1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
    
С таким же любопытством смотрели на княжеские полки, на этих "русинов", как их называли. Они не были уже так оборваны и грязны, как после константиновской битвы, князь в Замостье одел их в новые мундиры, но все же на них смотрели как на какое-то заморское чудо, ибо, по мнению окрестных жителей, они пришли с другого конца света. Рассказывали о степях и борах, в которых родились эти рыцари, дивились смуглому цвету их лиц, выдубленных ветрами с Черного моря, их гордому взору и некоторой суровости, заимствованной ими у диких соседей.
    
Но больше всех после князя обращал на себя всеобщее внимание пан Заглоба, который, заметив общее внимание, так гордо и грозно поглядывал по сторонам, что все шептали: "Это, должно быть, самый храбрый их рыцарь", а другие говорили: "Он, верно, немало душ отправил на тот свет, такой он сердитый". А когда эти слова долетали до пана Заглобы, он старался сделаться еще суровее, чтобы скрыть свое внутреннее удовольствие.
    
Порой он заговаривал с толпой, иногда шутил над нею, а всего больше подсмеивался над литовскими отрядами, у которых тяжелая кавалерия имела золотые петли на плечах, а легкая — серебряные.
    
— Эй, петелька, вот тебе крючок, — обращался он к ним.
    
Задетый им злился, хватался за саблю, но, зная, что это воин Вишневец-кого, только сплевывал и оставлял его в покое.
    
Ближе к Варшаве давка была такая, что едва можно было продвигаться шаг за шагом. Выборы обещали быть многолюднее обыкновенного, съезжалась и шляхта с далеких окраин Руси и Литвы, которая теперь приехала сюда не ради одних только выборов, а ради собственной безопасности. День выборов был еще далек, едва лишь начались первые заседания сейма. Но все собирались за месяц и за два вперед, чтобы поместиться в городе, побывать у того, у другого, похлопотать кое о чем, наконец, попить и поесть у вельмож и повеселиться в столице. Князь с грустью смотрел из окон своей кареты на эту толпу рыцарей, воинов и шляхты, на богатство и роскошь одежды, думая, какое войско можно было бы создать из них. Отчего же Речь Посполитая, такая сильная, многолюдная, богатая, обладающая таким храбрым рыцарством, в то же время так слаба, что не может справиться с одним Хмельницким и татарской ордой? Почему? Против сотни тысяч Хмельницкого можно было бы выставить столько же, если бы эта шляхта, эти воины, эти полки захотели служить общему делу так же, как они служат своим личным делам. "Гибнет доблесть в Речи Посполитой, — думал князь. — Общественный организм начинает гнить: исчезает прежнее мужество, а воины и шляхта больше любят отдых, чем военные труды". Князь был отчасти прав, но о недостатках Речи Посполитой он думал только как воин, который хотел бы всех людей сделать солдатами и вести на неприятеля. Доблесть могла бы явиться и явилась, когда вскоре Речи Посполитой стали грозить войны во сто раз опаснее. Не хватало чего-то другого, о чем князь-воин в эту минуту не догадывался, но что отлично знал его противник, более опытный политик, чем он, коронный канцлер.
    
В серовато-синей дали заблестели остроконечные башни Варшавы; думы князя прервались, он стал отдавать приказания, которые дежурный офицер сейчас же передал Володыевскому, командовавшему княжеским конвоем. Во-лодыевский отскочил от Анусиной коляски, возле которой ехал все время, и направился к значительно отставшим полкам, чтобы построить их и уже в полном порядке вести дальше. Но не успел он сделать несколько шагов, как услышал, что за ним кто-то гонится, обернувшись, он увидел пана Харлампа, ротмистра легкой кавалерии виленского воеводы и Анусиного обожателя.
    
Володыевский придержал коня, сразу поняв, в чем дело. Он любил подобные приключения; Харламп поравнялся с ним и сначала ничего не говорил — сопел лишь да сердито шевелил усами, придумывая, что бы сказать, — наконец произнес:
    
— Мое почтение, пан драгун!
    
— Привет вам, пан отрядный!
    
— Как вы смеете называть меня отрядным, меня, ротмистра? — спросил, скрежеща зубами, Харламп.
    
Пан Володыевский начал подбрасывать рукой свой обушок, обратив, по-видимому, все внимание на то, чтобы ухватить его за рукоять, и отвечал как бы нехотя:
    
— По петлице я ведь не могу знать ваш чин.
    
— Вы оскорбляете все товарищество, с которым не можете равняться.
    
— Это почему? — спросил Володыевский.
    
— Потому что служите в иноземном отряде.
    
— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал Володыевский, — я служу в драгунах, и не в легком отряде, а в латном, я такой же товарищ, как и вы, и вы должны говорить со мной не как с равным, а как со старшим [62].
    
Харламп стал немного сдержаннее, заметив, что имеет дело с офицером поважнее, чем он думал, но не переставал скрежетать зубами, так как его бесило хладнокровие Володыевского.
    
— Как вы смеете мне становиться поперек дороги? — спросил он.
    
— Э, да вы, кажется, не прочь поссориться?
    
— Может быть; и скажу тебе (тут Харламп нагнулся к самому уху Володыевского), что обрублю тебе уши, если ты мне будешь мешать ухаживать за панной Красенской.
    
Володыевский стал снова подбрасывать свой обушок, точно ничто другое его не занимало, и наконец самым убедительным тоном сказал:
    
— Послушайте, дайте мне еще немного пожить!
    
— О нет! Ты не вывернешься! — крикнул Харламп, хватая за рукав маленького рыцаря.
    
— Да я и не вывертываюсь, — отвечал ласково Володыевский, — но я исполняю долг службы по приказанию князя. Пустите меня, или я этим обушком свалю вас с коня.
    
Харламп взглянул на него с удивлением, заскрежетал зубами и выпустил из рук рукав.
    
— Все равно, — сказал он, — я в Варшаве не выпущу вас из своих рук, вы должны будете дать мне удовлетворение.
    
— Я не буду укрываться, но все-таки научите меня, как же мы будем драться в Варшаве? Я там не был ни разу в жизни, я простой солдат, но слышал о маршалковских судах, которые казнят тех, которые осмеливаются обнажить саблю под боком у короля.
    
— Видно, что вы не были в Варшаве и что вы простачок, если боитесь маршалковских судов; притом вы не знаете, что во время междуцарствия есть временное правительство, с которым дело вести легко и которое не казнит меня за ваши уши, будьте покойны.
    
Тут Володыевский начал снова подбрасывать обушок, и Харламп снова удивился; вдруг кровь бросилась ему в голову, и он выхватил саблю, но в то же мгновение и маленький рыцарь, спрятав обушок под колено, выхватил свою. Целую минуту они смотрели друг на друга разъяренными глазами, раздувая ноздри, — но Харламп первый успокоился, вспомнив, что ему придется иметь дело с самим воеводой, если он нападет на его офицера, едущего с приказами, и первый спрятал в ножны свою саблю.
    
— О, найду я тебя, сынок! — воскликнул он.
    
— Найдешь, найдешь, ботвинник, — сказал Володыевский.
    
И они разъехались. Заглоба приблизился тогда к Володыевскому и спросил:
    
— Чего хотело от тебя это заморское чудище?
    
— Ничего. Он вызвал меня на поединок.
    
— Вот тебе и на! — сказал Заглоба. — Он, пожалуй, проткнет тебя своим носом. Смотри, Володыевский, будешь с ним драться, не обруби самого большого носа в Речи Посполитой, ибо для него отдельную яму копать придется. Счастливчик виленский воевода! Другие должны посылать авангарды против неприятеля, а ему стоит только сказать своему офицеру, и тот под носом найдет врага. Но за что он вызывал тебя?
    
— За то, что я ехал у коляски Анны Божобогатой.
    
— Вот как! Надо было сказать ему, чтоб он обратился к Лонгину, в Замостье. Тот бы его угостил перцем с имбирем. Неудачно попал этот ботвинник!
    
— Я ничего не говорил ему о Подбипенте, — сказал Володыевский, — не то он и не стал бы драться со мной. Теперь я назло ему буду еще больше ухаживать за Анусей: надо же иметь какое-нибудь развлечение. Что же нам еще делать в этой Варшаве?
    
— Найдем, найдем, что делать, — сказал, подмигивая ему, пан Заглоба. — Когда я в молодости был депутатом полка, в котором служил, я разъезжал всюду, но такой жизни, как в Варшаве, нигде не видал.
    
— Разве не такая, как у нас, в Заднепровье?
    
— Ну никакого сравнения!
    
— Это любопытно! — сказал пан Володыевский. — А через минуту прибавил: — А все-таки я подрежу усы этому ботвиннику, слишком они длинны.
   
   
    
     
XI
    
    
Прошло несколько недель. На выборы собралось много шляхты. Население города увеличилось вдесятеро, так как одновременно со шляхтой сюда съехались тысячи купцов и торговцев со всего света, начиная с далекой Персии и кончая заморской Англией. На Воле выстроили сарай для сената, вокруг белели тысячи палаток и шатров, которые совершенно покрывали широкое поле. Никто не знал еще, кто из кандидатов будет избран: королевич Казимир, кардинал, или Карл-Фердинанд, епископ плоцкий. С обеих сторон пускались в ход всевозможные усилия и ухищрения. Выпускались тысячи летучих листков, в которых говорилось о достоинствах претендента и недостатках его соперника — у обоих были многочисленные и могущественные сторонники. На стороне Карла был, как известно, князь Еремия, особенно грозный для противников тем, что за ним, вероятно, пошла бы шляхта, которая его обожала и от которой, в сущности, все зависело. Но и Казимир был силен. Его сторону держали высшие власти, на его стороне был канцлер; склонялся, по-видимому, на его сторону и примас; за него стояло большинство магнатов, из которых каждый имел многочисленных приверженцев; в числе магнатов был и князь Доминик Заславский-Острожский, воевода сандомирский, хоть и обесславивший себя под Пилавцами и даже подвергшийся суду, но все же самый влиятельный вельможа во всей Речи Посполитой, даже во всей Европе, обладавший такими несметными богатствами, что мог бы перетянуть весы на сторону своего кандидата. Но на сторонников Казимира находили минуты сомнения, и все зависело от шляхты, которая со всех сторон съезжалась в Варшаву, а она стояла за князя Карла, увлекаемая именем Виш-невецкого и готовностью королевича к самопожертвованию для общего дела. Королевич, человек дальновидный и богатый, не задумываясь пожертвовал бы крупные суммы на формирование новых полков, начальство над которыми хотел вверить Вишневецкому. Казимир охотно последовал бы его примеру, но его удержала не жадность, а, наоборот, излишняя щедрость, последствием которой был постоянный недостаток денег в его казне. Между тем оба претендента вели оживленные переговоры. Каждый день гонцы летали из Непоренты в Яблонную. Казимир заклинал брата во имя своего старшинства и братской любви отречься от престола, а епископ не соглашался и отвечал, что ему хочется попробовать счастья, которое ему может улыбнуться при свободной подаче голосов. Время летело: шестинедельный срок подходил к концу, а вместе с тем близилась опасность со стороны казаков: пронеслись слухи, что Хмельницкий, бросив осаду Львова, стал под Замостьем и день и ночь штурмует последний оплот Речи Посполитой.
    
Говорили также, что кроме послов, посланных Хмельницким в Варшаву с письмом, в котором он, как шляхтич Речи Посполитой, заявлял, что подает голос за Казимира, — между шляхтой и во всем городе было немало переодетых казацких старшин, которых было трудно узнать, ибо они ничем не отличались от шляхтичей-избирателей, даже языком, особенно те, что были родом из украинских земель. Одни, как говорили, пробрались сюда из любопытства, чтобы посмотреть на выборы и на Варшаву; другие — выведать, что говорят о предстоящей войне и сколько войска намерена выставить Речь Посполитая и откуда она достанет денег. Может быть, в этом и была доля правды, так как между казацкими старшинами было много шляхтичей, знавших по-латыни, и их трудно было отличить от других; впрочем, в далеких степях латынь не процветала, и некоторые князья, как, например, Курцевичи, знали ее хуже, чем Богун и другие атаманы.
    
