1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
— Да, это так.
   
Я сообщил ей адрес полицейского участка и сказал, что сегодня он уже закрыт. Мне казалось, что ей лучше не идти туда сразу. На сегодня с нее было достаточно.
   * * *
   
Когда она ушла, из гостиной вышла фрау Залевски.
   
— Неужели, кроме меня, здесь нет никого? — спросил я, злясь на самого себя.
   
— Только господин Джорджи. Что она сказала?
   
— Ничего. — Тем лучше.
   
— Как сказать. Иногда это бывает и не лучше.
   
— Нет у меня к ней жалости, — энергично заявила фрау Залевски. — Ни малейшей.
   
— Жалость самый бесполезный предмет на свете, — сказал я раздраженно. — Она — обратная сторона злорадства, да будет вам известно. Который час?
   
— Без четверти семь.
   
— В семь я хочу позвонить фройляйн Хольман. Но так, чтобы никто не подслушивал. Это возможно?
   
— Никого нет, кроме господина Джорджи. Фриду я отправила. Если хотите, можете говорить из кухни. Длина шнура как раз позволяет дотянуть туда аппарат.
   
— Хорошо.
   
Я постучал к Джорджи. Мы с ним давно не виделись. Он сидел за письменным столом и выглядел ужасно. Кругом валялась разорванная бумага.
   
— Здравствуй, Джорджи, — сказал я, — что ты делаешь?
   
— Занимаюсь инвентаризацией, — ответил он, стараясь улыбнуться. — Хорошее занятие в сочельник.
   
Я поднял клочок бумаги. Это были конспекты лекций с химическими формулами.
   
— Зачем ты их рвешь? — спросил я.
   
— Нет больше смысла, Робби.
   
Его кожа казалась прозрачной. Уши были как восковые.
   
— Что ты сегодня ел? — спросил я.
   
Он махнул рукой:
   
— Неважно. Дело не в этом. Не в еде. Но я просто больше не могу. Надо бросать.
   
— Разве так трудно?
   
— Да.
   
— Джорджи, — спокойно сказал я. — Посмотри-ка на меня. Неужели ты сомневаешься, что и я в свое время хотел стать человеком, а не пианистом в этом б…ском кафе "Интернациональ"?
   
Он теребил пальцы:
   
— Знаю, Робби. Но от этого мне не легче. Для меня учёба была всем. А теперь я понял, что нет смысла. Что ни в чем нет смысла. Зачем же, собственно, жить?
   
Он был очень жалок, страшно подавлен, но я всё-таки расхохотался. — Маленький осёл! — сказал я. — Открытие сделал! Думаешь, у тебя одного столько грандиозной мудрости? Конечно, нет смысла. Мы и не живем ради какого-то смысла. Не так это просто. Давай одевайся. Пойдешь со мной в «Интернациональ». Отпразднуем твое превращение в мужчину. До сих пор ты был школьником. Я зайду за тобой через полчаса.
   
— Нет, — сказал он.
   
Он совсем скис.
   
— Нет, пойдем, — сказал я. — Сделай мне одолжение. Я не хотел бы быть сегодня один.
   
Он недоверчиво посмотрел на меня.
   
— Ну, как хочешь, — ответил он безвольно. — В конце концов, не всё ли равно.
   
— Ну, вот видишь, — сказал я. — Для начала это совсем неплохой девиз.
   * * *
   
В семь часов я заказал телефонный разговор с Пат. После семи действовал половинный тариф, и я мог говорить вдвое дольше. Я сел на стол в передней и стал ждать. Идти на кухню не хотелось. Там пахло зелеными бобами, и я не хотел, чтобы это хоть как-то связывалось с Пат даже при телефонном разговоре. Через четверть часа мне дали санаторий. Пат сразу подошла к аппарату. Услышав так близко ее теплый, низкий, чуть неуверенный голос, я до того разволновался, что почти не мог говорить. Я был как в лихорадке, кровь стучала в висках, я никак не мог овладеть собой.
   
— Боже мой, Пат, — сказал я, — это действительно ты?
   
Она рассмеялась.
   
— Где ты, Робби? В конторе?
   
— Нет, я сижу на столе у фрау Залевски. Как ты поживаешь?
   
— Хорошо, милый.
   
— Ты встала?
   
— Да. Сижу в белом купальном халате на подоконнике в своей комнате. За окном идет снег.
   
Вдруг я ясно увидел ее. Я видел кружение снежных хлопьев, темную точеную головку, прямые, чуть согнутые плечи, бронзовую кожу.
   
— Господи, Пат! — сказал я. — Проклятые деньги! Я бы тут же сел в самолет и вечером был бы у тебя. — О дорогой мой…
   
Она замолчала. Я слышал тихие шорохи и гудение провода.
   
— Ты еще слушаешь, Пат?
   
— Да, Робби. Но не надо говорить таких вещей. У меня совсем закружилась голова.
   
— И у меня здорово кружится голова, — сказал я. — Расскажи, что ты там делаешь наверху.
   
Она заговорила, но скоро я перестал вникать в смысл слов и слушал только ее голос. Я сидел в темной передней под кабаньей головой, из кухни доносился запах бобов. Вдруг мне почудилось, будто распахнулась дверь и меня обдала волна тепла и блеска, нежная, переливчатая, полная грез, тоски и молодости. Я уперся ногами в перекладину стола, прижал ладонь к щеке, смотрел на кабанью голову, на открытую дверь кухни и не замечал всего этого, — вокруг было лето, ветер, вечер над пшеничным полем и зеленый свет лесных дорожек. Голос умолк. Я глубоко дышал.
   
— Как хорошо говорить с тобой, Пат. А что ты делаешь сегодня вечером?
   
— Сегодня у нас маленький праздник. Он начинается в восемь. Я как раз одеваюсь, чтобы пойти.
   
— Что ты наденешь? Серебряное платье?
   
— Да, Робби. Серебряное платье, в котором ты нес меня по коридору.
   
— А с кем ты идешь?
   
— Ни с кем. Вечер будет в санатории. Внизу, в холле. Тут все знают друг друга.
   
— Тебе, должно быть, трудно сохранять мне верность, — сказал я. — Особенно в серебряном платье.
   
Она рассмеялась:
   
— Только не в этом платье. У меня с ним связаны кое-какие воспоминания.
   
— У меня тоже. Я видел, какое оно производит впечатление. Впрочем, я не так уж любопытен. Ты можешь мне изменить, только я не хочу об этом знать. Потом, когда вернешься, будем считать, что это тебе приснилось, позабыто и прошло.
   
— Ах, Робби, — проговорила она медленно и глухо. — Не могу я тебе изменить. Я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, какая здесь жизнь. Сверкающая, прекрасная тюрьма. Стараюсь отвлечься как могу, вот и всё. Вспоминая твою комнату, я просто не знаю, что делать. Тогда я иду на вокзал и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу в вагоны или делаю вид, будто встречаю кого-то. Так мне кажется, что я ближе к тебе.
   
Я крепко сжал губы. Никогда еще она не говорила со мной так. Она всегда была застенчива, и ее привязанность проявлялась скорее в жестах или взглядах, чем в словах.
   
— Я постараюсь приехать к тебе, Пат, — сказал я.
   
— Правда, Робби?
   
— Да, может быть в конце января.
   
Я знал, что это вряд ли будет возможно: в конце февраля надо было снова платить за санаторий. Но я сказал это, чтобы подбодрить ее. Потом я мог бы без особого труда оттягивать свой приезд до того времени, когда она поправится и сама сможет уехать из санатория.
   
— До свидания, Пат, — сказал я. — Желаю тебе всего хорошего! Будь весела, тогда и мне будет радостно. Будь веселой сегодня.
   
— Да, Робби, сегодня я счастлива.
   * * *
   
Я зашел за Джорджи, и мы отправились в «Интернациональ». Старый, прокопченный зал был почти неузнаваем. Огни па елке ярко горели, и их теплый свет отражался во всех бутылках, бокалах, в блестящих никелевых и медных частях стойки. Проститутки в вечерних туалетах, с фальшивыми драгоценностями, полные ожидания, сидели вокруг одного из столов.
   
