1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Это   задело его за живое. Он насупил брови.      

– Разве   все заканчивается на двух наших сущностях? – напряженно спросил он.      

– Да –   чего еще желать? Если кто-то захочет быть рядом, пожалуйста. Но зачем гоняться   за кем-то?      

Его лицо   было напряженным и неудовлетворенным.      

–   Понимаешь ли, – сказал он. – Я всегда представлял себе, что мы можем   быть счастливы только если рядом с нами несколько человек – и с этими людьми ты   чувствуешь себя свободно.      

Она на   мгновение задумалась.      

– Да,   это, конечно же, нужно. Но это должно случиться само по себе. Нельзя ничего для   этого сделать усилием воли. Тебе всегда почему-то кажется, что ты можешь   заставить цветы распускаться. Люди должны любить нас, если в их сердцах   возникает любовь к нам – их нельзя заставить.      

– Я   знаю, – сказал он. – Но разве для этого не нужно ничего делать? Нужно   ли вести себя так, как если бы ты был один во всей вселенной – единственное   существо в мире?      

– У тебя   есть я, – сказала она. – Зачем тебе кто-то другой? Зачем тебе нужно,   чтобы другие люди соглашались с тобой? Почему ты не можешь жить сам по себе, ты   же всегда об этом заявлял. Ты пытаешься давить на Джеральда, как раньше ты   пытался давить на Гермиону. Ты должен научиться быть одиночкой. Это так ужасно   с твоей стороны. У тебя есть я. И в то же время ты хочешь заставить других   людей любить тебя. Ты пытаешься выдавливать из них свою любовь. И при всем при   этом не нужна тебе их любовь.      

Его лицо   было по-настоящему озадаченным.      

–   Разве? – спросил он. – Вот эту проблему-то я и не могу решить. Я   знаю, что мне нужна совершенная и полная связь с тобой: и у нас почти это   получилось – она у нас есть. Но если выйти за рамки… Нужны ли мне настоящие,   конечные отношения с Джеральдом? Нужны ли мне финальные, почти   сверхчеловеческие отношения с ним – отношения двух крайних сущностей – моей и   его – или же нет?      

Она   смотрела на него долгое время странными светящимися глазами. Но ничего не   ответила.      

 Глава XXVII      

Переезд      

       

В тот   вечер Урсула вернулась домой, полная загадочности и с блестящими глазами – и   это вызвало у ее родителей острое раздражение. Отец вернулся домой к ужину и   очень устал после вечернего урока и длительного возвращения домой. Гудрун   что-то читала, мать сидела молча.      

Внезапно   Урсула сказала радостным голосом, ни к кому конкретно не обращаясь:      

– Мы с   Рупертом завтра женимся.      

Ее отец   натянуто обернулся.      

– Вы…   что? – воскликнул он.      

–   Завтра? – эхом подхватила Гудрун.      

–   Неужели! – сказала мать.      

Но   Урсула только загадочно улыбалась и ничего не ответила.      

– Завтра   женитесь! – резко воскликнул отец. – О чем это ты говоришь?      

–   Да, – сказала Урсула. – А почему бы и нет?      

Эти   слова, которые она так часто произносила, всегда выводили его из себя.      

– Все   уже готово – мы отправимся прямо к регистратору…      

В   комнате второй раз повисло молчание после этой беспечной недоговорки Урсулы.      

–   Урсула, это правда? – спросила Гудрун.      

– Можно   осведомиться, а зачем такая секретность? – несколько официально   потребовала ответа мать.      

– Никакой   секретности не было, – сказала Урсула. – Вы все знали.      

– Кто   знал? – отец уже перешел на крик. – Кто знал? Что ты хочешь сказать   своим «все знали»?      

Он впал   в один из своих припадков ярости и она тут же закрылась для него.      

–   Разумеется, вы знали, – ледяным тоном отрезала она. – Вы знали, что   мы собираемся пожениться.      

Повисла   угрожающая пауза.      

– Мы   знали, что ты собираешься замуж, так что ли? Знали! Да разве кто-нибудь о тебе   что-нибудь знает, ты, изворотливая стерва!      

–   Отец! – воскликнула Гудрун, громко выражая свой протест и заливаясь   румянцем, затем холодным, но ласковым тоном, чтобы дать понять сестре, что ей   не следует проявлять строптивость, заметила: – Урсула, по-моему, это весьма   скоропалительное решение.      

– Нет,   вовсе нет, – ответила Урсула с той же приводящей в ярость   беззаботностью. – Он уже многие недели ждет, чтобы я согласилась – он даже   выправил разрешение. Только я, я сама была не готова. А теперь я готова – что   же тут такого неприятного?      

–   Совершенно ничего, – сказала Гудрун, но в ее тоне звучал холодный   укор. – Ты вольна поступать так, как тебе заблагорассудится.      

– Ты   готова – ты, в этом-то все дело, да? «Я сама была не готова», – с издевкой   передразнил он ее. – Ты и только ты, вот что важно, не так ли?      

Она   взяла себя в руки и наклонила голову вперед, а в ее глазах загорелось   угрожающее желтое пламя.      

– Важно   для меня, – уязвленно и оскорбленно сказала она. – Я знаю, что больше   я не важна ни для кого. Ты просто хочешь давить на меня – тебя никогда не   заботило, счастлива ли я.      

Он   подался вперед и наблюдал за ней с таким напряженным лицом, что казалось, от   него сейчас полетят искры.      

–   Урсула, о чем ты говоришь? Придержи язык, – выкрикнула ее мать.      

Урсула   резко развернулась, и ее глаза сверкнули огнем.      

– Нет,   не буду! – воскликнула она. – Я не собираюсь придерживать язык и   терпеть его издевки. Какая разница, когда я выйду замуж – разве это что-нибудь   меняет? Это не касается никого, кроме меня.      

Ее отец   напрягся и подобрался, словно готовящийся к прыжку кот.      

– Не   касается? – закричал он, приближаясь к ней. Она отшатнулась от него.      

– Нет,   как это может кого-то касаться? – ответила она, задрожав, но все еще   упорствуя.      

–   Значит, мне все равно, что ты делаешь – что с тобой станет? – воскликнул   он странным голосом, похожим на вопль.      

Мать и   Гудрун стояли сзади, словно во власти гипноза.      

–   Да, – отрезала Урсула. Отец подошел очень близко к ней. – Ты просто   хочешь…      

Она   знала, что это было опасно, и замолчала. Он весь подобрался, каждый его мускул   был наготове.      

– Что   же? – вызывающе провоцировал он ее.      

–   …давить на меня, – пробормотала она, и не успели ее губы еще договорить,   как его рука дала ей такую пощечину, что девушка отлетела чуть ли не к двери.      

–   Отец! – прознительно вскрикнула Гудрун. – Это ужасно!      

Он   стоял, не двигаясь. Урсула пришла в себя и ее рука уже сжала ручку двери. Она   медленно оправлялась от его удара. А он уже сомневался в правильности своего   поступка.      

– Это   правда, – заявила она, непокорно поднимая голову и в ее глазах заблестели   слезы. – Чего стоит вся твоя любовь, разве она когда-нибудь чего-нибудь   стоила? – только давление, отрицание и тому подобное.      

Он вновь   приближался к ней, его движения были странными, напряженными, его рука сжалась   в кулак, а на лице появилось выражение человека, который вот-вот совершит   убийство. Но она быстро, словно молния, вылетела из двери и они услышали, как   она быстро поднимается по лестнице.      

Он   несколько мгновений стоял и смотрел на дверь. Затем, словно побитое животное,   развернулся и побрел к своему месту у камина.      

Гудрун   была совершенно бледной. И только услышала, как в мертвой тишине раздался   холодный и злой голос матери:      

–   Знаешь, не стоит обращать на нее столько внимания.      

И вновь   повисло молчание, и каждый из присутствующих погрузился в мир собственных   переживаний и мыслей.      

Внезапно   дверь открылась вновь: Урсула, одетая в шляпку и шубку, держала в руках   небольшой саквояж.      

–   Прощайте, – сказала она своим сводящим с ума, радостным, почти насмешливым   голосом. – Я пошла.      

И в   следующее мгновение дверь за ней закрылась, они услышали, как стукнула входная   дверь, а затем раздались ее быстрые шаги по садовой дорожке, затем гулко   закрылись ворота, и вскоре звук ее легкой поступи растворился в тишине. В доме   повисло гробовое молчание.      

Урсула   сразу же направилась на вокзал, торопясь и ни на что не обращая внимания,   словно на ее ногах были крылья. Поезда не было, значит, ей придется идти пешком   до железнодорожного узла. Она шла в темноте и начала рыдать, и рыдала горько, с   немой, детской мукой, свойственной тому, чье сердце разбито, она рыдала всю   дорогу, рыдала и в поезде. Время пролетело незаметно и неясно, она не знала, ни   где она проезжала, ни что происходило вокруг нее. Она просто изливала в слезах   свои бездонные глубины отчаянной, отчаянной тоски, ужасной тоски безутешного ребенка.      

Однако в   ее голосе была все та же оборонительная живость, когда она говорила с хозяйкой   Биркина у двери.      

– Добрый   вечер! Мистер Биркин дома? Можно к нему?      

– Да, он   дома. Он в кабинете.      

Урсула   проскользнула мимо женщины. Его дверь открылась. Она услышала его голос.      

–   Здравствуй! – удивленно воскликнул он, увидев, как она стоит, сжимая в   руках саквояж, со следами слез на лице. Она была из тех женщин, по лицу которых   было сразу видно, что они плакали – как у ребенка.      

– Я,   наверное, ужасно выгляжу, да? – спросила она, поежившись.      