Но эти толки, ходившие и по выборному полю, и по городу, вместе со слухами об успехах Хмеля и казацко-татарских отрядов, доходивших будто бы до самой Вислы, вызывали беспокойство и тревогу и часто служили поводом к беспорядкам. Достаточно было среди шляхты высказать против кого-нибудь подозрение, что он — переодетый запорожец, чтобы его тотчас же зарубили саблями.
    
Таким образом, легко могли погибнуть и невинные люди, и совещания теряли необходимое достоинство — тем более что, по тогдашнему обычаю, не слишком соблюдалась трезвость. "Каптур" (временное правительство) не мог справиться с постоянными беспорядками, повод к которым давал малейший пустяк. Но если людей серьезных, любящих мир и встревоженных опасностью, грозившей отчизне, огорчали эти ссоры, стычки и пьянство, то зато игроки и гуляки чувствовали себя как рыба в воде, считая, что это их время, их жатва, и тем смелее пускались на разные беззаконные поступки. Нечего и говорить, что среди них первенствовал пан Заглоба, гегемония которого была установлена рыцарской славой и постоянной жаждой, благодаря которой он мог выпить массу вина. Да кроме того, он отличался редким остроумием и величайшей, ничем не поколебимой, самоуверенностью. Порой на него находила меланхолия, и тогда он сидел, запершись в своей комнате, и не выходил, а если выходил, то сердитый и готовый затеять драку или ссору. Раз случилось, что в таком настроении он изрубил пана Дунчевского из Равы за то, что тот, проходя мимо него, задел за его саблю. Он выносил присутствие только одного Володыевского, которому жаловался на ужасную тоску по Скшетускому и княжне: "Мы бросили ее, отдали, как Иуды, во вражьи руки… Вы уж мне не говорите про ваше "nemine excepto"… Что случилось с нею, пане Михал, скажите?"
    
Напрасно пан Володыевский объяснял ему, что если бы не Пилавцы, то они отыскали бы ее, но теперь, когда их разделяют все силы Хмельницкого, это невозможно; шляхтича ничто не могло утешить, он впадал в гнев и проклинал всех и все на свете.
    
Но припадки грусти бывали непродолжительны.
    
Пан Заглоба, точно желая вознаградить себя за потерянное время, начинал гулять и пить еще больше, чем обыкновенно, проводил время в кабаках, в обществе пьяниц или столичных красоток, а пан Володыевский поддерживал компанию.
    
У него, превосходного солдата и офицера, не было в характере той серьезности, какой отличался Скшетуский, особенно после всех перенесенных им несчастий и страданий. Обязанности свои к родине Володыевский понимал так, что бил, кого прикажут, а об остальном уж не заботился; он не понимал общественных дел и хотя всегда готов был оплакивать военные неудачи, но ему и в голову не приходило, что ссоры и кутежи столь же вредны общественным интересам, как и военные поражения. Словом, это был молодой ветрогон, который, попав в столичный омут, погряз в нем по уши и как репейник пристал к пану Заглобе, своему наставнику в кутежах. Он ездил с Заглобой к шляхте, которой тот рассказывал за рюмкой разные небылицы, и вместе с ним увеличивал число сторонников королевича Карла, пил с Заглобой, а в случае надобности и заступался за него; они побывали всюду и везде; побывали и на выборном поле, и в городе — словом, не было угла, в который бы они не проникли. Они были в Непоренте, в Яблонной, на всех званых пирах и обедах у вельмож и в кабаках, одним словом, принимали участие во всем. У Володыевского постоянно чесались руки, он хотел показать, что украинская шляхта лучше всякой другой, а княжеские солдаты в особенности. Они нарочно ездили искать приключений к ленчичанам, самым отчаянным забиякам, но более всего их влекло к приверженцам князя Доминика Заславского, к которому оба они питали особенную ненависть. Они задевали только тех рубак, которые пользовались уже славой в этом отношении, и всегда заранее обдумывали повод к ссоре. "Вы, пане Заглоба, — говорил обыкновенно Володыевский, — затеете ссору, а я примусь за дело". Пан Заглоба, мастер в фехтовании и не трусивший в поединке со своим братом-шляхтичем, не всегда соглашался, чтобы Володыевский заменял его, особенно в ссорах с заславцами; но если ему приходилось иметь дело с каким-нибудь ленчичанином-рубакой, то он затевал ссору и, когда задетый шляхтич выхватывал саблю и вызывал его, говорил:
    
— Я не такой бессовестный, чтобы подвергать вас верной смерти, и драться с вами сам не буду; лучше померяйтесь с моим учеником, и, поверьте, вы даже с ним не справитесь!
    
После этого высовывался пан Володыевский со своими торчащими кверху усиками и носом и, хотел ли того противник или нет, начинал драку; как мастер своего дела, он после нескольких ударов побеждал противника. Такие-то забавы они придумывали с паном Заглобой, и слава их между шляхтой и беспокойными людьми росла все больше, особенно слава Заглобы. "Если таков ученик, — говорили они между собою, — то каков же должен быть учитель!" Одного только Харлампа Володыевский долго не мог найти, он думал даже, что того услали опять в Литву по делам.
    
Так прошло около шести недель; за это время изменился и ход общественных дел.
    
Ожесточенная борьба между братьями-кандидатами, посредничество их приверженцев, волнения и пыл — все прошло, не оставив ни следа. Все знали, что будет избран Ян Казимир, ибо королевич Карл уступил брату и отказался от выборов. Странное дело, но здесь очень повлиял голос Хмельницкого; все надеялись, что он покорится власти короля, особенно короля, избранного по его желанию. Предположения эти отчасти и осуществились. Но для Вишневецкого такой оборот дела был новым ударом. Он не переставал повторять, как когда-то Катон, что запорожский Карфаген должен быть разрушен. Теперь наступил черед переговоров. Князь знал, что переговоры или ни к чему не приведут, или будут вскоре прерваны силой обстоятельств, и предвидел в будущем войну, но его беспокоила мысль об исходе этой войны. После переговоров Хмельницкий станет еще могущественнее, Речь Посполитая слабее. Кто поведет войска против такого славного вождя, как Хмельницкий? Не будет ли новых разгромов, новых поражений, которые окончательно обессилят Речь Посполитую? Князь не обольщал себя надеждой и знал, что ему, как приверженцу Карла, не дадут булавы. Казимир обещал брату, что он будет так же добр к нему, как и к своим приверженцам, и хотя у него была возвышенная душа, но он был сторонником канцлера; значит, булава должна была быть отдана кому-нибудь другому, а не князю, и горе Речи Посполитой, если избранный ею вождь не будет искуснее Хмельницкого! При этой мысли Еремия страдал вдвойне: и за будущность отчизны, и от горького чувства, испытываемого человеком, который видит, что его заслуги не будут оценены по справедливости и что его обойдут. Еремия не был бы Вишневецким, если бы не был горд. Он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы держать булаву, чувствовал, что заслужил ее, и потому страдал вдвойне. Между офицерами ходили слухи, что князь не будет ждать конца выборов и уедет из Варшавы, но это не было правдой. Князь не только не уехал, но даже навестил в Непоренте королевича, который принял его очень милостиво; потом он вернулся в город на более продолжительное время, так как этого требовали военные дела. Ему необходимо было найти средства на наем войска, чего он решил непременно добиться. Кроме того, на деньги королевича Карла формировались новые полки драгун и пехоты. Одни полки уже были посланы на Русь, другие нужно было еще привести в порядок. С этой целью князь рассылал во все стороны офицеров, опытных в военной организации, чтобы они должным образом подготовили эти полки. Посланы были Кушель и Вершул; наконец дошла очередь и до Володыевского. Однажды его позвали к князю, который дал ему такой приказ:
    
— Поезжай через Бабицы и Липков в Заборово, где ждут предназначенные для полка лошади, осмотришь их там, выберешь и заплатишь за них пану Тшасковскому, а затем приведешь их для солдат. Деньги под мою расписку получишь у казначея здесь, в Варшаве.
    
Володыевский сразу принялся за дело, получил деньги и в тот же день поехал с Заглобой в Заборово; с ним было десять солдат и воз с деньгами. Они ехали медленно, так как вся окрестность с той стороны Варшавы была запружена шляхтой, челядью, возами и лошадьми; деревни до самой Бабицы были так переполнены, что все избы были заняты. Среди такого множества людей нетрудно было натолкнуться на какое-нибудь приключение, и, несмотря на все старания и скромное поведение, два приятеля не обошлись без него.
    
Доехав до Бабиц, они увидали перед корчмой толпу шляхты, которая садилась на лошадей, чтобы ехать своим путем. Оба отряда, отдав друг другу салют, уже должны были разъехаться, как вдруг один из всадников взглянул на пана Володыевского и, не сказав ни слова, рысью подъехал к нему.
    
— А, вот ты где, братец! — крикнул он. — Прятался ты, да я тебя нашел; теперь ты от меня не уйдешь! Эй, мосци-панове, — закричал он своим товарищам, — погодите немного. Мне надо кое-что сказать этому офицерику, и прошу вас быть свидетелями моих слов.
    
Пан Володыевский усмехнулся от удовольствия, так как он узнал Харлампа.
    
— Бог свидетель, что я не прятался, — сказал он, — и сам искал вас, чтобы спросить: сохранили ли вы еще обиду на меня, — но нам не удалось встретиться!
    
— Пан Михал, мы едем по делам службы, — шепнул Заглоба.
    
— Помню, — пробормотал Володыевский.
    
— Становитесь! — закричал Харламп. — Мосци-панове, я обещал этому молодчику, этому молокососу, обрезать уши и обрежу оба уха, не будь я Харламп! Будьте свидетелями, а ты, молодчик, становись!
    
— Не могу. Видит бог, не могу! — говорил Володыевский. — Подождите хоть два-три дня.
    
— Как не можете? Струсили? Если сейчас не станете, я вас так отделаю, что вам дедушка с бабушкой вспомнятся! Ах ты, жук! Гад ядовитый! Становиться поперек дороги умеешь, мешать умеешь, а от сабли бежишь!
    
Тут вмешался Заглоба:
    
— Я вижу, что вы ему хотите на шею сесть, — только смотрите, как бы этот жук не укусил вас, тогда никакие пластыри не помогут. Тьфу, черт! Разве вы не видите, что этот офицер едет по делам службы? Посмотрите на воз с деньгами, которые мы везем в полк, и поймите — черт вас возьми! — что, охраняя казну, этот офицер собой не располагает и драться не может. Кто этого не понимает, тот дурак, а не солдат! Мы служим у русского воеводы и били не таких, как вы, ваць-пане, но сегодня нельзя. Подождите, время терпит!
    
— Это верно, если они едут с деньгами, то драться не могут, — сказал один из товарищей Харлампа.
    
— А мне что за дело до их денег, — кричал Харламп, — пусть выходит, не то бить буду!
    
— Сегодня не выйду, но даю рыцарское слово, — сказал пан Михал, — что через три или четыре дня явлюсь куда угодно, как только кончу служебные дела. А если вы не довольствуетесь этим обещанием, то я велю в вас стрелять, ибо буду думать, что имею дело не с шляхтичами и солдатами, а с разбойниками. Выбирайте, черт вас возьми! Мне некогда стоять с вами!
    
