные бабочек, – все это  привлекало его.    

Мало кому известны такие необычные места, как Гласьер,  Кюнет, отвратительная, испещренная пулями стена Гренель, Мон-Парнас, Фос-о-Лу,  Обье на крутом берегу Марны, Мон – Сури, Томб – Исуар, Пьер-Плат в Шатильоне,  со старой истощенной каменоломней, где теперь растут грибы и куда ведет  откидной трап из сгнивших досок. Римская Кампанья есть некое обобщенное  понятие; парижское предместье является таким же обобщенным понятием. Не видеть  ничего, кроме полей, домов и деревьев, в открывающихся нашим взорам картинах –  значит скользить по поверхности. Все зримые предметы суть мысли божий.  Местность, где равнина сливается с городом, всегда проникнута какой-то скорбной  меланхолией. Здесь слышатся и голос природы и голос человека, Здесь все полно  своеобразия.    

Тем, кому, подобно нам, доводилось бродить по примыкающим к  нашим предместьям пустынным окрестностям, которые можно было бы назвать  преддвериями Парижа, наверное не раз случалось видеть в самых укромных и  неожиданных местах, за каким-нибудь ветхим забором, или в углу у какой-нибудь  мрачной стены шумные ватаги дурно пахнущей, грязной, запыленной, оборванной,  нечесаной, но в венках из васильков, детворы, играющей в денежки. Все это –  дети бедняков, покинувшие свой дом. За чертой города им легче дышится.  Предместье – их стихия. Они пропадают здесь, болтаясь без дела. Здесь  простодушно исполняют они весь свой репертуар непристойных песен. Это  завсегдатаи предместья, вернее, тут, вдали от посторонних взоров, в легкой  ясности майского или июньского дня, и протекает по-настоящему их жизнь.  Вырвавшись на волю, ни перед кем не обязанные держать ответ, свободные,  счастливые, они, собравшись в кружок, играют в камушки, загоняя их ударом  большого пальца в ямку, и препираются из-за поставленной на кон полушки. Завидя  вас, они тотчас же вспоминают, что у них есть ремесло, что им надо зарабатывать  хлеб насущный, и предлагают вам купить у них то старый шерстяной чулок, набитый  майскими жуками, то пучок сирени. Эти необычные встречи с детьми придают особую  и вместе с тем горькую прелесть прогулкам по парижским окрестностям.    

Иногда среди мальчиков попадаются и девочки – их сестры,  быть может? – почти уже взрослые девушки, худенькие, возбужденные, с  загорелыми руками и веснушчатыми лицами, веселые, пугливые, босоногие, с  колосьями ржи и маками в волосах. Некоторые из них, забравшись в рожь, едят  вишни. По вечерам можно услышать их смех. Группы детей, то ярко освещенные  знойными лучами полуденного солнца, то едва различимые в сумерках, надолго  завладевают мечтателем, и эти картины примешиваются к его грезам.    

Париж – центр, его предместья – окружность; вот, в  представлении детей, и весь земной шар. Ничто не заставит их переступить за эти  пределы. Им так же не обойтись без парижского воздуха, как рыбе без воды. За  два лье от заставы для них начинается пустота; Иври, Жантильи, Аркейль,  Бельвиль, Обервилье, Менильмонтан, Шуази – ле – Руа, Билянкур, Медон, Исси,  Ванвр, Севр, Пюто, Нельи, Женевилье, Коломб, Роменвиль, Шату, Аньер, Буживаль,  Нантер, Энгьен, Наузиле – Сэк, Ножан, Гурне, Дранси, Гонес – этим кончается  вселенная.    

 Глава шестая.    Немножко истории    

     

В эпоху, когда происходят описываемые в нашей книге события,  кстати сказать, почти нам современную, – на углу каждой улицы не стоял,  как ныне, постовой (принесло ли это пользу – об этом здесь не время  распространяться), и Париж кишел тогда маленькими бродягами. Из статистических  данных явствует, что полицейскими облавами на неотгороженных пустырях, в строящихся  зданиях и под сводами мостов ежегодно задерживалось в среднем до двухсот  шестидесяти бесприютных детей. В одном из таких стяжавших себе известность  гнезд вывелись «ласточки Аркольского моста». Вообще же говоря, это самый  грозный из симптомов всех общественных болезней. Все преступления взрослых  людей берут свое начало в бродяжничестве детей.    

Однако для Парижа надо сделать исключение. Несмотря на  вышеприведенную справку, Париж до известной степени имеет на это право. Тогда  как во всяком другом большом городе маленького бродягу можно уже заранее  считать человеком погибшим, тогда как почти везде ребенок, предоставленный  самому себе, как бы уже самой судьбой обречен погрязнуть в пороках нашего  общества, отнимающих у него честь и совесть, парижский гамен, такой искушенный  и испорченный с виду, остается – мы на этом настаиваем – внутренне почти  нетронутым. Это замечательное явление особенно ярко выражено в изумительной  честности наших народных революций; как в водах океана – соль, так в воздухе  Парижа растворены некие идеи, предохраняющие от порчи. Дышишь парижским  воздухом и сохраняешь душу.    

Но, что бы мы ни говорили, сердце болезненно сжимается  всякий раз, когда встречаешь этих детей, за которыми, кажется, так и видишь  концы оборванных нитей, связывавших их с семьей. При нынешнем столь еще  несовершенном состоянии цивилизации существование таких распадающихся семей,  которые стараются потихоньку освободиться от лишних ртов, равнодушны к участи  собственных детей и выбрасывают свое потомство на улицу, не представляется  чем-то из ряда вон выходящим. Отсюда происхождение безродных людей. Это  печальное явление стало настолько обыденным, что сложилось даже особое  выражение: «быть выкинутым на парижскую мостовую».    

Укажем попутно, что старую монархию не беспокоило подобное  небрежение к детям. Существование некоторого количества праздношатающихся и  бродяг в низших слоях общества входило в интересы высших сфер и было на руку  власть имущим. «Вред» распространения образования среди детей простого народа  был возведен в догму. «Нам не нужны недоучки» – это стало требованием дня. А  детское невежество логически вытекает из детской бесприютности.    

Впрочем, по временам монархия испытывала нужду в детях и в  таких случаях производила очистку улиц.    

При Людовике XIV, чтоб не заходить слишком далеко, – по  желанию короля, и желанию весьма разумному, – было решено создать флот.  Идея сама по себе хорошая, но посмотрим, какими средствами она осуществлялась.  Флот немыслим, если наряду с парусными судами, являющимися игрушкой ветра, не  Существует судов, свободно передвигающихся в любом направлении с помощью весел  или пара. Место нынешних пароходов в те времена занимали во флоте галеры.  Следовательно, нужно было обзавестись галерами. Но галеры не могут обойтись без  гребцов. Следовательно, нужно было обзавестись гребцами. Кольбер, при  посредстве провинциальных интендантов и парламентов, увеличивал, сколько мог,  число каторжников. Судейские весьма услужливо шли ему в этом навстречу. Человек  не снял шляпы перед проходившей мимо церковной процессией – гугенотская  повадка! – его отправляли на галеры. Попадался мальчишка на улице, и если  только оказывалось, что он уже достиг пятнадцатилетнего возраста и у него нет  приюта, – его отправляли на галеры. Великое царствование, великий век!    

При Людовике XV в Париже наблюдались случаи исчезновения  детей. Полиция похищала их в каких-то неведомых, таинственных целях. Люди с  ужасом перешептывались и строили чудовищные предположения относительно  ярко-алого цвета королевских ванн. Барбье простодушно повествует об этом.  Случалось, что полицейские из-за нехватки детей забирали и таких, у которых  были родители. Отцы в отчаянии набрасывались на полицейских. Тогда вмешивался в  дело парламент и приговаривал к повешенью… Кого? Полицейских? Нет, отцов!    

 Глава седьмая.    Гамены могли бы образовать индийскую касту    

     

Парижские гамены – это почти что каста. И, надо сказать, не  всякому открыт в нее доступ.    

Слово «гамен» впервые попало в печать и перешло из  простонародного языка в литературный в 1834 году. Оно появилось в первый раз на  страницах небольшого рассказа Клод Ге. Разразился скандал. Но слово привилось.    

Основания, на которых зиждется уважение гаменов друг к  другу, разнообразны. Мы близко знали одного гамена, который пользовался большим  почетом и вызывал необыкновенный восторг товарищей, потому что видел, как  человек упал с колокольни Собора Парижской Богоматери. Другой добился такого же  почета потому, что ему удалось пробраться на задний двор, где временно были  сложены статуи с купола Дома инвалидов и «стибрить» там малую толику свинца.  Третий – потому, что видел, как опрокинулся дилижанс. Еще один – потому, что  «знавал» солдата, который чуть было не выколол глаз какому-то буржуа.    

Вот почему становится понятным восклицание одного парижского  гамена – глубокомысленное восклицание, над которым по неведению смеются  непосвященные: «Господи боже мой! Какой же я несчастный! Подумать только, ведь  мне еще ни разу не пришлось видеть, как падают с шестого этажа!» (причем мне  произносилось, как мине, а этаж, как етаж).    

Надо заметить, что недурно сказал и один крестьянин:  «Послушай, отец, твоя жена хворала и умерла от болезни; почему ты не позвал  доктора?» – «Воля ваша, сударь, мы люди бедные, нам приходится умирать  самосильно». Но если в этих словах отражена вся крестьянская пассивность, то  все вольнодумство и анархизм мальчонки из предместья нашли полное выражение в  нижеследующем: преступник, приговоренный к смертной казни, слушает в тележке,  везущей его к месту казни, напутствие духовника. «Он разговаривает с  попом! – негодующе восклицает дитя Парижа. – Экий трус!»    

Некоторая смелость в вопросах религии придает гамену  авторитет. Очень важно быть свободомыслящим.    

Присутствовать при казнях – его долг. Гамены разглядывают  гильотину, со смехом обмениваются замечаниями, дают ей разные шутливые  прозвища: «Прощай, суп», «Ворчунья», «Голубая (небесная) мамаша», «Последний  глоточек» и т. д. и т д. Чтобы ничего не упустить из предстоящего зрелища,  они влезают на стены, взбираются на балконы, карабкаются на деревья, виснут на  решетках, цепляются за трубы. Гамен – прирожденный кровельщик, как и  прирожденный моряк. Ни крыша, ни мачта ему не страшны. Никакое празднество не  может для него сравниться с Гревской площадью. Сансон и аббат Монтес – самые  популярные имена. Чтобы подбодрить осужденного, его встречают гиканьем. Иногда  им восхищаются. Ласнер, будучи гаменом и глядя, как мужественно умирал страшный  Дотен, произнес слова, исполненные предчувствия собственной судьбы: «Я ему  завидовал». Никто среди гаменов не слыхал о Вольтере, но зато все отлично знают  Папавуана. В этом сонме героев не делают различия между «политиками» и  убийцами. Предание о том, кто какой имел вид в свой последний час, сохраняется  обо всех. Известно, что Толерон был в шапке кочегара, Авриль – в меховой  фуражке, Лувель – в круглой шляпе, что лысый старик Делапорт оставался с  непокрытой головой, что Кастен был румян и очень красив, Бориес носил короткую  романтическую бородку, Жан Мартен не снял подтяжек, а мать и сын Лекуфе  ссорились между собой. «Будет вам делить вашу корзину!» – крикнул им какой-то  гамен. Другой, желая посмотреть, как повезут Дебакера, но из-за малого своего  роста ничего не видя в толпе, облюбовывает фонарный столб на набережной и лезет  на него. Стоящий возле на посту жандарм хмурит брови. «Позвольте мне влезть,  господин жандарм! – просит гамен и, чтобы задобрить служителя власти,  добавляет: – Я не свалюсь». – «А мне-то что, свалишься ты или нет», –  отвечает жандарм.    

Большое значение придают гамены несчастным случаям.  Наивысший почет обеспечен тому, кому случится, например, глубоко, «до самой  кости», порезаться.    

Немалым уважением пользуется у гаменов также кулак.  Излюбленная фраза гамена: «Я здорово сильный. Во!» Быть левшой считается очень  завидным свойством, а косить на оба глаза – весьма ценным качеством.    

 Глава восьмая,    в которой идет речь об одной милой шутке последнего короля    

     

С наступлением лета гамен превращается в лягушку. По  вечерам, когда стемнеет, с угольной баржи или мостков, где стирают прачки, в  полное нарушение всех законов стыдливости и полицейских правил, он бросается  вниз головой в Сену, прямо против Аустерлицкого или Иенского моста. Но,  поскольку полицейские не дремлют, положение частенько становится крайне драматичным,  что и породило раздавшийся в один прекрасный день достопамятный братский клич.  Клич этот, получивший славную известность около 1830 года, является  стратегическим предостережением, передаваемым от гамена к гамену. Он  скандируется, как строфы Гомера, почти с такими же малодоступными пониманию  ударениями, как мелопеи элевзинских празднеств, в нем слышится античное «Эвоэ!»  Вот этот клич: «Гэй, тюти, ге – эй, не заразись! Фараоны близко, шевелись,  собирай свои пожитки, живо, сточной трубы держись!»    

