1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
– Ты,  дяденька, как узнал… насчет господской рыбки и что мать похвалила?    

Он  ласково так на меня уставился и говорит:    

– Глазеньки-то  у тебя худым еще не замутились, – все через них видно.    

И вот,  понимаешь, как пришил меня к себе этими словами. Так бы никуда бы от него  не ушел, а Кирило Федотыч, наоборот, подгоняет:    

– Беги-ка,  беги скорей. А то мало рыбы носить станешь, на другую работу тебя пошлют.  Большенький ведь… Не увидимся тогда.    

С той  поры и началась перемена моей жизни. В то лето много раз видел  я Кирила Федотыча. Показал он мне свои поисковые ямы. В избе тоже  у него побывал. Там у него во всех углах груды руды да камней. Иные  камешки в запертом сундуке хранились. Их тоже показал. Мне все это любопытно  показалось, а особенно ямы. Одна большая была. Тут у Кирила Федотыча  под навислым камнем инструмент всякий был.    

– Это, –  объяснил Кирило Федотыч, – у меня яма едовая. Камешки на продажу из  нее выбираю. Хоть одиночкой живу, а на одежду да обувь надо, на дрова  тоже. Зима-то ведь у нас, сам знаешь, долгая. Вот и сбываю из этой  ямы камешки, а те у меня поисковые, – узнать только, нет ли там  чего полезного человеку. У меня их много нарыто. Которые уж и сам не  помню. По записи искать надо. Сказываю о своих находках заводскому  начальству, да плохо оно слушает. Когда на золотишко набежишь, за это  хватаются. Пустой народ. Об одном у них забота, как бы одночасьем  разбогатеть.    

– Кому, –  спрашиваю, – камешки сдаешь?    

– На  них, – отвечает, – в городе охотников много. Только  я одному сдаю. Старичок один есть. Первейший мастер по огранке  и с понятием. Он, видишь, всякие камни берет и после огранки  продает, а эти камешки у себя оставляет. Огранит –  и в сохранное место. Они, – говорит, – золотоцветню  горы родня, их нельзя на пустяковые подвески держать. Хризолитовая особь для  большого дела пригодиться может.    

– А какой  золотоцветень горы?    

– Когда-нибудь  расскажу и об этом, – пообещал Кирило Федотыч.    

Так вот  рассказами да показом и приклеил он меня к своему поисковому делу,  а когда я сказал дома, что хочу поступить в ученики  к Кирилу Федотычу, тятя на меня закричал:    

– Из  головы выбрось эту дурость! Ты коренного фабричного роду и никуда  в другое место не пойдешь. Твой-то Кирило, сказывают, умом повихнулся,  а ты к нему в ученики захотел! Чтоб я этого больше не  слышал! Завтра же сведу на завод.    

А  я уперся: – «Не пойду!» Тятя меня с крутого плеча и давай  ремнем потчевать. Я как-то вырвался и убежал из дому. Мамонька,  понятно, растревожилась. Свара в доме пошла. Кончилось тем, что Кирило  Федотыч сам пришел и уговорил как-то отца. Тятя только этак сердито  поглядел на меня и укорил мамоньку:    

– Любуйся,  какого самовольного балука вырастила.    

А мне  сказал:    

– Смотри,  Сидко, на меня потом не пеняй, что вовремя не образумил.    

С таким  родительским наказом я и стал выучеником по поисковому делу.    

Кирило  Федотыч маленько грамотный был. Книжки у него были. Особо он дорожил  одной.    

– Это, –  говорит, – старинного академика Севергина сочинение. Тут все о камнях  и земле, о горючих и металлических существах по правде сказано.    

За этой  книгой он частенько подолгу сидел, только иной раз жаловался: непонятное есть,  и нерусскими буквами иные слова напечатаны. По этой же книге он вел  испытание руды и земель.    

Учил  меня Кирило Федотыч не по книге, а на деле. Собирается где поиски делать,  сейчас же расскажет, по каким признакам и приметам он это место выбрал,  что думает тут увидеть в первом пласте, во втором, откуда он разглядел эти  пласты, пока ямы нет. Когда работу ведем, тоже по порядку рассказывает. За  таким, дескать, камешком должны встретиться другие, а за этими –  третьи. Первые – следок, вторые – поводок, а третьи-те самые,  которые искать задумали.    

Летом мы  с Кирилом Федотычем по всей заводской даче бродили. Раз как-то сидим на  самой вершине горы. Кругом на многие версты видно Кирило Федотыч тут  и рассказал мне о золотоцветне горы:    

– В иных  местах горы под облака ушли, снег на верхушке и летом не тает. Сразу  видишь, где вершина, где скат, где подошва. А в нашем краю, видишь,  горы мелконькие и все лесом заросли. Те, что покрупнее, хоть имена имеют.  Азов вон, Волчиха, в той вон стороне Таганай, а там Благодать, дальше  Качканар и другие. Иные опять по выработкам: Хрустальная, Карандашный  увал, Тальков камень. Остальные, если путем разобрать, без имен ходят. Чтоб не  путаться в дорожках, и эти горки, понятно, называют, только вовсе  простенько. Растет сосна – горка Сосновая, по березе – Березовая, по  осине – Осиновая, Липовая там, Ельничная, Пихтари, Кедровая, Листвяничная.  По подъему тоже различают:    

Пологая,  Крутая, Остренькая. Перейди в другую заводскую дачу, там тоже Сосновые да  Ельничные, Пологие да Остренькие. Одна путанка, а не имена. Когда надо  запись о находке сделать, примечаю по речке либо, того лучше, по номерному  знаку лесного участка. А все эти горки скопом зовут одним словом –  гора.    

Оно  и правильно, потому как по нашим местам гора может оказаться там, где ее  вовсе не ждут. Поселились, к примеру, на ровном будто месте, жили не один  десяток годов, а копнул кто-то поглубже в своем огороде, оказалась  руда. Первый сорт, мартит! Чуть не цельное железо. Стали добывать и видят:  жила не в ту сторону идет, где ближний железный рудник. От другой, значит,  горы эта жила. Не по один год из этих огородов по двум улицам мартитовую руду  добывали да в завод сдавали, а так и не разобрались, откуда жила  пришла. Да что говорить! На что низкое место – болото, а и под  ним гора может оказаться. Сколько раз по таким местам мне самому приходилось  дорогие камешки добывать! Не от болотной же няши они зародились.    

Это  я к тому разговоры веду, что вот все эти вершинки, которые видишь,  они вроде вешек, а гора сплошной грядой прошла. Недаром ее раньше Поясом  земли звали. Пояс и есть. Вишь какой! В длину тысячами верст считают,  а сколь он широк и насколько в землю врезался, этого никто  толком не знает. В поясах по старине, известно, казну держали. Оттого,  может, и нашей горе прозванье досталось. Только, понятно, в таком  поясе богатства не счесть.    

По этому  Поясу земли, говорят, широкая лента украшенья прошла из дорогих камней. Всякие  есть, а больше сзелена да ссиня. Изумруды, александриты, аквамарины,  аметистики. А по самой середке этой хребтины двойной ряд хризолитов. Видал  этот камешек? Помнишь? Он и зеленый и золотистый. Веселый камешек.  В сырце, и то любо подержать такой на руке. Так весной да солнышком  от него и отдает. Мы эти камешки золотоцветняками зовем.    

Только  эти камешки мелконькие, а есть большой. Этот зовут золотоцветнем горы.  Такого еще мир не видывал. Перед ним все камни, какие из земли добыты, не  дороже песку, а то и золы.    

Сила  этого камня не в том, что за него много денег дадут. Ни у кого  и денег не хватит, чтоб его купить. Перед тем человеком, который усмотрит  этот камень, Пояс земли раскроется.    

Такой  камень, понятно, гора крепко держит. Не одну, поди, сотню лет которые  понимающие этот камень подсматривали, – а ничего. Даже следочков  к нему не нашли. И то сказать – в одиночку бьются. Много ли  один в такой горе за всю жизнь увидит. Заводское начальство со счету  сбрось. Эти слепороды дальше своего носа не видят. О том, чтобы раскрыть  Пояс земли, у них и думушки не бывало. Иноземные больше про наше  богатство пронюхали, подсылают своих, а то и здешних нанимают,  у кого стыда нет. Вот хоть северский управитель. На заводской будто  службе, а сам каким-то американцам поиск ведет.    

Ну,  этим, ясное дело, золотоцветень горы не дастся, потому орудуют воровски  и жадностью пропитаны насквозь. Чуть что попадется, сейчас же рвать  начнут, не до поисков им. Нет, друг, тут другой глаз требуется. Мало того, что  он должен быть зоркий, надо еще, чтоб он ни какой корыстью не замутился, не для  себя выискивал, а для всего народа.    

Рассказал  это Кирило Федотыч и добавил:    

– Может,  и тебе не удастся увидеть, либо хоть дожить до той поры, когда  золотоцветень горы увидят, в одном не сомневайся – горы эти еще  послужат народу, да и как послужат!    

Этот  сказ своего учителя по поисковому делу я запомнил на всю жизнь. Сперва, по  молодому умишку, сам поглядывал, не откроется ли мне золотоцветень горы. Потом,  как в лета вошел, уразумел, что не про таких сложено. Поиски, видишь, вел  не безрасчетно, чтоб заработать для себя и для семьи, а когда  и вовсе не добывал в ямах старательскую долю. И все-таки этот  сказ мне надежду подавал, что не всегда так будет. Тогда, видишь, сильно  заговорили, что скудеет наша гора, что скоро тут и добывать нечего будет.    

Может,  это нарочно плели, чтоб цену на заводы сбить. Тогда, годов так за десять до  революции, многие здешние заводы от старых владельцев стали переходить  к каким-то обществам, а правители, как на подбор, оказались  чужестранные. Видишь это, и неспокойно станет, а вспомнишь сказ,  повеселеешь.    

В этакую  веселую минуту ко мне как-то и подъехал северский управитель.    

– Покажи,  Климин, места, какие у тебя на примете, я тебе хорошо заплачу.    

Я ему,  конечно:    

– В другую  контору заявки даю.    

– Это, –  говорит, – все едино.    

– Кому, –  отвечаю, – как, а я на сторону продавать не согласен.    

Про  мошенство этого управителя я слыхал, и так мне неохота стало заявку  сдавать, что не пошел в контору. Так мои разведки впусте и лежали не  по один год. Тут война подошла. Пришлось мне там три года пробыть, потом  столько же на гражданской, а как пришел домой, там вовсе другая контора.  Чермету о своих находках и заявил. Утешно мне это, только все-таки  это дело маленькое, а главное в другом. Дождался-таки я, что старый  поисковый сказ сбылся.    

Сталинский  зоркий, заботливый глаз усмотрел среди наших лесов, увалов да старых разработок  золотоцветень горы и указал за него взяться.    

И  Великий Пояс земли раскрылся и показал свои бессчетные богатства на  радость трудовому народу, на зависть его врагам.    

Всем  видно, что наша старая гора теперь живет новой жизнью. Бессчетными огнями новых  рудников, шахт и заводов горит и переливается золотоцветень нового  Сталинского Урала.[41]    

 Круговой фонарь    

     

Цену  человеку смаху не поставишь. Мудреное это дело. Недаром пословица сложена: «Человека  узнать – пуд соли с ним съесть».    

Только  этак-то, на мое разумение, больно солоно обойдется, в годах затяжно, да  и опаска тут есть. За пудом-то соли ты беспременно с тем человеком  либо приятство заведешь, либо навек поссоришься. Глядишь, неустойка  и выйдет: либо по дружбе скинешь, либо по насердке зубом натянешь, –  такому поверишь, чего и не было.    

Нет,  соляная мерка не вовсе к такому делу подходит. Мои старики по-другому советовали:    

– Обойди, –  говорят, – человека не один раз да разузнай, какой он в работе, какой  в гульбе, ловок ли по суседству, каков по хозяйству да по семейности.  Одним словом, огляди кругом, без пропуску.    

Да еще  наказывали:    

– Гляди  в полный глаз, не смигивай: это, дескать, соринка, то – пушинка,  это – просто так, а то и вовсе пустяк. А ты все прибирай:  соринку в примету, пушинку – на память, так – за пазуху  и пустяк в карман. Помни: не велика зверина комар, а и от  него оберучь не отмашешься.    

И про то  старики забывать не велели, чтоб со всякой стороны человека на полный вершок  мерять. Бывает ведь, – иной, как говорится, и поет и пляшет,  а не послушать и не поглядеть. И наоборот случается. По всем  статьям человек в нетунаях, а то и вовсе в дураках ходит,  а с одного боку светит, будто блендочка в рудничных потемках.  Навеска ведь не малая. Против лампешки, которая кверху коптит, а по бокам  подмигивает, такая бленда дорогого стоит. Ну, а та же блендочка –  мизюкалка мизюкалкой против шахтного фонаря.    

Про  нонешний рудничный свет моим старикам, понятно, и во сне не виделось,  а все-таки у них на больших подземных работах у главного  подъемного ствола ставился особый фонарь. Круговым назывался. Он был много  больше бленды, светильня у него потолще и какие-то в нем угольчатые  стеклышки круговой лесенкой ставились. Главная сила в этих стеклышках да  лесенке и была. Чуть лесенка прогиб дала, либо какое стеклышко замутилось,  сразу на шахтном дворе темно станет. А когда все в исправности,  фонарь гонит свет ровно и сильно и большой круг захватывает.    

Силу  фонаря разгадать просто оказалось, а вот почему люди по-разному  светятся – это еще понять и понять надо. Стеклышек, поди-ко, никому  не поставлено. У каждого две руки, две ноги, и в голове начинка  не из гнилой соломы, а разница выходит большая. Один от всех печеней пыхтит-старается,  а никому от него ни свету, ни радости. Другой опять к одному какому  делу сроден, а в остальном бревно-бревном. Есть и такие, что  будто играючи живут, и во всем им удача. Лошадь купят – она  и воз везет и в бегу от рысака не отстает. Женится – ребята  пойдут мост-мостом, как груздочки после дождя, один другого ядреней,  и жена не чахнет. Всякая работа у такого удачника спорится, и на  праздничном лугу ни от песенников, ни от плясунов такой не отстанет. Вот  и пойми эту штуку!    

Старики  про такой приметный случай рассказывали.    

Не  помню, в котором заводе был подмастерье при прокатном стане, прозваньем  Гриньша Рыбка. Парень не то чтоб сильно могутный. Ну, все-таки здоровый  и на работу ловкий. Известно, при прокатке медвежьим обычаем топтаться не  приходится, пошевеливаться надо. Гриньша и пошевеливался веселенько. Со  стороны смотреть любо. Другие, которые на прокатке, тоже народ складных статей.  Были иные и рослее и могутнее Гриньши, а выстоять против него  никому не удавалось. Податнее всех у него работа шла, и браку  никакого.    