Ровно в восемь часов в зале появился хор объединенных скотопромышленников. Они выстроились перед дверью по голосам, справа — первый тенор, слева — второй бас. Стефан Григоляйт, вдовец и свиноторговец, достал камертон, дал первую ноту, и пение началось:
   
    
     
Небесный мир, святая ночь,
     
Пролей над сей душой
     
Паломнику терпеть невмочь —
     
Подай ему покой
     
Луна сияет там вдали,
     
И звезды огоньки зажгли,
     
Они едва не увлекли
     
Меня вслед за собой (Перевод Б. Слуцкого)
    
   
   
— Как трогательно, — сказала Роза, вытирая глаза.
   
Отзвучала вторая строфа. Раздались громовые аплодисменты. Хор благодарно кланялся. Стефан Григоляйт вытер пот со лба.
   
— Бетховен есть Бетховен, — заявил он. Никто не возразил ему. Стефан спрятал носовой платок. — А теперь — в ружье!
   
Стол был накрыт в большой комнате, где обычно собирались члены союза. Посредине на серебряных блюдах, поставленных на маленькие спиртовки, красовались оба молочных поросенка, румяные и поджаристые. В зубах у них были ломтики лимона, на спинках маленькие зажженные елочки. Они уже ничему не удивлялись.
   
Появился Алоис в свежевыкрашенном фраке, подаренном хозяином. Он принес полдюжины больших глиняных кувшинов с вином и наполнил бокалы. Пришел Поттер из общества содействия кремации.
   
— Мир на земле! — сказал он с большим достоинством, пожал руку Розе и сел возле нее.
   
Стефан Григоляйт, сразу же пригласивший Джорджи к столу, встал и произнес самую короткую и самую лучшую речь в своей жизни. Он поднял бокал с искристым «Ваххольдером», обвел всех лучезарным взглядом и воскликнул:
   
— Будем здоровы!
   
Затем он снова сел, и Алоис притащил свиные ножки, квашеную капусту и жареный картофель. Вошел хозяин с подносом, уставленным кружками с золотистым пильзенским пивом.
   
— Ешь медленнее, Джорджи, — сказал я. — Твой желудок должен сперва привыкнуть к жирному мясу.
   
— Я вообще должен сперва привыкнуть ко всему, — ответил он и посмотрел на меня.
   
— Это делается быстро, — сказал я. — Только не надо сравнивать. Тогда дело пойдет.
   
Он кивнул и снова наклонился над тарелкой.
   
Вдруг на другом конце стола вспыхнула ссора. Мы услышали каркающий голос Поттера. Он хотел чокнуться с Бушем, торговцем сигарами, но тот отказался, заявив, что не желает пить, а предпочитает побольше есть.
   
— Глупости всё, — раздраженно заворчал Поттер. — Когда ешь, надо пить! Кто пьет, тот может съесть даже еще больше. — Ерунда! — буркнул Буш, тощий высокий человек с плоским носом и в роговых очках.
   
Поттер вскочил с места:
   
— Ерунда?! И это говоришь ты, табачная сова?
   
— Тихо! — крикнул Стефан Григоляйт. — Никаких скандалов в сочельник!
   
Ему объяснили, в чем дело, и он принял соломоново решение — проверить дело практически. Перед спорщиками поставили несколько мисок с мясом, картофелем и капустой. Порции были огромны. Поттеру разрешалось пить что угодно, Буш должен был есть всухомятку. Чтобы придать состязанию особую остроту, Григоляйт организовал тотализатор, и гости стали заключать пари.
   
Поттер соорудил перед собой полукруг из стаканов с пивом и поставил между ними маленькие рюмки с водкой, сверкавшие как брильянты. Пари были заключены в соотношении 3:1 в пользу Поттера.
   
Буш жрал с ожесточением, низко пригнувшись к тарелке. Поттер сражался с открытым забралом и сидел выпрямившись. Перед каждым глотком он злорадно желал Бушу здоровья, на что последний отвечал ему взглядами, полными ненависти.
   
— Мне становится дурно, — сказал мне Джорджи.
   
— Давай выйдем.
   
Я прошел с ним к туалету и присел в передней, чтобы подождать его. Сладковатый запах свечей смешивался с ароматом хвои, сгоравшей с легким треском. И вдруг мне померещилось, будто я слышу любимые легкие шаги, ощущаю теплое дыхание и близко вижу пару темных глаз…
   
— Черт возьми! — сказал я и встал. — Что это со мной?
   
В тот же миг раздался оглушительный шум:
   
— Поттер!
   
— Браво, Алоизиус!
   
Кремация победила.
   * * *
   
В задней комнате клубился сигарный дым. Разносили коньяк. Я всё еще сидел около стойки. Появились девицы. Они сгрудились недалеко от меня и начали деловито шушукаться. — Что у вас там? — спросил я.
   
— Для нас приготовлены подарки, — ответила Марион.
   
— Ах вот оно что.
   
Я прислонил голову к стойке и попытался представить себе, что теперь делает Пат. Я видел холл санатория, пылающий камин и Пат, стоящую у подоконника с Хельгой Гутман и еще какими-то людьми. Всё это было так давно… Иногда я думал: проснусь в одно прекрасное утро, и вдруг окажется, что всё прошло, позабыто, исчезло. Не было ничего прочного — даже воспоминаний.
   
Зазвенел колокольчик. Девицы всполошились, как вспугнутая стайка кур, и побежали в биллиардную. Там стояла Роза с колокольчиком в руке. Она кивнула мне, чтобы я подошел. Под небольшой елкой на биллиардном столе были расставлены тарелки, прикрытые шелковой бумагой. На каждой лежал пакетик с подарком и карточка с именем. Девицы одаривали друг друга. Всё подготовила Роза. Подарки были вручены ей в упакованном виде, а она разложила их по тарелкам.
   
Возбужденные девицы тараторили, перебивая друг друга; они суетились, как дети, желая поскорее увидеть, что для них приготовлено.
   
— Что же ты не возьмешь свою тарелку? — спросила меня Роза.
   
— Какую тарелку?
   
— Твою. И для тебя есть подарки.
   
На бумажке изящным рондо и даже в два цвета — красным и черным — было выведено мое имя. Яблоки, орехи, апельсины, от Розы свитер, который она сама связала, от хозяйки — травянисто-зеленый галстук, от Кики — розовые носки из искусственного шелка, от красавицы Валли — кожаный ремень, от кельнера Алоиса — полбутылки рома, от Марион, Лины и Мими общий подарок — полдюжины носовых платков, и от хозяина — две бутылки коньяка.
   
— Дети, — сказал я, — дети, но это совершенно неожиданно.
   
— Ты изумлен? — воскликнула Роза.
   
— Очень.
   
Я стоял среди них, смущенный и тронутый до глубины души.
   
— Дети, — сказал я, — знаете, когда я получал в последний раз подарки? Я и сам не помню. Наверно, еще до войны. Но ведь у меня-то для вас ничего нет.
   
Все были страшно рады, что подарки так ошеломили меня.
   
— За то, что ты нам всегда играл на пианино, — сказала Лина и покраснела.
   
— Да сыграй нам сейчас, — это будет твоим подарком, — заявила Роза.
   
— Всё, что захотите, — сказал я. — Всё, что захотите.
   
— Сыграй "Мою молодость", — попросила Марион.
   
— Нет, что-нибудь веселое, — запротестовал Кики.
   
Его голос потонул в общем шуме. Он вообще не котировался всерьез как мужчина. Я сел за пианино и начал играть. Все запели: v Мне песня старая одна
   
    
     
Мила с начала дней,
     
Она из юности слышна,
     
Из юности моей. (Перевод Б. Слуцкого)
    
   
   
Хозяйка выключила электричество. Теперь горели только свечи на елке, разливая мягкий свет. Тихо булькал пивной кран, напоминая плеск далекого лесного ручья, и плоскостопый Алоис сновал по залу неуклюжим черным привидением, словно колченогий Пан. Я заиграл второй куплет. С блестящими глазами, с добрыми лицами мещаночек, сгрудились девушки вокруг пианино. И — о чудо! — кто-то заплакал навзрыд. Это был Кики, вспомнивший свой родной Люкенвальд.
   
Тихо отворилась дверь. С мелодичным напевом гуськом в зал вошел хор во главе с Григоляйтом, курившим черную бразильскую сигару. Певцы выстроились позади девиц. v О, как был полон этот мир.
   
    
     
Когда я уезжал!
     
Теперь вернулся я назад —
     
Каким пустым он стал. (Перевод Б. Слуцкого)
    
   
   
Тихо отзвучал смешанный хор.
   
