1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Зигмунд пригласил Отто Ранка, искавшего в его библиотеке нужную ему литературу, остаться на обед с Эйтингоном и Бинсвангером. Им импонировали серьезное лицо Отто, весь его облик ученого. После ужина четверка уединилась в кабинете Зигмунда, где они проговорили до часу ночи. Зигмунд нашел, что Бинсвангер корректен и честен в споре, Бинсвангер говорил откровенно, по–другому он не мог.

– Вы заметили у меня некоторые колебания. Объясню почему. Я считаю вас образцом. Однако я прежде всего привязан к Карлу Юнгу, моему учителю. Моя приверженность психиатрии Юнга, Бургхёльцли и фрейдовскому психоанализу раздирается конфликтом.

– Два направления не конфликтуют, – заметил Зигмунд. – Психоанализ не может помочь пациентам с ранним слабоумием, уходящим от реальности и замкнувшимся в фантазии, в созданном ими иллюзорном мире. Но мы можем намного лучше психиатров помочь страдающим неврозами, с ними можно общаться, и их можно вернуть к реальности.

– Правильно. В самом начале работы с Карлом Юнгом я полагал, что почти каждого пациента следует подвергнуть анализу. Но затем у меня появились сомнения. Я начинаю делать различие между полным анализом и «психотерапевтическим лечением, направляемым психоаналитическими взглядами».

Зигмунд вежливо ответил:

– Будьте моим последователем, насколько можете, а в остальном останемся добрыми друзьями.

2

Они сняли летний домик в Дитфельдхофе, уединенном местечке около Берхтесгадена. Матильда все еще оставалась в Меране и не пожелала присоединиться на лето к семье. Мартин, достигший восемнадцати с половиной лет, блестяще сдал экзамены в гимназии, ко всеобщему удивлению, ведь многие годы он был последним учеником в классе. Зигмунд считал, что это чудо свершила Марта; будучи приглашенной в школу с другими родителями, она встретилась наедине с учителем физкультуры. Мартин был его слабым учеником, ему не давалась гимнастика, более развитые мальчики смеялись над ним. Польщенный ее посещением, учитель дал Мартину специальные уроки и брошюру о физическом развитии. Мартин попросил отца отвести ему отдельную спальню и там каждый вечер занимался гимнастикой. Когда он окреп, то принялся за школьников, дразнивших его, и оттрепал одного за другим. Таким же решительным образом он расправился со школьными дисциплинами. Его уверенность в себе возрастала по мере улучшения оценок в гимназии. В октябре он был принят в университет, и в качестве награды Зигмунд оплатил его поездку по Европе со школьным приятелем.

– Тебе следовало заняться психоанализом, – сказал Зигмунд Марте, – одно посещение учителя, и ты превратила вероятного дурачка в студента!

– Он просто запаздывает в развитии, – ответила смущенно Марта. – Не ты ли говорил своей матери, что в семье Фрейд производят только гениев?

Зигмунд выполнил свое обещание Шандору Ференци: пригласил его провести с ними две недели и снял комнату в ближайшем отеле «Бельвю».

– У него живой характер, – объяснил Зигмунд Марте, – искрящийся, как токайское вино, которое он так любит. Многое в его поведении вызвано витающим в облаках воображением. Его ум способен на творческие взлеты, которые иногда удивляют меня.

Ференци быстро нашел общий язык с семнадцатилетним Оливером и шестнадцатилетним Эрнестом, а также с пятнадцатилетней Софией и Анной, которой было двенадцать с половиной лет. Его приглашали каждый день на обед; он приходил с цветами, конфетами, бутылкой вина или книгами для молодежи. После обеда они отправлялись в горы или же купались в соседнем озерке Ашауер, собирали землянику, грибы, букеты цветов. Ференци, обожавший занятия физкультурой, поднимался даже с Оливером и Эрнестом на гору Хохкёниг, в то время как Зигмунд оставался дома: он правил гранки первого выпуска ежегодника, подготовленного Юнгом. Шандора нельзя было не любить.

– Он, как медвежонок, – заметила тетушка Минна, когда вернулась из Гамбурга, – подпрыгивает на задних лапках и привлекает к себе внимание. Мне он нравится. Была бы рада найти для матери сиделку и побыть с вами.

Ференци был импульсивным, динамичным человеком. Он считал, что беседа по душам – хорошее лекарство. В госпитале Святого Рохуса в Будапеште он отвечал за женскую палату, куда помещали покушавшихся на самоубийство. Он объяснял Зигмунду:

– У женщин, пытавшихся покончить с собой, но неумело из–за отсутствия убежденности в желании умереть, нет никого, с кем они могли бы обсудить свои тревоги и волнения. Что хорошего в жизни, если вам не с кем общаться? Беседа – самое ценное искусство и, конечно, наиболее трудное с творческой точки зрения. В день отъезда из Будапешта я посетил торговку цветами, чтобы послать букет моей подружке Гизеле. У владелицы лавки были неприятности. Я сумел ловко поговорить с ней о ее сложностях, и она смогла высказать то, на что не решалась раньше. В течение часа мы обменивались мнениями, а результат был необычным – наступил катарсис. Когда я покидал лавку, она уже справилась со своей болезненной дилеммой и сказала мне: «Доктор, теперь я знаю, что должна делать, и вы придали мне смелость действовать». Она даже отказалась взять деньги за цветы, что было самым крупным гонораром за сеанс психоанализа.

Зигмунда забавлял Ференци, шагавший вприпрыжку рядом с ним; в тридцать пять лет он оставался во многом ребенком, искавшим любовь и похвалу окружающих. Быть может, благодаря такому простодушию он мог быстрее и с удивительной ясностью выявлять причины болезни. В данный момент его удивляла пациентка, страдавшая фригидностью.

– Она хочет быть мужчиной, а не женщиной. Она не может достигнуть оргазма, потому что напряжена, полна агрессивных настроений по отношению к мужу. Супружество было почти разрушено, когда родители убедили ее обратиться ко мне. Применяя вашу методику, профессор, я сумел подвести ее к осознанию того, что она ставит себя на место матери, которая постоянно «наполнена» отцом, к осознанию ее любви к отцу, к ее фантастическому желанию иметь интимную связь с отцом.

– Смогла ли она принять эти откровения, Шандор?

– Отчасти. Ныне по меньшей мере она знает, в чем ее подсознательное чувство вины. Она начала чувствовать кое–что при половом акте, когда начало ослабляться отторжение ею женственности. Это длинный путь…

После первой недели пребывания Шандора Зигмунд сказал Марте:

– Хотелось бы, чтобы Матильда была здесь. Не кажется тебе, что Шандор понравился бы ей, как всем нам?

Марта склонила набок голову, задумалась.

– Зиги, не становишься ли ты сводней? Ну хорошо, что у тебя хватает честности покраснеть! Ведь он намного старше Матильды?

– На пятнадцать лет. Он самый блестящий ум…

– И ты хотел бы принять этот блестящий ум в семью?

– Так, случайная мысль, дорогая, она появилась после беседы с Матильдой прошлой весной, перед ее отъездом в Меран.

Ференци продолжал обучаться у Зигмунда, пытаясь преодолеть собственный невроз.

– Как получилось, Шандор, что вы не можете справиться с вашей ипохондрией?

– Когда я чувствую себя хорошо, я хозяин положения. Когда чувствую себя неважно, ипохондрия берет верх… и заставляет меня глотать лекарства…

Луга вокруг Берхтесгадена были покрыты густой сочной зеленью; стога сена не нарушали этот колорит; глаз радовали обилие деревьев, уходящие в бесконечность горы, выстроившиеся в череду шести хребтов, их снежные вершины, вонзавшиеся в небо.

Раз в неделю Зигмунд арендовал экипаж и возил Марту в Берхтесгаден, чтобы побыть вдвоем несколько часов на свежем воздухе, побродить по узким улочкам, полюбоваться женщинами в национальных костюмах. Марте особенно нравились лавки Берхтесгадена, в красочно оформленных витринах которых были выставлены сотни предметов. Пекарни были заполнены глазированными тортами, шоколадом, взбитыми сливками. Стены зданий были расписаны сельскими пейзажами, в особенности сценами уборки урожая. На мужчинах были кожаные штаны, высокие гольфы, тирольские шляпы, в руках – посохи, за спиной – рюкзаки. По воскресным дням жители прогуливались с цветами в руках: две розы или пара васильков. Марта и Зигмунд обычно заканчивали прогулку в Курзале, где на открытом воздухе пили пиво, читали местные газеты, а главным образом наблюдали за розовощекими, довольными жизнью горожанами, неторопливо проходившими мимо. Марта заметила:

– Боюсь, что здесь психоаналитику будет трудно заработать себе на жизнь. Здесь не только скот кажется сытым и довольным, но и люди. Можно подумать, что все им дается без труда. Зиги, могут ли быть неврозы здесь, в этом приветливом и красивом уголке?

– Могут. Когда я работал «вторым врачом» в психиатрической клинике Мейнерта, по меньшей мере половину пациентов составляли жители ферм и деревень.

3

Начало лета доставило Зигмунду ряд неприятностей. Цюрихская группа в составе двадцати врачей, встречавшаяся с сентября в рамках Фрейдовской ассоциации, прекратила свои заседания. О причинах не сообщалось; Зигмунд не смог получить сведений по почте. Он решил съездить в Цюрих и выяснить, чем вызвано несвоевременное прекращение.

Приветливо улыбающийся Карл Юнг встретил его на железнодорожной станции. Их ожидала коляска, им предстояло проехать через центр города, дома которого прижимались к сверкающему голубому озеру, а затем добраться до госпиталя Бургхёльцли, расположенного, подобно новому приюту Штейнгоф в Вене, на окраине города. Чета Юнг пригласила Зигмунда остановиться у них.

Фрау Эмма Юнг встретила его у дверей своего дома; здесь они прожили пять лет с момента своего супружества и произвели на свет двух дочерей. Эмма была на седьмом месяце беременности, но держала себя почти с королевской грацией. Гостеприимная по натуре, она была довольна тем, что может отплатить за теплый прием, оказанный ей Фрейдами в Вене. Несмотря на различие в воспитании, Эмма имела много общего с Мартой, говорила на чистом немецком языке и не любила переезды. У Карла Юнга были авантюристические наклонности: ему хотелось познать каждую страну, национальную кухню, образ жизни; Эмма же была консервативна. Подобно Марте, она любила порядок, стремилась, чтобы все было на своем месте, строго соблюдала этикет. На свадебной фотографии, которую Зигмунд увидел в библиотеке Карла, Эмма казалась более крепкой, чем муж, что забавляло Зигмунда, поскольку никто из его знакомых не мог сравниться силой с доктором Юнгом.

После того как Зигмунд распаковал свои вещи, Юнг провел его по территории Бургхёльцли, где учился и работал с 1900 года. Кантональный приют был огромным, с сотнями коек. Госпиталь был связан с Цюрихским университетом, в нем проходили подготовку студенты–медики, но он все же нисколько не походил на психиатрическую клинику профессора Мейнерта в Городской больнице. Пациенты, с которыми имел дело Зигмунд, содержались в больнице столько времени, сколько было нужно, чтобы установить характер заболевания, а затем их либо отправляли домой, если это было возможно, либо помещали в приют. Бургхёльцли принадлежал к стационарам; многие пациенты, которых видел в палатах Зигмунд, находились там годы, это были неизлечимые случаи паранойи или слабоумия. Он сожалел, что не может встретиться с находившимся в отъезде Блейлером. Натренированный глаз Зигмунда подсказывал, что в Бургхёльцли прекрасный управляющий.

– Блейлер должен быть замечательным администратором, – заметил Зигмунд. – Это редкий дар, которого я лишен, но которым всегда восхищался.

– Да, он такой, – ответил Юнг немного уныло. – Мы не любим друг друга, но следует отдать ему должное. Нынешний обход почти прощальный для меня. Как только родится ребенок, и Эмма поправится, мы переедем в Кюснах, в дом, который строится около озера. Я должен оставить Бургхёльцли и работу ассистента у Блейлера. Это значит, что прекращу также преподавание в Цюрихском университете. Я выполняю небольшую самостоятельную работу в здешней лаборатории, но на деле она лишь видимость, чтобы показать, что я не порвал полностью с госпиталем. Здесь либо вы подчиняетесь и идете проторенной дорогой, либо вас считают еретиком. Любая ересь непопулярна в Швейцарии. Я окажусь на какое–то время в изоляции, как было с вами в Вене. Но я пойду собственным путем в моих исследованиях и публикациях, чтобы содержать семью. В воскресенье мы съездим в Кюснах на Цюрихском озере. Я хотел бы показать вам дом.

В голосе Карла Юнга была нотка и радости, и горечи. Из писем Юнга Зигмунд почувствовал, что его охватила неприязнь к своему начальнику. Возможно, потому, что Блейлер был влиятельной фигурой и его присутствие блокировало доступ Юнга к посту директора. Однако Зигмунд подозревал, что истинные причины желания Юнга порвать отношения с госпиталем иные, – без психоанализа они не выйдут на поверхность. Во всяком случае, нескромно задавать вопросы. Швейцарцы могут, подобно венцам, ссориться между собой, но они убежденные шовинисты и не допустят, чтобы их разногласия выходили за национальные рамки.

В этот вечер на ужин пришли Людвиг Бинсвангер и родственник Юнга Франц Риклин. Собравшаяся четверка обсудила полезность психоанализа при некоторых серьезных умственных расстройствах. Зигмунд осторожно поинтересовался, почему самораспустилась Цюрихская фрейдовская ассоциация. Однако никто не захотел дать объяснения.

Несмотря на занятость Юнга в госпитале, он и Зигмунд умудрялись обсуждать по восемь часов в день накопленную информацию, вопросы распространения психоаналитического мышления на религию, антропологию, политэкономию, литературу, говорили о том, как лучше раскрыть тайны человеческих инстинктов, что следует отбросить, изменить, подавить, чтобы жить мирно в обществе. Они также обсуждали в спокойном тоне зазвучавшие со швейцарской кафедры и в прессе выпады против фрейдистского психоанализа и роспуск Швейцарской фрейдовской ассоциации. Не было ли ошибкой назвать группу Фрейдовской ассоциацией? Это помогло оппонентам четко определить цель нападения. В итоге началось бегство из группы. Юнг верил, что в недалеком будущем ядро группы будет преобразовано в Цюрихское психоаналитическое общество.

Зигмунд решил, что настал момент выяснить у Юнга его позицию по отношению к сексуальной этиологии невроза и то, как далеко он намерен отклониться от основных положений, выдвинутых им, Зигмундом. Юнг заверил его, что он преодолел прежние колебания…

Весь внимание, Зигмунд взглянул на Юнга.

– …А Блейлер нет! – сказал тот.

Однако Карл Юнг не хотел, чтобы его ставили перед выбором: цюрихская психиатрия или венский психоанализ. Он уже в достаточной мере изолировал себя, покидая Бургхёльцли, университет и сам город. Зигмунд размышлял: возможно, Карл Юнг склонялся к сексуальной этиологии в данный момент, чтобы сблизиться с ним и не оказаться на пустом месте? Быть может, Юнг не уверен, даже сомневается в своем будущем? Последуют ли за ним в Кюснах его пациенты? Не будет ли ему не хватать Бургхёльцли?

Как бы читая мысли Зигмунда, Юнг сказал:

– Я буду сам себе хозяин, но у меня не так уж много пациентов. Когда покину город, то не уверен, смогу ли я работать как ученый, читать и достраивать новый дом или же продолжить свою практику. – В его светлокарих глазах мелькнуло ироническое выражение. – Вы могли бы сказать, что я блуждаю во мгле.

В начале октября в пятницу в Вену приехал Ойген Блейлер с женой Хедвигой. Они пришли к Фрейдам на обед. Как и в Зальцбурге, Зигмунд был поражен, насколько привлекательно выглядел Блейлер с его легким налетом неприступности. Зигмунд даже немного страшился его авторитета, его высокого, неуязвимого положения в академической науке. Это было то самое чувство уважения, которое он питал к профессорам Брюкке и Мейнерту. Когда он намекнул о подобном Блейлеру, директор был удивлен.

– Я представляюсь вам важным? Ради бога, почему? Вы – первооткрыватель; я же не совершил ничего подобного.

Зигмунд пробормотал что–то банальное, но Блейлер настаивал на своем; у него явно были более серьезные намерения, чем просто лестное высказывание.

– Вашу работу сравнивают с работами Дарвина, Коперника, Земмельвейса. Я полагаю, что для психологии ваши открытия столь же фундаментальны независимо от того, оцениваются ли достижения в психологии так же высоко, как в других науках.

Зигмунд был поражен услышанным.

Марта прослышала, что профессор и фрау профессорша Блейлер строго привержены порядку, и поэтому на время обеда выдворила детей на кухню. Тетушка Минна попросила разрешения удалиться к молодежи, сказав, что она не пара для фрау профессорши, которая, как говорят, высоко ставит себя.

Когда жаркое из телятины было съедено и горничная подала десерт, Блейлер наклонил свою красивую голову в сторону и, посмотрев на Зигмунда, сказал:

– Профессор Фрейд, должен признаться, что я замышлял нечто серьезное для нашей встречи, понимая, что она будет очень приятной для закрепления нашего знакомства. Я полагаю, что могу убедить вас не делать акцента на сексе и подобрать другое слово, не совпадающее с вульгарным пониманием сексуальности. Я искренне верю, что, если вы сделаете это, всякое сопротивление и неправильное понимание исчезнут.

Зигмунд ответил со свойственным ему достоинством:

– Я не верю в домашние лекарства.

Фрау профессорша Блейлер была серьезной женщиной, осознававшей характер и ценность работы мужа. Она задумчиво посмотрела на Зигмунда, а затем сказала:

– Не поймите нас неправильно, профессор Фрейд; мы не предлагаем вам изменить ваши взгляды или отказаться от принципов психоанализа. Это всего–навсего вопрос семантики. Могу сказать вам, что в Швейцарии слово «секс» запрещено. В средние века людей сжигали на костре из–за слова «еретик». Пока вы не найдете более приемлемый термин, ваш психоанализ будет гореть на костре!

Марта заметила, как краснеют щеки Зигмунда. Она попыталась разрядить обстановку:

– Зиги, иногда я размышляю, нет ли более скромного термина. Почему бы не попробовать что–либо в духе ассоциаций, разработанных в Бургхёльцли?

Они потратили следующий час, выдумывая странные слова. Чета Блейлер пыталась одолеть Фрейдов наскоком: сотворимость, нимфизм, соединенность, телесность, совокупление, слияние… Марта и Зигмунд пошли от иной, абсурдной стороны: союзность, вливаемость, спаренность… Все было бесполезно, согласились в конце концов Блейлеры, сексуальность есть сексуальность, и она существует с тех пор, как было оплодотворено первое яйцо.

– Пытаться описать сексуальность в иных терминах, – сказал хрипло Зигмунд, когда игра в слова была исчерпана, – значит поддаться болезни, которую приносит нашим пациентам извращенная сексуальность… Недостаточно, чтобы наше общество заняло по отношению к сексу здоровую, честную, нормальную позицию; люди должны свободно говорить о нем, так же как они говорят о других сторонах жизни.

– Согласен, – сказал Блейлер, – мы не сумели найти подходящую замену слову «сексуальность». Оставим его в покое. Тем больше причин сместить акцент на то, что существует множество причин невроза.