Кое-кто из этой мошкары, как они сами себя называют, умеет  читать, кое-кто – писать, но рисовать, с грехом пополам, умеют все. Какими-то  таинственными путями взаимного обучения гамен приобретает таланты, которые  могут оказаться полезными общественному делу. С 1815 по 1830 год он подражал  крику индюка. С 1830 по 1848 малевал на всех стенах груши. Раз летним вечером  Луи – Филипп, возвращаясь пешком во дворец, заметил карапуза, который,  обливаясь потом и приподнимаясь на цыпочках, старался нарисовать углем огромную  грушу на одном из столбов решетки в Нельи. С присущим ему добродушием,  унаследованным от Генриха IV, король помог ребенку и сам нарисовал грушу, а  затем дал ему луидор, пояснив: «Тут тоже груша». Гамен любит шум и гам, рад  всякому скандалу. Он терпеть не может «попов». Как-то на Университетской улице  одного из таких шельмецов застали рисующим нос на воротах дома э 69. «Зачем ты  это делаешь?» – спросил его прохожий. «Здесь живет поп», – ответил  ребенок. В доме действительно жил папский нунций. Но как бы ни был в га мене  силен вольтерьянский дух, он не прочь при случае поступить в церковный хор, и  тогда он добросовестно исполняет во время службы свои обязанности. Две вещи,  которых он, страстно желая, никак не может достигнуть, обрекают его на муки  Тантала, – низвергнуть правительство и отдать починить свои штаны.    

Гамен в совершенстве знает всех парижских полицейских и,  встретившись с любым, безошибочно назовет его имя. Он может перечислить их всех  по пальцам. Изучает их повадки, имеет о каждом определенное мнение. Как в  открытой книге, читает он в душе полицейских и живо, без запинки отрапортует  вам: «Вот этот – ябеда; этот – злюка; этот – задавака; этот – сущая умора (все  эти слова: ябеда, злюка, задавака, умора – имеют в его устах особый смысл); а  вот тот вообразил себя хозяином Нового моста и не дает публике прогуливаться по  карнизам по ту сторону перил; а вот у этого прескверная привычка драть людей за  уши», и т. д. и т. д.    

     Глава девятая.Древний дух Галлии    

     

Что-то родственное с этим ребенком было у Поклена – сына  рынка; было оно и у Бомарше. Гаменство – разновидность галльского характера.  Примешанное к здравому смыслу, оно придает ему порой крепость, как вину –  алкоголь, иногда же является недостатком. Если можно допустить, что Гомер  пустословит, то про Вольтера можно сказать, что он гаменствует. Камилл Демулен  был жителем предместий. Шампионе, невежливо обращавшийся с чудесами, вырос на  парижской мостовой. Еще мальчишкой он «орошал» паперти церквей Сен-Жанде-Бове и  Сент-Этьен-дю-Мон. А усвоив привычку бесцеремонно «тыкать» раке святой  Женевьевы, он, не задумываясь, отдал команду и фиалу святого Януария.    

Парижский гамен одновременно почтителен, насмешлив и нагл. У  него скверные зубы, потому что он плохо питается, и желудок его всегда не в  порядке, но у него прекрасные глаза – потому что он умен. В присутствии самого  Иеговы он не постеснялся бы вприпрыжку, на одной ножке, взбираться по  ступенькам райской лестницы. Он мастер ножного бокса. Пути его развития  неисповедимы. Вот он играет, согнувшись, в канавке, а вот уже выпрямляет спину,  вовлеченный в восстание. Картечи не сломить его дерзости: миг – и сорвиголова  становится героем. Подобно маленькому фиванцу, потрясает он львиной шкурой,  барабанщик Бара был парижским гаменом. Как конь Священного писания подает голос  «Гу-гу!», так он кричит: «Вперед!», и мальчонка мгновенно вырастает в великана.    

Это дитя не только скверны, но и высоких идеалов. Измерьте  всю широту размаха от Мольера до Бара.    

Итак, делаем вывод: гамен – существо, которое забавляется,  потому что оно несчастно.    

     Глава десятая.    Ессе paris, ессе homo[76]    

     

А теперь сделаем еще один вывод: парижский гамен является ныне  тем же, чем был некогда римский graeculus[77].  Это народ-дитя с морщинами старого мира на челе.    

Гамен – краса нации и вместе с тем – ее недуг. Недуг,  который нужно лечить. Но чем? Учением.    

Учение оздоровляет.    

Учение просвещает.    

Источником всего благородного в сфере социальных отношений  является наука, литература, искусство, образование. Воспитывайте же,  воспитывайте людей! Дайте им свет знаний, чтобы они могли согревать вас! Рано  или поздно великий вопрос всеобщего обучения завоюет признание непреложной истины,  и тогда тем, кто будет стоять у власти, придется под давлением французской  передовой мысли решать, на ком остановить выбор: на истинном сыне Франции или  на гамене Парижа; на ярком пламени, зажженном лучами просвещения, или на  болотном огоньке, мерцающем во мраке невежества.    

Гамен – олицетворение Парижа, а Париж – олицетворение мира.    

Ибо Париж всеобъемлющ. Париж – мозг человечества. Этот  изумительный город представляет собою изображение в миниатюре всех отживших и  всех существующих нравов. Глядя на Париж, кажется, что видишь изнанку всеобщей  истории человечества, а в разрывах – небо и звезды. У Парижа есть свой  Капитолий – городская ратуша, свой Парфенон – Собор Парижской Богоматери, свой  Авентинский холм – Сент-Антуанское предместье, свой Азинарий – Сорбонна, свой  Пантеон – тоже Пантеон, своя Священная дорога – бульвар Итальянцев, своя Башня  ветров – общественное мнение. И он не сбрасывает с Гемоний – он отдает на  посмешище. Его majo[78]  зовется хлыщом, транстеверинец – жителем предместья, hammal[79] – крючником, ладзарони –  мазуриком, кокней – фатом. Все, что существует где бы то ни было, есть и в  Париже. Рыбная торговка Дюмарсе сумела бы подать реплику эврипидовой зеленщице;  дискобол Веян оживает в канатном плясуне Фориозо; воин Ферапонтигон мог бы  пройтись под ручку с гренадером Вадебонкером; антикварий Дамасип, наверно,  чувствовал бы себя как дома у парижских торговцев старым хламом; Сократ,  конечно, был бы брошен в Венсенский замок, а Дидро засажен Агорой в тюрьму;  если Куртилусу принадлежит такое изобретение, как жареный еж, то Гримо де ла  Реньеру – такое, как ростбиф в сале; в шарообразном куполе арки Звезды мы видим  возрожденной трапецию Плавта; повстречавшийся Апулею пожиратель мечей с  афинского портика Пойтиле теперь глотает шпаги на Новом мосту; племянник Рамо и  прихлебатель Куркульон составили бы превосходную парочку; д'Эгрфэйль не  преминул бы познакомить Эргасила с Камбасересом; четырех римских щеголей –  Алкесимарха, Федрома, Диабола и Аргириппа – в наши дни можно видеть возвращающимися  из Куртиль в почтовой карете Лабатю; Авл Гелий задерживался перед Конгрионом не  дольше, чем Шарль Нодье перед Полишинелем; правда, Мартон нельзя назвать  неумолимой, но и Пардалиска не была непреклонной; весельчак Пантолаб и сейчас  потешается в английском кафе над гулякой Номентаном; Гермоген стал тенором на  Елисейских полях, а плут Фразий, нарядившись Бобешем, расхаживает возле него и  собирает пожертвования; назойливый субъект, который останавливает вас в  Тюильри, схватив за пуговицу сюртука, заставляет вас через две тысячи лет  повторить апострофу Фесприона: Quis properantem me prehendit pallio?[80]; сюренское  вино – подделка албанского, а налитый до краев бокал Дезожье ничем не уступает  полной чаше Балатрона; в дождливые ночи от Пер-Лашез исходит такое же свечение,  как от Эсквилина; купленная на пять лет могила бедняка стоит взятого напрокат  гроба рабов.    

Попробуйте отыскать что-либо такое, чего бы не было в  Париже. Содержимое чана Трофония найдется в сосуде Месмера; Эргафил воскресает  в Калиостро; брамин Вазафанта воплощается в графа Сен-Жермен; чудеса  Сен-Медарского кладбища ничуть не менее поразительны, чем чудеса мечети Умумие  в Дамаске.    

У Парижа есть свой Эзоп – Майе, своя Канидия – девица  Ленорман. Как некогда Дельфы, и его покой смущают явления светящихся духов, и  он занимается верчением столов, как Додона – верчением треножников. Пусть Рим  возводил на трон куртизанок, – он возводит на него гризеток; в конце  концов если Людовик XV и хуже Клавдия, то г-жа Дюбарри лучше Мессалины. Сочетая  греческую ясность с еврейской уязвленностью и гасконским краснобайством, Париж  создает небывалый тип человека, который, однако, существовал и с которым нам  приходилось сталкиваться. Сделав месиво из Диогена, Иова и Паяца, нарядив  призрак в старые номера Конституционалиста, он производит на свет божий Шодрюка  Дюкло.    

Хотя Плутарх и говорит, что «тирана ничто не смягчит», при  Сулле и Домициане Рим был смирен и безропотно разбавлял вино водой. Тибр, если  верить несколько доктринерской похвале Вара Вибиска, играл в данном случае роль  Леты: Contra Gracchos Tiberim habemus. Bibere Tiberim, id est seditionem  cbliuisci[81], –  говорит Вар. Париж выпивает ежедневно миллион литров воды, что не мешает ему,  однако, при случае бить в набат и поднимать тревогу.    

А при всем том Париж – добрый малый. Он царственно приемлет  все и не слишком щепетилен в любовных делах; его Венера – из готтентоток; он  готов все простить, только бы посмеяться; физическое уродство его веселит,  духовное забавляет, порок развлекает; ежели ты затейник – будь хоть мошенник;  его не возмущает даже лицемерие – эта последняя степень цинизма; он достаточно  начитан, чтобы не зажимать нос при появлении дона Базилио, а молитва Тартюфа  шокирует его не больше, чем Горация «икота» Приапа. Чело Парижа повторяет все  черты вселенского лика. Разумеется, бал в саду Мабиль – не полимнийские пляски  на Яникулейском холме, но торговка галантереей вразнос выслеживает там лоретку,  точь-в-точь как сводня Стафила – девственницу Планесию. Разумеется, застава  Боев не Колизей, но и там проявляют кровожадность, как некогда в присутствии  Цезаря. Надо думать, что сирийские трактирщицы отличались большей миловидностью,  чем тетушка Саге; однако если Вергилий был завсегдатаем римских трактиров, то  Давид д'Анже, Бальзак и Шарле сиживали за столиками парижских кабачков. Париж царит.  Здесь блещут гении и процветают шуты. Здесь на своей колеснице о двенадцати  колесах в громах и молниях проносится Адонай, и сюда же въезжает на своей  ослице Силен. Силен – читай Рампоно.    

Париж – синоним космоса. Париж – это Афины, Рим, Сибарис,  Иерусалим, Пантен. Здесь частично представлены все виды культур и все виды  варварства. Отнять у Парижа гильотину – значило бы сильно его раздосадовать.    

Гревская площадь в небольшой дозе не вредна, Мог ли такой  вечный праздник без подобной приправы быть в праздник? Наши законы мудро это  предусмотрели, и кровь с ножа гильотины капля по капле стекает на этот  нескончаемый карнавал.    