— Красиво, — сказала Лина.
   
Роза зажгла бенгальские огни. Они шипели и разбрызгивали искры. — Вот, а теперь что-нибудь веселое! — крикнула она. — Надо развеселить Кики.
   
— Меня тоже, — заявил Стефан Григоляйт.
   
В одиннадцать часов пришли Кестер и Ленц. Мы сели с бледным Джорджи за столик у стойки. Джорджи дали закусить, он едва держался на ногах. Ленц вскоре исчез в шумной компании скотопромышленников. Через четверть часа мы увидели его у стойки рядом с Григоляйтом. Они обнимались и пили на брудершафт.
   
— Стефан! — воскликнул Григоляйт.
   
— Готтфрид! — ответил Ленц, и оба опрокинули по рюмке коньяку.
   
— Готтфрид, завтра я пришлю тебе пакет с кровяной и ливерной колбасой. Договорились?
   
— Договорились! Всё в порядке! — Ленц хлопнул его по плечу. — Мой старый добрый Стефан!
   
Стефан сиял.
   
— Ты так хорошо смеешься, — восхищенно сказал он, — люблю, когда хорошо смеются. А я слишком легко поддаюсь грусти, это мой недостаток.
   
— И мой тоже, — ответил Ленц, — потому я и смеюсь. Иди сюда, Робби, выпьем за то, чтобы в мире никогда не умолкал смех!
   
Я подошел к ним.
   
— А что с этим пареньком? — спросил Стефан, показывая на Джорджи. — Очень уж у него печальный вид.
   
— Его легко осчастливить, — сказал я. — Ему бы только немного работы.
   
— В наши дни это хитрый фокус, — ответил Григоляйт.
   
— Он готов на любую работу.
   
— Теперь все готовы на любую работу. — Стефан немного отрезвел.
   
— Парню надо семьдесят пять марок в месяц.
   
— Ерунда. На это ему не прожить.
   
— Проживет, — сказал Ленц.
   
— Готтфрид, — заявил Григоляйт, — я старый пьяница. Пусть. Но работа — дело серьезное. Ее нельзя сегодня дать, а завтра отнять. Это еще хуже, чем женить человека, а назавтра отнять у него жену. Но если этот парень честен и может прожить на семьдесят пять марок, значит ему повезло. Пусть придет во вторник в восемь утра. Мне нужен помощник для всякой беготни по делам союза и тому подобное. Сверх жалованья будет время от времени получать пакет с мясом. Подкормиться ему не мешает — очень уж тощий.
   
— Это верное слово? — спросил Ленц.
   
— Слово Стефана Григоляйта.
   
— Джорджи, — позвал я. — Поди-ка сюда.
   
Когда ему сказали, в чем дело, он задрожал. Я вернулся к Кестеру.
   
— Послушай, Отто, — сказал я, — ты бы хотел начать жизнь сначала, если бы мог?
   
— И прожить ее так, как прожил?
   
— Да.
   
— Нет, — сказал Кестер.
   
— Я тоже нет, — сказал я.
  
  
   
    
XXIV
   
   
Это было три недели спустя, в холодный январский вечер. Я сидел в «Интернационале» и играл с хозяином в "двадцать одно". В кафе никого не было, даже проституток. Город был взволнован. На улице то и дело проходили демонстранты: одни маршировали под громовые военные марши, другие шли с пением «Интернационала». А затем снова тянулись длинные молчаливые колонны. Люди несли транспаранты с требованиями работы и хлеба. Бесчисленные шаги на мостовой отбивали такт, как огромные неумолимые часы. Перед вечером произошло первое столкновение между бастующими и полицией. Двенадцать раненых. Вся полиция давно уже была в боевой готовности. На улицах завывали сирены полицейских машин.
   
— Нет покоя, — сказал хозяин, показывая мне шестнадцать очков. — Война кончилась давно, а покоя всё нет, а ведь только покой нам и нужен. Сумасшедший мир!
   
На моих картах было семнадцать очков. Я взял банк.
   
— Мир не сумасшедший, — сказал я. — Только люди.
   
Алоис стоял за хозяйским стулом, заглядывая в карты. Он запротестовал:
   
— Люди не сумасшедшие. Просто жадные. Один завидует другому. Всякого добра на свете хоть завались, а у большинства людей ни черта нет. Тут всё дело только в распределении. — Правильно, — сказал я пасуя. — Вот уже несколько тысяч лет, как всё дело именно в этом.
   
Хозяин открыл карты. У него было пятнадцать очков, и он неуверенно посмотрел на меня. Прикупив туза, он себя погубил. Я показал свои карты. У меня было только двенадцать очков. Имея пятнадцать, он бы выиграл.
   
— К черту, больше не играю! — выругался он. — Какой подлый блеф! А я-то думал, что у вас не меньше восемнадцати.
   
Алоис что-то пробормотал. Я спрятал деньги в карман. Хозяин зевнул и посмотрел на часы:
   
— Скоро одиннадцать. Думаю, пора закрывать. Всё равно никто уже не придет.
   
— А вот кто-то идет, — сказал Алоис.
   
Дверь отворилась. Это был Кестер.
   
— Что-нибудь новое, Отто?
   
Он кивнул:
   
— Побоище в залах «Боруссии». Два тяжелораненых, несколько десятков легкораненых и около сотни арестованных. Две перестрелки в северной части города. Одного полицейского прикончили. Не знаю, сколько раненых. А когда кончатся большие митинги, тогда только всё и начнется. Тебе здесь больше нечего делать?
   
— Да, — сказал я. — Как раз собирались закрывать.
   
— Тогда пойдем со мной.
   
Я вопросительно посмотрел на хозяина. Он кивнул.
   
— Ну, прощайте, — сказал я.
   
— Прощайте, — лениво ответил хозяин. — Будьте осторожны.
   
Мы вышли. На улице пахло снегом. Мостовая была усеяна белыми листовками; казалось, это большие мертвые бабочки.
   
— Готтфрида нет, — сказал Кестер. — Торчит на одном из этих собраний. Я слышал, что их будут разгонять, и думаю, всякое может случиться. Хорошо бы успеть разыскать его. А то еще ввяжется в драку.
   
— А ты знаешь, где он? — спросил я.
   
— Точно не знаю. Но скорее всего он на одном из трех главных собраний. Надо заглянуть на все три. Готтфрида с его соломенной шевелюрой узнать нетрудно.
   
— Ладно.
   
Кестер запустил мотор, и мы помчались к месту, где шло одно из собраний.
   * * *
   
На улице стоял грузовик с полицейскими. Ремешки форменных фуражек были опущены. Стволы карабинов смутно поблескивали в свете фонарей. Из окон свешивались пестрые флаги. У входа толпились люди в униформах. Почти все были очень молоды.
   
Мы взяли входные билеты. Отказавшись от брошюр, не опустив ни одного пфеннига в копилки и не регистрируя свою партийную принадлежность, мы вошли в зал. Он был переполнен и хорошо освещен, чтобы можно было сразу увидеть всякого, кто подаст голос с места. Мы остались у входа, и Кестер, у которого были очень зоркие глаза, стал внимательно рассматривать ряды.
   
На сцене стоял сильный коренастый человек и говорил. У него был громкий грудной голос, хорошо слышный в самых дальних уголках зала. Этот голос убеждал, хотя никто особенно и не вслушивался в то, что он говорил. А говорил он вещи, понять которые было нетрудно. Оратор непринужденно расхаживал по сцене, чуть размахивая руками. Время от времени он отпивал глоток воды и шутил. Но затем он внезапно замирал, повернувшись лицом к публике, и измененным, резким голосом произносил одну за другой хлесткие фразы. Это были известные всем истины о нужде, о голоде, о безработице. Голос нарастал всё сильнее, увлекая слушателей; он звучал фортиссимо, и оратор остервенело швырял в аудиторию слова: "Так дальше продолжаться не может! Это должно измениться!" Публика выражала шумное одобрение, она аплодировала и кричала, словно благодаря этим словам всё уже изменилось. Оратор ждал. Его лицо блестело. А затем, пространно, убедительно и неодолимо со сцены понеслось одно обещание за другим. Обещания сыпались градом на головы людей, и над ними расцветал пестрый, волшебный купол рая; это была лотерея, в которой на каждый билет падал главный выигрыш, в которой каждый обретал личное счастье, личные права и мог осуществить личную месть.
   
