1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
– У   кого придется.      

– А   больше всего?      

– У   людей Золотаренко.      

– Это   хорошо, у врага можно брать; но коль вы и у своих берете, то не шляхта вы, а   разбойники. Что с конями делаете?      

– Отец   продает в Пруссии.      

– А   у шведов не случалось вам угонять? Ведь тут где-то недалеко шведские гарнизоны?   На шведов не хаживали?      

– Хаживали.      

– Стало   быть, на одиночек нападали или на маленькие отряды. А когда они отбивались, вы   что тогда?      

– Лупили   их.      

– Так!   Стало быть, лупили! Ну тогда вы на заметке и у Золотаренко и у шведов. А ведь даром   вам это, пожалуй, не пройдет, попадись вы только им в руки?      

Косьма и   Дамиан молчали.      

– Опасный   это промысел, не шляхте, а разбойникам пристало им заниматься. Верно, не обошлось   дело и без суда за какие-нибудь старые грехи?      

– Да   уж что говорить! – ответили Косьма и Дамиан      

– Я   так и думал. Вы откуда родом?      

– Здешние   мы.      

– Где   отец жил раньше?      

– В   Боровичке.      

– Он   один владел деревенькой?      

– Вместе   с Копыстинским.      

– А   что сталось с Копыстинским?      

– Зарубили   мы его.      

– И,   наверно, бежали от суда. Плохо ваше дело, Кемличи, висеть вам на суку! Палач   вам свечку засветит, как пить дать!      

Но тут   дверь скрипнула, и в избу вошел старик с сулеей меда и двумя чарками. Войдя, он   с беспокойством посмотрел на сыновей и на Кмицица, а потом сказал:      

– Ступайте   завалите погреб.      

Близнецы   тотчас вышли; старик наполнил одну чарку, другую оставил пустую, ждал, позволит   ли ему Кмициц выпить с собой.      

Но   Кмициц не мог пить, он даже говорил с трудом, так болела рана.      

– Нейдет   мед на рану, – сказал, увидев это, старик, – разве только самоё   залить, чтобы гной скорее выжечь. Позволь, пан полковник, я осмотрю ее и   перевяжу, – в этом деле я не хуже цирюльника разбираюсь.      

Кмициц   согласился; Кемлич снял повязку и тщательно осмотрел рану.      

– Пустое   дело, царапина! Пуля кости не задела, а все-таки кругом напухло.      

– Верно,   потому и болит.      

– Да   ведь и двух дней не прошло. Мать честная! Ведь это кто-то в упор стрелял, да   как близко.      

– Почему   ты так думаешь?      

– Порох   не успел весь сгореть, и дробинки сидят под кожей, как чернушка. Они теперь так   и останутся. А к ране надо только хлеба приложить с паутиной. Страх как близко   кто-то стрелял, пан полковник, счастье, что не убил тебя!      

– На   роду еще не было мне написано. Намочи же хлеба с паутиной, пан Кемлич, да   приложи поскорее, поговорить мне надо с тобой, а тут челюсти болят.      

Старик   бросил на полковника подозрительный взгляд, в сердце его закралось опасение,   как бы разговор снова не зашел о лошадях, якобы захваченных казаками; однако он   тотчас засуетился, намочил сперва хлеба в воде и размял его, набрал паутины,   которой в хате было полно, и мигом перевязал Кмицицу рану.      

– Теперь   полегчало, – сказал пан Анджей. – Садись же, пан Кемлич.      

– Слушаюсь,   пан полковник, – ответил старик и присел на краешек лавки, беспокойно повернув   к Кмицицу седую щетинистую голову.      

Но   Кмициц не стал ни спрашивать, ни разговаривать, он сжал руками голову и глубоко   задумался. Затем поднялся с топчана и заходил по хате; порой он останавливался   перед Кемличем и смотрел на него рассеянным взглядом, видно, что-то обдумывал,   боролся с самим собою. Так прошло около получаса; старик все беспокойней ерзал   на лавке.      

Вдруг   Кмициц остановился перед ним.      

– Пан   Кемлич, – спросил он, – где тут недалёко стоят хоругви, что подняли   мятеж против князя виленского воеводы?      

Старик   подозрительно заморгал глазами.      

– Уж   не хочешь ли ты, пан полковник, ехать к ним?      

– Ты   не спрашивай, а на спрос отвечай.      

– Толковали,   будто одна хоругвь станет на постой в Щучине, та, что недавно прошла туда из   Жмуди.      

– Кто   толковал?      

– Да   люди из хоругви.      

– Кто   ее вел?      

– Пан   Володыёвский.      

– Так.   Кликни мне Сороку!      

Старик   вышел и через минуту вернулся с вахмистром.      

– Нашлись   письма? – спросил Кмициц.      

– Нет,   пан полковник, – ответил Сорока.      

Кмициц   щелкнул пальцами.      

– Экая   беда! Экая беда! Ступай, Сорока! Повесить вас мало за эти письма. Ступай! Пан   Кемлич, нет ли у тебя бумаги?      

– Пожалуй,   найдется, – ответил старик.      

– Хоть   два листа да перья.      

Старик   исчез в дверях кладовой, которая была, видно, складом, где хранились всякие   вещи; однако искал он долго. Кмициц тем временем расхаживал по хате.      

– Есть   ли письма, нет ли их, – говорил он сам с собою, – про то гетман не   знает и будет опасаться, как бы я не разгласил их. Он у меня в руках, хитрость   на хитрость! Припугну его, что пошлю эти письма витебскому воеводе. Да! Будем   надеяться, что этого он побоится.      

Дальнейшие   размышления прервал старый Кемлич; выйдя из кладовой, он сказал:      

– Бумаги   три листа, а перьев и чернил нет.      

– Нет   перьев? А птицы-то есть в лесу? Из ружья бы подстрелить.      

– Ястреб   тут у нас подбитый под сараем.      

– Давай   крыло, да поживее!      

Таким   горячим нетерпением звучал голос Кмицица, что Кемлич опрометью бросился вон.   Через минуту он вернулся с ястребиным крылом. Кмициц вырвал из крыла маховое   перо и стал чинить собственным кинжалом.      

– Сойдет! –   сказал он, рассматривая перо на свет. – Легче, однако, головы рубить с   плеч, нежели перья чинить! А теперь чернил надо.      

Он   отвернул рукав, с силой уколол себя в руку и омочил перо в крови.      

– Ступай,   пан Кемлич, – сказал он, – оставь меня.      

Старик   вышел из хаты, а пан Анджей тотчас стал писать.      

       

       

«Ясновельможный   князь, отныне я тебе не слуга, ибо изменникам и отступникам я больше служить не   хочу. А что поклялся я на распятии не оставить тебя, так господь бог простит   мне мой грех, а и не простит, так уж лучше на том свете терпеть муку кромешную   за свою слепоту, нежели за явную и злоумышленную измену отчизне и своему   государю. Ты обманул меня, ясновельможный князь, и слепым мечом был я в твоих   руках, всегда готовым пролить братскую кровь. На суд божий зову я тебя, пусть   господь рассудит, на чьей стороне была измена, а на чьей чистые помыслы. А коли   встретимся мы когда, то хоть и могущественны вы и смертелен может быть ваш укус   не только для одного человека, но и для всей Речи Посполитой, а у меня лишь   сабля в руке, но я своего не забуду и буду преследовать тебя, ясновельможный   князь, для чего сил придадут мне горе мое и моя обида. А ты знаешь, что я из   тех, кто может отомстить за обиду и без надворных хоругвей, без крепостей и   пушек. Покуда жив я, будет угрожать вам моя месть, и не будете вы знать ни дня,   ни часа покоя. Кровь моя, коею пишу я тебе, в том порукой. У меня твои письма,   ясновельможный князь, они могут погубить тебя не только в глазах польского   короля, но и шведов, ибо явна в них измена Речи Посполитой, как и то, что вы и   шведов готовы покинуть, коль они споткнутся. Будь вы и вдвое сильней, я могу   вас погубить, ибо подписям и печатям всяк поверит. Говорю тебе, ясновельможный   князь: буде волос упадет с головы тех, кого я люблю и кто остался в Кейданах,   письма сии и документы я отошлю пану Сапеге, а списки велю отпечатать и   распространю повсюду. Выбирай же, ясновельможный князь: либо после войны, когда   мир настанет в Речи Посполитой, ты отдашь мне Биллевичей, а я тебе твои письма,   либо пан Сапега, буде услышу я злую весть, тотчас покажет их Понтусу. Ты короны   жаждешь, ясновельможный князь, но не знаю, будет ли на что возложить ее, не   упадет ли голова твоя под польской или шведской секирой. Сдается мне лучше нам   обмен учинить, ибо и в последствии не перестану я мстить тебе, но будем мы тогда   уже privatim[147]квитаться.   Поручил бы я тебя господу богу, ясновельможный князь, когда бы не то, что   бесовские auxilia[148]ты   ставишь превыше божеских.      

Кмициц.      

       

       

P.   S. Конфедератов, ясновельможный князь, ты не отравишь, ибо найдутся такие, что,   переходя со службы сатане на службу богу, упредят их, дабы ни в Орле, ни в Заблудове   они пива не пили».      

       

       

Кмициц   вскочил с места и заходил по хате. Лицо его горело, собственное письмо   распалило рыцаря, как огонь. Было это письмо как бы манифестом, которым он   объявлял войну Радзивиллам, и в эту минуту он ощутил в себе небывалую силу и   готов был хоть сейчас стать лицом к лицу с могущественным родом, который   потрясал всей державой. Он, простой шляхтич, простой рыцарь, он изгнанник,   преследуемый законом, ниоткуда не ждавший помощи и так всем досадивший, что его   всюду почитали недругом, он, воитель, недавно потерпевший поражение, ощущал   сейчас в себе такую силу, что как бы пророческим оком видел уже падение князей   Януша и Богуслава и свою победу. Как будет он вести войну, где найдет   союзников, каким образом победит – этого он не знал; более того, – не   задумывался над этим. Он только глубоко верил, что делает то, что должен   делать, что закон и справедливость, а стало быть, и бог на его стороне. Это   наполняло его безграничной, беспредельной верой. На душе у него стало много   легче. Как бы новые страны открывались перед ним. Вскочить только в седло и   мчаться туда, и достигнет он почета, славы и Оленьки.      

«Волос у   нее не упадет с головы, – повторял он себе с лихорадочной радостью, –   письма ее уберегут! Будет гетман стеречь ее, как зеницу ока, как стерег бы я   сам! Вот как избыл я беду! Червь я ничтожный, но убоятся они моего жала».      