 Глава одиннадцатая.    Глумясь, властвовать    

     

Границ Парижа не укажешь, их нет. Из всех городов лишь ему  удавалось утверждать господство над своими подъяремными, осмеивая их.  «Понравиться вам, о афиняне!» – воскликнул Александр. Париж не только создает  законы, он создает нечто большее – моду; и еще нечто большее, чем мода, –  он создает рутину. Вздумается ему, и он вдруг становится глупым; он разрешает  себе иногда такую роскошь, и тогда весь мир глупеет вместе с ним; а потом Париж  просыпается, протирает глаза, восклицает: «Ну не дурак ли я!» – и разражается  оглушительным смехом прямо в лицо человечеству. Что за чудо-город! Самым  непостижимым образом здесь грандиозное уживается с шутовским, пародия с  подлинным величием, одни и те же уста могут нынче трубить в трубу Страшного  суда, а завтра в детскую дудочку. У Парижа царственно веселый характер. В его  забавах – молнии, его проказы державны. Здесь гримасе случается вызвать бурю.  Гул его взрывов и битв докатывается до края вселенной. Его шедевры, диковины,  эпопеи, как, впрочем, и весь его вздор, становятся достоянием мира. Его смех,  вырываясь, как из жерла вулкана, лавой заливает землю. Его буффонады сыплются  искрами. Он навязывает народам и свои нелепости и свои идеалы; высочайшие  памятники человеческой культуры покорно сносят его насмешки и отдают ему на  забаву свое бессмертие. Он великолепен; у него есть беспримерное 14 июля,  принесшее освобождение миру; он зовет все народы произнести клятву в Зале для  игры в мяч; его ночь на 4 августа в какие-нибудь три часа свергает тысячелетнюю  власть феодализма. Природное здравомыслие он умеет обратить в мускул  согласованного действия людской воли. Он множится, возникая во всех формах  возвышенного; отблеск его лежит на Вашингтоне, Костюшко, Боливаре, Боццарисе,  Риего, Беме, Манине, Лопеце, Джоне Брауне, Гарибальди. Он всюду, где загорается  надежда человечества: в 1779 году он в Бостоне, в 1820-на острове Леоне, в  1848-в Пеште, в 1860-в Палермо. Он повелительно шепчет на ухо пароль Свобода и  американским аболиционистам, толпящимся на пароме в Харперс – Ферри, и  патриотам Анконы, собирающимся в сумерках в Арчи на берегу моря, перед таверной  Гоцци. Он родит Канариса, Кирогу, Пизакане; от него берет начало все великое на  земле; им вдохновленный Байрон умирает в Миссолонги, а Мазе в Барселоне; под  ногами Мирабо – он трибуна, под ногами Робеспьера – кратер вулкана; его книги,  его театр, искусство, наука, литература, философия служат учебником, по  которому учится все человечество; у него есть Паскаль, Ренье, Корнель, Декарт,  Жан – Жак, Вольтер для каждой минуты, а для веков – Мольер; он заставляет  говорить на своем языке все народы, и язык этот становится глаголом; он закладывает  во все умы идеи прогресса, а выкованные им освободительные теории служат верным  оружием для поколений; с 1789 года дух его мыслителей и поэтов почиет на всех  героях всех народов. Все это нисколько не мешает ему повесничать; исполинский  гений, именуемый Парижем, видоизменяя своей мудростью мир, может в то же время  рисовать углем нос Бужинье на стене Тезеева храма и писать на пирамидах:  «Кредевиль – вор».    

Париж всегда скалит зубы: он либо рычит, либо смеется.    

Таков Париж. Дымки над его крышами – идеи, уносимые в мир.  Груда камней и грязи, если угодно, но прежде всего и превыше всего – существо,  богатое духом. Он не только велик, он необъятен. Вы спросите, почему? Да  потому, что он смеет дерзать.    

Дерзать! Ценой дерзаний достигается прогресс.    

Все блистательные победы являются в большей или меньшей  степени наградой за отвагу. Чтобы революция совершилась, недостаточно было  Монтескье ее предчувствовать, Дидро проповедовать, Бомарше провозгласить,  Кондорсе рассчитать, Аруэ подготовить, Руссо провидеть, – надо было, чтобы  Дантон дерзнул.    

Смелее! Этот призыв – тот же Fiat lux[82]. Человечеству для  движения вперед необходимо постоянно иметь перед собой на вершинах славные  примеры мужества. Чудеса храбрости заливают историю ослепительным блеском, и  это одни из ярчайших светочей. Заря дерзает, когда занимается. Пытаться,  упорствовать, не покоряться, быть верным самому себе, вступать в единоборство с  судьбой, обезоруживать опасность бесстрашием, бить по несправедливой власти,  клеймить захмелевшую победу, крепко стоять, стойко держаться – вот уроки,  нужные народам, вот свет, их воодушевляющий. От факела Прометея к носогрейке  Камброна змеится все та же грозная молния.    

 Глава двенадцатая.    Будущее, таящееся в народе    

     

Парижское простонародье и в зрелом возрасте остается гаменом.  Дать изображение ребенка – значит дать изображение города; вот почему для  изучения этого орла мы воспользовались обыкновенным воробышком.    

Наилучшие представления о парижском племени, – мы на  этом настаиваем, – можно получить в предместьях; тут самая чистая его  порода, самое подлинное его лицо; тут весь этот люд трудится и страдает; а в  страданиях и в труде и выявляются два истинных человеческих лика. Тут, в  несметной толпе никому неведомых людей, кишмя кишат самые необычайные типы, от  грузчика с Винной пристани и до живодера с монфоконской свалки. Fex urbis[83], –  восклицает Цицерон; mob[84], –  добавляет негодующий Берк; сброд, масса, чернь – эти слова произносятся с  легким сердцем. Пусть так! Что за важность? Что из того, что они ходят босые?  Они неграмотны. Так что же? Неужели вы бросите их за это на произвол судьбы?  Неужели воспользуетесь их несчастьем? Неужели просвещению не дано проникнуть в  народную гущу? Так повторим же наш призыв к просвещению? Не устанем твердить:  «Просвещения! Просвещения!» Как знать, быть может, эта тьма и рассеется. Разве  революции не несут преображения? Слушайте меня, философы: обучайте,  разъясняйте, просвещайте, мыслите вслух, говорите во всеуслышание; бодрые  духом, действуйте открыто, при блеске дня, братайтесь с площадями, возвещайте  благую весть, щедро оделяйте букварями, провозглашайте права человека, пойте  марсельезы, пробуждайте энтузиазм, срывайте зеленые ветки с дубов. Обратите  идеи в вихрь. Толпу можно возвысить. Сумеем же извлечь пользу из той  неукротимой бури, какою в иные минуты разражается, бушует и шумит мысль и нравственное  чувство людей. Босые ноги, голые руки, лохмотья, невежество, униженность и  темнота – все это может быть направлено на завоевание великих идеалов.  Вглядитесь поглубже в народ, и вы увидите истину. Киньте грязный песок из-под  ваших ног в горнило, дайте этому песку плавиться и кипеть, и он превратится в  дивный кристалл, благодаря которому Галилей и Ньютон откроют небесные светила.    

     Глава тринадцатая.    Маленький Гаврош    

     

Примерно восемь или девять лет спустя после событий,  рассказанных во второй части настоящей повести, на бульваре Тампль и близ  Шато-д'О можно было часто видеть мальчика лет одиннадцати-двенадцати, который  был бы очень похож на нарисованный нами портрет гамена, не будь у него так  пусто и мрачно на сердце, хотя, как все в его возрасте, он не прочь был и посмеяться.  Мальчик был в мужских брюках, но не в отцовских, и в женской кофте, но не в  материнской. Чужие люди одели его из милости в лохмотья. А между тем у него  были родители. Но отец не желал его знать, а мать не любила. Он принадлежал к  тем заслуживающим особого сострадания детям, которые, имея родителей, живут  сиротами.    

Лучше всего он чувствовал себя на улице. Мостовая была для  него менее жесткой, чем сердце матери.    

Родители пинком ноги выбросили его в жизнь. Он  беспрекословно повиновался. Это был шумливый, бойкий, смышленый, задорный  мальчик, живой, но болезненного вида, с бледным лицом. Он шнырял по городу,  напевал, играл в бабки, рылся в канавах, поворовывал, но делал это весело, как  кошки и воробьи, смеялся, когда его называли постреленком, и обижался, когда  его называли бродяжкой. У него не было ни крова, ни пищи, ни тепла, ни любви,  но он был жизнерадостен, потому что был свободен.    

Когда эти жалкие создания вырастают, они почти неизбежно  попадают под жернов существующего общественного порядка и размалываются им. Но  пока они дети, пока они малы, они ускользают. Любая норка может укрыть их.    

Однако, как ни заброшен был этот ребенок, изредка, раз в два  или три месяца, он говорил себе: «Пойду-ка я повидаюсь с мамой!» И он покидал  бульвар, минуя цирк и Сен – Мартенские ворота, спускался на набережную,  переходил мосты, добирался до предместий, шел мимо больницы Сальпетриер и  приходил – куда? Да прямо к знакомому уже читателю дому под двойным номером  50—52, к лачуге Горбо.    

В ту пору лачуга э 50—52, обычно пустовавшая и неизменно  украшенная билетиком с надписью: «Сдаются комнаты», оказалась – редкий  случай! – заселенной личностями, как это водится в Париже, не  поддерживавшими между собой никаких отношений. Все они принадлежали к тому  неимущему классу, который начинается с мелкого, стесненного в средствах буржуа  и, спускаясь от бедняка к бедняку все ниже, до самого дна общества, кончается  двумя существами, к которым стекаются одни лишь отбросы материальной культуры:  золотарем, возящим нечистоты, и тряпичником, подбирающим рвань.    

«Главная жилица» времен Жана Вальжана уже умерла, ее сменила  такая же. Кто-то из философов, – не помню, кто именно, – сказал: «В  старухах никогда не бывает недостатка».    

Эта новая старуха звалась тетушкой Бюргон; в жизни ее не  было ничего примечательного, если не считать династии трех попугаев,  последовательно царивших в ее сердце.    

Из всех живших в лачуге в самом бедственном положении  находилась семья, состоявшая из четырех человек: отца, матери и двух уже  довольно взрослых дочерей. Все четверо помещались в общей конуре, в одном из  трех чердаков, которые были уже нами описаны.    

На первый взгляд семья эта ничем особенным, кроме своей  крайней бедности, не отличалась. Отец, нанимая комнату, назвался Жондретом.  Вскоре после своего водворения, живо напоминавшего, по достопамятному выражению  главной жилицы, «въезд пустого места», Жондрет сказал этой женщине, которая,  как и ее предшественница, исполняла обязанности привратницы и мела лестницу:  «Матушка, как вас там, если случайно будут спрашивать поляка или итальянца, а  может быть, и испанца, то знайте – это я».    

Это и была семья веселого оборвыша. Он приходил сюда, но  видел лишь нищету и уныние и – что еще печальнее – не встречал ни единой  улыбки: холодный очаг, холодные сердца. Когда он входил, его спрашивали: «Ты  откуда?» Он отвечал: «С улицы». Когда уходил, его спрашивали: «Ты куда?» Он  отвечал: «На улицу». Мать попрекала его. «Зачем ты сюда ходишь?»    

Этот ребенок, лишенный ласки, был как хилая травка, что  вырастает в погребе. Он не страдал от этого и никого в этом не винил. Он  по-настоящему и не знал, какими должны быть отец и мать.    

Впрочем, мать любила его сестер.    

Мы забыли сказать, что на бульваре Тампль этого мальчика  называли маленьким Гаврошем. Почему его называли Гаврошем? Да, вероятно, потому  же, почему его отца называли Жондретом.    

Инстинктивное стремление порвать родственные узы  свойственно, по-видимому, некоторым бедствующим семьям.    

Комната в лачуге Горбо, где жили Жондреты, была в самом  конце коридора. Каморку рядом занимал небогатый молодой человек, которого звали  г-н Мариус.    

Расскажем теперь, кто такой г-н Мариус.    

     

 Книга вторая    

Важный буржуа    

       Глава первая.    Девяносто лет и тридцать два зуба    

     

Среди давних обитателей улиц Бушера, Нормандской и Сентонж  еще и теперь найдутся люди, помнящие и поминающие добрым словом старичка  Жильнормана. Старичок этот был стар уже и тогда, когда сами они были молоды.  Для всех, кто предается меланхолическому созерцанию смутного роя теней,  именуемого прошлым, этот образ еще не совсем исчез из лабиринта улиц,  прилегающих к Тамплю, которым при Людовике XIV присваивали названия французских  провинций совершенно так же, как в наши дни улицам нового квартала Тиволи  присваивают названия всех европейских столиц. Явление, кстати сказать,  прогрессивное, свидетельствующее о движении вперед.    

Господин Жильнорман, в 1831 году еще совсем бодрый,  принадлежал к числу людей, возбуждающих любопытство единственно по причине  своего долголетия, и если в свое время они ничем не выделялись из общей массы,  то теперь казались незаурядными, так как ни на кого не походили. Это был очень  своеобразный старик – в полном смысле слова человек иного века, с головы до ног  настоящий, чуть-чуть надменный буржуа XVIII столетия, носивший свое старинное и  почтенное звание буржуа с таким видом, с каким маркизы носят свой титул. Ему  уже перевалило за девяносто лет, но он держался прямо, говорил громко, хорошо  видел, любил выпить, сытно поесть, по сне богатырски храпел. Он сохранил все  свои тридцать два зуба. Надевал очки, только когда читал. Был влюбчив, но  утверждал, что больше девяти лет тому назад решительно и бесповоротно отказался  от женщин. По его словам, он уже не мог нравиться. Однако он прибавлял к этому  не «Потому что слишком стар», а «Потому что слишком беден». «Не разорись я… ого  – го!» – говорил он. Он и в самом деле располагал не более чем пятнадцатью  тысячами ливров годового дохода. Его мечтой было получить наследство, иметь сто  тысяч франков ренты и завести любовниц. Как видим, его отнюдь нельзя было  причислить к тем немощным восьмидесятилетним старцам, которые, подобно  Вольтеру, умирают всю жизнь. И долговечность его не была долговечностью битой  посуды. Этот бодрый старик всегда отличался прекрасным здоровьем. Он был  человек неглубокий, порывистый и очень вспыльчивый. Из-за любого пустяка он мог  разбушеваться, и по большей части – будучи неправым. Если же ему перечили, он  замахивался тростью и давал людям таску не хуже, чем в «великий век». У него  была незамужняя дочь в возрасте пятидесяти с лишком лет, которую он в сердцах  пребольно колотил и рад был бы высечь. Она все еще казалась ему восьмилетней  девочкой. Он отпускал увесистые оплеухи своим слугам, приговаривая: «Ну и стервецы!».  Одним из излюбленнейших его ругательств было: «Эх вы, пентюхи, перепентюхи.!»  Вместе с тем ему была присуща изумительная невозмутимость; он каждодневно  брился у полупомешанного цирюльника, который ненавидел его, ревнуя к нему свою  хорошенькую кокетливую жену. Жильнорман очень высоко ставил свое уменье судить  обо всем на свете и хвастался своей проницательностью. Вот одна из его острот:  «Ну я ли не догадлив? Стоит блохе меня укусить, и я уже догадываюсь, с какой  женщины она на меня перескочила». Его речь постоянно пересыпалась словами:  «чувствительный человек» и «природа». Впрочем, он не вкладывал в это последнее  слово такого широкого смысла, какое ему стали придавать в наше время, однако  любил как-то по-своему ввернуть его в свои шуточки у камелька. «Природа, –  говаривал он, – желая наделить цивилизованные страны всем понемножку,  ничего для них не жалеет, вплоть до забавных образцов варварства. В Европе  существует, но только в малом формате, все, что встречается в Азии и в Африке.  Кошка – это домашний тигр, ящерица – карманный крокодил. Танцовщицы из Оперы –  те же людоедки, только розовенькие. Они съедают человека не сразу, они гложут  его понемножку. А то – о волшебницы! – вдруг возьмут и превратят его в  устрицу и проглотят. Караибы оставляют одни кости, они – одни черепки. Таковы  уж наши нравы. Мы не пожираем пищу мигом, а смакуем. Мы не приканчиваем добычу  одним ударом, а медленно рвем на части».    