– Нет,   ну что ты! Проходи, – он взял чемодан у нее из рук и ввел ее в кабинет.      

И тут же   ее губы задрожали, как у ребенка, который вновь вспомнил свою обиду, и слезы   вновь полились из глаз.      

– Что   случилось? – спросил он, обнимая ее.      

Она   громко рыдала, уткнувшись ему в плечо, а он обнимал ее, ожидая, пока она   успокоится.      

– Что   случилось? – снова спросил он, когда она немного успокоилась. Но она   только еще сильнее уткнулась лицом в его плечо, страдая, словно ребенок,   который не может объяснить.      

– Да в   чем же дело? – спросил он.      

Внезапно   она отстранилась, вытерла глаза, взяла себя в руки и села в кресло.      

– Отец   меня ударил, – проговорила она, сидя, сжавшись в комок, словно   нахохлившаяся птичка, и ее глаза лихорадочно блестели.      

– За   что?      

Она   отвернулась и не отвечала. Вокруг ее нежных ноздрей и дрожащих губ были жалкие   красные пятна.      

– За   что? – повторил он своим странным, мягким, глубоко проникающим голосом.      

Она   довольно вызывающе взглянула на него.      

– Потому   что я сказала, что мы собираемся завтра пожениться, а он стал на меня давить.      

– Как же   он на тебя давил?      

Ее рот   снова открылся, она вновь вспомнила эту сцену и на глаза опять навернулись   слезы.      

– Потому   что я сказала, что ему все равно – а так и есть, только меня обижает его жажда   власти надо мной, – сказала она и рыданья вырывались из ее горла все то   время пока она говорила, и это заставило его улыбнуться, так как казалось ему   ребячеством. Однако это было не ребячество, это было смертельное противостояние,   ужасная рана.      

– Это не   совсем так, – сказал он. – А даже если и так, то ты не должна была   этого говорить.      

– Это   так! Так! – рыдала она. – И я не позволю ему издеваться надо мной,   притворяясь, что он любит меня – когда это не так; ему все равно, разве он   может… нет, он не может…      

Он молча   сидел. Она тронула его до глубины души.      

– Ну,   раз он не может, тебе не нужно было выводить его из себя, – тихо ответил   Биркин.      

– А я   любила его, любила, – рыдала она. – Я всегда его любила, а он так со   мной обошелся…      

–   Значит, это любовь от противного, – сказал он. – Ничего страшного –   все будет в порядке. не о чем так плакать.      

– Нет   есть, – сказала она, – нет есть, есть.      

– И что?      

– Я   больше не желаю его видеть.      

– Пока   что... Не плачь, тебе все равно пришлось бы разорвать с ним отношения, так уж   вышло, не плачь.      

Он   подошел к ней и поцеловал ее красивые хрупкие волосы, нежно прикоснувшись к ее   мокрой щеке.      

– Не   плачь, – повторил он. – Не надо больше плакать.      

Он   прижал ее голову к себе, очень крепко и нежно.      

Наконец,   она успокоилась. Она подняла глаза и он увидел, что они широко раскрыты и   испуганы.      

– Ты не   хочешь меня? – спросила она.      

– Хочу   ли я тебя?      

Его   потемневшие, пристально смотрящие глаза озадачивали ее и не позволяли ей   продолжать ее игру.      

– Ты не   рад, что я пришла? – спросила она, опасаясь, что могла оказаться некстати.      

–   Нет, – ответил он. – Просто мне бы хотелось, чтобы не было этого   насилия – это так некрасиво – но, пожалуй, это было неизбежно.      

Она   молча наблюдала за ним. Казалось, он окаменел.      

– Но   куда же мне идти? – спросила она, чувствуя себя униженно.      

Он на   мгновение задумался.      

–   Останься здесь, со мной, – сказал он. – Мы такие же муж и жена   сегодня, какими будем завтра.      

– Но…      

– Я   скажу миссис Варли, – сказал он. – Не беспокойся.      

Он сидел   и смотрел на нее. Она чувствовала, как его потемневшие, пристальные глаза все   время смотрят на нее. Это слегка напугало ее. Она нервно убрала со лба волосы.      

– Я   уродина, да? – спросила она и высморкалась.      

Вокруг   его глаз от улыбки собрались морщинки.      

–   Нет, – сказал он, – к счастью, нет.      

И он   подошел к ней и схватил ее в объятия, точно она была его собственностью. Она   была настолько нежной и красивой, что ему было невыносимо смотреть на нее;   единственное, что он мог – прижать ее к себе. Сейчас, смыв с себя все своими   слезами, она была обновленной и хрупкой, словно только что распустившийся   цветок, цветок настолько новый, настолько нежный, такое совершенно освещенный   внутренним светом, что ему было невыносимо смотреть на нее, он должен спрятать   ее лицо у себя на груди, закрыть глаза и не смотреть на нее. В ней был   совершенность непорочного создания, что-то прозрачное и простое, словно яркий,   светящийся цветок, который, распустившись, замирает в первичном благоговении.   Она была такой свежей, такой удивительно чистой, такой незапятнанной. А он был   таким старым, тяжелые воспоминания пригибали его к земле. Ее душа была новой,   еще неопределившейся, в ней сияло непознанное. А его душа была темной и   мрачной, в ней осталось только одна крупинка живой надежды, подобно горчичному   зернышку. Но одна эта крупинка сочеталась с ее идеальной юностью.      

– Я   люблю тебя, – прошептал он, целуя ее и дрожа от чистой надежды, словно   человек, в котором зажглась чудесная живая надежда, которая была гораздо   сильнее оков смерти.      

Она не   могла знать, что это для него значит, что значили для него эти несколько слов.   Словно ребенок, она требовала доказательств, подтверждения и даже излишнего   подтверждения, поскольку все казалось ей шатким и неопределенным.      

Но она   никогда не смогла бы понять ту благодарную страсть, с которой он принял ее в   свою душу, крайнюю, невообразимую радость от сознания, что он живет и вполне   может стать спутником ее жизни, он, который был почти мертвецом, который почти   скатился из этого мира вместе со всеми другими представителями своей расы вниз   по склону механической смерти. Он боготворил ее, как старость боготворит   молодость, он воссиял в ней, потому что в нем все еще оставалась   одна-единственная крупица веры, делавшая его таким же молодым, как она, и   позволявшая ему быть равным ей. Брак с ней был для него воскрешением и жизнью[70].      

Но она   ничего этого не знала. Она хотела пользоваться своей властью, хотела, чтобы ей   поклонялись.      

Между   ними была огромная пропасть молчания. Как мог он рассказать ей о великолепии ее   красоты, у которой не было ни формы, ни веса, ни цвета, которая заключалась   только в неведомом золотом свете! Разве мог он знать, в чем заключалась для   него ее красота. Он говорил: «У тебя красивый нос, у тебя восхитительный   подбородок». Но эти слова звучали лживо, и она была разочарована и обижена.   Даже когда он говорил, шепча правду: «Я люблю тебя, я люблю тебя!», это была не   настоящая правда. Это было что-то, превосходящее любовь, некая радость от того,   что он сумел превзойти себя, отбросить прежнее существование. Как мог он   сказать «я», когда он был чем-то новым и непознанным, а вовсе не самим собой?   Это «я», эта старая формула прежних времен, была заблудившимся письмом.      

В этом   новом, наитончайшем блаженстве, в покое, пришедшем на смену познанию, не было   ни «я», ни «ты», а существовал только третий, нереализованный восторг, восторг   существования не поодиночке, а в соединении существа «я» и существа «она» в   одно новое целое, в новое, райское единство, обретенное от этой двойственности.      

Как   можно было сказать: «Я люблю тебя», если и «я», и «ты» перестали существовать,   если они оба стали совсем другими и превратились в новое существо, в котором   царило молчание, поскольку не было вопросов, на которые нужно было отвечать,   где все совершенно и едино. Речь может существовать только между разными   частями. А в идеальном Единстве царит только идеальная тишина блаженства.      

       

На   следующий день они сочетались законным браком, и она сделала так, как он просил   ее – написала отцу и матери. Мать ответила письмом, отец промолчал.      

Она не   вернулась в школу. Она жила с Биркиным в его квартиле или на мельнице,   переезжая вместе с ним, когда переезжал он. И она не видела никого, кроме   Гудрун и Джеральда. Она смотрела на все странными, удивленными глазами, но   казалось, уже начинала что-то понимать.      

Однажды   днем они с Джеральдом разговаривали в уютном кабинете на мельнице. Руперт еще   не вернулся домой.      

– Ты   счастлива? – улыбаясь, спросил ее Джеральд.      

–   Очень! – воскликнула она взволнованно и слегка поежилась.      

– Да,   это видно.      

–   Правда? – удивленно воскликнула Урсула.      

Он   посмотрел на нее с полной смысла улыбкой.      

– Да,   безусловно.      

Она была   польщена. На мгновение она задумалась.      

– А   видно, что Руперт также счастлив?      

Он   прикрыл глаза и отвел взгляд в сторону.      

– О   да, – ответил он.      

–   Правда?      

– Да.      

Он   притих, как будто существовало что-то, о чем он не собирался говорить. Он   казался грустным.      

Она   очень чутко поняла намек. Она здала вопрос, который он хотел, чтобы она задала.      

– А   почему бы тебе тоже не стать счастливым? – спросила она. – У тебя   может быть то же самое.      

Он на   мгновение помедлил.      

– С   Гудрун? – спросил он.      

–   Да! – ответила она и ее глаза загорелись. Но было какое-то странное   напряжение, стесненность, словно они выдавали желаемое за действительное.      

– Ты   думаешь, что Гудрун получит меня и будет счастлива? – спросил он.      

