1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Любопытная особенность детских приставок: они никогда не срастаются с корнем. Ребенок отрывает их от корня и легче и чаще, чем взрослые. Он, например, говорит: 
    
- Я сперва боялся трамвая, а потом вык, вык и привык. 
    
Он не сомневается в том, что если есть "привык", то должно быть и "вык". 
    
То же и с частицами отрицания. 
    
Скажешь, например, малышу: "Ах, какой ты невежа!", а он: "Нет, папочка, я вежа, я вежа!" Или: "Ты такой неряха", а он: "Ладно, я буду ряха!" 
    
Бабушка Ани Кокуш сказала ей с горьким упреком: 
    
- Ты недотёпа. 
    
Аня со слезами: 
    
- Нет, дотёпа, дотёпа! 
    
И вот восклицание Мити Толстого перед клеткой зоосада: 
    
- Ай, какие обезьяны уклюжие![17]
    
У взрослых отрицание не чаще всего прирастает к корням. Я впервые подумал об этом, когда услышал такой разговор малышей: 
    
- Не плачь, он ударил нечаянно. 
    
- Нет, чаянно, чаянно, я знаю, что чаянно! 
    
Есть целая категория слов, не существующих во "взрослом" языке без отрицания. Таково, например, слово ожиданный. Без приросшего к нему отрицания оно в новейшей литературе уже не встречается. Стандартной формой стало: "неожиданный", но в прежнее время мы то и дело читали: 
    
"Ожиданное скоро сбылось..." (Щедрин). 
    
"Вместо ожиданной знакомой равнины..." (Тургенев). 
    
Некрасов в 1870 году ввел это слово в поэму "Дедушка": 
    
Вот наконец приезжает 
    
Долго ожиданный дед, 
    
но в первом же издании той книги, где была вторично напечатана эта поэма, счел необходимым изменить всю строку: 
    
Вот наконец приезжает 
    
Этот таинственный дед[18]. 
    
Дети не одобрили бы этой поправки. Ибо слово "ожиданный" живо для них и сейчас. 
    
Лет двадцать назад я подслушал такой диалог: 
    
- Отстань, я тебя ненавижу. 
    
- Я тебя тоже не очень навижу. 
    
И то же самое довелось мне услышать недавно: 
    
- Мама, я не могу навидеть пенки[19]. 
    
Словом, дети и знать не желают этого нерасторжимого сращения приставки и корня; и попробуйте скажите трехлетнему Юре, что он говорит нелепости, он запальчиво ответит: "Нет, лепости!" 
    
Вообще всякое "не" обижает детей: 
    
- Ненаглядная ты моя! 
    
- Нет, наглядная! 
    
Я сказал на Кавказе двухлетнему загорелому малышу: 
    
- Ух, какой ты стал негритенок. 
    
- Нет, я гритенок, гритенок. 
    
Неустанно вникая в структуру всякого сложного слова, дети часто воскрешают в своих речах то далекое прошлое, когда еще не наблюдалось такого сращения служебных частиц и корней. От слова "лепости" так и пахнуло стариной, когда лепым называлось ладное, гармоничное, стройное. 
    
Вспомним: "Не лепо ли ны бяшеть, братие" в "Слове о полку Игореве", а также: "У людей-то в дому чистота, лепота" - в "Песнях" Некрасова (1866). 
    
Другое старинное слово я слышал от детей много раз, когда говорил им "нельзя". Они отвечали: "Нет, льзя". И это льзя напоминало Державина: 
    
Льзя ли розой не назвать? 
    
Льзя, лепый, вежа, чаянно - эти старинные слова умерли лет полтораста назад, и ребенок, не подозревая об этом, воскрешает их лишь потому, что ему неизвестна их неразрывная спайка с частицей "не", установившаяся в давней традиции. Он вообще не знает никаких исключений из общего правила, и если эти исключения относятся к позднейшей эпохе, то, игнорируя их, он тем самым возвращает словам их забытый смысл. Помню возглас одного четырехлетнего воина: 
    
- Я пленил Гаврюшку, а он убежал! 
    
Пленил, то есть взял в плен. 
    
Это архаическое слово почти совсем забыто в нашей речи, и если мы употребляем его, то чаще всего в переносном смысле ("она пленила меня красотой"), а ребенок вернул ему его прямое значение, оглаголив существительное "плен". 
    
Таким же архаистом поневоле оказался малыш, закричавший своему брату во время игры: 
    
- Я тебе приказываю, - значит, я твой приказчик! 
    
В старину приказчиком был действительно тот, кто приказывал, а не тот, кто подчинялся приказам. Ребенок - по аналогии со словами "указчик", "заказчик" - возвратил "приказчику" его утраченную руководящую роль. 
    