 Глава вторая.    По хозяину и дом    

     

Он жил в квартале Маре на улице Сестер страстей Христовых в  доме э 6. Дом был его собственный. Он давно снесен, и теперь на его месте  выстроен другой, а при постоянных изменениях, которые претерпевает нумерация  домов парижских улиц, изменился, вероятно, и его номер. Жильнорман занимал  просторную старинную квартиру во втором этаже, выходившую на улицу и в сады и  увешанную до самого потолка огромными коврами, изделиями Гобеленовой и Бовеской  мануфактур, изображавшими сцены из пастушеской жизни; сюжеты плафонов и панно  повторялись в уменьшенных размерах на обивке кресел. Кровать скрывали большие  девятистворчатые ширмы коромандельского лака. Длинные пышные занавеси широкими  величественными складками спадали с окон. В сад, расположенный прямо под окнами  комнат Жильнормана, попадали через угловую стеклянную дверь, по лестнице в  двенадцать-пятнадцать ступеней, по которым наш старичок весьма проворно бегал  вверх и вниз. Кроме библиотеки, смежной со спальней, у него был еще будуар –  предмет его гордости, изысканный уголок, обтянутый великолепными соломенными  шпалерами в геральдических лилиях и всевозможных цветах. Шпалеры эти были исполнены  в эпоху Людовика XIV каторжниками на галерах, по распоряжению г-на де Вивона, заказавшего  их для своей любовницы. Они достались Жильнорману по наследству от двоюродной  бабки с материнской стороны – взбалмошной старухи, дожившей до ста лет. Он был  дважды женат. Своими манерами он напоминал отчасти придворного, хотя никогда им  не был, отчасти судейского, а судейским он мог бы быть. При желании он бывал  приветливым и радушным. В юности принадлежал к числу мужчин, которых постоянно  обманывают жены и никогда не обманывают любовницы, ибо, будучи пренеприятными  мужьями, они являются вместе с тем премилыми любовниками. Он понимал толк в  живописи. В его спальне висел чудесный портрет неизвестного, кисти Иорданса,  сделанный в широкой манере, как бы небрежно, в действительности же выписанный  до мельчайших деталей. Костюм Жильнормана не был не только костюмом эпохи  Людовика XV, но и даже Людовика XVI; он одевался как щеголь Директории, –  до той поры он считал себя молодым и следовал моде. Он носил фрак из тонкого  сукна, с широкими отворотами, с длиннейшими заостренными фалдами и огромными  стальными пуговицами, короткие штаны и башмаки с пряжками. Руки он всегда  держал в жилетных карманах и с авторитетным видом утверждал, что «французская  революция дело рук отъявленных шалопаев».    

     Глава третья.    Лука-разумник    

     

В шестнадцать лет он удостоился чести быть однажды вечером  лорнированным в Опере сразу двумя знаменитыми и воспетыми Вольтером, но к тому  времени уже перезрелыми красавицами – Камарго и Сале. Оказавшись между двух  огней, он храбро ретировался, направив стопы к маленькой, никому неведомой  танцовщице Наанри, которой, как и ему, было шестнадцать лет и в которую он был  влюблен. Он сохранил бездну воспоминаний. «Ах, как она была мила, эта Гимар-Гимардини-Гимардинетта, –  восклицал он, – когда я ее видел в последний раз в Лоншане, в локонах  „неувядаемые чувства“, в бирюзовых побрякушках, в платье цвета новорожденного  младенца и с муфточкой „волнение“!» Охотно и с большим увлечением описывал он  свой ненлондреновый камзол, который носил в юные годы. «Я был разряжен, как  турок из восточного Леванта», – говорил он. Когда ему было двадцать лет,  он попался на глаза г-же де Буфле, и она дала ему прозвище «очаровательный  безумец». Он возмущался именами современных политических деятелей и людей,  стоящих у власти, находя эти имена низкими и буржуазными. Читая газеты, «ведомости,  журналы», как он их называл, он едва удерживался от смеха. «Ну и люди, –  говорил он, – Корбьер, Гюман, Казимир Перье! И это, изволите ли видеть,  министры! Воображаю, как бы выглядело в газете: „Господин Жильнорман, министр!  Вот была бы потеха! Впрочем, у таких олухов и это сошло бы!“ Он, не  задумываясь, называл все вещи, пристойные, равно как и непристойные, своими  именами, нисколько не стесняясь присутствия женщин. Грубости, гривуазности и  сальности произносились им спокойным, невозмутимым и, если угодно, не лишенным  некоторой изысканности тоном. Такая бесцеремонность в выражениях была принята в  его время. Надо сказать, что эпоха перифраз в поэзии являлась вместе с тем эпохой  откровенностей в прозе. Крестный отец Жильнормана, предсказывая, что из него  выйдет человек не бесталанный, дал ему двойное многозначительное имя:  Лука-Разумник.    

 Глава четвертая.    Претендент на столетний возраст    

     

В детстве он не раз удостаивался награды в коллеже своего  родного города Мулена и однажды получил ее из рук самого герцога Нивернезского,  которого он называл герцогом Неверским. Ни Конвент, ни смерть Людовика XVI, ни  Наполеон, ни возвращение Бурбонов – ничто не могло изгладить из его памяти воспоминание  об этом событии. В его представлении «герцог Неверский» являлся самой крупной  фигурой века. «Что это был за очаровательный вельможа! – рассказывал  он. – И как к нему шла голубая орденская лента!» В глазах Жильнормана  Екатерина II искупила раздел Польши тем, что приобрела у Бестужева за три  тысячи рублей секрет изготовления золотого эликсира. Тут он воодушевлялся –  «Золотой эликсир, – восклицал он, – пол-унции желтой бестужевской  тинктуры и капель генерала Ламота – стоил в восемнадцатом веке луидор и служил  великолепным средством от несчастной любви и панацеей от всех бедствий,  насылаемых Венерой! Людовик Пятнадцатый послал двести флаконов этого эликсира  папе». Старик был бы разгневан и взбешен, если бы ему сказали, что золотой  эликсир есть не что иное, как хлористое железо. Жильнорман боготворил Бурбонов  и питал сильнейшее отвращение к 1789 году; он готов был без конца рассказывать  о том, как ему удалось спастись при терроре и сколько ума и присутствия духа  потребовалось от него, чтобы уберечь свою голову. Если кто-нибудь из молодежи  осмеливался хвалить при нем республику, он приходил в такую ярость, что чуть не  терял сознания. Иной раз, намекая на свои девяносто лет, он говорил: «Я льщу  себя надеждой, что мне не придется дважды пережить девяносто третий год». А  иной раз признавался домашним, что рассчитывает прожить до ста лет.    

     Глава пятая.    Баск и Николетта    

     

У него были свои теории. Вот одно из его рассуждений: «Если  мужчина питает большую слабость к прекрасному полу, а сам имеет жену, к которой  равнодушен, безобразную, угрюмую, преисполненную сознания своих прав,  восседающую на кодексе законов, как на насесте, и при всем том еще ревнивую, у  него остается только один способ развязать себе руки и обрести покой: отдать  жене на растерзание кошелек. Такая добровольная отставка возвратит ему свободу.  Теперь жене будет чем заняться. Она скоро войдет во вкус начнет ворочать  деньгами, марать пальцы о медяки, школить арендаторов, муштровать фермеров,  теребить поверенных, вертеть нотариусами, отчитывать письмоводителей, водиться  с разными канцелярскими крысами, сутяжничать, сочинять контракты, диктовать  договоры, чувствовать себя полновластной хозяйкой, продавать, покупать, вершить  делами, командовать, обещать и надувать, сходиться и расходиться, уступать, отступать  и переуступать, налаживать, разлаживать, экономить гроши, проматывать сотни;  она совершает – это составляет особое и главное ее счастье – глупость за  глупостью и таким образом развлекается. Супруг пренебрегает ею, а она находит  себе утешение в том, что разоряет его». Жильнорман испытал эту теорию на себе,  и с ним произошло все как по – писаному. Вторая его жена столь усердно вела его  дела, что когда в один прекрасный день он оказался вдовцом, у него едва  набралось около пятнадцати тысяч ливров в год, да и то лишь при помещении почти  всего капитала в пожизненную ренту, на три четверти не подлежавшую выплате  после его смерти. Он, не задумываясь, пошел на эти условия, относясь  безразлично к тому, останется ли после него наследство. Впрочем, он имел возможность  убедиться, что и с родовым имуществом случаются всякие истории. Оно может,  например, сделаться национальным имуществом; он был свидетелем некоего  чудесного превращения французского государственного долга, вдруг уменьшившегося  на целую треть, и не слишком доверял книге росписей государственных долгов.  «Все это – лавочка», – говорил он. Как мы уже указывали, дом на улице  Сестер страстей Христовых, в котором он жил, был его собственным. Он всегда  держал двух слуг: «человека» и «девушку». Когда к Жильнорману нанимался новый  слуга, он считал необходимым окрестить его заново. Мужчинам он давал имена,  соответствующие названиям провинций, из которых они были родом: Ним, Контуа,  Пуатевен, Пикар. Его последний лакей, страдавший одышкой, толстяк лет  пятидесяти пяти, с больными ногами, не мог пробежать и двадцати шагов, но,  поскольку он был уроженцем Байоны, Жильнорман именовал его Баском. Все служанки  именовались у него Николеттами (даже Маньон, о которой речь будет впереди).  Как-то раз к нему пришла наниматься знатная стряпуха, мастерица своего дела, из  славной породы поварих. «Сколько вам угодно получать в месяц?» – спросил ее  Жильнорман. «Тридцать франков». – «А как вас зовут?» – «Олимпия». –  «Ну так вот, ты будешь получать пятьдесят франков, а зваться будешь Николеттой».    