– Я так и поступлю, профессор Блейлер! Как только увижу такие причины невроза у моих пациентов. Я не изобретаю человека; это дело миллионов лет эволюции. Все, к чему я стремлюсь, – это описать человека, найти, что побуждает это самое сложное и труднопостижимое животное вести себя так, как оно ведет себя.

4

Хорошо, что он полушутя говорил о том, чтобы с помощью Матильды включить в семью Ференци в качестве зятя: их старшая дочь сообщила, что помолвлена с тридцатитрехлетним Робертом Холличером, представителем шелковой фирмы, с которым она познакомилась, находясь в Меране; она его полюбила и решила выйти замуж. Зигмунд был в ярости, получив от Матильды письмо.

– Она даже не удосужилась сообщить нам заранее, дать возможность свыкнуться с мыслью. Бац! Она помолвлена! Хочет выйти замуж! В двадцать один год! Не дав нам узнать человека, вынести свое суждение…

– Ну, Зиги, в Конституции Австрии не записано, что девушки должны выходить замуж в двадцать пять лет, как поступила я. Если Матильда полюбила, пусть выходит замуж. Таков был разговор с ней перед отъездом в Меран, не так ли? Тогда ты осознаешь, что она будет счастливее, выйдя замуж и не оставаясь одиночкой. Но я приглашу молодого человека посетить нас.

Смягчившись, как всегда, когда Марта высказывала свое суждение, он пробормотал:

– Ты, конечно, права. Обещаю не смотреть на Роберта Холличера как на подавшего заявление в Венскую клиническую школу. В возрасте пятидесяти двух лет поздно становиться в позу возмущенного отца.

Он приобрел не только зятя, но и невестку. Матильда и ее дядя Александр решили, что следует объединить две свадьбы. Никто из Фрейдов не был активным прихожанином, что ставило их в несколько неловкое положение, но Александр договорился с синагогой на Мюлльнергассе о церемонии в воскресенье утром. Александр настоял, чтобы первой была церемония бракосочетания Роберта Холличера и племянницы.

Матильда и София Шрейбер прекрасно выглядели в длинных белых венчальных платьях. В храме царила атмосфера радости, возможно, потому, что сама двойная церемония была необычной. Внутренность синагоги впечатляла: свет горящих свечей смягчал краску деревянных панелей, придавая торжественность происходящему. Зигмунд наслаждался ролью отца невесты и шафера брата.

– Это и хорошо, – сказала Марта, – Роберт и София давно стали частью нашей семьи. Теперь, когда ты познакомился с церемонией, тебе будет легче справить свадьбу твоих других детей.

Зигмунд застонал от приятного чувства. После церемонии все возвратились на Берггассе. Марта приготовила свадебный обед на пятьдесят человек. Амалия выздоровела и восседала на почетном месте; пришли Роза с двумя детьми, Паули, овдовевшая в Нью–Йорке и вернувшаяся в Вену с дочерью, семья Холличер, приехавшая в город по случаю свадьбы сына, и семья Софии Шрейбер. Это был счастливый день; новые родственники вполне понравились друг другу.

Чета Юнг прибыла с визитом в тот самый день, когда издатель Дойтике вручил Зигмунду первый экземпляр ежегодника. Зигмунд держал в руках журнал с чувством радости и гордости: отныне психоанализ будет иметь официальный голос и станет доступным для медицинских кругов. Журнал был хорошо отпечатан и переплетен; он показал его, улыбаясь, Марте. Его собственный вклад состоял из статьи в 109 страниц о «маленьком Гансе», и он с удовольствием пробежал ее. Юнг как редактор читал и правил гранки всех статей, но и он впервые увидел переплетенный экземпляр. На его лице также была печать удовлетворения.

Чета Фрейд и чета Юнг ощущали взаимную симпатию. Когда Карл Абрахам, все еще получавший информацию из Бургхёльцли, предупреждал Зигмунда, что Юнг «возвращается к своим старым мистическим наклонностям», Зигмунд объяснял это недоверием Абрахама к Юнгу.

После ужина Зигмунд оставил Марту и Эмму поболтать в гостиной, а сам с Юнгом отправился в кабинет; там, подвинув поближе удобные кресла, они уселись для вечерней беседы.

Они обсудили содержание второго выпуска ежегодника и вопрос о Втором международном конгрессе психоаналитиков, намечавшемся на следующую весну. Зигмунд подчеркнул свое полное доверие к Юнгу и дал понять, что тот, как более молодой, должен взять на себя роль «преемника и наследного принца», лидера международного движения. Но Юнг был в мистическом настроении; он хотел поговорить о «реальности оккультных явлений». Прежде всего он рассказал Зигмунду, почему он заинтересовался этим.

– Когда я был студентом, меня пригласили дети родственников принять участие в сеансе столоверчения, развлекавшем их. Одна из группы, девушка лет пятнадцати, вошла в транс, стала вести себя и говорить, как образованная женщина. Я хотел понять такое столь увлекательное явление, отличное от всего виденного мною ранее. Меня поразило то, что мои родители и другие объясняли все это тем, что девушка была взвинчена. Я принялся за систематическое исследование, составляя подробный дневник сеансов, и тщательно обрисовал портрет девушки и ее поведение в обычных условиях. Записи поставили много психологических проблем, которые на той стадии моей карьеры мне были непонятны. Я тщетно копался в обширной литературе по спиритуализму. Мои учителя в университете не проявили интереса к феномену девушки и считали, что я попусту трачу время. Затем я прочитал Крафт–Эбинга. До этого я никогда не слышал о «раздвоении личности». Это был новый мир мышления, и, естественно, он возбудил воспоминания о девушке, входившей в транс.

Смущенный Зигмунд повернулся в кресле. Он затушил наполовину выкуренную сигару в одной из пепельниц. Его восхищала разносторонность Карла Юнга, широкий крут его интересов и неистощимая энергия, позволившая ему приобретать знания в областях, столь далеких друг от друга, вроде искусства китайской каллиграфии или обожествления тотемных животных аборигенами Австралии. Но такой широкий подход к миру был опасен для работающего в новой области медицины и пытающегося поставить ее на объективную научную основу.

– Дорогой Юнг, мы купим для тебя одну из досок, которые демонстрировались в Вене на прошлой неделе. Вы кладете концы пальцев на деревянный треугольник на доске, закрываете глаза, и оккультные силы выписывают вам имена и целые фразы, в основном относящиеся к событиям в будущем.

Юнг выглядел встревоженным. Он сжал себе грудь обеими руками, бормоча про себя: «…из железа… красного каления… раскаленный свод».

В этот момент из книжного шкафа раздался треск, похожий на выстрел. Они вскочили, ожидая, что шкаф рухнет. Но ничего не произошло.

– Вот, – торжествующе воскликнул Юнг, – пример наведения внешних сил!

– О, да это глупости!

– Ничего подобного. Вы ошибаетесь, господин профессор. Поскольку вам так нравится цитировать Шекспира, вспомним изречение: «Есть многое в небе и на земле, что и во сне, Горацио, не снилось твоей учености». И чтобы доказать мою точку зрения, я предсказываю, что будет еще одно такое проявление.

Тут снова послышался треск за книжным шкафом. Зигмунд смотрел на Юнга в испуге. Что происходит? Прошел почти год, как он с Отто Ранком перетащил сюда книги, поставил каждый том на свое место; звуков тогда не было.

Юнг весь сиял.

«И он способен на это! – думал Зигмунд. – Он полагает, что преподнес демонстрацию типичного полтергейста. И при его способности убедить в наличии оккультных сил и возможности их изучения с помощью сеансов и медиумов я, пожалуй, могу начать верить… по меньшей мере сейчас!…»

– Карл, есть одна последовательность, которую я не понял: звук вызвало произнесенное тобой «красное каление»? Или же надвигающийся звук передался тебе и превратил твою диафрагму в «раскаленный свод»?

– Ты высмеиваешь меня. Неведомое можно наблюдать, но нельзя рационально объяснить. Для нас, исследователей, сказать, что неведомого не существует, – значит иссушить один из главных родников любознательного человеческого ума. Я понимаю, ты не хочешь более обсуждать эту тему. Вернемся к вопросу, о котором мы говорили перед обедом, о том, что я называю двумя видами подсознания, личного и коллективного. Личное включает все приобретенное в результате личного опыта, иначе говоря, то, что забыто, подавлено, прочувствовано. Но в дополнение к такому содержанию подсознания есть и другое, не приобретаемое личным путем, а унаследованное структурой мозга. Таковы мифологические ассоциации; их мотивы и образы могут возникнуть вновь в любой век и в любой стране вроде бы без исторических традиций или миграций. Я называю это коллективным подсознанием.

Зигмунд проводил чету Юнг в отель «Регина», ставший к этому времени официальной резиденцией для врачей и больных, приезжавших в Вену на встречу с профессором Зигмундом Фрейдом. По пути в отель они обсудили личные дела: строительство дома в Кюснахе, возможность приезда Зигмунда и Марты на неделю туда и прогулок на лодке Карла к дальним берегам Цюрихского озера.

Возвратившись домой, Зигмунд приложил руки к вискам. Он чувствовал себя неважно, ибо под влиянием Юнга он на какой–то момент уверовал в возможность оккультных явлений.

Но такая вера длилась недолго; спустя два дня, когда вечером он работал над рукописью, раздался треск со стороны книжных полок. Он облегченно вздохнул: причиной треска была плохо высушенная древесина, из которой были сделаны полки.

Он радовался, что на этом инцидент был исчерпан.

В конце апреля преподобный Оскар Пфистер, тридцатишестилетний священник цюрихского прихода, посетил Берггассе после четырех месяцев переписки с Зигмундом.

Тощий, жилистый, высокого роста Пфистер был одет в костюм обычного швейцарца с туго затянутым темным галстуком. Он был гладко выбрит, оставались лишь скромные усы, допускаемые его верой. Его темные волосы были тщательно подстрижены, на узком лице выдавался волевой подбородок, живые глаза сочетали мягкость с твердостью. По его письмам Зигмунд пришел к выводу, что пастор представляет собой еще не виданную им породу людей.

Марта прочитала несколько писем пастора Пфистера и поэтому могла судить о нем, но дети были захвачены врасплох. Они ожидали увидеть священника, облаченного в мрачное и суровое одеяние вроде тех, что носят серьезные, глубокомысленные пасторы, о которых они читали r книгах. Однако кипучий нрав Оскара Пфистера, его любовь к молодежи увлекли их. Во время обеда дети Фрейдов говорили наперебой, но их заглушал голос Оскара Пфистера, обращавшегося к каждому из них лично… во всяком случае, они так думали. После обеда впервые молодежь окружила гостя и просила отца не уводить его в свой кабинет.

– Уверен, ему больше захочется провести время с нами, чем толковать, о медицине в твоем кабинете, – сказал Оливер.

Улыбаясь, Зигмунд заметил Пфистеру:

– Пожалуйста, не думайте, что всегда бывает так, когда я привожу друга к фрау профессорше Фрейд. Подобное произошло лишь с Шандором Ференци. Вы завоевали моих ребят. Хорошо, дети, отведите пастора в гостиную, а затем отпустите его для беседы со мной.

Преподобный Оскар Пфистер покупал книги Зигмунда в книжных лавках Цюриха и, наблюдая за своими прихожанами, убедился в том, что психоанализ является здравым в своих принципах и его следует применять в целях терапии, особенно для лечения детей.

– Возможно, вам интересно знать, профессор Фрейд, почему вначале я собирался стать учителем. Однажды в детском саду один из моих маленьких друзей заснул во время урока. Учительница отхлестала его. Я не мог забыть оскорбленного выражения лица больного ребенка, который не смог сдержаться, и его рвота попала на платье истязательницы. Через несколько дней он умер. Мы пели ему отходную над открытой могилой… После этого я переехал в Цюрих, где попал в школу, которой руководил неисправимый алкоголик. Он вколачивал знания в ягодицы с помощью линейки. При этом особенно злоупотреблял таким методом в отношении двух слабоумных девочек. Он заявлял, что, задавая им трепку, может научить их читать. Несчастные девочки не научились читать, а учитель, отхлестывая их розгами, испытывал каждый раз извращенное удовольствие. Мне было жаль этих девочек.

– Обращаясь к теологии, пастор Пфистер, полагали ли вы, что ее можно сочетать с образованием?

– Весьма неопределенно. В Базельском университете я посещал лекции по психологии чаще, чем по теологии, и был близок к докторской степени по философии. Я никогда не сомневался в милости Божией, но начал ставить под вопрос христианскую веру в чудеса. Считаю, что истинный христианин должен вести себя именно так. Ортодоксальная вера страшит меня; в ней мало любви и еще меньше понимания того, что вы назвали «обычным человеческим несчастьем».

Зигмунд подумал: «Он обладает тем же свойством, что Адлер, Юнг, Ференци, – умеет внушать свои мысли другим».

Гость олицетворял внутреннее спокойствие; чувствовалось, что он понимает состояние человека и не осуждает его. Но, как пришлось убедиться учителям Пфистера, а затем его духовным наставникам, никто не мог бы поставить под сомнение его независимый характер. Он был последовательным борцом за христианскую этику: за любовь к ближнему. Отказался возглавить престижную кафедру в Цюрихском университете и предпочел остаться в своем приходе и продолжить работу с подростками.

Зигмунд вежливо сказал:

– Когда в моих письмах я обращался к вам «дорогой Божий человек», ощущали ли вы, какое удовольствие доставляет мне, неисправимому еретику, поддерживать дружбу с протестантским священником?

– Господин профессор, согласно иудейско–христианской традиции, я должен стоять на том, что вы тоже добрый христианин.

Зигмунд усмехнулся:

– Один из моих друзей в Праге, Кристиан фон Эренфельс, опубликовавший недавно поучительную книгу о сексуальной этике, назвал нас «сексуальными протестантами». Расскажите, как вы преподаете теологию детям из различных социальных слоев.

– Мой метод заключается в том, чтобы не быть равнодушным. Если учащийся засыпает на уроке, то это моя вина. Во–вторых, я преподношу религию как спасение, как источник радости и опоры в тяжелые моменты.

Зигмунд рассудительно ответил:

– Когда–то религия подавляла неврозы… Сам по себе психоанализ не является ни религиозным, ни антирелигиозным, он – бесстрастный инструмент, который могут применять и священник и неверующий, оказывая помощь больному.

Пфистер встревожился.

– Со взрослыми да, согласен, я должен помогать тем; кто приходит ко мне, слепо страдающим. Но как быть с детьми?

– В каком смысле?

– Немногие учителя, если вообще кто–либо из них, понимают, что происходит в уме ребенка, не говоря уже о подсознании. Мы должны обучить учителей фрейдистским принципам. Если мы сможем внушить любовь к Богу и к просвещенному учителю, то половина наших проблем будет решена. Это мечта моей жизни. Вы увидите, господин профессор, что, прежде чем уйти в небытие, я оставлю след в мрачной церкви и в гнетущей школе в Швейцарии.

5

С каждым годом дом Фрейдов становился все прочнее. Это было счастливое семейство, несмотря на то, что зимой каждый час Зигмунда был строго расписан. В семь часов утра он принимал душ, затем парикмахер приводил в порядок его бороду и шевелюру. После этого семья завтракала; во время завтрака Зигмунд успевал перелистать «Нойе Фрайе Прессе». В восемь часов он был в своем кабинете, дети уходили в школу, а Марта – на рынок.

Зигмунд не увлекался более традиционным гуляшом и кофе в одиннадцать и пять часов дня; его единственной слабостью оставались сигары, тут он позволял себе быть расточительным. Ежедневно после обеда он направлялся в табачную лавку около церкви Микаэлер, где покупал двадцать превосходных сигар.

После многих лет падений и взлетов его медицинская практика стала постоянной. Он принимал десять – двенадцать пациентов в день, а также частенько направлял больных к молодым врачам из своей группы психоаналитиков. Получая сорок крон за каждый час приема, он смог приобрести для Марты страховой полис, который обеспечивал ей безбедную жизнь в случае его смерти, и вложить часть сбережений в государственные облигации как гарантию образования для детей.

Дети жили дружно и в согласии, ссоры между ними были редкими. По субботам они ходили вместе на танцы; если у девочек были билеты в театр, Зигмунд выбирал время своей вечерней прогулки с таким расчетом, чтобы после спектакля проводить их домой. Он давал им карманные деньги, заботился о том, чтобы они хорошо одевались, что, на его взгляд, важно для их психического комфорта. Он не хотел, чтобы дети испытывали трудности, подобные тем, какие пережил он в молодости. Теперь, когда они подросли, им требовалось больше денег на расходы, и он поровну распределял между ними свой скромный гонорар за книги.

Он научил их играть в карты, считая, что эта игра сближает, и выкраивал для этого в неделю пару часов. Матильда и ее муж часто присоединялись к ним. Из Марты так и не получилось картежницы, но она любила наблюдать за игрой всей семьи.

Каждое воскресенье утром Зигмунд посещал Амалию и Дольфи. Амалии исполнилось семьдесят три года, но ее здоровье оставалось крепким. Марта часто приглашала родственников на воскресный ужин – Розу и ее детей, Александра с женой, Паули с дочерью, Амалию и Дольфи. Она ставила блюда с яствами на отдельный столик, и каждый брал столько, сколько хотелось.

Иногда вечером по вторникам Зигмунд читал лекции в обществе «Бнай Брит»; он был признателен членам этого общества за то, что они были его слушателями в те времена, когда у него не было другой аудитории. После вечерних встреч Венского общества психоаналитиков по средам он направлялся с коллегами и гостями в соседнее кафе отдохнуть и побеседовать. После лекции вечером в субботу в Венском университете он посещал Леопольда Кёнигштейна, где его ждал ужин, а потом он, Оскар Рие и доктор Людвиг Розенштейн играли в карты. Часто в субботние вечера Марта наносила визиты знакомым дамам.

Она также установила дни приемов у себя. Фрау профессорша Кёнигштейн, фрау докторша Мелани Рие, другие женщины приходили к пяти часам на кофе с печеньем.

В воскресенье после полудня, когда Зигмунд отдыхал и не занимался рукописями, он посещал с детьми два превосходных музея искусств, которыми славилась Вена. Они знали каждую картину, особенно Рембрандта, Брейгелей, Старшего и Младшего; их интерес обострялся тем, что Зигмунд сопоставлял экспонаты с теми, что видел в Италии, ибо Габсбурги собрали превосходные картины Тициана, Тинторетто, Рубенса, Веронезе.

Он был заботливым отцом, под опекой которого дети взрослели, как предписывала их собственная натура. Во многих семьях Вены его сочли бы слишком уступчивым к детям. Он позволял им принимать собственные решения, после того как выполнена работа по дому и школьные задания. Когда они подросли, Зигмунд предоставил им возможность посетить Германию, Голландию и Италию.

Шестнадцатилетняя дочь София по кличке Воскресное Дитятко была ласковой проказницей. Хорошенькая и нежная, она унаследовала натуру матери. При первой возможности она садилась на колени к отцу, когда он устраивался в большом кресле.

Между Зигмундом и тринадцатилетней Анной существовали особые узы любви и взаимопонимания. Она была прилежной и любознательной ученицей. Анна и София при всей противоположности их натур не афишировали своего соперничества и поддерживали отношения, доставлявшие родителям радость. Умный и привлекательный, семнадцатилетний Эрнст был известен в семье как удачливое дитя, он добивался успеха во всем, за что брался. В квартире на Берггассе часто собиралась молодежь, хотя Марта не устраивала каких–то вечеринок. Зигмунд вел себя просто, как радушный хозяин. Он не всегда был свободен, но дети знали, что он постоянно помнит о них; если они опаздывали на обед или вовсе не появлялись за столом, он беспокоился и, указывая вилкой или ложкой на свободный стул, спрашивал Марту, почему нет такого–то.