Вдруг   его словно озарило:      

«А что,   если и ей написать? Гонец, который повезет письмо гетману, может тайно вручить   письмо и ей. Как же не послать ей весточку о том, что порвал я с Радзивиллами,   что иду искать другой службы?»      

Эта   мысль очень ему сразу пришлась по душе. Уколов еще раз себя в руку, он обмакнул   перо и начал писать: «Оленька, я уже не слуга Радзивиллам, ибо прозрел   наконец…»      

Но тут   он остановился, подумал с минуту времени, а потом сказал себе: «Отныне пусть свидетельствуют   за меня не слова, но дела, не стану я писать ей!»      

И он   порвал лист бумаги.      

Вместо   этого на третьем листе написал Володыёвскому следующее короткое послание:      

       

       

«Милостивый   пан полковник! Нижеподписавшийся друг остерегает тебя: будьте со всеми   полковниками начеку. Были от гетмана письма князю Богуславу и пану Гарасимовичу   об том, чтобы вас отравить или велеть мужикам поубивать вас на постое.   Гарасимовича нет, он с князем Богуславом в Пруссию уехал, в Тильзит; но такой   приказ может быть и у прочих управителей. Берегитесь же их, ничего от них не   принимайте и по ночам не спите без стражи. Знаю доподлинно, что гетман в скором   времени выйдет с войском в поход на вас, ждет он только легкой конницы, коей   полторы тысячи сабель должен прислать генерал де ла Гарди. Смотрите тогда, чтоб   не застигнул он вас врасплох и не истребил поодиночке. А лучше всего пошлите   верных людей к пану витебскому воеводе, дабы он поскорее приехал самолично и   принял над всеми вами начальство. Доброжелатель дает вам совет, верьте ему! А   покуда держитесь все вместе и хоругви поближе ставьте на постой, чтоб могли они   прийти друг другу на помощь. У гетмана конницы мало, только драгун горсть да   еще людей Кмицица, но те ненадежны. Самого Кмицица нет, его гетман услал с   другим делом, ибо, сдается, больше ему не доверяет. Да и не такой Кмициц   изменник, как молва об нем идет, обманут он только. Поручаю вас господу богу.      

Бабинич».      

       

       

Пан   Анджей не захотел подписаться собственным именем, полагая, что оно может пробудить   лишь неприязнь, а главное, недоверие. «Коль разумеют они, – думал   он, – что лучше для них уходить от гетмана, а не двигать все силы   навстречу ему, тогда, увидев мое имя, заподозрят тотчас, что я с умыслом   советую им собрать вместе все хоругви, чтобы гетман мог покончить с ними одним   ударом, подумают, что это новая хитрость, а какого-то Бабинича скорее   послушаются».      

Бабиничем   пан Анджей назвался по местечку Бабиничи, лежавшему неподалеку от Орши и с   прадедовских времен принадлежавшему Кмицицам.      

Заключив   послание робкими словами в свою защиту, он снова утешился при мысли о том, что   оказывает первую услугу не только Володыёвскому и его друзьям, но и всем   полковникам, которые не пожелали ради Радзивилла предать отчизну. Чувствовал   он, что нитка на том не оборвется. Положение, в которое он попал, было и   вправду тяжелым, прямо-таки отчаянным, а ведь вот же нашлось какое-то средство,   какой-то выход, узкая какая-то тропа, которая может вывести его на дорогу.      

Теперь,   когда он как будто уберег Оленьку от мести князя воеводы, а конфедератов от   неожиданного нападения, задался он вопросом, что же ему самому делать.      

Он   порвал с изменниками, сжег свои корабли, хотел теперь служить отчизне, принести   на алтарь ее силы, здоровье, жизнь, но как это сделать? Что предпринять? К чему   приложить руку?      

И снова   ему подумалось:      

«Пойти к   конфедератам…»      

Но что,   если они не примут его, если объявят изменником и срубят голову с плеч или, что   еще горше, прогонят с позором?      

– Уж   лучше пусть голову срубят! – воскликнул пан Анджей, сгорая от стыда и   собственного унижения. – Сдается, легче спасать Оленьку, легче спасать   конфедератов, нежели свое собственное доброе имя.      

Вот   когда можно было впасть в отчаяние.      

Но снова   закипела юношеская его душа.      

– Да   разве не могу я учинять набеги на шведов, как учинял на Хованского? –   сказал он себе. – Соберу ватагу, буду нападать на них, жечь, рубить. Мне   это не впервой! Никто не дал им отпора, а я дам, покуда не придет такая минута,   что вся Речь Посполитая будет вопрошать, как вопрошала когда-то Литва: кто этот   молодец, что сам один смело идет в логово льва? Тогда сниму я шапку и скажу:   «Поглядите, вот он я, Кмициц!»      

И такая   жгучая жажда ратных трудов охватила его, что он хотел выбежать из хаты, приказать   Кемличам с их челядью и своим людям садиться по коням и трогаться в путь.      

Но не   успел он дойти до двери, как почувствовал, будто кто в грудь его толкнул и   отбросил назад от порога. Он остановился посреди хаты и смотрел в изумлении.      

– Как?   Ужели этим не искуплю я своей вины?      

И он   снова стал говорить со своею совестью.      

«В чем   же тут искупление? – вопрошала совесть. – Нет, иное тут что-то   надобно!» – «Что же?» – вопрошал Кмициц. «Чем же еще можешь ты искупить вину,   если не тяжкою, беззаветною службой, честною и чистою, как слеза? Разве это   служба – собрать ватагу бездельников и вихрем носиться с нею по полям и лесам?   Разве не потому тебе этого хочется, что пахнет тебе драка, как собаке жареное   мясо? Ведь не служба это, а забава, не война, а масленичное гулянье, не защита   отчизны, а разбой! Ты ходил так на Хованского и чего же добился? Разбойнички,   что рыскают по лесам, тоже готовы нападать на шведские отряды, а откуда тебе взять   иных людей? Ты не будешь давать покоя шведам, но и обывателям не дашь покоя,   навлечешь на них месть врага, и чего же достигнешь? Не вину искупить хочешь ты,   глупец, а уйти от трудов!»      

Так   говорила Кмицицу совесть, и Кмициц видел, что она права, и зло его брало, и   обидно было ему, что собственная совесть такую горькую говорит ему правду.      

– Что   же мне делать? – сказал он наконец. – Кто даст мне совет, кто   поможет?      

И вдруг   ноги сами под ним подогнулись, он упал у топчана на колени и стал громко молиться   богу, от всей души просить его, от всего сердца.      

– Господи   Иисусе Христе, – говорил он, – сжалься надо мною, как сжалился ты на   кресте над разбойником. Жажду я очиститься от грехов моих, начать новую жизнь и   честно служить отчизне, но не знаю я, глупец, как это сделать. И изменникам   этим служил я, господи, не столько по злобе, сколько по глупости; просвети же   меня и наставь, ниспошли мне утешение в скорби моей и спаси в милосердии своем,   ибо погибаю я… – Голос задрожал у пана Анджея, он стал бить себя в широкую   грудь, так что гул пошел по хате, и все повторял: – Буди милостив ко мне,   грешному! Буди милостив ко мне, грешному. Буди милостив ко мне,   грешному! – Затем сложил молитвенно руки и, воздев их, продолжал: – А ты,   пресвятая владычица, еретиками поруганная в отчизне моей, заступись за меня   перед сыном своим, спаси меня, не оставь в печали и скорби моей, и буду я служить   тебе и отплачу за поношение твое, дабы в смертный час хранила ты несчастную   душу мою!      

Когда   молился так Кмициц, слезы, как горошины, покатились у него из глаз; наконец склонил   он голову на постель и застыл в молчании, как бы ожидая, что же даст жаркая его   молитва. Тишина воцарилась в хате, только сильный шум ближних сосен долетал со   двора. Но вот скрипнули щепки под тяжелыми шагами за окном и послышались два   голоса.      

– Как   ты думаешь, пан вахмистр, куда мы отсюда поедем?      

– Да   разве я знаю?! – ответил Сорока. – Поедем – и вся недолга! Может   статься, далёко, к самому королю, что стонет под шведскою пятой!      

– Ужели   это правда, что все его оставили?      

– Но   господь бог его не оставил.      

Кмициц   внезапно встал; просветлен и спокоен был его лик; рыцарь направился к двери и,   отворив ее, приказал солдатам:      

– Коней   держать наготове, пора в путь!      

 ГЛАВА III      

       

Солдаты   тотчас засуетились; они рады были выбраться из лесу в свет далекий, тем более   что все еще боялись, как бы их не настигла погоня, посланная Богуславом   Радзивиллом. Старый Кемлич направился в хату, рассудив, что понадобится   Кмицицу.      

– Хочешь   ехать, пан полковник? – спросил он, входя в хату.      

– Да.   Выведешь меня из лесу. Ты здесь все тропы знаешь?      

– Знаю,   здешний я. А куда хочешь ехать, пан полковник?      

– К   королю.      

Старик   попятился в изумлении.      

– Царица   небесная! – воскликнул он. – К какому королю, пан полковник?      

– Да   уж не к шведскому.      

Кемлич   не то что не опомнился, а вовсе креститься стал.      

– Ты,   пан полковник, верно, не знаешь, что люди толкуют, – король, говорят, в   Силезии укрылся, потому что все его оставили. Краков и тот в осаде.      

– Поедем   в Силезию.      

– Да,   но как же пробиться сквозь шведов?      

– По-шляхетски   ли, по-мужицки ли, в седле ли, пешком ли – все едино, лишь бы пробиться!      

– Да   ведь времени на это уйму надобно…      

– Времени   у нас довольно. Но я бы рад поскорее…      

Кемлич   перестал удивляться. Старик был слишком хитер, чтобы не догадаться, что есть какая-то   особенная и тайная причина этого предприятия, и тотчас тысячи догадок зароились   в его голове. Но солдаты Кмицица, которым пан Анджей приказал хранить молчание,   ничего не сказали ни самому Кемличу, ни его сыновьям о похищении князя   Богуслава, и старик решил, что скорее всего виленский воевода посылает молодого   полковника к королю с каким-то поручением. Он потому утвердился в этой мысли,   что знал Кмицица как горячего сторонника гетмана и слышал об его заслугах перед   князем: на все Подляшское воеводство прокричали о них конфедератские хоругви,   ославив Кмицица извергом и предателем.      

«Гетман   доверенного человека посылает к королю, – подумал старик, – стало   быть хочет мириться с ним и отступиться от шведов. Знать, невмоготу ему стало   терпеть ихнюю власть. Зачем же иначе было посылать к королю?»      