 Глава шестая,    в которой промелькнет Маньон с двумя своими малютками    

     

У Жильнормана горе выражалось в гневе: огорчения приводили  его в бешенство. Он был полон предрассудков, в поведении позволял себе любые  вольности. Как мы уже отмечали, больше всего старался он показать всем своим  внешним видом, черпая в этом глубокое внутреннее удовлетворение, что продолжает  оставаться усердным поклонником женщин и прочно пользуется репутацией такового.  Он говорил, что это делает ему «великую честь». Но эта «великая честь»  преподносила ему подчас самые неожиданные сюрпризы. Однажды ему в продолговатой  корзине, напоминавшей корзину для устриц, принесли запеленатого по всем  правилам искусства и оравшего благим матом пухленького, недавно появившегося на  свет божий мальчугана, которого служанка, прогнанная полгода назад, объявляла  его сыном. Жильнорману было в ту пору, ни много ни мало, восемьдесят четыре  года. Это вызвало взрыв возмущения у окружающих: «Кого эта бесстыжая тварь  думала обмануть? Кто ей поверит? Какая наглость! Какая гнусная клевета!» Но сам  Жильнорман не рассердился. Он поглядел на младенца с ласковой улыбкой старичка,  польщенного подобного рода клеветой, и сказал, как бы в сторону: «Ну что? Что  тут такого? Что тут такого особенного? Вы рехнулись, мелете вздор, вы невежды!  Герцог Ангулемский, побочный сын короля Карла Девятого, женился восьмидесяти  пяти лет на пятнадцатилетней пустельге; Виржиналю, маркизу д'Алюи, брату  кардинала Сурди, архиепископа Бордоского, было восемьдесят три года, когда у  него родился сын от горничной президентши Жакен – истинное дитя любви,  впоследствии кавалер Мальтийского ордена и государственный советник при шпаге.  Один из выдающихся людей нашего века – аббат Табаро – сын  восьмидесятисемилетнего старика. Таких случаев сколько угодно. Вспомним,  наконец, Библию! А засим объявляю, что сударик этот не мой. Все же позаботиться  о нем надо. Его вины тут нет». Этому поступку нельзя отказать в сердечности.  Через год та же особа, – звали ее Маньон, – прислала ему второй  подарок. Опять мальчика. На этот раз Жильнорман сдался. Он возвратил матери  обоих малышей, обязуясь давать на их содержание по восемьдесят франков  ежемесячно, при условии, что вышеупомянутая мать не возобновит своих  притязаний. «Надеюсь, – добавил он, – что она обеспечит детям хороший  уход. Я же стану время от времени навещать их». Так он и делал. У него был  когда-то брат священник, занимавший в течение тридцати трех лет должность  ректора академии в Пуатье и умерший семидесяти семи лет от роду «Я потерял его,  когда он был еще молодым», – говорил Жильнорман. Этот брат, оставивший по  себе недолгую память, был человек безобидный, но скупой; как священник, он  считал своей обязанностью подавать милостыню нищим, но подавал только изъятые  из употребления монероны да стертые су и, таким образом, умудрился по дороге в  рай попасть в ад. Что касается Жильнормана-старшего, то он не старался выгадать  на милостыне и охотно и щедро подавал ее. Он был доброжелательный, горячий,  отзывчивый человек, и будь он богат, его слабостью являлась бы роскошь. Ему  хотелось, чтобы все, имеющее к нему отношение, вплоть до мошенничества, было  поставлено на широкую ногу. Как-то раз, когда он получал наследство, его  обобрал самым грубым и откровенным образом один из поверенных. «Фу, какая  топорная работа! – презрительно воскликнул он. – Такое жалкое  жульничество вызывает у меня чувство стыда. Все измельчало нынче, даже плуты.  Черт побери, можно ли подобным образом обманывать таких людей, как я! Меня  ограбили, как в дремучем лесу, но ограбили никуда не годным способом. Sylvae  sint consule dignae!.[85]    

Мы уже сказали, что он был дважды женат. От первого брака у  него была дочь, оставшаяся в девицах; от второго – тоже дочь, умершая лет  тридцати; то ли по любви, то ли случайно, то ли по какой-либо иной причине она  вышла замуж за бывшего рядового, служившего в республиканской и императорской  армии, получившего крест за Аустерлиц и чин полковника за Ватерлоо. «Это позор  моей семьи», – говорил старый буржуа. Он беспрестанно нюхал табак и с  каким-то особым изяществом приминал тыльной стороной руки свое кружевное жабо.  В бога он почти не верил.    

 Глава седьмая.    Правило: принимай у себя только по вечерам    

     

Вот каков был Лука-Разумник Жильнорман. Он сохранил  волосы, – они у него были не седые, а с проседью, – и всегда носил одну  и ту же прическу «собачьи уши». В общем, даже при всех своих слабостях, это  была личность весьма почтенная.    

Все в нем носило печать XVIII века, фривольного и  величавого.    

В первые годы Реставрации Жильнорман, тогда еще  молодой, – в 1814 году ему исполнилось только семьдесят четыре  года, – жил в Сен-Жерменском предместье, на улице Сервандони, близ церкви  Сен-Сюльпис. Он переехал на покой в Маре много времени спустя, после того как  ему стукнуло восемьдесят лет.    

Но и покинув свет, он продолжал придерживаться прежних своих  привычек. Главная из них, которую он никогда не нарушал, состояла в том, чтобы  держать днем свою дверь на замке и никого ни под каким видом не принимать у  себя раньше вечера. В пять часов он обедал, и только тут двери его дома  отворялись. Так было модно в его время, и он не желал отступать от этого  обычая. «День вульгарен, – говаривал он, – и ничего, кроме закрытых  ставен, не заслуживает. У светских людей ум загорается вместе с звездами в  небесах». И он накрепко запирался ото всех, будь то сам король. В этом  сказывалась старинная изысканность его века.    

     Глава восьмая.    Две, но не пара    

     

Мы уже упоминали о двух дочерях Жильнормана. Между ними было  десять лет разницы. В юности они очень мало походили друг на друга и характером  и лицом; про них никак нельзя было сказать, что это сестры. Младшую – девушку  чудесной души – влекло ко всему светлому. Она любила цветы, поэзию, музыку;  уносясь мыслями в лучезарные края, восторженная, невинная, с ранних детских  лет, как нареченная невеста, ожидала она героя, смутный образ которого витал  пред нею. У старшей также была своя мечта. В голубой дали ей мерещился  поставщик, какой-нибудь добродушный, очень богатый толстяк, снабжавший  провиантом армию, муж восхитительно глупый, человек – миллион или хотя бы  префект; приемы в префектуре, швейцар с цепью на шее в прихожей, торжественные  балы, речи в мэрии, она – «супруга г-на префекта» – все это вихрем носилось в  ее воображении. Итак, каждая из сестер предавалась в юности своим девичьим  грезам. У обеих были крылья, но у одной – ангела, а у другой – гусыни.    

Однако ни одно желание на этом свете полностью не  осуществляется. Нынче рай на земле невозможен. Младшая вышла замуж за героя  своих мечтаний, но вскоре умерла. Старшая замуж не вышла.    

К моменту ее появления в нашей повести она была уже старой  девой, закоренелой недотрогой, удивительно остроносой и тупоголовой.  Характерная подробность: вне узкого семейного круга никто не знал ее имени. Все  звали ее «мадмуазель Жильнорман-старшая».    

По части чопорности мадмуазель Жильнорман-старшая могла бы  дать несколько очков вперед любой английской мисс. Ее стыдливость не знала  пределов. Над ее жизнью тяготело страшное воспоминание: однажды мужчина увидел  ее подвязку.    

С годами эта неукротимая стыдливость усилилась. М-ль  Жильнорман все казалось, что ее шемизетка недостаточно непроницаема для взоров  и недостаточно высоко закрывает шею Она усеивала бесконечным количеством  застежек и булавок такие места своего туалета, куда никто и не помышлял  глядеть. Таковы все недотроги: чем меньше их твердыне угрожает опасность, тем  большую они проявляют бдительность.    

Однако пусть объяснит, кто может, тайны престарелой  невинности: она охотно позволяла целовать себя своему внучатному племяннику,  поручику уланского полка Теодюлю.    

И все же, несмотря на особую благосклонность к улану,  этикетка «недотроги», которую мы на нее повесили, необыкновенно подходила к  ней. М – ль Жильнорман представляла собою какое-то сумеречное существо. Быть  недотрогой – полудобродетель, полупорок.    

Неприступность недотроги соединялась у нее с ханжеством –  сочетание очень удачное. Она состояла членом Общества Пресвятой девы, надевала  иногда в праздник белое покрывало, бормотала себе под нос какие-то особые  молитвы, почитала «святую кровь», поклонялась «святому сердцу Иисусову»,  проводила целые часы перед алтарем в стиле иезуитского рококо, в молельне,  закрытой для простых верующих, предаваясь созерцанию и возносясь душою ввысь к  мраморным облачкам, плывшим меж длинных деревянных лучей, покрытых позолотой.    

У нее была приятельница по молельне, такая же старая дева,  как она сама, – м-ль Вобуа, круглая дура; сравнивая себя с ней, м-ль  Жильнорман не без удовольствия отмечала, что она сама – первейшая умница. Кроме  всяких Agnus dei и Ave Maria и разных способов варки варенья, м-ль Вобуа решительно  ни о чем не имела понятия. Являясь в своем роде феноменом, она блистала  глупостью, как горностай – белизной, только без единого пятнышка.    

Надо сказать, что, состарившись, м – ль Жильнорман скорее  выиграла, нежели проиграла. Это судьба всех пассивных натур. Она никогда не  была злой, что можно условно считать добротою, а годы сглаживают углы, и вот со  временем она мало-помалу смягчилась. Ее томила какая-то смутная печаль, причины  которой она не знала. Все ее существо являло признаки оцепенения уже кончившейся  жизни, хотя в действительности ее жизнь еще и не начиналась.    

Она вела хозяйство отца. Дочь занимала подле г-на  Жильнормана такое же место, какое занимала подле его преосвященства отца  Бьенвеню его сестра. Семьи, состоящие из старика и старой девы, отнюдь не  редкость и всегда являют трогательное зрелище двух слабых созданий, пытающихся  найти опору друг в друге.    

Кроме старой девы и старика, в доме был еще ребенок,  маленький мальчик, всегда трепещущий и безмолвный в присутствии г-на  Жильнормана. Г-н Жильнорман говорил с ним строго, а иногда замахивался тростью:  «Пожалуйте сюда, сударь! Подойди поближе, бездельник, сорванец! Ну, отвечай же,  негодный! Да стой так, чтоб я тебя видел, шельмец!» и т. д. и т. д.  Он обожал его.    

Это был его внук. Мы еще встретимся с этим ребенком.    

     

 Книга третья    

Дед и внук    

     Глава первая.    Старинный салон    

     

Когда Жильнорман жил на улице Сервандони, он был частым  гостем самых избранных аристократических салонов. Несмотря на его буржуазное  происхождение, Жильнормана принимали всюду. А поскольку он был вдвойне умен,  во-первых, своим собственным умом, а во-вторых – умом, который ему приписывали,  общества его даже искали, а его самого окружали почетом. Но он бывал только  там, где мог задавать тон. Есть люди, готовые любой ценой добиваться влияния,  желающие во что бы то ни стало возбуждать к себе интерес; если им не удается  играть роль оракулов, они переходят на роли забавников. Жильнорман не  принадлежал к их числу. Он умел пользоваться весом в роялистских салонах,  нисколько не в ущерб собственному достоинству. Он всюду слыл за оракула. Ему  случалось выходить победителем из споров не только с г-ном Бональдом, но и  самим г-ном Бенжи-Пюи-Валле.    

Около 1817 года он неизменно проводил два вечера в неделю у  жившей по соседству, на улице Феру, баронессы де Т., особы достойной и  уважаемой, муж которой занимал в царствование Людовика XVI пост французского  посла в Берлине. Барон де Т., увлекавшийся животным магнетизмом, экстатическими  состояниями и ясновиденьем, умер разоренным в эмиграции, оставив взамен всех  богатств переплетенную в красный сафьян золотообрезную десятитомную рукопись  прелюбопытных воспоминаний о Месмере и его чане. Г-жа де Т. из гордости не  опубликовала этих воспоминаний и существовала на маленькую ренту, каким-то  чудом уцелевшую. Г-жа де Т. держалась вдали от двора, представлявшего собою, по  ее словам, чересчур «смешанное общество», и жила в бедности, в благородном и  высокомерном уединении. Два раза в неделю у ее вдовьего камелька собирались  друзья, – это был роялистский салон самой чистой воды. Здесь пили чай и, в  зависимости от того, откуда дул ветер и настраивал ли он на элегический лад или  на дифирамбы, то сокрушенно вздыхали, то громко возмущались современными  порядками, хартией, бонапартистами, осквернением голубой орденской ленты,  жалуемой буржуазии, и «якобинством» Людовика XVIII. Здесь вполголоса делились  надеждами, которые подавал брат короля, будущий Карл X.    

Здесь восторгались уличными песенками, в которых Наполеон  назывался Простофилей. Герцогини, изящные и очаровательные светские женщины,  восхищались куплетами по адресу «федератов»:    

     

Эй ты, засунь в штаны рубаху!    

Ведь скажут про тебя, дурак,    

Что санкюлоты все со страху    

Уж поднимают белый флаг!    

     

Здесь забавлялись каламбурами, невинной игрой слов,  казавшейся всем необыкновенно меткой и язвительной. Сочиняли четверостишия или  даже двустишия. Так, на умеренный кабинет министра Десоля, в который входили  Деказ и Десер, были сочинены стихи:    

     

Чтоб мигом укрепить сей шаткий трон,    

Деказ, Десоль, Десер, вас надо  выгнать вон.    

     

Или переделывали списки членов палаты пэров, этой  «мерзостной якобинской палаты», комбинируя и переставляя фамилии в таком  порядке, что получалось смешно.    

В этом мирке пытались пародировать революцию. Во что бы то  ни стало хотели обратить слова ее гнева против нее самой. Распевали, с  позволения сказать, собственную Ca ira:    

     

Ax, дела пойдут на лад!    

Буонапартистов на фонарь!    

     

Песни напоминают гильотину. Они равнодушно рубят голову  сегодня одному, завтра другому. Для них это только новый вариант.    

Во время происходившего как раз в ту пору, в 1816 году,  процесса Фюальдеса, здесь симпатизировали Бастиду и Жозиону, потому что  Фюальдес был «буонапартистом». Либералов именовали здесь «братьями и  друзьями», – это звучало как наивысшее оскорбление.    

Как на иных церковных колокольнях, так и в салоне баронессы  де Т. было два флюгера. Одним из них являлся г-н Жильнорман, другим – граф де  Ламот-Валуа, о котором не без уважения говорили друг другу на ушко: «Вы знаете?  Это тот самый Ламот, что был причастен к делу об ожерелье». Политические партии  идут на подобного рода странные амнистии.    