При  таком положении, понятное дело, без завистников не обойдешься, а тут еще  и поводок был. Чуть ли не в одной смене с Гриньшей стоял Михалко  Гвоздь. Мужик в тех же годах, и по работе его ничем не похаешь. Тоже  в самолучших прокатчиках считался. Лицом чистяк, ус богатый, глаз  с искоркой. Прямо сказать, из таких, на кого девчонки да и молодые  бабенки заглядываются: на мою бы долю такой пришелся.    

Против  этого Михалка Гвоздя у Гриньши неустойка случилась по житейскому делу.  Они, видишь, как еще неженатиками ходили, на одну девушку нацелились. Не то  чтоб богатая невеста, а из того девьего слою, про который говорят: не  разберешь, чем взяла, веселым обычаем, густой бровью али крутым плечом.    

Михалко  Гвоздь сперва вроде опередил Гриньшу. Посватался, рукобитье сделали, насчет дня  свадьбы уговорились. А Гриньша все-таки не отстает, свое нашептывает  девушке:    

– Неуж  ты, Аганюшка, своей судьбы не чуешь?    

Аганюшка  слушала-слушала эту песню, да и учуяла свою судьбу; убегом за Гриньшу выскочила.  Ее родня, понятно, шум подняла. Как так, по какому праву? Этак станут, так  и на свадьбе не погуляешь. Гриньше грозили:    

– Мы,  дескать, этого вьюна-рыбу на поганой сковородке изжарим да собакам выбросим.    

Гриньше  это передавали, а он, знай, посмеивается.    

– Вьюна, –  говорит, – изжарить просто, да поймать не легко.    

По  времени утихомирились, конечно. Видят, – согласно молодые живут, себе на  радость, соседям на погляденье. В работе друг от дружки не отстают  и веселья не чураются. Чего еще надо? А Гриньша тут и подвернул:    

– Может,  и теперь свадьбу отгулять не опоздали? Мы с женой не прочь от этого,  потому – без свадебной гулянки чего-то не хватает.    

Аганина  родня и растаяла от таких слов. Уж не вьюном Гриньшу зовут, а Рыбкой  навеличивают да нахваливают:    

– Рыбка –  рыбка и есть. Поглядеть на него весело. Ловкий парень, что говорить!  С таким мужем Аганя не затоскует.    

Близко  к первым родинам свадьбу справили. Отгуляли честь-честью, сколько достатку  хватило. Даже и те, кто еще сомневался в Гриньше, после свадебной  гулянки в одно слово заговорили.    

– Такого  мужика поискать!    

Ну,  а Гвоздь все-таки не забыл своей обиды, он, конечно, тоже женился. Хорошую  девушку взял, а против Гриньши злобу все-таки имел. По работе не один раз  подвести хотел, да Гриньша тоже поглядывал и всякий подвох слету узнавал.    

С первых  годов, случалось, Михалко Гвоздь и драку затевал, на кулак свой надеялся.  Мужик могутный. Со стороны поглядеть – расшибет, а на деле не то  оказывалось. Рыбка, глядишь, сверху сидит да Гвоздю гвозди заколачивает. На  другой день в прокатном сойдутся. Гриньша ничем-ничего, веселехонек,  а у Михалка кругом синяки да шишки понасажены.    

С годами  это прошло, конечно. Оба мастерами стали, только разница между ними большая.  У Михалка и ус завял и глаз помутнел, а Гриньша похаживает,  как в молодые годы, будто и не постарел нисколько. И жена  у него – Аганюшка-то – ребенка принесет, ровно цвету себе  добавит.    

Михалка  завидки берут: почему такое? Вот он и придумал:    

«Неспроста  это, беспременно тут какая-нибудь тайность есть! Жив не буду, а разузнаю  все до тонкости».    

Ну,  мужик въедливый. Недаром Гвоздем прозвали. Не только сам этим занялся, многих  других подбил, – подглядывать да разузнавать стали.    

Время  тогда темное было, пустякам разным верили. Вот и пошел разговор  о каких-то тайных родинках на теле да о счастливой рубашке. Только  бабка, которая Гриньшу принимала, не дала ходу этим разговорам.    

– Никаких, –  говорит, – тайных родинок на теле не было и счастливой рубашки не  бывало.    

Потом  сплели, будто Гриньша каждое лето, в Иванову ночь, ходит в лес за  тайной травкой. Не по один год в эту ночь подкарауливали, не пойдет ли  куда Гриньша, а он себе спит-похрапывает на холодке, под навесом.    

Тут еще  что-то придумали, только видят, – пустое дело. Живет мужик  в открытую, от людей не таится, худого другим не делает, а кому  и помогает по своей силе-возможности. Тогда и решили: спросим самого.  Выбрали часок, собрались, да и говорят:    

– Скажи,  Григорий Зотеич, по какой причине у тебя всегда в делах удача?  В работе спорина, по семейности порядок и по домашности гладенько  катится. Нет ли в том деле тайности?    

А Егорша  Задор еще полюбопытствовал:    

– Дело,  конечно, прошлое, а только дирался ты не один раз с Михаилом Гвоздем.  Всем нам ведомо, что Гвоздь крепче тебя и в развороте не уступит,  а почему всегда ты долбил Гвоздя, а ему ни разу не довелось тебя  поколотить?    

Гриньша  и объяснил по совести.    

– Никакой, –  говорит, – тайности в том деле нет, а только я приметливый  и ни одно дело ниже другого не ставлю. По-моему, хоть железо катать, хоть  петли метать, хоть траву косить али бревна возить – все выучка требуется  и не как-нибудь, а по-настоящему. Если какое дело не знаю, за то не  возьмусь, а придется, так сперва поищу, у кого поучиться, чтоб  по-хорошему вышло.    

Простое,  скажем, дело литовку отбить, либо пилу наточить. Всяк будто умеет, а на  поверку выходит – из сотни один. Вот я и гляжу, у кого  литовка самоходом идет и мохров не оставляет, у кого пила сама режет,  только наднеси. У тех, значит, и учусь, – и ладно выходит.  Ну, кругом себя тоже смотреть не забываю. Без этого нельзя. Ежели,  к примеру, ты семью завел, так об этом днем и ночью помнить обязан.  Последнее дело, коли себя в исправности содержишь, а ребят балуками  да неслухами вырастишь. Большого догляду да забот это дело требует.    

Рассказал  этак-то и говорит:    

– Вот  и вся моя тайность: ни одно дело пустяком не считаю и кругом себя  гляжу. И касательно драчишек с Михаилом то же самое. К дракам  у меня охоты не было, ну, знал, – без этого на веку не проживешь, вот  и примечал с малолетства, в какую косточку стукнуть больнее.  Этим Михаилу и брал. Сила у него, конечно, медвежья, а сноровки  нет. Думает, – драться без учебы можно, а оно не так. Не найдешь  такого, чтобы без сноровки обошлось, а где она – там и выучка.    

Рассказал  Гриньша по-честному, как сам понимал, а многие все-таки ему не поверили,  при своем остались, – счастливым, дескать, уродился. Гвоздь, как узнал про  этот разговор, только рукой махнул:    

– Слушайте  вы его! Он наскажет! Мало ли приметливых людей, да не у всякого такая  удача! Беспременно тут тайность есть, да найти ее не можем.    

Только  и Михаилу слушать не стали: ребячий, дескать, разговор. Так настояще  и не решили, а ведь Гриньша правду говорил.    

По  теперешним временам это виднее стало. Недавно вон одного вальцовщика  в книгу почета записывали. Так и сяк поворачивали, а на одно  вышло. По своей работе лучше всех, и ребята у него отличники, свою  учебу не забывает и даже по картошке на первое место среди своих заводских  вышел. Одним словом, круговой фонарь. Только как он в партии состоит, по-другому  его похвалили:    

– С которой  стороны ни поверни – все – коммунист.[42]    

 Широкое плечо    

     

Раньше  по нашему заводу обычай держался, – праздничным делом стенка на стенку  ходили. По всем концам этим тешились, и так подгоняли, чтоб остальным  поглядеть было можно. Сегодня, скажем, в одном конце бьются, завтра –  в другом, послезавтра – в третьем.    

Иные  теперь это за старую дурость считают, – от малого, дескать, понятия да со  скуки колотили друг дружку. Может, оно и так, да ведь не осудишь человека,  что он неграмотным родился и никто ему грамоты не показал. Забавлялись,  как умели. И то сказать, это не драка была, а бой по правилам.  К нему спозаранок подготовку делали. На том месте, где бойцам сходиться,  боевую черту проводили, а от нее шагов так на двадцать, а когда и больше,  прогоняли по ту и другую сторону потылье – тоже черты, до которых  считалось поле. За победу признавали, когда одна сторона вытеснит другую за  потылье, чтоб ни одного человека на ногах в поле не осталось. Со счетом  тоже строго велось. Правило было:    

– Выбирай  из своего околодка бойцов, каких тебе любо, а за счет не выскакивай! Сотня  на сотню, полсотни на полсотню.    

Насчет  закладок, то есть в руке какую тяжесть зажать, говорить не приходится.  Убьют, коли такой случай окажется, и башлыка, который за начальника стенки  ходил, не пощадят. Недаром перед началом боя каждый башлык говорит:    

– А ну,  молодцы, перекрестись, что в кулаке обману нет!    

Бились  концами, кто где живет, а не то что подбирались по работе либо еще как.  Ну, подмена допускалась. Приедет, к примеру сказать, к кому брат либо  какой сродственник из другого места, и можно этого приезжего вместо себя  поставить. Таких, бывало, братцев да сродничков понавезут, что диву даешься, откуда  этаких молодцов откопали.    

Все,  понятно, знали, что это подстава. Порой и то сказывали, за сколько бойца  купили, а все-таки будто этого не замечали. На то своя причина была. Своих  бойцов не то что в каждом конце, а и по всему заводу  знали, – кто чего в бою стоит. Если одни-то сойдутся, так наперед  угадать можно, чем бой кончится, а с этими приезжими дело втемную  выходило, потому – никто не знал их силы и повадки. Недолюбливали  этих купленных бойцов, норовили покрепче памятку оставить, а отвергать не  отвергали и к тому не вязались, кто они: точно ли в родстве, али  вовсе со стороны. За одним следили, чтоб подмены было не больше одного на  десяток, а в остальном без препятствий. Те, кто приходил поглядеть,  заклады меж собой ставили на этих приезжих бойцов, а когда и на всю  артель. Заклады, может, в копейках считались, зато азарту на рубли было.  Такие закладчики – будь спокоен – не хуже доброго судьи за порядком  следили, чтоб никакой фальши либо неустойки не случилось.    

Так  и велось по заводу. Ни про один бой нельзя вперед угадать, чем он  кончится. Только в одном месте уж сколько годов по-одинаковому шло. Многие  из заводских на этот конец рукой махнули.    

– Глядеть  тошно! Всякий год ямщина да прасолы мастеровщину сразу с копыльев сшибают.    

Тут,  видишь, что получилось.    

Недалеко  от механической фабрики, за рекой, жило много слесарей да токарей. Известно,  всяк старается поближе к работе поселиться. Так и называлось это  место – слесарский конец.    

Против  него, на другом берегу, приходился ямской. Там две больших гоньбы содержалось  от разных подрядчиков. Там же хлебные лавки стояли да сколько-то постоялых  дворов. В ямщики народ дюжий подбирался, а в молодцы при хлебных  лавках и того крепче, чтоб с пятипудовыми мешками играючи обходились.  Дворничать на постоялых дворах тоже слабых не брали. Мало ли какой случай  выйдет, так чтоб мог дворник неспокойного постояльца и за ворота  выставить. Да и купцы тамошние и подрядчики из таких были, что не  прочь самолично в ряду с бойцами выйти. Про подмену и говорить  нечего. При надобности тут половина на половину ставь, скажи только, что это  новые ямщики либо приказчики.    

Ну,  а в слесарях, как говорится, святых не бывало, и богатырей не  ищи. Ежели он с малолетства в копоть фабричную попал, так румянцу-то  у него разыграться не от чего. У которого щеки покраснели, так не от  солнышка либо морозу, а от мелкой железной сечки. Впилась она, – не  выскребешь. Конечно, этот народ сноровку имеет и к удару привычен,  только против ямского конца все-таки никак выстоять не может. Разойтись не  успеют, как их за потылье выбросят.    

Нашим  заводским обидно было, что ямщина да лабазники этак с мастеровыми  обходятся. Подсобить хотели. Не раз подставу слесарям давали, а конец тот  же: живехонько стенку собьют и за потылье выжмут да еще стоят,  похваляются:    

– Видим  ваши хитрости! Только нам это нипочем. Хоть всех самолучших бойцов  с завода поставьте, а быть вам битыми!    

До того  дошло, что хоть от бою отказывайся. Опять же перед народом зазорно,  а молодым пуще того неохота неустойку перед женским полом показать.  Побитый, дескать, худо, а который струсил, тот вовсе никуда. Они, эти  девки-бабы, хоть на бойцов заклады не ставили, а большую силу в этом  деле имели. Иной, может, потому только и выходил в стенке, чтоб перед  девками себя не уронить.    

В  слесарском конце в числе других был Федя Ножовый Обух. Его в солдаты  не приняли. Ростом не вышел. На ножовый обух не дотянул до самой низкой мерки.  По этой причине ему и кличка такая была. А силой против других не  обижен. На покосах его с литовкой в голове пускали. Начнет  помахивать, так, знай, держись да пошевеливайся, чтоб не больно далеко отстать.  С малых годов Федя в механической работал, да в рекрутчину-то  согрубил тамошнему надзирателю, – Федю потом и не приняли да еще  посмеялись:    

– Раз  в солдаты не вышел, так нам такого тоже держать не с руки.    

С той  поры Федя и перебивался, как придется. Ведра да замки починял, кровельной  работой не брезговал, когда старателям насос направит. Одним словом, что под  руку попадет. Хорошо еще, что одиночкой жил. Кормился все-таки с грехом  пополам и в одежде себя соблюдал. Щеголевато даже ходил, – не  желал механическому начальству скудость свою показать. Без вас, дескать, проживу,  плакаться не стану.    

К  концовским боям этот Ножовый Обух с молодых годов азарт имел. Сперва-то  его башлыки отстраняли.    

– Не  путался бы ты, Федя, под ногами! Раз ростом не вышел, так тебе это дело несподручно.  Там вон какие мужики выходят. Тебе, поди, скоком не дотянуться, чтоб по-доброму  стукнуть!    

Федя  все-таки правдами-неправдами добьется своего – попадет в бойцовскую  ватагу. По времени увидели, что боец он не хуже других, а порой его  последним с поля выпирают. Да еще одна особина. Другие, как из боя  выйдут, – сразу это заметишь, а этот будто и не бывал: не растрепался,  не завздыхался, без синяков и шишек. Каким пошел, таким и вышел, даже  поясок поправлять не надо. Одна заметка, – ворчит:    

– Все  из-за наших богатырей-то! Они себе тешатся, кровь из носу добывают да синяками  на месяц запасаются, а на стенку не оглянутся. Какое это дело! Говорю,  широким плечом надо!    