– Да, я   уверена! – воскликнула она.      

Ее глаза   округлились от восторга. Однако в глубине души она чувствовала стеснение, она   понимала, что немного давит.      

– О, я   так рада, – добавила она.      

Он   улыбнулся.      

– Чему   ты так радуешься? – спросил он.      

– Я   радуюсь за нее, – ответила она. – Я уверена, что ты… что ты как раз   тот мужчина, который ей нужен.      

–   Правда? – спросил он. – И ты думаешь, что она согласится с тобой?      

– О   да! – торопливо воскликнула она. А затем, подумав, смущенно добавила: –   Хотя Гудрун не так проста, да? Не знаешь, что она будет делать через пять   минут. В этом она совсем не похожа на меня.      

Она   вроде бы даже рассмеялась над этим, но ее лицо при этом осталось слегка   озадаченным.      

– Ты   считаешь, что она во многом на тебя не похожа? – спросил Джеральд.      

Она   нахмурилась.      

– Нет,   во многом мы похожи. Но я никогда не знаю, что она будет делать, когда   подворачивается что-то новое.      

– Вот   как? – спросил Джеральд. Он помолчал несколько мгновений. Затем сделал   неуверенный жест. – В любом случае, я собирался попросить ее уехать со   мной на Рождество, – сказал он очень тихо и осторожно.      

– Уехать   с тобой? Ты имеешь в виду, на какое-то время?      

– На   столько, насколько ей будет угодно, – сказал он с неодобрительным жестом.      

Они оба   ненадолго замолчали.      

–   Разумеется, – в конце концов, сказала Урсула, – может, она ждет не   дождется, когда выйдет замуж. Вот увидишь!      

–   Да, – улыбнулся Джеральд. – Увижу. А если вдруг она не пожелает? Как   ты считаешь, захочет она съездить со мной за границу на несколько дней или на   пару недель?      

– Думаю,   да, – сказала Урсула. – Я спрошу ее.      

– А   может, нам поехать всем вместе?      

– Всем   вместе? – лицо Урсулы вновь засияло. – О, это было бы великолепно,   как ты считаешь?      

–   Необычайно великолепно, – сказал он.      

– Вот   тогда ты и посмотришь, – сказала Урсула.      

– На   что?      

– Как   пойдут дела. По-моему, лучше провести медовый месяц перед свадьбой, как   по-твоему?      

Ей   понравилась ее собственная острота. Он рассмеялся.      

– В   некоторых случаях, – сказал он. – Хотелось бы мне, чтобы это был как   раз мой случай.      

–   Правда! – воскликнула Урсула. А затем с сомнением добавила: – Да, возможно   ты и прав. Нужно получать удовольствие.      

Немного   погодя пришел Биркин и Урсула передала ему их разговор.      

–   Гудрун! – воскликнул Биркин. – Да она прирожденная любовница, также   как Джеральд прирожденный любовник – amant en titre. Если, как кто-то сказал,   все женщины делятся на жен и любовниц, то Гудрун любовница.      

– А   мужчины либо любовники либо мужья, – воскликнула Урсула. – А разве   нельзя сочетать два в одном?      

– Одно   исключает другое, – рассмеялся он.      

– Тогда   мне нужен любовник, – воскликнула Урсула.      

– Нет,   не нужен, – сказал он.      

– Нужен,   нужен, – возопила она.      

Он   поцеловал ее и рассмеялся.      

Через   два дня после этого Урсула должна была забрать свои вещи из бельдоверского   дома. Она не сделала это и семья уехала. Гудрун же сняла квартиру в   Виллей-Грин.      

Урсула   не виделась с родителями с того момента, как вышла замуж. Она плакала из-за их   разрыва и, однако, как же хорошо все завершилось! Хорошо это или плохо, но она   не могла пойти к ним. Поэтому ее вещи остались там и однажды днем они с Гудрун   решили пройтись и забрать их.      

День   выдался морозный, и когда они добрались до дома, небо было уже расцвечено   красным. Темные окна зияли, словно прогалы, и уже только поэтому дом выглядел   пугающе. При виде пустой, обезлюдевшей прихожей в сердца девущек проник ледяной   холод.      

– Не   думаю, чтобы я осмелилась прийти сюда в одиночку, – сказала Урсула. –   Здесь страшно.      

–   Урсула! – воскликнула Гудрун. – Разве это не удивительно! Можешь ли   ты вообразить себе, что ты жила в этом месте и никогда этого не ощущала! Я же   не представляю себе, как жила здесь день за днем и не умирала от страха.      

Они   заглянули в большую столовую. Это была комната приличных размеров, но для них   сейчас и подвал показался бы более уютным. Огромные эркерные окна были   неприкрытыми, пол был голым и темные плинтуса шли вокруг светлых досок.      

На   выцветших обоях темнели темные пятна в местах, где стояла мебель и где висели   картины. Ощущение стен – сухих, тонких, легких, – и тонких досок пола,   бледных, с темными плинтусами, – все это слилось в уме в одну пелену.   Чувства ничего не воспринимали, это было ограждение без наполнения, потому что   эти стены были сухими и бумажными. Стояли ли они на земле или же были частью   картонной коробки? В очаге лежала куча жженой бумаги и обрывки листов, еще не   успевших сгореть.      

– Только   представь себе, что мы здесь проводили свои дни! – воскликнула Урсула.      

– Я знаю, –   воскликнула Урсула. – Это слишком омерзительно. Какими же мы должны быть,   если мы наполняли вот это!      

–   Отвратительно! – сказала Урсула. – Это действительно отвратительно.      

И она   признала в полусгоревших обрывках, лежавших под каминной решеткой, обложки   журнала «Вог» – полусгоревшие образы нарядных женщин.      

Они   прошли в гостиную. Еще одно облако сжатого воздуха, лишенное веса или материи,   и только ощущение невыносимого бумажного заточения в пустоте. Кухня выглядела   более внушительно, потому что полы в ней были из красной плитки и здесь стояла   плита, холодная и ужасающая.      

Девушки   стали подниматься наверх и их каблуки гулко стучали по голым ступенькам. Каждый   звук эхом отдавался в их сердцах. В спальне Урсулы вдоль стены стояли ее вещи –   чемодан, корзина для рукоделия, несколько книг, громоздкие пальто, шляпная   коробка, – все это одиноко стояло во всеобщей сумрачной пустоте.      

–   Веселенькое зрелище, да? – сказала Урсула, глядя на свои позабытые   вещички.      

–   Очень, – ответила Гудрун.      

Девушки   начали перетаскивать все к входной двери. Вновь и вновь раздавались их гулкие,   порождавшие эхо шаги. Весь дом, казалось, порождал вокруг них гулкое эхо   необитаемости. Отдаленные пустые, невидимые комнаты создавали почти   непристойные вибрации.      

Они чуть   ли не бегом вынесли на улицу последние вещи.      

Но было   холодно. Они ждали Биркина, который должен был приехать за ними на машине. Они   вновь вбежали в дом и отправились наверх в родительскую спальню, чьи окна   выходили на дорогу и на поля, над которыми виднелось предзакатное небо, прорезанное   черными и красными полосами и на котором не было солнца.      

Они   уселись на подоконник и стали ждать. Обе девушки оглядывали комнату. Она была   пустой, и с полным отсутствием какой-либо мысли, что было необыкновенно   удручающе.      

– И   правда, – сказала Урсула, – эта комната не могла быть святилищем, да?      

Гудрун   посмотрела на нее пристальным взглядом.      

– Это   невозможно, – ответила она.      

– Как   подумаю об их жизни – отца и матери, об их любви, их браке и о нас, детях, о   нашем воспитании – была бы у тебя такая жизнь, глупышка?      

–   Никогда, Урсула.      

– Их   жизни, они кажутся совершенно пустыми, в них нет смысла. Даже если бы они не   встретились, не поженились и не жили вместе, разве это имело какое-нибудь   значение?      

–   Разумеется, ничего нельзя сказать наверняка, – сказала Гудрун.      

– Нет.   Но если я вдруг пойму, что моя жизнь будет такой, как это, глупышка, – она   схватила Гудрун за руку, – я сбегу.      

Гудрун   на мгновение замолчала.      

– Если   говорить откровенно, то никто не собирается жить обыденной жизнью – такое даже   не приходит в голову, – ответила Гудрун. – С тобой, Урсула, все   по-другому. Рядом с Биркиным ты никогда не будешь жить обыденной жизнью. Он   особенный. Но с обычным человеком, чья жизнь сосредоточена в одном месте, брак   просто невозможен. Хотя, возможно, и я даже в этом уверена, есть тысячи женщин,   которые желают именно этого и только об этом и мечтают. Но одна мысль об этом   приводит меня в безумный ужас. Хочется быть свободной, стоять выше всего этого,   человек должен быть свободным. Можно отказаться от всего остального, но свободу   нужно сохранить – нельзя привязывать себя к Пинчбек-стрит 7, или   Сомерсет-драйву или к усадьбе Шортландс. Ни один мужчина не стоит такой жертвы   – ни один! Для того, чтобы выйти замуж, нужно иметь свободую волю или не иметь   ничего, для этого нужно иметь собрата по оружию, Glücksritter2. А   человек с положением в нашем мире – это просто невозможно, невозможно!      

– Какое   чудесное слово – Glücksritter! – воскликнула Урсула. –   Гораздо красивее, чем солдат удачи.      

–   Правда? – сказала Гудрун. – Я бы отправилась скитаться по миру с   Glücksritter[71].   Но иметь дом, установленные порядки! Урсула, только подумай, что это значит!   Подумай!      

– Я   понимаю, – сказала Урсула. – У меня уже был один дом – и этого мне   достаточно.      