Старый   Кемлич недолго над этим раздумывал, у него совсем другое было на уме, он помышлял   уже о том, какую бы выгоду извлечь из этого дела. Коль послужит он Кмицицу,   стало быть, послужит и гетману и королю, а уж они-то не оставят его без щедрой   награды. Милость таких владык пригодится и на тот случай, если придется держать   ответ за старые грехи. К тому же, наверно, будет война, вся страна заполыхает,   а тогда добыча сама пойдет в руки. Все это улыбалось старику, да и привык он повиноваться   Кмицицу и по-прежнему боялся его как огня и в то же время питал к нему своего   рода привязанность, которую пан Анджей пробуждал в подчиненных.      

– Ведь   тебе, пан полковник, – сказал он пану Анджею, – всю Речь Посполитую   из конца в конец придется проехать, чтоб попасть к королю. Шведские гарнизоны –   это пустое, города объехать можно, лесами пробираться. Беда, что и в лесах, как   всегда в смутную пору, полно разбойничьих шаек, они нападают на путников, а у   тебя людей мало.      

– Поедешь,   пан Кемлич, со мной вместе с сыновьями и челядью, вот и будет нас больше.      

– Прикажешь,   пан полковник, и я поеду, да только человек я бедный. Одна нужда тут у нас. Как   же мне бросить все добро и крышу над головой?      

– Коли   сделаешь что – награду получишь, да и лучше вам ноги унести отсюда, покуда головы   целы.      

– Святые   угодники! Что это ты говоришь, пан полковник? Да как же так? Что мне, ни в чем   не повинному, может грозить здесь? Кому я стал на дороге?      

– Знают   вас здесь, разбойников! – ответил ему на это пан Анджей. – Была у вас   деревенька с Копыстинским, так вы его зарубили, а потом от суда бежали и у меня   служили, а потом угнали табунок, который я в добычу взял…      

– О,   господи! Пресвятая богородица! – воскликнул старик.      

– Помолчи!   А потом на старое логово воротились, стали рыскать кругом, как разбойники,   лошадей угонять да добычу брать. Не отпирайся, я тебе не судья, а ты сам лучше   знаешь, правду ли я говорю. Угоняете лошадей у Золотаренко – что ж, это хорошо,   угоняете лошадей у шведов – и это хорошо. Но коли поймают они вас, так шкуру с   вас спустят. Впрочем, это их дело.      

– Очень   хорошо мы делаем, очень хорошо, – сказал старик, – потому только у   врагов угоняем.      

– Неправда,   вы и на своих нападаете, мне уже в этом твои сынки признались, а это просто   разбой, позор для шляхетского звания. Стыдно вам, бездельники! Не шляхтой вам   быть, а мужиками!      

Покраснел   при этих словах старый пройдоха.      

– Обижаешь   ты нас, пан полковник! Помним мы про наше звание и конокрадством, как мужики,   не промышляем. Мы лошадей по ночам из чужих конюшен не сводим. Вот с луга   угнать табунок или взять в добычу – это дело другое. Это дело дозволенное, и   нет в том по военному времени для шляхтича ничего зазорного. А лошадь на   конюшне – вещь святая, и сведет ее разве только цыган, жид или мужик, – не   шляхтич! Мы этим, пан полковник, не занимаемся. Но война – это война!      

– Пусть   бы и десять войн было, ты можешь брать добычу только в бою, а ежели ты ее ищешь   на большой дороге, разбойник ты!      

– Бог   свидетель, ни в чем мы не повинны.      

– Но   каши уже тут наварили. Короче, лучше вам уходить отсюда, потому рано или поздно   не миновать вам веревки. Поедете со мной, верною службой искупите свою вину и   доброе имя воротите. Беру вас на службу, а там и пожива будет получше, чем тут   на лошадях.      

– Поедем   мы с твоей милостью, куда хочешь, и сквозь шведов тебя проведем, и сквозь разбойников,   потому утесняют нас тут, сказать по правде, злые люди, – страшное дело. А   за что? За что? За нашу бедность, за одну только нашу бедность! Может сжалится   бог над нами и спасет от беды!      

Старый   Кемлич невольно потер тут руки, и глаза у него блеснули.      

«Такое   тут поднимется, – подумал он, – весь край будет кипеть, а тогда дурак   только не попользуется».      

Но   Кмициц бросил на него быстрый взгляд.      

– Только   не пробуй изменить мне! – грозно сказал он. – Не выдержишь – один бог   спасет тебя от кары!      

– Мы   не таковские! – угрюмо возразил Кемлич. – Накажи меня бог, коли мог я   такое помыслить.      

– Верю! –   сказал после короткого молчания Кмициц. – Измена, она ведь горше разбоя,   ни один разбойник такого не сделает.      

– Что   теперь твоя милость прикажет? – спросил Кемлич.      

– Первым   делом надо поскорее двоих гонцов послать с письмами. Нет ли у тебя расторопных   парней?      

– Куда   ехать-то надо?      

– Один   к пану воеводе поедет, но самого князя ему видеть не надобно. Пусть отдаст   письмо в первой же княжеской хоругви и воротится, не дожидаясь ответа.      

– Смолокур   поедет, он парень расторопный и бывалый.      

– Ладно.   Второе письмо надо отвезти в Подляшье, разыскать там лауданскую хоругвь пана   Володыёвского и письмо вручить самому полковнику.      

Старик   хитро подмигнул и подумал про себя:      

«Да вы,   я вижу, на все стороны, и с конфедератами снюхиваетесь. Жаркое будет дело, жаркое!»      

Вслух он   сказал:      

– Пан   полковник, коли письмо не такое спешное, не отдать ли его кому по дороге, когда   выедем из лесу? Множество шляхты помогает конфедератам, и всяк охотно отвезет   им письмо, а у нас лишний человек останется.      

– Это   ты умно рассудил! – ответил Кмициц. – Оно и лучше, если письмо   доставит человек, который не будет знать, от кого оно. А скоро ли мы выедем из   лесу?      

– Да   как твоя милость пожелает. Можно ехать и все две недели, можно выбраться и   завтра.      

– Ну   об этом после, а теперь слушай меня, пан Кемлич, хорошенько!      

– Словечка   не пропущу, пан полковник!      

– Во   всей Речи Посполитой, – сказал Кмициц, – славили меня извергом, гетманским,   а то и просто шведским прислужником. Когда бы знал король, кто я, он бы мог мне   не поверить и презреть мой замысел, а намерения мои, видит бог, чистые! Слушай   же, Кемлич!      

– Слушаю,   пан полковник!      

– Так   вот, зовут меня не Кмициц, а Бабинич, понял? Никто не должен знать моего   настоящего имени. Попробуй только рот раскрой, попробуй только пикни! А станут   спрашивать, откуда я, скажешь, по дороге пристал ко мне и не знаешь, а   любопытно, так сам, мол, у него спроси.      

– Понимаю,   пан полковник.      

– Сыновьям   строго-настрого накажи и челяди тоже. Ремни станут из спины резать – зовут меня   Бабинич. Вы мне за это головой отвечаете!      

– Слушаюсь,   пан полковник. Пойду скажу сыновьям, этим негодяям в голову не вдолбишь. Такое   мне на старости утешение. Наказал господь за грехи. Да, вот что, пан полковник,   позволь слово молвить!      

– Говори   смело.      

– Мне   сдается, что лучше ни солдатам, ни челяди не говорить, куда мы едем.      

– Не   скажем.      

– Довольно   и того, что они будут знать, что едет не пан Кмициц, а пан Бабинич. А потом, в   такую дорогу едучи, лучше бы утаить твое звание.      

– Как   так?      

– Да   ведь шведы важным особам дают грамоты, а у кого грамоты нет, того тащат к коменданту.      

– У   меня есть грамоты!      

Хитрые   глаза Кемлича удивленно блеснули, однако, подумав, старик сказал:      

– А   не позволишь ли, пан полковник, сказать, что я еще думаю?      

– Дело   хочешь сказать, так говори, не тяни, ты, я вижу, человек дошлый.      

– Коли   грамоты есть, оно и лучше, можно в крайности и показать шведам, но коли едешь   ты с таким делом, которое в тайне надо хранить, так лучше грамот не показывать.   Не знаю я, на имя они Бабинича или пана Кмицица, но показать их – значит погоню   навести на след.      

– Это   ты в самую точку попал! – воскликнул Кмициц. – Лучше грамоты до поры,   до времени припрятать, коли иначе можно пробиться!      

– Можно,   пан полковник, надо только мужиком переодеться или худородным шляхтичем. Дело   это простое, есть тут у меня кой-какая одежонка: и шапки, и тулупы простые,   какие носит шляхта поплоше. Взявши табунок лошадей, можно поехать с ним будто   бы по ярмаркам, ну и пробираться все дальше и дальше, до самого Ловича и   Варшавы. Я, пан полковник, с твоего позволения, не раз это делал в мирное время   и дороги знаю. Скоро как раз ярмарка в Соботе, народ туда съезжается издалека.   Там мы узнаем, в каких городах еще будут ярмарки, – ведь нам бы только   ехать да ехать вперед! Шведы – они тоже на худородных меньше смотрят, на   ярмарках их полно. А спросит нас какой комендант, мы так ему и растолкуем, ну а   коль встретим отряд поменьше да благословят нас на то господь и пресвятая   богородица, так и потоптать можно!      

– А   ну как отберут у нас лошадей? Ведь во время войны это дело обыкновенное.      

– Либо   купят, либо отберут. Купят, так мы поедем в Соботу будто за лошадьми, отберут,   так поднимем шум и поедем с жалобой хоть в самую Варшаву и Краков.      

– Хитер   же ты! – заметил Кмициц. – Вижу я, вы мне пригодитесь. А заберут   шведы табунок, найдется такой, кто заплатит тебе за него.      

– Я   и без того хотел ехать с ним в Элк, в Пруссию, так что все хорошо, потому и нам   путь туда лежит. Из Элка мы вдоль границы поедем, потом повернем прямо на   Остроленку, а оттуда через пущу подадимся на Пултуск и Варшаву.      

– Где   она, эта Собота?      

– Недалёко   от Пёнтка, пан полковник.      

– Смеешься,   Кемлич?[149]5      

– Да   разве бы я посмел, – ответил старик, скрестив руки на груди и склонив   голову, – это там местечки так чудно называются. Собота, пан полковник, за   Ловичем, но от Ловича до нее далеконько.      

– И   большие ярмарки там?      

– Ну   не такие, как в Ловиче, но есть одна в эту пору, так лошадей даже из Пруссии   пригоняют, народу съезжается пропасть. Верно, и в этом году будет не меньше,   потому спокойно там, шведы всюду хозяйничают, и по городам стоят ихние   гарнизоны. И захотел бы кто пошалить, так не дадут.      