    ОН И ОНА 
    
Замечательна чуткость ребенка к родовым окончаниям слов. Здесь он особенно часто вносит коррективы в нашу речь. 
    
- Что ты ползешь, как черепаха? - говорю я трехлетнему мальчику. 
    
Но он уже в три года постиг, что мужскому роду не пристало иметь женское окончание "а": 
    
- Я не черепаха, а я черепах. 
    
Вера Фонберг пишет мне из Новороссийска о следующем разговоре со своим четырехлетним сыном: 
    
- Мама, баран - он? 
    
- Он. 
    
- Овца - она? 
    
- Она. 
    
- А почему папа - он? Надо бы пап, а не папа. 
    
Другой такой же грамматический протест: 
    
- Мама, у меня на пальце царап! 
    
- Не царап, а царапина. 
    
- Это у Муси если, - царапина, а я мальчик! У меня царап! 
    
От четырехлетней Наташи Жуховецкой я слышал: 
    
- Пшеница - мама, а пшено - ее деточка. 
    
О такой же классификации родовых окончаний, произведенной одним дошкольником, мне сообщают из Вологды: 
    
- Синица - тетенька, а дяденька - синиц. 
    
- Женщина - русалка. Мужчина - русал. 
    
Начинают играть: 
    
- Я буду барыня, ты, Таня, слуга, а Вова будет слуг. 
    
Позже, к семилетнему возрасту, дети начинают подмечать с удивлением, что в русской грамматике слова одной и той же категории бывают и мужского и женского рода: 
    
- Мам! Москва - она, и Пенза - она. Ростов - он, Смоленск - он[20]. 
    
Когда отец Алены Полежаевой укоризненно сказал ей: "Ляля - бяка", она тотчас же от этого женского рода образовала мужской: 
    
- Папа - бяк! Папа - бяк! Папа - бяк! 
    
- Папа, ты мужчин! - говорит Наташа Маловицкая, так как с окончанием а у нее связано представление о женщинах. Это представление в некоторой степени свойственно также взрослым. Недаром в народе говорят: "с мальчишкой", "с дедушкой". 
    
Трехлетний Вова играет в уголке: 
    
- Бедный ты зайчонок... Тебя пьяниц сбил... 
    
Очевидно, для его языкового сознания только женщина может быть пьяницей. 
    
    "КЛЕВАЧИЙ ПЕТУХ" 
    
На предыдущих страницах мы говорили главным образом о той любопытной структуре, которую малолетние дети придают глаголам и существительным. Имена прилагательные сравнительно редко встречаются в речи детей. Но даже в том небольшом их числе, которое удалось мне собрать в течение очень долгого времени, тоже явственно выразилось присущее детям чутье языка: 
    
- Червячее яблоко. 
    
- Жмутные туфли. 
    
- Взбеситая лошадь. 
    
- Дочкастая мамаша. 
    
- Зоопарченный сторож. 
    
- Гроз и тельный палец. 
    
- Пугательные сказки. 
    
- Сверкастенький камушек. 
    
- Молоконная кастрюля. 
    
- Какой окошный дом! 
    
- Какой песок песучий! 
    
- Вся кровать у меня крошкинная. 
    
- Что ты мне даешь слепитые конфеты? 
    
- Зубовный врач. 
    
- У нас электричество тухлое. 
    
- Жульничная я, все равно как мальчишка. 
    
- Брызгучая вода. 
    
- Насмарканный платок. 
    
- Лопнутая бутылка. 
    
- Ты, мама, у меня лучшевсехная! 
    
- Это рыбижирная ложка? 
    
- Я не хочу эту сумку: она вся дыркатая. 
    
- Этот дом высокей нашей почты. 
    
- Почему у ящерицы людины пальцы? 
    
- Наше радио очень оручее. 
    
- Уж лучше я непокушанная пойду гулять. 
    
- Исчезлая собака. 
    
- Клевачий петух. 
    
- Раздавитая муха. 
    
- Креслые ноги. 
    
- Махучий хвост. 
    
(Несколько иначе у Чехова: "насекомая коллекция".) 
    
Галочка четырех лет похваляется: 
    
- Говорят: надень чулки - надеваю носки! Говорят надень носки надеваю чулки. Я вообще наоборотливая. 
    
Мальчик услышал, как некая купальщица сказала на пляже: 
    
- Я прямо с ума сошла. Купаюсь четвертый раз. 
    
И спросил у матери часа через два: 
    
- Куда она ушла, сумасошлатая? 
    
Четырехлетняя Майя: 
    
- Лес заблудительный, однойнельзяходительный. 
    
Несмотря на всю свою причудливость, почти каждое из этих прилагательных, изобретенных малым ребенком, соответствует духу русской народной речи, и не было бы ничего удивительного, если бы в каком-нибудь из славянских языков оказались такие слова, как "червячее яблоко" или "заблудительный лес". 
    