Услышав это, конвойные драгуны сейчас же направили дула мушкетов на нападающих, и движение это, как и решительные слова пана Михала, произвело впечатление на товарищей Харлампа.
    
— Обожди, — говорили они ему, — ты сам солдат и знаешь, что значит служба, а что ты удовлетворение получишь, это верно: этот парень не из робкого десятка, как и все из русских отрядов. Успокойся, пока честью просят!
    
Харламп метался еще, но, сообразив, что он рассердит товарищей или подвергнет их неравной борьбе с драгунами, обратился к Володыевскому и сказал:
    
— Вы даете слово, что станете на поединок?
    
— Я вас вызову за то, что вы дважды спрашиваете об этом. Через четыре дня буду здесь; сегодня среда — значит, в субботу, в два часа. Выбирайте место.
    
— Тут, в Бабицах, много народа, — сказал Харламп, — что-нибудь может помешать. Соберемся лучше в Липкове, там спокойнее, и мне недалеко, наша квартира в Бабицах.
    
— А вас будет такая же большая компания, как и сегодня? — спросил предусмотрительный Заглоба.
    
— Нет, — ответил Харламп, — приеду только я да Панове Селицкие, мои родственники. Вы тоже явитесь без драгун?
    
— Может быть, у вас на поединок приходят с войском, а у нас этого обычая нет.
    
— Значит, через четыре дня, в субботу, в Липкове? — повторил Харламп. — Съедемся у корчмы, а теперь с Богом!
    
— С Богом! — ответили Володыевский и Заглоба.
    
Противники спокойно разъехались. Пан Михал был в восторге от предстоявшей забавы и обещал привезти в подарок пану Лонгину усы пятигорца. Он ехал в Заборово в прекраснейшем настроении; там он застал королевича Казимира, который приехал туда на охоту. Но пан Михал только издали видел будущего короля, так как торопился. Через два дня он кончил свои дела, осмотрел лошадей, заплатил Тшасковскому, съездил в Варшаву и явился в Липково даже часом раньше назначенного с Заглобой и паном Кушелем, которого пригласил вторым секундантом.
    
Подъехав к корчме, которую держал еврей, они вошли в избу промочить горло медом и за кружками начали разговаривать с евреем.
    
— Слышь, пархатый, а пан дома? — спросил Заглоба.
    
— Пан в городе.
    
— А много у вас шляхты в Липкове?
    
— У нас пусто. Один только пан остановился у меня и все сидит в горнице, богатый пан — со слугами и лошадьми.
    
— А почему он не заехал в усадьбу?
    
— Видно, не знаком с нашим паном. Впрочем, усадьба уж целый месяц стоит запертой.
    
— Может, это Харламп? — сказал Заглоба.
    
— Нет, — ответил Володыевский.
    
— Эх, пан Михал! А мне кажется, что это он.
    
— Что за пустяки!
    
— Пойду посмотрю, кто это. Жид, а давно пан стоит у тебя?
    
— Сегодня приехал, двух часов нет.
    
— А не знаешь, откуда он?
    
— Не знаю, должно быть, издалека: лошади были измучены; люди говорили, что из-за Вислы.
    
— Чего же он здесь, в Липкове, остановился?
    
— Кто его знает?
    
— Пойду посмотрю, — повторил Заглоба, — может, кто знакомый.
    
И, подойдя к запертой двери горницы, он постучал в нее саблей и спросил:
    
— Можно войти?
    
— А кто там? — раздался голос изнутри.
    
— Свой, — сказал Заглоба, отворяя дверь. — Извините, может, я не в пору? — прибавил он, просовывая голову в комнату.
    
Вдруг он попятился и захлопнул дверь, точно увидел за нею смерть. На его лице отразился ужас и беспредельное удивление, он разинул рот и блуждающими глазами смотрел на Володыевского и Кушеля.
    
— Что с вами? — спросил Володыевский.
    
— Ради Христа… Тише… Там… Богун… Оба офицера вскочили на ноги.
    
— Да вы с ума сошли?! Опомнитесь, кто?
    
— Богун! Богун!
    
— Не может быть!
    
— Верно, как я стою перед вами, клянусь вам Богом и всеми святыми!
    
— Чего же вы так испугались? — сказал Володыевский. — Если это он, значит, Бог отдал его в наши руки. Успокойтесь. Вы уверены, что это он?
    
— Как в том, что говорю с вами. Я видел его, он переодевается.
    
— А вас он видел?
    
— Не знаю, кажется, нет.
    
Глаза Володыевского разгорелись, как угли.
    
— Жид! — сказал он тихо, махнув рукой. — Иди сюда! Есть другие двери из горницы?
    
— Нет, ход только через эту избу.
    
— Кушель, под окно! — шепнул пан Михал. — О, теперь он не уйдет от нас! Кушель, не говоря ни слова, выбежал из избы.
    
— Да придите вы в себя, ваць-пане! — сказал Володыевский Заглобе. — Не вам, а ему грозит гибель. Что он вам может сделать? Ничего.
    
— Я не могу от удивления опомниться, — возразил Заглоба, а про себя подумал: "Правда, чего мне его бояться! Пан Михал со мной: пусть Богун боится!" — и с воинственной миной схватился за саблю.
    
— Пан Михал, он не должен уйти из наших рук.
    
— Да он ли это? Мне что-то не верится. Что ему здесь делать?
    
— Хмельницкий прислал его шпионить. Это уж вернее верного. Погодите, пан Михал! Мы схватим его и поставим условие: или пусть отдает княжну, или мы его отдадим в руки правосудия.
    
— Лишь бы княжну отдал, а там черт с ним.
    
— Только не мало ли нас? Нас двое да Кушель. Он будет защищаться, как бешеный, а с ним несколько человек.
    
— Харламп приедет с двумя, нас будет шестеро!.. Довольно!.. Молчите! В эту минуту дверь открылась, и вошел Богун.
    
Он, должно быть, не заметил раньше входившего к нему в комнату Заглобу, так как теперь, увидев его, вздрогнул вдруг, лицо его вспыхнуло огнем, и рука мигом схватилась за рукоятку сабли… Но все это продолжалось только мгновение. Огонь на лице тотчас погас, и оно лишь слегка побледнело.
    
Заглоба смотрел на него и ничего не говорил, атаман тоже молчал; в избе можно было расслышать жужжание мух, и эти два человека, судьба которых несколько раз так странно сплеталась, делали вид, что не знают друг друга.
    
Это продолжалось довольно долго. Пану Михалу показалось, что прошла вечность.
    
— Жид, — сказал вдруг Богун, — далеко отсюда до Заборова?
    
— Недалеко! — ответил жид. — Ваша милость сейчас едет?
    
— Да, — ответил Богун и направился к двери, ведущей в сени.
    
— Позвольте! — прозвучал голос Заглобы.
    
Атаман остановился как вкопанный и, обернувшись к Заглобе, впился в него своими черными, страшными зрачками.
    
— Что вам угодно? — спросил он коротко.
    
— Да вот… Мне кажется, что мы немного знакомы. Уж не встречались ли мы на свадьбе на хуторе, на Руси?
    
— Да, — гордо сказал атаман, снова положив руку на саблю.
    
— Как здоровьице? — спросил Заглоба. — Вы так скоро уехали с хутора, что я не успел с вами даже проститься!
    
— А вы об этом жалели?
    
— Как не пожалеть, мы бы потанцевали, и компания бы увеличилась. — Пан Заглоба указал на Володыевского. — Тогда подъехал этот кавалер, он рад был поближе познакомиться с вами.
    
— Довольно! — крикнул пан Михал, вдруг вставая. — Я тебя арестую, изменник!
    
— А по какому праву? — спросил атаман, гордо поднимая голову.
    
— Ты бунтовщик, враг Речи Посполитой и приехал сюда шпионить.
    
— А ты кто такой?
    
— Я не стану тебе объяснять, но ты от меня не уйдешь!
    
— Увидим! — сказал Богун. — Не стал бы и я объяснять вашей милости, кто я такой, если бы вы вызвали меня на поединок, как солдат; но если вы мне грозите арестом, то скажу вам: вот письмо, которое я везу от запорожского гетмана к королевичу Казимиру, если не найду его в Непоренте, то еду в Заборово. Как же вы меня арестуете?
    
Сказав это, Богун гордо и насмешливо посмотрел на Володыевского, а пан Михал смутился, как гончая, которая чувствует, что дичь уходит от нее, и не знает, что делать. Он вопросительно посмотрел на пана Заглобу.
    
Настала минута тяжелого молчания.
    
— Ха! Нечего делать! — сказал Заглоба. — Если вы посол, то арестовать вас мы не можем, но все-таки не советую вам лезть к этому кавалеру с саблей — ведь вы уж раз от него улепетывали, так что земля гудела!
    
Лицо Богуна побагровело, только теперь он узнал Володыевского. Стыд и оскорбленное самолюбие заговорили в бесстрашном атамане. Воспоминание об этом бегстве жгло его огнем. Это было единственное несмытое пятно на его молодецкой славе, которая была ему дороже всего на свете, дороже жизни. А неумолимый Заглоба продолжал хладнокровно:
    
— Вы чуть шаровары не потеряли. Этому кавалеру жаль вас стало, и он оставил вас в живых. Тьфу, казак! Лицо у тебя девичье, да и сердце, видно, бабье. Ты был храбр со старой княгиней и ребенком-князем, а перед рыцарем — давай бог ноги! Ты только на то и годишься, чтобы письма возить, девок похищать, а не на войну ходить. Вот как бог свят! Я собственными глазами видел, как с тебя штаны слетали! Тьфу, тьфу! Вот и теперь о сабле говоришь ты только потому, что везешь письмо. Как же нам с тобой драться, коли ты письмом заслоняешься. Ты, молодчик, только пыль в глаза пускаешь! Хмель — хороший солдат, Кривонос хороший, а все ж между казаками немало трусишек.
    
Богун рванулся вдруг к Заглобе, который быстро спрятался за пана Володыевского, и два молодых рыцаря очутились лицом к лицу.
    
— Я не от страха бежал от вас, ваць-пане, а чтобы людей спасти,
    
— Не знаю почему, но знаю, что вы бежали, — сказал Володыевский.
    
— Я всюду готов с вами драться, хоть здесь, сейчас.
    
— Вы вызываете меня? — спросил, прищуривая глаза, Володыевский.
    
— Ты отнял у меня мою славу молодецкую! Ты обесславил меня! Мне крови твоей надо!
    
— Ну ладно! — сказал Володыевский.
    
— Volenti non fit injuria [63], - прибавил Заглоба. — Но кто же отдаст грамоту королевичу?
    
— Не ваше дело, моя забота!
    
— Ну, деритесь, коли нельзя иначе! — сказал Заглоба. — Если тебе посчастливится с этим кавалером, пане атаман, так помни, что после него я стану. А теперь, пан Михал, выдь в сени — мне нужно тебе кое-что важное сказать.
    
Оба друга вышли и позвали Кушеля, который стоял у окна. Заглоба сказал:
    
— Мосци-панове, плохо дело! Богун на самом деле везет грамоту к королевичу. Если мы его убьем, дело уголовщиной пахнет! Помните, что суд конфедератов propter securitatem [64] имеет право суда на две мили от избирательного округа, а он ведь как бы посол. Дело нелегкое! Придется нам потом куда-нибудь спрятаться, или князь нас защитит — иначе может быть плохо! А в то же время отпустить его тоже нельзя, это единственная возможность освободить от него нашу бедняжку. Если его не будет в живых, нам легче будет ее найти. Видно, сам Господь Бог хочет помочь ей и Скшетускому. Вот как! Давайте советоваться, мосци-панове!
    
— Надеюсь, что вы придумаете какой-нибудь фортель, — сказал Кушель.
    