– Тогда   сделаем, как ты советуешь! Поедем с лошадьми, а тебе я за них вперед уплачу,   чтоб не понес ты убытку.      

– Спасибо,   пан полковник, за заботу.      

– Ты   только тулупы приготовь, чепраки да сабли простые, мы тотчас и выедем. А сынкам   да челяди вдолби в голову, кто я, как зовут меня, что с лошадьми еду, а вас в   помощь нанял. Ступай!      

Когда   старик повернулся уходить, пан Анджей еще раз напомнил:      

– И   чтоб никто не звал меня ни вельможным паном, ни начальником, ни полковником, а   просто паном Бабиничем!      

Кемлич   вышел, и спустя час все уже сидели в седле, готовые тронуться в дальний путь.      

Кмициц,   переодетый в серую свиту убогого шляхтича, в такую же потертую баранью шапку, с   лицом, перевязанным, будто после драки в корчме, стал совершенно неузнаваем:   эдакий шляхтишка, что таскается себе с ярмарки на ярмарку. И люди были одеты   примерно так же, вооружены простыми саблищами и длинными бичами, чтобы погонять   лошадей, да арканами, чтобы ловить их, если разбегутся.      

С   удивлением смотрели солдаты на своего полковника, обмениваясь втихомолку   замечаниями. Уж очень им было диковинно, что не Кмициц теперь их полковник, а   Бабинич, что звать его они должны просто паном. Но больше всех пожимал плечами   и топорщил усы старый Сорока; не сводя глаз с грозного полковника, он ворчал   Белоусу:      

– «Пан   Бабинич»! Да у меня язык не повернется сказать такое. Разрази меня гром, коль   не буду я звать его по-старому, как по чину положено!      

– Приказ   есть приказ! – возражал Белоус. – Ну и изменился же полковник,   страшное дело.      

Не знали   солдаты, что душа пана Анджея изменилась так же, как наружность.      

– Трогай! –   неожиданно крикнул Бабинич.      

Щелкнули   бичи, всадники окружили сбившийся в кучу табунок лошадей и тронулись в путь.      

 ГЛАВА IV      

       

Подвигаясь   вдоль самой границы между Трокским воеводством и Пруссией, шли они через   необъятные дремучие леса по тропам, известным одним только Кемличам, пока не   вступили в пределы Пруссии и не добрались до Лента, или, как называл его старый   Кемлич, Элка, где от шляхты, которая с женами, детьми и пожитками укрылась под   рукой курфюрста, узнали последние новости.      

Ленг   живо напоминал табор, верней сказать, шумный сеймик. Сидя в корчмах, шляхта попивала   прусское пиво и вела между собой разговоры, а приезжие нет-нет да и привозили   свежие новости. Никого ни о чем не спрашивая, только прислушиваясь к   разговорам, Бабинич узнал, что Королевская Пруссия и богатые ее города   решительно стали на сторону Яна Казимира и уже заключили договор с курфюрстом,   чтобы в союзе с ним обороняться против любого врага. Однако ходила молва, будто   самые крупные города, несмотря на договор, не хотят впустить гарнизоны   курфюрста, опасаясь, как бы этот лукавый правитель, раз заняв их с оружием в   руках, не вздумал потом оставить их за собой навсегда или в решительную минуту   не соединился предательски со шведами, на что по природной хитрости он был   способен.      

Шляхта   роптала на горожан за эту их недоверчивость; но пан Анджей, знавший, как сговаривались   Радзивиллы с курфюрстом, язык закусил, чтобы не открыть все, что было ему   известно. Его удерживало то, что выступать здесь открыто против курфюрста было   небезопасно, да и не пристало серому шляхтичу, приехавшему с лошадьми на   ярмарку, трактовать о таких тонких политических материях, над которыми тщетно   ломали головы самые искушенные державные мужи.      

Продав   пару лошадей и прикупив вместо них новых, Пан Анджей продолжал свой путь вдоль   прусской границы, но уже по большой дороге, ведшей из Ленга в Щучин, который   лежал в самом углу Мазовецкого воеводства, между Пруссией с одной стороны, и   Подляшским воеводством – с другой. Однако в самый Щучин пан Анджей не хотел   заезжать, он узнал, что в городе стоит на постое конфедератская хоругвь   полковника Володыёвского.      

Видно,   Володыёвский шел примерно тем же путем, каким ехал теперь Кмициц, и остановился   в Щучине, на самой подляшской границе, то ли просто на привал, то ли на   короткий постой, с тем чтобы раздобыть провиант для людей и фураж для лошадей,   что здесь легче было сделать, чем в разоренном Подляшье.      

Но   Кмициц не хотел встречаться сейчас со славным полковником, он полагал, что, не   имея иных доказательств, кроме слов, не сумеет убедить Володыёвского в том, что   обратился на правый путь и намерения его искренни. Поэтому в двух милях от   Щучина он приказал свернуть в сторону Вонсоши, на запад. Письмо, которое он   написал Володыёвскому, он решил послать с первой же надежной оказией.      

А пока,   не доезжая Вонсоши, путники остановились в придорожной корчме, под названием   «Клич», и расположились на ночлег, который обещал быть удобным, так как в   корчме не было никого, кроме пруссака-хозяина.      

Не   успел, однако, Кмициц с Кемличами и Сорокой сесть за ужин, как с улицы долетел   стук колес и конский топот.      

Солнце   еще не село, и Кмициц вышел на крыльцо поглядеть, кто же это едет, уж не шведский   ли разъезд; но увидел он не шведов, а бричку и позади нее две повозки,   окруженные вооруженными людьми.      

Он сразу   понял, что к корчме подъезжает какая-то важная птица. Бричка была запряжена   четверкой добрых прусских лошадей, костистых и седловатых; на одной из выносных   сидел верхом форейтор, держа на своре двух отменных собак, на козлах восседал   кучер, рядом с ним гайдук в венгерском платье, а на заднем сиденье подбоченился   сам господин в волчьей епанче, застегнутой на большие золоченые пуговицы.      

Сзади   катили две повозки, груженные всяким добром, подле каждой скакало по четверо челядинцев,   вооруженных саблями и мушкетонами.      

Сам   господин, хоть и важная персона, был, однако же, совсем еще молодой человек,   лет двадцати с небольшим. Лицо у него было пухлое, румяное, и по всему было   видно, что он большой охотник покушать.      

Когда   бричка остановилась, гайдук соскочил с козел, чтобы помочь господину сойти, а   тот, увидев стоявшего на пороге Кмицица, поманил его рукавичкой и крикнул:      

– Поди-ка   сюда, приятель!      

Вместо   того чтобы подойти к нему, Кмициц шагнул назад, в корчму, такое вдруг взяло его   зло. Не привык он еще ни к своей серой свите, ни к тому, чтоб манили его   рукавичкой. Вернувшись, он уселся за стол и снова принялся за еду. Незнакомец   вошел вслед за ним.      

Войдя,   он прищурил глаза, так как в корчме было темно, слабый огонь горел только в   очаге.      

– Что   это никто навстречу не вышел, когда я подъехал? – спросил незнакомец.      

– Корчмарь   ушел в кладовую, – ответил Кмициц, – а мы такие же путники, как и   твоя милость.      

– Вот   спасибо, что сказал. А ты кто будешь?      

– Шляхтич   я, с лошадьми еду.      

– А   с тобой тоже шляхта?      

– Худородная,   но тоже шляхта.      

– Тогда   здорово, здорово, приятели. Куда путь держите?      

– С   ярмарки на ярмарку, табунок вот сбыть хотим.      

– Коли   тут заночуете, утром я погляжу, может, что и выберу. А покуда позвольте-ка присесть   к столу.      

Незнакомец   и впрямь спрашивал позволения присесть, но таким тоном, точно был совершенно   уверен в том, что ему не откажут. Он не ошибся, молодой барышник учтиво   ответил:      

– Милости   просим, вельможный пан, хоть и нечем нам тебя потчевать, один только горох с   колбасой.      

– В   коробах у меня найдется кое-что повкусней, – не без гордости сказал   молодой господинчик, – но глотка у меня солдатская, и, по мне, нет ничего   лучше, чем горох с колбасой, была бы только приправа хороша.      

После   этих слов, а говорил он весьма степенно, хоть глаза у него так и бегали, –   он уселся на лавке, а когда Кмициц отодвинулся, чтобы дать ему место, прибавил   снисходительно:      

– Да   ты не беспокойся, пан, не беспокойся! В дороге на чины не глядят, и хоть ты и   локтем меня толкнешь, корона у меня с головы не слетит.      

Кмициц,   как уже было сказано, не привык еще к подобному обхождению, он непременно   разбил бы об голову спесивца миску с горохом, которую как раз пододвигал ему,   когда бы не позабавила его эта спесь; мигом совладав с гневом, он улыбнулся и   сказал:      

– Времена   нынче такие, вельможный пан, что и с самых высоких голов короны летят: exemplum   наш король Ян Казимир, который по праву должен две короны носить, а у него ни одной   не осталось, разве только терновый венец…      

Незнакомец   бросил на Кмицица быстрый взгляд и со вздохом сказал:      

– Времена   нынче такие, что лучше об этом не говорить, разве только с друзьями. –   Через минуту он прибавил: – Однако ты, пан, умно рассуждаешь. Верно, служил   где-нибудь при дворах у людей политичных, вот и по языку видно, что учен ты не   по званию.      

– Служить   не служил, а так кое-что слыхал промеж людьми.      

– Откуда   же ты родом, скажи, пожалуйста?      

– Застянковый   шляхтич я, из Трокского воеводства.      

– Что   застянковый – это пустое, был бы только шляхтич, вот что важно. А что слышно в   Литве?      

– По-прежнему   в изменниках нет недостатка.      

– В   изменниках, говоришь? Что же это за изменники?      

– А   те, что отреклись от короля и Речи Посполитой.      

– А   как поживает князь виленский воевода?      

– Хворает,   говорят: удушье у него.      

– Достойный   человек! Дай ему бог здоровья!      

– Для   шведов достойный, потому настежь им растворил ворота.      

– Ты,   пан, я вижу, не его сторонник?      

Кмициц   заметил, что незнакомец спрашивает как будто добродушно, а на деле просто испытывает   его.      

– Что   мне за дело до всего этого! – ответил он. – Пусть другие про то   думают. Я вот боюсь, как бы шведы у меня лошадей не забрали.      