– Вполне   достаточно, – сказала Гудрун.      

–   «Маленький серый домик на западе», – иронично процитировала Урсула.      

– Это   даже звучит как-то серо, не находишь? – мрачно сказала Гудрун.      

Их   разговор был прерван звуком машины. Приехал Биркин. Урсула удивилась, что в ней   сразу же загорелся огонь, что все проблемы с серыми домиками на западе сразу же   остались в стороне.      

Они   услышали, как его каблуки затопали по полу прихожей.      

– Есть   здесь кто-нибудь? – позвал он и его голос живым эхом пронесся по дому.      

Урсула   улыбнулась про себя. Ему тоже было не по себе в этом месте.      

– Есть!   Мы здесь, – крикнула она вниз.      

И они   услышали, как он быстро побежал вверх по ступенькам.      

–   Похоже, здесь живут призраки, – сказал он.      

– В   таких домах призраки не живут – ведь у этих домов никогда не было   индивидуальности, а призраки обитают только там, где есть что-то особенное.      

–   Согласен. Итак, вы тут оплакивали прошлое?      

–   Да, – мрачно сказала Гудрун.      

Урсула   рассмеялась.      

– Мы   оплакиваем не то, что оно прошло, а то, что оно вообще было, – сказала   она.      

–   А! – с облегчением сказал он.      

Он на   минуту присел. Урсула подумала, что в его внешности было что-то очень светлое и   живое. От этого даже бессыдная пустота этого дома становилась незаметной.      

– Гудрун   говорит, что даже думать боится о том, что выйдет замуж и ей придется жить в   одном и том же доме, – со значением сказала Урсула – они понимали, что это   относилось к Джеральду.      

Он умолк   на несколько мгновений.      

–   Ну, – сказал он, – если ты заранее знаешь, что это тебе невыносимо,   то ты в безопасности.      

– В   полной! – ответила Гудрун.      

– Почему   каждая женщина считает, что цель ее жизни – найти мужа и обрести маленький   серый домик на западе? Почему это цель ее жизни? Разве должно быть так? –   спросила Урсула.      

– Il   faut avouir le respect de ses betises[72], –   сказал Биркин.      

– Но не   обязательно уважать betise прежде, чем ты свяжешь себя ими, – рассмеялась   Урсула.      

– В   таком случае, des betises du papa?[73]      

– Et de   la maman[74], – насмешливо   добавила Гудрун.      

– Et des   voisins[75], – сказала Урсула.      

Они   засмеялись и поднялись с места. Темнело. Они перенесли вещи в машину. Гудрун   заперла опустевший дом. Биркин зажег фары. Во всем этом чувствовалась какая-то   радость, словно они отправлялись в путешествие.      

–   Остановитесь у «Коулсонз». Мне нужно оставить там ключ, – сказала Гудрун.      

–   Хорошо, – сказал Биркин, и они отправились в путь.      

Они   притормозили на главной улице. В магазинах начали зажигать свет, запоздавшие   шахтеры спешили домой по мостовым – едва заметные тени в серой одежде, покрытой   пылью шахт, двигались в голубой дымке. Но их ноги, шаркая по мостовым,   создавали многоголосый резкий звук.      

С какой   радостью Гудрун вышла из магазина и села в машину и унеслась прочь вниз по   холму от осязаемого заката, вместе с Урсулой и Биркиным! Каким захватывающим   приключением казалась ей в это мгновение жизнь! Как глубоко и как неожиданно   она позавидовала Урсуле! Жизнь для нее была такой быстрой, точно открытая   дверь, такой беззаботной, словно не только этот мир, но и мир прошлого и   будущего ничего для нее не значили. О, если бы только она могла быть такой, ей   не осталось бы ничего желать. Потому что всегда, кроме моментов волнения, она   чувствовала в себе пустоту. Она была не уверена в себе. Она чувствовала, что   сейчас, наконец-то, когда Джеральд любил ее так сильно и страстно, она жила   полной и законченной жизнью. Но когда она сравнивала себя с Урсулой, в ее душе   появлялась зависть, неудовлетворенность. Она не была удовлетворена, вот   что, – и ей никогда не суждено было стать удовлетворенной.      

Чего ей   не хватало сейчас? Брака – восхитительной стабильности брака. Она хотела этого,   чтобы там она ни говорила, она говорила неправду. Старая идея брака нравилась   ей даже теперь – брака и семейного очага. И в то же время ее рот кривился,   когда она произносила эти слова. Она думала о Джеральде и Шортландсе – брак и   дом! Ладно, хватит. Он много значил для нее, но… Возможно, она не из тех, кто   хочет жить в браке. Она была одной из отверженных в этой жизни, перекати-поле,   у которого нет корней. Нет, нет, так не могло быть. Она внезапно представила   себе залитую розовым светом комнату, себя в красивом платье и представительного   мужчину во фраке, который обнимал ее перед камином и целовал ее. Эту картину   она назвала «Семейный очаг». Ее вполне можно было бы выставить в Королевской   Академии.      

–   Поехали, выпьешь с нами чаю! Поехали! – предложила Урсула, когда они   подъехали к коттеджу Гудрун в Виллей-Грин.      

–   Большое спасибо, но мне нужно домой, – сказала Гудрун, хотя ей очень   хотелось поехать дальше с Урсулой и Биркиным.      

Это   казалось ей истинной жизнью. Однако какая-то нерешительность не позволила ей.      

–   Пойдем! Это было бы здорово, – упрашивала Урсула.      

– Мне   ужасно жаль – мне бы очень хотелось, но я не могу, правда, не могу.      

Она   торопливо вышла из машины, вся дрожа.      

– Ну   почему? – донесся до нее разочарованный голос Урсулы.      

– Нет, я   правда не могу, – раздались в темноте жалобные, полные горечи слова.      

– С   тобой все будет в порядке? – спросл ее Биркин.      

–   Конечно! – сказала Гудрун. – Спокойной ночи!      

–   Спокойной ночи! – попрощались они.      

–   Приходи в любое время, мы всегда будем тебе рады, – сказал Биркин.      

–   Большое спасибо, – отозвалась Гудрун странным голосом в нос, в котором слышалась   горесть одиночества, что очень озадачило его.      

Она   повернулась к воротам своего коттеджа, а они поехали дальше. Но она мгновенно   развернулась и проводила взглядом машину, которая, уезжая, постепенно   растворялась в дымке. И когда она шла по дорожке к своему чужому для нее дому,   ее сердце было наполнено непонятной горечью.      

В   прихожей стояли напольные часы, а в циферблат было вмонтировано круглое,   румяное, радостное лицо с глазами-прорезями, которое наклонялось в одну   сторону, когда тикали часы, и которое самым странным образом строило ей глазки,   и возвращалось в исходное положение с тем же самым нежным выражением, когда   маятник снова колебался. Это глупое гладкое румяно-коричневое лицо всегда   пристально пялилось на нее с нежностью. Несколько минут она стояла и   разглядывала его, пока ее не охватило ужасное чувство отвращения и она   засмеялась сама над собой бессмысленным смехом. А лицо все раскачивалось и   строило ей глазки то с одной стороны, то с другой, то с одной, то с другой. О,   как же несчастна она была! В самом эпицентре своего наиболее ощутимого счастья,   какой же несчастной она была!      

Она   взглянула на стол. Варенье из крыжовника и все тот же домашний пирог, в котором   было слишком много соды! Хотя варенье из крыжовника было вкусным, его не часто   удавалось достать.      

Она весь   вечер хотела пойти на мельницу. Но она отказывала себе в этом. Вместо этого она   пошла туда на следующий день. Она была рада, что застала Урсулу одну. В доме   была чудесная, интимная, укромная атмосфера. Они говорили бесконечно, получая   наслаждение от разговора.      

– Мне   кажется, ты здесь очень счастлива, – сказала Гудрун сестре, взглянув на   свои яркие глаза в зеркало.      

Она   всегда завидовала, иногда даже с отвращением, странной положительной   наполненности, которая царила вокруг Урсулы и Биркина.      

– Как   красива эта комната, – громко сказала она. – Это покрытие с грубым   плетением – у него такой чудесный цвет – цвет холодного света!      

Оно   казалось ей совершенным.      

–   Урсула, – через некоторое время спросила она ничего не выражающим   голосом, – ты знаешь, что Джеральд Крич предложил, чтобы мы все вместе   уехали на Рождество?      

– Да, он   говорил об этом с Рупертом.      

Жаркий   румянец залил щеки Гудрун. Она какое-то время молчала, словно ошарашенная, не   зная, что сказать.      

– А тебе   не кажется, – сказала она наконец, – что это удивительно дерзко?      

Урсула   рассмеялась.      

– Вот за   это-то я его и люблю, – сказала она.      

Гудрун   замолчала. Было очевидно, что хотя ее и убивало, что Джеральд осмелился сделать   такое предложение Биркину, эта идея ей необычайно нравилась.      

– Мне   кажется, в Джеральде есть чудесная простота, – сказала Урсула, – и в   то же время он отрицает все и вся! О, мне кажется, что он очень милый.      

Гудрун   несколько мгновений ничего не отвечала. Она должна была преодолеть оскорбление,   которое было нанесено ей таким вольным распоряжением ее свободы.      

– А ты   знаешь, что ему ответил Руперт? – спросила она.      

– Он   сказал, что это было бы удивительно весело, – сказала Урсула.      

Гудрун вновь   опустила глаза и замолчала.      

– Ты   думаешь, что так и будет? – осторожно спросила Урсула.      

Она   никогда не была уверена, как много оборонительных сооружений возвела вокруг   себя Гудрун.      