Дети знали, что отец становится все более известным, но, учитывая его врожденную скромность, никогда не поддавались тщеславию. Они воспитывались под влиянием его сдержанного остроумия, от которого получали большое удовольствие, одновременно им приходилось выслушивать язвительные шутки и выпады тетушки Минны. Как и у Эрнеста Джонса, у нее был язык остер, как иголка, но высмеивал слабости лишь чуждых ей людей.

Марта была столь же дисциплинированна, как и Зигмунд. Она не позволяла себе провести целый день за книгой или чередуя отдых с чтением, ибо еще мать обучила ее, как следует хозяйке дома вести себя. Иногда она покидала дом, чтобы посетить друзей, встретиться с подругами за чашечкой кофе. Зигмунд предлагал ей присоединиться к нему для послеобеденной прогулки, но она соглашалась сопровождать мужа только в том случае, когда был заранее установлен маршрут: отнести гранки Дойтике или Хеллеру, зайти в табачную лавку за сигарами. Если же он просто предлагал погулять часок вокруг Рингштрассе, она отвечала:

– Спасибо, у меня уже была физзарядка.

Вечер был для нее лучшим временем дня. Зигмунд работал с пациентами до девяти часов, а тетушка Минна ужинала с детьми, давая тем самым Марте и Зигмунду возможность побыть час вместе. Иногда он уносил почту и рукописи в рабочий кабинет, а она, сидя в глубоком кресле рядом, читала Томаса Манна или Ромена Роллана. Когда ей не хотелось оставаться одной, она читала в его кабинете до полуночи.

Давно стало ясно, что Минна – прирожденная тетушка; всем своим существом она была создана для такой роли. Шесть детей принадлежали ей в той же мере, как и Марте. Она никогда не выдавала их секретов. Она не вмешивалась в ведение хозяйства; если кто–то из прислуги обращался к ней, тетушка Минна отвечала:

– Спросите фрау профессоршу.

Она искусно вышивала, готовя подарки к дням рождения, юбилеям, Рождеству. Казалось, что с возрастом она становилась выше и крупнее. Она носила длинные юбки, закрывавшие ботинки. Марта как–то заметила:

– Никогда не представляла себе, что у нее есть ноги.

Это было сплоченное, трудолюбивое семейство. Зигмунду всегда хотелось, чтобы его избранница была ласковой и приветливой. Эти свойства Марты унаследовали и ее дети.

В конце 1908 года Зигмунд получил из штата Массачусетс письмо президента Университета Кларка Стэнли Холла с приглашением приехать в Америку и выступить с серией лекций в ознаменование двадцатой годовщины университета. Хорошо известный и уважаемый воспитатель президент Холл – сторонник фрейдистского психоанализа – писал: «Я не имел возможности познакомиться с вами лично, но многие годы проявлял интерес к вашим работам и тщательно изучил их, а также работы ваших последователей».

Зигмунд знал, что это истинная правда, ведь год назад Холл опубликовал книгу «Юность», где было пять ссылок на работу Фрейда «Об истерии». Холл предсказывал, что исследования доктора Зигмунда Фрейда приобретут большое значение для понимания сути искусства и религии.

Он хотел, чтобы доктор Фрейд приехал в Америку в начале июля, и был готов выплатить гонорар в четыреста долларов Общественность Соединенных Штатов созрела для смелых высказываний основателя психоанализа. Лекции Фрейда «явятся, видимо, эпохальным рубежом в истории подобных исследований в нашей стране».

В перерыве между приемом пациентов Зигмунд показал письмо Марте, подчеркнув:

– Впервые один из всемирно известных университетов приглашает меня выступить с изложением моих взглядов. Это меня радует.

– Конечно, ты поедешь?

– Увы! До университета шесть тысяч километров и неделя плавания. Четыреста долларов покроют мои расходы, но я потеряю месяц практики. А ведь это время, когда я наиболее загружен, стараясь восстановить здоровье пациентов, чтобы они могли понаслаждаться летом.

– А жаль! – сказала Марта. – Это позволило бы тебе увидеть Соединенные Штаты, а также помочь Бриллу и Джонсу. Мы глупцы, ведь мы копим деньги на худой случай, а может быть, разумнее вкладывать их в банк «на добрый случай»?

Президент Холл не унимался, он ответил на письмо Зигмунда сожалением и сделал новое предложение: гонорар будет увеличен до семисот пятидесяти долларов, доктор Фрейд может прочитать лекции в сентябре. Университет Кларка намерен присвоить ему почетное звание доктора права.

– Теперь–то ты должен поехать, – возбужденно твердила Марта. – Президент Холл отрезал тебе все пути отступления.

Зигмунд робко улыбнулся.

– От доктора права не отказываются; это старейший престижный титул. Вероятно, он будет единственным почетным званием, которое я когда–либо получу, и, следовательно, надо использовать сполна представившуюся возможность. Я смогу составить тексты лекций на пароходе. Может быть, спросить Шандора Ференци, согласен ли он поехать со мной?

Зигмунд показал письмо членам Венского психоаналитического общества, и оно их взволновало. Альфред Адлер выступил от имени всех и сказал с гордостью:

– Это еще один шаг на пути к официальному признанию. Мы должны завоевать университеты, эти наиболее важные бастионы идей. Нам представилась редкая возможность, профессор Фрейд и я надеюсь, что вы договоритесь о публикации лекций.

Ференци принял предложение. Позже Зигмунд с радостью узнал, что Университет Кларка пригласил также Карла Юнга прочитать лекции о методе словесной ассоциации, начало которому было положено в Цюрихе. Предполагалось, что и Юнгу будет присвоено почетное звание доктора права. Сообщая за обеденным столом эту новость Марте и Минне, Зигмунд подчеркнул:

– Это поднимет значение того, что мы делаем. Сегодня же я должен написать Юнгу и предложить ему поехать вместе с Ференци и со мной.

6

1908 год оказался плодотворным. В научных журналах появились пять его статей: «Литературное творчество и дневные грезы», «Истерические фантазии и их связь с бисексуальностью», «Цивилизованная» сексуальная мораль и современные нервные болезни», «О сексуальных фантазиях детей». Сообщения о публикации его монографии «Характер и анальный эротизм» вызвали новые бурные нападки. Наиболее яростные из его оппонентов наклеивали на него самые грязные, не произносимые в культурном обществе ярлыки.

Он показал, что для сексуального возбуждения в распоряжении ребенка есть такие части тела, как гениталии, рот и анальное отверстие, которые являются эрогенными зонами. Работая со взрослыми пациентами, Зигмунд выяснил, что некоторые дети склонны более остро ощущать анальную зону. Их первым проявлением было нежелание испражняться, ибо так они рассчитывали самоутвердиться, осуществляя контроль при испражнении; они также получали удовлетворение, отказываясь выполнить просьбу матери. Такие индивиды позднее очаровывались собственными испражнениями, гордились их производством, тратили время на их изучение, приравнивали испражнения к богатству, боготворили их. Если родители столь сильно желают, чтобы были испражнения, то почему они не могут быть самым ценным подарком, который может предложить им ребенок?

По мере взросления ребенка повышенная чувствительность к этому исчезала и сосредоточение внимания на анальной зоне переносилось на половые органы. Но анальный эротизм оставлял отчетливый отпечаток на характере; такие люди, как правило, становились любящими порядок, точными, скупыми и упрямыми. Зигмунд сталкивался со многими случаями хронических запоров, которые не могли вылечить врачи–терапевты; он увидел в этом форму невроза, вызванного тем, что испражнения принимались за золото: «Не отдам своего богатства!»

Путем переноса из подсознания в сознание причины нервного расстройства Зигмунду удавалось облегчить положение больных, хотя иногда приходилось проводить их по всему пути – от древневавилонского «золото есть исчадие ада» до современного вульгаризма, порицающего мотовство. Не всем удавался такой процесс; многие гомосексуалисты, приходившие за помощью к Зигмунду, так и не смогли преодолеть стадию анального эротизма.

Зигмунд думал об обрушившейся на него ярости, когда он впервые опубликовал сведения об обнаруженной им сексуальности детей. Он заметил Отто Ранку, делавшему записи о поступившей серии медицинских журналов, что даже врачи стараются не замечать детской сексуальности.

– Им следовало бы вспомнить свое детство, – пробормотал Ранк, толстые стекла очков которого делали его глаза огромными.

– Совершенно верно. Требуется искусная ловкость со стороны пожилых людей, чтобы не заметить раннюю сексуальную активность или отмахнуться от нее. Но кто сказал, что человеческая раса не способна на выдумки? Она может превратить явную правду в ложь, а затем продать иллюзию обществу, словно она – Священное Писание.

Ранк улыбнулся.

– Это не сойдет так легко, профессор. Вы учите людей понимать, что нет неприятной правды и нет прекрасной лжи.

Зигмунд похлопал Ранка по плечу.

– Кончай скорее университет, Отто, и добейся своей степени. Ты будешь первым психоаналитиком без звания врача и поможешь нам выполнить нашу задачу.

Теперь Зигмунд работал особенно продуктивно, поскольку в эту зиму и весной исходный материал был необычайно богатым. Исследование было для него процессом, а не самоцелью. Один из его пациентов, рафинированный Молодой человек двадцати пяти лет, был помешан на одежде. Он элегантно одевался и требовал того же от любой молодой женщины, с которой появлялся на людях. Фиксируя свое внимание на матери, он стал психологическим импотентом, и это было неудивительно: мать страстно любила его и даже взрослому позволяла ему лицезреть, как она одевается и раздевается. В детстве он приходил в восторг от своих испражнений. Он испытывал эротическое возбуждение от ботинок с сильным запахом кожи. Зигмунд знал по опыту других пациентов, что «фетишизация ботинок вызывается первоначальным удовольствием от грязных, пахнущих ног». Это было остаточным чувством от тех дней, когда предшественник человека ходил на четвереньках и его нос был близок к земле, а запах давал ему одновременно и защиту и удовольствие. Теперь впервые доктор Фрейд мог связать воедино «обонятельное» удовольствие от испражнений, получаемое в детстве, с его нынешней фетишизацией ног и ботинок.

Психоанализ восстановил потенцию молодого человека, но удовольствия от интимных контактов он не получал.

Аналогичным был случай с привлекательной домашней хозяйкой, обожавшей собственные ноги. Ежедневно по часу она массировала их с кремом и делала аккуратный педикюр. Затем она направлялась в венские лавки и покупала туфли всех цветов и фасонов, иногда по дюжине в день, несмотря на то, что дома в шкафу уже стояла сотня пар. За помощью к доктору Зигмунду Фрейду пришел ее муж. Его жена не только пренебрегала домом и детьми и заработала репутацию свихнувшейся, но и ставила семью на грань банкротства своими непомерными расходами. Не может ли доктор Фрейд помочь его жене вернуться в нормальное состояние?

После нескольких сеансов Зигмунд выяснил, что молодая женщина покупала туфли для украшения своих ног. В отличие от пациента, фетишизировавшего ноги, ее поведение не было связано с удовольствием от запаха ног и кожи. Сначала это смутило его, но затем он обнаружил, что пациентка все больше и больше возвращается в мыслях к тем дням, когда ей казалось, что у нее, как и у младшего братишки, есть пенис. Потребовалось время, чтобы она поняла, что ее клитор не может вырасти в пенис, и эта мысль не давала ей покоя. В дни разочарования она влюбилась в свои ноги. Зигмунд медленно подвел пациентку к этому открытию; и вновь он добился лишь частичного излечения: молодая женщина перестала скупать туфли, но продолжала массировать свои ноги и делать педикюр.

Ему довелось также заниматься мужчиной, страдавшим фобией в отношении красного цвета, который обычно связывают с кровью. Это был третий из аналогичных случаев: лечение продолжалось в первом случае с перерывами пять лет, во втором прекратилось через две недели. В третьем случае мужчина страдал приступами потливости, а также резким покраснением, сопровождавшимся бессмысленной яростью, он боялся бриться по той причине, что может порезаться, и ощущал комфорт только тогда, когда оказывался на морозе. Зигмунд поставил диагноз: истерия, вызванная страхом, однако было трудно определить ее место среди сексуальных неврозов. Казалось, что в основе обеспокоенности лежал стыд, но по какому поводу? Пациент, имевший в Вене репутацию плута и «сексуального негодяя», наконец восстановил воспоминания детства: он слишком рано узнал о сексе от своих родителей, обсуждавших интимные связи в терминах, которые не мог понять шестилетний мальчуган. Зигмунд записал: «Страх перед красным порождается стыдом по неосознанным причинам».

В первом случае Зигмунду не удалось добиться излечения даже после пяти лет, хотя он помог мужчине справиться с жизненными трудностями. Второй пациент прекратил посещения. Теперь же, имея больше опыта, он не только восстановил работоспособность пациента, но и полностью устранил у него донжуановский комплекс («я должен все время овладевать новыми женщинами, чтобы доказать, что я мужчина!»), и тот, женившись, смог начать нормальную семейную жизнь.

Его посетил молодой человек, которому досаждали «безумные сновидения». По слухам он знал, что профессор Фрейд разработал разумный метод толкования сновидений. Как следует поступить в связи со странным сновидением прошлой ночью?

– Мною заинтересовались два знакомых профессора. Один проделал какую–то процедуру с моим пенисом. Я боялся операции. Другой вталкивал мне в рот железный прут так, что выбил один или два зуба. Меня запеленали в шелковую ткань.

Психоанализ показал, что молодой человек еще не имел половых сношений. Хотя шелковые ткани наводили на мысль о знакомстве с гомосексуалистом, у пациента никогда не было желания иметь связи с такого рода мужчинами. В действительности его представления были крайне запутанными: он воображал, будто мужчины и женщины занимаются любовью, возбуждая друг друга руками. Зигмунд истолковал его сновидение: страх перед операцией на пенисе отражал страх по поводу кастрации в детские годы; железный прут во рту указывал на акт извращенного сношения, память о котором также была заложена в его подсознании, а потеря зубов была установленной им самим платой за это извращение.

Озадачил случай, увиденный в санатории, который скрывали отчаявшиеся родители психически больного мальчика. Зигмунд посетил его во время приступа, симулировавшего половое сношение или выражавшего отвращение к нему; все это сопровождалось плевками, словно больной хотел показать, что извергается сперма. Затем начались слуховые галлюцинации. Зигмунд понял, что перед ним сочетание истерии и навязчивого невроза с ранним слабоумием, не поддающимся излечению. Он провел с пациентом много времени и определил, что мальчик симулировал интимный акт, совершавшийся родителями на его глазах. Фрейд помог мальчику избавиться от симптомов истерии, и родители были ему признательны. Затем он обследовал физическое состояние мальчика и, к своему удивлению, обнаружил, что его половые органы были в неразвитом состоянии.

– Глубоко сожалею, – сказал он родителям, – но, если быть честным, я не надеюсь на излечение.

В этот период к Зигмунду зачастили пациенты–мужчины. Наиболее интересным был «умственный мазохист», агрессивный, садист по натуре, готовый причинить боль и страдания другим, но поменявший местами эти элементы на собственное желание чувствовать самому боль и страдание в виде унижения и умственных мук. Он разрушал не только свои отношения с другими, но и самого себя. Его трудности начались несколько раньше, когда он позволил себе издеваться над своим старшим братом, к чему его подталкивал подавленный гомосексуализм. Поскольку метод свободной ассоциации не сработал, Зигмунд встал на путь разбора сновидений, о которых мужчина охотно рассказывал.

– Сновидение состояло из трех частей: в первой мой старший брат поддразнивал меня. Во второй два взрослых мужика вели себя как гомосексуалисты. В третьей мой брат продал предприятие, в котором я собирался стать директором. Я проснулся в отчаянии.

– Это был сон с мазохистским желанием, – объяснил Зигмунд, – и он может быть истолкован следующим образом: «Поделом мне, если брат поставит меня перед фактом продажи в качестве наказания за мучения, которые он терпел от меня».

Когда пациент согласился с таким толкованием, Зигмунд добавил:

– В сексуальной конституции многих людей присутствует мазохистский компонент как антипод агрессивного, садистского компонента.

С этого момента психоанализ развивался успешно, позволяя Зигмунду проникать в элементы садизма и мазохизма, заложенные в подсознании, и исследовать, как эти компоненты, уходящие корнями в детство, влияют на характер и действия взрослых.

7

Подошло время выезжать в Соединенные Штаты. 19 августа семья попрощалась с ним на вилле в Нижнем Тироле. Он отдохнул и был в хорошем настроении. В Мюнхен он ехал через Обераммергау, а в самом городе съел что–то расстроившее желудок, и поездка из Мюнхена в Бремен превратилась в сущую муку; он почти не спал. Почувствовав себя несколько лучше после теплой ванны в гостинице, он прогулялся по городу и по живописным докам Бремена, написал три письма Марте о своих впечатлениях.

Карл Юнг прибыл из Цюриха, а Шандор Ференци – из Будапешта в такой час, что Зигмунд мог пригласить их на ланч. Он заказал бутылку вина в знак этой встречи. Когда Юнг, великий трезвенник, отказался нарушить запрет, унаследованный от Блейлера и Фореля, Зигмунд и Ференци убедили его, что крошечная рюмка не повредит ему, и в конце концов Карл уступил. Но вино произвело на него странный эффект, он оживленно заговорил о так называемых болотных телах, которые должны находиться в Северной Европе, – о доисторических людях, либо утонувших в болотах, либо захороненных там сотни тысяч лет назад. В болотной воде присутствует гумусная кислота, она растворяет кости, но вместе с тем дубит кожу и волосы, и они прекрасно сохраняются. Так происходит процесс природной мумификации, в ходе которого тела сдавливаются под тяжестью торфа. Вино опьянило Юнга; вместо того чтобы назвать Скандинавию, где находились мумифицированные в торфе тела, он утверждал, будто мумии хранятся в свинцовых подвалах Бремена. Зигмунд спросил:

– Почему вас так интересуют эти останки?

– Они всегда привлекали меня; это ведь способ знать, как выглядели мужчины и женщины тысячи лет назад. Оказавшись в городе, где находятся эти мумии, я вспомнил о них. Мне хотелось бы увидеть их.

– Не думаю, что эти мумифицированные в болотах тела и мой шницель совместимы, – сказал Зигмунд, – кроме того, их нет в Бремене, они обнаружены торфодобытчиками севернее – в Дании и Швеции.

Юнг положил вилку, выпрямился, удивленно потряс головой.

– Вы абсолютно правы. Но почему вы предположили, что я перенес эти тела в Бремен? Вы говорите, что никто не ошибается случайно. Какими могли быть мои мотивы?

У Зигмунда закружилась голова, он почувствовал, что ему плохо. Он хотел выпить вина, но не смог поднять бокал. Он очнулся на кушетке в кабинете управляющего. Юнг поднял его с пола, когда он упал, и вынес так осторожно и незаметно, что никто не обратил внимания на случившееся. Ференци держал пузырь со льдом на голове Зигмунда. Открыв глаза, Зигмунд увидел над собой Юнга, который сказал:

– Прекрасно. Я впервые за пятнадцать лет попробовал вина, и вы упали в обморок! Серьезно, что с вами?