— Уж и так, благодаря моему фортелю, он сам вызвал нас. Нам нужны свидетели посторонние. Мне думается, надо подождать Харлампа. Берусь убедить его уступить первенство и в случае нужды быть свидетелем, что Богун сам вызвал нас и мы должны были защищаться. Нужно также получше разузнать у Богуна, где он спрятал девушку. Если ему суждено погибнуть, зачем она ему? Может, и скажет, если мы попросим его. А если и не скажет, так все же лучше, что его не будет в живых. Нужно все делать с толком и осторожно. У меня, панове, голова отказывается работать.
    
— Кто же будет драться с ним? — спросил пан Кушель.
    
— Володыевский первый, я второй, — ответил Заглоба.
    
— А я третий! — прибавил Кушель.
    
— Это невозможно! — возразил Володыевский. — Буду драться я один; если он победит меня — его счастье, пусть едет с Богом.
    
— Я уже вызвал его, — сказал Заглоба, — но если вы так решаете, то я уступаю.
    
— Это уж его дело, драться ли ему с вами.
    
— Пойдем к нему.
    
— Пойдем.
    
Они пошли и застали Богуна в главной горнице за ковшом меда. Атаман был уже совсем спокоен.
    
— Послушайте, — сказал пан Заглоба, — нам нужно поговорить с вами о важных делах. Вы вызвали этого кавалера — хорошо; но нужно вам знать, что вы, как посол, под защитой закона. Вы не между дикими зверями; и мы можем драться с вами лишь тогда, когда вы заявите при свидетелях, что вызвали нас по собственной воле. Сюда приедут еще несколько шляхтичей, с которыми мы тоже должны биться; вы скажете при них, что сами вызвали нас, а мы даем вам рыцарское слово, что если вам с Володыевским посчастливится, то мы отпустим вас и никто вам не воспрепятствует; если только вы сами не захотите биться еще и со мной.
    
— Согласен, — сказал Богун. — Я заявлю об этом при этих шляхтичах, а своим людям велю отвезти письмо и, если я буду убит, сказать Хмельницкому, что я сам вызвал на поединок. А если мне Бог поможет, померившись с этим кавалером, вернуть свою молодецкую славу, так и ваць-пана еще попрошу помериться на сабельках.
    
Сказав это, он посмотрел Заглобе в глаза. Заглоба, немного смешавшись, закашлялся, сплюнул и сказал:
    
— Согласен, но прежде испробуйте ваши силы на моем ученике, тогда вы узнаете, легко ли будет справиться со мной. Но дело не в этом. Важнее то, с чем мы обращаемся к вашей совести, ибо хотя вы и простой казак, но мы хотим обойтись с вами по-рыцарски. Вы увезли и спрятали княжну Елену Курцевич, невесту нашего товарища и друга. Итак, знайте, что если бы мы привлекли вас к суду за это, то вам не помогло бы и то, что Хмельницкий избрал вас своим послом, ибо похищение девушки — дело уголовное и должно подлежать немедленному суду. А теперь, перед поединком, в решительную для вас минуту, подумайте, что будет с этой бедняжкой в случае вашей гибели? Неужели вы желаете ей зла, вы, столь любящий ее? Неужели вы лишите ее покровительства друзей и предадите позору и несчастьям? Неужели вы захотите остаться и после смерти ее палачом?
    
Голос пана Заглобы звучал с несвойственной ему торжественностью; Богун побледнел и спросил:
    
— Чего вы от меня хотите?
    
— Укажите нам, куда вы ее увезли, чтобы в случае вашей смерти мы могли найти ее и вернуть жениху. Бог помилует вашу душу, если вы сделаете это!
    
Атаман подпер руками голову, а трое товарищей внимательно следили за выражением его подвижного лица, на котором вдруг отразилось столько нежной печали, что казалось, будто оно никогда не знало выражения гнева, ярости или другого какого-нибудь жестокого чувства, будто человек этот был создан только для любви и любовных мук. Долго длилось молчание, наконец его прервал дрожащий от волнения голос Заглобы:
    
— Если вы уже опозорили ее, то вас осудит Бог, а она найдет себе приют в монастыре…
    
Богун поднял влажные, полные тоски глаза на Заглобу и сказал:
    
— Я - опозорил? Не знаю, как любите вы, Панове шляхта, рыцари и кавалеры, но я, казак, я спас ее в Баре от смерти и позора и отвез ее в пустыню. Там я берег ее как зеницу ока, челом бил и молился на нее, как на икону. Когда она велела мне уйти — я ушел и не видел ее больше, меня задержала мать-война.
    
— Бог на страшном суде вознаградит тебя за это! — сказал, вздохнув свободнее, пан Заглоба. — Но в безопасности ли она там? Ведь там Кривонос и татары!
    
— Кривонос под Каменцом, он и послал меня к Хмельницкому спросить, идти ли ему на Кудак; должно быть, уже пошел туда; а там, где она, нет ни казаков, ни ляхов, ни татар: она в безопасности.
    
— Так где же она?
    
— Слушайте, панове ляхи, я вам скажу, где она, и велю выдать ее вам, но дайте вы мне рыцарское слово, что, если мне посчастливится, вы разыскивать ее не будете. Обещайте за себя и за Скшетуского, тогда я скажу.
    
Приятели переглянулись.
    
— Не может так быть! — вскричал Заглоба.
    
— Не может! — воскликнули Кушель и Володыевский.
    
— Да? — сказал Богун, и глаза его засверкали. — Почему же не может?
    
— Потому что Скшетуского здесь нет, и знайте, что мы не перестанем разыскивать ее, если б вы ее даже под землей скрыли.
    
— Так вот вы какой торг ведете: ты, казак, отдай ее, а мы тебя саблей по голове! Да что ж вы думаете, — у меня не из стали сабля, что ли? Что вы каркаете надо мной, как вороны над падалью? Почему я должен погибнуть, а не вы? Вы моей крови хотите, а я — вашей, увидим — чья кому достанется.
    
— Не скажешь?
    
— К чему говорить? Погибель вам всем!
    
— Тебе погибель! Ты стоишь того, чтобы изрубить тебя на куски!
    
— Попробуйте! — сказал атаман, вставая.
    
Кушель и Володыевский тоже встали. Грозные взоры их метали молнии, и, бог весть, чем бы все это кончилось, если бы не пан Заглоба, который выглянул в окно и сказал:
    
— Харламп приехал со свидетелями!
    
Вскоре в избу вошел пятигорский ротмистр с двумя товарищами, Селицкими. После первых же приветствий Заглоба начал объяснять им, в чем дело, и так убедительно, что Харламп согласился уступить очередь с тем, чтобы Володыевский сейчас же после поединка с казаком вышел драться с ним. Заглоба рассказал ему про страшную ненависть всех воинов Вишневецкого к Богуну, рассказал, что он враг Речи Посполитой, один из главных мятежников, рассказал, как он похитил княжну и невесту шляхтича, истого рыцаря.
    
— Вы, панове-шляхта, должны считать эту обиду нашей общей обидой, нанесенной всему шляхетству в лице одного из его членов, — можете ли вы оставить ее неотмщенной?
    
Харламп сначала упирался и говорил, что если так, то надо просто убить Богуна, и что Володыевский должен биться с ним в первую очередь. Заглобе пришлось опять объяснять, что не пристало рыцарям нападать на одного. К счастью, ему помогли панове Селицкие, люди степенные и рассудительные, так что упрямый литвин согласился наконец уступить очередь.
    
Между тем Богун пошел к своим людям и вернулся с есаулом Ильяшенком, которому он объявил, что сам вызвал на поединок двух шляхтичей и повторил это Харлампу и Селицким.
    
— Мы, со своей стороны, заявляем, — сказал Володыевский, — что если он выйдет победителем, то от его желания зависит, биться ли ему с паном Заглобой или нет; никто не нападет на него, в чем мы и даем наше рыцарское слово и просим вас всех, панове, обещать то же.
    
— Обещаем! — торжественно сказали пан Харламп и панове Селицкие. Тогда Богун передал письмо Хмельницкого Ильяшенке и сказал:
    
— Если я погибну, ты отдашь это письмо королевичу и скажешь ему и Хмельницкому, что я сам виноват в том, что меня убили.
    
Пан Заглоба, внимательно следивший за всем, заметил, что на мрачном лице Ильяшенки не было ни тени тревоги, он, видно, был уверен в своем атамане.
    
— Ну, кому жизнь, кому смерть! — твердо обратился Богун к шляхте. — Можем идти!
    
— Пора! — отвечали все, затыкая за пояс полы кунтушей и беря сабли под мышки.
    
Они вышли из корчмы и пошли к реке, которая протекала среди кустов боярышника, шиповника и диких слив. Ноябрь сорвал уже листья с кустов, и густая чаща чернела траурной полосой до самого леса. День был неяркий, но светлый, и солнце золотило голые ветви деревьев и заливало светом песчаный откос, тянувшийся вдоль правого берега реки. Противники направились прямо к этому откосу.
    
— Остановимся тут, — сказал Заглоба.
    
— Хорошо! — ответили все.
    
Заглоба становился все тревожнее, наконец подошел к Володыевскому и шепнул ему:
    
— Послушайте…
    
— Ну!
    
— Ради бога, старайтесь! В ваших руках судьба Скшетуского, свобода княжны, ваша и моя жизнь: если он убьет вас, то мне с ним не справиться.
    
— Зачем же вы его вызвали?
    
— Слово сказано! Я на вас надеялся… Я уж стар, у меня одышка, а он скачет, как козел, — это ловкач.
    
— Постараюсь, — сказал маленький рыцарь.
    
— Помогай вам Бог! Не бойтесь!
    
— Чего же мне бояться?!
    
В эту минуту к ним подошел один из Селицких.
    
— Хорош гусь ваш казак, — шепнул он, — он держит себя как ровня, — удали в нем сколько! Должно быть, мать его на какого-нибудь шляхтича засмотрелась.
    
— Ну, скорей шляхтич на его мать загляделся, — сказал Заглоба.
    
— И мне так кажется, — сказал Володыевский.
    
— Становитесь! — крикнул Богун.
    
Богун стал против Володыевского, шляхта окружила их.
    
Володыевский, как человек в этих делах опытный, попробовал сначала ногой, тверд ли песок, потом осмотрел кругом все неровности почвы, и видно было, что он относился к делу не легкомысленно. Ему предстояло бороться с самым славным рыцарем Украины, о котором народ слагал песни и имя которого было знакомо всей Руси до самого Крыма. Володыевский, простой драгунский поручик, ждал от этого поединка либо славной смерти, либо славной победы и не пренебрегал ничем, чтобы быть достойным такого соперника. Он был очень серьезен, и Заглоба, заметив это, даже испугался. Между тем Володыевский, осмотрев местность, стал снимать куртку.
    
— Холодно, — сказал он, — но мы скоро согреемся;
    
Богун последовал его примеру, и они, сбросив верхнюю одежду, остались в одних лишь шароварах и рубахах; оба засучили рукав на правой руке.
    
Каким жалким казался маленький рыцарь перед сильным и рослым атаманом! Его почти совсем не было видно. Присутствующие с тревогой смотрели на широкую грудь казака, на его сильные мускулы и на Володыевского, маленького петушка, который собирался бороться с могучим степным ястребом. Ноздри Богуна широко раздувались, точно он заранее чуял запах крови, черные волосы свесились до самых бровей, сабля слегка дрожала в его руке, а дикие глаза его впились в противника.
    
Он ждал команды.
    
Володыевский осмотрел лезвие сабли, пошевелил рыжими усами и стал в позицию.
    
— Быть резне! — сказал Харламп Селицкому.
    
Вдруг раздался дрожащий от волнения голос Заглобы:
    
— Во имя Божие! Начинайте!
   