Гудрун с   трудом подняла голову, но продолжала смотреть в сторону.      

– Мне   кажется, что это может быть необычайно весело, как ты и говоришь, –   ответила она. – Но ты не считаешь, что это уж слишком большая вольность –   разговаривать о таких вещах с Рупертом, который всего-навсего… понимаешь, что я   имею в виду, Урсула – это напоминает, как двое мужчин организуют развлечения с   какими-то маленькими type[76],   которых они сняли. О, я считаю, что это совершенно непростительно!      

Она так   и сказала по-французски – type.      

Ее глаза   вспыхнули, ее лицо залилось румянцем и приняло замкнутое выражение. Урсула не   сводила с нее глаз, ощущая испуг – больше всего ее пугало, что Гудрун сейчас   казалась ей совершенно заурядной, настоящей маленькой type. Но она не   осмеливалась признаваться себе в таких мыслях – только не сейчас.      

– О   нет, – воскликнула она, заикаясь. – О нет, все не так, нет! Нет, я   считаю, что эта дружба между Рупертом и Джеральдом просто прекрасна. В ней   столько простоты – они могут сказать друг другу все, что угодно, как братья.      

Гудрун   еще больше покраснела. Ей было невыносимо думать, что Джеральд выдал ее – даже   Биркину.      

– А ты   считаешь, что у братьев есть право поверять друг другу такие тайны? –   спросила она в глубокой ярости.      

–   Да, – сказала Урсула. – Все, что они говорят, совершенно   прямолинейно. Нет, больше всего меня удивляет в Джеральде то, насколько простым   и прямым он может быть! А ты понимаешь, для этого нужно быть неординарным   человеком. Большая часть мужчин говорит уклончиво, они такие трусы.      

Но   Гудрун сидела молча, охваченная яростью. Ей хотелось, чтобы все, что она   собиралась предпринять, оставалось в тайне.      

– Ты   поедешь? – спросила Урсула. – Поехали, мы все будем так счастливы!   Есть что-то, что мне очень нравится в Джеральде – он гораздо более мил, чем я   предполагала. Он свободен, Гудрун, он действительно свободен.      

Гудрун   все еще неприязненно молчала, замкнувшись в себе. Но в конце концов она   заговорила.      

– Ты   знаешь, куда он предлагает ехать? – спросила она.      

– Да. В   Тироль, куда он ездил, когда жил в Германии – чудесное место, куда ездят   студенты, маленькое, отдаленное и чудесное, как раз для занятий зимними видами   спорта!      

Сердитая   мысль пронеслась в уме Гудрун: «Все-то они знают».      

– Да –   громко сказала она, – это в сорока километрах от Иннсбрука, так?      

– Точно   не знаю, но это будет великолепно, разве не так? Высоко в горах, на девственном   снегу…      

– Просто   замечательно! – саркастически отрезала Гудрун.      

Урсула   была озадачена.      

–   Разумеется, – сказала она, – по-моему, Джеральд сказал это Руперту   только для того, чтобы это не выглядело, будто он собирается развлекаться с   потаскухами...      

– Я   прекрасно знаю, – сказала Гудрун, – что он довольно часто имеет дело   с женщинами такого сорта.      

– Да что   ты! – воскликнула Урсула. – Что ты такого узнала?      

– Я   узнала про модель из Челси, – холодно сказала Гудрун.      

Теперь   замолчала Урсула.      

–   Ну, – сказала она через некоторое время с сомнительным смешком. –   Надеюсь, он хорошо провел с ней время.      

От этих   слов лицо Гудрун омрачилось еще больше.      

 Глава XXVIII      

Гудрун в кафе   «Помпадур»      

       

Приближалось   Рождество, и вся четверка готовилась сняться с места. Биркин и Урсула паковали   свои малочисленные вещи, готовясь отправить их в выбранную ими страну, туда,   где они в конце концов решат остановиться. Гудрун была необычайно взволнована.   Ей нравилось быть в полете.      

Она и   Джеральд собрались раньше, поэтому они решили поехать в Иннсбрук, где они   должны были встретиться с Урсулой и Биркиным, через Лондон и Париж. В Лондоне   они провели всего одну ночь. Они отправились в мюзик-холл, а после этого в кафе   «Помпадур».      

Гудрун   всем сердцем ненавидела кафе, однако, как и все знакомые ей художники, она   постоянно сюда возвращалась. Ее раздражала вся эта атмосфера мелочной   греховности, мелочной зависти и второсортного искусства. Тем не менее, когда   она бывала в городе, она неизменно приходила сюда. Ее так и тянуло вернуться в   этот маленький, медленно вращающийся водоворот, средоточие разложения и порока   – просто, чтобы взглянуть на него.      

Девушка   сидела рядом с Джеральдом, потягивала какой-то сладковатый ликер и с мрачной   угрюмостью разглядывала сидящие за столиком разношерстные компании. Она ни с   кем не здоровалась, но молодые люди часто кивали ей с какой-то насмешливой   фамильярностью, она же притворялась, что не узнает их. Ей нравилось сидеть   здесь с горящими щеками, сумрачным и хмурым взглядом наблюдать за ними со   стороны, точно за животными в зверинце, где обитают только похожие на обезъян   деградировавшие существа. Боже, что тут была за отвратительная компания! От   отвращения и ярости кровь сворачивалась в ее жилах в густую, темную массу. И в   то же время она не могла сдвинуться с места, она должна была продолжать   смотреть. Иногда люди заговаривали с ней. Из каждого уголка кафе на нее   таращились люди – мужчины, оглядываясь через плечо, женщины – выглядывая из-под   шляпок.      

Здесь   собралась все та же публика – в одном углу сидел Карлайон в компании своих   учеников и девушки, Халлидей, Либидников и Киска, – все они были там.   Гудрун наблюдала за Джеральдом. Она увидела, как его глаза на какой-то миг   остановились на Халлидее и его спутниках. Они ждали, чтобы он обратил на них   внимание – они кивками приветствовали его, он кивнул в ответ. Они захихикали и   зашушукались. Джеральд не сводил с них с пристального сияющего взгляда. Он   видел, что они просили о чем-то Киску.      

В конце   концов она поднялась с места. На ней было затейливое платье из темного шелка,   на котором разноцветные мазки и пятна создавали интересную пестроту. Она   похудела, взгляд же стал еще более страстным, еще более порочным. Во всем   остальном она осталась прежней. Джеральд с тем же пристальным блеском в глазах   смотрел, как она шла к нему. Она протянула ему свою худую смуглую руку.      

– Как   поживаешь? – спросила она.      

Он пожал   ей руку, но не встал и не пригласил ее присесть, предоставив ей стоять возле   столика. Она недоброжелательно кивнула Гудрун, с которой никогда не была   знакома лично, но которую не раз видела и о которой много слышала.      

–   Прекрасно, – сказал Джеральд. – А ты?      

– У меня   все хор’ошо. А как дела у Р’уперта?      

– У   Руперта? Тоже все отлично.      

– Да, но   я не об этом. Он вроде бы собирался жениться?      

– О да,   он женился.      

В глазах   Киски взметнулось жаркое пламя.      

– Так он   все же решился, да? Когда он женился?      

– Неделю   или две назад.      

–   Пр’авда! Он нам не писал.      

– Нет.      

– Вот   именно. Тебе не кажется, что он поступил чер’есчур’ нехор’ошо?      

Последнюю   фразу она произнесла вызывающим тоном, давая понять, что видит, как Гудрун   прислушивается к их разговору.      

– Думаю,   сам он так не считает, – ответил Джеральд.      

– Почему   же? – упорствовала Киска.      

Но   ответа не последовало. В маленькой изящной коротковолосой девушке, стоявшей   рядом с Джеральдом, чувствовалась неприятная насмешливая напористость.      

– Ты   надолго в город? – спросила она.      

– Завтра   уезжаю.      

– А,   только на один вечер. Придешь поболтать с Джулиусом?      

– Не   сегодня.      

–   Хорошо. Я так ему и передам.      

А затем   с дьявольской ноткой добавила:      

– У тебя   цветущий вид.      

– Да, я   знаю.      

Джеральд   говорил довольно спокойно и просто, но в глазах мелькали сатирические искорки.      

– Ты   хорошо проводишь время?      

Этими   словами, произнесенными ровным, бесстрастным и спокойным голосом, она хотела   задеть Гудрун.      

–   Да, – совершенно бесцветным голосом ответил он.      

– Как   жаль, что ты не пр’идешь на квар’тир’у. Ты изменяешь своим др’узьям.      

– Не   всегда, – ответил он.      

Она кивком   попрощалась с ними и медленно направилась к своим спутникам. Гудрун смотрела на   ее необычную походку – она шла, выпрямив спину и покачивая бедрами. Вскоре   раздался ее ровный, монотонный голос.      

– Он не   придет – он будет занят в другом месте, – говорил он.      

За   столиком опять раздался смех, приглушенный шепот и издевки.      

– Это   твоя знакомая? – спросила Гудрун, спокойно поднимая глаза на Джеральда.      

– Я жил   в квартире Халлидея вместе с Биркиным, – сказал он, глядя в ее спокойные   глаза. И она поняла, что Киска была одной из его любовниц – а он понял, что она   это поняла.      

Гудрун   огляделась и знаком подозвала официанта. Из всего разнообразия напитков она   выбрала коктейль со льдом. Джеральд удивился – он чувствовал, что что-то было   не так.      

Все в   компании Халлидея были навеселе и каждый стремился сказать гадость. Они громко   обсуждали Биркина, высмеивая его по любому поводу, особенно же доставалось ему   в связи с его женитьбой.      