Я смотрел на слушателей. Здесь были люди всех профессий — бухгалтеры, мелкие ремесленники, чиновники, несколько рабочих и множество женщин. Они сидели в Душном зале, откинувшись назад или подавшись вперед, РЯД за рядом, голова к голове. Со сцены лились потоки слов, и, странно, при всем разнообразии лиц на них было одинаковое, отсутствующее выражение, сонливые взгляды, устремленные в туманную даль, где маячила фата-моргана; в этих взглядах была пустота и вместе о тем ожидание какого-то великого свершения. В этом ожидании растворялось всё: критика, сомнения, противоречия, наболевшие вопросы, будни, современность, реальность. Человек на сцене знал ответ на каждый вопрос, он мог помочь любой беде. Было приятно довериться ему. Было приятно видеть кого-то, кто думал о тебе. Было приятно верить.
   
Ленца здесь не было. Кестер толкнул меня и кивнул головой в сторону выхода. Мы вышли. Молодчики, стоявшие в дверях, посмотрели на нас мрачно и подозрительно. В вестибюле выстроился оркестр, готовый войти в зал. За ним колыхался лес знамен и виднелось несметное количество значков.
   
— Здорово сработано, как ты считаешь? — спросил Кестер на улице.
   
— Первоклассно. Могу судить об этом как старый руководитель отдела рекламы.
   
В нескольких кварталах отсюда шло другое политическое собрание. Другие знамена, другая униформа, другой зал, но в остальном всё было одинаково. На лицах то же выражение неопределенной надежды, веры и пустоты. Перед рядами стол президиума, покрытый белой скатертью. За столом партийные секретари, члены президиума, несколько суетливых старых дев. Оратор чиновничьего вида был слабее предыдущего. Он говорил суконным немецким языком, приводил цифры, доказательства; всё было правильно, и всё же не так убедительно, как у того, хотя тот вообще ничего не доказывал, а только утверждал. Усталые партийные секретари за столом президиума клевали носом; они уже бывали на сотнях подобных собраний.
   
— Пойдем, — сказал Кестер немного погодя. — Здесь его тоже нет. Впрочем, я так и думал.
   
Мы поехали дальше. После духоты переполненных залов мы снова дышали свежим воздухом. Машина неслась по улицам Мы проезжали мимо канала. Маслянисто-желтый свет фонарей отражался в темной воде, тихо плескавшейся о бетонированный берег. Навстречу нам медленно проплыла черная плоскодонная баржа. Ее тащил буксирный пароходик с красными и зелеными сигнальными огнями. На палубе буксира залаяла собака, и какой то человек, пройдя под фонарем, скрылся в люке, вспыхнувшем на секунду золотистым светом. Вдоль другого берега тянулись ярко освещенные дома западного района. К ним вел мост с широкой аркой. По нему в обе стороны безостановочно двигались автомобили, автобусы и трамваи. Мост над ленивой черной водой походил на искрящуюся пеструю змею.
   
— Давай оставим машину здесь и пройдем немного пешком, — сказал Кестер. — Не надо бросаться в глаза Мы остановили «Карла» у фонаря около пивной. Когда я выходил из машины, под ногами у меня прошмыгнула белая кошка. Несколько проституток в передниках стояли чуть поодаль под аркой ворот. Когда мы проходили мимо них, они замолчали. На углу стоял шарманщик. Он спал, прислонившись к стене дома. Какая-то старуха рылась в отбросах, сваленных у края тротуара. Мы подошли к огромному грязному дому-казарме с множеством флигелей, дворов и проходов. В нижнем этаже разместились лавчонки и булочная; рядом принимали тряпье и железный лом. На улице перед воротами стояли два грузовика с полицейскими.
   
В одном из углов первого двора был сооружен деревянный стенд, на котором висело несколько карт звездного неба. За столиком, заваленным бумагами, па небольшом возвышении стоял человек в тюрбане. Над его головой красовался плакат "Астрология, графология, предсказание будущего! Ваш гороскоп за 50 пфеннигов!" Вокруг стояла толпа. Резкий свет карбидного фонаря падал на желтое сморщенное лицо астролога. Он настойчиво убеждал в чем-то слушателей, молча смотревших на него. Те же потерянные, отсутствующие взгляды людей, желавших увидеть чудо. Те же взгляды, что и на собраниях с флагами и оркестрами.
   
— Отто, — сказал я Кестеру, шедшему впереди меня, — теперь я знаю, чего хотят эти люди. Вовсе им не нужна политика. Им нужно что-то вместо религии.
   
Он обернулся:
   
— Конечно. Они хотят снова поверить. Всё равно во что. Потому-то они так фанатичны.
   
Мы пришли во второй двор, где был вход в пивную. Все окна были освещены. Вдруг оттуда послышался шум, и через темный боковой вход во двор, как по сигналу, вбежало несколько молодых людей в непромокаемых спортивных куртках. Прижимаясь к стене, они устремились к двери, ведшей в зал собрания. Передний рванул ее, и все ворвались внутрь.
   
— Ударная группа, — сказал Кестер. — Иди сюда к стене, станем за пивными бочками.
   
В зале поднялся рев и грохот. В следующее мгновение звякнуло стекло и кто-то вылетел из окна. Дверь распахнулась, и через нее стала протискиваться плотно сбившаяся куча людей. Передние были сбиты с ног, задние повалились на них. Какая-то женщина, истошно зовя на помощь, пробежала к воротам. Затем выкатилась вторая группа. Все были вооружены ножками от стульев и пивными кружками; они дрались, ожесточенно вцепившись друг в друга. Огромный плотник отделился от дерущихся и, заняв удобную позицию, продолжал бой: всякий раз, заметив голову противника, он ударял по ней кругообразным движением длинной руки и загонял его обратно в свалку. Он проделывал это совершенно спокойно, словно колол дрова.
   
Новый клубок людей подкатился к дверям, и вдруг в трех метрах от себя мы увидели всклокоченную светлую шевелюру Готтфрида, попавшего в руки какого-то буйного усача.
   
Кестер пригнулся и исчез в свалке. Через несколько секунд усач отпустил Готтфрида. С выражением крайнего удивления он поднял руки кверху и, точно подрубленное дерево, рухнул обратно в толпу. Сразу вслед за этим я увидел Кестера, тащившего Ленца за шиворот.
   
Ленц сопротивлялся.
   
— Отто, пусти меня туда… только на одну минутку… — задыхаясь, говорил он.
   
— Глупости, — кричал Кестер, — сейчас нагрянет полиция! Бежим! Вот сюда!
   
Мы опрометью помчались по двору к темному парадному. Спешка была отнюдь не напрасной. В тот же момент во дворе раздались пронзительные свистки, замелькали черные фуражки шупо, и полиция оцепила двор. Мы взбежали вверх по лестнице, чтобы скрыться от полицейских. Дальнейший ход событий мы наблюдали из окна на лестнице. Полицейские работали блестяще. Перекрыв выходы, они вклинились в свалку, расчленили ее и тут же стали увозить народ на машинах. Первым они погрузили ошеломленного плотника, который пытался что-то объяснить.
   
За нами отворилась дверь. Какая-то женщина в одной рубашке, с голыми худыми ногами и свечой в руке, высунула голову.
   
— Это ты? — угрюмо спросила она.
   
— Нет, — сказал Ленц, уже пришедший в себя. Женщина захлопнула дверь. Ленц повернулся и осветил карманным фонариком табличку на двери. Здесь ждали Герхарда Пешке, каменщика.
   
Внизу все стихло. Полиция убралась восвояси, и двор опустел. Мы подождали еще немного и спустились по лестнице. За какой-то дверью тихо и жалобно плакал ребенок.
   
Мы прошли через передний двор. Покинутый всеми астролог стоял у карт звездного неба.
   
— Угодно господам получить гороскоп? — крикнул он. — Или узнать будущее по линиям рук?
   
— Давай рассказывай, — сказал Готтфрид и протянул ему руку.
   
Астролог недолго, но внимательно рассматривал ее.
   
— У вас порок сердца, — заявил он категорически. — Ваши чувства развиты сильно, линия разума очень коротка. Зато вы музыкальны. Вы любите помечтать, но как супруг многого не стоите. И всё же я вижу здесь троих детей. Вы дипломат по натуре, склонны к скрытности и доживете до восьмидесяти лет.
   