Зигмунд сел, у него все еще кружилась голова.

– Не знаю. Быть может, пища в Мюнхене, которую не принял мой желудок. Быть может, бессонная ночь в поезде до Бремена. Быть может, перевозбуждение от мысли, что завтра посадка на корабль. Но у меня никогда не было обмороков, так что должна быть глубоко скрытая причина. Разговор о мумиях взвинтил меня. В Бремене был я, а не тела, мумифицированные в болотах. Могла ли быть связь? Могло быть у вас желание, чтобы я умер? Это была последняя мысль, мелькнувшая у меня перед тем, как я потерял сознание.

Корабль вошел в Нью–йоркскую гавань после полудня в пятницу 27 августа. Был удивительно ясный день. Зигмунд стоял на носу корабля. Юнг – по одну сторону от него, Ференци – по другую, когда на фоне неба обрисовался силуэт Манхэттена, сначала туманная линия на горизонте, а затем сами здания: высокие, величественные, как бы вырастающие из воды. Зигмунд был очарован очертанием острова, его суживающимся началом у Баттери и расширяющейся основной частью к северу. Он думал: «Интересно, смотрю ли я на Соединенные Штаты теми же глазами, что Эли Бернейс? Он искал для себя новый дом и новый образ жизни и, видимо, спрашивал себя: «Могу ли я принадлежать к этому миру? Стану ли я американцем?» Миллионы европейцев питали такие же надежды и ставили такие же вопросы, глядя на эту волнующую картину. Но я здесь пробуду лишь несколько недель. Когда лекции будут прочитаны, я упакую свой багаж на постоялом дворе, надену рюкзак и вернусь в Вену».

Проплывая мимо статуи Свободы, Зигмунд воскликнул:

– Не удивятся ли американцы, услышав то, что мы им скажем?!

Юнг повернулся и ответил дружелюбно:

– Сколько же у вас амбиций!

В порту их встречал А. А. Брилл. У него был такой вид, словно он хотел каждого задушить в своих объятиях, настолько была велика его радость по поводу приглашения рассказать о психоанализе в Соединенных Штатах. Единственный репортер на борту проявил так мало интереса к группе европейских врачей, что неправильно записал имя Зигмунда; на следующее утро газеты сообщали, что «профессор Фрейнд из Вены» прибыл в США. Однако Зигмунд, увидев, что обслуживавший его стюард читал «Психопатологию обыденной жизни», не счел себя обиженным. Молодой человек сказал ему:

– Доктор Фрейд, знаю, что написанное вами в этой книге правильно, потому что я сам совершал все такие действия.

Когда они прошли таможню, сгустились сумерки, и Брилл отвез группу в отель «Манхэттен», к востоку от Пятой авеню на Сорок второй улице. Там Зигмунда ожидало письмо от президента Холла, пригласившего его быть гостем в его собственном доме во время недельного пребывания в Ворчестере. Зигмунд попытался позвонить по телефону сестре Анне и Эли Бернейсу, но они уехали отдыхать.

В то время как Брилл помогал Юнгу и Ференци удобно устроиться в отеле, где были забронированы номера, Зигмунд вышел на улицу осмотреть город, как он это делал в Париже, когда приехал стажироваться в Сальпетриер: побродить по улицам, почувствовать под ногами мостовую, осмотреть витрины магазинов, вглядеться в лица прохожих.

Брилл засунул ему в карман план города. На Пятой авеню Зигмунд осмотрел котлован под здание будущей Публичной библиотеки. Затем быстрым шагом он прошел по Пятой авеню мимо добротных домов, церквей и дорогих магазинов. На Пятьдесят девятой улице увидел только что открывшийся отель «Плаза», прошел по его внутреннему садику, где играл оркестр и неторопливые нью–йоркцы гуляли после полуденного чая.

Зигмунд возвратился в отель уставший, но с чувством удовлетворения. Он видел всего полторы дюжины кварталов города, но Нью–Йорк уже не казался ему странным или чуждым. Разве он не исходил его пешком, как родной Земмеринг? Он не мог сравнить Нью–Йорк с Веной, Берлином, Парижем или Римом. Это был новый город – со своей многолюдной, бурлящей, энергичной жизнью. Город с его небоскребами выглядел, звучал, даже ощущался человеком совершенно иначе, чем знакомые ему города.

Брилл пригласил их на легкий ужин, но затем понял, что поскольку они встали в этот день в пять утра, пережили волнения, связанные с прибытием в новый для них город, то буквально валятся с ног. Он обещал появиться на следующий день к завтраку и показать им город.

Осмотр начался утром от Баттери, откуда открывался превосходный вид на залив. Затем Брилл провел их мимо зданий судоходных компаний к Уолл–стрит через узкий каньон улиц, благоухавших ароматами кофе и специй, тюки и ящики еще стояли на тротуарах перед экспортно–импортными фирмами. На Уолл–стрит Зигмунд заметил несколько знаменитых банков и компаний, названия которых были напечатаны крупными золотистыми буквами.

Зигмунду хотелось узнать, где находятся иностранные кварталы, и Брилл провел их на Ист–Сайд – в район разносчиков, который показался Зигмунду похожим на Нашмаркт, здесь воздух благоухал запахами всех видов специй, домашние хозяйки толпились около прилавков, стремясь сделать покупки подешевле и получше. Затем Брилл показал им Китайский городок, здесь Зигмунд впервые увидел китайцев с длинными косами, в длинных черных шелковых или сатиновых робах, халатах с широкими рукавами. Когда они заходили в лавки, где продавались экзотические китайские продукты и травы, ухо резали пронзительные голоса продавцов. Он заметил, что нет ни одной женщины. Воздух в лавках был пропитан благовониями.

У Брилла не было заранее продуманного плана, и он поспешно провел друзей через живописный итальянский район Хьюстон–стрит, затем они заглянули на Баури, где наблюдали, как татуируют моряков, сошедших на берег с кораблей, прибывших в Нью–Йорк. Когда Брилл решил, что гости устали, он нанял экипаж, который отвез их на Кони Айленд, в Луна–парк, славившийся своими развлечениями. Зигмунд писал, что этот парк превосходит размерами Пратер. После возвращения на Манхэттен Брилл показал друзьям большие универсальные магазины Джона Ванамейкера на Бродвее и Восьмой улице, двадцатидевятиэтажное здание «Флатирон», тогда самое высокое в мире, центр мужской одежды на Двадцать седьмой улице, магазин шляп на Тридцать первой улице, лавки сладостей. Гостей более всего удивили не только огромность зданий, контраст между увиденными авеню и улицами, но и многолюдность и разноликость толпы.

Вернувшись в отель, Зигмунд погрел ноги в горячей ванне. Он сказал Бриллу:

– Впервые в жизни мои ноги не выдержали дневного поединка. Но теперь я знаю, что имел в виду Эли Бернейс, писавший мне о Нью–Йорке, уподобляя его плавильному котлу. Сольются ли воедино все его составные части? И что станет с Америкой, когда потухнет пламя под котлом?

На следующее утро по просьбе Зигмунда Брилл сопроводил его в Метрополитен–музей осмотреть экспонаты искусства античной Греции. После часового осмотра мраморных скульптур Зигмунд повернулся к Бриллу и сказал с веселыми искорками в глазах:

– Знаю, что я в стране будущего, и могу судить об этом по тому, как здесь люди ходят, говорят, питаются. Тем не менее, я чувствую себя более счастливым в цивилизации прошлого.

– Странно слышать это от вас, профессор Фрейд, – ответил Брилл, – ваша работа больше, чем показанное мною вам в Нью–Йорке, изменит будущее. Пойдемте в Колумбийский университет. Я рассчитываю, что буду преподавать там фрейдистский психоанализ, и вам следует посмотреть, как красиво размещен университет.

Из Торонто приехал Эрнест Джонс. Состоялась сердечная встреча, а вечером пять коллег пообедали в висячем саду Хаммерштейна, в одном из наиболее модных ресторанов Нью–Йорка. На Зигмунда произвели впечатление фешенебельный и в то же время шумный ресторан, изысканно одетые женщины, многие в платьях с глубоким декольте, мужчины, по словам Брилла, – влиятельные бизнесмены, превращающие Америку в богатую индустриальную страну.

– Их пища также слишком богата, – простонал Зигмунд после обеда. – Не думаю, что мой желудок приемлет американскую кухню. Завтра я буду поститься.

Карл Юнг сказал, усмехнувшись:

– Господин профессор, это не совсем справедливо в отношении американской кухни. Вы сказали в Бремене, что ваш желудок не принял обед в Мюнхене и вы провели тяжелую ночь.

Перед сном они посмотрели комедийный фильм; он развлек Зигмунда. Следующее утро выдалось пасмурным; небо казалось еще более мрачным из–за того, что у всех расстроился желудок. В полдень они отправились на пароходе в Ворчестер. Пароход обошел выступ Манхэттена, поднялся по Ист–ривер, пройдя под Бруклинским и Манхэттенским мостами в сыром, пронзительно–холодном воздухе среди барж, буксиров, паромов.

От Фолл–ривер они поехали поездом до Бостона. В то время как Эрнест Джонс показывал им исторические достопримечательности города, старый Дом правительства, старую церковь, а затем гавань, где состоялось так называемое Бостонское чаепитие, ставшее искрой, которая воспламенила войну американцев за освобождение от британской короны, Зигмунд спросил его потихоньку:

– Где ближайшая уборная?

– Таких нет, господин профессор.

– Что?! Что же тогда делать?

– Вернемся в деловой квартал и найдем какую–нибудь контору или правительственное здание.

Когда, наконец, Джонс провел Зигмунда в огромное здание, тот должен был спуститься в подвальное помещение и пройти длиннющий коридор, прежде чем добраться до мужского туалета. Он едва успел дойти, не совершив греха. Выйдя оттуда, он спросил Джонса:

– Что это за страна без общественных уборных? Создавая новую цивилизацию, она упускает из виду наиболее важный вклад Старого Света.

– Видите ли, профессор Фрейд, – рассмеялся Джонс, – это пуританская страна с большими ограничениями, чем в моей викторианской Англии. О процессе облегчения живота не принято говорить. Вы убедитесь, что это относится и к другим человеческим функциям. Тем не менее вас прекрасно примут в Новой Англии, ибо ваши работы уже известны. В прошлом году, когда я гостил у доктора Мортона Принса в Бостоне, было два или три вечера, на которых присутствовали около шестнадцати докторов и университетских профессоров, включая доктора Джеймса Патнэма, профессора неврологии Гарвардского университета, и несколько ведущих психиатров этого района. В мае профессор Патнэм и я представили доклады о психоанализе и подсознании на встрече в Нью–Хейвене. Мы пробудили значительный интерес, была, разумеется, и оппозиция, но главное – возникла оживленная дискуссия. Я слышал также, что из Гарварда собирается приехать известный философ Уильям Джеймс на ваши лекции. Как вы думаете, могу ли я прочитать текст одной–двух ваших лекций до выступления?

Зигмунд смущенно покачал головой.

– Я не написал ни строчки. Шесть дней на пароходе с Ференци и Юнгом я отдыхал. Мы разбирали сновидения друг друга, играли в глупые палубные игры и рассказывали забавные истории. Кстати, Юнг полагает» что мне следует ограничиться в моих лекциях толкованием сновидений, ибо это открывает широкий доступ к американским слушателям. Как вы думаете?

– Не согласен, вы тем самым ограничите себя. Конечно, следует уделить значительное время толкованию сновидений, но вы должны также представить картину ваших открытий так, чтобы аудитория понимала, с чего вы начали научный поиск и куда вы идете.

Окрестности Ворчестера были своеобразными: низкие холмы, леса, скалистые площадки с небольшими озерами и домами, выкрашенными в привлекательный зеленый или серый цвет, а отдельные – в красный. В то время как остальные устроились в отеле «Стендиш», Зигмунда пригласили в дом президента Холла – большой и удобный, куда то и дело заходили люди. Полы были устланы коврами, а половину стен занимали книги. Чета Холл любезно приветствовала Зигмунда. Президент, на вид около семидесяти лет, выглядел достойно; его жена была «полной, веселой, с добрым характером, крайне некрасивой и чудесной стряпухой». Зигмунду предоставили просторную угловую комнату с видом на величавые деревья. Два негра в белых жакетах прислуживали за столом. В каждой комнате на столике лежала коробка с сигарами. Когда он вышел на сцену зала имени Джонаса Кларка, своего рода центра научной активности университета, то увидел, что аудитория, рассчитанная на четыреста человек, переполнена. Ему сообщили, что в зале находятся наиболее выдающиеся члены Гарвардского университета, включая известного антрополога Франца Боаса, философа Уильяма Джеймса и доктора Джеймса Патнэма. У Зигмунда не было ни заготовленной лекции, ни тезисов к ней. Его подготовка ограничилась тем, что рано утром он совершил прогулку с Ференци, обсудив с ним схему и содержание лекции. Он говорил по–немецки спокойно и в разговорной манере. Многие из присутствовавших понимали язык.

– Дамы и господа, с необычным для меня чувством я нахожусь в Новом Свете, выступаю с лекцией перед аудиторией и ожидаю от нее вопросов. Несомненно, мне оказана честь, благодаря тому что мое имя связано с психоанализом, и поэтому я не намерен говорить о нем, а постараюсь дать возможно более краткий обзор истории и развития этого нового метода.

Если создание психоанализа можно считать достижением, то оно принадлежит не мне. Я не стоял у его истоков. Я был студентом и готовился к экзаменам, когда венский врач доктор Йозеф Брейер впервые в 1880–1882 годах применил эту процедуру к девушке, страдавшей истерией. Обратимся непосредственно к этому случаю и его лечению, подробно изложенному в книге «Об истерии», опубликованной Брейером и мной…

Всматриваясь в затаившую дыхание аудиторию, он думал: «Это подобно немыслимому сбывшемуся сну: психоанализ больше не мечта и не грезы, он стал реальностью».

Он говорил почти час, и ему аплодировали. Затем его поздравляли и жали руку. Юнг сказал:

– Я был готов к возражениям. Вы словно были на седьмом небе, и я от всего сердца рад видеть вас таким.

Зигмунд был действительно растроган.

– Спасибо, Карл. Я чувствовал себя изгоем в Европе, здесь же выдающиеся люди Америки отнеслись ко мне как к равному.

– И по праву! Мы обретаем почву, и число наших последователей растет.

Зигмунд отечески похлопал Юнга по плечу:

– Рад слышать, что ты говоришь слово «наш». В этом и есть наше будущее, ибо ты будешь тем, кто продолжит наше дело, когда я не смогу его вести.

Неделя лекций прошла необычайно хорошо. В конце каждого выступления были теплые аплодисменты. Зигмунд подробно описал процесс, с помощью которого индивиды отторгают неприятное, вытесняя из сознания и тем самым из памяти неприемлемые идеи, но они продолжают существовать в подсознании. Он описал далее, как подавленные идеи переносятся из подсознания в сознание.

Он осторожно разъяснил слушателям мужскую истерию, метод свободной ассоциации, объяснил, как нужно толковать сновидения, понимать концепцию подавления, регрессию, детскую сексуальность.

Подойдя к сексуальной этиологии невроза – теме четвертой лекции, – он откровенно признал, что в 1895 году, когда была опубликована его книга «Об истерии», он еще не пришел к такому заключению. Он рассказал о трудностях, которые испытывал с пациентами, пытаясь убедить их рассказать о своей сексуальной жизни, и признал, улыбнувшись: «Обычно люди не откровенны в интимных вопросах». Затем он сделал категорическое заявление:

– Психоаналитические исследования позволяют проследить симптомы заболевания, с поразительной регулярностью ведущие к впечатлениям, полученным в начале эротической жизни. Это говорит нам, что патологические импульсы заключены в природе эротических инстинктных компонентов; и это заставляет предположить, что среди воздействий, ведущих к заболеванию, решающее значение должно быть отведено нарушениям в области эротики, и это относится к обоим полам.

Я осознаю, что это мое утверждение будет принято неохотно. Даже исследователи, готовые последовать за моими психологическими заключениями, склонны думать, будто я переоцениваю роль сексуальных факторов; они спрашивают, почему другие возбудители психики не ведут к явлению, названному мною подавлением, и к подмене представлений. Я могу лишь ответить, что не знаю, почему бы им не влиять таким образом, и я не против того, чтобы они влияли, но опыт показывает, что этого не происходит и в большинстве случаев они лишь подкрепляют воздействие сексуального фактора, не заменяя его…

Здесь, в аудитории, находятся мои ближайшие друзья и последователи, они приехали со мной в Ворчестер. Спросите их, и вы узнаете, что они не верили моим утверждениям о сексуальной этиологии как решающем факторе, пока их собственные эксперименты не убедили их в этом.

Зигмунда удивляло дружественное отношение печати. Ворчестерская «Телеграмм», воздерживавшаяся от критических оценок, старалась передать содержание основных мыслей Зигмунда. Консервативная бостонская «Транскрипт» дала точное изложение лекций и направила репортера взять интервью у Зигмунда в доме президента Холла. Репортер оказался разумным и желающим понять; в результате интервью, опубликованное в «Транскрипт», точно, в сочувственном духе отражало фрейдистский психоанализ. Прочитав статью, Эрнест Джонс прокомментировал ее Зигмунду:

– Своего рода ирония. Американский пуританизм родился в Бостоне. Однако именно в Бостоне консервативная газета оказывает фрейдистскому психоанализу дружественный прием, такой, какого я еще не видел. Быть может, в этом и выражается Новый Свет?

А. –А. Брилл, как новообращенный американец, выступавший в большей мере патриотом, чем местные уроженцы, сказал:

– Не было и намека на критику ни идей Фрейда, ни того факта, что Университет Кларка пригласил его. Осмелюсь предсказать, что эта страна станет самым плодородным полем для практики психоанализа и его развития.

Дни проходили в быстрой смене лиц, сцен, студентов и аудиторий, лекций по истории, о Дальнем Востоке, о системе образования, в череде ланчей и обедов; на некоторых Зигмунд был почетным гостем. Он смог присутствовать лишь на одной из трех лекций Юнга о результатах цюрихских тестов словесной ассоциации и о том, как этот метод сочетается с фрейдистским психоанализом. Юнга принимали хорошо.

Когда в конце недели в доме президента Холла Зигмунд облачился в мантию и шапочку и вместе с Карлом Юнгом, также в мантии и шапочке, присоединился к процессии, направлявшейся к гимназии Кларка, у него появилось чувство удовлетворения. Он занял свое место на сцене. Президент Холл накинул на него мантию и зачитал:

– «Зигмунд Фрейд из Венского университета, основатель школы педагогики, богатой новыми методами и достижениями, ведущий среди изучающих психологию секса, психотерапию и психоанализ, – доктор права».

Пока почтенные лица, участвовавшие в церемонии, аплодировали, Зигмунд думал: «Это первое официальное признание моих усилий. Это также признание зрелости психоанализа».