Добавим к этому, что в буржуазной среде человек теряет в  глазах общества, если он слишком легко сходится с людьми. Здесь требуют  осторожности в выборе знакомств; совершенно так же, как от соседства с зябнущими  происходит убыль тепла, от близости к лицам, заслуживающим презрение,  происходит убыль уважения. В старину высший свет ставил cебя над этим законом,  как и вообще над всеми законами. Мариньи, брат Помпадур, был вхож к принцу де  Субиз. Несмотря на… Нет, именно поэтому. Дюбарри, выведший в люди  небезызвестную Вобернье, был желанным гостем у маршала Ришелье. Высший свет –  тот же Олимп. Меркурий и принц де Гемене чувствуют себя там как дома. Туда  примут и вора, лишь бы он был богом.    

Старый граф де Ламот, которому в 1815 году исполнилось уже  семьдесят пять лет, ничем особым не отличался, если не считать молчаливости,  привычки говорить нравоучительным тоном, угловатого холодного лица, изысканно  учтивых манер, наглухо, до самого шейного платка, застегнутого сюртука и  длинных скрещенных ног в обвисших панталонах цвета жженой глины. Одного цвета с  панталонами было и его лицо.    

С графом де Ламотом «считались» в салоне по причине его  «известности» и – как ни странно, но это факт – потому, что он носил имя Валуа.    

Что касается г-на Жильнормана, то он пользовался самым  искренним уважением. Слово его было законом. Несмотря на легкомыслие, он  обладал, нисколько не в ущерб своей веселости, какой-то особой манерой держать  себя: внушительной, благородной, добропорядочной и не лишенной некоторой  примеси буржуазной спеси. К этому надо добавить его преклонный возраст. Иметь  за плечами целый век чего-нибудь да стоит. Годы образуют в конце концов вокруг  головы ореол.    

К тому же старик славился шуточками, напоминавшими блестки  старого дворянского остроумия. Вот одна из них. Когда прусский король,  восстановив на престоле Людовика XVIII, посетил его под именем графа Рюпена,  потомок Людовика XIV оказал ему прием, приличествовавший разве только  какому-нибудь маркграфу Бранденбургскому, и проявил по отношению к нему самую  утонченную пренебрежительность. Жильнорману это очень понравилось. «Все короли,  кроме французского, – сказал он, – захолустные короли». Однажды  кто-то спросил при нем: «К чему приговорили редактора газеты Французский курьер?»  – «К пресеченью», – последовал ответ. «Пре в данном случае  излишне», – заметил Жильнорман. Так создается репутация.    

В другой раз, во время Те deum в день годовщины реставрации  Бурбонов, увидев проходившего мимо Талейрана, он обронил: «А вот и его превосходительство  Зло».    

Жильнорман появлялся обыкновенно в сопровождении дочери,  долговязой девицы, которой было тогда лишь немного за сорок, а на вид все  пятьдесят, и хорошенького мальчика лет семи, белокурого, розового, свежего, с  веселым, доверчивым взглядом. При появлении в салоне мальчик неизменно слышал  вокруг себя шепот: «Какой хорошенький! Какая жалость! Бедное дитя!» Это был тот  самый ребенок, о котором мы только что сказали несколько слов. Его называли  «бедным» потому, что отцом его был «луарский разбойник».    

А луарский разбойник был тем самым вышеупомянутым зятем  Жильнормана, которого Жильнорман именовал «позором своей семьи».    

 Глава вторая.    Один из кровавых призраков того времени    

     

Всякий, кто посетил бы в те годы городок Вернон и кто, гуляя  там по прекрасному каменному мосту, которому, несомненно, предстоит вскоре быть  замененным каким-нибудь безобразным сплетением из железа и проволоки, взглянул  бы через парапет, непременно заметил бы человека лет пятидесяти, в кожаной  фуражке, в брюках и куртке из грубого серого сукна, с пришитым к ней желтым  лоскутком, бывшим ранее красной орденской ленточкой, в деревянных башмаках,  почти совсем седого, с обветренным и почти черным от загара лицом, с широким  шрамом, пересекавшим лоб и спускавшимся на щеку, согнувшегося, сгорбленного, до  срока состарившегося; целый день человек этот расхаживал с заступом и садовым  ножом по одному из находившихся близ моста огороженных участков, словно цепью  террас окаймляющих левый берег Сены, – по одному из тех очаровательных,  заросших цветами уголков, которые, будь они побольше, могли бы сойти за сад, а  будь поменьше – за букет. Все эти участки одним концом упираются в реку, а другим  в дома. Самый маленький из этих уголков и самый убогий из этих домиков занимал  около 1817 года вышеупомянутый человек в куртке и деревянных башмаках. Он жил  тут одиноко и уединенно, тихо и бедно, в обществе служанки, о которой трудно  было сказать – молода она или стара, хороша или дурна собой, крестьянка это или  мещанка. Он называл свой квадратик земли садом, и сад этот славился в городе  чудесными цветами, которые он там выращивал. Только этим он и занимался.    

Трудом, упорством, тщательным уходом и обильной поливкой ему  удалось вслед за творцом и самому сотворить несколько сортов тюльпанов и  георгин, о чем, по-видимому, позабыла природа. Он был изобретателен и опередил  Суланжа Бодена, пустив поросшие вереском грядки под редкие и ценные культуры  американского и китайского кустарника. В летнюю пору, с рассветом, он появлялся  на дорожках сада и принимался за подрезку, подчистку, прополку, поливку, расхаживая  среди цветов с добрым, печальным и кротким видом. Иногда, задумавшись, он  часами простаивал неподвижно, то слушая пение птиц или доносившийся из ближнего  дома лепет младенца, то разглядывая росинку на травке, игравшую, как  драгоценный камень в лучах солнца. Он довольствовался самой скромной пищей,  молоко предпочитал вину. Ребенок мог бы командовать им; служанка позволяла себе  бранить его. Он был застенчив до дикости, редко выходил из дому и ни с кем,  кроме нищих, стучавшихся к нему, да своего духовника, добрейшего старого аббата  Мабефа, не виделся. Впрочем, если кто-либо из местных жителей или приезжих,  человек совершенно ему неизвестный, которому хотелось поглядеть на тюльпаны и  розы, дергал за его звонок, он приветливо открывал двери своего домика. Это и  был луарский разбойник.    

И вместе с тем каждому, кто вздумал бы почитать воспоминания  о военных походах, биографии военных деятелей, Монитер и бюллетени великой  армии, должно было броситься в глаза довольно часто встречающееся там имя Жоржа  Понмерси. Юношей этот Жорж Понмерси служил рядовым в Сентонжском полку.  Наступила революция. Сентонжский полк вошел в состав Рейнской армии, ибо  старые, существовавшие при монархии полки сохраняли присвоенные им названия провинций  даже после падения монархии и были слиты в бригады лишь в 1794 году. Понмерси  сражался под Шпейером, Вормсом, Нейштадтом, Тюркгеймом, Альцеем и  Майнцем, – в отряде из двухсот человек, составлявшем арьергард Гушара. Он  был в числе двенадцати храбрецов, которые стойко держались за старым  Андернахским крепостным валом, сражаясь с корпусом принца Гессенского, и  отступили, присоединившись к основным силам, лишь после того как неприятельские  пушки разворотили бруствер от гребня до основания, в войсках Клебера он  сражался при Маршьенне и у Мон – Палиселя, где был ранен в руку картечью. Затем  он отправляется на итальянскую границу; здесь мы находим его среди тридцати  гренадеров, защищавших под командор»! Жубера Тендское ущелье. Жубер был  произведен за это дело в генерал-адъютанты, а Пончерси – в подпоручики.  Осыпаемый картечью в битве при Лоди, онстоял подле Бертье и заслужил отзыв  Бонапарта: «Наш пострел везде поспел: он и в артиллерии, он и в кавалерии, он и  в инфантерии». Понмерси видел, как с поднятой саблей и с криком: «Вперед!» пал  в сражении при Нови его бывший командир генерал Жубер. Выполняя боевое  поручение, он со своей ротой отплыл на легком паруснике, шедшем из Генуи, в  один из маленьких портов побережья, – куда именно, не помню, – и попал  в пренеприятное положение, очутившись между семью и восемью английскими  кораблями. Капитан, родом генуэзец, хотел сбросить пушки в море, спрятать  солдат в межпалубном пространстве и проскользнуть в темноте под видом торгового  судна. Но Понмерси велел поднять на флагштоке национальный флаг и смело прошел  под пушками английских фрегатов. Это придало ему отваги, и в двадцати милях  оттуда он на своем паруснике решился напасть на большой английский транспорт с  войсками и захватил его. Транспорт шел в Сицилию и был до такой степени  перегружен людьми и лошадьми, что сидел в воде по самые палубные крепления. В  1805 году Понмерси служил в дивизии Малера, отбившей Гюнцбург у эрцгерцога  Фердинанда. При Вельтингене под градом пуль он вынес на руках смертельно  раненного в сражении полковника Мопети, командира 9-го драгунского полка. Он  отличился под Аустерлицем во время прославленного перехода колонн под  неприятельским огнем. Когда отряд русских конногвардейцев разбил батальон 4-го  пехотного полка, Понмерси был в числе добившихся реванша. Император пожаловал  его крестом. Понмерси был свидетелем пленения Вурмсера в Мантуе, Меласа в Александрии,  Макка под Ульмом. Его часть входила в 8-й корпус доблестной армии Мортье,  взявшей Гамбург. Затем он перешел в 55-й пехотный полк, преобразованный из  прежнего Фландрского полка. Под Эйлау он находился на том самом кладбище, где  бесстрашный капитан Луи Гюго, дядя автора этой книги, со своей ротой из  восьмидесяти трех человек в течение двух часов сдерживал натиск неприятельской  армии. Понмерси был одним из трех ушедших живыми с этого кладбища. Он принимал  участие в сражении под Фридландом. Видел Москву, Березину, Люцен, Бауцен,  Дрезден, Вахау, Лейпциг и Гельнгаузенское ущелье; затем Монмирайль, Шато-Тьери,  Краон, берега Марны, берега Эны и страшные лаонские позиции. Под Арне-ле-Дюке,  будучи в чине капитана, он зарубил десять казаков и спас, впрочем, не своего  генерала, а своего капрала. Он вышел из этого дела израненным: у него извлекли  из одной только левой руки двадцать семь осколков кости. За неделю до  капитуляции Парижа он поменялся местом с товарищем и перешел в кавалерию. Он  был человеком, как говорили при старом режиме, двойной сноровки, то есть умел в  качестве солдата одинаково хорошо управляться как с саблей, так и с ружьем, а в  качестве офицера – как с эскадроном, так и с батальоном. Благодаря этому  качеству, усовершенствованному выучкой, и возникли такие особые виды войск,  как, например, драгуны, являющиеся одновременно и кавалеристами и пехотинцами.  Он последовал за Наполеоном на остров Эльбу. Под Ватерлоо он командовал  эскадроном кирасир, входившим в бригаду Дюбуа. Это он отнял знамя у Люненбургского  батальона. Он бросил знамя к ногам императора. Он был весь залит кровью. Когда  он вырывал знамя, его ударили саблей и рассекли ему лицо. Император, довольный,  крикнул ему: «Поздравляю тебя полковником, бароном и кавалером ордена Почетного  легиона!» – «Благодарю вас, ваше величество, за мою вдову», – ответил  Понмерси. Час спустя он упал в овраг на Оэнскую дорогу. А теперь скажите – кто  же этот Жорж Понмерси? Да все тот же луарский разбойник.    

Читатель кое-что о нем знает. После Ватерлоо, как вы  помните, Понмерси вытащили из оврага на Оэнской дороге, ему удалось  присоединиться к армии, а затем в лазаретном фургоне он добрался до луарского  лагеря.    

В годы Реставрации он был переведен на половинный оклад, а  затем отправлен на жительство – другими словами под надзор – в Вернон. Людовик  XVIII, сочтя все, имевшее место в течение Ста дней, недействительным, не  признал ни его звания кавалера ордена Почетного легиона, ни его чина  полковника, ни его баронского титула. А Понмерси не упускал случая подписаться:  «Полковник барон Понмерси». Выходя из дому, он прикреплял к своему старому  синему, и к тому же единственному, сюртуку ленточку ордена Почетного легиона.  Королевский прокурор велел предупредить его, что возбудит против него судебное  преследование за «незаконное ношение этого знака отличия». Выслушав  предупреждение, переданное ему через чиновника, Понмерси ответил с горькой  усмешкой: «Не знаю, я ли перестал понимать по-французски, вы ли разучились  говорить на французском языке, но я решительно ничего не понял». После этого  целую неделю он изо дня в день появлялся в городе с орденской ленточкой. Больше  его не посмели тревожить. Два-три раза военному министру и начальнику военного  округа случилось направлять ему письма с надписью: «Господину майору Понмерси».  Он отсылал письма обратно нераспечатанными. Подобным образом поступал в это  самое время на острове св. Елены и Наполеон с посланиями Гудсона Лоу, адресованными  «Генералу Бонапарту». Понмерси отвечал – да простят нам это выражение –  плевком, как и его император.    