– Надо   было их на месте сбыть. Вот и в Подляшье стоят, сдается, хоругви, которые   подняли мятеж против гетмана, лошадей-то у них, верно, не хватает?      

– Я   про то не знаю, не бывал у них, хотя один проезжий дал мне письмо к ихнему   полковнику, просил вручить при оказии.      

– Как   же это проезжий мог дать тебе письмо, коли ты не едешь в Подляшье?      

– Да   тут в Щучине стоит одна конфедератская хоругвь, вот он и сказал мне: либо сам   отдай, либо с оказией пошли, когда будешь проезжать неподалеку от Щучина.      

– Вот   и отлично, я ведь в Щучин еду.      

– Ты,   вельможный пан, тоже бежишь от шведов?      

Вместо   ответа незнакомец посмотрел на Кмицица и спросил невозмутимо:      

– А   почему это ты, пан, говоришь «тоже», коли сам не то что не бежишь от них, а   едешь прямо к ним и лошадей станешь им продавать, если только они силой их не   отберут?      

Кмициц   пожал плечами.      

– Я   потому сказал «тоже», – ответил он, – что в Ленге видал много   шляхтичей, которые укрывались от шведов, а что до меня, так если бы им все так   усердно служили, как я хочу служить, они бы, думаю, тут не засиделись.      

– И   ты не боишься говорить такие речи? – спросил незнакомец.      

– Не   боюсь, я тоже не трусливого десятка, да и ты, вельможный пан, едешь в Щучин, а   в той стороне все говорят, что думают, дай-то бог, чтоб от слов да скорее   перешли к делу.      

– Я   вижу, ты хоть и простой шляхтич, однако человек умный! – повторил   незнакомец. – Но коль ты не любишь так шведов, почему же уходишь от   хоругвей, которые подняли мятеж против гетмана? Разве они взбунтовались потому,   что им жалованье задержали, или потому, что они смутьяны? Нет, они   взбунтовались потому, что не хотели служить гетману и шведам! Бедные солдаты,   им лучше было остаться у гетмана, а ведь вот же предпочли они, чтоб их   бунтовщиками называли, предпочли голод, лишения и иную пагубу, а не выступили   против короля. Что со шведами у них дело дойдет до войны – это как пить дать, а   может и дошло бы уже, да не добрались шведы до этого угла. А ты погоди,   доберутся, залезут сюда, тогда увидишь!      

– И   я так думаю, что война раньше всего здесь начнется, – сказал Кмициц.      

– Но   коль ты так думаешь, коль и впрямь не любишь шведов, – а я по глазам вижу,   что ты говоришь правду, я ведь насквозь тебя вижу, – так почему же ты не   пристанешь к этим честным солдатам? Разве не самое время для этого, разве не   нужны им руки и сабли? Немало служит там честных людей, что не захотели   променять своего короля на чужого, и будет их все больше и больше. Ты, пан,   едешь из тех краев, где шведов еще не изведали, но кто изведал их, горькими   плачет слезами. В Великой Польше, хоть она и добровольно сдалась, шведы уже   ломают шляхте пальцы в курках мушкетов, и грабят народ, и добро отымают   насильно, забирают все, что только могут. В здешнем воеводстве порядки не   лучше. Генерал Стенбок издал манифест, чтобы люди спокойно сидели по домам,   тогда, мол, солдаты ни их самих не тронут, ни ихнего добра. Какое там! Генерал   свое долбит, а начальники поменьше свое, так что никто не может поручиться ни   за завтрашний день, ни за целость и сохранность своего имущества. А ведь всяк   хочет радоваться на свое богатство, спокойно владеть им и жить хорошо. А тут   является какой-то чужак и говорит: «Дай!» Не дашь, так найдет вину за тобой,   чтобы выкинуть тебя из твоего гнезда, а то и вины искать не станет, просто   голову срубит с плеч. Много уже у нас таких, что горючие слезы льют, вспоминая   прежнего своего государя, и все в горе с надеждой взирают на конфедератов, не   принесут ли они спасения отчизне и гражданам…      

– Ты,   я вижу, вельможный пан, – заметил Кмициц, – не больше добра желаешь   шведам, чем я.      

Незнакомец   с опаской оглянулся по сторонам, но тотчас успокоился и продолжал:      

– Чтоб   их чума передушила, вот чего я им желаю и не скрываю этого, потому вижу, ты человек   порядочный, а коль нет, так все едино меня не свяжешь и к шведам не отвезешь,   потому не дамся я, у меня челядь с оружием, да и сабля на боку.      

– Можешь   быть уверен, вельможный пан, что я этого не сделаю, напротив, мне по душе твоя   смелость. Да и то мне понравилось, что не задумался ты оставить свое   имение, – ведь враг в отместку не замедлит разорить его. Весьма похвальна   такая любовь к отчизне.      

– Да   что я, дурак, что ли? У меня первое правило, чтоб мое не пропало, небось то,   что бог дал, надо беречь. Я сидел тихо до жатвы и обмолота. А вот когда весь   урожай, скот, орудия, все добро продал в Пруссии, тогда и подумал себе: пора в   путь! Пусть теперь мстят, пусть забирают, что им понравится.      

– Но   землю-то и строения ты им, пан, оставил?      

Кмициц   невольно перешел на покровительственный тон и заговорил как начальник с подчиненным,   не подумав о том, что такие речи могут показаться странными в устах худородного   шляхтича-барышника; но незнакомец, видно, не обратил на это внимания, он только   хитро подмигнул ему и ответил:      

– Э,   да я ведь у мазовецкого воеводы арендовал Вонсошское староство, и у меня как раз   кончился контракт. Я и денег последних не уплатил за аренду и не уплачу, потому   мазовецкий воевода держит, как я слышал, сторону шведов. Пусть же у него за это   аренда пропадет, а мне денежки пригодятся.      

Кмициц   засмеялся.      

– А   чтоб тебя, милостивый пан! Вижу, ты не только храбёр, но и ловок!      

– Ну   а как же! Ловкость всему голова! – ответил незнакомец. – Однако мы не   о ловкости с тобой толковали… Почему ты, видя обиды, которые чинят враги   отчизне и королю, не пойдешь в Подляшье к этим честным солдатам и не вступишь в   хоругвь? И богу послужишь, да и самому может привалить счастье, – ведь   сколько раз случалось, что худородный шляхтич кончал войну паном. Ты, я вижу,   человек смелый и решительный, и коль род тебе не помеха, можешь за короткое   время нажить какое ни на есть богатство, только бы бог добычу послал. Не трать   только попусту, что в руки плывет, так и мошна у тебя будет полна. Не знаю,   есть ли у тебя усадебка, а коль нет, так с мошной и имение арендовать нетрудно,   а там с божьей помощью и свое завести. Начавши так вот со стремянного, можешь   кончить свои дни хорунжим, или при какой-нибудь должности в повете, только бы   от работы не отлынивал, ибо кто рано встает, тому бог дает.      

Такой   смех разбирал Кмицица, что он только трясся да ус кусал, кривясь от боли в засохшей   ране.      

– Принять   они тебя примут, – продолжал незнакомец, – люди им нужны. А впрочем,   ты и мне пришелся по сердцу, беру тебя под свое покровительство, и теперь ты   можешь быть уверен, что по службе пойдешь вперед.      

Тут   молодой незнакомец спесиво поднял пухлое лицо и стал горстью поглаживать ус.      

– Хочешь   быть моим оруженосцем? – спросил он наконец. – Будешь саблю за мной   носить да за челядью смотреть.      

Кмициц   не выдержал и расхохотался с непритворным весельем, показав в смехе все зубы.      

– Что   это ты смеешься? – насупился незнакомец.      

– Да   очень рвусь к тебе на службу.      

Но   незнакомец оскорбился не на шутку.      

– Дурак   тот, кто научил тебя такому обхождению, – сказал он. – Ты смотри, с   кем говоришь, да знай свое место.      

– Ты   уж прости, вельможный пан, – весело промолвил Кмициц, – я ведь не   знаю, с кем имею честь говорить.      

Незнакомец   подбоченился.      

– Я   – пан Жендзян из Вонсоши, – сказал он надменно.      

Кмициц   раскрыл было рот, чтобы назвать свое вымышленное имя, но тут в корчму торопливо   вошел Белоус.      

– Пан   нач… – И оборвал речь под грозным взглядом Кмицица, смешался, запнулся и наконец   с усилием выдавил из себя: – Пан Бабинич, какие-то люди едут.      

– Откуда?      

– Из   Щучина.      

Кмициц   смутился, однако тотчас овладел собой.      

– Будьте   начеку, – приказал он. – Много ли их?      

– С   десяток сабель.      

– Мушкетоны   держать наготове. Ступай!      

После   того как солдат вышел, Кмициц обратился к Жендзяну из Вонсоши:      

– Уж   не шведы ли?      

– Да   ведь ты к ним идешь, – ответил Жендзян, с удивлением глядя на молодого   шляхтича. – Стало быть, рано или поздно должен с ними встретиться.      

– Уж   лучше со шведами, нежели с разбойниками, которых везде полно. Барышник должен   быть при оружии и всегда начеку, потому лошади – это очень лакомый кус.      

– Коли   правда, что в Щучине стоит Володыёвский, – заметил Жендзян, – так   это, наверно, его разъезд. Прежде чем стать на постой, полковник хочет   разведать, безопасно ли тут, ведь бок о бок со шведами спокойно не усидишь.      

Услышав   такие речи, пан Анджей метнулся туда-сюда и забился в самый темный угол корчмы,   где на конец стола падала густая тень от шатра печи. Тем временем со двора   долетел топот, зафыркали кони, и через минуту в корчму вошло со двора несколько   человек солдат.      

Впереди   выступал огромный мужичище, стуча деревянной ногой по половицам, которые ходуном   ходили под ним. Кмициц бросил на вошедшего взгляд, и сердце заколотилось у него   в груди.      

Это был   Юзва Бутрым, по прозвищу Безногий.      

– А   где хозяин? – спросил Юзва, остановившись посреди хаты.      

– Здесь   я! – ответил корчмарь. – К твоим услугам, милостивый пан.      

– Корму   лошадям!      

– Нет   у меня корму, разве вот паны дадут.      

С этими   словами корчмарь показал на Жендзяна и барышников.      

– Что   за люди? – спросил Жендзян.      

– А   сам ты кто?      

– Староста   из Вонсоши.      

Собственные   люди Жендзяна величали его так, как арендатора староства; в особо важных случаях   он и сам называл себя старостой.      

Видя, с   какой высокой особой он имеет дело, Юзва Бутрым смешался, снял шапку и сказал   примирительно:      

– Здорово,   вельможный пан! В потемках и не узнаешь, с кем говоришь.      