8

Его успех и признание в Соединенных Штатах не возымели никакого воздействия на Европу. В печати не сообщалось о его лекциях и о том, что их слушали выдающиеся американцы. Для Вены и немецкоговорящего мира профессор Фрейд никогда не покидал дома. Частично чувство разочарования, а частично давление президента Холла, Джеймса Патнэма, Эрнеста Джонса и А. –А. Брилла, а также Отто Ранка, Абрахама и Ференци побудили Зигмунда согласиться записать пять прочитанных им лекций. Работа заняла полтора месяца; обладая хорошей памятью, он все же предпочел вернуться к обдумыванию с самого начала, чтобы определить структуру каждого раздела и содержание логически развивавшейся серии. Когда лекции были переведены и опубликованы в «Америкэн джорнел псайколоджи» под редакцией Стенли Холла, Брилл и Джонс не скрывали своего восторга: отныне они располагали учебником на английском языке.

Событием, на которое Зигмунд переключил все свое внимание, был второй конгресс; его проведение намечалось в Нюрнберге в конце марта. Он надеялся увидеть большое число делегатов из ряда стран и образовать Международное общество психоаналитиков с рабочими отделениями в Нью–Йорке, Лондоне, Берлине, Цюрихе, Будапеште. Это придало бы психоанализу официальный статус, подвело бы солидную базу под накопленные знания.

Тем временем он работал над книгой о Леонардо да Винчи, а также над лекцией для нюрнбергского конгресса «Перспективы психоаналитической терапии». Пришла приятная новость: Дойтике готовится издать наконец–то вторую, расширенную версию «Толкования сновидений»; потребовалось почти десять лет, чтобы продать первые шестьсот экземпляров. Каргер в Берлине печатал третье, расширенное издание «Психопатологии обыденной жизни». Зигмунд испытывал все большее удовлетворение, по мере того как поступал богатый материал от его собственной группы и от врачей и пациентов из различных стран, подтверждавший справедливость его заключений. Оба издателя были уверены, что отныне невозможно игнорировать Зигмунда Фрейда, что его будут читать хотя бы для того, чтобы нападать, что они могут каждые два года выпускать пересмотренные и расширенные издания.

– Итак, тебе не вернули рукописей, как в девятисотом году! – поддразнивала Марта. – Теперь остается лишь ждать новых просителей твоей руки.

Несмотря на успехи в других странах, дома, в венской группе, он сталкивался с трудностями. Ее участники не отличались от любой другой группы: все зависят друг от друга и борются за место под солнцем. Один хотел урвать у Зигмунда побольше времени для развития идеи или редактирования манускрипта, другой – получить от него больше пациентов. Они состязались за место на страницах ежегодника. Яблоком раздора, как это бывает и в других научных органах, являлся вопрос о приоритете: кто первый открыл новую идею или развил старую в более широкую или содержательную. Они работали в том же направлении; довольно часто двое из них приходили с одной и той же идеей, схожим докладом в один и тот же момент. Кто должен получить за это кредит на международной арене? Если один выдвинул интересную концепцию, а другой исследовал ее и довел до стадии опубликования, то кому принадлежит приоритет?

Зигмунд беспокоился, зная, что спор из–за приоритета разрушил многие профессиональные общества. Он работал с обиженным участником группы целыми неделями, чтобы помочь ему пережить огорчение. Это была нескончаемая битва за то, чтобы поддерживать между членами группы мирные отношения. Все они начали работать вместе, все они были связаны с ограниченным числом постулатов, на которых строилась наука психоанализа.

Они резко критиковали работы друг друга. По средам вечерами каждый был обязан высказать замечания, невзирая на свою волю. Иногда можно было услышать легкую похвалу, но, как правило, участник группы находил что–либо не понравившееся ему в докладе другого, зачастую утверждая, будто его исходный материал и заключения ценнее, а методика совершеннее. Зигмунду все чаще приходилось осторожно вмешиваться:

– Не будем переходить на личности, ограничим критику рамками обсуждаемых теорий.

Когда двое ссорились, он приглашал их поужинать вместе и устраивал умиротворяющий вечер, обсуждая материалы, втягивая обоих в разговор, старательно слушая, восхищаясь их умением схватить суть вопроса, восстанавливая уверенность не только в них самих, но и друг в друге, так что они уходили из дома на Берггассе, 19, под ручку… У него не было иного выбора, как выступать в роли отца семейства: эти дети жили в его идеологическом поле, он должен был заботиться об их счастье. Тем не менее, бывали времена, когда несколько старых членов огорчали его своими междоусобицами.

К числу драчливых относился доктор Исидор Задгер. За четыре года он так и остался чужаком. Никто не знал, где он живет, есть ли у него семья. Все знал о нем лишь тридцатилетний племянник Фриц Виттельз, которого он привел в группу. Он не появлялся в кофейне, где иногда задерживался Зигмунд для часовой беседы. По характеру безупречных монографий Задгера Зигмунду давно было ясно, что его тревожил подавленный гомосексуализм, но не было возможности помочь ему освободиться от раздирающих его внутренних противоречий, которые он изливал на других членов группы. Каждый уважал его, каждый жалел его, но никто не знал, что с ним делать.

Другим источником огорчений был доктор Эдуард Хичман с его вспыльчивым остроумием, задевавшим гордость тех, кто не мог так быстро и ярко реагировать в ответ. Хичман успешно действовал как практикующий терапевт, у него была растущая группа пациентов, нуждающихся в психоанализе, он был щедрым и беззлобным. Хичман просто не мог промолчать, когда ему приходил на ум забавный ответ – пусть даже такой, который станет поперек горла другому или разнесет в клочья выдвигаемый кем–то пример. Почти каждый в группе был жертвой его выпадов и поклялся ему отомстить. Поскольку, видимо, не было никакого способа парировать замечания Хичмана, его коллеги возмещали поруганную гордость изничтожением его докладов, как бы хорошо они ни были подготовлены и какими бы ни были правильными.

Зигмунд заметил, что постоянно возникала трудность, когда кто–то зачитывал доклад, а потом все обсуждали его. Критические замечания даже по мелким поводам глубоко западали в душу, и подвергнувшийся разбору выжидал доклада оппонента, чтобы взять реванш.

Сильнейшим из нападающих был Вильгельм Штекель, способный сокрушить любой новый подход. Когда же наступал его черед зачитывать разделы только что законченной книги, его жертвы самым безжалостным способом разносили в клочья его рукопись. Он обладал даром терапевта, но его доклады зачастую бывали бессодержательными, основанными на догадках. Зигмунд был благодарен ему за статьи в газетах, популяризировавшие психоанализ, однако его иногда раздражал и сентиментальный стиль написанного, и упрощенческие, ошибочные оценки. Когда Зигмунд упрекал его за недостаточную проработку материала, Штекель отвечал:

– У меня оригинальная идея. Пусть другие исследуют ее и найдут подтверждение того, что я прав.

Какой бы доклад ни читался, Штекель с энтузиазмом восклицал:

– Это как раз тот случай, что был у меня сегодня утром!

Над ним давно уже посмеивались в группе из–за его «утренних пациентов в среду».

Штекель был не только обижен такими шутками, но и удивлен.

Некоторые из молодых, принятых в группу, принесли с собой множество новых проблем, разрешение которых заняло бы всю жизнь. Одним из них был Виктор Тауск, красивый, голубоглазый, во всем сомневавшийся хорват, сказавший о себе:

– Я неизлечимо душевно болен. Все мое прошлое видится мне лишь как подготовка к распаду моей личности.

Прошлое Тауска было по вине родителей сложным в эмоциональном отношении. Он порицал с горечью отца и настроил других против него. Мать била Тауска за такое поведение. Виктор обладал способностями к языкам и успешно учился, но после ссоры с учителем на религиозной почве и за организацию забастовки был исключен из школы перед самыми экзаменами на аттестат зрелости. Без копейки денег и с больными легкими он все же закончил курс в Венском университете, получил степень в юриспруденции, которую презирал, мечтая быть врачом.

В возрасте двадцати одного года Тауск женился на дочери процветающего печатника в Вене, но между ним и деверем возникла ненависть, и он вместе с женой уехал в Хорватию, где нашел работу адвоката. Тем временем родились два сына, но это не помешало ему развестись с женой. Тауск отправился в Берлин как малоизвестный поэт, музыкант, артист и журналист. Обладая смазливой внешностью, он пользовался успехом у женщин. Однажды ему попал в руки медицинский журнал со статьей Зигмунда Фрейда. Он обратился к профессору Фрейду за разрешением посетить его в Вене. Зигмунд думал, что Виктор Тауск был врачом, и пригласил его к себе. Приглашение спасло Тауску жизнь, ибо он был на грани самоубийства.

В воскресное утро весной 1909 года Зигмунд провел несколько часов с Виктором Тауском, а затем достал из письменного стола сто пятьдесят крон и положил в его карман. Психика молодого человека была глубоко травмирована, но сомневаться в его интеллектуальных качествах не приходилось. Зигмунд представил его группе, и ее участники осознали глубину эмоционального кризиса Тауска, но полагали, что его решимость вернуться в Венский университет и получить медицинское образование, чтобы стать психоаналитиком, может поставить его на правильную стезю. Хичман, Федерн и Штейнер ссудили ему четыре тысячи крон; Зигмунд добавил сумму, чтобы обеспечить учебу в течение двух первых лет в клинической школе. Тауск так был тронут этим, что вышел из комнаты в слезах, поклявшись в вечной верности.

Иногда Зигмунду приходилось разубеждать энтузиастов. Таким был Рудольф фон Урбанчич, сын известного специалиста–ушника, владелец фешенебельного санатория. Он прочитал статьи Фрейда и несколько его книг и стал горячим поклонником фрейдистского психоанализа. Его несколько раз предупреждали, что он слишком ретиво пропагандирует психоанализ. Тридцатилетний Рудольф, исповедовавший католицизм, обслуживал католическую клиентуру. Он попросил принять его в венскую группу и был встречен с распростертыми объятиями. Затем сведения просочились в медицинские круги, и ему стали угрожать закрытием санатория. Он пришел к Зигмунду.

– Профессор Фрейд, я просто не могу поддаться таким угрозам, считаю, что под удар поставлены мое мужество и честь. Я должен твердо стоять, даже если мне придется закрыть санаторий. Я всегда заработаю на жизнь в Вене…

Зигмунд положил руку на плечо молодого человека.

– Вы в начале своей карьеры; вы слишком молоды, чтобы выступать на рыцарском турнире в Ареццо. Используйте возможности прочно закрепиться в своей профессии и дайте нам шанс самим завоевать нашу репутацию.

– Профессор Фрейд, встречи по вечерам в среду дают мне единственную возможность обучиться психоанализу.

– Никому не пойдет на пользу, если мир узнает, что связь с нами равноценна потере практики, – настаивал Зигмунд. – Мой добрый совет вам: уходите, но останемся друзьями.

Как и другие группы, они спорили между собой, но перед публикой выступали единым фронтом. У них было чувство локтя, и порой они, зная, что причинили коллеге неудобства, старались либо направить к нему пациента, либо оказать содействие в публикации доклада. Они щедро шли на предоставление финансовой помощи, что напоминало Зигмунду о тех днях, когда он был «вторым врачом» в Городской больнице и сорок работавших там молодых людей делились друг с другом в случае нужды своими скудными гульденами. Зигмунд следил за тем, чтобы члены группы не бедствовали. Он ссужал небольшие суммы, когда они были в стесненном положении, или же, если это казалось неделикатным, давал более крупные «займы», не собираясь требовать возмещения.

Он сплачивал своих последователей, направляя пациентов к молодым врачам, когда у тех была недостаточная практика или же не было материала для исследований, при этом заботился, чтобы эти случаи не были слишком сложными. Он старался также передать пациента с такой формой невроза, какой он сам занимался в прошлые годы и какая не могла открыть ему самому чего–либо нового.

Все это достигалось довольно просто, если его посещали восемь – десять больных и он мог зарабатывать достаточно, чтобы покрыть растущие семейные расходы, расходы по приему гостей и на образование детей. К пятидесяти трем годам его практика стала достаточно постоянной, но ему редко удавалось отложить хотя бы несколько тысяч крон в сберегательный банк. Он не обладал качествами делового человека и поэтому не рассчитывал на большую прибыль от своих вкладов. Во всяком случае два с половиной месяца летнего отдыха, поездки и работа над книгами почти всегда «съедали» сбережения, накопленные за рабочий год.

Более серьезную опасность, чем личные разногласия, представляло образование кланов, а с годами эта тенденция становилась все сильнее. Она зародилась в отношениях между теми, кто поддерживал Зигмунда Фрейда, и сторонниками Альфреда Адлера, которых он одного за другим привлекал к встречам в кафе «Центральное». Их набралось девять: Д. Бах, Стефан Мадей, барон Франц фон Гие, Карл Фуртмюллер, Франц и Густав Грюнеры, Маргарет Хильфердинг, врач и первая женщина, допущенная в группу, Поль Клемперер, Давид Оппенгейм. Лишь немногие были врачами, но Зигмунд одобрил их включение в группу, считая, что теория психоанализа нуждается в сторонниках. Однако теперь новая психология, разрабатывавшаяся Адлером, его теории о том, что органические нарушения, а не сексуальная этиология являются главным в формировании характера, что мужской протест – доминирующий фактор неврозов, раскалывали группу. Ни один из членов ассоциации, верных Фрейду, не восхвалял вклад Адлера, сколь бы блестящим по форме и информативным по содержанию он ни был. Сам Фрейд, однако, говорил, что теория недостаточности органа важна в определении человеческой психики.

По тому же признаку друзья Адлера были настолько лояльны к нему, что неохотно хвалили доклады кого–либо из группы Фрейда. По мере продвижения работы Адлера становилось очевидным, что он не хочет, чтобы его считали фрейдистским психоаналитиком. Почему он должен быть таким, если его собственная психология отлична от психологии Зигмунда Фрейда и ничем не обязана исходным теориям Фрейда?!

Он начал также намекать, что группе не следует больше собираться на квартире Фрейда, потому что при таком порядке она превращается в палату профессора Зигмунда Фрейда, а члены ее оказываются под его слишком большим влиянием. Не лучше ли найти зал или лекционное помещение, куда можно было бы время от времени приглашать публику послушать наиболее интересные доклады, и таким образом стать признанным учреждением, а не быть семейной группой, встречающейся в доме «отца»?

Вильгельм Штекель, оказавший активную помощь в образовании первоначальной группы в 1902 году, подпал под влияние Альфреда Адлера и присоединился к завсегдатаям кафе «Центральное». Это задело Зигмунда. Марта, знавшая все оттенки его настроения, сказала:

– Зиги, вечера в среду приносили тебе много радости. Теперь же они стали неприятными. Что случилось?

Он покачал головой и сказал:

– Бесполезно обсуждать проблемы. Нужно найти пути к их решению.

9

Карла Юнга пригласили в Америку для чтения цикла лекций в Чикаго. Зигмунд опасался, что это может поставить под удар конгресс в Нюрнберге, намеченный на конец марта. Однако неутомимый Юнг принял все необходимые меры до отъезда и дал слово Зигмунду, что вернется вовремя и займет кресло председателя. Абрахам, Эйтингон, Хиршфельд, Генрих Кёрбер и Лёвенфельд будут представлять Германию; Хонеггер, Альфонс Медер и американец Тригант Барроу, студент Юнга, прибудут из Швейцарии. Из Америки никто не сможет приехать: Брилл, Джонс и Патнэм из Гарвардского университета заняты учебным процессом и несут другие обязанности.

Во время подготовки возник непредвиденный инцидент. Мюнхенский психиатр Макс Иссерлин просил разрешения прочитать доклад. Зигмунд согласился. Венская группа узнала, что доклад Иссерлина представляет собой не изложение интересного психоаналитического случая или теории, а яростную атаку на концепцию подсознания. Несколько членов собрались в кафе, чтобы обсудить процедуру, а затем пришли к Зигмунду с требованием отменить доклад Иссерлина. Зигмунд попросил дать ему текст или изложение. Через несколько дней ему доставили заметки, подтверждающие справедливость обвинения. На конгресс отводилось два дня, и число представляемых докладов было ограниченным. Стоило ли давать Иссерлину ценное время, отведенное на доклады, а затем публиковать его нападки, как якобы исходящие от официального психоаналитического конгресса? Поскольку Юнг был в Америке, Зигмунд послал от своего имени записку Иссерлину, уведомив, что его просьба отклонена. Он полагал, что избежал неприятного инцидента. Последствия оказались печальными.

Случившееся с доктором Гансом В. Майером из Бург–хёльцли, членом Общества психоаналитиков, имело другую причину, но вызвало не меньший шум. Майер был проницательным врачом и хорошим автором. Он пытался осуществить синтез психиатрии и психоанализа, причем психоанализ ставил на второе место. Недовольный Зигмунд промолчал, пока Майер не начал раскрывать содержимое фрейдовского портфеля, унижая и дискредитируя каждую из теорий Фрейда. Он также потребовал публикации его докладов в ежегоднике, а он имел на это право как член общества. Когда стало ясно, что его статья состоит на девяносто процентов из психиатрии Крепелина – Блейлера и на десять процентов сдобрена фрейдизмом, чтобы подсластить пирог для членов общества, Зигмунд решил, что пора действовать. Вопрос был сформулирован Отто Ранком, прочитавшим последнюю статью Майера в журнале, который всегда был недружественным к психоанализу.

– К чему нам предатель в наших рядах? Почему доктор Майер желает оставаться членом общества? Он осуждает нас, а не просто не согласен. Если мы сохраним его в обществе, над нами будут смеяться, говорить, что даже члены общества не верят в свои выдумки. Нельзя ли вежливо намекнуть доктору Майеру, чтобы он не платил своего взноса в следующий раз?

– Поскольку он швейцарец, предложение, быть может, должно исходить от одного из цюрихцев, а не от нас?

Ранк был вежлив, но настойчив.

– Ну профессор Фрейд, вы знаете, что ни один швейцарец не предложит цюрихцу выйти из организации. Они сочтут это актом предательства.

– Обсудим в таком случае вопрос на венской группе в среду вечером.

Обсуждение в следующую среду получилось односторонним. Все они читали статьи Майера, содержавшие нападки на основные элементы их веры; они не любили цюрихцев, и голосование было единодушным: предложить доктору Майеру выйти из общества. Зигмунд поступил в соответствии с решением; это вызвало недовольство в Цюрихе.

Плохих сообщений из Цюриха хватало. В растущем противоборстве между Карлом Юнгом и Ойгеном Блейлером Юнг полностью отошел от Бургхёльцли и перенес клиническую практику в свой дом в Кюснахе. Он намеревался преподавать в свободной или торговой школе, не имевшей связи с Цюрихским университетом. Зигмунд все еще не понимал причину ссоры, ибо оба оппонента были уважаемы в полудюжине стран Европы, каждый имел множество друзей. Зигмунд все больше чувствовал, что в поведении Юнга есть элемент бунта против отца, против старшего. Он слышал, как Юнг разносил Блейлера, но он никогда не слышал от Блейлера ни одного слова против своего молодого ассистента. Это был иной случай раздора, чем тот, с которым столкнулся Абрахам, имея дело с Юнгом.

Расхождения становились серьезными. Подобно Зигмунду, Юнг считал, что для психоанализа надо создать широкую основу, не допуская к нему противников, от которых не жди пользы. Блейлер не соглашался. Он верил в то, что любая наука, искусство и гуманитарные дисциплины лишь укрепляются, выслушивая выступления противников – наиболее проницательных и красноречивых. Он полагал, что такая процедура оттачивает мозг и дает возможность сторонникам находить аргументы против оппонентов. Из Цюриха приходили слухи, что Юнг намерен выдворить Блейлера из Цюрихского общества психоаналитиков! Это казалось Зигмунду безмерной трагедией.