   
    
     
XII
    
    
Мелькнули сабли, лезвия с лязгом скрестились. Но вдруг место сражения сразу переменилось: Богун как бешеный бросился на Володыевского, и тот должен был отскочить на несколько шагов назад; свидетели тоже отступили. Удары Богуна были так быстры, что глаза изумленных свидетелей не могли за ними уследить — казалось, будто Володыевский окружен ими и что один Бог может вырвать его из этого огненного круга. Удары слились в беспрерывный свист. Атаманом овладело бешенство, и он как ураган напирал на Володыевского, а маленький рыцарь все отступал и защищался: его правая рука почти не двигалась, лишь кисть описывала едва заметные полукруги, он подхватывал удары Богуна, подставлял лезвие под лезвие, парировал удары и снова прикрывал себя саблей, все отступая и впиваясь глазами в казака; он на вид был совершенно спокоен, и лишь на щеках его выступили красные пятна.
    
Заглоба закрыл глаза и прислушивался к ударам.
    
— Еще защищается? — спрашивал он.
    
— Защищается! — шептали Селицкие и Харламп.
    
— Он уже прижал его к самому откосу, — тихо прибавил Кушель.
    
Заглоба открыл глаза и взглянул.
    
Володыевский оперся спиной на откос, но, видно, не был еще даже ранен, лишь румянец стал ярче и на лбу выступил пот.
    
Сердце Заглобы забилось надеждой.
    
"Володыевский ведь знаменитый рубака, — подумал он, — да и тот наконец устанет".
    
Лицо Богуна побледнело, пот струйками стекал по лбу, сопротивление только усиливало его бешенство; белые зубы сверкали из-под усов, из груди вырывался тяжелый хрип.
    
Володыевский не спускал с него глаз и продолжал защищаться.
    
Вдруг, почувствовав за спиной откос, он съежился, и зрителям показалось, будто он падает, а он между тем нагнулся, присел и как камень ударил в грудь казака.
    
— Атакует! — сказал Заглоба.
    
— Атакует, — повторили другие.
    
Атаман начал отступать, а маленький рыцарь, испробовав силу противника, наступал на него так быстро, что у присутствующих захватило дыхание; он, видно, был возбужден, и его маленькие глазки искрились; он то приседал, то вскакивал, мгновенно менял позицию, делал круги около Богуна и заставлял его вертеться на месте.
    
— Вот мастер! — воскликнул Заглоба.
    
— Погибнешь! — крикнул Богун.
    
— Погибнешь! — как эхо ответил Володыевский.
    
Вдруг казак приемом, знакомым лишь первейшим мастерам, перекинул саблю из правой руки в левую и ударил так сильно, что Володыевский упал на землю, точно сраженный громом.
    
— Господи! — вскрикнул Заглоба.
    
Но Володыевский упал нарочно, и сабля Богуна разрезала только воздух, а маленький рыцарь вскочил, как дикий кот, и всей длиной лезвия ударил казака прямо в грудь.
    
Богун зашатался, отступил на шаг и, собрав последние силы, взмахнул еще раз саблей; Володыевский ловко отбил удар и сам ударил Богуна еще два раза в голову — сабля выскользнула из ослабевших, бессильных рук Богуна, и он упал лицом в песок, на который тотчас же полилась широкая струя крови.
    
Ильяшенко, присутствовавший при поединке, бросился к атаману.
    
Свидетели несколько минут не могли произнести ни слова. Володыевский тоже молчал, опершись обеими руками на саблю, и тяжело дышал.
    
Заглоба первый прервал молчание.
    
— Пан Михал, приди в мои объятия! — сказал он с нежностью. Все окружили Володыевского.
    
— Однако вы рубака чистейшей воды! — говорили Селицкие.
    
— Видно, в тихом омуте черти водятся, — сказал Харламп, — но я буду с вами биться, чтоб не сказали, будто я струсил, и хотя вы, может, и убьете меня, а все же я вас поздравляю.
    
— Оставили вы бы лучше ваши недоразумения, и нечего драться, — сказал Заглоба.
    
— Нет, невозможно: здесь замешана моя репутация, — ответил пятигорец, — за которую я охотно отдам свою голову.
    
— Мне вашей головы не нужно, лучше помиримся; я, правду говоря, не становился вам поперек дороги. Кто-то другой, почище меня, помешает вам, но не я.
    
— Как так?
    
— Слово чести.
    
— Так помиритесь же! — воскликнули Селицкие и Кушель.
    
— Пусть будет по-вашему, — произнес Харламп, раскрывая объятия. Володыевский бросился к нему, и они начали целоваться так, что эхо разошлось по всему откосу.
    
— А чтоб вас, ваць-пане! Так изрубить этакого великана! А саблей он владел лихо, — сказал Харламп.
    
— Я и не ожидал, что он такой! — заметил Володыевский. — Где он мог научиться этому?
    
Лежавший на земле атаман снова привлек общее внимание. Ильяшенко повернул его на спину и со слезами искал признаков жизни; лица его нельзя было узнать, оно было сплошь покрыто запекшейся кровью, лившейся из ран на голове. Вся рубаха была тоже в крови, но он еще подавал признаки жизни: очевидно, бился в предсмертных судорогах; ноги его вздрагивали, а скрюченные пальцы царапали песок. Заглоба взглянул на него и махнул рукой.
    
— Хватит с него! — сказал он. — Теперь он прощается с Божьим светом.
    
— Он уже умер! — воскликнул один из Селицких, взглянув на Богуна.
    
— Он почти в куски изрублен.
    
— Это был недюжинный рыцарь, — пробормотал Володыевский, качая головой.
    
— Знаю я кое-что об этом! — прибавил Заглоба.
    
А Ильяшенко между тем хотел поднять и унести несчастного атамана, но не мог — он был уже немолод и притом слаб, а Богун мог считаться великаном. До корчмы было далеко, а атаман каждую минуту мог скончаться; есаул обратился с просьбой к шляхте.
    
— Панове, — просил он, складывая руки, — помогите, ради Христа и Святой Пречистой, не дайте ему умереть здесь как собаке. Я стар, сам не могу унести, а люди далеко…
    
Шляхта переглянулась. Злоба к Богуну у всех уже исчезла.
    
— Конечно, нельзя оставить его здесь как пса, — первый сказал Заглоба. — Если мы вышли с ним на поединок, то он для нас уже не мужик, а солдат, которому нужно помочь. Панове! Кто понесет его со мной?
    
— Я, — сказал Володыевский.
    
— Так несите его на моей бурке, — прибавил Харламп.
    
Через минуту Богун лежал уже на бурке, концы которой подхватили Заглоба, Володыевский, Кушель и Ильяшенко, и шествие в сопровождении Харлампа и Селицких медленно подвигалось к корчме.
    
— Ну и живуч же он, — сказал Заглоба, — еще шевелится. Господи, если б мне кто сказал, что я буду нянчить его и носить, я бы подумал, что надо мной смеются! Слишком уж я чувствителен, да, видно, себя не переделаешь! Надо ему перевязать раны. Надеюсь, что на этом свете мы с ним больше не встретимся, так пусть он помянет меня добром хоть на том свете!
    
— Вы думаете, что он уж не поправится? — спросил Харламп.
    
— Я бы не дал теперь за его жизнь и старой мочалы. Так ему было на роду написано, и не мог он уйти от этого; если б ему посчастливилось с Володыевский, он не ушел бы из моих рук. Но я рад, что так случилось, ведь уж и так кричат, что я душегуб. А что же мне делать, коли мне становятся поперек дороги? Я должен был заплатить Дунчевскому пятьсот злотых штрафа, а вы знаете, что имения на Руси не приносят теперь никакого дохода.
    
— Правда, вас ведь там совсем ограбили, — сказал Харламп.
    
— Ну и тяжесть, — продолжал Заглоба, — я совсем устал. Ограбить-то нас ограбили, но я уповаю, что сейм выдумает нам какое-нибудь вознаграждение, а то мы погибнем. Посмотрите, опять кровь идет; сбегайте, пане Харламп, в корчму и велите жиду приготовить хлеба с паутиной. Хоть оно и не очень поможет покойнику, но помочь ему все же надо — это христианский долг, ему легче будет умирать.
    
Он остановил кровь, залепил раны хлебом и сказал Ильяшенке:
    
— А ты, старик, здесь не нужен. Поезжай скорее в Заборово, проси, чтоб тебя допустили к королевичу, и расскажи все как было. Коли соврешь, велю тебе голову снести; я все узнаю, потому что дружу с его высочеством королевичем. Поклонись от меня и Хмельницкому, он меня знает и любит. А мы похороним твоего атамана прилично, — ты знай делай свое дело, не шатайся зря, не то тебя убьют, прежде чем ты успеешь сказать, кто ты такой. Прощай! С Богом!
    
— Позвольте мне остаться, пане, пока он остынет.
    
— Поезжай, говорят тебе! — грозно сказал Заглоба. — Не то я велю мужикам отвезти тебя в Заборово. Не забудь, кланяйся Хмельницкому.
    
Ильяшенко поклонился в пояс и вышел, а Заглоба сказал Харлампу и Селицким:
    
— Я отправил этого казака, так как ему нечего здесь делать. Ведь если его убьют, что легко может случиться, то всю вину свалят на нас. Заславские и канцлерские сторонники первые станут кричать на всех перекрестках, что люди князя-воеводы перерезали все казацкое посольство и не чтут закона. Но мы не дадим себя на съедение этим щеголям, этим объедалам; вы же будьте свидетелями, что он сам вызвал нас. Я прикажу здешнему войту похоронить его хорошенько. Нам тоже пора в путь — дать отчет князю-воеводе. Хриплое дыхание Богуна прервало слова Заглобы.
    
— Ого! Душа ищет выхода, — сказал шляхтич. — Уж темно, и душа его ощупью пойдет на тот свет. Но если он не опозорил нашу богиню, то пошли ему, Господи, вечный покой! Аминь! Едем, Володыевский! От всего сердца прощаю ему его вину, хотя, правду сказать, я ему больше мешал, чем он мне. Но теперь конец! Прощайте, панове, очень приятно было познакомиться! Не забывайте, будьте свидетелями в случае надобности.
   
   
    
     
XIII
    
    
Князь Еремия принял известие об убийстве Богуна довольно равнодушно, особенно когда узнал, что есть люди не из его хоругви, которые готовы показать, что Володыевский был вызван Богуном. Если б дело произошло не за несколько дней до избрания Яна Казимира и если бы борьба претендентов на престол продолжалась, то противники Еремии, а главное, канцлер и князь Доминик, воспользовались бы этим случаем, как оружием против князя, несмотря на свидетелей и их показания. Но после того как Карл уступил, все были заняты другим, и нетрудно было догадаться, что дело это будет предано забвению.
    
Его мог возбудить разве лишь Хмельницкий как доказательство новых обид, но князь надеялся, что королевич, посылая ответ, письменно или устно передаст Хмельницкому, как погиб его посол, и он не посмеет усомниться в истине королевских слов.
    
Князь беспокоился только о том, как бы из-за его солдат не вышло политического шума; но, с другой стороны, любя Скшетуского, он был доволен тем, что случилось, — отыскать княжну стало делом гораздо более вероятным. Теперь ее можно было найти, отнять силой или выкупить, и князь не пожалел бы и больших денег, лишь бы выручить любимого рыцаря из беды и вернуть ему счастье.
    