– Что   за люди? – подбоченясь, повторил Жендзян.      

– Лауданцы   мы, наша хоругвь была прежде пана Биллевича, а нынче пана Володыёвского.      

– Боже   мой! Так пан Володыёвский в Щучине?      

– Собственной   персоной и с прочими полковниками, которые пришли из Жмуди.      

– Слава   богу! Слава богу! – обрадовался староста. – А какие же полковники с   паном Володыёвским?      

– Был   пан Мирский, – ответил Бутрым, – да его по дороге удар хватил,   остались пан Оскерко, пан Ковальский, два пана Скшетуских…      

– Скшетуских? –   воскликнул Жендзян. – Не из Бурца ли один из них?      

– Откуда   он, я про то не знаю, – ответил Бутрым, – знаю только, что герой   Збаража.      

– Боже!   Да это мой пан!      

Тут   Жендзян спохватился, что такой возглас странно звучит в устах старосты, и   прибавил:      

– Я   хотел сказать, мой пан кум.      

Староста   не солгал, он и в самом деле был вторым восприемником при крещении старшего   сына Скшетуского, Яремки.      

Тем   временем у Кмицица, сидевшего в темном углу корчмы, мысли вереницей неслись в   уме. В первую минуту душа его возмутилась при виде грозного сермяжника и рука   невольно схватилась за саблю. Кмициц знал, что Юзва был главным виновником   убийства его товарищей и самым заклятым его врагом. Прежний пан Кмициц тотчас   бы приказал схватить его и разметать лошадьми, но теперешний пан Бабинич   превозмог себя. Мало того, тревога овладела им при мысли о том, какие опасности   могут грозить ему и всему его предприятию, если только шляхта сейчас узнает   его. Он решил поэтому остаться неузнанным и все больше отодвигался в тень;   наконец, опершись локтями на стол, положил голову на руки и притворился спящим.      

Однако   он успел шепнуть сидевшему рядом Сороке:      

– Ступай   на конюшню, лошадей держать наготове. В ночь едем!      

Сорока   поднялся и вышел вон.      

Кмициц   по-прежнему притворялся спящим. Воспоминания роем поднялись в его уме. Эти люди   напомнили ему Лауду, Водокты и те короткие дни, что миновали, как сон. Когда   Юзва сказал, что он из старой хоругви Биллевича, при одном этом имени сердце   затрепетало в груди пана Анджея. И вспомнилось ему, что такой же был вечер и   так же пылал огонь в очаге, когда он как снег на голову свалился в Водокты и в   первый раз увидел в людской Оленьку среди прях.      

Сквозь   сомкнутые веки он видел теперь, как наяву, светлый и тихий ее образ, вспомнил   все, что произошло, вспомнил, как хотела она быть его ангелом-хранителем,   укрепить его в добре, защитить от зла, указать ему путь прямой и достойный. Ах,   если бы он послушался ее, если бы он послушался ее! Она знала, что делать, на   чью сторону стать, знала, где честь, доблесть и долг, – она просто взяла   бы его за руку и повела вперед, если бы только он захотел послушаться ее.      

От этих   воспоминаний любовь с новой силой вспыхнула в сердце пана Анджея, он готов был   всю кровь отдать до последней капли, только бы упасть к ногам этой девушки, а в   эту минуту готов был даже этого лауданского медведя, убившего его друзей, заключить   в объятия только за то, что он был из тех краев, что вспоминал Биллевичей, что   видал Оленьку.      

Юношу   вызвало из задумчивости его собственное имя, которое несколько раз повторил   Юзва Бутрым. Арендатор из Вонсоши расспрашивал о знакомых, и Юзва рассказывал   ему о том, что произошло в Кейданах с той поры, как гетман заключил памятный   договор со шведами, толковал о сопротивлении войска, об аресте полковников, о   ссылке их в Биржи и счастливом спасении. Ясное дело, что имя Кмицица   повторялось в этих рассказах, как живое воплощение чудовищной жестокости и   измены. Юзва не знал, что Володыёвский, Скшетуские и Заглоба обязаны Кмицицу   жизнью, и вот как рассказывал о том, что произошло в Биллевичах:      

– Поймал   наш полковник этого изменника, как лиса в норе, и тотчас велел вести его на   смерть. Сам я вел его, несказанно радуясь, что настигла его кара господня, и то   и знай подносил ему фонарик к глазам, хотел посмотреть, не раскаивается ли он.   Какое там! Шел смело, не глядя на то, что предстанет скоро перед судом всевышнего.   Такой уж человек упорный! А как посоветовал я ему хоть лоб перекрестить, он мне   ответил: «Замолчи, холоп, не твоего ума дело!» Поставили мы его за селом под   грушей, и хотел уж я команду дать, а тут пан Заглоба, – он пришел вместе с   нами, – велит обыскать его, нет ли при нем каких бумаг. Нашли письмо. Пан   Заглоба говорит мне: «Ну-ка посвети!» – и тотчас давай читать. Только начал   читать, как схватится за голову! «Господи Иисусе, веди его назад!» Сам вскочил   на коня и умчался, ну а мы его повели, думали, перед смертью велят допросить   под огнем. Да не тут-то было! Отпустили изменника на свободу. Не мое это дело,   что они в том письме вычитали, но только я бы его не отпустил.      

– Что   же было в том письме? – спросил арендатор из Вонсоши.      

– Не   знаю, думаю только, что в руках князя воеводы были еще офицеры, и когда бы мы   Кмицица расстреляли, он бы тотчас велел их расстрелять. А может, наш полковник   сжалился над слезами панны Биллевич, – упала она будто без памяти, едва   отходили. И все-таки осмелюсь сказать: плохо сделали, что отпустили этого   человека, потому столько зла он сотворил, что впору разве Люциферу. Вся Литва   на него сетует, а сколько вдов плачет, сколько сирот, сколько калек убогих –   один только бог знает! Кто его кончит, такую заслугу будет иметь перед богом и   людьми, будто бешеную собаку убил!      

Юзва   снова стал рассказывать о Володыёвском, Скшетуских и о хоругвях, стоявших в Подляшье.      

– С   припасом худо, – говорил он, – имения князя гетмана вконец разорены,   крошки не найдешь ни для себя, ни для коня, а шляхта там убогая, однодворцы   живут в застянках, как у нас, в Жмуди. Положили полковники разделить хоругви на   сотни и расставить на постой так, чтобы сотня от сотни была в миле или двух. Не   знаю, что будет, когда зима придет.      

Кмициц,   который терпеливо слушал эти речи, пока разговор шел о нем, встрепенулся тут и   даже рот раскрыл, чтобы сказать из своего темного угла: «Да вас гетман, когда   вы так вот разделитесь, как раков из сака по одному рукой повыберет!»      

Но в эту   минуту отворилась дверь, и на пороге показался Сорока, которого Кмициц услал готовить   в дорогу лошадей. Свет от очага падал прямо на суровое лицо вахмистра; поглядел   на него Юзва Бутрым, пристально так посмотрел и спрашивает Жендзяна:      

– Это   твой человек, вельможный пан? Что-то он мне знаком!      

– Нет, –   ответил Жендзян, – это шляхтичи с лошадьми на ярмарку едут.      

– Куда   же это вы едете? – спросил Юзва.      

– В   Соботу, – ответил старый Кемлич.      

– Где   это?      

– Недалеко   от Пёнтка.      

Как   раньше Кмициц, так теперь Юзва принял этот ответ за неуместную шутку и   нахмурился:      

– Отвечай,   когда спрашивают!      

– А   по какому праву ты спрашиваешь?      

– Могу   тебе и это сказать: послан я в разъезд поглядеть, нет ли в округе   подозрительных людей. Вот и вижу я, есть тут такие, что не хотят сказать, куда   едут!      

Опасаясь,   как бы дело не кончилось дракой, Кмициц отозвался из своего темного угла:      

– А   ты не сердись, пан солдат. Пёнтек и Собота – это города такие, там осенью, как   и в других городах, бывают конные ярмарки. Не веришь, так спроси пана старосту,   он должен знать.      

– Ну   как же! – подтвердил Жендзян.      

– Это   дело другое, – ответил Бутрым. – Но только зачем вам туда ехать? Вы и   в Щучине можете сбыть лошадей, нам их вот как не хватает, а те, что мы в   Пильвишках взяли, негодны, все в ссадинах.      

– Всяк   туда держит путь, куда ему надобно, вот и мы знаем, куда нам лучше   ехать, – возразил ему Кмициц.      

– Куда   тебе лучше, я не знаю, а вот нам никак не лучше, что ты угонишь табун к шведам   да про нас им донесешь.      

– Странно   мне это! – заметил арендатор из Вонсоши. – Шведов эти люди ругают, а   что-то уж очень к ним рвутся. – Тут он обратился к Кмицицу: – А ты тоже не   больно похож на барышника, вон и перстень дорогой я видел у тебя на руке,   такого бы и пан не постыдился.      

– Коли   так он твоей милости по вкусу пришелся, покупай его у меня, я в Ленге двадцать   грошей за него заплатил, – ответил Кмициц.      

– Двадцать   грошей? Видно, поддельный, но хороша подделка. Покажи-ка!      

– Бери,   пожалуйста!      

– А   ты сам что, встать не можешь? Я к тебе должен подходить.      

– Уж   очень устал я.      

– Э,   братец! Можно подумать, ты лицо хочешь спрятать!      

Услышав   эти речи, Юзва, не говоря ни слова, подошел к очагу, выхватил пылающую головню   и, держа ее высоко над головой, шагнул прямо к Кмицицу и поднес ее к его   глазам.      

В то же   мгновение Кмициц поднялся во весь рост, и минуту они оба смотрели друг другу в   глаза, – головня выпала внезапно из рук Юзвы, рассыпав по дороге тысячи   искр.      

– Господи   Иисусе!! – воскликнул он. – Да это Кмициц!      

– Я   самый! – ответил пан Анджей, видя, что больше таиться нельзя.      

Но тут   Юзва стал кричать солдатам, оставшимся во дворе.      

– Эй,   сюда, сюда, держи его! – Затем он повернулся к Кмицицу: – Так это ты,   дьявол, изменник?! Так это ты, исчадие ада?! Раз ушел из моих рук, а теперь   переоделся и пробираешься к шведам? Так это ты, Иуда, изверг рода   человеческого? Теперь не уйдешь!      

С этими   словами он схватил пана Анджея за ворот, а пан Анджей схватил его; но еще раньше   с лавки поднялись два молодых Кемлича, Косьма и Дамиан, достав косматыми   головами чуть не до потолка, и Косьма спросил:      

– Как,   отец, лупить?      