Он выехал в Нюрнберг на день раньше венской делегации, с тем чтобы иметь время для беседы с Карлом Абрахамом и Шандором Ференци, последний должен был представить конгрессу подготовленное им предложение. За два года со времени посещения Вены Абрахам стал самым близким другом, верным учеником Зигмунда и первым практикующим в Берлине психоаналитиком. Ему приходилось трудно, как всегда бывает, когда есть лишь один аналитик в большом городе. Почти тридцатитрехлетний Абрахам был не только настойчивым по натуре, но и неисправимым оптимистом. На него было приятно посмотреть: чисто выбритый, скромные усы, широко расставленные глаза – все его черты отражали доброту натуры. Мягкие волнистые черные волосы обрамляли его скульптурно вылепленную голову, ладно сидящий костюм дополнялся светло–серым галстуком. Большую часть его скромного дохода все еще составляла оплата психиатрических справок для судебных дел. Карл выполнял свое обещание «спорить разумно» с другими врачами Берлина. Хотя он и не привлек никого к психоанализу, но и не нажил себе врагов. На берлинских конгрессах делались нападки на Фрейда, но не на Карла Абрахама.

– Это само по себе маленькое чудо, – сказал Зигмунд Абрахаму, когда они бродили по улицам Нюрнберга. – Продолжай следовать моей тактике с оппонентами, обращайся с ними, как с пациентами, спокойно игнорируй их отрицания и продолжай свои разъяснения, не настаивая на том, что они не могут принять.

Абрахам хотел получить совет в отношении некоторых наиболее трудных случаев. Двоюродный брат его жены доктор Герман Оппенгейм, основатель психиатрической клиники в Берлине, направлял к нему пациентов, на которых не действовали другие методы. Абрахам сознался Зигмунду:

– Что мне делать с моим неисправимым параноидным брюзгой, который после двух лет лечения продолжает судиться со всеми, с кем вступает в контакт? Как добиться устранения невроза?

– Я должен вскоре опубликовать мои методические приемы, – сказал Зигмунд.

– Они очень помогут, господин профессор. – И он робко добавил: – Я могу рассказать лишь о немногих явных случаях излечения, но почти всегда мне удавалось ослабить симптомы.

Речь шла о гомосексуалистах, ищущих помощи, но боящихся раскрытия болезни: о сорокадвухлетнем мужчине, десять лет состоявшем в браке, и все эти годы остававшемся импотентом; о двух случаях навязчивого невроза, первый выражался в глубокой задумчивости, переходившей в молитву. Свободная ассоциация позволила найти причину невроза: в возрасте семи лет мальчик случайно увидел женщину, задравшую в ссоре с соседями юбку и показавшую в знак презрения голую задницу. Когда он рассказал о виденном горничной, та угрожала, что его арестуют, если он будет вести себя плохо; мальчик испугался, начал молиться, писать слова молитвы на каждом клочке бумаги, попадавшем под руку. Более глубокий анализ показал, что сцена с соседкой прикрывала в памяти ранее случившиеся проступки: задирание ночной рубашки няни; повторение того же, когда он спал с матерью. Что бы он ни брал в руки, все переворачивал, осматривал спереди и сзади. Задумчивость, переходившая в чтение молитвы и исчезнувшая после наступления половой зрелости, вернулась, когда он подошел к среднему возрасту, и острые симптомы стали угрожать его душевному здоровью.

Второй случай, описанный Абрахамом, касался пациента, который в раннем детстве питал к своей матери чувства собственника и ревновал ее к отцу и брату. Когда его направили в школу–интернат, мальчик почувствовал невыносимое сексуальное отторжение, напрочь отвергал мать, уничтожал ее подарки, никогда более не упоминал ее имени; все это привело к приступам непроизвольного крика. Когда его побранил за это отец, он ответил:

– Кричится само по себе, папа.

Затем у него появилась склонность произносить неприличные слова в семье, особенно слова, относящиеся к женским гениталиям.

– Я медленно разъяснил ему эдипов комплекс, – объяснил Абрахам, – и избавил его от приступов крика и чувства вины по отношению к матери. Куда же вести теперь расследование?

– Дорогой коллега, умственные изменения не бывают быстрыми. Проблемы «куда вести расследование» не должно быть. Пациент указывает путь, говоря обо всем, что приходит ему в голову. Время от времени он как бы открывает свой рассудок. Одержимостью надо заниматься раньше, с еще молодыми пациентами, и тогда лечение – триумф и удовольствие. Но не поддавайтесь разочарованию с людьми среднего возраста, удерживайте их возможно дольше. Такие больные часто бывают удовлетворены раньше врача. Вы упомянули о переключении вашего больного от молитв к атеизму и обратно к молитвам. Это характерно для навязчивого невроза; больные вынуждены выражать оба противоречивых побуждения, обычно одно немедленно после другого.

Друзья обходили старинные стены и рвы города. Абрахам рассказал о своем доверительном разговоре с женой пациента средних лет с целью успокоить ее относительно импотенции мужа.

– Едва я успел сказать ей, что потенция может быть восстановлена, женщина, до этого спокойно державшая в руках сумочку, начала открывать и закрывать ее.

Колокола церквей пробили полдень. Они повернули назад, к гостинице. Абрахам продолжал:

– Две психически неуравновешенные женщины, о которых я вам писал, имели общий симптом: они жаловались на сильное ощущение стягивания рта, как если бы он сжимался. Не переносят ли они эрогенную зону вверх? Я знаю, что обе пациентки страдают отвращением к своим мужьям, у одной оно подавлено, и она едва выдерживает половое сношение, а временами у нее возникает физическое отвращение. Не может ли ощущение стягивания рта быть смещенным вагинизмом? Ведь последний в конце концов всего лишь выражение отвращения.

Когда они возвратились в гостиницу «Гранд Отель», их ждал Шандор Ференци. Абрахам извинился и ушел. Зигмунд провел Ференци в свой номер, где они могли поговорить наедине.

Положение Ференци в Будапеште было иным по сравнению с положением Абрахама в Берлине. Он был известен, и к нему хорошо относились не только врачи и правительство, но и значительная часть населения как к одной из ярких личностей города. Он имел надежную частную практику и мог обеспечить себе средства к существованию и не научив Венгрию ценить психоанализ. В Будапеште не отвергали идей Зигмунда. Первая лекция Ференци перед Будапештским обществом психиатрии и нервных болезней не стала «красной тряпкой для быка». Он был дипломатичен, обращаясь к венгерской медицинской аудитории, комментировал «лишь совершенно очевидные, легко понимаемые, убедительные факты». Он писал Зигмунду: «Я лишь повредил бы делу неожиданной наступательной тактикой и сознательно показывал образцы выдержки».

Так он и действовал – размеренно, без выпадов, помогая группе врачей осознать, что в этой фрейдовской психологии что–то есть; и они начали направлять пациентов к Ференци.

Зигмунд углубился в дискуссию, ради которой он просил Ференци приехать в Нюрнберг на день раньше.

– Шандор, когда доклады будут прочитаны и научная дискуссия завершена, мы должны преобразоваться в рабочее заседание и создать постоянную организацию. Я хотел бы, чтобы ты представил меморандум заседанию.

Ференци покраснел от гордости, снял очки и энергично протер их носовым платком, словно хотел получше разглядеть оказанную ему честь.

– С удовольствием принимаю, господин профессор, но не следовало бы вам, быть может, выбрать одного из старых ваших последователей из венской группы?

– Нет, – прозвучало повелительно. – Венцы меня больше не удовлетворяют. Я несу тяжкий крест со старшим поколением – Штекелем, Задгером, Адлером. У меня такое чувство, что вскоре они сочтут меня препятствием и будут соответственно относиться.

Ференци был искренне удивлен.

– Не могу поверить, господин профессор. Но займемся делом. – Он вытащил записную книжку из внутреннего кармана пиджака. – Итак, скажите точно, какую структуру вы намечаете для организации…

– Во–первых, я хотел бы, чтобы было внесено предложение об организации Международной ассоциации психоаналитиков с обществами в каждой стране, учреждаемыми по мере готовности. Я хотел бы, чтобы Карл Юнг был избран президентом Международной ассоциации… пожизненно.

Ференци присвистнул, не отрывая глаз от блокнота.

– По этой причине мне хотелось бы, чтобы основной центр психоанализа переместился из Вены, ставшей негостеприимным местом, в Цюрих, который был готов принять новый метод с самого начала, несмотря на то, что группа должна была реорганизоваться под иным названием. Риклин согласился действовать в качестве секретаря, собирать взносы, договариваться о публикациях, короче говоря, служить управляющим. Другой важный шаг, который нам надлежит сделать, – это защитить себя от обманщиков и неспособных любителей и не допускать неприемлемый материал на страницы ежегодника. Мы должны дать Карлу Юнгу право рассматривать все представленные статьи и решать, какие он желает опубликовать.

– Поскольку вы также в составе бюро, то было бы безопасным… пока вы и Юнг остаетесь друзьями…

Теперь была очередь Зигмунда удивляться.

– Но мы всегда будем друзьями! Я считаю его своим преемником.

– Хорошо, господин профессор. Полагаю, что у меня есть все. Я напишу к завтрашнему утру, к кофе.

– Одно предостережение, Ференци, – венцы будут недовольны некоторыми из этих соображений, но ты достаточно умен, чтобы справиться с их возражениями.

Научная часть встречи прошла хорошо. Доклад Абрахама о фетишизме и доклад Адлера о психическом гермафродитизме были встречены с энтузиазмом; Юнг, Медер и Лёвенфельд также представили ценные соображения, доклад Зигмунда о будущем психоаналитической методики был встречен более спокойно, чем его рассказ о «Человеке, одержимом крысами» два года назад в Зальцбурге. Первое предложение Ференци – об образовании Международной ассоциации психоаналитиков – вызвало аплодисменты, но, когда он высказался за то, чтобы выбрать Карла Юнга пожизненным президентом, венцы зашевелились, послышался ропот недовольства. Ференци поднял руку, требуя тишины, а затем продолжил авторитетным тоном:

– Штаб–квартира Международной ассоциации психоаналитиков будет находиться в Цюрихе. Доктор Риклин согласился работать исполнительным секретарем; в этом качестве он официально зарегистрирует новые отделения, открывшиеся в Берлине, Будапеште, Лондоне, Нью–Йорке. Он будет собирать годовые взносы, наблюдать за публикациями, начнет выпускать двухмесячный бюллетень, чтобы доводить до сведения членов ассоциации новости о ее деятельности.

Такую концентрацию власти в руках швейцарцев венская группа встретила ледяным молчанием. Венцы взорвались, когда Ференци закончил замечанием:

– Все материалы, публикуемые в ежегоднике, должны вначале получить одобрение президента Карла Юнга. Только таким путем мы сможем развивать психоанализ как чистую науку.

Шесть делегатов немедленно с криками вскочили со своих мест: Штекель, Адлер, Федерн, Задгер, Виттельз, Хичман. Зигмунду казалось, что наступил ад кромешный. Сквозь шум до него доносились лишь отдельные выкрики: «Нам не нужен диктатор!», «Это чудовищная цензура!», «Настаиваем на свободных выборах!».

Затем в наступившей тишине прозвучал вопль отчаяния: «Почему ущемляют венцев в пользу Цюриха?»

Шандор Ференци, обычно обходительный и вежливый человек, отрезал:

– Потому что подход цюрихцев более научный и по форме и по содержанию. Все они психиатры с университетским образованием в отличие от венцев. Они пользуются уважением в медицинском мире. Вы же отверженные, у вас ничего нет: ни университета, ни больницы, ни даже приличной клиники!

Венцы снова вскочили, потрясая кулаками и понося Ференци. Председатель стукнул три раза молотком и, перекрывая шум, сказал:

– Заседание закрыто!

Зигмунд вышел из зала заседания расстроенный. Не говоря ни с кем, он поднялся в свой номер и закрыл за собой дверь на ключ. Чтобы успокоиться, выпил стакан холодной воды, а затем погрузился в глубокое бархатное кресло, пытаясь оценить нанесенный ущерб. Печально, что Ференци был поставлен в положение, когда ему пришлось принизить венцев в глазах всего конгресса. Гражданская война неминуема…

Он встал, зашагал по комнате. Виноват только он! Он пожаловался Ференци на венцев, сказал ему, что они задираются, что, сколачивая кланы, хватая друг друга за фалды и стремясь вырваться вперед, они создают для него неудобства. Это стало явным, когда стали нападать на Ференци за унижение венцев. Ведь именно он, Зигмунд, навел на такую мысль Шандора. Он поступил неосторожно с Ференци.

– Это я оттолкнул венцев, – сказал он вслух.

В дверь постучали. Он открыл и увидел Отто Ранка, в его лице не было ни кровинки.

– Господин профессор, думаю, что вам следует пойти в комнату Штекеля немедленно. Большинство венцев там. Они оскорблены и разгневаны и угрожают уйти с конгресса.

Ранк не преувеличивал. Более десятка разъяренных людей набились в комнату Штекеля, в том числе и его верные последователи. Они смолкли, когда вошел Зигмунд; тишина была враждебной, как в семье, которую предал отец. Адлер заговорил первым; было очевидно, что в условиях кризиса группа обратилась к нему за разъяснениями.

– Господин профессор, мы желаем знать прежде всего, что побудило Ференци сделать выпад против нас.

– Доктор Адлер, подобных критических замечаний не должно было быть. Но поскольку Ференци был моим представителем, я должен взять на себя всю вину. Извиняюсь и прошу вас забыть этот неприятный инцидент.

– Хорошо, – закричал Штекель, – но как мы можем забыть, если нами, вашими старыми сторонниками, вновь пожертвовали в пользу цюрихцев? Мы страдали вместе с вами семь с половиной трудных лет, терпели осложнения, жертвы, оскорбления. Мы были верными вам, вашей методике. Ну а цюрихцы? В течение нескольких месяцев проводили еженедельные встречи, а затем вообще их прекратили. Блейлер отказался присоединиться к нашей организации. Юнг, которого вы хотите назначить постоянным президентом, лишь наполовину фрейдист; он часто нападает на сексуальную этиологию неврозов… Зигмунд поднял руку, чтобы остановить поток слов.

– Господа, я обратился к швейцарцам, потому что мы в них крайне нуждаемся. Невозможно добиться принятия новой отрасли медицинской науки, если она не привязана к клинической школе или больнице университета. Бургхёльцли – наша единственная надежда. – Он глубоко вздохнул. – Я могу сказать, что лишь благодаря участию Юнга психоанализ избежал опасности быть привязанным к евреям. Лишь имея Юнга в качестве президента и штаб–квартиру в Цюрихе, мы сможем противостоять растущему антисемитизму, используемому нашими оппонентами в качестве оружия против нас.

Эта спокойно произнесенная речь далась ему нелегко, он все еще не мог перевести дыхание, когда смолк. Но его слова не произвели впечатления на обиженную когорту. Чувствуя, что создававшееся им в течение многих лет висит на волоске, он хрипло сказал:

– Мои враги хотели бы видеть нас голодающими, готовы отнять у меня последнюю рубашку.

Озлобление иссякло у вызывающе настроенной группы, когда она увидела, в каком отчаянии находится их профессор и каким постаревшим он выглядит. Заговорил Поль Федерн, один из близких друзей Зигмунда:

– Хорошо, профессор Фрейд, мы принимаем Цюрих как административную штаб–квартиру для Международной ассоциации. Но соглашаемся, чтобы Юнг был президентом лишь два года. В конце концов должны быть свободные, открытые выборы.

– Согласен, Федерн. Пусть будет так. Следующим выступил Хичман; он также был последовательно верным.

– Мы не потерпим цензуры над нашими публикациями. Если Юнг будет единолично контролировать материалы, направляемые в ежегодник, он сможет низвести фрейдистский психоанализ до мистицизма.

– Я никогда не хотел такого, Эдуард. Я требовал от него обеспечения всем свободы исследований. Я лишь хотел защитить нас от плохих работ, таких, как доклады Майера, которые вы осудили. Я предложу, чтобы у нас была редколлегия, состоящая из представителей от обоих городов.

Напряжение в комнате спало. Большинство не скрывало огорчения, что профессор Фрейд подвергся критике. Но Зигмунд решил довести дело до конца. Он полностью овладел собой, его голос стал спокойным, и в уголках губ появилась слабая улыбка.

– Теперь, когда мы перевязали наши раны и устранили взаимные обиды, обратимся к более созидательным идеям. Долгое время я желал освободиться от роли председателя Венского общества психоаналитиков. Я всегда осознавал, что естественным преемником является доктор Альфред Адлер. На следующем нашем заседании в Вене я подам в отставку и предложу вместо меня Адлера.

Раздались аплодисменты. Альфред Адлер, не ожидавший такого заявления, был удивлен.

– Далее. Думаю, нам очень нужно иметь еще одно издание, в Вене, которое обеспечит дополнительные возможности для публикации наших собственных статей. Я даже придумал название: «Центральный журнал психоанализа». Двумя редакторами стали бы Штекель и Адлер.

Вновь раздались аплодисменты. Кто–то воскликнул:

– Теперь, профессор, силы сравнялись! При Адлере как председателе нашей группы и ежемесячном журнале столица психоанализа останется в Вене.

Зигмунд вернулся к себе в номер, разделся и лег в постель, но, что с ним случалось редко, не мог заснуть до утра. Анализируя самого себя, он признал, что пережил небольшой срыв и впал в истерию. Он считал себя исцелившимся от всех неврозов, но, очевидно, напряжение, давление, нападки, поражения затронули его психику глубже, чем он предполагал. Он поступил опрометчиво, не поговорив заранее с собственной группой. Было бы разумнее, чтобы меморандум представил Адлер. Выбрав Ференци, он не должен был показать свое недовольство венской группой. Но теперь все исправлено; утром родится Международная ассоциация психоаналитиков. Юнга выберут на два года. Риклин будет избран его помощником. Ради этого он приехал в Нюрнберг. Несмотря на его ошибки, положение исправлено и конгресс будет успешным.

Он уснул в тот момент, когда первые лучи солнца проникли в окно.

Книга пятнадцатая: Армагеддон

1

Международный конгресс психоаналитиков, состоявшийся в марте 1910 года, завершился вопреки всему на приятной ноте. Зигмунд нашел подтверждение в письме Карла Абрахама, который сообщал, что на обратном пути в Берлин немецкая группа обсуждала девять часов интересные доклады и теории, представленные на конгрессе. По словам Абрахама, Берлинское общество психоаналитиков в лице десяти его членов присоединилось к Международной ассоциации.

В Вене обнадеживающим моментом для Зигмунда стало присоединение к группе бескорыстного человека – доктора Людвига Ёкельса. Он был родом из Лемберга (Львова), изучал медицину в Венском университете, а до того как присоединиться к Венскому обществу психоаналитиков, семнадцать лет занимался общей практикой. Накопив денег и отказавшись от практики, он решил в возрасте сорока двух лет посвятить все свое время психоанализу. На его голове с запавшими щеками и острым носом сохранился единственный жидкий пучок волос, зачесанный от правого уха к левому.

Члены группы оценили редкостные качества Ёкельса: он не выставлял себя на первый план, предпочитал писать, а не говорить и стал известен как «джентльмен старой закалки, для которого термины «достоинство» и «честь» превыше всего». Его жажду знаний невозможно было утолить, и он настаивал на обдумывании каждой психологической проблемы до ее конечного разрешения. Это задерживало публикацию его рукописей, но к моменту их завершения Ёкельс докапывался до истины. Он начал также переводить книги Зигмунда на свой родной польский язык.