— Правильно, — сказал Готтфрид. — Моя фройляйн мамаша говорила всегда: кто зол, тот проживет долго. Мораль — это выдумка человечества, но не вывод из жизненного опыта.
   
Он дал астрологу деньги, и мы пошли дальше. Улица была пуста. Черная кошка перебежала нам дорогу. Ленц показал на нее рукой:
   
— Теперь, собственно, полагается поворачивать обратно.
   
— Ничего, — сказал я. — Раньше мы видели белую. Одна нейтрализует другую.
   
Мы продолжали идти. Несколько человек шли нам навстречу по другой стороне. Это были четыре молодых парня. Один из них был в новых кожаных крагах светло-желтого оттенка, остальные в сапогах военного образца. Они остановились и уставились на нас. — Вот он! — вдруг крикнул парень в крагах и побежал через улицу к нам. Раздались два выстрела, парень отскочил в сторону, и вся четверка пустилась со всех ног наутек. Я увидел, как Кестер рванулся было за ними, но тут же как-то странно повернулся, издал дикий, сдавленный крик и, выбросив вперед руки, пытался подхватить Ленца, тяжело грохнувшегося на брусчатку.
   
На секунду мне показалось, что Ленц просто упал; потом я увидел кровь. Кестер распахнул пиджак Ленца и разодрал на нем рубашку.
   
Кровь хлестала сильной струёй. Я прижал носовой платок к ране.
   
— Побудь здесь, я пригоню машину, — бросил Кестер и побежал.
   
— Готтфрид, ты слышишь меня? — сказал я.
   
Его лицо посерело. Глаза были полузакрыты. Веки не шевелились. Поддерживая одной рукой его голову, другой я крепко прижимал платок к ране. Я стоял возле него на коленях, стараясь уловить хоть вздох или хрип; но не слышал ничего, вокруг была полная тишина, бесконечная улица, бесконечные ряды домов, бесконечная ночь, — я слышал только, как на камни лилась кровь, и знал, что с ним такое не раз уже могло случиться, но теперь я не верил, что это правда.
   
Кестер примчался на полном газу. Он откинул спинку левого сидения. Мы осторожно подняли Готтфрида и уложили его. Я вскочил в машину, и Кестер пустился во весь опор к ближайшему пункту скорой помощи. Здесь он осторожно затормозил:
   
— Посмотри, есть ли там врач. Иначе придется ехать дальше.
   
Я вбежал в помещение. Меня встретил санитар.
   
— Есть у вас врач?
   
— Да. Вы привезли кого-нибудь?
   
— Да. Пойдемте со мной! Возьмите носилки, Мы положили Готтфрида на носилки и внесли его. Врач с закатанными рукавами уже ждал нас. Мы поставили носилки на стол. Врач опустил лампу, приблизив ее к ране:
   
— Что это?
   
— Огнестрельное ранение.
   
Он взял комок ваты, вытер кровь, пощупал пульс, выслушал сердце и выпрямился: — Ничего нельзя сделать.
   
Кестер не сводил с него глаз:
   
— Но ведь пуля прошла совсем сбоку. Ведь это не может быть опасно!
   
— Тут две пули! — сказал врач.
   
Он снова вытер кровь. Мы наклонились, и ниже раны, из которой сильно шла кровь, увидели другую — маленькое темное отверстие около сердца.
   
— Он, видимо, умер почти мгновенно, — сказал врач. Кестер выпрямился. Он посмотрел на Готтфрида. Врач затампонировал рапы и заклеил их полосками пластыря.
   
— Хотите умыться? — спросил он меня.
   
— Нет, — сказал я.
   
Теперь лицо Готтфрида пожелтело и запало. Рот чуть искривился, глаза были полузакрыты, — один чуть плотнее другого. Он смотрел на нас. Он непрерывно смотрел на нас.
   
— Как это случилось? — спросил врач.
   
Никто не ответил. Готтфрид смотрел на нас. Он неотрывно смотрел на нас.
   
— Его можно оставить здесь, — сказал врач.
   
Кестер пошевелился.
   
— Нет, — возразил он. — Мы его заберем!
   
— Нельзя, — сказал врач. — Мы должны позвонить в полицию. И в уголовный розыск. Надо сразу же предпринять всё, чтобы найти преступника.
   
— Преступника? — Кестер посмотрел на врача непонимающим взглядом. Потом он сказал: — Хорошо, я поеду за полицией.
   
— Можете позвонить. Тогда они прибудут скорее..
   
Кестер медленно покачал головой:
   
— Нет. Я поеду.
   
Он вышел, и я услышал, как заработал мотор «Карла». Врач подвинул мне стул:
   
— Не хотите пока посидеть?
   
— Благодарю, — сказал я и не сел. Яркий свет всё еще падал на окровавленную грудь Готтфрида. Врач подпаял лампу повыше.
   
— Как это случилось? — спросил он снова.
   
— Не знаю. Видимо, его приняли за другого.
   
— Он был на фронте? — спросил врач.
   
Я кивнул. — Видно по шрамам, — сказал он. — И по простреленной руке. Он был несколько раз ранен.
   
— Да. Четыре раза.
   
— Какая подлость, — сказал санитар. — Вшивые молокососы. Тогда они еще небось в пеленках лежали.
   
Я ничего не ответил. Готтфрид смотрел на меня. Смотрел, не отрывая глаз.
   * * *
   
Кестера долго не было. Он вернулся один. Врач отложил газету, которую читал.
   
— Приехали представители полиции? — спросил он.
   
Кестер молчал. Он не слышал слов врача.
   
— Полиция здесь? — спросил врач еще раз.
   
— Да, — проговорил Кестер. — Полиция. Надо позвонить, пусть приезжают.
   
Врач посмотрел на него, но ничего не сказал и пошел к телефону. Несколько минут спустя пришли два полицейских чиновника. Они сели за стол и принялись записывать сведения о Готтфриде. Не знаю почему, но теперь, когда он был мертв, мне казалось безумием говорить, как его звали, когда он родился и где жил. Я отвечал механически и не отводил глаз от черного карандашного огрызка, который чиновник то и дело слюнявил.
   
Второй чиновник принялся за протокол. Кестер давал ему необходимые показания.
   
— Вы можете приблизительно сказать, как выглядел убийца? — спросил чиновник.
   
— Нет, — ответил Кестер. — Не обратил внимания.
   
Я мельком взглянул на него. Я вспомнил желтые краги и униформу.
   
— Вы не знаете, к какой политической партии он принадлежал? Вы не заметили значков или формы?
   
— Нет, — сказал Кестер. — До выстрелов я ничего не видел. А потом я только… — Он запнулся на секунду, — потом я только заботился о моем товарище.
   
— Вы принадлежите к какой-нибудь политической партии?
   
— Нет.
   
— Я спросил потому, что, как вы говорите, он был вашим товарищем…
   
— Он мой товарищ по фронту, — сказал Кестер.
   
Чиновник обратился ко мне: — Можете вы описать убийцу?
   
Кестер твердо посмотрел на меня.
   
— Нет, — сказал я. — Я тоже ничего не видел.
   
— Странно, — заметил чиновник.
   
— Мы разговаривали и ни на что не обращали внимания. Всё произошло очень быстро.
   
Чиновник вздохнул:
   
— Тогда мало надежды, что мы поймаем этих ребят.
   
Он дописал протокол.
   
— Мы можем взять его с собой? — спросил Кестер.
   
— Собственно говоря… — Чиновник взглянул на врача. — Причина смерти установлена точно?
   
Врач кивнул:
   
— Я уже составил акт.
   
— А где пуля? Я должен взять с собой пулю.
   
— Две пули. Обе остались в теле. Мне пришлось бы… — Врач медлил.
   
— Мне нужны обе, — сказал чиновник. — Я должен видеть, выпущены ли они из одного оружия.
   
— Да, — сказал Кестер в ответ на вопросительный взгляд врача.
   
Санитар пододвинул носилки и опустил лампу. Врач взял инструменты и ввел пинцет в рану. Первую пулю он нашел быстро, она засела неглубоко. Для извлечения второй пришлось сделать разрез. Он поднял резиновые перчатки до локтей, взял скобки и скальпель. Кестер быстро подошел к носилкам и закрыл Готтфриду глаза. Услышав тихий скрежет скальпеля, я отвернулся. Мне захотелось вдруг кинуться к врачу и оттолкнуть его — на мгновение мне показалось, что Готтфрид просто в обмороке и что только теперь врач его в самом деле убивает,
   
— но тут же я опомнился и осознал всё снова. Мы видели достаточно мертвецов…
   
— Вот она, — сказал врач, выпрямляясь. Он вытер пулю и передал ее чиновнику:
   
— Такая же. Обе из одного оружия, правда?
   