В ямском  конце тоже давно Федюху приметили и всяко измывались над ним. Как выйдут  на поле, первым делом начинают про него выкрикивать:    

– Эй,  чернотропы, вы бы Федьку башлыком поставили! Ему ловко. При малом-то росте на  кулак не попадет. Вроде мухи. С таким наверняка поле бы взяли. Попытайте!    

Федюне  эти разговоры про малый рост не больно сладко слушать. С малых лет это  надоело, а тут еще, как на грех, в ямском конце у него зазноба  завелась. Феней звали. Девка, видать, не его судьбы: от парня нос воротила,  а сама на тамошнего самолучшего бойца глаза пялила. В ту пору  у ямщиков на славе был Кирша Глушило. Мужик писаный, а вместо кулаков  у него пудовые гири. Попадешь под такую руку – не встанешь. Счастье  еще, что Кирша не больно развертной был.    

С этим  вот Глушилом Ножовый Обух как-то и сошлись. Сперва они в разных  местах были. Кирша в самой середке своего ряда, а Федюня ближе  к правому краю. Потом, как стенка разбилась, он и подскочил  к Глушилу. Тот по своему бычьему норову только промычал:    

– Поминай  родителей!    

Махнул  своим пудовым кулаком, а Федюня увернулся да раз-раз и насыпал  Глушилу поперек ходовой жилы на правой руке, как гвозди забил. Кирша  и руки поднять не может, как плеть повисла. Тут он разозлился, взял да  и пнул ногой. Федюня опять увернулся, Кирша и плюхнулся во всю спину,  а Федюня тут как тут, хлоп тыльником руки по носу, а сам приговаривает:    

– Лежачего  не бьют, а который пинается, тому памятку дают!    

Все, кто  пришел поглядеть, в один голос закричали:    

– Правильно!  Так ему и надо! Вперед не лягайся, коли на кулачный бой пришел.    

Ямщина  слышит, о чем кричат, а помалкивает, потому – неустойка на виду.  Не закроешь ее: боец ногой обороняться стал. А Федя той порой на лабазника  насел. Тоже задавалко был не последний: все я да я. Федюня и сделал  ему оборот: сперва по руке, потом под чушку, – лежи, пока не опамятуешься!    

Ямщина  в тот раз все-таки поле унесла, только с конфузом: самолучший их боец  пришел домой, как кровью умытый, а купчину того по его нежности пришлось  на носилках выносить. С той поры он и думать забыл, чтоб  в бойцовском ряду покрасоваться. Понятно, – человек при капитале, –  испужался: вдруг ненароком вовсе оглушат. Злобу на Федю затаил. Нашел какого-то  нового бойца, пострашней Кирши, и наказал ему:    

– За  одним гляди, – где Федька. Ты мне эту мокреть разотри, чтоб глаза мои  больше ее на поле не видели.    

Купленный –  он купленный и есть.    

– Не  беспокойся, – говорит, – ваше степенство. Видел я этого  мужичонка. Будь благонадежен, долбану кулаком, – больше на поле не  сунется. Как бы до смерти не захлестнуть, а то отвечать придется.    

– Бей, –  кричит, – в мою голову. Руку не сдерживай, а то он живучий.  В случае отстою, никаких денег не пожалею.    

По  заводскому положению всякое дело не больно прикрыто. Феде эти купецкие речи передали,  а он только посмеялся:    

– Не  поглянулось, видно, ему. Пусть вперед знает, что в бою ему кланяться не  станут. Не пуд муки пришли в долг просить.    

У  слесарей опять свой разговор вышел. Потолковали, потолковали меж собой, да  и объявили:    

– Вот  что, Федор. Придумали мы выбрать тебя башлыком на предбудущее время. Боец ты  надежный. Может, и вожак из тебя дельный выйдет. А что малорослый,  так в том беды нет. Не ростом города берут.    

Федюня  отнекиваться да канителиться не стал.    

– Почему, –  говорит, – не попытать. Хуже того, что у нас есть, быть не может,  а лучше пойдет – всем радость. Только, чур, уговор на берегу. Раз  выбрали, – слушаться меня в бою, как на войне либо в заводе. Что  велено, то и делай, а про то забудь, чтоб перед другими  покрасоваться, себя показать. Наше дело мастеровое. Нам не тройки на скаку  останавливать. Наша сила в том, чтоб в одну точку бить, широким  плечом поворачивать.    

После  этого случая, как Федя Киршу да купца сбил, по народу разговор пошел:    

– Самый  раз зареченским слесарям подсобить. Дать им подставу покрепче, так они, может,  ямщину и купчишек пересилят.    

Сказали  об этом новому башлыку, а он наотрез:    

– Чужим, –  говорит, – хлебом век не проживешь, за чужую спину не спрячешься. Пусть купцы  себе бойцов покупают, а нам это не подходит.    

Его,  понятно, уговаривают:    

– Чудак  ты! Разве такое сравнить можно. Мы, поди-ко, не за деньги да и не чужие,  а свой брат мастеровой.    

– Понимаю, –  отвечает. – Случись мастеровым против кого другого стоять, сам бы пошел  и тут спорить бы не стал, а при концовских боях этого нельзя. Кто где  живет, за то место и стоять должен!    

На  прощанье еще пообещал:    

– Да  вы не беспокойтесь. Мы этих быков одолеем. Не на этот раз, так на следующий.  Нам главнее силу свою понять да рабочую сноровку в ход пустить. Без фальши  одолеем.    

Те, кто  приходил, все-таки это за обиду приняли.    

– Задаваться  Ножовый Обух стал. Свалил Киршу да купца и думает, – сильней его  нет. Поглядим вот, как весной башлычить будет. Долго ли своих на поле удержит.    

От всех  этих разговоров большое любопытство родилось, как в самом деле этот  концовский бой пройдет. Со всего заводу народ сбежался поглядеть. Зимами  у них боевая черта была по самой середине реки, а по вешнему времени  бились на Покатом логу. Место обширное, а на этот раз и тут тесно  стало. Пришлось оцепить поле, чтоб помехи не случилось.    

Вот  вышли бойцы. Полсотня на полсотню.    

С ямской  стороны народ на подбор: рослые да здоровенные. Башлык у них из  лабазников. В пожилых годах, а боец хоть куда, смолоду от этого не  отставал. Неподалеку от него, справа и слева, два саженных дяди: Кирша  Глушило да этот новокупленный-то. Забыл его прозванье. Оба Федюню глазами зорят, –  где он? Глушило, конечно, желает за прошлый раз рассчитаться,  а новокупленному надо хозяйские рубли оправдать. И одеты на ямской  стороне по-богатому. Этот купец, которого Федюня сшиб, раскошелился: всякому  бойцу велел сшить новую рубаху, плисовые шаровары да пояс выдать пофасонистее.  Рубахи, понятно, разные: кому зеленая, кому красная, кому жаркого цвету.  Пестренько вышло. Поглядеть любо.    

Слесарская  стенка куда жиже. Там, конечно, тоже кто повыше, кто пониже, только все народ  худощавый, тощой и с лица как задымленный. Одежонка хоть праздничная,  а без видимости. Рубахи больше немаркого цвету, поясья кожаные.  И башлычок у них – Ножовый Обух – за малым ростом  в солдаты не приняли. Ямщина да прасолы над этим башлыком зубы скалят,  всякие обидные слова придумывают, он, знай, свое ведет. Расставил бойцов, как  ему лучше показалось, и наказывает, особенно тем, кои раньше в корню  ходили и за самых надежных слыли.    

– Гляди,  без баловства у меня. Нам без надобности, коли ты с каким  Гришкой-Мишкой на потеху девкам да закладчикам станешь силой меряться. Нам  надо, чтоб всем заодно, широким плечом. Действуй, как сказано. Голову оберегай,  руку посвободнее держи, чтоб маленько пружинила, а сам бей с плеча  напересек ходовой жилы в правую руку. Который обезручеет, хлещи  с локтя ребром под самую чушку. Свалишь – не свалишь, а больше  об этом подбитом не беспокойся. Он как очумелый станет и ежели еще руками  машет, так силы в них, как в собачьем хвосте. Ты на него и не  гляди, а пособляй соседу справа. Кто приучился левой бить не хуже правой,  тот этим пользуйся. При случае ловко выходит. Особо, когда надо чушку рубить.  А главное помни, – не одиночный бой, не борьба, а стенка. Не  о себе думай, о широком плече!    

Сделал  этак наказ напоследок и встал крайним с левой стороны. С ямского  конца закричали:    

– Куда  вы свою муху прячете? Почему башлык не в середке?    

Федя  отвечает:    

– Нет  такого правила, чтоб башлыку место указывать.    

В народе  тоже закричали:    

– О чем  разговор? Где захотел, там и встал. На то он и башлык. При бое волен  и с места на место перебегать. Законно дело. Чем о пустом  спорить, давай зачин. Не до обеда вас ждать.    

Ямскому  концу это не по губе, потому как они подстроили, чтоб Федя оказался против самых  что ни есть крепких бойцов и никуда выскользнуть не мог. Все-таки при  народе, видно, постыдились местами меняться. Ну, вышли обе стороны на свои  потылья, покрестились, каждый руку поднял, показал: нет никакой закладки, –  стали сходиться. Федюня, конечно, не без хитрости себе место выбрал. Против  него пришелся прасол один. Мужик могутный, только грузный и неувертливый.  Пока он замахивался, Федя его левой рукой под чушку и срубил, да так, что  он глаза закатил и дыханье потерял. Федя между тем у следующего руку  пересек, а его сосед тем же манером это дальше передал. Глядишь, трех  бойцов и нестало: один на земле лежит, очухаться не может, два хоть на  ногах, да обезручены. Тут Федя видит, – стенка прогнулась, двоих уж там  оглушили, кинулся туда, с налету сбил тамошнего башлыка, да и сам под  кулак приезжему-то попал. Ну, не больно крепко, потому этому идолу до того  успели насадить на руке зарубок, сила-то и была на исходе. Вскоре его  и вовсе повалили. Кирше на этот раз вовсе не посчастливило. То ли  оступился, то ли промахнулся, только его сразу начисто укомплектовали: не боец  стал, а туша под ногами.    

Так  поворот и вышел. Выбили тогда ямщину да прасолов с поля. Человек  с пяток пришлось им лежачими подобрать. Купчишко, который обряжал бойцов,  чуть со злости не уморился.    

– Не  допущу, – кричит, – чтоб такое еще когда случилось!    

А на  деле наоборот вышло. Всякий раз слесаря стали ямщину выбивать. Чего только те  не делали. Подставу без стыда до половины довели, башлыков сколько раз меняли,  повадку эту, чтоб по руке-то бить переняли, а все не действует. И то  сказать, повадку, перехватить недолго, да привычку нескоро добудешь, а он,  слесарь, по всяк день молотком играет. Хоть с локтя, хоть с плеча без  промаху бьет. На то и слесарь. К Федюне тоже подсыл делали:    

– Переезжай  в наш конец. Избу тебе поставим за мое почтенье. Живи барином,  а у нас в боях башлыком будешь.    

Федя на  это и говорит:    

– Ежели  бы мне такую подлость сделать, перевертышем стать, так все едино толку бы не  вышло. По другим концам не угадаешь, кто кого одолеет, а у нас дело  открытое. Раньше вы наших били, потому мы вашим же обычаем шли, а теперь  пошли по-своему, – широким плечом, и быть вам завсегда битыми. Никакой  башлык не поможет.    

– Что, –  спрашивают, – за плечо такое? Чем расхвастался?    

– А это, –  отвечает, – по вашему разумению и не втолкуешь. Народ вы одиночный:  кто на козлах, кто при своей лавке либо постоялом сидит, а широкое плечо  тому вразумительно, который с другими сообща в работе идет.    

Фенька  тоже крючочки закидывать стала. Дескать, Федя да Феня как нарошно придумано,  чтоб в одной избе жить, в одной упряжке ходить. Только Федя  к той поре одумался.    

– Нет, –  говорит, – девушка, не сойдется дело, потому – в разные стороны  глядим. Ищи себе кочета с богатым пером, а я свою долю  в другом месте поищу.    

И верно,  вскорости женился, да и другая перемена у него в житье  случилась. Старатели, коим он иной раз насос направлял, смекнули: подходящий  мужик, ежели его вожаком пустить. Стали зазывать:    

– Переходи  к нам в долю.    

Феде  этак-то лучше показалось, чем по мелочам перебиваться, он и перешел.  И что ты думаешь? Загремела ведь артель. Сроду у нас по заводу такой  не бывало. Башлычить в боях Федя с годами перестал.    

– Седых-то, –  говорит, – башлыков дураками зовут. Пускай молодые тешатся, а мы  полюбуемся, как мастеровой народ широким плечом орудует. Ни силой, ни казной  его не удержишь, все сшибет!    

Из  артели Федя до конца жизни не ушел. В почете его там держали. Когда,  к разговору случится, похвалят артель, старик говаривал:    

– Живем,  не жалуемся, а все потому, что хоть малой артелью, да одним плечом на дело  навалились. Когда еще добавит:    

– Конечно,  ни у кого желанья нет хозяйский карман набивать. А не будь-ка этого  да навалиться широким плечом по всему заводу! А? Заиграло бы дело! Через  год-другой родного места не узнать бы.    

И сам  зажмурится, как от солнышка.    

Теперь  вот видно стало, что старый башлык не зря про широкое плечо говорил. На глазах  у нас оно разворачивается. Давно ли мы радовались именитым людям заводов  и рудников, а теперь именитые цехи да участки, звенья да смены пошли.  С каждым годом растет и крепнет широкое рабочее плечо, и нет силы,  чтоб против него выстоять.    

Сколько  ни пыжатся разные толстосумы, а сомнет их широкое плечо людей труда.  Сомнет, что и памяти не останется.[43]    

 Аметистовое дело    

     

Не про  людей, про себя сказывать стану. В те годы, как народ валом в колхозы  пошел, я уж в немолодых годах был. Вместо русых-то кудрей плешину во  всю голову отрастил. И старуха моя не молодухой глядела. Раньше, бывало,  звал ее песенной машинкой, а теперь вроде точильного станка вышло. Так  и точит меня, так и точит: того нет, этого нехватка.    

– У людей  мужики обо всем позаботятся, а у нас, как приплетется да в бане  выпарится, так и на боковую. И ни о чем ему думушки нет!    

К той  поре мы с ней вдвоем остались. Младших дочерей пристроили, а трое  сыновей давно в отделе жили, всяк свое хозяйство завел. Старуха  и в том меня винила, что в избе пусто стало.    

– Из-за  тебя это! Из-за твоего злосчастного ремесла!    

– Чем, –  спрашиваю, – мое ремесло помешало?    