Пан Володыевский шел к князю с немалым страхом, и хотя он был не из робких, но боялся как огня сурового взгляда князя. И каковы же были его удивление и радость, когда князь, выслушав отчет и подумав немного, снял с руки драгоценный перстень и сказал:
    
— Ваша сдержанность похвальна, похвально и то, что вы не вызвали его первый, так как из-за этого мог бы произойти на сейме ненужный шум! Если княжну удастся отыскать, то Скшетуский будет вам благодарен по гроб жизни. До меня дошли слухи, что как другие не умеют держать языка за зубами, так и вы, мосци-пане Володыевский, не умеете удержать сабли в ножнах. За это вас следовало бы наказать! Но так как вы дрались за вашего друга и поддержали добрую славу наших полков в битве с таким рубакой, то возьмите этот перстень на память об этом дне. Я всегда знал, что вы хороший солдат и рубака, а теперь говорят, что вы мастер, каких на свете мало!
    
— Он? — спросил Заглоба. — Он и самому черту рога снесет в три приема! Если вы, ваша светлость, велите когда-нибудь снять мне голову с плеч, то пусть ее снимет Володыевский, и никто другой: я сразу отправлюсь на тот свет. Он разрубил пополам грудь Богуну и потом дважды ударил его по голове.
    
Князь любил рыцарские подвиги и хороших солдат и поэтому, улыбаясь, спросил:
    
— Вы встречали ли кого-нибудь, равного вам в искусстве?
    
— Раз только мне досталось немного от Скшетуского, но и я перед ним в долгу не остался, вы потом, ваша светлость, обоих нас под арест посадили; из других один Подбипента мог бы против меня устоять, ибо у него сила нечеловеческая, да, пожалуй, и Кушель, будь у него лучше глаза.
    
— Не верьте ему, ваша светлость, — сказал Заглоба, — против него никто не устоит.
    
— Долго Богун защищался?
    
— Да, с ним было нелегко, — сказал Володыевский, — он умел перебрасывать саблю в левую руку.
    
— Богун сам мне рассказывал, — перебил Заглоба, — что он ради упражнения целыми днями фехтовался с Курцевичами, да и сам я видывал в Чигирине, как он упражнялся с другими.
    
— Знаете что, мосци Володыевский, — с напускной серьезностью сказал князь, — поезжайте под Замостье, вызовите на поединок Хмельницкого и сразу освободите Речь Посполитую от всех бедствий и хлопот.
    
— Слушаю-с, ваша светлость, поеду, только бы Хмельницкий принял мой вызов! — сказал Володыевский.
    
— Мы шутим, а кругом мир гибнет, — продолжал князь, — но все-таки под Замостье вы действительно должны отправиться. Я получил известие из казацкого лагеря, что, как только будет избран Казимир, Хмельницкий снимет осаду и уйдет на Украину, он это сделает из истинной или притворной любви к королю или же потому, что Замостье может легко сломить все его силы. Поэтому вы должны ехать и рассказать Скшетускому, что случилось, пусть он отправляется искать княжну. Скажите ему, чтобы он из моих полков, оставшихся при старосте валецком, взял столько людей, сколько ему нужно для экспедиции. Впрочем, я пошлю ему с вами письмо и разрешение на отпуск, так как я от всего сердца желаю ему счастья.
    
— Ваша светлость всем нам отец! — сказал Володыевский. — Мы до гроба ваши верные слуги!
    
— Не знаю, не придется ли вам голодать на моей службе, — ответил князь, — если разорят все мои имения на Заднепровье, но пока все, что мое, — ваше.
    
— О, — воскликнул пан Михал, — и наши убогие именьица принадлежат вашей светлости!
    
— И мое! — прибавил Заглоба.
    
— Ну, пока еще мне не нужно! — ласково ответил князь. — Надеюсь, что если я лишусь всего, то Речь Посполитая вспомнит хоть о моих детях.
    
Эти слова князь говорил, точно видел будущее. Речь Посполитая спустя несколько лет отдала его единственному сыну то, что имела лучшего — корону, но до этого большое состояние князя Еремии очень расшаталось.
    
— Вот мы и вывернулись, — сказал Заглоба, когда они ушли от князя. — Теперь вы, верно, получите повышение. Покажите-ка кольцо. Ей-богу, оно стоит сотню червонцев, камень прекрасный. Спросите завтра на базаре какого-нибудь армянина. При таких деньгах ешь-пей вволю, да и прочие радости доступны. Что вы думаете? Знаете солдатскую пословицу: "Вчера жил, нынче сгнил", а смысл ее таков: не заботься о завтрашнем дне. Коротка жизнь человеческая, ох как коротка! Самое главное, что вас с нынешнего дня будет любить князь. Он дал бы в десять раз больше, чтобы подарить Богуна Скшетускому, а вы предупредили это желание и теперь можете ждать больших милостей. Мало ли деревень князь роздал пожизненно своим любимцам, или даже совсем подарил! Что перстень — пустяк. Верно, он и вас наградит каким-нибудь имением, а потом женит на какой-нибудь своей родственнице. Володыевский даже подпрыгнул.
    
— Откуда вы знаете это?
    
— Что?
    
— Я хотел сказать, как это пришло вам в голову? Разве это возможно?
    
— А разве так не бывает? Разве вы не шляхтич? Разве шляхта не равна между собой? Мало ли у магнатов родни между шляхтой, а таких родственниц они охотно выдают замуж за своих придворных. Ведь и Суфчинский из Сеньчи женат на дальней родственнице Вишневецкого. Все мы братья, хоть и служим одни другим; все мы потомки Иафета, и разница лишь в богатстве и чинах, каких можно достигнуть. Говорят, в других местах есть большие различия между шляхтой, но это какая-то паршивая шляхта!.. Я понимаю разницу между собаками: есть гончие, борзые, но заметьте, что со шляхтой этого быть не может, мы бы тогда были собачьими детьми, а не шляхтой, но Бог не допустит до такого позора благородное сословие!
    
— Вы правы, — сказал Володыевский, — но Вишневецкий почти королевской крови.
    
— А разве вы не можете быть избраны королем? Я первый готов голосовать за вас, как Зигмунд Скаржевский, который клянется, что подаст голос за самого себя, если не заиграется в кости. У нас, слава богу, свобода, и нам мешает только наша бедность, а не рождение.
    
— Так-то так! — вздохнул Володыевский. — Но что же делать! Нас совершенно ограбили, и мы погибнем, если Речь Посполитая не придумает для нас каких-нибудь наград! Нет ничего странного, что даже самый воздержный человек потянется выпить с горя! Пойдем, выпьем по чарке, чтобы развеселиться.
    
Так разговаривая, они дошли до Старого Города и зашли в винную лавку, перед которой несколько слуг стояли с шубами и бурками выпивавшей в погребке шляхты. Усевшись за стол, они велели подать себе бутылку вина и начали говорить о том, что им делать теперь, когда Богун погиб.
    
— Если правда, что Хмельницкий отступит от Замостья и настанет мир, то княжна наша, — говорил Заглоба.
    
— Нужно как можно скорее ехать к Скшетускому. Мы не оставим его, пока не отыщем девушку.
    
— Конечно, поедем вместе, но теперь добраться до Замостья почти невозможно.
    
— Все равно, лишь бы потом нам Бог помог.
    
— Поможет, поможет! — сказал пан Заглоба, выпив бокал вина. — Знаете, что я вам скажу?
    
— Что?
    
— Богун убит!
    
Володыевский с недоумением посмотрел на него.
    
— Ну кто же лучше меня это знает!
    
— Дай вам Бог здоровья! Вы это знаете, и я знаю: я смотрел тогда, как вы бились, и теперь смотрю и все повторяю себе: Богун убит! И все же мне кажется, будто это только сон… Теперь одним горем меньше — какой узел разрубила ваша сабля! Молодец! Ей-богу, не выдержу! Дайте мне еще раз обнять вас, пан Михал, за это! Знаете, что, когда я вас увидел в первый раз, я подумал: вот фертик! А этот фертик даже Богуна зарубил. Нет уже Богуна, и след его простыл, убит до смерти во веки веков… Аминь!
    
И Заглоба стал целовать Володыевского, а пан Михал так растрогался, что готов был пожалеть Богуна, наконец освободившись из объятий Заглобы, сказал:
    
— Мы не были при его смерти, а он живуч — вдруг оживет?
    
— Бог с вами! Что вы говорите? — сказал Заглоба. — Я готов завтра сам поехать в Липково, устроить ему самые лучшие похороны, лишь бы он умер.
    
— Зачем же вы поедете? Раненого добивать не станете. А с саблей всегда так бывает: если человек сразу не испустил дух, так жить будет. Ведь сабля — не пуля.
    
— Нет, это немыслимо. Он уже начал хрипеть, когда мы уезжали. Это немыслимо! Я же ему раны перевязывал. Вы выпотрошили его, как зайца. Нам нужно скорей отправляться к Скшетускому, помочь ему и утешить… не то он умрет с тоски.
    
— Или пойдет в монахи — он сам мне это говорил.
    
— И нечего удивляться! Я на его месте поступил бы так же. Я не знаю рыцаря доблестнее и несчастнее. Ох, тяжко испытывает его Господь, тяжко!
    
— Перестаньте, — сказал немного захмелевший Володыевский, — я не могу слез удержать.
    
— А я разве могу? — ответил Заглоба. — Такой хороший малый, такой прекрасный солдат… А она! Вы не знаете, как мила эта крошка…
    
И Заглоба завыл низким басом, так как очень любил княжну, а Володыевский вторил ему тенорком, и оба пили вино, смешанное со слезами, а потом, свесив головы на грудь, сидели несколько времени мрачные. Наконец Заглоба ударил кулаком по столу.
    
— Чего же мы плачем? Богун умер!
    
— Правда! — ответил Володыевский.
    
— Нам радоваться надо, и мы дураками будем, если теперь не найдем ее!
    
— Едем! — сказал вставая Володыевский.
    
— Выпьем! — прибавил Заглоба. — Бог даст, будем еще детей их крестить, а все потому, что мы Богуна убили!
    
— Так ему и надо! — докончил Володыевский, не замечая, что Заглоба разделяет уже с ним и победу над Богуном.
   
   
    
     
XIV
    
    
Наконец в варшавском соборе загремело "Те, Deum, laudamus" [65] и "Король воссел в величии своем", загудели пушки, зазвонили колокола, и надежда вселилась в сердца всех. Минуло междуцарствие, время тревог и замешательства, оказавшееся для Речи Посполитой тем страшнее, что совпало с общественным бедствием. Те, кто дрожал при мысли о грозящих опасностях, вздохнули свободнее после благополучных выборов. Многим казалось, что беспримерная междоусобица кончилась раз навсегда и что новому монарху остается только судить виновных. Эту надежду поддерживало и поведение Хмельницкого. Казаки под Замостьем, отчаянно штурмуя крепость, громко голосовали за Яна Казимира. Хмельницкий посылал через ксендза Гунцля Мокрского письма, полные верноподданнических чувств, а через других послов — всеподданнейшую просьбу помиловать его и все запорожское войско. Было известно, что король, следуя политике канцлера Оссолинского, хочет сделать значительные уступки казакам. Как некогда перед пилавским сражением, только и говорили о войне, так теперь на устах у всех был мир. Все питали надежду, что после стольких бедствий Речь Посполитая отдохнет и новый король излечит ее от всех ран.
    
Наконец к Хмельницкому с королевским письмом поехал пан Сняровский, и вскоре разнеслась радостная весть, что казаки отступают от Замостья в Украину, где будут ждать распоряжений короля и решения комиссии, которая займется рассмотрением жалоб казаков на обиды. Казалось, что после грозы засияла над страной семицветная радуга, предвещавшая мир и тишину.
    
Было много и дурных предзнаменований и примет, но счастливое настоящее заставляло не обращать на них никакого внимания. Король поехал в Ченстохов, благодарить Всевышнюю Заступницу за избрание на престол и молить о дальнейшем покровительстве, а оттуда — на коронацию в Краков. За ним потянулись сановники. Варшава опустела, в ней остались только беглецы из Руси, которые не решались еще вернуться в свои разоренные имения или которым некуда было вернуться.
    