Кестер наклонился и внимательно рассмотрел маленькие тупые пули. Они тускло поблескивали, перекатываясь па ладони чиновника.
   
— Да, — сказал он.
   
Чиновник завернул их в бумагу и сунул в карман.
   
— Вообще это не разрешено, — сказал он затем, — но если вы хотите забрать его домой… Суть дела ясна, не так ли, господин доктор? — Врач кивнул. — К тому же, вы судебный врач, — продолжал чиновник, — так что… как хотите… вы только должны… может статься, что завтра приедет еще одна комиссия…
   
— Я знаю, — сказал Кестер. — Всё останется как есть.
   
Чиновники ушли. Врач снова прикрыл и заклеил раны Готтфрида.
   
— Вы как хотите? — спросил он. — Можете взять носилки. Только завтра пришлите их обратно.
   
— Да, спасибо, — сказал Кестер. — Пойдем, Робби.
   
— Я могу вам помочь, — сказал санитар.
   
Я покачал головой:
   
— Ничего, справимся.
   
Мы взяли носилки, вынесли их и положили па оба левых сидения, которые вместе с откинутой спинкой образовали одну плоскость. Санитар и врач вышли и смотрели на нас. Мы накрыли Готтфрида его пальто и поехали. Через минуту Кестер обернулся ко мне:
   
— Проедем еще раз по этой улице. Я уже был там, но слишком рано. Может быть, теперь они уже идут.
   
Тихо падал снег. Кестер вел машину почти бесшумно, то и дело выжимая сцепление и выключая зажигание. Он не хотел, чтобы нас слышали, хотя четверка, которую мы искали, не могла знать, что у нас машина. Бесшумно, как белое привидение, мы скользили в густеющем снегопаде. Я достал из ящика с инструментами молоток и положил его рядом с собой, чтобы бить сразу, едва выскочив из машины. Мы ехали по улице, где это случилось. Под фонарем еще чернело пятно крови. Кестер выключил фары. Мы двигались вдоль края тротуара и наблюдали улицу. Никого не было видно. Только из освещенной пивной доносились голоса.
   
Кестер остановился у перекрестка.
   
— Останься здесь, — сказал он. — Я загляну в пивную.
   
— Я пойду с тобой, — ответил я.
   
Он посмотрел на меня взглядом, запомнившимся мне еще с тех пор, когда он отправлялся один в разведку.
   
— В пивной я ничего не буду делать, — сказал Кестер, — а то он еще, чего доброго, улизнет. Только посмотрю, там ли он. Тогда будем караулить. Останься здесь с Готтфридом.
   
Я кивнул, и Отто исчез в снежной метели. Хлопья таяли на моем лице. Вдруг мне стало невыносимо больно оттого, что Готтфрид укрыт, словно он уже не наш. Я стянул пальто с его головы. Теперь снег падал и на его лицо, на глаза и губы, но не таял. Я достал платок, смахнул снег и снова укрыл голову Ленца краем пальто.
   
Кестер вернулся.
   
— Ничего?
   
— Нет, — сказал он.
   
— Поедем еще по другим улицам. Я чувствую, что мы можем встретить их в любую минуту.
   
Мотор взревел, но тут же заработал на низких оборотах. Мы тихо крались сквозь белую взвихренную ночь, переезжая с одной улицы на другую; на поворотах я придерживал Готтфрида, чтобы он не соскользнул; время от времени мы останавливались в сотне метров от какой-нибудь пивной, и Кестер размашисто бежал посмотреть, там ли они. Он был одержим мрачным, холодным бешенством. Дважды он собирался ехать домой, чтобы отвезти Готтфрида, но оба раза поворачивал обратно, — ему казалось. что именно в эту минуту четверка должна быть где то поблизости.
   
Вдруг на длинной пустынной улице мы увидели далеко впереди себя темную группу людей. Кестер сейчас же выключил зажигание, и мы поехали вслед за ними бесшумно, с потушенным светом. Они не слыхали нас и разговаривали.
   
— Их четверо, — шепнул я Кестеру.
   
В ту же секунду мотор взревел, машина стрелой пролетела последние двести метров, вскочила на тротуар, заскрежетала тормозами и, заносясь вбок, остановилась на расстоянии метра от четырех прохожих, вскрикнувших от испуга.
   
Кестер наполовину высунулся из машины. Его тело, словно стальная пружина, было готово рвануться вперед, а лицо дышало неумолимостью смерти.
   
Мы увидели четырех мирных пожилых людей. Один из них был пьян. Они обругали нас. Кестер ничего им но ответил. Мы поехали дальше.
   
— Отто, — сказал я, — сегодня нам их не разыскать. Не думаю, чтобы они рискнули сунуться на улицу.
   
— Да, может быть, — не сразу ответил он и развернул машину. Мы поехали на квартиру Кестера. Его комната имела отдельный вход, и можно было войти в нее, не тревожа никого. Когда мы вышли из машины, я сказал:
   
— Почему ты не сообщил следователям приметы? Это помогло бы розыску. Ведь мы его разглядели достаточно подробно.
   
Кестер посмотрел на меня.
   
— Потому что мы это обделаем сами, без полиции. Ты что же думаешь?.. — Его голос стал совсем тихим, сдавленным и страшным. — Думаешь, я перепоручу его полиции? Чтобы он отделался несколькими годами тюрьмы? Сам знаешь, как кончаются такие процессы! Эти парни знают, что они найдут милосердных судей! Не выйдет! Если бы полиция даже и нашла его, я заявил бы, что это не он! Сам его раздобуду! Готтфрид мертвый, а он живой! Не будет этого!
   
Мы сняли носилки, пронесли их сквозь ветер и метель в дом, и казалось, будто мы воюем во Фландрии и принесли убитого товарища с переднего края в тыл.
   * * *
   
Мы купили гроб и место для могилы на общинном кладбище. Похороны Готтфрида состоялись в ясный солнечный день. Мы сами укрепили крышку и снесли гроб вниз по лестнице. Провожающих было немного. Фердинанд, Валентин, Альфонс, бармен Фред, Джорджи, Юпп, фрау Штосс, Густав, Стефан Григоляйт и Роза. У ворот кладбища нам пришлось немного подождать. Впереди были еще две похоронные процессии. Одна шла за черным автомобилем, другая за каретой, в которую были впряжены лошади, украшенные черным и серебряным крепом. За каретой шла бесконечная вереница провожающих, оживленно беседовавших между собой.
   
Мы сняли гроб с машины и сами опустили его на веревках в могилу. Могильщик был этим доволен, у него и без нас хватало дел. Мы пригласили пастора. Правда, мы не знали, как бы отнесся к этому Готтфрид, но Валентин сказал, что так нужно. Впрочем, мы просили пастора не произносить надгробную речь. Он должен был только прочитать небольшую выдержку из библии. Пастор был старый, близорукий человек. Подойдя к могиле, он споткнулся о ком земли и свалился бы вниз, если бы не Кестер и Валентин, подхватившие его. Но, падая, он выронил библию и очки, которые как раз собирался надеть. Смущенный и расстроенный, щуря глаза, пастор смотрел в яму.
   
— Не беспокойтесь, господин пастор, — сказал Валентин, — мы возместим вам потерю.
   
— Дело не в книге, — тихо ответил пастор, — а в очках: они мне нужны.
   
Валентин сломал ветку у кладбищенской изгороди. Он встал на колени у могилы, ухитрился подцепить очки за дужку и извлечь их из венка. Оправа была золотая. Может быть, пастор поэтому и хотел получить их обратно. Библия проскользнула сбоку и очутилась под гробом; чтобы достать ее, пришлось бы поднять гроб и спуститься вниз. Этого не желал и сам пастор. Он стоял в полном замешательстве.
   
— Не сказать ли мне всё-таки несколько слов? — спросил он.
   
— Не беспокойтесь, господин пастор, — сказал Фердинанд. — Теперь у него под гробом весь Ветхий и Новый завет.
   