– Известно, –  отвечает, – чем. Во всяком доме старики хозяйство ведут, землю пашут, хлебушко  сеют, молодым распорядок дают, а ты что? До старости ума не накопил.  Бегаешь по каменным ямам. Дома-то гостем бываешь.    

Я,  понятно, урезониваю ее:    

– Живем  все-таки. Детей вырастили. По миру никто не хаживал. Не лежебока, поди,  я у тебя: зарабатываю сколько-то. Что еще надо?    

Старуха,  знай, свое толмит:    

– По  твоим-то трудам нам бы в каменном доме жить, а мы этот хоть маленько  подправить не можем. Стены-то, гляди, насквозь просвечивают, да и печка,  того и жди, повалится. Хозяин! А все потому, что хлебушком не  занимаешься. В деревне век прожили, а куричешкам овес с купли!  Где это слыхано?    

– Дура  ты! – говорю. – Я, поди, дорогой товар добываю. Это тебе не  овес – где посеял, там и вырастет. Искать приходится. Зато попадет,  так за три воза твоего овса в кошельке принесешь.    

– Не  упомню, – отвечает, – такого случая, чтоб ты по три воза овса  в кошельке приносил. Не при мне, видно, такое было. Чаще с пустым  приходил. Помнишь – жаловался: «Не пофартило мне, Марьюшка, на этой  неделе. Ничего, почитай, не добыл». А я-то сдуру ему наговаривала: «Не тужи,  Иванушка! Не всяк день солнышко, бывает и слякиша». Забыл про это?    

– А помнишь, –  опять спрашиваю, – ту щеточку камешков, на которую мы корову купили?  А тот камешек, что на Васильеву женитьбу хватило? Да мало ли у меня  веселых находок бывало!    

– Не  забыла, – говорит, – и это. Как найдешь, что повеселее, так  и уберешься в город сбывать, да и шатаешься там нивесть сколько,  а я тут бьюсь-колочусь с ребятами да о тебе думаю, не убили  бы. Нет, одна мука твое ремесло!    

Одним  словом, не сговоришь с ней. А бить ее, как иные-прочие делали,  у меня в заведенье не было, да и не такой мы судьбы, чтоб об  этом даже подумать. Знал я, что она одна-разъединая на всем белом свете меня  жалела, да и теперь жалеет по-настоящему. Ворчит-ворчит, а баньку про  меня, небось, спозаранок натопит, перемывку наготовит, кусок посытнее найдет,  а когда и словом утешит. Помню ее-то присловье: «Не тужи, Иванушка,  не все солнышко, бывает и слякиша!» Другая на ее-то месте давно бы от меня  ушла, а мы с ней троих сыновей да двух дочерей вырастили, и все  они не на смеху у людей живут. Признаться, и то было, что сам за  собой вину чуял. Старуха моя правду говорила. Ремесло мое –  и верно – не по месту пришлось.    

Деревня  наша, по-старому считать, в Ирбитском уезде приходилась. Народ тут сплошь  хлебушком занимался да коноплей маленько. И скот тоже разводили. Родители  мои, от коих мне этот дом в наследство перешел, были природные пахари да  оба, на мою беду, в молодых годах померли, оставили меня несмысленышем на  горькое сиротское житье. Про хозяйство, конечно, и разговаривать нечего:  его живо растащили те благодетели, у которых я сперва кормился,  а потом работать стал. Ворочать на чужого дядю, известно, нигде не сладко,  а все лучше, как не в своей деревне. Я и убрался на  прииски, где золото да камешки добывали. Недалеко от нас это место. На приисках  я и получил эту каменную заразу.    

Из всех  камней мне больше аметист полюбился. Камень не больно дорогой, из самых ходовых,  а чем-то взял меня. Да и как взял! Бывало, добудешь щеточку  и знаешь, что красная цена ей рублевка, а любуешься на полную десятку  да еще жалеешь, что сдавать придется.    

Как  в полный возраст пришел, домой потянуло. Дай, думаю, покажусь своим  деревенским, чтоб знали, что не загиб. Да и на дом родительский поглядеть  охота, – совсем его растащили мои благодетели али сколько оставили. Пришел  в самый весенний праздник. Родительский дом оказался в сохранности.  Благодетели, видишь, все на него нацелились, один другому не давали растаскивать, –  дом и уцелел. Оглядел я, вижу: не больно корыстно, а жить можно.  Пошел потом на гульбище, за деревню, где хороводы водили. Деревенские ребята  меня за чужака приняли, отшибить хотели, да подступить боялись. Видишь, каков  уродился. На-днях вон Колютка, внучонок мой от старшей дочери, говорил:  «Дедушка! У тебя рука-то в полном развороте, как аэропланово крыло».  Так и есть. На ходу ненароком могу человека с ног сбить. Недаром  в потемках сторонятся. Думают, не колокольня ли по земле пошла. Вот ребята  и не знали, как подступить. Ну, я не стал до драки доводить,  сказался, что за человек. По этому случаю выпили, конечно. Так, самую малость,  потому я приверженности к этому не имею. На празднике когда для  веселости выпью стакан-два, а чтоб допьяна напиваться, – этого  у меня не бывало.    

В тот же  вечер я со своей нынешней старухой встретился. Ее-то доля горше моей  оказалась. Мать с ней проходом по нашей деревне шла да в одночасье  и умерла, а ее оставила годочков трех либо четырех. Только  и знали, что звать Машей, а чья, из какого места, так и осталось  неведомо. При покойнице никаких бумаг не оказалось. Чтоб суд да полиция не  наехали и деревню не разорили, захоронили эту проходящую потихоньку,  а девчушечку богатому мужику в дочери отдали. Дальше и пошло по  посказульке.    

Росла  Настя – колотили часто, выросла Настасья – пошла по напастям да без  передышки. От одной отобьется, другая навалится. Думала-думала, решилась  с белым светом проститься, да на дороге кудряш попался. Поглядела девка на  незнакомого парня, а он и говорит: «Не торопись, красавица,  к тому, постой с этим. Не покаешься! Головой ручаюсь, а она, видишь,  кудрявая. В пустой игре такую не поставят». Девка и остановилась.  Посудачили малость, на другой день опять встретились. Так и пошло,  а вскоре, глядишь, и свадьбу сыграли.    

У нас  с Марьюшкой из точки в точку по этой сказке и вышло. Сразу  почуяли, что наша судьба по одной дороге пошла. Раздумывать долго не стали,  пошли в церковь: обвенчаться желаем. Нам сперва отказали: нельзя, потому  невестины годы неведомы. «Как, – говорю, – неведомы, коли она  в этой деревне выросла, на глазах у всех?» – «Это, – отвечают, –  мало значит, что на глазах росла. Бумага нужна, в какой день она родилась  и каких родителей дочь». Ну, вижу: словами тут ничего не добьешься. Отдал  им два камешка позанятнее. Тогда нашли ходок, записали на того богатого мужика,  которому сперва она в дочери была отдана. И стала моя Марьюшка  Афанасьевной, даром что этот Афанасий самым лютым ворогом ей оказался. Ну,  в этом важности нет.    

Обвенчали  нас, и стала в деревне новая пара: Иван Долган да Марья с Голого  поля. Силы да здоровья нам обоим у людей не занимать. Хотели сперва  хозяйствовать, как другие наши деревенские. Коровенку купили, пару овечек  завели, куричешек сколько-то. При родительском доме огород был обширный. Городьбу  поправили, засадили во-время. Места у нас не тесные. Накосить травы не то  что для одной коровенки, а и для двух-трех при моих-то руках, прямо  сказать, плевое дело. Все бы ладно, да на лошадке спотычка вышла. По времени,  может, лошаденку и огоревали бы, да прибавок к ней большой требуется:  телега да сани, сбруя да снасть разная. Без благодетелей никак не обойдешься,  а они, эти благодетели, нам с Марьюшкой солоно пришлись. Так  у нас полного хозяйства и не вышло.    

Убежал  я опять на прииски работать. Правду сказать, и камень тянул меня. Не  умею тебе объяснить, в чем тут сила, а тянул. Вроде не жадный я, на  большое богатство никогда не льстился, а добыть новый камешек охота. Ну,  и народ приисковый как-то ближе деревенского стал.    

Так мы  с Марьюшкой и жили. Помогал я ей при посадке огорода да  в сенокосную пору. Зимами тоже маленько, а больше на приисках  колотился. В гражданскую войну ушел с приисковыми в полк  «Красных Орлов». За войну меня ранили в ногу при перебежке в цепи. По  мякоти пришлось. Сквозная рана, пустяшная. Через месяц опять под ружье встал.    

Как  покончили с Колчаком, домой воротился, и тот же порядок у нас  повелся: в деревенские дела не вникал, все на приисках да на приисках. Как  колхозы стали строить, мы с Марьюшкой и оказались ни при чем. Не  браковали меня, конечно, потому хозяйство трудовое, безлошадное, и сам на  войне добровольцем был. Звали даже, да как пойдешь, коли ты не плотник, не  каменщик, не чеботарь, не шорник, а из всех сельских работ одно  знаешь – косить да стога метать. Марьюшка больше понавыкла. Она  и телят растила, и за птицей ходила, и капусту выращивала  хорошую. Такую работницу с радостью бы приняли, да разве она без меня  пойдет?    

Сперва  в колхозе-то здешнем немало сумятицы было. Кулаки всякую пакость  подстраивали. Ко мне даже один подбегал с разговором, да я этих  благодетелей с малых лет понял. Так на него цыкнул, что больше ни один из  таких ко мне не сунулся. Потом, как кулаков выселили, дело пошло гораздо лучше.  Все наши ребята, конечно, с первых лет в колхоз записались.  Меньшак-то – он успел подучиться маленько – полеводом стал;  большак – он у меня в гражданскую войну кавалеристом был, –  так его конным двором ведать определили; средний при машинах находился, потому  он раньше в кузнице работал; обе дочери тоже при деле. Только мы со  старухой, как две галки на прясле в непогожий день осенью: самим обидно,  и со стороны на нас глядеть тоскливо.    

Тут вот  старуха и принялась точить меня. Ребята тоже уговаривали. Особо меньшак  Петруха старался:    

– Брось  ты, тятя, своими камешками заниматься! Узенькое это дело, мелкое, когда  и вовсе напустую сходит.    

– Как, –  говорю, – так?    

– Очень, –  отвечает, – просто. Много ли народа твой камешек увидят? Да и всяк ли  разберет, что тут-красота есть? Вот и выходит, по узкой тропочке твой  камешек идет. Мало кому радость приносит. А напустую чаще выходит. Один  понимающий найдет – полюбуется, другой понимающий огранит – тоже  полюбуется, а достанется тот камешек дураку, которому ни до чего нет дела,  лишь бы блестело. Крашеную бумажку подложить под стекло – ему и то  ладно.    

– Это, –  соглашаюсь, – бывает, да не в том сила, и камень сам меня тянет.    

Объясняю  ему, а он по-своему разумеет:    

– Этак  же струя из сортировки бежит. Чем она гуще да зерно полнее, тем краше. Глядел  бы, не отошел!    

Втолковываю  ему, что в нашем деле главное – особина камня. В одном синего  больше, в другом – красного, третий желтит сильнее, а разница  есть. От одной щетки отломи, и то, на привычный глаз, отличить можно.    

– Если  приглядеться, – отвечает Петруха, – и в зерне это найдешь.  Одно в одно никогда не сойдется. На том и сортовое дело поставлено.  А если тебе уж так полюбилось на сине-алое с желтым смотреть, так  и это найдем.    

– Где, –  говорю, – такое в вашем колхозном деле?    

– А вот  недавно посылали меня на Красноуфимскую семенную станцию за клевером. Видел  я там, как из-под «кускуты» – машина такая есть – сине-алая  струйка бежала. Куда твоему аметисту! Ох, только и клевер у них! По  нашим местам таких семян добиться не могут. У нас больше бурые  с краснинкой семечки выходят, а у них синего много. Потому  и называется – красноуфимский фиолетовый. Из сортов сорт! На всю  страну славится.    

Тут  и начал Петруха про клевер рассказывать. Любил он про это говорить. Ну,  грамотный, слова подбирать научился, послушать любо, да и от души сказывал  про свое живое. В конце похвалился:    

– Будут  и у нас аметистовые семена! Тогда и увидишь, лучше или хуже живая  семенная струя против твоего сине-алого камешка.    

Потом  спохватился:    

– Постой!  Мне ведь опять скоро ехать на семенную. Поедем со мной. Поглядишь.    

И что ты  думаешь? Съездил ведь я, видел эту самую «кускуту». Машина как машина. Сита да  валики. Умно придумано, чтоб куколь и другие сорняки отгонять. Да не  в этом дело. Не приучен я в машинах разбираться. А вот как  пошла по корытцу сине-алая с желтинкой струя, тут уж я глаз оторвать  не мог. Вроде самого лучшего камня, да еще в таких переливах, каких мне  видать не приводилось.    

Ну,  а кончилось это тем, что нас со старухой приняли в колхоз. Не на  отшибе от людей теперь живем, а специальность моя называется –  клеверное семеноводство.    

Добился-таки  я фиолетовых-то семян! Мы ведь, горщики, приметливы. Без этого нам нельзя.  А клевер что? Та же кашка. В наших местах по-дикому растет,  и белая и красная. Бывало, на передышке лежишь на травке, разомнешь  у поспелого цветка головку и видишь, что семена разные: одни полнее,  другие потощее. Начинаешь разбирать, почему такое? Еще сломишь одну-две головки  с других кустов. Оно и видно станет: на котором кусте головок меньше,  там и семена полнее. Вот я и стал потом, как в колхозе  к этому делу подошел, лишние головки обрывать. Сперва, понятно, на малом  месте, на одной грядке. Вижу: хорошо пошло, расширяться с этим стал,  а тут и отборные вручную семена сказываться начали. Теперь у нас  как клеверная струя при очистке бежит – залюбуешься. Нарочно люди  приходят, чтоб на нее поглядеть. Про меня и говорить нечего. Как  маленький, жду этих дней. А ведь дело-то какое!    

На-днях  вон новый полевод – наш-то Петруха погиб на войне с проклятыми  фашистами – вычитывал на собрании, что к концу пятилетки по нашей  стране под укос должно пойти что-то свыше двадцати миллионов гектаров  многолетних трав. Подумай, сколько семян потребуется. А ведь  клеверок – он всем травам трава. Не только сверху богатство дает,  а больше того в земле накопляет. Семечко дорогое! А наше  и того дороже, потому не бурое, не красник, а сине-алое, аметистовое.    

Вот  и выходит, что я при аметистовом деле остался, только теперь моя  старуха не ворчит, а похваливает:    

– В самую  точку, Иванушка, придумал! Это и Петрухе нашему память, как он всегда  о клевере хлопотал, да и дело самой широкой руки. Не чета твоим  камешкам!    