Зигмунд направил к нему больного для лечения методом психоанализа. Ёкельс справился хорошо. Когда Зигмунд поздравил его с успехом, тот скромно ответил:

– Рад, что мог вам помочь.

Трения между Зигмундом и Вильгельмом Штекелем продолжались, но на сей раз они возникли не по воле последнего. Когда Зигмунд беседовал с Гуго Хеллером о публикации нового журнала для психоаналитиков, Хеллер твердо ответил:

– Профессор Фрейд, если вы будете редактировать журнал, то я охотно его выпущу. Однако я не могу согласиться с Вильгельмом Штекелем как редактором. Мне не нравятся его небрежность и его неумение проводить исследования.

Зигмунд помолчал, затем произнес:

– Не будем больше говорить об этом.

Он просил Штекеля найти нужное издательство. Штекель получил еще два–три отказа, но в конце концов нашел в Висбадене фирму, принявшую заказ. Зигмунд обратился к Альфреду Адлеру как второму редактору журнала с просьбой прочитывать и редактировать каждую статью со свойственной ему придирчивостью.

Потребовалось несколько встреч по средам, прежде чем венская группа избрала Альфреда Адлера президентом, а Зигмунда Фрейда – научным председателем. В конце апреля Адлер добился осуществления своего желания: после семи с половиной лет встреч в кабинете Зигмунда Фрейда Венское общество психоаналитиков переехало в помещение коллегии врачей. Туда приглашалась публика. Однако пришлось отказаться от старого правила, что каждый член общества должен участвовать в дискуссии. Отныне там проводилась официальная лекция, давались одно–два замечания, и на этом вечер заканчивался. После каждой лекции вокруг Зигмунда собиралась группа. Входившие в эту группу шли в кафе «Альте Эльстер» или «Ронахер», где усаживались на несколько часов, беседуя не только о психоанализе и прослушанной лекции, но и о новых пьесах и книгах, о политическом положении.

Адлер не скрывал своей неприязни к Шандору Ференци и частенько говорил о его неуместном меморандуме, «против которого пришлось защищать венскую школу». С меньшей горечью он добавлял:

– Что касается научной стороны дела, то наше удовольствие от совместной работы бесспорно возрастет, как только установится взаимное доверие. И это позволит нам и в будущем пользоваться неоспоримой репутацией венской школы как ведущей научной силы.

Зигмунду было приятно услышать такие слова. Фриц Виттельз, умевший попасть в точку одной–двумя фразами, заметил:

– Цюрихцы имеют клиническую подготовку, чтобы стать фрейдистами; они, видимо, любую другую доктрину отстаивали бы с тем же чувством правоты и в том же слезливом тоне. С другой стороны, Венское общество сложилось исторически; каждый из нас страдал неврозом, что необходимо, чтобы понять учение Фрейда; сомнительно, страдали ли этим швейцарцы.

Замечание вызвало смех за столом: разве кто–либо слышал о швейцарце с неврозом? Однако Зигмунд знал, что в Бургхёльцли было много больных неврозами, цюрихцы занимались такими случаями.

Тревожило то, что состоявшаяся в Гамбурге встреча неврологов обсудила доклады психоаналитиков в Нюрнберге и приняла резолюцию «бойкотировать те санатории, которые применяют методы лечения Фрейда». Это могло вызвать осложнения для Макса Кахане, многие пациенты которого прибыли из Германии. Макс почти не прибегал к психоанализу в своем санатории, однако продолжал уверять Зигмунда, что уходит с каждой встречи в среду с новым осознанием психологии, помогающим ему лечить пациентов.

Постановления Венского общества психоаналитиков гласили: «Общество ставит своей целью развивать и продвигать психоаналитическую науку, основанную в Вене профессором Зигмундом Фрейдом».

Однако через несколько недель Альфред Адлер представил документ, указывавший на то, что он почти полностью порвал с сексуальной теорией Фрейда. Он предлагал рассматривать сексуальность в сугубо символическом смысле. Адлер говорил примерно следующее:

– В нашей культуре у женщин появляется тенденция к неврастении, потому что они завидуют превосходству мужчины в современной культуре… Если бы они захотели стать мужчинами, отказаться от своего пола, то они страдали бы от других невротических симптомов…

Зигмунд жаловался Марте, что встречи по средам вызывают у него головную боль, но Адлер часто предлагал разумные, разъясняющие понятия. Так, понятие «слияние влечений» разъясняло сложность либидо – энергии инстинктов. Зигмунд был благодарен Адлеру за это понятие и ввел его в свои работы. Другая концепция Адлера касалась «чувства неполноценности». Она развилась из его оригинальной концепции о недостаточной активности органа, влияющей на формирование характера. Недостаточная активность органа в результате дефекта, слабости, болезни должна быть выправлена, компенсирована, ибо в противном случае возникает эмоциональное расстройство. Зигмунд не мог сразу принять идею Адлера. Он объяснил коллегам:

– Я не всегда могу принять на слух новые идеи. Я должен повозиться с ними дни, а иногда недели, прежде чем интегрирую их в свое мышление.

Он преуспел и в этом: вскоре термин «комплекс неполноценности» вошел в качестве одного из столпов в теорию психоанализа.

Адлер был слишком творческим мыслителем и лидером, чтобы довольствоваться ролью подчиненного Карла Юнга в Цюрихе. Всю свою жизнь он страдал, бунтуя против старшего брата, болезненного и поэтому пользовавшегося особым вниманием матери. Быть вторым было для него подобно анафеме. Он последовательно стремился отмежеваться от фрейдистского анализа, от лежавшего в его основе эдипова комплекса и сексуальной этиологии неврозов, старался заменить их теорией неполноценности органов и реакцией мужского протеста. Зигмунд знал, что в этом нет подвоха или заносчивости: Альфред Адлер был порядочным человеком. Его отношения с больными, семьей, друзьями были вне всяких подозрений. И, тем не менее, каждую среду, когда Адлер читал свой доклад или выступал с критикой кого–либо из коллег, он причинял огорчение Зигмунду, срезая живой слой со ствола фрейдистского психоанализа.

2

Зигмунд целиком погрузился в работу. В феврале, перед поездкой на конгресс в Нюрнберг, он согласился принять на лечение богатого молодого русского, с которым занимались Крепелин в Мюнхене и лучшие психиатры Берлина, в конце концов отказавшиеся от него как от неизлечимого. Сергей Петров страдал острыми приступами меланхолии, не мог ухаживать за собой, даже поесть или одеться без чужой помощи. У него были хронические запоры, и дважды в неделю ему ставили клизму.

Шесть раз в неделю после утренних сеансов в санатории он посещал Зигмунда и, казалось, охотно укладывался на кушетку для психоанализа, однако в течение всего часа он ничего не рассказывал о своем прошлом и своем детстве. После нескольких месяцев лечения Зигмунд впал в отчаяние, но пути назад не было. Он уже потратил много времени, обучая Сергея процессу психоанализа и объясняя, что может быть заложено в подсознании. По его убеждению, болезнь молодого человека – результат детского невроза и она не имела ничего общего с гонореей, подхваченной им в восемнадцать лет, с которой, по словам родителей, начались его неприятности.

Зигмунд решил установить окончательную дату прекращения сеансов, если к этому времени он не сможет помочь Сергею. Сергей сначала не верил ему, но через несколько недель, по мере приближения к последнему сеансу, понял серьезность намерений врача. Через несколько месяцев, прислушиваясь к профессору Фрейду, он осознал, что имеет дело с честным и способным человеком. Опасения по поводу прекращения лечения и привязанность к врачу заставили его раскрыться.

Сергей родился в богатом поместье в России, в семействе молодых, влюбленных друг в друга родителей. Однако счастливое детство вскоре было искалечено различными напастями. У его матери заболел желудок, и она перестала уделять внимание сыну. Его отец, поначалу обожавший мальчика, перенес затем свое внимание на старшую дочь, затем у отца начались приступы меланхолии, и он попал в санаторий. Сестра Сергея, старше его на два года, получала удовольствие от того, что пугала его рисунками волка в популярной книжонке. Стоило Сергею увидеть эту картинку, как он начинал вопить, что придет волк и съест его.

Первые несколько лет Сергей был спокойным, послушным ребенком. Когда мальчику было четыре с половиной года, его родители летом вернулись в поместье и нашли его сильно изменившимся. Его воспитывала старая добрая няня–крестьянка, но на время своего отсутствия родители отрядили в поместье английскую гувернантку, которая ссорилась с детьми и с няней. Следующие восемь лет Сергей был болен, вел себя плохо, с ним было почти невозможно ладить.

Посредством свободной ассоциации Сергей вспомнил об инциденте, случившемся, когда ему было полтора года. Он страдал от лихорадки, и его люльку перенесли в спальню родителей. Поздно после полудня он проснулся и увидел родителей, соединившихся в половом акте сзади.

Зигмунд назвал это «первичной сценой»; она не имела значения для Сергея или, во всяком случае, для его психического здоровья. Но в возрасте четырех лет он увидел сон, повторивший этот случай в символических терминах. Ему снилось, что он лежит в кровати и видит перед собой окно, выходящее на старый орешник в саду.

– Я знал, что в момент сновидения была зима. Вдруг окно самопроизвольно открылось, и я с ужасом увидел, что на дереве перед окном сидят шесть или семь волков. Волки были совсем белые и походили скорее на лисиц или овчарок, у них были большие лисьи хвосты, а уши стояли торчком, как у сторожевых собак. В страхе, что меня съедят волки, я закричал и проснулся.

Сергей добавил описание дерева и белых волков; у старого волка хвост был обрезан. После долгих обсуждений сказок вроде «Красной шапочки и серого волка», с помощью которой сестра терроризировала его, они наконец подошли к выяснению того, почему волки были белыми. Сергей рассказал врачу, что его поразили два элемента в сновидении: абсолютная неподвижность волков и напряженность, с какой они на него смотрели. Сцена казалась Сергею настолько реальной, что, как знал по опыту Зигмунд, содержание сновидения должно было иметь связь с действительным инцидентом, а не с фантазией.

Еще до того как ему исполнилось пять лет, сестра научила Сергея некоторым детским сексуальным играм. Когда они ходили вместе в туалет, она говорила: «Покажем низ», и они спускали штаны. Когда они оставались одни, она брала его пенис в руку и играла с ним, объясняя, что его няня делала то же самое с садовником. Чтобы отомстить своей любимой няне, он стал играть со своим пенисом в ее присутствии. Няня закричала:

– Не нужно этого делать. Мальчики, которые этим занимаются, теряют свой маленький член, а взамен получают рану.

Подсознание Сергея, к этому времени полностью оформившееся, подтолкнуло его к неистовству против себя и окружающего мира, – Таившееся в нем чувство обиды неохотно раскрывалось за прошедшие месяцы, потому что он был пассивным членом в сексуальных отношениях с сестрой и позволил ей играть мужскую, или агрессивную, роль. Когда ему исполнилось пять лет – в этом возрасте его психика должна была подпасть под контроль нормального интереса к генитальной зоне, – он пережил возврат к анальной стадии, сопровождавшейся садизмом; он хотел подвергаться избиению и действительно вынуждал своего больного отца стегать его якобы за проступки.

В течение второго года лечения сложилась во всех деталях картина невроза Сергея и произошел возврат памяти к старому волку с обрезанным хвостом, здесь снова выплыла сцена, увиденная Сергеем в спальне родителей. Отец был всегда образцом для него; он хотел во всем походить на отца и вырасти таким, как он. Сцена в спальне родителей повернула его сексуальность к отцу. Это вновь отбросило его рассудок к пассивной роли в сексуальной жизни, вызвав еще одну травму в его психике: он полагал, что его мужские гениталии исчезнут и на их месте появится «рана», то есть женские гениталии.

Сергей пробился сквозь внешнюю картину сновидения о волке и наконец дошел до скрытого элемента: во сне он вдруг открыл глаза и увидел волков, неподвижно сидящих за окном. Месяцы напряженных поисков дали ему ключ, почему волки были белыми: его родители были в белых рубахах во время увиденной им сцены. Но почему белые волки были неподвижными на дереве, тогда как его родители вели себя совсем по–другому в постели? Зигмунд объяснил, что сработал механизм защиты: Сергей превратил возбужденное движение родителей, противное и неприятное ему, в неподвижность волков, сидящих на дереве. В течение ряда лет он страдал депрессией, усиливавшейся во второй половине дня. Сергей смог назвать обычное время послеобеденного отдыха в их поместье в России в жаркий летний день – оно заканчивалось около пяти часов. Пик его депрессии наступал, когда его подсознание возбуждало эмоции, посеянные в уме полуторагодовалого ребенка сценой в спальне родителей.

Зигмунд получил примечательное свидетельство того, что болезнь пациента возникла по причине увиденного им случайно необычного сексуального акта.

К концу второго года пролился свет на причину другого навязчивого невроза Сергея. Достигнув половой зрелости, он был в состоянии полюбить какую–либо женщину, если видел ее стоящей на четвереньках. Заметив служанку, мывшую полы либо в поместье, либо в его собственном доме, он чувствовал возбуждение, с которым не мог совладать. Он влюблялся в нескольких девушек, увидев их в такой позе, и в такой же позе имел с ними половое сношение. Он пробовал нормальное положение, но это давало мало удовлетворения, и он отказался от него. Он не знал, почему его мучает такая одержимость; теперь он сам осознал мотивы и выложил их врачу.

В заметках, написанных в ходе лечения Сергея Петрова, Зигмунд говорил о нем как о «человеке, одержимом волком». Он намеревался описать и опубликовать этот случай навязчивого невроза. Нужно было доказать ошибку врачей–психологов, утверждавших, будто все неврозы появляются в результате конфликта между взрослыми. Ценность дела «человека, одержимого волком» заключалась в том, что после года интенсивной работы Сергей сумел сделать много собственных выводов, освободивших его от навязчивого невроза.

После того как Зигмунд сказал Марте о своем удовлетворении исходом дела, она спросила:

– Что случилось бы, если бы ты сумел убедить Сергея Петрова возвратиться в Мюнхен и предстать перед Крепелином излечившимся от меланхолии и фобии, которые тот объявил неизлечимыми? Признал ли бы он действенность твоей науки?

Зигмунд засмеялся и, обняв жену, шутливо сказал:

– Фантазия! Пусть я буду тем, кого обвиняют в выдумках и кто ловко их навязывает беззащитным пациентам!

3

Богатый источник сведений о подсознании содержится в книге «Воспоминания нервного пациента» Даниеля Поля Шребера, в прошлом судьи апелляционного суда в Германии. В октябре 1884 года, когда Шребер председательствовал в нижнем суде, у него произошел нервный срыв, главным симптомом которого стала ипохондрия. Опытная медицинская помощь, оказанная доктором Флешингом из Лейпцигской психиатрической клиники, где Шребер провел шесть месяцев, казалось, обеспечила его полное излечение. Признательность семьи Шребер доктору Флешингу была так вели–ка, что фрау Шребер повесила фотографию доктора в своей спальне.

Второй приступ произошел, когда Шребер был повышен в должности и переведен в высший суд, а фрау Шребер находилась четыре дня в отъезде. В это время Шребер пережил полосу фантазий, сопровождавшихся семяизвержениями каждую ночь. Его изнуряли сновидения о возобновлении нервного срыва; на рассвете, когда он еще спал, ему пришла в голову мысль; «В конце концов, наверное, приятно быть женщиной, совершающей совокупление».

Его направили в Лейпцигскую психиатрическую клинику, где его нервный криз стал настолько явным, что его перевели в приют Зонненштейна. Его мучила навязчивая мысль: он болен чумой, с его телом отвратительно обращаются, он мертв, и его тело разлагается. Он пытался утопиться в ванне и просил служителей дать «цианистый калий, ему предназначенный».

Желание смерти сменилось «иллюзией», будто он стал искупителем, а Бог – его естественным союзником. Его новый религиозный орден создаст государство всеобщего благоденствия, в котором Божьи лучи проникнут в каждого достойного и позволят испытать духовное наслаждение. Однако Шребер не мог искупить мир или возвысить его до состояния блаженства, пока его, Шребера, не «превратят из мужчины в женщину». Он не желал превращения в женщину, но оно составляло обязательную часть того, что он называл божественным порядком; он должен пережить перевоплощение, дабы спасти мир. Ипохондрия вернулась к нему с наслоением иллюзий: он живет без легких, внутренностей, желудка и мочевого пузыря; вместе с пищей он заглатывает часть своего горла. Однако Бог направил божественное чудо в виде лучей, которые исцелят его и ускорят его превращение в женщину. Поскольку Бог наделил его набором женских «нервов», из его тела выйдет новая и славная раса людей, несущая в себе божественность. Все узнанное Шребером сообщили ему голоса «говорящих птиц».

Пробыв восемь с половиной лет в приюте, судья Шребер обратился к государству с просьбой выпустить его. Получив свободу, он опубликовал книгу. В ней было много нападок на доктора Флешинга с описанием страшных вещей, которыми тот занимался, будучи его врачом.

Книга попала в руки Зигмунду в августе 1910 года, во время отдыха с семьей на морском побережье в Голландии. С жадным интересом он дважды перечитал ее. Возвратясь в Вену, Зигмунд попросил Отто Ранка отыскать в каталоге психиатрических и неврологических журналов ряд обзоров и дискуссий, касавшихся книги. Книгу рассматривали как классический случай паранойи на почве религиозной одержимости, ведь Шребер прошел через стадию роли Иисуса Христа, прежде чем перейти к роли Богоматери.

Психиатры Европы решили, что ядро паранойи Шребера составляли религиозные фантазии. Заявление, что для свершения своей миссии он должен перевоплотиться в женщину, было обойдено как маловажный симптом болезни, потому что психиатры поверили заявлению Шребера, что он хочет остаться мужчиной и лишь неохотно становится женщиной, чтобы произвести на свет новую расу людей.

Прочитав первые обзоры, Зигмунд воскликнул:

– Они ставят телегу впереди лошади! Религиозная система, которую он построил, порождена подавленной гомосексуальностью.

В этом связь между его желанием превратиться в женщину и его интимными отношениями с Господом Богом. Если мы не станем отталкиваться от подавленной гомосексуальности Шребера, мы окажемся в положении человека, «держащего решето под козлом, когда кто–то другой доит его», описанного Кантом в его «Критике чистого разума».

Безумный Шребер блестяще раскрыл в печатной форме почти полное содержание своего подсознания. Зигмунд увидел возможность довести до широкой аудитории метод психоанализа. Он опубликует анализ болезни Шребера сначала в ежегоднике, а позже в виде отдельной книги.

Согласно Шреберу, доктор Флешинг был его изначальным «душеубийцей», главой ритуального заговора с целью уничтожить его. Однако в течение восьми лет после выписки из Лейпцигской психиатрической клиники он любил и уважал доктора Флешинга и, ложась в постель, смотрел на его портрет! Шребер не описал в книге фантазии, вызывавшие у него семяизвержение во время четырехдневного отсутствия его жены, но сновидения имели связь с болезнью в прошлом и с лечением у доктора Флешинга. Подсознательная гомосексуальность Шребера нашла естественную цель в человеке, которого он любил и уважал. Поскольку эти желания были глубоко запрятаны, он между приступами жил спокойно с женой восемь лет. Затем чувство любви переросло в ненависть. Теперь он мог думать с ненавистью о докторе Флешинге и говорил о нем в таком духе большую часть дня, слышал голоса не только птиц, но и различных людей в облике Флешинга, даже написал книгу, в которой Флешинг стал главным разрушающим душу злодеем. В книге Шребера преследовал неизменно присутствующий страх сексуального нападения со стороны доктора Флешинга; даже находясь в больнице в Лейпциге, он опасался, что его «бросят служителям с целью сексуального насилия». Подсознательные гомосексуальные фантазии Шребера были столь сильны, что позволили ему выдумать особую религию.