– Лупить! –   ответил старый Кемлич, выхватывая саблю.      

В эту   минуту с треском повалилась дверь, и в корчму ринулись солдаты Юзвы, а вслед за   ними, чуть не на плечах их, ворвалась челядь Кемличей.      

Левой   рукой Юзва схватил пана Анджея за ворот, а правой уже держал обнаженную рапиру,   размахивая ею с такой быстротой, что она молнией сверкала в воздухе. Хоть пан   Анджей и не был такой непомерной силы, как Юзва, однако тоже как клещами сдавил   ему шею. Глаза у Юзвы выкатились, рукоятью рапиры он хотел размозжить Кмицицу   руку, но не успел, Кмициц раньше ударил его по голове эфесом сабли. Пальцы   Юзвы, державшие ворот Кмицица, мгновенно разжались, сам он пошатнулся от удара   и откинулся назад. Кмициц оттолкнул его от себя, чтобы сподручней было рубить,   и со всего размаха полоснул саблей по лицу. Юзва, как дуб, повалился навзничь,   ударившись головою об пол.      

– Бей   их! – крикнул Кмициц, в котором сразу проснулся прежний забияка.      

Однако   кричать уже не было надобности, в корчме кипел бой. Молодые Кемличи рубились   саблями, а порой, как пара быков, бодались головами, за каждым ударом валя   кого-нибудь наземь; сразу же за ними выступал старик: приседая раз за разом до   самой земли и щуря глаза, он раз за разом тыкал острием сабли под рукой у   сыновей.      

Но   наибольшее опустошение вносил в ряды противника Сорока, привычный к дракам в   корчмах, в тесноте. Он так напирал на врагов, что те не могли достать его   острием; расстреляв сперва пистолеты, он садил теперь рукоятями по головам,   размозжал носы, выбивал зубы и глаза. Челядь Кемличей и два солдата Кмицица   помогали своим.      

Противники   в схватке перекатились уже от стола в другой конец корчмы. Лауданцы отчаянно   защищались; но когда Кмициц, повалив Юзву, ринулся в свалку и тут же распластал   еще одного Бутрыма, победа стала склоняться на его сторону.      

Слуги   Жендзяна тоже вбежали в корчму с саблями и ружьями; но как ни кричал им   Жендзян: «Бей их!» – они не знали, кого бить, так как лауданцы не носили   мундиров и нельзя было разобрать, где свои и где чужие. В общей свалке им   попадало и от тех и от других.      

Жендзян   держался осторожно, не ввязывался в драку, он только силился распознать Кмицица,   чтобы показать своим, куда направить выстрел; но при слабом свете лучины Кмициц   все время пропадал у него из глаз, то возникая, как огненный дьявол, то снова   исчезая в полумраке.      

Лауданцы   с каждой минутой все слабей отражали удары, – сердце упало у них, когда   они увидели сраженного Юзву и услышали страшное имя Кмицица. И все же они   сражались упорно. Тем временем корчмарь тихонько проскользнул между дерущимися   с ведром воды в руке и выплеснул ее на огонь. В корчме воцарилась непроглядная   тьма; противники сбились в такую тесную кучу, что могли только садить друг   друга кулаками, через минуту стихли крики, слышно было только тяжелое дыхание и   беспорядочный топот ног. Вскоре через выломанную дверь вырвались в сени слуги   Жендзяна, за ними лауданцы, а уж за ними люди Кмицица.      

Они   стали преследовать друг друга в сенях, в зарослях крапивы, во дворе и в сарае.   Раздалось несколько выстрелов, взвизгнули и заржали лошади. Бой закипел у   повозок Жендзяна, под которыми укрылись его слуги; лауданцы тоже искали там   убежища; слуги Жендзяна, приняв их за врагов, дали по ним несколько залпов.      

– Сдавайтесь! –   кричал старый Кемлич; тыча острием сабли между спицами колес, он вслепую колол   спрятавшихся под повозкой людей.      

– Стой!   Сдаемся! – раздалось несколько голосов.      

И слуги   старосты из Вонсоши стали выбрасывать из-под повозки сабли и ружья, затем молодые   Кемличи принялись вытаскивать за головы их самих, пока старик не крикнул:      

– К   телегам! Бери все, что попадется под руку! Живо! Живо! К телегам!      

Молодым   не надо было в третий раз повторять приказ, они бросились отстегивать пологи,   из-под которых показали свои круглые бока короба Жендзяна. Они уж и короба   стали скидывать, когда раздался голос Кмицица:      

– Стой!      

И   Кмициц, как бы в подтверждение приказа, стал хлестать их плашмя окровавленной   саблей.      

Косьма и   Дамиан поспешно отскочили в сторону.      

– Пан   полковник, разве нельзя? – покорно спросил старик.      

– Не   сметь! – крикнул Кмициц. – Найди мне старосту!      

Косьма и   Дамиан в мгновение ока ринулись на поиски, а за ними бросился и отец; через четверть   часа они снова появились, ведя Жендзяна, который, увидев Кмицица, сказал ему с   низким поклоном:      

– Обиду   терплю я, вельможный пан, ни с кем я войны не искал, а что знакомых еду проведать,   так это всяк волен делать.      

Кмициц,   опершись на саблю, тяжело дышал и не говорил ни слова.      

– Я, –   продолжал Жендзян, – ни шведам, ни гетману не нанес никакой обиды, только   ехал к пану Володыёвскому, так ведь он мой старый знакомый, и на Руси мы вместе   с ним воевали. Чего это мне лезть на рожон?! Не был я в Кейданах, и нет мне   дела до того, что там было. У меня одно на мысли: ноги унести отсюда, да чтоб   добро мое, что дал мне господь, не пропало. Я ведь не украл его, в поте лица   заработал. Нет мне до всего этого дела! Отпусти ты только меня отсюда!      

Кмициц   тяжело дышал и все глядел словно бы рассеянно на Жендзяна.      

– Покорнейше   прошу, вельможный пан! – снова заговорил староста. – Ты же видел, не   знаю я этих людей и отроду не был им другом. Напали они на твою милость, так   получили по заслугам, но за что же я должен страдать, за что мое добро должно   пропадать? Чем я провинился? Коли уж нельзя иначе, так откуплюсь я от твоих   солдат, хоть человек я бедный и много дать не могу. Дам им по талеру, чтоб не   зря они трудились… И по два дам, да и ты, вельможный пан, прими от меня…      

– Закрыть   телеги! – крикнул Кмициц. – А ты, пан, забирай своих раненых и езжай   ко всем чертям!      

– Покорнейше   благодарю, ясновельможный пан! – сказал арендатор из Вонсоши.      

Но тут   подошел старый Кемлич, выпятил нижнюю губу и, обнажив гнилые пеньки, заскулил:      

– Пан   полковник, наше это добро! Зерцало правды, наше оно!..      

Но   Кмициц так на него взглянул, что старик согнулся в три погибели и слова не   посмел больше вымолвить.      

Слуги   Жендзяна кинулись опрометью запрягать лошадей, а Кмициц снова обратился к старосте:      

– Бери   всех раненых и убитых, которые найдутся, отвези их к пану Володыёвскому и скажи   ему от меня, что не враг я ему, как он думает, а может, лучший друг. Но не   хотел я с ним повстречаться, потому не приспело еще время для такой встречи.   Может, попозже и наступит такая пора, но сегодня ни он бы мне не поверил, ни я   бы ни в чем не смог его убедить. Со временем, может. Да слушай хорошенько!   Скажи, что это его люди напали на меня, а я принужден был обороняться.      

– Так   оно, молвить справедливо, и было, – подтвердил Жендзян.      

– Погоди!   Скажи еще пану Володыёвскому, чтоб держались они вместе, что Радзивилл хочет   только дождаться от Понтуса конницы, а тогда тотчас двинется на них. Может, он   уже в пути. Он и князь конюший строят ковы с курфюрстом, и стоять неподалеку от   границы опасно. Но главное, пусть держатся вместе, не то погибнут напрасно.   Витебский воевода хочет пробраться в Подляшье. Пусть идут навстречу ему и   помощь окажут, коль понадобится.      

– Все   расскажу, будто деньги за то с тебя получил.      

– Хоть   Кмициц говорит, хоть Кмициц остерегает, пусть верит он мне, пусть с другими полковниками   посоветуется, – увидят они, что, собравшись вместе, будут сильней. Говорю   тебе еще раз, гетман уже в пути, а я пану Володыёвскому не враг.      

– Будь   у меня от твоей милости знак какой, оно было бы лучше, – заметил Жендзян.      

– Зачем   тебе знак?      

– Да   ведь и пан Володыёвский скорее поверит, что это ты по дружбе советуешь, верно,   подумает он себе, что-то тут есть, коли знак он мне присылает.      

– Что   ж, возьми этот перстень, – промолвил Кмициц, – хоть на головах у   людей, которых ты отвезешь пану Володыёвскому, и без того немало моих знаков   осталось.      

С этими   словами он снял с пальца перстень. Жендзян торопливо взял перстень и сказал:      

– Покорно   благодарю, милостивый пан.      

Спустя   час Жендзян со своими повозками и со слугами, которые отделались испугом, спокойно   направлялся в Щучин, увозя троих убитых и всех раненых, среди которых был Юзва   Бутрым с рассеченным лицом и разбитой головой. Едучи, поглядывал Жендзян на   перстень с камнем, который чудно переливался на лунном свету, и думал об   удивительном и страшном человеке, который, сделав столько зла конфедератам и   столько добра шведам и Радзивиллу, хотел, однако, спасти конфедератов от   неминуемой гибели.      

«Советы   он от чистого сердца давал, – говорил себе Жендзян. – Всегда лучше   держаться вместе. Но почему он их остерегает? Разве только из добрых чувств к   пану Володыёвскому, который в Биллевичах пощадил его жизнь. Разве только из   добрых чувств! Да, но князю гетману худо может быть от этого! Удивительный   человек: служит Радзивиллу, а сочувствует нашим!.. И едет к шведам!.. Что-то   мне невдомек… – Через минуту он прибавил про себя: – Щедрый человек! Нельзя   только поперек дороги ему становиться».      

Так же долго   и тщетно ломал себе голову старый Кемлич, пытаясь найти ответ на вопрос, кому   же пан Кмициц служит!      

«Едет к   королю, а конфедератов бьет, которые стоят за короля. Что бы это могло значить?   И шведам не доверяет, прячется от них… Что-то с нами будет?»      

Не умея   найти ответ, он со злостью набросился на сыновей:      

– Негодяи!   Подохнете без благословения! Ну не могли вы хоть убитых обшарить?      