Остро пахла вскопанная земля. В одном из комьев копошилась белая личинка. Я подумал: "Могилу завалят, а личинка будет жить там внизу; она превратится в куколку, и в будущем году, пробившись сквозь слой земли, выйдет на поверхность. А Готтфрид мертв. Он погас". Мы стояли у могилы, зная, что его тело, глаза и волосы еще существуют, правда уже изменившись, но всё-таки еще существуют, и что, несмотря на это, он ушел и не вернется больше. Это было непостижимо. Наша кожа была тепла, мозг работал, сердце гнало кровь по жилам, мы были такие же, как прежде, как вчера, у нас было по две руки, мы не ослепли и не онемели, всё было как всегда… Но мы должны были уйти отсюда, а Готтфрид оставался здесь и никогда уже не мог пойти за нами. Это было непостижимо.
   
Комья земли забарабанили по крышке гроба. Могильщик дал нам лопаты, и вот мы закапывали его, Валентин, Кестер, Альфонс, я, — как закапывали когда-то не одного товарища. Вдруг мне почудилось, будто рядом грянула старая солдатская песня, старая, печальная солдатская песня, которую Готтфрид часто пел: v Аргоннский лес, Аргоннский лес, Ты как большой могильный крест… Альфонс принес черный деревянный крест, простой крест, какие стоят сотнями тысяч во Франции вдоль бесконечных рядов могил. Мы укрепили его у изголовья могилы Готтфрида.
   
— Пошли, — хрипло проговорил наконец Валентин,
   
— Да, — сказал Кестер. Но он остался на месте. Никто не шелохнулся. Валентин окинул всех нас взглядом.
   
— Зачем? — медленно сказал он. — Зачем же?.. Проклятье!
   
Ему не ответили.
   
Валентин устало махнул рукой:
   
— Пойдемте.
   
Мы пошли к выходу по дорожке, усыпанной гравием. У ворот нас ждали Фред, Джорджи и остальные
   
— Как он чудесно смеялся, — сказал Стефан Григоляйт, и слёзы текли по его беспомощному печальному лицу.
   
Я оглянулся. За нами никто не шел.
  
  
   
    
XXV
   
   
В феврале мы с Кестером сидели в последний раз в нашей мастерской. Нам пришлось ее продать, и теперь мы ждали распорядителя аукциона, который должен был пустить с молотка всё оборудование и такси. Кестер надеялся устроиться весной гонщиком в небольшой автомобильной фирме. Я по-прежнему играл в кафе «Интернациональ» и пытался подыскать себе еще какое нибудь дневное занятие, чтобы зарабатывать больше.
   
Во дворе собралось несколько человек. Пришел аукционист.
   
— Ты выйдешь, Отто? — спросил я.
   
— Зачем? Всё выставлено напоказ, а цены он знает.
   
У Кестера был утомленный вид. Его усталость не бросалась в глаза посторонним людям, но те, кто знал его хорошо, замечали ее сразу по несколько более напряженному и жесткому выражению лица. Вечер за вечером он рыскал в одном и том же районе. Он уже давно знал фамилию парня, застрелившего Готтфрида, но не мог его найти, потому что, боясь преследований полиции, убийца переехал на другую квартиру и прятался. Все эти подробности установил Альфонс. Он тоже был начеку. Правда, могло статься, что преступник выехал из города. Он не знал, что Кестер и Альфонс выслеживают его. Они же рассчитывали, что он вернется, когда почувствует себя в безопасности.
   
— Отто, я выйду и погляжу, — сказал я.
   
— Хорошо.
   
Я вышел. Наши станки и остальное оборудование были расставлены в середине двора. Справа у стены стояло такси. Мы его хорошенько помыли. Я смотрел на сидения и баллоны. Готтфрид часто называл эту машину "наша старая дойная корова". Нелегко было расставаться с ней.
   
Кто-то хлопнул меня по плечу. Я быстро обернулся. Передо мной стоял молодой человек ухарского вида, в пальто с поясом. Вертя бамбуковую трость, он подмигнул мне:
   
— Алло! А ведь мы знакомы!
   
Я стал припоминать:
   
— Гвидо Тисс из общества "Аугека"!
   
— Ну, вот видите! — самодовольно заявил Гвидо. — Мы встретились тогда у этой же рухляди. Правда, с вами был какой то отвратительный тип. Еще немного, и я бы дал ему по морде.
   
Представив себе, что этот мозгляк осмелился бы замахнуться на Кестера, я невольно скорчил гримасу. Тисс принял ее за улыбку и тоже осклабился, обнажив довольно скверные зубы:
   
— Ладно, забудем! Гвидо не злопамятен. Ведь вы тогда уплатили огромную цену за этого автомобильного дедушку. Хоть что-нибудь выгадали на нем?
   
— Да, — сказал я. — Машина неплохая.
   
Тисс затараторил:
   
— Послушались бы меня, получили бы больше. И я тоже. Ладно, забудем! Прощено и забыто! Но сегодня мы можем обтяпать дельце. Пятьсот марок — и машина наша. Наверняка. Покупать ее больше некому. Договорились.
   
Я всё понял. Он полагал, что мы тогда перепродали машину, и не знал, что мастерская принадлежит нам. Напротив, он считал, что мы намерены снова купить это такси.
   
— Она еще сегодня стоит полторы тысячи, — сказал я. — Не говоря уже о патенте на право эксплуатации.
   
— Вот именно, — с жаром подхватил Гвидо. — Поднимем цену до пятисот. Это сделаю я. Если нам отдадут ее за эти деньги — выплачиваю вам триста пятьдесят наличными.
   
— Не пойдет, — сказал я. — У меня уже есть покупатель.
   
— Но всё же… — Он хотел предложить другой вариант.
   
— Нет, это бесцельно… — Я перешел на середину двора. Теперь я знал, что он будет поднимать цену до тысячи двухсот.
   
Аукционист приступил к делу. Сначала пошли детали оборудования. Они не дали большой выручки. Инструмент также разошелся по дешевке. Настала очередь такси. Кто-то предложил триста марок.
   
— Четыреста, — сказал Гвидо.
   
— Четыреста пятьдесят, — предложил после долгих колебаний покупатель в синей рабочей блузе.
   
Гвидо нагнал цену до пятисот. Аукционист обвел всех взглядом. Человек в блузе молчал. Гвидо подмигнул мне и поднял четыре пальца.
   
— Шестьсот, — сказал я.
   
Гвидо недовольно покачал головой и предложил семьсот. Я продолжал поднимать цену. Гвидо отчаянно набавлял. При тысяче он сделал умоляющий жест, показав мне пальцем, что я еще могу заработать сотню. Он предложил тысячу десять марок. При моей следующей надбавке до тысячи ста марок он покраснел и злобно пропищал;
   
— Тысяча сто десять.
   
Я предложил тысячу сто девяносто марок, рассчитывая, что Гвидо назовет свою последнюю цену — тысячу двести. После этого я решил выйти из игры.
   
Но Гвидо рассвирепел. Считая, что я хочу вытеснить его окончательно, он неожиданно предложил тысячу триста. Я стал быстро соображать. Если бы он действительно хотел купить машину, то, бесспорно, остановился бы на тысяче двухстах. Теперь же, взвинчивая цену, он просто, метил мне. Из нашего разговора он понял, что мой предел — тысяча пятьсот, и не видел для себя никакой опасности.
   
— Тысяча триста десять, — сказал я.
   
— Тысяча четыреста, — поспешно предложил Гвидо.
   
— Тысяча четыреста десять, — нерешительно проговорил я, боясь попасть впросак, — Тысяча четыреста девяносто! — Гвидо торжествующе и насмешливо посмотрел на меня. Он был уверен, что здорово насолил мне.
   
Выдержав его взгляд, я молчал.
   
— Кто больше? — спросил аукционист.
   
Молчание.
   
— Кто больше? — спросил он второй раз. Потом он поднял молоток. В момент, когда Гвидо оказался владельцем машины, торжествующая мина на его лице сменилась выражением беспомощного изумления. В полном смятении он подошел ко мне:
   
— А я думал, вы хотите…
   
— Нет, — сказал я.
   
Придя в себя, он почесал затылок:
   
— Черт возьми! Нелегко будет навязать моей фирме такую покупку. Думал, что вы дойдете до полутора тысяч. Но на сей раз я всё-таки вырвал у вас этот ящик из под носа!
   
— Это вы как раз и должны были сделать! — сказал я.
   