– О, не   заставляйте меня вспоминать о Биркине, – пищал Халлидей. – Меня от   него страшно тошнит. Он еще хуже Иисуса. «Боже, что же мне сделать, чтобы   спасти свою душу!»      

Он пьяно   хихикнул.      

–   Помните письма, – раздался быстрый голос русского, – которые он нам   посылал? «Желание священно…»      

– О   да! – воскликнул Халлидей. – О, они неподражаемы. Кстати, одно   завалялось у меня в кармане. Уверен, что оно там.      

Он   вытащил из своей записной книжки груду бумажек.      

–   Уверен, что оно – ик! О Боже! – здесь.      

Джеральд   и Гудрун сосредоточенно наблюдали.      

– О да,   как – ик! – великолепно! Не смеши меня, Киска, а то я икаю. Ик! – они   все засмеялись.      

– О чем   он там пишет? – спросила Киска, наклоняясь вперед, и ее темные мягкие   волосы упали вперед и заколыхались вокруг лица. В ее маленькой, продолговатой   черной голове было что-то на удивление непристойное, особенно когда проглядывали   уши.      

–   Подожди – о, да подожди же! Не-ет, я его тебе не дам, я буду читать его вслух.   Зачитаю-ка я вам отрывки – ик! О Боже! Как вы думаете, если выпить воды, эта   икота пройдет? Ик! О, похоже, мне уже ничто не поможет.      

– Это не   то письмо, где он призывает объединить мрак и свет, не тут он говорит про Реку   Порока? – живо спросил Максим своим отчетливым голосом.      

– Думаю,   то самое, – ответила Киска.      

–   Неужели? А я и забыл – ик! – что это оно, – сказал Халлидей,   разворачивая письмо. – Ик! О да! Как великолепно! Это одно из лучших. «В   жизни каждой расы наступает момент, – читал он нараспев медленным, ясным,   как у проповедника, читающего Библию, голосом – когда желание разрушать   превосходит любое другое желание. У каждого человека в отдельности оно проявляется   в стремлении разрушить свою собственную сущность» – ик! – он замолчал и   поднял глаза.      

–   Надеюсь, он продолжает заниматься саморазрушением, – раздался бойкий голос   русского. Халлидей хихикнул и рассеянно откинулся назад.      

– В нем   уже нечего разрушать, – сказала Киска. – От него уже почти ничего не   осталось, поэтому его нужно просто затушить ногой, как окурок.      

– О, что   за чудесное письмо! Как я обожаю его читать! Думаю, оно даже излечило мою   икоту! – пискнул Халлидей. – Но стойте, я продолжаю. «Оно проявляется   в человеке как желание обратиться к своему истоку, вернуть себя назад, к   исходному, вернуться по волнам Реки Порока к первоначальному зачаточному   состоянию…! О, как же я его люблю! Это будет еще похлеще Библии.      

– Да –   Река Порока, – сказал русский. – Я припоминаю это выражение.      

– О, да   он только и говорит, что о Пороке, – сказала Киска. – Должно быть, он   сам развращен до невозможности, раз только об этом и думает.      

–   Именно! – подтвердил русский.      

–   Стойте, я же еще не закончил! Вот необыкновенно потрясающий отрывок! Ну-ка,   послушайте: «И через эту ретрогрессию, обращая созидательный поток жизни к его   истокам, мы обретаем знание и сверхзнание, ослепляющий экстаз от возможности   чувствовать с удвоенной силой». О, мне кажется, эти фразы великолепны до абсурда.   По-моему, эти фразы и высказывания Иисуса стоят друг друга. «А если, Джулиус,   ты хочешь испытать этот возвращающий к истокам экстаз вместе с Киской,   продолжай в том же духе, и ты его испытаешь. Но помни, что при этом где-то   глубоко в тебе существует желание позитивного созидания, потребность в   по-настоящему доверительных отношениях, которые ты захочешь выстроить, когда   закончится весь этот процесс активного разложения с его цветами грязи, когда он   в большей или меньшей степени обретет свое завершение». Мне очень интересно, о   каких это цветах грязи он тут говорит. Киска, ты самый настоящий цветок грязи.      

–   Спасибо – а ты кто в таком случае?      

– А я,   разумеется, еще один цветок, если верить этому письму! Мы все цветы грязи –   Fleurs – ик! – du mal! Это неподражаемо – Биркин перепахивает Ад –   раздирает на куски «Помпадур» – ик!      

–   Продолжай. Продолжай, – сказал Максим. – Что там дальше? Это так   занимательно!      

– Мне   кажется, что писать такое – ужасная наглость, – сказала Киска.      

– Да-да,   я тоже так думаю, – сказал русский. – У него мания величия,   разумеется, какая-то форма религиозной одержимости. Ему кажется, что он   Спаситель людей – давай, читай дальше.      

–   «Разумеется, – нараспев читал Халлидей, – разумеется, доброта и   милосердие сопровождали меня на протяжении всей моей жизни».      

Он   прервал чтение и хихикнул. А затем вновь принялся за письмо, растягивая слова,   как самый настоящий пастор.      

–   «Когда-нибудь это желание перестанет терзать нас – желание распадаться на части   – эта жажда отрицать все сущее и самих себя, раз за разом становясь все меньше   и меньше, вступать в близость с намерением разрушать, использовать секс как   орудие уменьшения собственной сущности, отнимая у двух великих стихий – мужчины   и женщины – их в высшей степени сложное единение, отвергать старые ценности,   превращаться в погоне за ощущениями в стадо дикарей, постоянно искать забвения   в необыкновенно омерзительных безумных и бесконечных ощущениях, пылать   разрушительным огнем и молиться, что он когда-нибудь выжжет твое нутро до тла».      

– Я хочу   уйти отсюда, – сказала Гудрун Джеральду и знаком подозвала официанта. Ее   глаза горели, щеки залил румянец. Странное воздействие письма Биркина,   прочитанного вслух фраза за фразой таким звучным и ясным монотонным голосом,   которым мог бы гордиться любой священник, было настолько сильным, что кровь   бросилась ей в голову и затмила ее рассудок.      

Пока   Джеральд оплачивал счет, она встала и подошла к столику Халлидея. Его спутники   уставились на нее.      

–   Извините, – сказала она. – Письмо, которое вы читали, оно подлинное?      

– О да, –   сказал Халлидей. – Самое что ни на есть подлинное.      

– Можно   мне посмотреть?      

Глупо   улыбаясь, он, словно завороженный, протянул ей листок бумаги.      

–   Спасибо, – сказала она.      

И она   развернулась и своей размеренной походкой направилась между столиками через всю   ярко освещенную комнату к выходу – с письмом в руке. Прошло какое-то время,   прежде чем кто-то понял, что произошло. Из-за столика Халлидея донеслись   нечленораздельные крики, кто-то начал свистесть и уже вскоре весь дальний угол   кафе свистел вслед удаляющейся Гудрун. Она смотрелась очень модно в сочетании   черного, зеленого и серебристого – на ней была ярко-зеленая блестящая, словно   панцирь насекомого, шляпка с полями из матовой зеленой ткани более темного   оттенка, отделанная по краям серебром; из блестящей же ткани было темно-зеленое   пальто с высоким серым меховым воротником и широкими меховыми манжетами;   видневшийся из-под пальто край платья из черного бархата отливал серебром,   чулки и туфли были серебристо-серыми. Она двигалась к двери с медлительным, светским   равнодушием. Швейцар подобострастно распахнул перед ней двери и, по ее кивку,   бросился к краю тротуара, свистом подзывая такси. Огни автомобильных фар   моментально вывернули из-за угла и подкатили к ней.      

Джеральд   удивленно шел за ней среди всего этого свиста, не понимая, что она натворила.   Он слышал, как Киска сказала кому-то:      

– Иди и   забери его у нее. Это неслыханно! Отправляйся и забери его у нее. Скажи   Джеральду Кричу – вон он пошел… Пойди и заставь его вернуть письмо.      

Гудрун   стояла возле дверцы такси, распахнутой для нее швейцаром.      

– В   отель? – спросила она, когда Джеральд торопливо вышел.      

– Куда   пожелаешь, – ответил он.      

–   Отлично! – сказала она. А затем водителю: «Отель Вогстафф, Бартон-стрит».      

Водитель   кивнул головой и опустил флажок.      

Гудрун   села в такси с неторопливым равнодушием хорошо одетой женщины, презирающей в   душе всех и вся. Но ее душа заледенела, так как нервы ее были на пределе.   Джеральд вслед за ней сел в такси.      

– Ты   забыл про швейцара, – холодно сказала она, слегка качнув шляпой.      

Джеральд   дал ему шиллинг. Мужчина отсалютовал им и они тронулись.      

– Из-за   чего весь сыр-бор? – спросил Джеральд с любопытством.      

– Я   ушла, захватив с собой письмо Биркина, – сказала она, и он увидел в ее   ладони смятый листок.      

Его   глаза удовлетворенно заблестели.      

–   О! – воскликнул он. – Грандиозно! Вот шайка тупиц!      

– Я была   готова их всех поубивать! – страстно воскликнула она. – Мусор! –   они все самый настоящий мусор! И почему Руперт такой идиот, что пишет им такие   письма? Зачем он только отдает часть души этим подонкам? Это невыносимо!      

Джеральда   озадачил ее странный порыв.      

Она же   не могла больше оставаться в Лондоне. Они должны уехать же первым утренним   поездом с Чаринг-Кросса. Когда они ехали по мосту, она, увидев, как сверкает   между огромными железными балками река, воскликнула:      

– Я   чувствую, что больше не смогу видеть этот омерзительный город – я не смогу   вновь вернуться сюда.      