Князь Еремия, как сенатор Речи Посполитой, должен был сопровождать короля. Пан Володыевский и Заглоба с драгунским полком пошли скорым маршем в Замостье, чтобы передать Скшетускому счастливое известие о гибели Богуна и вместе ехать разыскивать княжну.
    
Заглоба расставался с Варшавой не без сожаления: среди этого громадного сборища шляхты, среди шума выборов, среди пирушек и драк, затеваемых им вместе с Володыевским, он чувствовал себя как рыба в воде. Но он утешал себя мыслью, что возвращается к деятельной жизни, то есть к розыскам княжны, и что в приключениях и фортелях, до которых он был большой охотник, недостатка не будет; кроме того, у него были свои понятия об опасностях столичной жизни, о которых он говорил Володыевскому так:
    
— Правда, что мы с вами совершили великие подвиги в Варшаве, но сохрани Бог пробыть в ней долго, мы бы так изнежились, как тот карфагенянин, который ослаб от сладости воздуха в Капуе. А хуже всего женщины! Они каждого до гибели доведут; и заметьте, что нет ничего на свете коварнее женщин! Человек старится, а они его все еще манят!..
    
— Ну вот еще! Бросьте вы! — перебил Володыевский.
    
— Я и сам себе часто повторяю, что пора остепениться, но у меня кровь еще горяча. В вас много флегмы, а во мне бес сидит! Но дело не в том. Начнем теперь другую жизнь. Я уж соскучился по войне, отряд у нас хороший, а под Замостьем гуляют еще мятежные шайки; мы ими и займемся, когда будем разыскивать княжну. Мы увидим Скшетуского и этого великана, этого литовского журавля Лонгина, а его мы давно не видали.
    
— Вот вы по нему скучаете, а когда видите, то вечно пристаете к нему.
    
— Это потому, что он что ни скажет, то словно лошадь хвостом махнет, тянет каждое слово, как скорняк кожу. Видно, у него все в силу ушло, а не в голову. Если он обнимет кого-нибудь, то все ребра переломает, зато любой ребенок его проведет. Слыханное ли дело, чтобы такой богач был так глуп!
    
— Разве он действительно так богат?
    
— Когда я познакомился с ним, то его пояс был до того полон, что он не мог им опоясаться и носил его, как копченую колбасу! Он сам мне говорил, сколько у него деревень: Мышьикишки, Песьикишки, Пичвишки, Сыруцьяны, Цяпуцьяны, Капусьцяны, Балтуны. Кто запомнит все эти басурманские названия! Пол-уезда принадлежит ему. Подбипенты знатный род на Литве.
    
— А вы не преувеличиваете немного его состояния?
    
— Я не преувеличиваю, а повторяю, что слышал от него, а он никогда в жизни не солгал: слишком он глуп для этого.
    
— Ну, значит, Ануся будет барыней вовсю. Но я не согласен с вами, что он так глуп. Напротив, он очень рассудительный и степенный человек, и никто лучше его не сможет дать хорошего совета! А что он не краснобай, так что же делать! Не всех Бог создал такими красноречивыми, как вы. Что и говорить! Он доблестный рыцарь и прекрасный человек, да вы сами его любите и рады его видеть.
    
— Просто наказание с ним! — пробормотал Заглоба. — Я только потому и радуюсь, что буду допекать его Анусей.
    
— Не советую, это опасно. Хотя он очень добр, но тут может потерять терпение.
    
— Пусть теряет! Я ему обрублю уши, как Дунчевскому.
    
— Ну это оставьте. И врагу я не посоветую лезть к нему!
    
— Пусть он только подвернется мне под руку!
    
Это желание Заглобы исполнилось скорее, чем он ожидал. Приехав в Конскую Волю, Володыевский решил остановиться на отдых, так как лошади его были измучены. Каково же было удивление обоих друзей, когда они, войдя в темные сени постоялого двора, в первом встретившемся им шляхтиче узнали Подбипенту.
    
— Как поживаете? Давно мы вас не видали! — воскликнул Заглоба. — Как же могло случиться, что казаки не зарубили вас в Замостье?
    
Подбипента обнимал и целовал то одного, то другого.
    
— Вот мы и встретились! — повторял он с радостью.
    
— Куда вы едете? — спросил Володыевский.
    
— В Варшаву, к князю.
    
— Князя в Варшаве нет, он поехал в Краков с королем, будет нести перед ним булаву.
    
— А меня Вейгер послал с письмом и запросом, куда отправляться княжеским полкам, — слава богу, они уже не нужны в Замостье.
    
— В таком случае вам нечего ездить. Мы везем приказы.
    
Пан Лонгин нахмурился: он всей душой хотел доехать до князя, видеть двор и, главным образом, одну маленькую особу. Заглоба подмигнул Володыевскому.
    
— А я все-таки поеду в Краков, — сказал литвин, подумав. — Мне велено отдать письмо, я и отдам.
    
— Идем в избу, велим подогреть пива, — сказшт Заглоба.
    
— А вы куда едете? — спросил по дороге литвин.
    
— В Замостье, к Скшетускому.
    
— Поручика в Замостье нет.
    
— Вот тебе на! А где же он?
    
— Около Хорошина, громит шайки мятежников. Хмельницкий отступил, но его полковники жгут, грабят и режут по дороге; валецкий староста послал на них пана Якова Реговского.
    
— А Скшетуский с ним?
    
— Да, но они ходят отдельно, так как соперничают; об этом я потом расскажу подробно.
    
Между тем они вошли в избу. Заглоба велел подогреть три гарнца пива, потом, подойдя к столу, за которым уже сидели Володыевский и Лонгин, сказал:
    
— Вы не знаете самой важной и счастливой новости: мы с Володыевским убили Богуна.
    
Лонгин вскочил с места.
    
— Братья родненькие, да может ли это быть?
    
— Чтоб нам не сойти с этого места.
    
— И вы вдвоем его убили?
    
— Да!
    
— Вот новость. Боже! Боже! — воскликнул литвин, всплеснув руками. — Вы говорите вдвоем: то есть как вдвоем?
    
— Я хитростью довел его до того, что он вызвал нас, понимаете? Потом Володыевский дрался с ним и изрезал его, как пасхального поросенка или жареную курицу, понимаете?
    
— Но вы, значит, не дрались с ним?
    
— Ну, извольте радоваться! — сказал Заглоба. — Я вижу, что вы часто пускали себе кровь и от слабости у вас пострадал рассудок. Как же мне было драться с трупом или лежачего добивать?
    
— А вы говорили, что вдвоем убили его. Заглоба пожал плечами.
    
— Ну и терпение нужно с этим человеком. Не правда ли, пан Михал, Богун вызвал нас обоих?
    
— Да, — подтвердил Володыевский.
    
— Теперь поняли?
    
— Пусть и так будет, — ответил Лонгин. — Скшетуский искал Богуна под Замостьем, но его там уже не было.
    
— Что? Скшетуский искал его?
    
— Дело было так, — начал Лонгин. — Мы остались в Замостье, а вы поехали в Варшаву. Казаков ждать пришлось недолго. Они нахлынули из-под Львова целыми тучами, и глазом не окинуть. Но наш князь так укрепил Замостье, что они могли и два года простоять под ним. Мы думали было, что они так и не будут нас штурмовать, и это нас очень огорчало; мы хотели порадоваться их поражению, а так как между ними были и татары, то я надеялся, что мне Бог пошлет мои три головы.
    
— Просите у него одну, да хорошую, — прервал Заглоба.
    
— А вы все такой же — даже слушать гадко, — сказал литвин. — Мы думали, что они штурмовать не будут, а они вдруг как угорелые принялись подводить мины, а потом штурмовать. Оказалось, что Хмель не хотел штурма, но Чарнота, их обозный, начал на него нападать и говорить, что он трус и готов уже брататься с ляхами. Тогда Хмель позволил и первым послал на штурм Чар-ноту. Что там было, братья милые, я и сказать не могу. Света Божьего не было видно из-за огня и дыма. Казаки сначала шли храбро, засыпали рвы, полезли на стены, но мы их так оттрепали, что они бежали и от стен, и от мин; тогда мы сделали им вслед вылазку в четыре хоругви и перерезали их как баранов!
    
— Жаль, что меня не было на этом празднике! — воскликнул Володыевский, потирая руки.
    
— И я бы там пригодился! — твердо сказал Заглоба.
    
— Там больше всех отличился пан Скшетуский и пан Яков Реговский, — продолжал литвин, — оба отменные рыцари, но они не дружны между собой. Особенно Реговский косился на Скшетуского и, наверно, затеял бы с ним ссору, если б Вейгер под страхом казни не запретил поединков. Мы не понимали сначала, почему Реговский пристает к Скшетускому, а потом узнали, что он родственник Лаща, которого князь из-за Скшетуского выгнал из отряда. Вот источник злобы Реговского к князю и к нам всем, а особенно к поручику; оттуда и соперничество между ними, которое покрыло их великой славой, ибо оба они старались отличиться друг перед другом, оба старались быть первыми и на стенах, и на вылазках. Но наконец Хмелю надоело штурмовать, и он начал правильную осаду, пуская в ход и хитрости с целью овладеть городом…
    
— Он больше всего рассчитывает на свою хитрость! — сказал пан Заглоба.
    
— Шальной он человек, да притом obscurus! [66] — сказал Подбипента. — Он думал, что Вейгер немец; он не слыхал о поморских воеводах этой же фамилии и написал ему письмо, думая склонить его к измене, как иностранца и наемника. А Вейгер ответил ему, как и что, и что он неудачно к нему обратился. Письмо это староста хотел непременно отправить не с трубачом, а с кем-нибудь познатнее, чтобы показать свое значение. Но как идти к казакам, этим диким зверям? Охотника между офицерами не нашлось. Другие боялись уронить свое достоинство; я и вызвался свезти, и — слушайте! — теперь-то и начинается самое интересное.
    
— Слушаем внимательно, — сказали оба друга.
    
— Я поехал и застал гетмана пьяным. Он принял меня ядовито, особенно когда прочел письмо, и стал грозить булавой, а я, поручив свою душу Богу, думал так: если он меня тронет, я ему кулаком голову разобью! Что ж мне было делать, братья милые?
    
— Это было благородно с вашей стороны — так думать!
    
— Но его сдержали полковники и заслонили меня собою, — продолжал Лонгин, — особенно один молодой, он обхватил его, отташил и говорит: "Не пойдешь, батько, ты пьян". Смотрю, кто меня так защищает, дивлюсь его дерзости с Хмельницким и вижу: это Богун.
    
— Богун? — крикнули Володыевский и Заглоба.
    
— Да. Я узнал его, ведь я его видел в Розлогах и он меня видел. И сказал он Хмельницкому: "Это мой знакомый". А Хмельницкий — быстро меняются решения у пьяных — ответил: "Коли он твой знакомый, сынок, то дай ему пятьдесят талеров, а я дам ответ". И он дал ответ, а насчет талеров я, чтобы не дразнить зверя, сказал, чтоб он отдал их своим гайдукам, а офицеру не пристало получать подачки. Он проводил меня из шатра довольно учтиво, но едва я вышел, как подходит ко мне Богун: "Мы виделись в Розлогах", — говорит он. "Да, — ответил я, — но тогда я не ожидал, что встречу вас в этом лагере". А он: "Не своя воля, а несчастье загнало меня сюда". В разговоре я сказал, что мы победили его под Ярмолинцами. "Я не знал, с кем имею дело, и ранен был в руку, люди мои думали, что это сам Ерема их бьет". — "И мы не знали, — говорю, — если бы знал это Скшетуский, то одного из вас уж не было бы в живых".
    
— Это верно… А что он ответил? — спросил Володыевский.
    