Гвидо захлопал глазами. Только когда появился Кестер, Гвидо сразу понял всё и схватился за голову:
   
— Господи! Так это была ваша машина? Какой же я осёл, безумный осёл! Так влипнуть! Взяли на пушку! Бедный Гвидо! Чтобы с тобой случилось такое! Попался на простенькую удочку! Ладно, забудем! Самые прожженные ребята всегда попадаются в ловушку, знакомую всем детям! В следующий раз как-нибудь отыграюсь! Свое не упущу!
   
Он сел за руль и поехал. С тяжелым чувством смотрели мы вслед удалявшейся машине.
   * * *
   
Днем пришла Матильда Штосс. Надо было рассчитаться с ней за последний месяц. Кестер выдал ей деньги и посоветовал попросить нового владельца оставить ее уборщицей в мастерской. Нам уже удалось пристроить у него Юппа. Но Матильда покачала головой:
   
— Нет, господин Кестер, с меня хватит. Болят старые кости.
   
— Что же вы будете делать? — спросил я.
   
— Поеду к дочери. Она живет в Бунцлау. Замужем. Вы бывали в Бунцлау?
   
— Нет, Матильда. — Но господин Кестер знает этот город, правда?
   
— И я там не бывал, фрау Штосс.
   
— Странно, — сказала Матильда. — Никто не знает про Бунцлау. А ведь моя дочь живет там уже целых двенадцать лет. Она замужем за секретарем канцелярии.
   
— Значит, город Бунцлау есть. Можете не сомневаться. Раз там живет секретарь канцелярии…
   
— Это конечно. Но всё-таки довольно странно, что никто не знает про Бунцлау.
   
Мы согласились.
   
— Почему же вы сами за все эти годы ни разу не съездили туда? — спросил я.
   
Матильда ухмыльнулась:
   
— Это целая история. Но теперь я должна поехать к внукам. Их уже четверо.
   
— Мне кажется, что в тех краях изготовляют отличный шнапс, — сказал я. — Из слив или чего-то в этом роде…
   
Матильда замахала рукой:
   
— В том-то и всё дело. Мой зять, видите ли, трезвенник. Ничего не пьет.
   
Кестер достал с опустевшей полки последнюю бутылку:
   
— Ну что ж, фрау Штосс, придется выпить на прощанье по рюмочке.
   
— Я готова, — сказала Матильда.
   
Кестер поставил на стол рюмки и наполнил их. Матильда выпила ром с такой быстротой, словно пропустила его через сито. Ее верхняя губа резко вздрагивала, усики подергивались.
   
— Еще одну? — спросил я.
   
— Не откажусь.
   
Я налил ей доверху еще большую рюмку. Потом она простилась.
   
— Всего доброго на новом месте, — сказал я.
   
— Премного благодарна. И вам всего хорошего. Но странно, что никто не знает про Бунцлау, не правда ли?
   
Она вышла неверной походкой. Мы постояли еще немного в пустой мастерской.
   
— Собственно, и нам можно идти, — сказал Кестер.
   
— Да, — согласился я. — Здесь больше нечего делать.
   
Мы заперли дверь и пошли за «Карлом». Его мы не продали, и он стоял в соседнем гараже. Мы заехали на почту и в банк, где Кестер внес гербовый сбор заведующему управлением аукционов.
   
— Теперь я пойду спать, — сказал он. — Будешь у себя?
   
— У меня сегодня весь вечер свободен.
   
— Ладно, зайду за тобой к восьми.
   * * *
   
Мы поели в небольшом пригородном трактире и поехали обратно. На первой же улице у нас лопнул передний баллон. Мы сменили его. «Карл» давно не был в мойке, и я здорово перепачкался.
   
— Я хотел бы вымыть руки, Отто, — сказал я.
   
Поблизости находилось довольно большое кафе. Мы вошли и сели за столик у входа. К нашему удивлению, почти все места были заняты. Играл женский ансамбль, и все шумно веселились. На оркестрантках красовались пестрые бумажные шапки, многие посетители были в маскарадных костюмах, над столиками взвивались ленты серпантина, к потолку взлетали воздушные шары, кельнеры с тяжело нагруженными подносами сновали по залу. Всё было в движении, гости хохотали и галдели.
   
— Что здесь происходит? — спросил Кестер.
   
Молодая блондинка за соседним столиком швырнула в нас пригоршню конфетти.
   
— Вы что, с луны свалились? — рассмеялась она. — Разве вы не знаете, что сегодня первый день масленицы?
   
— Вот оно что! — сказал я. — Ну, тогда пойду вымою руки.
   
Чтобы добраться до туалета, мне пришлось пройти через весь зал. У одного из столиков я задержался — несколько пьяных гостей пытались поднять какую-то девицу на столик, чтобы она им спела. Девица отбивалась и визжала. При этом она опрокинула столик, и вся компания повалилась на пол. Я ждал, пока освободится проход. Вдруг меня словно ударило током. Я оцепенел, кафе куда-то провалилось, не было больше ни шума, ни музыки. Кругом мелькали расплывчатые, неясные тени, но необыкновенно резко и отчетливо вырисовывался один столик, один-единственный столик, за которым сидел молодой человек в шутовском колпаке и обнимал за талию охмелевшую соседку. У него были стеклянные тупые глаза, очень тонкие губы. Из-под стола торчали ярко-желтые, начищенные до блеска краги…
   
Меня толкнул кельнер. Как пьяный, я прошел несколько шагов и остановился. Стало невыносимо жарко, но я трясся, как в ознобе, руки повлажнели. Теперь я видел и остальных, сидевших за столиком. С вызывающими лицами они что-то распевали хором, отбивая такт пивными кружками. Меня снова толкнули.
   
— Не загораживайте проход, — услышал я.
   
Я машинально двинулся дальше, нашел туалет, стал мыть руки и, только когда почувствовал резкую боль, сообразил, что держу их под струёй кипятка. Затем я вернулся к Кестеру.
   
— Что с тобой? — спросил он.
   
Я не мог ответить.
   
— Тебе плохо? — спросил он.
   
Я покачал головой и посмотрел на соседний столик, за которым сидела блондинка и поглядывала на нас. Вдруг Кестер побледнел. Его глаза сузились. Он подался вперед.
   
— Да? — спросил он очень тихо.
   
— Да, — ответил я.
   
— Где?
   
Я кивнул в сторону столика, за которым сидел убийца Готтфрида.
   
Кестер медленно поднялся. Казалось, кобра выпрямляет свое тело.
   
— Будь осторожен, — шепнул я. — Не здесь, Отто.
   
Он едва заметно махнул рукой и медленно пошел вперед. Я был готов броситься за ним. Какая-то женщина нахлобучила ему на голову красно-зеленый бумажный колпак и повисла у него на шее. Отто даже не заметил ее. Женщина отошла и удивленно посмотрела ему вслед. Обойдя вокруг зала, Отто вернулся к столику.
   
— Его там нет, — сказал он.
   
Я встал, окинул взглядом зал. Кестер был прав.
   
— Думаешь, он узнал меня? — спросил я.
   
Кестер пожал плечами. Только теперь он почувствовал, что на нем бумажная шапка, и смахнул ее.
   
— Не понимаю, — сказал я. — Я был в туалете не более одной-двух минут.
   
— Более четверти часа. — Что?.. — Я снова посмотрел в сторону столика. — Остальные тоже ушли. С ними была девушка, ее тоже нет. Если бы он меня узнал, он бы наверняка исчез один.
   
Кестер подозвал кельнера:
   
— Здесь есть еще второй выход?
   
— Да, с другой стороны есть выход на Гарденбергштрассе.
   
Кестер достал монету и дал ее кельнеру.
   
— Пойдем, — сказал он.
   
— Жаль, — сказала блондинка за соседним столиком. — Такие солидные кавалеры.
   
Мы вышли. Ветер ударил нам в лицо. После душного угара кафе он показался нам ледяным.
   
— Иди домой, — сказал Кестер.
   
— Их было несколько, — ответил я и сел рядом с ним.
   
Машина рванулась с места. Мы изъездили все улицы в районе кафе, всё больше удаляясь от него, но не нашли никого. Наконец Кестер остановился.
   
— Улизнул, — сказал он. — Но это ничего. Теперь он нам попадется рано или поздно.
   
— Отто, — сказал я. — Надо бросить это дело.