 Глава XXIX      

На континенте      

       

Последние   недели перед отъездом Урсула провела в невероятном напряжении. Она была сама не   своя – она вообще перестала кем-то быть. Она жила тем, что должно было   произойти – скоро, скоро, очень скоро. Но пока что она жила только ожиданием.      

Она   отправилась навестить родителей. Это была неловкая, грустная встреча, которая   походила скорее на подтверждение разлуки, нежели на воссоединение. В их   отношении друг к другу проскальзывала растерянность, никто не знал, что   сказать, все безропотно подчинялись року, который вот-вот разбросает их в   разные стороны.      

В себя   она пришла уже только на корабле, который увлекал ее из Дувра в Остенд. Она   смутно помнила, что была с Биркиным в Лондоне, но Лондон был для нее одним   расплывчатым воспоминанием, как и то, как они ехали на поезде в Дувр. Все было   как во сне.      

И   наконец теперь, этой угольно-черной, довольно ветренной ночью она стояла на   корме корабля, ощущая движение волн и смотря на маленькие, одинокие огоньки,   мерцающие на побережье Англии, словно на побережье мира, которого не   существует. Наблюдая за тем, как они становятся все меньше и меньше, как их   поглощает глубокая и живая тьма, она почувствовала в своей душе какое-то   движение, говорящее о том, что она пробуждается от дурмана.      

– Давай   лучше встанем по ходу движения, хорошо? – предложил Биркин.      

Ему   хотелось стоять там, где он с каждой минутой становился ближе и ближе к месту   назначения. Они оставили свое прежнее место, последний раз взглянув на бледные   искры, сверкавшие из неоткуда, из дали, называемой Англией, и обратили свои   взгляды к черной бездне, расстилавшейся перед ними.      

Они   прошли вдоль правого борта к носу судна, мягко разрезавшего воду. В полной   темноте Биркин отыскал достаточно защищенный от ветра уголок, где лежал толстый   свернутый канат. Отсюда было рукой подать до самой крайней точки корабля, до   черного пространства, которое судну еще только предстояло пройти. Здесь они и   сели, закутавшись, укрывшись одним пледом, все теснее и теснее прижимаясь друг   к другу, пока им не стало казаться, что их тела слились и превратились в одно   существо. Было очень холодно, а вокруг был кромешный мрак.      

Кто-то   из команды судна прошел по палубе, темной, как и все остальное вокруг,   совершенно невидимой. Они различали только бледное пятно в том месте, где было   его лицо.      

Он   почувствовал их присутствие и, поколебавшись, остановился, а затем наклонился   вперед. Когда его лицо оказалось совсем рядом с ними, он увидел светлые пятна   их лиц. И он, точно призрак, удалился. Они наблюдали за ним, не произнося не   звука.      

Им   казалось, что они погрузились в полную тьму. Не было ни неба, ни земли, только   единая, абсолютная темнота, в которую они, казалось, тихо и сонно опускались,   подобно нераскрывшемуся семени, что летит в темном, безграничном пространстве.      

Они   забыли, где они находились, забыли о том, что есть и что было. Единственная   искорка сознания теплилась только в их сердцах, они сознавали лишь движение   через эту тьму, заполонившую все вокруг. Нос корабля с мягким плеском разрезал   темную ночь, разрезал неосознанно, слепо, продолжая двигаться вперед.      

Урсула   ничего не чувствовала – в ее душе жило одно ощущение нереального мира. Она   находилась среди этого чернильного мрака, но ее сердце охватило райское   блаженство, неведомое и нереальное. Ее сердце было наполнено восхитительным   светом, золотистым, словно темный мед, сладким, словно истома дня. Этот свет не   мог воссиять над миром, его обителью был неведомый рай, в который она   направлялась, – радость от существования, восторг от того, что можно было   жить непознанной, но истинно своей жизнью.      

Охваченная   экстатическим восторгом, она внезапно подняла к нему свое лицо, и он прикоснулся   к нему губами. Ее лицо было таким холодным, таким нежным, таким свежим, словно   море, что ему показалось, что он поцеловал цветок, постоянно омываемый волнами   прибоя.      

Но тот   блаженный восторг предвкушения, который ощущала она, ему был неведом. Его же   переполняло удивление от собственного превращения. Он, словно метеорит, летящий   по пропасти между двумя мирами, все глубже и глубже погружался в пучину   бесконечного мрака. Мир разлетелся на две части, а он несся по неописуемой   словами пустоте, словно незажженная звезда. То, что находится там, за пределом,   пока еще было не для него. Его тело наслаждалось лишь полетом.      

В   каком-то трансе он лежал, обнимая Урсулу. Он уткнулся лицом в ее тонкие,   хрупкие волосы, он вдыхал их запах вместе с морским воздухом и темнотой ночи. И   его душа познала покой: она перестала сопротивляться полету через неведомое.   Впервые во время этого последнего путешествия из жизни его сердце обрело полное   и абсолютное спокойствие.      

На   палубе послышалась какая-то суета. Они очнулись и поднялись на ноги. Как же   они, оказывается, замерзли и окоченели на ночном холоде! Но райское блаженство   в ее сердце и невыразимый словами темный покой в его, – это было   великолепно.      

Они   встали и взглянули вперед. Там, в темноте, виднелись тусклые огни. Они возвращались   в мир. Но это не был мир ее блаженста, и не мир его покоя. Это был   искусственный, нереальный мир фактов. И в то же время не совсем утраченный мир,   потому что в него перетекали покой и блаженство их сердец.      

Высадка   с корабля той ночью была странной и безрадостной, словно он перевез своих   пассажиров через Стикс в безлюдный потусторонний мир.      

На   темном крытом причале было сыро, огней почти не было, пассажиры гулко шагали по   деревянному трапу, везде царила темнота.      

Взгляд   Урсулы упал на огромные бледные волшебные буквы «ОСТЕНД», видневшиеся во тьме.   Все устремлялись вперед, в сумрачный воздух, слепо, с какой-то муравьиной   готовностью; носильщики громко разговаривали на ломанном английском, суетливо   несли тяжелые чемоданы, и когда они удалялись, их рубахи смутно белели во тьме;   Урсула стояла у длинного, низкого, обитого цинковыми листами ограждения, как и   сотни других призрачных людей. Этот длинный ряд сложенного багажа и   людей-призраков устремлялся в обширную, сырую тьму, а по другую сторону   ограждения бледные усатые чиновники в островерхих пилотках переворачивали   чемоданы вверх дном и чертили на них мелом крестик.      

Готово.   Биркин взял ручную кладь, и они пошли прочь, носильщик следовал за ними. Они   прошли через огромную дверь и вновь вышли в ночь – и, вновь на платформу! В   темном воздухе все еще слышались возбужденные, нечеловеческие голоса, вдоль   поезда сновали призрачные видения.      

– Кельн   – Берлин… – прочитала Урсула табличку, прикрепленную к борту поезда с одной стороны.      

– Нам   сюда, – сказал Биркин. И рядом с собой она увидела слова: «Эльзасс –   Лотарингия – Люксембург – Метц, Базель».      

– Вот   он, Базель!      

Подошел   носильщик:      

– A   Bâle – deuxième classe? – Voilà![77]      

И он   взобрался в высокий поезд. Они последовали за ним. Некоторые купе были уже   заняты. Но во многих свет не горел – там никого не было. Багаж был уложен,   носильщик получил свои чаевые.      

– Nous   avons encore? – поинтересовался Биркин, переводя взгляд сначала на часы, а   затем на носильщика.      

– Encore   une demi-heure[78].      

С этими   словами голубая униформа удалилась. Он был некрасивым и заносчивым.      

–   Идем, – сказал Биркин. – Здесь холодно. Давай перекусим.      

На   платформе был вагон-ресторан. Они пили горячий, жидкий кофе и ели длинные   рогалики, разрезанные пополам, в разрез которых была вставлена ветчина. Эти   рогалики были настолько толстыми, что Урсула чуть не вывихнула челюсть, пытаясь   откусить кусок.      

Потом   они ходили вдоль высоких вагонов. Все казалось таким странным, таким пустым,   словно это был потусторонний мир – все было серым, серым, как грязь, пустынным,   покинутым небытием – серым, чудовищным небытием.      

Наконец,   их поезд устремился навстречу ночи. В темноте Урсула различала плоские поля,   мокрые, пугающие, темные просторы континента. Довольно скоро они остановились –   в Брюгге! Они ехали дальше по ровной тьме и только иногда их взору открывались   спящие фермы, тонкие тополя и пустынные шоссе. Она сидела, держа Биркина за   руку, и ощущала полную безнадежность. Он же, бледный, недвижный, словно выходец   с того света, то выглядывал в окно, то закрывал глаза. Затем глаза открывались   – темные, как мрак, что царил снаружи.      

Вот в   темноте вновь замерцали огни – это был Гент! На платформе замелькали призрачные   фигуры – удар колокола – и опять движение по темной равнине. Урсула увидела   мужчину с фонарем, выходящего с фермы, расположенной у самых путей, и идущего к   темным строениям. Ей вспомнилось Болото, ее прежняя замкнутая жизнь на ферме в   Коссетее. Боже мой, как же далеко она удалилась от своего детства, но сколько   же ей еще предстоит пройти! В течение одной жизни человек проживает многие   эпохи. Сколько же воспоминаний о детстве, проведенном в тихой селькой   местности, в Коссетее и на Болотной ферме, хранилось в пучине ее памяти! Она   помнила Тилли, служанку, которая угощала ее хлебом с маслом, посыпанным   коричневым сахаром, старую гостиную, где на циферблате дедушкиных часов над   цифрами были нарисованы две розовые розы в корзинке. Теперь же она устремляется   навстречу неведомому вместе с Биркиным, она была совершенно другим, незнакомым   человеком – и эта пропасть между прошлым и настоящим так велика, что казалось,   она не помнила, кто она такая, что девочка, играющая во дворе церковном дворе   Коссетея, была только неким историческим персонажем, а не ей, Урсулой.      