Это она,  конечно, зря про камешки-то судит. Не понимает, старая, да и Петрухе  покойному не умел я втолковать, что камень никогда себя не потеряет  и сила тут не в одной красоте. Война вон, сказывают, показала, что  даже каменные отходы, которые в огранку не брали, на большое дело  пригодились. Ну, я об этом помалкиваю. Не ворошу старого. В одном  старуха права – уж очень это широкое дело и вглубь далеко идет. Прямо  сказать, землю молодит. И глазам утешно на живую аметистовую струю  поглядеть. Будто все аметисты, какие добыл за свою жизнь, перед тобой проходят,  да и те видишь, какие в горах остались.[44]    

 Не та цапля    

     

Теперь-то  я на пенсии живу. Ребята мои крепко настаивать стали:    

– Посиди  ты дома на старости лет. Гляди-ка, внуков у тебя, почитай, на целый взвод.  Старшие уж выросли и на войне побывали. Пусть хоть младшие узнают, какие  у людей дедушки бывают.    

Добили-таки.  С внучатами занимаюсь. Показываю им то – другое. Рассказываю тоже.  Целой стайкой когда с приятелями своими налетят. Мне забавно,  и ребятам, думаю, не без пользы. А все-таки тянет меня на завод-то.  Нет-нет и сбегаешь поглядеть, как там по нынешнему положению правятся.  Большое, вижу, облегчение человеку вышло, и работа много спорее идет. Иной  раз и то подумаешь: случись надобность, могу и я пригодиться.  Что у меня нога колчаковцами покалечена, не разгибается в полную  меру, – это в нашем деле помеха небольшая. Глаз, понятно, отупел,  а все-таки служит. Ну, а в руке твердость есть и привычка  большая. Да и как ей не быть, коли я на этом деле с малолетства.    

У нас,  видишь, семейное горе случилось. Отцу валом руку раздавило. К этому  болезнь присунулась, и он вскоре помер вовсе еще в молодых годах.  Кормильцами остались мы с дедушком, а тут все женская часть: мать, да  бабушка, да четыре сестренки. Одна постарше меня, а три вовсе маленькие.  Дедушко уж старый был. Он тоже с тятей покойным в механической  работал, а дома маленько мелким делом занимался: замки, какие похитрее,  направлял, часы починивал. Заводское начальство в пенсии нашей семье  отказало: не от увечья, дескать, помер, а от божьей немилости – от  болезни. В одном поблажку сделали: приняли меня до законного возрасту  в ученики на механическую, только наказали: коли фабричный инспектор  спросит, говори, что тебе тринадцатый год. А матери сказали:    

– Выучится  парнишка на слесаря – вот тебе и пенсия, а судиться  вздумаешь – хуже будет.    

Так  я и стал с десяти годов дорожку в механическую торить.  Теперь хоть завод много расширился, а на том же месте. Сами ноги туда  идут.    

Поступил  тогда учеником к Игнатию Васильичу Ширыкалову. Он дружок покойному отцу  был. Жалел, видно, меня. Хорошо учил. Другим ребятам ученье трудно приходилось,  а я не пожалуюсь. Понятно, порядок требовал, браку не пропускал,  заставлял доделывать либо вовсе переделывать, только не с рывка да тычка,  а по-хорошему обскажет, что надо сделать, и своей рукой покажет. Ну,  и сам я по сиротству без баловства учился – старался. Мать  к этому же наставляла: «Учись, сынок!» А дедушко опять к своему  мелкому домашнему делу приучал: пригодится, дескать. И то сказать, он  к тем годам глазами ослабел, ему и надо было глаз повострее, чтоб  всякую пружинку, винтик, колесико толком разглядеть, а мне это как раз  впору. Так и шла моя выучка с двух сторон. Игнатий Васильич  похваливать стал:    

– Вовсе  ладно. С добрым слесарем вровень.    

Когда  пошутит:    

– По  годам-то ты – Кузя, а по делу на Кузьму Осипыча выходишь!    

По  времени стал говорить надзирателю: пора, дескать, из учеников в слесаря  перечислить.    

В  надзирателях по механической тогда Коготок был. Старик вроде и простой,  а злопамятный и любил человека при случае царапнуть. Сперва он  и слушать не хотел:    

– Из  милости его приняли. До слесаря-то ему еще долго нос тянуть.    

Игнатий  Васильич все-таки свое твердит:    

– Не  по годам считают, а по работе. Вот гляди! Чем она хуже других?    

– Сам,  поди пособляешь. Дружки ведь с Осипом были. Водой не разольешь. Вот  и вытягиваешь парнишку до времени.    

– Сам  проверь, – увидишь, что глаз у парня на редкость и рука несет  правильно.    

– Твои-то, –  отвечает, –выученики всегда муху на колокольне видят, а под носом  у себя разобрать не могут. Давно ли у него срез гармошкой  я видел.    

– Больше  полгода с той поры прошло, – говорит Игнатий Васильич.    

– Забыть  об этом пустяке надо. Дело, конечно, твое, а только неправильно это, чтоб  зря человека в учениках держать, когда он за полного слесаря работу  справляет.    

Коготок,  видать, осердился и говорит:    

– Коли  на то пошло, сделаю проверку. Потом говорит мне:    

– Сделай-ка  ты мне цаплю-двухсторонку на плотину поставить. Размер знаешь, железо сейчас  получи. Работа не больно трудная. К послезавтраму чтоб готова была!    

Это  Коготок верно говорил, что работа не больно мудреная, да только на две стороны  приходилось оглядываться. Без старанья сделаешь – Коготок подрежет:    

– Какой  ты слесарь, коли такую известную вещь толком сделать не умеешь!    

Старательно  сделать – от рабочих покор:    

– Вишь  какой, – скажут, – барский угодник выискался. Кандалы такому закажут,  так он и там цветочки пристроит, чтоб веселее казались.    

По  теперешнему времени непонятно, за что рабочие наших пяти заводов цаплю не  любили, а раньше малолетки по улицам распевали:    

Горько,  горько нам, ребята, Под железной цаплей жить…    

У старых  заводских владельцев, видишь, заведено было метить свои поделки особым клеймом –  кто как придумает. Один, скажем, выберет себе соболя, другой – беркута  либо еще кого, а владелец наших пяти заводов придумал на своем заводском  клейме цаплю ставить. Почему он облюбовал себе этакую неказистую птицу, сказать  не умею. От своих стариков только слыхал, будто это не без хитрости сделано.  Другие владельцы, сказывают, похвастать любили: «У нас по заводским лесам  дорогой зверь водится, над горами орлы да беркуты!» – а здешний  владелец, наоборот, всегда прибеднялся: «Какая у меня заводская дача! Так,  болота больше. Никакой радости нет. Из птиц одну цаплю видишь».    

Так он  своей братье – владельцам – говорил, а дома, в своих-то  заводах, больно высоко цаплю поднимал.    

– Надо, –  говорил, – того добиться, чтоб наша заводская цапля выше всех орлов  и беркутов летала, чтоб соболей да бобров с лету долбила.    

С того  времени и повелось, что в нашем заводском округе цапля в большом  почете у владельцев была. Потой заводы другим владельцам перешли,  начальство, по рядки переменились, а цапля в прежней силе осталась.  Последний владелец, как он особое пристрастие к птицам имел, наставил этих  железных знаков столько, что везде их видно. Ни пройти, ни проехать, чтоб  заводская цапля на глаза не попалась. Когда сшибут либо исковеркают какую,  барин из себя выходил, слюной брызгался и наговаривал своим ближним  холуям. Для переносу, конечно, чтоб другим рассказали, как барин осерчал  и какое наставление дал:    

– Цапля, –  говорит, – знак важный. Его уважать и хранить надо. Будет наша цапля  на славе у покупателей – и всем хорошо будет, а уроним  цаплину славу – тогда хоть заводы закрывай. Такой знак и ставить-то  на железе с большой оглядкой следует.    

По этому  барскому приказу уставщики и действовали. Сильно придирались при  клеймежке. А клеймили по-горячему. Поворачивать да разглядывать  несподручно. На-глазок приходилось помахивать. Оплошки и случались  частенько. Стукнет по полосе либо листу клейменным молотком, а там  рванина, скосок, еще какой изъян. Уставщик тут как тут:    

– Срежь  это место. Сам знаешь, нельзя нашу цаплю на бракованном железе показывать. Заводскому  делу от этого урон может быть. Завистникам нашим попадет, так они на  Нижегородской ярмарке показывать станут – вот-де на каком барахле цапля  ставится; обегайте железо с этим знаком. « Наговорят так, да и дадут  человеку часа два лишней работы, а то еще и оштрафуют. Таким рабочим,  ясное дело, цаплю не за что было любить, да и всем остальным она  опостылела, может, хуже двуглавого орла. Двуглавый, видишь, в те годы еще  высоко летал, не всяк его по-настоящему разглядеть мог, а эта цапля низко  сидела и всякому рабочему понятие давала – сколько ты ни старайся,  а ни себе, ни заводам прибытку не будет. Одному владельцу выгода, да  и та как в провал уйдет. Сам посуди, самолучший рабочий в год  получал рублей триста, много – четыреста, служащим, кроме главного  начальства, тоже не богато платили, а владельцу выдавали каждый год двести  пятьдесят тысяч рублей. Этакую уйму денег при тогдашних ценах! И хоть бы  он, владелец-то, что подновил! Ни одной новой машины, ни одного станочка! Все  оставалось, как при дедах, и та же цапля сидела.    

Понятно,  что для рабочих эта цапля была вроде занозы на ходовом месте. И так ее не  забудешь, а тут еще этот знак везде выставлен: на конторе, у складов,  на плотине, над воротами рудного и дровяного дворов, при угольных сараях,  даже над сторожевскими будками и кордонами. Заводское начальство будто подряд  взяло этими знаками народ дразнить. До того доходило, что пожилые рабочие при  случае сбивали и коверкали эти ненавистные знаки. Про ребят  и говорить нечего. Каждый с малых лет знал, что цапля – барский  знак. Если свернуть ей голову, то дома ругать не станут. Только надо не  попадаться, а то и большим в семье может худо быть. Ребята  и старались. Какая цапля пониже сидела, ту непременно расколотят камнями  да палками.    

Цапли  резались из кровельного железа и были двух сортов: односторонки  и двухсторонки. Односторонки набивались на стену. Их, понятно, сбить было  нельзя. Когда разве грязью забросают. Больше все-таки было двухсторонок. Эти  резались из двух листов и укреплялись на шкворне с подушкой,  а подушка привинчивалась либо приколачивалась на крыше, над воротами.  Шкворень делался из толстого прутового железа, проходил он под вытянутой лапой  птицы и выходил в особое кольцо на спине. Это место было самым  стойким, зато голова, хвост и вторая подогнутая лапа легко гнулись от  хорошего удара камнем. Сшивали листы не больно крепко, на кровельные клямеры.    

Эти  цапли на шкворне поворачивались. Ребятишкам и занятно было по такой мете  бить. Всяк норовил сразу покривить нос, заворотить хвост, подшибить лапу. Ну,  а рад был и тому, что цапля завертится. Кончалась эта охота на том,  что листы распадались. Сторожа, понятно, гонялись за такими охотниками, грозили  сказать отцам, но не сильно в том усердствовали. В свое время они  сами занимались такой же охотой и отговаривались от начальства теми же  словами, как их деды:    

– Нешто  за такой ордой углядишь! Надо бы их отцов притянуть, да разве узнаешь, чьи эти  вертиголовые!    

Случалось,  конечно, что какой-нибудь барский наушник опознавал ребятишек. Тогда выходила  большая беда в семье: даже возчикам железа отказывали от работы, а фабричных  выставляли с завода. Бывало, и стариков-сторожей с места  сгоняли.    

– Как  ты, такой-сякой, говоришь, что не узнал ребятишек, когда они все из вашей  улицы, а твои стервецы-внучата первые стали пушить камнями!    

Коготок  про цаплю, понятно, все знал, вот и пользовался, чтоб человека прижать.  Как подойдет время переводить из учеников в слесаря, он эту двухсторонку  и закажет. На этом спотычка и выйдет, потому каждый о том больше  думает, чтоб от своих покору не вышло, а Коготок дребезжит:    

– Нет,  рано тебя в слесаря переводить. Годик-другой надо, видно, еще поучиться.    

Мне  из-за этого заказа тоже пришлось в учениках задержаться не на один год.  Может, и больше бы меня Коготок проманежил, да тут один случай вышел.    

Заводский  владелец – я уж говорил – чудаковатый был. В заводское дело  он вовсе не вникал, только деньги брал, а занимался он птичками.  Поглядывал, как они живут, какие у каждой яички, как эти птички своих  птенцов воспитывают и обучают и другое, к этому касающее. По  этой не то науке, не то забаве были у барина разные приборы. Один такой  приборчик и принесли в механическую; спрашивают, не возьмется ли кто  исправить. Мастера поглядели, отказались:    

– Не  наше дело. Часовщику надо свезти в город либо вот Куземке отдать. Он один  у нас к мелкому делу склонность имеет, да и подходящий  инструмент у него от дедушка остался.    

Коготок  сперва посомневался, потом – делать нечего – говорит:    

– Погляди  уж, коли ты в этом что разумеешь.    

Оглядел  я, как быть должно, не торопясь, и понял, что в передаче толкачики  покривились и шестеренка, которая колеско с толкачиками ведет,  слабину дала. Думаю, пустяшное дело справлюсь. Только это не сказал,  а объявил:    

– Берусь  за день поправить, коли эту штуку дозволишь мне домой унести. Там у меня  приспособлено для мелкого, а здесь не могу.    

Коготок  еще помялся, потом говорит:    

– Бери,  только не забудь: испортишь – из механической выгоню.    

Ну,  исправил я этот приборчик. Игнатий Васильич тут вовсе наседать стал на  Коготка:    

– Повысить  надо парня. Вишь, какой он старатель. Всю ночь просидел, а своего добился.    

На  Коготка, видно, добрый стих нашел.    

– Что  ж, – отвечает, – и повысим. За нами никогда не пропадет.    

И верно,  стали меня с той поры рассчитывать, как слесаря, а за поправку еще  особо рубль выдали. Эта рублевая награда долго у нас в механической на  памятях держалась. Коготок частенько говаривал:    

– Вон  Куземка, – материно молоко на губах не обсохло, а сделал по-хорошему,  ему поденную платят, как полному слесарю, да еще награду выдали. Понимай, как  работать надо!    

У  рабочих эта рублевка в присловье вошла:    

– Старайся,  ребятушки! Рублевкой наградят. Не пожалеют!    

Так вот  я и перешагнул через проклятую заводскую цаплю. Не забудешь ее.  Солоно пришлась. Не один год этой цаплей Коготок мне дорогу загораживал. Теперь  вот вспомнишь про заводскую цаплю, так диву даешься, зачем она владельцам  понадобилась. Ну, заводское клеймо – дело понятное. Без него нельзя.  А вот зачем это клеймо вроде божка какого везде выставлять? Видели ведь,  поди-ка, что этот знак рабочим больно не люб, а все-таки ставили. Неуж  нарочно, чтоб народ из терпенья выводить? Ведь если посчитать, так  и заводскому начальству это не дешево обходилось. Все-таки и материал  чего-то стоил, а главное – рабочих от настоящего дела отрывали. На  розыск да разборку дел о сбитых цаплях тоже не мало времени уходило.    