– Мы   боялись! – ответили Косьма и Дамиан.      

Один   Сорока был доволен и весело трусил за своим полковником.      

«Не   глядел никто на нас дурным глазом, – думал он, – коль скоро мы их   побили. Любопытно мне, кого же мы теперь будем бить?»      

А было   ему все равно, кого ни бить, куда ни ехать.      

К   Кмицицу никто приступиться не смел, ни о чем не смел его спрашивать: молодой   полковник ехал темный, как ночь. Терзался он страшно оттого, что пришлось   побить людей, с которыми он хоть сейчас готов был стать в один строй. Но если   бы он сдался и позволил отвести себя к Володыёвскому, что бы тот подумал,   узнав, что его схватили, когда он под вымышленным именем пробирался к шведам и   грамоты имел к шведским комендантам?      

«Преследуют   меня неотступно старые грехи, – говорил себе Кмициц. – Бежать надо   отсюда прочь, ты же, господи, укажи мне путь».      

И он   стал жарко молиться, отгоняя прочь совесть, которая шептала ему: «Снова трупы   остались у тебя позади, и своих людей, не шведов…» – «Боже, буди милостив ко   мне, грешному! – молился Кмициц. – К своему государю я еду, там   начнется моя служба…»      

 ГЛАВА V      

       

Остановившись   в корчме «Клич», Жендзян не думал заночевать там; от Вонсоши до Щучина было   недалеко, и он хотел только дать отдохнуть лошадям, особенно тем, которые везли   кладь. Когда Кмициц позволил ему продолжать путь, он не стал терять времени и   спустя час, поздней ночью, въезжал уже в Щучин; ответив на оклик стражи, он   расположился прямо на рынке, так как все дома были заняты солдатами и даже для   них не хватило места. Щучин считался городом, хоть на деле городом не   был, – не было еще тут ни валов, ни ратуши, ни судов, ни школы пиаров[150], сооруженной   только при короле Яне Третьем, да и домов было мало, так, по большей части   хатенки; только потому и назывался он городом, что дома были построены в   квадрат и образовали рыночную площадь, пожалуй, такую же грязную, как и пруд,   на берегу которого он стоял.      

Поспав   под теплой волчьей епанчой, Жендзян дождался утра и тотчас направился к Володыёвскому;   тот не видал его целую вечность, очень обрадовался и повел к Скшетуским и   Заглобе. Жендзян расплакался при виде прежнего своего господина, которому   столько лет служил верой и правдой, с которым столько пережил приключений, да и   нажил богатство. Не стыдясь старой службы, он стал целовать руки Яну, повторяя   растроганно:      

– Мой   дорогой пан! Мой дорогой пан! В какое время привелось снова встретиться!      

Все   стали жаловаться на тяжелые времена, пока Заглоба наконец не сказал:      

– Но   ты, Жендзян, у фортуны всегда за пазухой: смотри ты, паном стал. Ну не пророчил   ли я тебе, ты только вспомни, что коль не повесят тебя, выбьешься в люди! Ну   как же ты теперь?      

– Мой   дорогой пан, да за что же меня вешать, коль не согрешил я ни против бога, ни   против закона? Служил верно, а коль случалось изменить кому, так одному разве   недругу, что я себе только в заслугу могу поставить. А что я хитростью   какого-нибудь разбойника изничтожил, мятежников, к примеру, или ту   чаровницу, – помнишь, милостивый пан? – так это тоже не грех, а и   грех, так не мой, а твой, потому хитрости я от тебя научился.      

– Да   ну! Нет, вы только поглядите на него! – воскликнул Заглоба. – Коль ты   хочешь, чтобы я за гробом за грехи твои выл, так отдай мне при жизни их fructa.   Один ты пользуешься богатствами, которые награбил у казаков, так из одного тебя   за это и шкварки в пекле вытопят!      

– Бог   не без милости, да и неправда это, будто я один пользуюсь, я ведь сперва лихих   соседей тяжбами разорил и родителей обеспечил, они теперь спокойно живут в   Жендзянах, никаких обид не терпят. Яворских-то я по миру пустил, ну а сам уж в   отдалении потихоньку гоношу деньгу!      

– Так   ты уже не живешь в Жендзянах? – спросил Ян Скшетуский.      

– В   Жендзянах по-прежнему живут мои старики, а сам я в Вонсоше, и грех жаловаться,   не обидел бог. Но как прослышал я, что вы в Щучине, не мог усидеть на месте,   подумал себе: видно, снова пора в путь! Коли быть войне, что ж, пусть будет!      

– Признайся   же, – сказал Заглоба, – это ты из Вонсоши бежал, испугавшись шведов.      

– В   Визненской земле еще нету шведов, разве только маленькие разъезды туда   заглядывают, да и то с опаской, потому очень на них мужики злы.      

– Это   ты мне хорошую новость привез, – сказал Володыёвский. – Я ведь вчера   нарочно послал разъезд, чтобы разведать, где шведы стоят, не знал я, можно ли в   Щучине спокойно стоять на постое. Верно, этот разъезд и привел тебя сюда?      

– Этот   разъезд? Меня? Это я его привел, а верней сказать, привез, у них ведь ни одного   человека не осталось, кто бы мог сидеть в седле.      

– Как   так? Что ты болтаешь? Что с ними стряслось? – встревожился Володыёвский.      

– Страх   как их побили! – объяснил Жендзян.      

– Кто   побил?      

– Пан   Кмициц.      

Скшетуские   и Заглоба даже с лавок повскакали.      

– Кмициц?   Да как он сюда попал? – засыпали они Жендзяна вопросами. – Неужто сам   князь гетман уже пришел? Да ну же, говори скорее, что случилось?      

Володыёвский   тем временем выбежал на улицу, чтобы собственными глазами увидеть, какой урон   понесли его люди, и посмотреть их.      

– Что   я вам буду рассказывать? – ответил Жендзян. – Лучше подожду, покуда   пан Володыёвский воротится, это ведь больше его касается, не повторять же мне   два раза одно и то же.      

– Ты   видел Кмицица своими глазами? – спрашивал Заглоба.      

– Как   вас вот вижу.      

– И   говорил с ним?      

– Как   же не говорить, коли мы повстречались с ним в корчме «Клич», что недалеко   отсюда, я заехал, чтобы дать отдохнуть лошадям, а он остановился на ночлег.   Чуть не час целый мы с ним проговорили, делать-то больше было нечего. Я   жаловался на шведов, он тоже жаловался.      

– На   шведов? Он тоже жаловался на шведов? – спрашивал Скшетуский.      

– Страх   как, хоть сам ехал к ним.      

– Много   было с ним войска?      

– Да   никакого войска не было, всего несколько слуг, правда, при оружии и с такими   свирепыми образинами, что таких не было, пожалуй, и у тех, что по приказу Ирода   избивали невинных младенцев. Выдал он себя за простого шляхтича-однодворца,   сказал, будто с лошадьми на ярмарку едет. Был у него табунок голов на двадцать,   но я что-то ему не поверил: и с виду человек совсем не простой, и смел, не как   барышник, и перстень дорогой видел я у него на руке. Да вот он!      

Самоцвет   сверкнул перед глазами слушателей, а Заглоба руками об полы хлопнул.      

– Успел-таки   выцыганить! – воскликнул старик. – Да я бы тебя по одному этому на   другом конце света признал!      

– Нет   уж, позволь, милостивый пан, не цыганил я вовсе! Я ведь тоже шляхтич, ровня   другим, не цыган, хоть и арендатор, покуда не дал господь своим именьицем   обзавестись. А перстень этот дал мне пан Кмициц в знак того, что правду он мне   говорил, а что он говорил – это я вам сейчас в точности повторю, потому сдается   мне, речь идет об наших шкурах.      

– Как   так? – спросил Заглоба.      

Но тут   вошел Володыёвский, возмущенный до крайности, бледный от гнева; он швырнул   шапку на стол и сказал:      

– Неслыханное   дело! Трое убиты, Юзву Бутрыма саблей так полоснули, что еле дышит!      

– Юзву   Бутрыма? Да ведь это человек медвежьей силы! – изумился Заглоба.      

– На   глазах у меня сам пан Кмициц его и полоснул! – вмешался в разговор   Жендзян.      

– Довольно   с меня этого Кмицица! – в гневе вскричал Володыёвский. – Где бы этот   человек ни появился, всюду он, как чума, сеет смерть. Довольно! Око за око, зуб   за зуб! Но теперь у нас с ним новый счет! Людей мне изувечил, на добрых солдат   напал. Я ему это попомню, мы еще встретимся!      

– Сказать   по правде, не он на них напал, а они на него, он ведь в самый темный угол   забился, чтоб они его не признали, – сказал Жендзян.      

– А   ты чем моим помочь, еще его оправдываешь! – сердито оборвал его   Володыёвский.      

– Да   я по справедливости. А что до помощи, так мои хотели помочь, да никак не могли,   не знали в свалке, кого бить, кого щадить, и самим поэтому досталось. Да и я   цел и невредим ушел со своими коробами только по великодушию пана Кмицица. Вы   вот послушайте, как дело-то было.      

И   Жендзян стал подробно описывать драку в корчме, ничего не пропустил, а когда он   рассказал наконец все, что Кмициц велел передать Володыёвскому, все просто   остолбенели.      

– Он   сам тебе это сказал? – спросил Заглоба.      

– Сам, –   ответил Жендзян. – «Я, – толковал он мне, – пану Володыёвскому и   конфедератам не враг, хоть они иначе думают. Придет время, все обнаружится, а   покуда Христом-богом молю, пусть держатся вместе, не то виленский воевода их   как раков из сака повыберет».      

– И   он сказал тебе, что воевода уже в походе? – спросил Ян Скшетуский.      

– Нет,   он говорил, что гетман только ждет подмоги от шведов, а тогда тотчас двинется в   Подляшье.      

– Что   вы об этом думаете? – поглядел на товарищей Володыёвский.      

– Странно   мне все это! – воскликнул Заглоба. – То ли этот человек предает   Радзивилла, то ли нам ловушку готовит. Но какую? Советует держаться вместе, а   какой же от этого может быть вред для нас?      

– А   тот, что с голоду пропадем, – ответил Володыёвский. – Мне уже дали   знать, что и Жеромский, и Котовский, и Липницкий должны разделить свои хоругви   на отряды по несколько десятков сабель и расставить их на постой по всему   воеводству, потому что вместе они не могут прокормиться.      

– А   что, как Радзивилл и впрямь придет, – промолвил Станислав   Скшетуский, – кто тогда сможет дать ему отпор?