Вот так же в Риме среди пленных карфагенских солдат  попадались воины, в которых жила частичка души Ганнибала, и они отказывались  приветствовать Фламиния.    

В одно прекрасное утро, встретив на улице Вернона  королевского прокурора, Понмерси подошел к нему и задал вопрос: «Скажите,  господин королевский прокурор, разрешается ли мне носить шрам на лице?»    

Никаких средств, кроме жалкого половинного оклада эскадронного  командира, он не имел Он нанимал в Верноне самый маленький домишко, какой  только можно было сыскать. Он жил один, с его образом жизни мы уже  познакомились. При Империи он успел между двумя войнами жениться на девице  Жильнорман. Старый буржуа, в глубине души крайне недовольный, дал скрепя сердце  согласие на брак, заявив, что и «самые знаменитые семьи бывают подчас вынуждены  к этому». В 1815 году г-жа Понмерси, женщина во всех отношениях превосходная,  редких душевных качеств и вполне достойная своего мужа, умерла, оставив  ребенка. Этот ребенок мог бы скрасить одинокую жизнь полковника. Но дед  потребовал внука к себе, заявив, что лишит мальчика наследства, если ему не  отдадут его. Отец уступил, блюдя интересы сына, и, потеряв возможность удержать  подле себя ребенка, пристрастился к цветам.    

Он не занимался политикой, не бунтовал и не принимал участия  в заговорах. Его мысли были сосредоточены либо на невинных делах, которыми он  занимался теперь, либо на великих делах, которые совершал ранее. Его время делилось  между ожиданием цветения гвоздики и воспоминаниями об Аустерлице.    

Жильнорман не поддерживал с зятем никаких отношений. В его  глазах полковник был «бандитом», а сам он в глазах полковника – «бестолочью».  Жильнорман никогда не упоминал о полковнике, если не считать иронических  намеков на его «баронство». Они раз навсегда уговорились, что Понмерси не  станет делать никаких попыток видеться или говорить с сыном, под угрозой, что  мальчика возвратят ему, изгнав и лишив наследства. Понмерси представлялся Жильнорманам  зачумленным. Им хотелось воспитать ребенка по-своему. Быть может, полковник и  допустил ошибку, приняв такие условия, но он строго соблюдал их, полагая, что  поступает правильно и жертвует только собой.    

Наследство Жильнормана – отца сулило немного, зато  наследство мадмуазель Жильнорман – старшей было весьма значительным. Эта  тетушка, оставшаяся в девицах, обладала богатством, полученным с материнской  стороны, а сын сестры являлся прямым ее наследником.    

Ребенок, которого звали Мариус, знал, что у него есть отец,  и только. Никто не говорил с ним об отце. Но в обществе, куда водил его дед,  его встречали шушуканьем, намеками, перемигиваниями, и в конце концов это дошло  до сознания мальчика; он начал кое-что понимать. Он подвергался длительному  воздействию окружающей среды, он, так сказать, впитывал ее в себя, и,  естественно, проникся взглядами и идеями, как бы насыщавшими атмосферу, которою  он дышал; постепенно он привык думать об отце со стыдом н сердечной болью.    

Полковник раз в два-три месяца покидал свой дом, украдкой,  как беглый арестант, приезжал в Париж и шел в церковь Сен – Сюльпис к тому  часу, когда тетка Жильнорман приводила туда Мариуса к обедне. Там, дрожа от  страха, как бы тетка не обернулась, он, схоронившись за колонной, не смея  пошевельнуться и вздохнуть, смотрел на сына. Покрытый шрамами воин боялся старой  девы.    

Отсюда возникла его дружба с вернонским кюре аббатом  Мабефом.    

Достопочтенный кюре приходился братом церковному старосте  церкви Сен-Сюльпис, а тот обратил внимание на мужчину, не отрывавшего глаз от  ребенка; староста заметил и шрам на его щеке и крупные слезы на глазах.  Мужественный на вид человек, плачущий как женщина, произвел на него сильное  впечатление. Ему запомнилось его лицо. Однажды, приехав в Верной повидаться с  братом, он встретил на мосту полковника Понмерси и узнал в нем человека,  которого видел в Сен-Сюльпис. Староста рассказал о нем кюре, и под каким-то  предлогом они вдвоем нанесли полковнику визит. За первым визитом последовали  другие. Полковник, вначале очень несловоохотливый, под конец разговорился.  Таким образом кюре и старосте удалось узнать всю историю его жизни и то, как он  пожертвовал личным счастьем ради будущности своего ребенка. Это внушило кюре  чувство уважения и нежности к полковнику, а тот полюбил кюре. Впрочем, никто не  сближается между собою так легко и не достигает такого взаимопонимания, как  старый священник и старый солдат, если по счастливой случайности оба они  искренни и добры. В сущности эти люди ничем не отличаются друг от друга. Один  посвящает себя служению земной отчизне, другой – небесной. Вот и вся разница.    

Два раза в год, к 1 января и ко дню св. Георгия, Мариус под  диктовку тетки писал отцу официальные поздравительные письма, казавшиеся  списанными с какого-нибудь письмовника. Это все, что допускал Жильнорман. А  отец отвечал нежными посланиями, которые дед, не читая, засовывал себе в  карман.    

 Глава третья.    Requiescant[86]    

     

Салоном г-жи де Т. ограничивалось для Мариуса Понмерси  знание жизни. Салон был единственным оконцем, через которое он мог глядеть в мир.  Окно было тусклое; сквозь него проникало больше холода, нежели тепла, больше  мрака, нежели света. Вступив радостным и сияющим в этот мирок, ребенок после  недолгого пребывания там стал печальным и – что еще менее соответствовало его  возрасту – серьезным. Окруженный всеми этими важными и странными людьми, он  глядел вокруг с изумлением. А все, что он видел, могло только усилить это  чувство. В салоне г-жи де Т. можно было встретить старых знатных почтенных дам,  носивших фамилии Матан, Ноэ, Левис, произносившуюся Леви, Камби,  произносившуюся Камбиз. Старые лица и библейские имена смешивались в голове  мальчика с рассказами из Ветхого завета, которые он учил наизусть. И когда,  собравшись в кружок у потухающего камина, дамы молча восседали в полумраке,  вокруг лампы под зеленым абажуром, лишь изредка роняя торжественные и гневные  слова, маленький Мариус испуганными глазами смотрел на их строгие профили, на  седеющие и седые волосы, на их длинные, сшитые по моде прошлого века платья  самых мрачных цветов. Ему казалось, что перед ним не женщины, а патриархи и  волхвы, не живые существа, а призраки.    

К этим призракам присоединялись духовные особы – завсегдатаи  старинного салона и дворяне: маркиз де Сассене, личный секретарь г-жи де Берри;  виконт де Валори, печатавший под псевдонимом Шарля – Антуана написанные одним и  тем же размером оды; князь де Бофремон, еще молодой, но уже седеющий, у  которого была хорошенькая и остроумная жена, чьи туалеты из алого бархата с  золотым шнуром и глубоким декольте рассеивали царивший в салоне мрак; маркиз  Кариолис д'Эспинуз, лучший во Франции знаток «меры учтивости»; граф д'Амандр,  холостяк с добродушным подбородком, и кавалер де Пор де Ги, столп Луврской  библиотеки, именовавшейся «королевским кабинетом». Де Пор де Ги, лысый, раньше  времени состарившийся, рассказывал, что в 1793 году, шестнадцати лет от роду,  он был сослан на каторгу за отказ от присяги и закован в кандалы вместе с  восьмидесятилетним епископом де Мирпуа, также осужденным за отказ от присяги, с  той только разницей, что тот был непокорным священником, а он – непокорным  солдатом. Дело происходило в Тулоне. На их обязанности лежало убирать по ночам  с эшафота головы и тела гильотинированных днем. Взвалив на спину обезглавленные  кровоточащие туловища, они уносили их; на вороте их красных арестантских  халатов образовывалась корка запекшейся крови, к утру высыхавшая, вечером  влажная. В салоне г-жи де Т. можно было услышать много таких страшных  рассказов. В проклятиях Марату здесь докатывались до восхваления Трестальона.  Депутаты из породы «бесподобных», Тибор дю Шалар, Лемаршан де Гомикур и  знаменитый шутник «правой» Корне-Денкур, играли здесь в вист. Бальи де Ферет,  носивший, несмотря на худые ноги, короткие штаны, забегал иногда по дороге к  Талейрану в этот салон. Он был собутыльником графа д'Артуа и, в  противоположность Аристотелю, ходившему на задних лапках перед Кампаспой,  заставлял ползать на четвереньках девицу Гимар, явив векам образец бальи,  отомстившего за философа.    

Из духовных лиц здесь бывали аббат Гальма, тот самый,  которому Лароз, сотрудничавший в газете «Фудр», говорил: «Да кому же теперь  меньше пятидесяти? Разве какому-нибудь молокососу-первокурснику!»; аббат  Летурнер, королевский проповедник; аббат Фрейсину, в ту пору еще не граф, не  епископ, не министр, не пэр, носивший старую сутану, на которой вечно не  хватало пуговиц. Сюда приходили аббат Керавенан, кюре церкви Сен-Жермен-де-Пре,  тогдашний папский нунций, высокопреосвещеннейший Макки, архиепископ  Низибийский, впоследствии кардинал, с длинным меланхолическим носом, и аббат  Пальмиэри, носивший звание духовника папы, одного из семи действительных  протонотариев святейшего престола, каноника знаменитой Либерийской базилики,  ходатая по делам святых – postulatore di santi, что указывало на касательство  его к делам канонизации и соответствовало примерно чину докладчика  Государственного совета по райской секции. Наконец салон посещали два  кардинала: де ла Люзерн и де Клермон – Тонер. Кардинал де ла Люзерн был  писателем; несколько лет спустя на его долю выпала честь помещать свои статьи в  Консерваторе рядом со статьями Шатобриана. Тулузский архиепископ де  Клермон-Тонер в летнюю пору частенько приезжал вместо дачи в Париж к своему  племяннику маркизу де Тонеру, занимавшему пост морского и военного министра.  Кардинал де Клермон – Тонер был маленький веселый старичок, из-под подвернутой  сутаны которого виднелись красные чулки. Он избрал себе специальностью  ненависть к Энциклопедии и увлекался бильярдом. Парижане, которым случалось в  описываемое время проходить вечером по улице Принцессы, где находился тогда  особняк Клермон-Тонеров, невольно останавливались, привлеченные стуком шаров и  резким голосом кардинала, кричавшего своему конклависту, преосвященному  Котрету, епископу in раrtibus[87]  Каристскому: «Смотри, аббат, я карамболю». Кардинала де Клермон-Тонера ввел к  г-же де Т. его ближайший друг де Роклор, бывший епископ Санлисский и один из  сорока бессмертных. В Роклоре заслуживали внимания высокий рост и усердное  посещение академии. Через стеклянную дверь залы, смежной с библиотекой, где происходили  тогда заседания французской академии, любопытствующие могли каждый четверг  лицезреть бывшего Санлисского епископа, свеженапудренного, в фиолетовых чулках,  обычно стоявшего спиной к двери, – вероятно для того, чтобы лучше был  виден его поповский воротничок. Хотя святые отцы являлись по большей части столько  же служителями церкви, сколько царедворцами, они накладывали печать сугубой  строгости на салон г-жи де Т., а пять пэров Франции: маркиз де Вибре, маркиз де  Таларю, маркиз д'Эрбувиль, виконт Дамбре и герцог де Валентинуа подчеркивали  его аристократизм. Герцог де Валентинуа, будучи владетельным принцем Монако, то  есть владетельным иностранным принцем, составил себе тем не менее такое высокое  представление о Франции и об ее институте пэрства, что все сводил к последнему.  Ему принадлежат слова: «Римские кардиналы-те же пэры Франции; английские лорды  – те же пэры Франции». Впрочем, поскольку в ту эпоху революция проникала всюду,  тон в этом феодальном салоне, как мы уже сказали, задавал буржуа. В нем царил  Жильнорман.    

Тут была эссенция и квинтэссенция парижского реакционного  общества. Тут принимались карантинные меры даже против самых громких  роялистских репутаций. От славы всегда несколько отдает анархией. Попади сюда  Шатобриан, и он бы выглядел здесь «Отцом Дюшеном». Все же кое-кому из  признавших в свое время республику оказывалось снисхождение, и они допускались  в это правоверное общество. Граф Беньо был принят сюда с условием исправиться.    

Современные «благородные» салоны совсем не походят на  описываемый нами. Нынешнее Сен – Жерменское предместье заражено вольнодумством.  Теперешние роялисты, не в обиду будь им сказано, – демагоги.    