Раз вот  рассказывал внучатам про цаплю, а на ту пору к нам в гости  приехал мой старший внук Ваня. Он у меня на войне до лейтенанта  дослужился, три награды имеет. Теперь при городе на большом заводе  в сборочном цехе работает. А все еще не женился. Говорит, надо сперва  образование закончить.    

Ваня,  понятно, и раньше слыхал от меня про заводскую цаплю, а тут, видно,  по-настоящему понял, куда она шагала, и говорит:    

– Тебе  бы, дедушко, надо поглядеть на нашу цаплю, которая сейчас на сборке.    

Мне  удивительно стало: какая цапля? На что она? Спрашиваю, а Ваня  посмеивается:    

– Поедем,  тогда и поглядишь, узнаешь, на что понадобилась. А, по-моему, сходство  есть. Ноги у нашей тоже долгие и на таких широких лопастях, что на  низком месте не угрузнут. Ходит, не торопится, только не переступает,  а рывком подвигается, как, скажем, человек на костылях, – упрется  обоими костылями и шагнет. Шея да клюв у нашей подлиннее будут,  а видимость со стороны такая же, сперва клювом в земле роется, потом  кверху поднимает, только добычу не проглатывает, а сбрасывает, куда ей  укажут.    

Вижу,  что шутит, а все-таки любопытно стало поглядеть, что в самом деле за  штука такая, да и на заводе том я не бывал, а Ваня его что-то  больно высоко ставит против нашего-то. Дай, думаю, съезжу, погляжу. Может,  и парня образумить надо, чтоб не заносился со своим заводом свыше меры.  С заводским нашим автобусом и поехали. Ваня живенько пропуск мне  справил. Когда от города к этому ваниному заводу подъезжали, так он мне  особо большим показался, а как вошли в заводские ворота, так  я и понял, что этот завод с нашими старыми и сравнивать  нельзя. В одном сборочном цехе, на мой глаз, если все наше старое заводское  оборудование с пяти заводов собрать, так еще много порожнего места  останется. Машины по цеху могут ходить, а близ продольной стены рельсы  проложены. Вот какой цех! Такого я и в думках не видывал.    

Лежит  поперек этого цеха преогромная труба. Ваня и говорит:    

– Это  на шею нашей цапле пойдет. Таких труб шесть надо.    

Я,  понятно, не поверил. Вижу, что зря говорит.    

– Как  же, – спрашиваю, – такую штуку из цеха вытащить? Невозможное дело.  Тоже понимаю, поди-ко. Ваня объясняет:    

– Собираться  она на месте будет, а здесь только подгонку ведем.    

Мне  все-таки не верится, а он меня ведет к какой-то железной башне  в два этажа и говорит, что тут управление машины помещаться будет.  Поглядел я и по совести сказал: непонятно это мне. Ваня тогда  и повел меня в модельное.    

– Там, –  говорит, – тебе все яснее откроется.    

Походил  я в этом модельном. Показали да порассказали мне. Тогда только понял,  что строится землекопная машина для самых больших земляных работ. За день эта  машина поднимет земли за семь тысяч человек, а управлять ею будет не  больше сотни.    

На  цаплю, понятно, эта машина не больно походит, а все-таки Ваня правильно ее  к старому подвел. Наша заводская цапля как нарочно была придумана, чтобы  люди зря мытарились, а эта – наоборот, чтоб человека от кайла да  лопаты освободить, облегченье ему сделать.    

Когда  сказываю об этой поездке в город ребятам, непременно пошучу:    

– Все  переменилось. Даже цапля не та стала. Раньше хоть она всегда дело давала: одни  ее сшибали, другие ставили. А теперь как? Понастроят вот этаких машин, что  за тысячи человек одна управляется, тогда вам вовсе без работы сидеть придется.    

Ребята  смеются.    

– Мы, –  кричат, – подучимся и этими машинами управлять станем. Новые еще  придумаем, а работы у всех хватит.    

Малые,  а понимают, что у трудового народа и думки быть не может, чтоб  без дела остаться. Легче станет работать, удобнее, веселее, а все-таки  дело у всякого будет.[45]    

 Живой огонек    

     

По  соседству со мной мастер по огранке дорогих камней Митьша Заровняев живет.  Одногодок мой. В малолетстве мы с ним неразлучными дружками были,  вместе, как говорится, собак гоняли, вместе и в заводскую школу  бегали, а потом наши дорожки разбежались. Он попал в выучку по  гранильному делу и хорошим мастером стал, а я, как все мои  деды-прадеды, весь век по заводскому гудку жил, в механической работал.  Тоже по своему делу от добрых мастеров не отстал.    

В эти  рабочие годы мы, понятно, с Митьшей встречались, только досужего времени  у нас немного было, да и не на одни часы оно приходилось. Бывало  и так, что я с работы, а он на работу. Ну,  и в разговоре разнобой пошел: он про огранку, я про сборку. Так  у нас ребячья дружба и завяла. А вот теперь, как оба на пенсию  вышли, опять неразлучниками стали. Только та разница, что теперь друг дружку не  Ваньшей да Митьшей зовем, а по отчеству величаем: он меня Осипычем,  я его Алексеичем. Дня не проходит, чтобы мы с ним не сошлись. То он  ко мне приплетется, то я к нему, а в погожие дни любим на  завалинке посидеть, солнышко проводить. Дома-то наши, видишь, на закатную  сторону окошками приходятся, а эта сторона недаром стариковской зовется.  К нам через дорогу приковыляет еще орел. Тоже пенсионер. Токарь Евграф  Васильич Менухов. Он постарше нас годов на пять. Мы еще вовсе малышами были,  а он уж в школе учился. По-старому-то грамотеем считался, потому  двухклассное кончил. Мы с Алексеичем в заводскую школу только три  зимы бегали, а он учился целых пять зим. Тогда это уж высоко считалось.  Из-за этой грамоты судьба у Евграфа пестрая вышла. Сперва после школы тоже  в механической работал, в свои годы женился, семью завел,  а дальше дорога кривулинами пошла. Не любило начальство тех, кто  пограмотнее. «Умные, дескать, стали, судят о чем не положено». Ну, Евграфа  и выжили из механической, да и с завода. Пришлось ему по другим  заводам кормиться. Уж после гражданской войны домой воротился. Десятка полтора  годов еще в полную силу работал, а тут старость на плечи сильно  давить стала, да еще погорячился на работе, с ним и приключился удар.  Отлежался, потом вылечили, а левую ногу и теперь волоком  переставляет, и в разговоре ясности не стало. А ведь раньше-то  говорок был. Теперь при внуке живет. Инженер он, на заводе цехом заведует.  Дельный, сказывают, парень вышел и о старике заботливый. Старый  домишко они перебрали, сбоку и вглубь прируб сделали. Евграфу Васильичу  особую комнату отвели со всяким удовольствием: и тепло, и светло,  и спать мягко, на окошках цветы, радио проведено и за книжкой посидеть  есть где. Одним словом, устроенный старик. Можно сказать, с кабинетом.    

Переберется  этот Евграф Васильич на нашу сторону и первым делом пошутит:    

– Не  горюйте малолетки, что солнышко уходит! Приходите утром пораньше ко мне на завалинку –  встречать будем. Веселее, поди, встречать-то!    

– А сам  зачем на нашу сторону приволокся?    

– Да  тоже потянуло поглядеть на то, что прошло. И та думка была – не  заскучали бы мои малолетки перед сном. Вот развеселить и явился.    

– Садись-ка, –  говорю, – в серединку, тогда за старшого признавать будем,  в случае спора оба под рукой будем.    

Алексеич  свое начинает:    

– Отдышаться  не можешь, увеселитель! Через улицу перешел, как на высокую гору поднялся! Шуткам-то,  видно, конец приходит.    

– Кому, –  отвечает, – как. Иной смолоду кислится: дескать, я умру, а все  останется. Другой до гробовой доски не тужит, потому как не о себе,  а о своем деле больше думает: шло бы оно, а удастся ли самому  поглядеть – об этом печали мало. И по работе отдача есть. Ты вот за  станочком в одиночку в молчанку больше играл, а я весь век  на людях крутился. На народе, известно, без шуток да прибауток, без шуму да гаму,  без рассорки да мировой не проживешь…    

Это  у них привычка такая. Сперва поперекоряются, потом уж вгладь разговаривать  станут. Проходящие, гляйй на нашу тройку, подшучивают:    

– Вишь,  какие белые груздочки на нашей улице –вУ росли!    

Другие  опять советую:    

– Что  сидите-то? Поразмялись бы! В лошадки бы хоть поиграли! Улица широкая,  полянка кудрявая – раздолье! Неужто не бегивали?    

– Бегать-то, –  отвечаем, – бегали, да теперь кучера из нашей ровни не подберешь,  и очередь не наша. Нам другое отведено – на завалинке сидеть да  поглядывать, бойко ли молодые бегают.    

Шутят  так-то, а все-таки у кого досуг случится, подходят послушать нашу  стариковскую беседу, спрашивать примутся, свое слово вставят, старое  к новому прикладывать станут, спор затеют.    

Разговаривали,  понятно, про разное, житейское, а без того не проходило, чтоб  который-нибудь из нас, стариков, не помянул о деле, каким весь свой век  занимался.    

Один  такой разговор мне больше запомнился. Алексейч его начал. В какой-то  летний праздник было. Наша улица хоть не из самых людных, а молодого  народа вечером по ней много бродит. Одних студентов сколько из города  приезжает. Раньше-то наперечет знали, кто из заводских в городе учится,  а теперь разве сочтешь, коли чуть не из каждой семьи, уезжают  в институты да техникумы. Очередные отпуски тоже к летним месяцам  подгоняются. Ну, отпускники, которые не уехали по дальним местам,  а проводят время на рыбалке, охоте либо просто в лесу и на  покосах, тоже непрочь похвалиться, что ближний загар не хуже дальнего.  К Евграфу Васильичу подошла за ключом невестка, внукова-то жена. Она  у него врач и вместе со своими двумя ребятишками живет летом  в лагере (пионерском – прим. ск.), который на бывшей владельческой  заимке. С Менуховои еще три женщины. Из лагеря же, видно, потому на одной  машине приехали. Лагерь-то ведь оздоровительный. Ребят там много из всех  заводских школ. Ну, и врачей да воспитательниц не мало требуется.    

Не помню  уж, по какому случаю Алексеич стал рассказывать про свои камешки:    

– По  нынешним, дескать, временам научились чуть не все дорогие камни из подходящих составов  плавить. Александрит только не одолели, да изумруд упирается. Делают его, да  пока плоховато, а остальные камешки хорошо идут. Кто в этом деле не  крепко разбирается, тому, пожалуй, и не отличить плавленый от настоящего.  Горщики, разумеется, не ошибутся, а гранильщики и подавно. Одна из  женщин и спрашивает:    

– А в чем,  скажите, разница? Как отличить плавленый камень от настоящего?    

Алексеич  позамялся, потом говорит:    

– На  глаз хорошо вижу, а растолковать не могу. При нашей работе это явственно  видно. С плавленым камнем тебе думать не о чем, потому камешки один  в один. Твое дело – соблюдать размер – и все.  А самородный камешек, который из горы добыт, он смекалки требует. Подумать  надо, с которой стороны и как его показать. Зато и утеха есть,  коли угадаешь огранить, как тому камешку подходит. Глядишь на такой –  и сердце радуется!    

Туг  парень один врезался. Не знаю его фамилии. Знаю только, что с турбинного.  Задористый такой. В передовиках его на заводе считают. Портрет его как-то  в нашей газете видел. Так вот он и говорит:    

– Если  самородный только тем отличается, что с ним возни больше, так это пустое  дело.    

– Нет,  не пустое! – говорит Алексеич и показывает на Менухову. – Вот  у Варвары Петровны брошечка с самородными камнями. Ты, небось, эту  брошечку приметил. А у них вон, – указал он на другую женщину, –  кулончик будто и богаче, а видимости той не имеет, потому – из  плавленых.    

– Верно,  дед, – не скрывая своего удивления, подтвердил парень, – на брошку  поглядел, а кулона вовсе не заметил.    

– Вот  то-то и есть. А цвет, состав и крепость у камней одна. На  любых приборах проверяй, какие хочешь пробы бери, разницы не найдешь, а живого  огонька, какой в самородном камне есть, все-таки не увидишь.    

– Значит,  чего-то не нашли, – говорит парень и с уверенностью  добавляет: – Изучат полностью и доведут. Не беспокойся, дед.    

– В том  спору нет, что доведут, – говорит Алексеич. – Сам вижу, что дело  вперед идет. Камни самой высокой марки выходят. О другом говорю: когда  плавленый камешек, как самородный, свою особину иметь будет?    

– По  моим приметам, скоро, – неожиданно вмешался Евграф Васильич.    

Алексеич,  как он любил с Евграфом на словах сцепиться, сейчас ухватился за это:    

– Что  зря болтать-то! Какие у тебя могут быть приметы, когда ты близко  к нашему делу не подходил? Что ты в нем знаешь?!    

Разговор  у Алексеича резкий, крикливый. Кто близко к завалинке был,  слышит – старики заспорили. Подходить стали. Любопытно им. И те  женщины, которые за ключом пришли, тут же стоят. Алексеича это, видно, еще  больше раззадорило, он уж вовсе кричать стал:    

– Ну-ка,  скажи свои приметы! Что навыдумывал?!    

– И скажу,  только с уговором, чтоб не перебивать. Потом твой разговор будет.    

– Как  на собраниях?    

– Так-то,  по-моему, лучше, чем перекоряться да кричать.    

– Ну-ну,  балакай, коли ты такой умный! Пусть послушают, что выходит, когда берутся судить  о том, чего не знают.    

– Ты  не подковыривай до времени, а слушай. После уж душу отведешь.    

– Ладно,  ладно. Говорю, балакай. До конца слова не выроню.    

Тут  Евграф Васильич и стал рассказывать:    

– К гранильному  делу мне касаться не приходилось. Это он правду говорит. Зато я знаю мастеров  своих годов. А мастер, как известно, всему делу голова. Недаром сказано:  «Дело мастера боится». Вот об этих мастерах я хочу сказать. Сегодня вы  наглядно видели, какие они, эти старые мастера. Когда товарищ с турбинного  попросил объяснить разницу между самородным и плавленым камнем. Так что  ему мастер сказал? Самородный, дескать, сердце радует, живой огонек в нем,  особина. Разве можно это понять без показа? Как живой огонек образуется,  в чем особина – все это ему не сказать. А показал на деле,  и человеку ясно стало, что разница есть, что мастер хорошо это понимает,  только на словах объяснить не может.    