Они   прибыли в Брюссель – у них было полчаса на завтрак. Они сошли с поезда.   Огромные вокзальные часы говорили, что было шесть утра. В просторной безлюдной   комнате отдыха, такой пугающей, всегда пугающей своей пустотой, обширностью   пространства, Урсула и Биркин пили кофе и ели рогалики с медом. Но вот радость   – ей удалось умыться горячей водой и причесаться!      

Скоро   они вновь сели на поезд и продолжили свой путь. Наступал серый рассвет. В купе   было несколько людей – тучных, цветущих бельгийских дельцов с длинными   коричневыми бородами, которые непрестанно говорили на исковерканном   французском, но она слишком устала, чтобы следить за ходом разговора.      

Поезд   постепенно выходил из мрака навстречу слабому свету, и каждый перестук колес   нес его навстречу дню. О, как утомительно было это путешествие! Слабо   вырисовывались призрачные очертания деревьев. Затем показался белый домик,   который был виден уже довольно отчетливо. Как это возможно? А потом она увидела   деревню – они долго проезжали мимо каких-то домов.      

Она все   еще путешествовала по старому миру – миру пугающему, все еще несущему на себе   бремя зимы. Вон там пашня и пастбище, скелеты голых деревьев, оголенные кости   кустов и пустынные приусадебные дворы, лишенные рабочей суеты. На их пути не   было ничего нового.      

Она   взглянула Биркину в лицо. Оно было бледным, неподвижным и вечным, слишком   вечным. Она, не вынимая рук из-под своего одеяла, умоляюще просунула свои   пальцы между его пальцами. Его пальцы ответили на ее прикосновения, его взгляд   встретился с ее взглядом. Какими же мрачными были его глаза – точно ночь, точно   запредельный мир! О, если бы только он был ее миром, если бы только весь мир   заключался для нее в нем! Если бы только он выпустил бы на волю тот мир,   который только он и она могли назвать своим!      

Бельгийцы   вышли, поезд понесся дальше – через Люксембург, через Эльзас и Лотарингию,   через Метц. Но она точно ослепла, она больше ничего не видела. Ее душа   предпочитала ни на что не реагировать.      

Наконец   они прибыли в Базель, в гостиницу. Все окружающее она воспринимала в каком-то   трансе, от которого ей не суждено было очнуться. Утром, прежде чем поезд понес   их дальше, они вышли прогуляться. Она видела улицу, реку, постояла на мосту. Но   все это ничего для нее не значило. Она помнила какие-то магазины – в одном было   полным-полно картин, в другом продавались оранжевый бархат и горностаевый мех.   Но какое это имело значение? Никакого.      

Она   почувствовала себе раскованно только тогда, когда они вновь очутились в поезде.   Только здесь ей стало легче. Пока они двигались вперед, она была довольна. Они   прибыли в Цюрих, а затем совсем скоро поезд побежал у изножья заснеженных гор.   Наконец-то она была почти у цели. Здесь был совсем другой мир.      

Вечерний,   устланный снежным ковром Иннсбрук был восхитителен. Они ехали по снегу в   открытых санях – в поезде было слишком жарко и душно. А гостиница, из-под   портика которой струился золотой свет, казалась им домом.      

Очутившись   в холле, они радостно рассмеялись. Здесь, по-видимому, было много народу.      

– Не   знаете, мистер и миссис Крич – англичане – приехали из Парижа? – спросил   Биркин по-немецки.      

Портье   мгновение подумал и уже было приготовился ответить, как Урсула увидела   неторопливо спускающуюся по лестнице Гудрун в темном поблескивающем пальто,   отделанном серым мехом.      

–   Гудрун! Гудрун! – крикнула она, смотря вверх и махая рукой сестре. –   Э-гей!      

Гудрун   перегнулась через перила и вся леность и скованность мгновенно слетели с нее.   Ее глаза зажглись огнем.      

– Вот   это да – Урсула! – воскликнула она.      

И она   устремилась вниз, Урсула же побежала вверх. У поворота они встретились и   расцеловались, смеясь и что-то возбужденно и нечленораздельно восклицая.      

– Ну и   ну! – в крайнем удивлении воскликнула Гудрун. – Мы-то думали, что вы   приедете только завтра! Мне хотелось встретить вас.      

– Нет,   мы приехали сегодня! – вскричала Урсула. – Разве здесь не   великолепно?      

– Просто   потрясающе! – ответила Гудрун. – Джеральд только что вышел, чтобы   добыть что-нибудь поесть. Урсула, ты, наверное, чудовищно устала.      

– Нет,   не особенно. Я выгляжу безобразно грязной, да?      

– Нет.   Ты выглядишь абсолютно свежей. Мне страшно нравится эта твоя меховая шапочка!      

Она   окинула взглядом Урсулу, на которой было просторное мягкое пальто с пушистым   светлым длинноворсовым меховым воротником и пушистая шапочка из того же   светлого меха.      

– А   ты! – воскликнула Урсула. – Как же чудесно выглядишь ты!      

Гудрун   напустила на себя беззаботный, равнодушный вид.      

– Тебе   нравится? – спросила она.      

– Твое   пальто великолепно! – воскликнула Урсула, но в ее голосе слышались легкие   насмешливые нотки.      

–   Спускайтесь или поднимайтесь, – попросил их Биркин, потому что сестры –   рука Гудрун на локте Урсулы – стояли на повороте лестницы, у пролета, ведущего   на второй этаж, мешая проходить остальным и развлекая народ в холле – от   швейцара у двери до толстого еврея в темном костюме.      

Молодые   женщины начали медленно подниматься, а Биркин и коридорный шли за ними.      

– На   второй этаж? – спросила Гудрун через плечо.      

– Нет,   мадам, на третий – прошу в лифт! – ответил коридорный.      

Он   метнулся к лифту, стремясь опередить их. Но сестры и Биркин не обратили на него   внимания и, не переставая болтать, направились вверх по второму пролету.   Коридорный, немного разочарованный, последовал за ними.      

Восторг   сестер от встречи друг с другом был удивителен. Казалось, они встретились в   ссылке и объединили свои силы в борьбе против остального мира. Биркин смотрел   на них с неким недоверием и удивлением.      

Когда   они искупались и переоделись, появился Джеральд. Он сиял, точно солнце в   морозный день.      

– Иди   покури с Джеральдом, – попросила Урсула Биркина. – Мы с Гудрун хотим   поговорить.      

Сестры   прошли в комнату Гудрун и стали обсуждать одежду и все увиденное. Гудрун   рассказала Урсуле о случае с письмом Биркина, о том, что произошло в кафе.   Урсула была шокирована и напугана.      

– Где   это письмо? – спросила она.      

– Я его   сохранила, – ответила Гудрун.      

– Ты   ведь отдашь мне его, да? – попросила Урсула.      

Но   прежде, чем ответить, Гудрун несколько мгновений помолчала:      

– Ты   правда этого хочешь, Урсула?      

– Я хочу   его прочитать, – настаивала Урсула.      

–   Конечно.      

Но даже   теперь она не могла признаться Урсуле в том, что ей хотелось сохранить его как   некое напоминание, символ. Однако Урсула это поняла, и ей это вовсе не   понравилось. Поэтому она решила сменить тему.      

– Чем вы   занимались в Париже? – спросила она.      

–   О, – лаконично отозвалась Гудрун, – тем же, чем и всегда. Как-то   вечером у нас была отличная вечеринка в студии у Фанни Бат.      

–   Правда? И вы с Джеральдом там, конечно же, были. А кто еще был? Расскажи!      

–   Ну, – начала Гудрун, – особенно-то рассказывать нечего. Ты знаешь,   что Фанни чудовищно  влюблена в этого художника, Билли Макфарлейна. Он   там был – поэтому Фанни не пожалела денег, она тратила их очень  щедро.   Там действительно было на что посмотреть! Разумеется, все чудовищно    перепились – но по-своему это было даже интересно, все было не так, как в той   грязной лондонской компании. Дело в том, что здесь были все, кто хоть   что-нибудь значил, а это все полностью меняет. Там был один румын, отличный   парень. Он напился едва ли не до безчувствия, а потом взобрался на верх   стремянки, что там стояла, и произнес необычайно прекрасную речь. Урсула, это   было необычайно великолепно! Он начал по-французски: «La vie, c’est une affair   d’âmes impériales»[79] –   он говорил это таким красивым голосом, да и сам он такой привлекательный парень   – но, в конце концов, он перешел на румынский и никто ничего не понял. А вот   Дональд Гилкрист упился в стельку. Он разбил свой фужер об пол и заявил, что   клянется Богом, он рад, что родился на этот свет, что Бог свидетель, как   прекрасно быть живым. И знаешь, Урсула, это было так … – Гудрун рассмеялась   расскатистым смехом.      

– А как   Джеральд чувствовал себя среди них? – поинтересовалась Урсула.      

–   Джеральд! Не поверишь, он распустился, точно одуванчик на солнце! Когда на него   находит возбуждение, в нем одном столько распущенности, что хватило бы и на   целую сатурналию. Я даже не скажу тебе, чьей талии не обнимали его руки. Нет,   Урсула, все женщины падали к его ногам. Там не было ни одной, которая отказала   бы ему. Это так удивительно! Можешь ли ты это объяснить?      

Урсула   шутливо задумалась и искорки заплясали в ее глазах.      

–   Да, – ответила она, – могу. Он не пропускает ни одной юбки.