В салоне г-жи де Т., где собиралось избранное общество, под  лоском изощренной учтивости господствовал утонченный и высокомерный тон.  Установившиеся здесь нравы допускали великое множество всяких изысканностей,  которые возникали сами по себе и возрождали доподлинный старый режим, давно  погребенный, но все еще живой. Иные из принятых здесь манер вызывали  недоумение, в особенности манера выражаться. Люди неискушенные легко сочли бы  эти в действительности лишь устаревшие формы речи за провинциализмы. Здесь  широко употреблял лось, например, обращение «госпожа генеральша». Можно было  услышать, хотя и реже, даже «госпожа полковница». Очаровательная г-жа Леон,  вероятно из уважения к памяти герцогинь де Лонгевиль и де Шеврез, предпочитала  это обращение своему княжескому титулу. Маркиза де Креки тоже выражала желание,  чтобы ее называли «госпожой полковницей».    

Этот аристократический кружок придумал в интимных беседах с  королем в Тюильри именовать его только в третьем лице: «король», избегая  титулования «ваше величество», как «оскверненного узурпатором».    

Здесь судили обо всем – и о делах и о людях. Насмехались над  веком, что освобождало от труда понимать его. Подогревали друг друга  сенсациями, спешили поделиться друг с другом всем слышанным и виденным. Здесь  Мафусаил просвещал Эпименида. Глухой осведомлял слепого. Здесь объявляли не  существовавшим время начиная с Кобленца. Здесь считали, что, подобно тому как  Людовик XVIII достиг милостью божией двадцать пятой годовщины своего  царствования, так и эмигранты милостью закона достигли двадцать пятой своей  весны.    

Тут все было в полной гармонии; тут жизнь чуть теплилась во  всем; слова излетали из уст едва уловимым вздохом; газета, отвечавшая вкусам  салона, напоминала папирус. Здесь попадались и молодые люди, но они выглядели  полумертвыми. В прихожей посетителей встречали старенькие лакеи. Господам,  время которых давно миновало, прислуживали такие же древние слуги. Все  производило впечатление чего-то отжившего, но упорно не желающего сходить в  могилу. Охранять, охранение, охранитель – вот примерно весь их лексикон.  «Блюсти за тем, чтобы не запахло чужим духом», – к этому, в сущности,  сводилось все. Взглядам этим почтенных особ было действительно присуще особое  благоухание. Их идеи распространяли запах камфары. Это был мир мумий. Господа  были набальзамированы, из лакеев сделаны чучела.    

Почтенная старая маркиза, разорившаяся в эмиграции и  державшая только одну служанку, все еще говорила: «Мои слуги».    

Что же собой представляли посетители салона г-жи де Т.? Это  были «ультра».    

Быть ультра! Быть может, явления, обозначаемые этим словом,  не исчезли и по сей день, но самое слово потеряло уже всякий смысл. Постараемся  объяснить его.    

Быть «ультра» – это значит во всем доходить до крайности.  Это значит во имя трона нападать на королевский скипетр, а во имя алтаря – на  митру; это значит опрокидывать свой собственный воз, брыкаться в собственной  упряжке; это значит возводить хулу на костер за то, что он недостаточно жарок  для еретиков; это значит упрекать идола, что в нем мало идольского; это значит  насмехаться от избытка почтительности; это значит винить папу в недостатке  папизма, короля – в недостатке роялизма, а ночь – в избытке света; это значит  не признавать за алебастром, снегом, лебедем, лилией их белизны; это значит  быть таким горячим защитником, что из защитника превращаешься во врага; так  упорно стоять «за», что это превращается в «против».    

Непримиримый дух «ультра» характеризует главным образом  первую фазу Реставрации.    

В истории не найдется эпохи, которая походила бы на этот  краткий период, начавшийся в 1814 году и закончившийся около 1820-со  вступлением в министерство г-на де Вилель, исполнителя воли «правой».  Описываемые шесть лет представляют собой неповторимое время – и веселое и  печальное, блестящее и тусклое, как бы освещенное лучами утренней зари, но и  окутанное мраком великих потрясений, все еще заволакивающим горизонт и медленно  погружающимся в прошлое. И среди этого света и тьмы существовал особый мирок,  новый и старый, смешной и грустный, юный и дряхлый, протиравший глаза; ничто  так не напоминает пробуждение от сна, как возвращение на родину. Существовала  группа людей, смотревшая на Францию с раздражением, на что Франция отвечала  иронией. Улицы были полным – полны старыми филинами-маркизами, возвратившимися  из эмиграции аристократами, выходцами с того света, «бывшими людьми», с  изумлением взиравшими на окружающее; славное вельможное дворянство и радовалось  и печалилось, что оно снова во Франции, испытывая упоительное счастье оттого,  что снова видит родину, но и глубокое отчаяние оттого, что не находит здесь  своей старой монархии. Знатные отпрыски крестоносцев оплевывали знать Империи,  то есть военную знать; историческая нация перестала понимать смысл истории;  потомки сподвижников Карла Великого клеймили презрением сподвижников Наполеона.  Как мы уже сказали, мечи скрестились, взаимно нанося оскорбления. Меч Фонтенуа  подвергался насмешкам, как ржавое железо. Меч Маренго внушал отвращение и именовался  солдатской шашкой. Давно прошедшее отрекалось от вчерашнего. Чувство великого и  чувство смешного были утеряны. Нашелся даже человек, назвавший Бонапарта  Скапеном. Этого мира больше нет. Теперь от него, повторяем, ничего не осталось.  Когда мы извлекаем оттуда наугад какую-нибудь фигуру, пытаемся воскресить его в  воображении, он кажется нам таким же чуждым, как мир допотопных времен. Да он и  в самом деле был поглощен потопом. Он исчез в двух революциях. О, как могуч  поток освободительных идей! Как стремительно заливает он все, что надлежит ему  разрушить и похоронить, и как быстро вырывает он глубочайшие пропасти!    

Таков облик салонов тех отдаленных и простодушных времен,  когда Мартенвиль считался мудрее Вольтера.    

У этих салонов была своя литература и своя политическая  программа. Здесь веровали в Фьеве. Здесь законодательствовал Ажье. Здесь  занимались толкованием сочинений Кольне, публициста и букиниста с набережной  Малаке. Наполеон был здесь только «корсиканским чудовищем». Позднее, в виде  уступки духу времени, в историю вводится маркиз де Буонапарте, генерал-поручик  королевских войск.    

Салоны недолго сохраняли неприкосновенную чистоту своих  воззрений. Уже с 1818 года сюда начинают проникать доктринеры, что являлось тревожным  признаком. Доктринеры, будучи роялистами, держались так, словно старались  оправдаться в этом. То, что составляло гордость «ультра», у них вызывало  смущение. Они были умны; они умели молчать; они щеголяли своей в меру  накрахмаленной политической догмой; успех был им обеспечен. Они несколько  злоупотребляли – впрочем, не без пользы для себя – белизной галстуков и  строгостью наглухо застегнутых сюртуков. Ошибка, или несчастье, партии  доктринеров заключалась в том, что они создали поколение юных старцев. Они  становились в позу мудрецов. Они мечтали привить крайнему абсолютизму принципы  ограниченной власти. Либерализму разрушающему они противопоставляли, и порой  чрезвычайно остроумно, либерализм охранительный. От них можно было услышать  такие речи: «Пощада роялизму! Он оказал ряд услуг. Он восстановил традиции,  культ, религию, взаимоуважение. Ему свойственны верность, храбрость,  рыцарственность, любовь, преданность. Сам того не желая, он присовокупил к  новому величию нации вековое величие монархии. Его вина в том, что он не  понимает революции, Империи, нашей славы, свободы, новых идей, нового поколения,  нашего века. Но если он виноват перед нами, то разве мы так уж неповинны перед  ним? Революция, наследниками которой мы являемся, должна уметь понимать все. Нападать  на роялизм – значит грешить против либерализма. Это страшная ошибка, страшное  ослепление! Революционная Франция отказывает в уважении исторической Франции,  иначе говоря, своей матери, иначе говоря, себе самой. После 5 сентября с  дворянством старой монархии стали обращаться так же, как после 8 июля  обращались с дворянством Империи. Они были несправедливы к орлу, мы – к лилии.  Неужели необходимо всегда иметь предмет гонения? Что пользы счищать позолоту с  короны Людовика XIV или сдирать щипок с герба Генриха IV? Мы смеемся над  Вобланом, стиравшим букву „Н“ с Иенского моста. А что собственно он делал? Да  то же, что и мы. Бувин, как и Маренго, принадлежит нам. Лилии, как и буква  „Н“, – наши. Это наше наследство. К чему уменьшать его? От прошлого своей  отчизны так же не следует отрекаться, как и от ее настоящего. Почему не  признать всей своей истории? Почему не любить всей Франции в целом?»    

Так доктринеры критиковали и защищали роялизм, вызывая своей  критикой недовольство крайних роялистов, а своей защитой – их ярость.    

Выступлениями «ультра» ознаменован первый период  Реставрации; выступление Конгрегации знаменует второй. На смену восторженным  порывам пришла пронырливая ловкость. На этом мы и прервем наш беглый очерк.    

В ходе повествования автор этой книги натолкнулся на  любопытное явление современной истории. Он не мог оставить его без внимания и  не запечатлеть мимоходом некоторые своеобразные черты этого ныне уже никому  неведомого общества. Однако он долго не задерживается на этом предмете и рисует  его без чувства горечи и без желания посмеяться. Его связывают с этим прошлым  дорогие, милые ему воспоминания, ибо они имеют отношение к его матери. Впрочем,  надо признаться, что этот мирок не лишен был своего рода величия. Он может  вызвать улыбку, но его нельзя ни презирать, ни ненавидеть. Это-Франция минувших  дней.    

Как все дети, Мариус Понмерси кое-чему учился. Выйдя из-под  опеки тетушки Жильнорман, он был отдан дедом на попечение весьма достойного  наставника чистейшей, классической ограниченности. Эта юная, едва начавшая  раскрываться душа из рук ханжи попала в руки педанта. Мариус провел несколько  лет в коллеже, а затем поступил на юридический факультет. Он был роялист,  фанатик и человек строгих правил. Деда он недолюбливал, его оскорбляли  игривость и цинизм старика, а об отце мрачно молчал.    

В общем это был юноша пылкий, но сдержанный, благородный,  великодушный, гордый, религиозный, экзальтированный, правдивый до жестокости,  целомудренный до дикости.    

 Глава четвертая.    Смерть разбойника    

     

Мариус закончил среднее образование как раз к тому времени,  когда Жильнорман, покинув общество, удалился на покой. Старик, распростившись с  Сен-Жерменским предместьем и салоном г-жи де Т., переселился в собственный дом  на улице Сестер страстей Христовых в квартале Маре. Он держал привратника, ту  самую горничную Николетту, которая сменила Маньон, и того самого страдающего  одышкой, задыхающегося Баска, о котором говорилось выше.    

В 1827 году Мариусу исполнилось семнадцать лет. Вернувшись  однажды вечером домой, он заметил, что дед держит в руках письмо.    

– Мариус! – сказал Жильнорман – Тебе надо завтра  ехать в Вернон.    

– Зачем? – спросил Мариус.    

– Повидать отца.    

Мариус вздрогнул. Ему в голову не приходило, что может  наступить день, когда он встретится с отцом. Трудно представить себе что-нибудь  более для него неожиданное, более потрясающее и, надо признаться, более  неприятное. Отец был так ему далек, что он и не желал сближения с ним.  Предстоящее свидание не столько огорчало его, сколько представлялось тяжкой  повинностью.    

Неприязнь Мариуса к отцу основывалась не только на мотивах  политического характера. Он был убежден, что отец, этот рубака, как в хорошие  минуты называл его Жильнорман, не любит сына. В этом не могло быть сомнений,  иначе отец не бросил бы его, не отдал бы на чужое попечение. Чувствуя, что он  нелюбим, Мариус и сам не хотел любить. Так надо, – уверял он себя.    

Он был так ошеломлен, что не задал Жильнорману ни одного  вопроса. А дед продолжал:    

– Он, кажется, болен. Вызывает тебя.    

И, помолчав, добавил:    

– Поезжай завтра утром. Мне помнится, что с постоялого  двора Фонтен карета в Верной отходит в шесть часов и приходит туда вечером.  Поезжай с этой каретой. Он пишет, что мешкать нельзя.    

Старик скомкал письмо и положил его в карман. Мариус мог бы  выехать в тот же вечер и быть у отца утром. В то время с улицы Блуа в Руан  ходил ночной дилижанс, заезжавший в Вернон. Однако ни Жильнорман, ни Мариус и  не подумали справиться об этом.    

На другой день, в сумерки, Мариус приехал в Вернон. В городе  уже зажигались огни. Он спросил у первого встречного, где живет «господин  Понмерси». В душе он разделял точку зрения Реставрации и не признавал отца ни  бароном, ни полковником.    

Ему указали дом. Он позвонил. Женщина с лампочкой в руке  отворила ему.    

– Дома господин Понмерси? – спросил Мариус.    

Женщина не отвечала.    

– Здесь живет господин Понмерси? – повторил свой  вопрос Мариус.    

Женщина утвердительно кивнула.    

– Можно поговорить с ним?    

Женщина отрицательно покачала головой.    

– Но я его сын! – настаивал Мариус. – Он ждет  меня.    

– Он уже не ждет вас, – сказала женщина.    

Тут только Мариус заметил, что она плачет.    

Она указала ему пальцем на дверь в низкую залу, Он вошел.