Это  я не в укор Алексеичу. Другие мастера наших годов такие же были.  Сошлюсь на себя. Я считаюсь пограмотнее Алексеича, побольше учился да  побродить по многим местам привелось, а спросите меня по моему делу, тоже  показать покажу, а объяснить, почему и как, не сумею. А сам  я учился токарному делу вовсе у неграмотного мастера. Теперь об этом  скажешь, так не все верят. А было. Покойный Петр Михайлыч Шевелев тонко  свое дело знал, а ни читать, ни писать не умел. Скажут ему размеры, он их  запомнит, больше не спросит и сделает вещь без ошибки. Ну, а на словах  станет объяснять, ничего не поймешь. Он вдобавок заикался, так и вовсе  неразбериха выходила. И все-таки показом он не одного меня выучил.    

И  в доменном, и в медеплавильном деле, да и в остальных  заводских производствах то же самое было. У мастеров был наметанный глаз  и большой навык, а грамота слабая. Учиться у них – как  у немых. И то мешало, что старые мастера боялись за свое положение.  Они и не торопились передавать молодым свои навыки. А если имелся  производственный секрет, так мастер старался передать его только кому-нибудь из  своих близких либо вовсе никому не показывал до последних дней своей жизни.    

Конечно,  кроме таких мастеров-практиков, были и люди с инженерским  образованием, но они мало что значили. В лучшем случае на целый заводский  округ таких было два-три человека, да и те на должностях управляющих либо  управителей. Что они могли сделать, когда по цехам-то пробегали не каждый день.    

В горном  деле раньше, а у нас, металлургов, много позднее появились техники,  с образованием. Учились они примерно столько же, как нынешние  ремесленники. Сперва двухклассную школу кончали, потом в техническом  училище три года. Только по-старому это уж высоким образованием считалось,  и этим, окончившим курс, давалось зданье – ученый мастер; а кто  похуже учился, тех называли ученый подмастерье. Попадали в это училище,  конечно, только дети тех служащих, которые были угодны заводскому начальству.    

Насмотрелся  я на этих ученых мастеров да подмастерьев! Смех и горе. Придет этакий  парнишечка годов шестнадцати-семнадцати вроде начальства в цех, а там  старый мастер не первый десяток всем правит. Дело свое знает до тонкости,  только дальше не видит и не о всем рассказать другому может.  А этот новенький-то кой-чему из книжек поучился, а по делу ровным  счетом ничего не знает. В училище, понятно, были мастерские, да много ли  от них за три года между учебой получишь? По месяцам разнести, так на каждое  дело двух-трех дней не наберется. И станки разные. В мастерской  поновее, а тут такая старина, что новый-то не знает, с какой стороны  к ней приступиться.    

Вот  и попробуй от таких двух мастеров чего-нибудь путного добиться! Если  и выйдет тут сплавленный камень, так не лучше плитняка, который на щебенку  идет. Стукни его по ребру, он и развалится по слоям. Так и было.  Кроме свары да подвохов, ничего не выходило.    

– У нас  этак же было, как стали художников посылать. Рисовать умеют хорошо,  а толку в камнях не знают, – поспешил откликнуться Алексеич.    

– Не  перебивай, а то спутаешь меня на главном. Уговорились, поди-ко! –  отмахнулся Евграф Васильич. – При советской власти по-иному пошло. Сами  рабочие в голове производства встали, но и от науки не отвернулись.  Тех, кто знал дело по-книжному, ближе к производству подвинули,  а сами за книжки взялись, через рабфаки и другие школы  к большому образованию потянулись. Тут уж было из чего сплавить камень,  который любую пробу выдержать мог. Теперь это еще дальше пошло. Да вот лучше  я вам случай расскажу.    

Годов  близко двадцати с той поры прошло. Работал тогда в городе. Поручили  мне набор людей для большого строительства. Приходят раз пятеро слесарей, все  из Харькова. Из разговора выяснилось, что ехали они Сибирь посмотреть да по  случаю Первого мая в нашем городе остановились. Отпраздновали так, что  денег на дорогу, дальше ехать, не осталось. Ну, и пришли ко мне. Посмотрел  их документы. Вижу, народ подходящий, и зачислил их всех пятерых. Потом  справлялся, конечно, как работают. О всех хороший отзыв получил,  а одного на отличку похвалили, по всем статьям. Потом этого парня  с книжками встретил. «Учусь, говорит, без отрыва от производства!» Годов  через пяток он уж в институте учился. «Решил, говорит, по-настоящему  поучиться, потом опять на то же место». Ну, а не так давно прочитал  в газете, что такой-то удостоен Сталинской премии первой степени за  сконструированную и смонтированную под его руководством машину. Машина,  говорят, такая, что в день дает больше, чем наш старый завод за месяцы,  а управлять этой машиной можно в белых перчатках: ни пыли, ни копоти  в цехе. Мне не случалось видеть эту машину, а все-таки знаю, что  конструктор здесь не забыл, что мешало в машинах слесарю, что ему помогало.  Одно постарался устранить, другое – еще улучшить, и получилась та  особина, какой до этого не было.    

А разве  мало у нас таких людей? Чтоб не ходить далеко, сошлюсь вот на них, которые  тут стоят да сидят. Не угадаешь, кто из них у печи стоит, у станка,  кто – за чертежной доской либо в лаборатории. А раньше-то  я бы инженера от слесаря и в бане отличил. Раздельно было. Одни  вверху, другие внизу. При случае переговаривались, конечно, а теперь вот  сливаться стали. Из этого и растет новый, советский мастер. У него  либо долголетние рабочие навыки хорошо освещены наукой, либо книжные знания  прочно закреплены рабочей практикой. Этот новый мастер и дает в любом  деле живой огонек, какой чаще и чаще видишь на изделиях с нашей  советской маркой.    

Сказав  это, Евграф Васильич подтолкнул локтем Алексеича:    

– Твой  разговор!    

Тот  сначала отшутился:    

– О чем  говорить? Ты же у нас старшой, в серединке сидишь! Разве можно такому  прекословить? – Помолчав немного, проговорил: – Кабы тебя, Евграф  Васильич, в свое время другой гранью повернуть! Хороший бы фонарь на  темной дороге был! Все как есть ты правильно сказал.    

– А я чуть  было про тебя худое не подумал, – сказал парень с турбинного,  обращаясь к Алексеичу.    

– Торопиться  с этим никогда не надо, – наставительно проговорил Евграф  Васильич. – Мало ли что с первого взгляду покажется. У старика  одно пятно – малая грамота. В этом молодых укорять надо,  а стариков нельзя. Время другое было. А что перекоряемся мы  с ним, так это одна видимость. Вроде стариковской игры.    

Женщина  с кулоном из плавленых камней пожала всем нам руки. За ней потянулись  другие, кто с шуткой, кто с вопросом, и беседа пошла мелкими  ручейками.[46]    

 Демидовские кафтаны    

     

От нашей  заводской грани на полдень озеро есть. Иткуль называется. Слыхали, поди?    

Кому на  той стороне на рудниках да приисках мытариться доводилось, тот, небось, не раз  на том озере бывал. Близко тут, и рыбешки на том озере полным-полно.  Который и вовсе не рыболов, а праздничным делом, глядишь, бежит на  Иткуль: хоть разок в неделю, – думает, – ушки похлебаю. На  приисках-то ведь еда известная. Скучают люди по доброму приварку.    

Ну, кому  золотая жужелка нечаянно в карман залетела, тому тоже на Иткуль дорога.  Это озеро, вишь, не в нашей заводской даче, у здешнего начальства тут  уж сила не берет. И деревнешечки при озере есть. Башкирские деревнешечки  бедные, а все ж таки того-другого достать можно, ежели у кого гулянка  случится. Вина там, мяска и протча, про рыбу не говоря. Одно плохо – стряпать  по русскому обычаю не привычны. Ну, да это старателю полбеды. Ему бы хлебнуть  было. Зато место тут для гулянки – лучше не надо.    

В  нашей-то заводской даче свои озерки есть, да что в них! Стоялая вода  в низменном месте, берега резуном затянуло, – не подойдешь.  А Иткуль-озеро на высоком местичке пришлось. Берега – песок да  камень, сухим-сухохоньки, а кругом сосна жаровая. Как свечки поставлены.  Глядеть любо. Вода как стеклышко – все камни на дне сосчитай. Только  скрасна маленько. Как вот ровно мясо в ней полоскали. Дно, вишь, песок-мясника,  к нему этак отливает. Оттого будто озеро Иткулем и прозывается.  По-башкирскому говядину зовут ит, а куль – по-ихнему озеро, вот  и вышло мясно озеро – Иткуль.    

Другие  опять говорят, будто первый, кто людей на, это озеро привел, похвалялся:    

– Вон  сколь тут живности, в воде-то. Все озеро мясом набито.    

А еще  про это посказулька сложена. Наши старики смазывали. Они, вишь, ране-то, как чугунки  не было, медь, железо на Чусовую-реку возили и тамошние дела до тонкости  знали. И про это наслышались.    

Причинку  тут на Демидовых кладут. Не на тагильских, а на тех, кои Шайтанский завод  на Касли строили. Этого же колена Демидовы, только хозяйство у них разное.  В этом и загвоздка.    

Вишь как  вышло. Царь отдал Демидову в здешних местах казенный завод и земли  отвел – строй, дескать, сколько сможешь. Демидов и послал в наши  места сына Акинтия. Акинтий и начал тут поворачивать – заводы  строить: Шуралу, там, Быньги, оба Тагила и протча. Старик Демидов  и сам в наши края перебрался, только он, сказывают, больше по  заводскому действию старался, а этот Акинтий все строил да строил.  Десятка, поди, два заводов-то настроил. К нашим Сысертским заводам из  Акинтьевых ближе всех Ревда подоткнулась. Вот из-за этой самой Ревды, как она  еще строилась, узелок и завязался.    

Разбогател  Акинтий Демидов – дальше некуда. Руда, вишь, тут добрая, лес под боком, за  работу платил – только бы не умер человек. Как не разбогатеть.  А у старика Демидова, кроме Акинтия, были и другие сыновья. Тоже  заводчики, только не по здешним местам. У одного из этих сыновей –  Никитой же его, как и старика, звали – Брынский завод был. Ну,  и другие какие-то. Тоже сильно богатый был, только где же против Акинтия!  Вот этот брынский заводчик Никита и удумал, податься в наши места.    

– Братско,  дескать, дело, – отведет мне Акинтий местичко.    

А сам уж  давно облюбовал, где теперь Ревда-завод стоит. Тут на Волчихе да и по  другим горам и руду обыскал. Ну, только Акинтий сразу братцу любезному  оглобли заворотил.    

– У моего-то, –  говорит, – кармана братьев нету. Сам на том месте завод строить буду.    

Никите  неохота попуститься.    

– Еще, –  говорит, – покойный родитель мне про то место говаривал. Обещал, можно  сказать.    

Акинтий,  знай, посмеивается.    

– На  мертвого-то что хошь скажи. А только родитель-покойничек не дурак был,  чтоб эдакое место, с которого весь сплав по реке зачинается, из своих рук  выпустить.    

Ну,  тогда Никита видит – не идет дело, суд завел с Акинтием из-за  рудников. Дескать, я обыскал, а он собирается завод строить. Да где  же с Акинтием тягаться, коли цари с ним за ручку! Только  и высудил Никита, что ему разрешили теми рудниками пользоваться, если  где-нибудь близко завод поставит. А где его поставишь, коли земля кругом  обрезана.    

Тут,  слышь-ко, еще такая штука вышла. С левого-то берега к Чусовой-реке  строгановские земли подошли. Строгановы раньше железными заводами не от силы  занимались, а тут и им приспичило, – на акинтьевы богатства  глядючи. Как раз недалеко от тех мест Билимбай-завод строили. С Акинтием  тоже суд завели, – дескать, Ревда-то на строгановской земле приходится.  Ну, Никита видит, – при таком деле у Строгановых ему земли ни за что  не добыть. Стал искаться на правом берегу Чусовой. А там, слышь-ко,  в диком месте, в Шайтан-логу, деревнешечка башкирская стояла,  и она как-то еще никому из заводчиков не отдана была.    

Вот  Никита и подсыпался к этим башкирам, давай их улещать.    

– Отдайте,  дескать, мне это место. Я тут завод поставлю, а вас своим коштом  перевезу, куда выберете. Избы новые поставлю, денег дам на обзаведенье,  старикам на каждый год по красному кафтану… К праздникам мясо у вас  будет: ешь – не хочу. А то какие вы жители. Мясо-то у вас когда  бывает?    

Деревнешечка,  и верно, шибко бедная была. Пряменько сказать, на одной кобыле по три семьи  ездило. Только тем и питались, что в речках добудут. Все рыба да  рыба. Ну, их и потянуло на мяско. Старикам тоже охота в красных  кафтанах погулять. Так и сладились и бумаги припечатали.    

Стал на  том месте, в Шайтан-логу, Демидов строить завод, а башкир перевез на  дальнее озеро, чуть не за сто верст от старого жилья. Не всех, конечно,  перевез.    

Помоложе-то  у себя оставил, на рудниках работу им дал. Молодому, известно, на людях охота  пожить.    

Сперва  все как по маслу катилось. Рыбой на новом месте башкиры довольнехоньки,  к праздникам им от Демидова мяса привозят: конины, баранины. Кафтаны тоже  каждый год выдают. Все, как выряжено.    

Видишь,  завод-от строил не сам Никита, а его сын Василий. Оттого будто Шайтанку  и зовут еще Васильевским. Этот Василий тогда, слышь-ко, молодой был,  злостью да хитростью еще не настоялся. Он и выполнял все по уговору. Ну,  и то сказать, велико ли дело для Демидовых сколько-то возов конины да  баранины отправить.    

Только  вот приехал на завод сам Никита. А у него, сказывают, в ту пору  жена сбежала, денег много утащила, а больше того долгов оставила, –  заплати, муженек любезный, а жить с тобой я не согласна. Ну,  Никита и лютовал по этому случаю и подковыривался ко всякому месту.  Увидел, что башкирам мясо направляют, зверем на сына накинулся:    

– Ты  что это? По материной дорожке, знать, собираешься? Мастерица была моты мотать,  добро разбрасывать!    

Сын  говорит:    

– Что  ты, батюшка, из-за пустяков себя расстраиваешь. Я ведь негодных лошадей  режу. Чем на падинник везти, так мы им в гостинцы. Много если двух-трех  баранов подкину.    

Старик  не унимается:    

– Тому  барана, другому барана, сам с чем останешься?    

Тогда  Василий напомнил, – дескать, уговор, такой был.    

– На  всякий уговор, – кричит, – ум иметь надо, а у тебя башка  песком набита!    

Потом  позвал своего подручного, да и сказал ему, как надо сделать.    