— Смутился и переменил разговор. Рассказывал, как Кривонос послал его с письмами к Хмельницкому во Львов, чтобы он немного отдохнул, а Хмельницкий не хотел его отпустить назад и дал ему другие поручения, как человеку представительному. Наконец, он спросил: "Где Скшетуский?"…Я сказал ему, что в Замостье, а он прибавил: "Может быть, встретимся", и простился со мной.
    
— Я догадываюсь, что вслед за этим Хмельницкий отправил его с письмами в Варшаву, — сказал Заглоба.
    
— Так оно и есть, только подождите. Я возвратился в крепость и отдал отчет пану Вейгеру в моем деле. Была уже поздняя ночь. На другой день снова штурм, еще более ожесточенный, чем первый. Я не имел времени видеться с паном Скшетуским и только на третий день говорю ему, что видел Богуна и говорил с ним. А тут было много офицеров и пан Реговский в том числе. Тот услыхал и сказал с насмешкой: "Я знаю, что тут дело идет о женщине, если вы такой рыцарь, как говорят о вас, Богун в ваших руках: вызовите его, и будьте уверены, что этот забияка не откажется, а мы со стены полюбуемся на интересное зрелище. Впрочем, о вас, вишневецких, больше говорят, чем вы есть на самом деле". Тут пан Скшетуский так посмотрел на Реговского, что тот сразу прикусил язык. "Вы так думаете? Хорошо! Я только не знаю, решитесь ли вы, который сомневается в нашей храбрости, пойти в казацкий лагерь и вызвать от моего имени Богуна". А Реговский говорит: "Отчего бы не пойти, но я вам ни брат ни сват, поэтому и не пойду". Тут все подняли Реговского на смех; тот обиделся не на шутку и на другой день действительно пошел в казацкий лагерь, но уже не застал там Богуна. Сначала мы не верили этому, но теперь, после вашего рассказа, я вижу, что Реговский сказал правду. Хмельницкий, должно быть, действительно послал Богуна, а вы его убили.
    
— Так оно и было, — сказал Володыевский.
    
— Скажите нам, — спросил Заглоба, — где мы найдем теперь Скшетуского? Нам необходимо отыскать его, чтобы вместе отправиться на поиски княжны.
    
— В Замостье вы его легко найдете; его там все знают. Он вместе с Регов-ским казацкого полковника Калину наголову разбил. Позже Скшетуский один два раза уничтожал татарские чамбулы.
    
— А Хмельницкий что, молчит?
    
— Хмельницкий за них не заступается; он говорит, что они грабят вопреки его приказаниям. Иначе кто бы поверил его покорности королю?
    
— Какая мерзость это пиво! — сказал Заглоба.
    
— За Люблином вы поедете краем, совершенно опустошенным, — продолжал далее литвин. — Казацкие отряды заходили даже дальше Люблина, татары брали пленных и сколько перехватали около Замостья и Грубешова, это только Богу одному известно. Несколько тысяч отбитых пленников Скшетуский уже отослал в крепость. Он там трудится изо всех сил, забывая о себе.
    
Пан Лонгин вздохнул и понурил голову.
    
— Я думаю, что Бог непременно пошлет утешение Скшетускому и возвратит ему потерянное счастье, потому что велики заслуги этого рыцаря. В наше время порока и себялюбия, когда каждый думает только о самом себе, он всем жертвует для отечества. Милые вы мои, ведь он давно бы мог получить отпуск у князя, мог бы ехать на розыски княжны, а вместо этого ни на минуту не бросил своей службы, нося в сердце муку, не отдыхает ни минуты.
    
— Римлянин по душе, что и говорить! — вздохнул Заглоба.
    
— Пример нам брать с него нужно.
    
— В особенности вам, пан Подбипента. Вы на войне ищете не славы отечества, а три каких-то глупых головы.
    
— Бог видит мою душу! — воскликнул пан Лонгин и поднял очи к небу.
    
— Скшетуского Бог наградил смертью Богуна, — сказал Заглоба, — и тем, что послал минуту спокойствия Республике. Теперь для него настало время подумать о себе.
    
— Вы поедете с ним? — спросил литвин.
    
— А вы нет?
    
— Я бы рад всей душой, если бы не эти письма: одно от старосты валецкого к королю, другое к князю, а третье от пана Скшетуского тоже к князю с просьбой об отпуске.
    
— Мы везем ему разрешение на отпуск.
    
— Да, но как же мне все-таки быть с письмами?
    
— Вы должны ехать в Краков, иначе и быть не может. Наконец, я откровенно скажу вам: ваши руки очень пригодились бы нам в нашем предприятии, но ни на что другое вы не годитесь. Там нужно держать ухо востро, прежде всего переодеться в казацкие свитки, прикидываться мужиками, а вы так бросаетесь в глаза своим ростом, что каждый спросит: что это за верзила, откуда взялся такой казак? Нет, нет! Поезжайте вы в Краков, а мы как-нибудь и без вас управимся.
    
— И я так же думаю, — сказал Володыевский.
    
— Так я поеду, — ответил пан Подбипента. — Да благословит вас милосердый Бог и да поможет он вам. А вы знаете, где ее скрывают?
    
— Богун не хотел говорить. Мы знаем только то, что мне удалось подслушать во время моего плена, но и этого совершенно достаточно.
    
— Как же вы найдете?
    
— А голова моя на что? Не в таких тяжелых положениях бывать приходилось. Теперь все дело в том, как бы поскорей добраться до Скшетуского.
    
— Спросите о нем в Замостье. Пан Вейгер должен знать: они переписываются. Ну, да благословит вас Бог!
    
— И вас также, — сказал Заглоба. — Когда будете у князя в Кракове, поклонитесь от меня пану Харлампу.
    
— Кто он такой?
    
— Литвин, красавец писаный. В него все фрейлины княгини повлюблялись.
    
Лонгин вздрогнул.
    
— Вы шутите? — сказал он.
    
— Будьте здоровы! И дрянь же пиво в этой Конской Воле! — закричал Заглоба, подмигивая Володыевскому.
   
   
    
     
XV
    
    
И пан Лонгин уехал в Краков с сердцем, пронзенным стрелой, а жестокосердный Заглоба с Володыевским поехали в Замостье, где пробыли только день, так как комендант, староста валецкий, сказал им, что от Скшетуского он уже давно не имеет никаких известий и что, вероятно, полки под его командой двинутся к Збаражу для защиты края от мятежных шаек. И это было очень возможно, так как Збаражу, как собственности Вишневецких, грозила наибольшая опасность от нападения смертельных врагов князя. Благодаря этому Заглобе и Володыевскому предстояло долгое и трудное путешествие, а так как они отправились в поиски за княжной, то рано или поздно должны были ехать, и потому отправились немедленно, останавливаясь лишь по необходимости для отдыха или разгрома разбойничьих шаек, которые бродили еще там и сям.
    
Они ехали по таким разоренным местам, где по целым дням не видали живой души. Местечки были разрушены, деревни сожжены и пусты, народ перебит и взят в плен. Везде встречались им лишь трупы людей, остовы домов, костелов, церквей да воющие на пепелищах собаки. Кто пережил татарско-казацкое нашествие, тот прятался в лесах и умирал там от холода и голода, боясь покинуть свое убежище и не веря, что несчастье уже миновало. Володыевский поневоле должен был кормить лошадей древесной корой или остатками зерна, которые находил в полуобгоревших амбарах. Но все же они подвигались довольно быстро, запасаясь главным образом теми припасами, которые отбивали у разбойничьих шаек.
    
После войны и голода наступили холода — третий враг несчастного народа, — но этого врага народ все же ждал с нетерпением, так как он был верным препятствием войны. Володыевский, как человек опытный и хорошо знавший Украину, надеялся, что поиски княжны скоро увенчаются успехом, так как главное препятствие — война — им не помешает.
    
— Не верю я, — говорил Володыевский, — чтобы Хмельницкий из любви к королю отступал на Украину, это хитрая лиса! Он отлично знает, что казаки, когда они не за окопами, ничего не стоят, и если б их было впятеро больше против нас, им не устоять. Теперь они пойдут на зимовку, а стада свои выпустят в степь. Татарам тоже нужна добыча, и если зима будет суровая, то мы будем спокойны до весны.
    
— Может, и дольше — они все-таки короля уважают. Да нам и не нужно так много времени; если Бог позволит, то на Масляной мы и отпразднуем свадьбу Скшетуского.
    
— Только бы нам с ним не разъехаться, это вызвало бы новое замедление.
    
— Не булавку же ищем: с ним ведь три полка. Быть может, мы его догоним под Збаражем, если он не застрял где-нибудь с гайдамаками.
    
— Догнать мы его не можем, а, может быть, узнаем, что-нибудь о нем по дороге, — возразил Володыевский.
    
Но узнать было трудно. Крестьяне рассказывали, что видели кое-где отряды, слышали о стычках с мятежниками, но не могли сказать, чьи это войска; они могли быть как Реговского, так и Скшетуского. Вот все, что узнали два друга. До их сведения дошло, что казаки в стычке с литовцами потерпели поражение. Весть эта пролетела как эхо еще до отъезда Володыевского из Варшавы, хотя в этом многие сомневались, но теперь она распространилась по всей стране со всеми подробностями и выдавалась за истину. За поражения, причиненные Хмельницким коронным войскам, заплатили литовские. Сложил свою голову Пулксенжыц, вождь старый и опытный, и дикий Небаба, и вождь сильнейший, чем они, — Кшечовский, который в рядах мятежников дослужился не до почестей и отличий, не до староств и воеводств, а до посадки на кол. Казалось, что сама Немезида мстила ему за немецкую кровь, пролитую в Заднепровье, — кровь Флика и Вернера, так как он попал в руки радзивилловских немцев и, несмотря на тяжелые раны, был посажен на кол, на котором судорожно бился целый день, пока не испустил дух. Таков был конец того, кто по своей храбрости и военному гению мог стать вторым Стефаном Хмелецким и которого жажда богатства и славы толкнула на путь измены, клятвопреступления и страшных убийств, достойных дикого Кривоноса.
    
Вместе с ним, Пулксенжыцом и Небабой в этом побоище сложили свои головы около двадцати тысяч казаков, а те, что уцелели, погибли в болотах Припяти. Ужас как вихрь пролетел по всей Украине; всем казалось, что после побед под Желтыми Водами, Корсунью, Пилавцами настали времена таких погромов, какие прежде бывали — под Солоницей и Кумейками. Сам Хмельницкий, хотя был уже в зените славы и сильнее чем когда-нибудь, испугался, узнав о смерти своего "друга" Кшечовского, и снова начал обращаться к колдуньям, чтобы узнать свою судьбу. Они предвещали большие войны, победы и поражения, но не могли угадать, какая участь ждет гетмана.
    
Между тем можно было ожидать продолжительного затишья как благодаря поражению Кшечовского, так и по случаю зимы. Народ стал успокаиваться, опустошенные деревни заселялись; мало-помалу все ободрялись.
    
С такой же бодростью два приятеля после продолжительного пути благополучно прибыли в Збараж и, назвав себя в замке, тотчас же отправились к коменданту, в котором, к великому своему удивлению, узнали Вершула.
    
— А где же Скшетуский? — спросил Заглоба после первых приветствий.
    
— Его нет, — ответил Вершул.
    
— Значит, вы командуете крепостью?
    
— Да. Прежде командовал Скшетуский, но он уехал, вверив мне гарнизон до своего возвращения.
    
— А когда он обещал вернуться?
    
— Он ничего не сказал, — сам не знал, видно, сказал лишь перед отъездом: "Если кто ко мне приедет, пусть ждет меня здесь".
    
Володыевский и Заглоба переглянулись.
    
— Давно он уехал? — спросил Володыевский.