Зигмунд не мог выяснить, почему Шребер был счастлив в браке добрых восемь лет, а затем заболел как раз в тот момент, когда отсутствовала его жена; что стало причиной: напряжение, вызванное повышением в должности, или отъезд жены? Возраст Шребера мог иметь к этому прямое отношение, ибо ему было пятьдесят три года, а в этом возрасте у мужчин начинается климакс. К этому моменту накапливается большая эротическая энергия, которая должна найти выход. Это проявилось сначала в том, что Шребер назвал ночным семяизвержением, затем в форме защиты от гомосексуализма и в конечном счете в решительном подавлении реальности, которую он не принимал. Все это вызвало срыв: его отказ принять жену, когда она возвратилась после четырехдневного отсутствия, возобновление его ипохондрии, фантазии и одержимость, которые вскоре привели его в приют. Возникла мания преследования, свойственная этой форме паранойи.

Зигмунд не задавался вопросами, которые могли поставить в тупик психиатров: как могло случиться, что книга ходила по рукам в течение семи лет и никто так и не понял, что причиной паранойи Шребера была подавленная гомосексуальность, что «невроз возникает в основном из конфликта между «я» и сексуальным инстинктом»? Психиатрия отказалась признать сексуальный инстинкт человека основным, она отказалась признать существование подсознания. Что же она скажет теперь, перед лицом бесспорных фактов?

Он написал монографию объемом в шестьдесят страниц и был очень доволен.

Он обещал Отто Ранку, что, когда тот закончит университет, сможет открыть свой кабинет психоаналитика, но сам Зигмунд не одобрял эту идею. Он все еще надеялся, что психоанализ будет рассматриваться как часть медицинской науки, а подключение к профессии человека со стороны могло бы нанести ущерб такому представлению.

Ганс Закс помог изменить такое мнение. Закс происходил из семьи преуспевающих образованных юристов. Он также получил степень юриста и вместе с братом занялся адвокатской практикой. Однако он проявлял больше интереса к литературе, чем к праву, писал стихи и переводил на немецкий «Казарменные баллады» Киплинга. В 1904 году он прочитал «Толкование сновидений», и это изменило его жизнь. Два года он изучал книги Фрейда, а затем посетил вместе с двоюродным братом одну из субботних лекций Зигмунда в университете. Он был слишком скромным и не представился профессору Фрейду; потребовалось еще четыре года, чтобы Закс набрался смелости и обратился с просьбой принять его в Венское общество психоаналитиков.

Он сразу же понравился Зигмунду и был хорошо принят членами общества, завязал особую дружбу с Отто Ранком и Эрнестом Джонсом, часто бывавшими в Вене. Закс был образцом светского венца: благородные манеры, широкая литературная и художественная подготовка, неистощимое чувство юмора. Среднего роста, склонный к полноте, с круглыми щеками и двойным подбородком, он не пользовался успехом у женщин. Участники заседаний по средам встречали его с удовольствием благодаря его остроумию, знаниям и скромности. Когда Зигмунд спросил его относительно юридической практики, Закс ответил:

– Какой из меня юрист? Меня нужно вечно подталкивать.

Однако, несмотря на модную одежду, склонность к мимолетным любовным интрижкам, ранний брак, длившийся всего несколько лет, эпикурейские вкусы, жизнь в театре, опере, постоянные поездки, его рукописи были настолько глубокими, что спустя несколько месяцев после присоединения к обществу ему было предложено подготовить доклад к очередному конгрессу, который намечалось провести в Веймаре в сентябре 1911 года.

4

Не Карл Юнг побудил Ойгена Блейлера выйти из Швейцарского общества психоаналитиков. Блейлер вышел по своей воле. Это было тяжелым ударом для Зигмунда, ведь он рассчитывал, что Блейлер станет президентом этого общества. Одной из причин расхождений стала отмена доклада доктора Макса Иссерлина. Для Зигмунда и венской группы эта отмена представлялась всего–навсего актом нейтрализации противника, но Блейлер тяжело воспринял отмену. Зигмунд написал пространное объяснительное письмо. Ответы Блейлера были дружественными, но, когда Зигмунд обнаружил, что обмен письмами не удержит Блейлера в швейцарской группе, он попросил личной встречи, надеясь уладить разногласия. Блейлер согласился. Они собирались встретиться в Мюнхене, имевшем прямое железнодорожное сообщение с Веной и Цюрихом. В качестве даты были выбраны свободные дни Рождества.

Встретившись в Байеришерхофе, они с удовольствием пожали друг другу руки. Между ними сохранилось теплое чувство. Они сняли номер на верхнем этаже, чтобы иметь тихое место для беседы. После обычного обмена приветствиями, вопросов о здоровье членов семьи они углубились в предмет спора.

– Профессор Блейлер, позвольте мне разъяснить вам то, что я пытался сделать в письмах: наше общество не отвергает спорных мнений. Оно было образовано по двум важным мотивам: во–первых, для ознакомления публики с подлинным психоанализом; во–вторых, из–за злостных вымыслов, изливавшихся на нас. Вы присутствовали, когда ваш коллега Хохе назвал меня сумасшедшим отщепенцем, и вы знаете, что Циен заявил, что я пишу глупости. Поскольку мы должны быть готовыми к ответу нашим оппонентам, то было бы неправильным отдавать право ответа на усмотрение одного индивидуума. В интересах нашего дела отсылать полемику центральному органу.

– Не боитесь ли вы, профессор Фрейд, впасть в ортодоксию?

– Почему вы так думаете? Мы не жесткие люди. Наши умы открыты для всех гипотез.

– Потому что принципы «кто не с нами, тот против нас», «все или ничего» необходимы религиозным сектам и политическим партиям. Я могу понять такую политику, но считаю ее вредной для науки. Абсолютной истины не существует. Из комплекса понятий один может выбрать одну деталь, другой – другую. Я не признаю в науке ни открытых, ни закрытых дверей, там нет ни дверей, ни барьеров.

– Несомненно, профессор Блейлер. Но нельзя порицать Международную ассоциацию психоаналитиков за то, что она принимает в члены лишь тех, кто согласен с концепцией психоанализа. Однако ассоциация не позволяет себе объявлять не входящих в нее гангстерами и идиотами. Ассоциация не является замкнутым образованием в том смысле, что она не запрещает своим Членам входить в другие гуманитарные и социальные общества, даже в Германскую ассоциацию специалистов по нервным болезням, которая всячески третирует нас в Берлине! Юнг и я, мы принадлежим к этой ассоциации.

Блейлер встал и спокойно спросил:

– Может быть, прогуляемся по главной улице к ратуше? Люди как раз возвращаются из церквей к рождественскому обеду.

Окна лавок были увешаны праздничными украшениями. Мюнхенцы, укутанные из–за сильного холода, гуляли вместе с детьми, которые оживленно щебетали о рождественских подарках, полученных в это утро.

Блейлер спокойно выразил свое несогласие:

– Чем выше ценят значение дела, тем легче переносят неприятности. По собственному опыту, а также по опыту других я знаю, что лишь нанесу ущерб делу и не принесу пользы, если поступлю вопреки своим чувствам. Между нами существуют разногласия. Для вас, очевидно, стало целью и смыслом жизни утвердить вашу теорию и добиться ее признания. Я отказываюсь верить, что психоанализ – единственно правильное учение. Я стою за него, потому что считаю его здравым и чувствую, что в состоянии судить, поскольку работаю в смежной области. Но для меня не имеет решающего значения вопрос, будет ли разумность этих взглядов признана годом раньше или годом позже. Поэтому у меня меньше, чем у вас, соблазна жертвовать собой ради продвижения дела. Зигмунд долго молчал. Затем он сказал рассудительно:

– Мы назначили Адлера президентом венской группы, хотя в области психологии он мой противник, и он злит меня каждую неделю. Однако я не требую его исключения. Я считаю, что должен придерживаться взглядов, сложившихся у меня за пятнадцать лет. Не нужно путать последовательность с нетерпимостью.

Он помолчал минуту, а затем, глубоко вздохнув, сказал:

– Вы обвиняете нас в изоляционизме; между тем нет подобной группы, которая менее всего хотела бы быть изолированной. Мы желаем, чтобы наше движение стало во всех отношениях мировым. Нас грубо оттолкнули психологи и неврологи. Именно поэтому мы должны держаться вместе как группа единомышленников, объединенная собственной внутренней силой. Мое самое сильное желание, чтобы вы были связующим звеном между теоретическим психоанализом и академической психиатрией.

– Я понимаю ваше желание иметь такую связь, – сказал Блейлер. – Я также искренне убежден, что вы, профессор Фрейд, переоцениваете мое влияние. Поговорим, однако, как нам отделаться от некоторого привкуса нетерпимости, который я начинаю ощущать?

– Профессор Блейлер, хотел бы сделать вам конкретное предложение. Скажите, пожалуйста, какие изменения вы считаете нужными в ассоциации, чтобы она стала приемлемой для вас, и какие коррективы нашей политики по отношению к нашим оппонентам вы считаете правильными? Я лично отнесусь с самым большим вниманием к вашим пожеланиям и идеям и, таким образом, помогу вам их осуществить.

Блейлер улыбнулся, взял Зигмунда за руку, и некоторое время они шли молча по хрустящему снегу.

– Психоанализ как наука докажет свою ценность со мной или без меня, потому что он содержит много правдивого и потому что его разрабатывают такие люди, как вы и Юнг. Политика «закрытых дверей» отпугнула многих друзей и сделала некоторых из них эмоциональными оппонентами. – Он посмотрел на Зигмунда долгим взглядом и продолжал: – Неважно, сколь велики ваши научные достижения, психологически вы производите на меня впечатление художника. Даже с этой точки зрения понятно, что вы не хотите, чтобы ваше творение было уничтожено. В искусстве есть единство, которое не может быть нарушено. В науке вы сделали большое открытие, которое сохранится. Неважно, что слабое отпадет. Но я позволю себе лишь одно предсказание: вы скоро увидите, что я ближе к вам, чем номер два в вашем руководстве – Карл Юнг.

Рубеж нового года сопряжен с импульсом, заставляющим людей, давно задумавших принять какие–то решения, наконец осуществить их. Это было справедливо и в отношении доктора Альфреда Адлера, когда наступил 1911 год. То, что раньше было медленным, постепенным отходом от теории Фрейда о сексуальной этиологии неврозов, переросло в отрицание в том смысле, что теория Адлера и теории Фрейда стали взаимоисключающими. Зигмунд и группа, встречавшаяся по средам, решили, что Адлер должен изложить полностью, в чем заключается его позиция. Они предложили ему в течение трех сред подряд начиная с середины января выступить с серией лекций, а обсуждение провести после завершения последней, третьей лекции. В зал не будут допускаться посетители.

Адлер был доволен предложением и пожал руку Зигмунда с большей теплотой, чем за все время после дискуссии в Нюрнберге. Его красивый, мелодичный голос, каким он начал читать первую лекцию, завладел вниманием коллег. Своей отправной точкой он выбрал либидо, которое Зигмунд определил как энергию, связанную с сексом. Адлер предпочитал рассматривать либидо как чисто психическую энергию, не обязательно связанную с инстинктом.

– Мы спрашиваем себя, следует ли то, что невротик демонстрирует как либидо, принимать за чистую монету. Мы сказали бы «нет». Сексуальное проявление страдающего неврозом – вынужденное. Его влечение к рукоблудию служит вызовом и защитой против демонической женщины… его извращенная фантазия, даже его активные извращения помогают ему держаться дальше от естественной любви. Каким же образом в таком случае сексуальность вмешивается в невроз и какую роль она в нем играет? Когда существуют недостаточность и сильный мужской протест, она пробуждается преждевременно и обостряется…

Вокруг ключевых слов «недостаточность» и «мужской протест» Адлер строил свою новую психологию. Его вторая лекция углубляла его исходный тезис:

– Органическое подавление представляется в таком случае не чем иным, как выходом при крайней необходимости, показывающим, что возможны изменения в способах действия. Это едва ли имеет какое–либо отношение к теории неврозов. Подавленные побуждения, подавленные комплексы, подавленные фантазии, подавленные события из жизни и подавленные желания рассматриваются как естественные… Фрейд говорит: «Человек не может отказаться от удовольствия, которое он когда–либо испытал». Хотя открытие представляло важный шаг вперед, оно было сопряжено со склонностью конкретизировать и замораживать психику, которая на деле постоянно работает в ожидании грядущих событий.

Адлер закончил, Зигмунд и его друзья, делавшие заметки, сложили записные книжки и один за другим покинули зал, даже не пожелав друг другу доброй ночи. Придя на третью лекцию, Адлер, казалось, сиял от удовольствия. Он поднялся на подиум беспечной походкой, с довольным лицом. Он хотел раз и навсегда разъяснить, что не считает энергию либидо сексуальной по происхождению и не принимает детскую сексуальность, не согласен с тем, что существует подсознание, в котором хранится подавленное, не говоря уже об эдиповом комплексе.

– По нашему мнению, постоянным фактором выступают культура, общество и его институты. Наши побуждения, удовлетворение которых являлось якобы конечной целью, действуют лишь в роли средств, указывающих на удовлетворение в отдаленном будущем. Здесь возросшее напряжение так же необходимо, как и подавление. Отсюда нужна и система защиты, определенную часть которой образуют неврозы. Побуждение–удовлетворение и, следовательно, качество и сила побуждения меняются и поэтому не поддаются измерению. В рассуждениях о сексуальности и неврозах я пришел к заключению, что внешне проявляющиеся чувственные и сексуальные тенденции у невротиков, как и у нормальных индивидов, никоим образом не позволяют сделать заключения относительно силы и составных частей полового влечения. Как только в эдиповом комплексе проявляется мужской протест, пропадают основания говорить о комплексе фантазий и желаний. Остается лишь понять, что эдипов комплекс – всего–навсего малая часть избыточной невротической движущей силы, стадия мужского протеста, которая сама по себе не имеет значения, хотя и поучительна.

Зигмунд Фрейд почувствовал озноб. Закончив речь, Адлер сел на место, уверенный в неоспоримости своих тезисов. По выражению его лица Зигмунд догадывался, что он ждет поздравлений и аплодисментов. Перед глазами Зигмунда возникла картина: восемь лет назад он подарил Адлеру складной перочинный нож, инкрустированный слоновой костью. Адлер ломал одно лезвие за другим, заменяя их новыми. Затем наступила очередь и самой инкрустированной ручки, пружин и тому подобного – в итоге все было заменено. И теперь Адлер пытается убедить, будто он был безмерно бережлив и внимателен к подарку.

– Посмотри, у меня тот самый нож, что я получил восемь лет назад. Лезвия остры как бритва.

«Нет, – сказал мрачно про себя Зигмунд, – это не тот нож, что я подарил. Это совершенно иной нож. Такого я ему не давал, он сам смонтировал его часть за частью и пусть держится за него!»

Он никогда не позволял себе раздражаться, даже если коллеги вели себя на встречах вызывающе, бестолково и безответственно. Но он решил, что только страстная речь, опирающаяся на логику, может расчистить авгиевы конюшни поверхностной психологии Адлера. Используя право выступить первым, он встал и высказал мысль, что в докладе Адлера много неясного. Далее он сказал:

– Лично я плохо понимаю автора, когда он говорит о вещах, связанных с принятыми понятиями, и не приводит выдуманные им термины в соответствие со старыми. Так, складывается впечатление, будто в мужском протесте существует подавление, и неясно, что с чем совпадает или же речь идет об одном и том же феномене, но рассматриваемом под разными углами. Даже наша старая идея бисексуальности названа психическим гермафродитизмом, словно в этом термине есть что–то новое. Автор также отказался от подсознания, выступил в защиту бесполого детства и принизил значение симптомов при неврозах. Такое направление несостоятельно и обрекает работу на бесплодие.

Адлер выкрикнул:

– Мужской протест указывает на то, что мужчина никогда полностью не избавляется от сомнения, возникшего еще в детстве, действительно ли он мужчина. Он стремится к идеальным мужским качествам, неизменно понимаемым как обладание свободой, любовью, властью… завоевание женщин или друзей, превосходство или преобладание над другими.

Зигмунд быстро ответил:

– Вся доктрина реакционна и ретроградна. По большей части она относится к биологии, а не к психологии подсознания и затрагивает лишь внешние проявления.

Сторонники Фрейда углубились в свои записи. Они поочередно брали слово, оспаривая концепцию Адлера, что подсознания не существует, что дети асексуальны, что теория подавления ошибочна, что сексуальное влечение не имеет первостепенного значения. Атака была такой сильной, что Вильгельм Штекель вскочил и закричал:

– Эта группа подготовила свое наступление на теорию психологии доктора Адлера!

Зигмунд опроверг это утверждение. Лицо Адлера вытянулось и приобрело сероватый оттенок.

– Я прошу вас, доктор Адлер, поверьте моему слову, ничего заранее против вас не организовывалось. Я не обсуждал ваши лекции ни с кем из коллег. Каждый делал заметки самостоятельно, и поэтому вы видите перед нами листки бумаги. Это и есть правильная процедура, позволяющая в споре с вашими тезисами цитировать точно.

Адлер ответил хриплым голосом:

– Это не мое обвинение. Я никогда не приписывал вам личных мотивов. Но вы неправильно понимаете мои мотивы. Вы считаете, что я пытаюсь заменить психоанализ Фрейда психоанализом Адлера. Такого намерения у меня нет. Я пытался добиться синтеза, взяв лучшее из наших теорий. Очевидно, я не сумел этого сделать.

– Доктор Адлер, вы биолог, отсюда ваш упор на влияние недостаточности функций органов. Вы социолог, поэтому другая половина вашей теории основана на размышлениях о влиянии общества, в котором вырастает человек, на формирование его характера. Там и здесь есть элементы истины, но это еще отнюдь не рабочая гипотеза, на которую следует опираться в психоанализе.

Адлер встал, собрал бумаги и холодно сказал:

– Позвольте мне не согласиться. – Затем, окинув взглядом комнату, добавил: – Я уверен, вы понимаете, что для меня здесь нет больше места. Я ухожу с поста президента Венского общества психоаналитиков. Я также оставляю пост редактора журнала. До свиданья, господа.

Он направился к двери. Группа его друзей и коллег, которых он вовлек в организацию, встали, чтобы уйти вместе с ним. Вильгельм Штекель также встал с недовольным выражением на лице и примкнул к группе Адлера. Зигмунд быстро подошел к Адлеру и спросил его, не может ли он поговорить с ним с глазу на глаз. Адлер остановился, его лицо было застывшим, неподвижным. Остальные, как сторонники Адлера, так и сторонники Фрейда, вышли из зала. Несмотря на неприятности, которые многие годы доставлял ему Адлер, Зигмунд сказал с тоской:

– Это печальный момент в моей жизни. Впервые за девять лет существования нашей группы я потерял ученика.