Подручный,  конечно, рад стараться. Таких-то ведь хлебом не корми, только бы людям какую ни  на есть издевку подстроить.    

– Слушаю, –  говорит, – Никита Никитич. Будьте без сумленья, в лучшем виде устроим.  Угостим так, что внукам закажут, как на демидовски гостинца рот разевать.    

Вот  ладно. Снарядился этот демидовский подручные с возами в дорогу.  Человек пяток объездных с собой прихватил, с ружьями. Дорога-де не  ближняя. Мало ли что может случиться.    

Приезжают  туда, а башкиры их уж ждут. Обрадовались старики:    

– Ай,  хорош Демид. Якши-бай, спасиба ему! Спасиба!    

Велят  котлы под мясо готовить. Только раскрывают рогожи, а там свинина. Цельными  тушами свиньи лежат и пятачки свои уставили.    

Старики,  конечно, в сторону:    

– Ай-яй.  Дунгыз-ите наш закон, ашать не велит. Ошибку Демид давал. Ай-яй-яй!    

Ну,  а какая ошибка, коли назгал сделано. Подручный, знай, покрикивает:    

– Привезено –  ешь. Какой разговор об этом. Мясо хорошее. Если такого не примете, давайте  бумагу хозяину с отказом на предбудущее время.    

Тут  руднишные башкиры случились. На побывку, видно, к своим пришли. Эти  руднишные около русских-то уж околтались. Руднишному где разбирать, какой кусок  в хлебове попался – свинина ли, конина ли, лишь бы червей поменьше.  Ну, видят – тут подстроено. Ввязались в это дело. Шире-дале,  к драке ближе. Подручный демидовский ружьями пригрожать стал, а те не  отстают. На них глядя, и другие осмелели, за колья да топоры взялись,  телеги окружили. Подручный видит – дело плохо, велел поворачивать  с возами. Башкиры еще покричали, все-таки выпустили. А подручный  отъехал маленько и велел свинину на куски рубить да в озеро кидать.  Башкиры видят, назло воду поганят, тулаем за ними кинулись, а подручный демидовский  стрелять велел. Ранили которых. Только все-таки башкиры одну телегу захватили  и людей сколько-то. Давай их бить. С концом, конечно, потому  расстервенился народ. А подручный успел угнать.    

Ну,  дальше, известно, суд да кнут.    

Приехало  к башкирам начальство и давай в первую голову руднишных искать,  только их нигде не оказалось, и семейные от них отперлись.    

– Вовсе, –  говорят, – нездешние были. Проходящий народ.    

Тогда  стариков увезли, которые от Демидова кафтаны получали. Этих стариков  и судили как за бунт и присудили – у озера, на том самом  месте, где драка была, кнутьями бить. Били, конечно, нещадно, спина  в кровь, и мясо клочьями. А тот, сукин сын, который драку  подстроил, тут же перед всем народом похваляется:    

– Помнить-де  меня будут. Не хотели в демидовских красных кафтанах гулять, походите  в моих! По росту, небось, пришлись. Только носить сладко ли?    

Тут ему  из народу и погрозились:    

– Погоди,  собака! Сошьем и тебе кафтан по росту! Без единого шва будет!    

Так  и вышло. Вскорости тот демидовский подручник потерялся. Искали-искали,  найти не могли. Потом Демидову записку подбросили. Русскими буквами писано.    

Оказался-де  на иткульском Шайтан-камне какой-то человек в красном кафтане, ни  с кем не разговаривает, а по всему видать – из ваших.    

Послал  Демидов поглядеть, – что за штука?    

На  озере-то камень тычком из воды высунулся. Большой камень, далеко его видно. Вот  на этом Шайтан-камне и оказался какой-то человек. Стоит ровно живой, руки  растопырил. Одежа на нем красным отливает. Подъехали демидовские доглядчики  к камню, глядят, а это мертвый подручный-то. У него вся кожа от  шеи до коленок содрана да ему же к шее и привязана.    

С той  поры вот будто озеро Иткулем и прозывается.    

Пострадала,  конечно, деревнешечка. Иных в тюрьме сгноили, кого забили, кто  в Нерчинск на вечну каторгу ушел. Ну, а оставшийся народ вовсе  изверился в Демидове и во всех заводчиках. Только о том  и думали, как бы чем заводам насолить.    

Когда  Пугачев подымался, так эти иткульские из первых к нему приклонились. Даром  что деревня махонькая, в глухом месте стоит – живо дознались!    

Наш-от барин  в ту пору, говорят, только то и наказывал:    

– Берегись  иткульских! За иткульскими гляди! Самый это отчаянный народ и заводам первые  ненавистники.    

А когда  опять ворчать примется:    

– Тоже,  видно, и в Демидовых дураки водятсят гляди-ко, до чего народишко расстервенили.  Не подойдешь к нему. А из-за чего? Корысть-то какая? Палых лошадей  жалко стало. Смекалка тожа! Стыд в люди сказать.    

Сам-то  барин куда хитрее был. Этот, небось, за палую лошадь вязаться бы не стал.  По-другому с народом обходиться умел. Не углядишь, с которой стороны  подъедет. Прямо, сказать, петля.    

Из  купцов вышел. К мошенству, стало быть, с малых лет навык.    

Вот  этому барину, видно, и казалось дивом, что Демидовы не смогли маленькую  башкирскую деревнешечку круг пальца обвести.    

Из-за  этих барских разговоров, сказывают, потом большая рассорка с ревдинским  начальством случилась. Не раз оно наших водой прижимало. Это когда караван  спустить по Чусовой приходилось. Только это уж другой разговор пошел,  а иткульцы, точно, самые заядлые супротивники заводским барам в те  годы были.    

Как уж  пугачево дело по другим местам вовсе на-нет сошло, в этой деревнешечке его  не забыли. Нет-нет оттуда и выбежит человек пяток-десяток, на лошадках,  конечно. А дорога у них хоть и в разные стороны случалась,  а всегда на одно выходила: какого-нибудь заводского барина за горло взять.    

За это  и звали их барскими подорожниками, потому – простой народ и даже  торгашей не задевали, а барам да большому заводскому начальству сильно  оберегаться приходилось.    

На  дороге поймают – не пощадят, случалось, и по домам тревожили.[47]    

 Про главного вора    

     

     

     Сказ дегтярского  горняка    

     

Как мне  здешние места не знать! В этой самой деревне Кунгурке родился, около нее  всю жизнь по рудникам да приискам кайлой долбил да лопаткой ширкал. Все, можно  сказать, тропки отоптал, всякий ложок обыскал, каждую горушечку обстукал, –  не пахнет ли где золотишком, не звенит ли серебро, не брянчат ли хоть медяшки.  Найти немного нашел, а людей-таки повидал, кого – с головы,  кого – с пяток.    

И про  старину слыхал. Много старики сказывали, да память у меня на эти штуки  тупая. Все забыл, сколь ни занятно казалось. Про одного вот только старинного  немца в голове засело. Это помню. Недаром его прозвали «главный вор».  Главный и есть! Про такого не забудешь.    

Немецких  воров тоже и живых немало видать случалось. Одного такого фон-барона  с поличным ловить доводилось. Бревером звали, а прозвище ему было  Усатик.    

Старались  мы тогда артелкой недалеко от горного щита (деревня Горный Щит. – пр.  ск.), а этот фон-барон Усатик держал прииск рядом, на казенной земле.  И что ты думаешь? Стал он у нас песок воровать. Зароются, значит,  в нашу сторону и таскают из нашего пласта. Ну, поймали мы этого  Усатика на таком деле, а он, прусачье мясо, хоть бы что.    

– Фуй,  какой, – говорит, – малый слеф! Бутилка фотки такой слеф не стоит.    

Этим  пустяком и отъехал. Другой раз поймали, опять отговорку нашел. Рабочие,  дескать, прошиблись маленько. Да еще жалуется:    

– Русски  рабочий очень плех слюшит. Говориль ему – пери зюд-вест, фсегда пери  зюд-вест, а он перет ост. Штраф такая работа надо!    

И хоть  бы покраснел. А сам важной такой. Усы по четверти, брюхо на аршин вперед,  одежа, как полагается по барскому званью. Кабы не поймали с поличным, ввек  бы никто не подумал, что такой барин придумал эку пакость – песок  воровать. А горнощитские старатели, которые на немцевом прииске  колотились, в одно слово сказывали – только о том  и наказывал:    

– Ост  пери! Фсегда ост пери! Там песок ошень лютший.    

Да ведь  еще что придумал? Как сорвала с него наша артелка четвертной билет за  воровство, так он хотел эти деньги со своих рабочих выморщить: вы, дескать,  виноваты. Ну, те не дались, понятно. Объявили – в суд пойдем, коли  такая прижимка случится.    

Тоже  в здешних местах немцев видал. В те годы Дегтярского рудника  и в помине не было. Один Крылатовский гремел. На три чаши там работу  вели. По-старому это немало считалось. Ну, старатели тоже кругом копошились.  Поводок к нашей Дегтярке обозначаться стал. То один, то другой, глядишь,  найдется занятный камешок. Разведывать помаленьку стали. Немец и объявился.  Он хоть был толстоносый, а нюх на эти дела у него не хуже самой  чутьистой собаки. Он на такую штуку, чтоб к чужому подобраться, оказался  вовсе легкий. Вроде пушинки прильнет – и не заметишь. А доверься  ему, так не то что кошелек с добычей – ложку из-за голенища стянет.  Не побрезгует!    

Сысертские  владельцы большой приверженности к немцам не имели, а немцы все-таки  подобрались как-то, – мы, дескать, тут шахту бить станем. Ну, сговорились,  заложили шахту. Берлином ее прозвали для важности. Знай, дескать, наших!  А сами-то вовсе были мелкодушные ворюги. Пустяк какой, – и тот  прикарманят и штрафами народ донимают невмочь. Недаром рабочих больше из  башкир нанимали. Наши, известно, хоть маленько за себя постоять могли,  а башкирам при старом-то положении вовсе туго приходилось. Немцы этим  и пользовались. Потому у этой шахты в поселке больше башкиры да  чуваши живут.    

Эту  шахту, конечно, теперь по-другому зовут. Вскорости после революции ей новое имя  дали. При моих глазах было. Как сейчас помню. Собрались это перед началом  работы. Ну, тут и говорят, какое бы новое имя придумать, чтоб немецкий  этот Берлин без остатка покрыло. Тут и вышел на круг башкирец один –  дедушко Ирхуша Телекаев. В недавних годах он помер, а тогда еще  в силах был. Ну, все-таки старенький и видел плоховато, а руками  дюжий. Все, понятно, удивились, как он к разговору вышел, подбадривают:    

– Говори,  дедушко Ирхуша! Сказывай, что придумал.    

Старик  и отвечает:    

– Знаю  такое слово. Оно все перекрыть может.    

– Какое? –  спрашивают.    

– Большевик, –  говорит, – такое слово будет.    

Все,  конечно, захлопали в ладоши.    

– Правильно  сказал, дедушко Ирхуша!    

С той  поры эту шахту и стали так звать. На прежнюю она, понятно, нисколько не  походит. По-новому все устроено. Ну, да ладно. Не про это разговор. Про другого  немца в голове держу.    

Этот был  на особу стать. Такой ворина, что другого, может, по всем землям не сыскать. Он  все здешние заводы у казны украл и целую гору заглотил. И не  подавился. Вот какой брюхан!    

Так,  сказывают, дело вышло. По нашим местам только и было заводчиков, что казна  да Демидовы. Демидовы из кузнецов вышли. В заводском деле они понятие  имели. Немцев им ни к чему, своим народом обходились. А при казенных  заводах в ту пору немцев порядком сидело. Пособлять делу будто их навезли.  Они, значит, и пособляли левой рукой из правого кармана. Может, и не  все на одну колодку были, а все-таки дело у них не шло. От всех  заводов казне убыток. Кому это поглянется? А тут еще Демидовы, как тесто  на хорошей опаре, на глазах у всех подымались-богатели дальше некуда. Вот и пошел  разговор, какую перемену сделать, чтоб казне от заводов тоже прибыль шла.    

У немцев  в ту пору при царице которой-то большая сила была. Как на собачью свадьбу  их сбежалось, и все в чинах. Этот – генерал, другой –  министр, а у третьего должность того выше – при царице вроде мужа  ходит. Ну, и мелких большая стая. Вот и стали эти царицыны немцы поддувать:  «Надо, дескать, из немецкой земли такого умного добыть, чтоб он все дело  о казенных заводах распутал».    

Так  и сделали. Привезли еще какого-то немца. Для начала ему всяких чинов  надавали. Стал он называться обер-гер, над горами голова, а на поверку  вышел несусветный вор, ненасытно брюхо.    

Привели  этого немца к царице, нахваливают его всяко:    

– Этот,  дескать, может всякий убыток в прибыль обернуть.    

Царица  обрадовалась, говорит:    

– Давно  такого нам надо. Осмотри, сделай милость, казенные заводы и дай полное  тому делу решение.    

– Хорошо, –  отвечает, – только надо сперва все до тонкости разобрать, а на это  время потребуется.    

– Об  этом, – говорит царица, – не беспокойся. Жалованье положим  подходящее, прогон генеральский. Поезди погляди своими глазами.    

Приехал  этот немец в здешние места. Поразнюхал дело. А в те годы самый  большой разговор был о горе Благодати. Какой-то, сказывают, охотник принес  камешки с этой горы в наш город и показал горному начальству. Те  видят – железная руда самого высокого сорту, живо нарядили знающих людей  поглядеть на месте. Оказалось, – вся гора из сплошной руды. Понятно, такое  место сразу застолбили и за казну взяли. Вскорости завод тут строить  стали. Вовсе по-хорошему.    

Демидов,  конечно, мимо этого дела не прошел, тоже руки к рудной горе протянул. Да  еще что! На своих приспешников накинулся.    

– Куда  глядели? Почему охотника с рудой до начальства допустили?    

Приспешникам  что делать? Они, сказывают, взяли да и убили того охотника, чтоб напредки  другие не смели мимо Демидова руду проносить. Одним словом, круто заварилось.    

Тут еще  один заводчик выискался, Как услышал про рудную гору, заявку подал:    

– Допустите  в долю! Это место мне давно ведомо. На него и метил, как свой завод  ставил.    

Немец из  этого понял – большой кусок эта гора Благодать. Не стал больше по заводам  трястись, сразу к царице уехал.    

– Так  и так, – говорит, – оглядел я все заводы и вижу –  самое прибыльное эти заводы по рукам раздать. Без хлопот тогда будет.  А мне за такой совет отдать гору Благодать. По крайности, тогда никакого  спору не будет. Ну, и заводы, которые при горе строятся, мне же отдать  причтется, чтоб из-за них беспокойства не случилось. Уж потружусь как-нибудь.    

Остальные  немцы, которые при этом разговоре случились, радуются, похваливают:    

– Ай,  малатец, какой! Ай, малатец! Все сразу понималь.