    СКРЕЩИВАНИЕ СЛОВ 
    
Из созданных ребенком прилагательных мне особенно пришлось по душе слово "блистенький": 
    
- Моя чашка такая блистенькая (блестящая и чистенькая сразу). 
    
Блистенький - синтетическое слово. В нем слиты два разных слова, корни которых созвучны. Таково же услышанное мною недавно: бронемецкая машина. 
    
Замечу кстати, что такое скрещение двух разных корней наблюдается не только в прилагательных. Например: 
    
- Я поломою (мою полы). 
    
- Где же твоя волосетка? (сетка для волос). 
    
- Я безумительно люблю кисанек! (безумно плюс изумительно). 
    
К этой же категории относится слово переводинки - переводные картинки. 
    
Недавно мне сообщили о маленьком Юре, которого взрослые назойливо спрашивали: 
    
- Чей ты сын? 
    
Вначале он всякий раз отвечал: 
    
- Мамин и папин! 
    
Но потом это ему надоело, и он создал более краткую формулу: 
    
- Мапин! 
    
- Смотри, какая жукашечка ползет! (жук плюс букашечка). 
    
- Давай сделаем из снега кучело! (куча плюс чучело). 
    
Примеряет бескозырку: 
    
- Шапка с морякорем (моряк плюс якорь). 
    
Кира, лет двенадцати, крикнула: 
    
- Мама, дай мне, пожалуйста, луксусу! 
    
Я не понял, чего она хочет. 
    
- Луксус - это лук с уксусом, - пояснила мне Кирина мать. - Кира, когда была маленькая, так быстро произносила "лук с уксусом", что у нее получался "луксус". Слово это осталось в нашей семье навсегда. 
    
Владимир Глоцер в детстве кого-то обозвал подхализой (подхалим плюс подлиза). 
    
Трехлетняя Таня Дубинюк: 
    
- У моего папы тоже такой пиджакет (пиджак плюс жакет). 
    
И вот гибрид паука с тараканом: 
    
- Мама, я боюсь, на полу паукан! 
    
Луксус, мапин, пиджакет, паукан, подхализа, волосетка, безумительно, блистенький - подобные составные слова создаются не только детьми. И.Е.Репин в своей книге "Далекое близкое" выразился, например, о газетных писаках, что они "шавкали из подворотни". Это была обмолвка. На самом деле он хотел написать "тявкали, как шавки", - но слово "шавкали" так выразительно, что отказаться от него было жалко, и я как редактор книги свято сохраняю его в репинском тексте. 
    
Когда два схожих слова вклиниваются одно в другое так, что в результате получается новое, состоящее из двух приблизительно равных частей, это слово называется гибридным. Примером такого гибрида может служить слово драмедия (драма + комедия); слово это придумал один из друзей Чарли Чаплина, стремившийся охарактеризовать те своеобразные киноспектакли, которые созданы гениальным актером. 
    
"Его комедии балансируют на грани трагедии. Для этого подходящее название - драмедия"[21]. 
    
Таким же гибридом является другое английское слово смог, сложенное из двух слов: смок - то есть дым, и фог - туман. 
    
"Смог, - говорит Сергей Образцов, - непроницаемый, рыжий, отравленный углеродом холодный пар"[22]. 
    
Слово это возникло давно: оно встречается в английской газете "Daily News" уже в 1905 году. Знаменитый английский писатель Льюиз Керролл, автор "Алисы в стране чудес", очень любил сочинять такие составные слова и называл их "слова-чемоданы"[23]. 
    
По своей структуре эти "взрослые" слова-чемоданы - драмедия, смог и шавкали - ничем не отличаются от детских волосеток, пауканов и луксусов. 
    
    ТИПИЧНЫЕ "ОШИБКИ" ДЕТЕЙ 
    
Среди детских местоимений особенным своеобразием отличаются притяжательные: 
    
- Это чьиная мама? Ихинная? 
    
- Это ктойтина шляпа? 
    
- Это ктошина девочка? 
    
- Тетя Нина, а Волга кавонина? 
    
Слово "чья" приходит сравнительно поздно. 
    
Местоимения указательные нередко чудятся детям даже там, где их нет. Я, например, в раннем детстве был уверен, что этажерка - два слова: эта жерка. 
    
И говорил: "на этой жерке", "под этой жеркой" и проч. Теперь я убедился, что такую же ошибку совершают очень многие дети, чуть услышат слово "этажерка". 
    
Писатель Юрий Олеша сообщил мне, что пятилетний Игорь Россинский наряду с "этой жеркой" ввел форму "та жерка". А другой пятилетний говорил: "та буретка" и "эта буретка". 
    
Труднее всего малым детям даются капризные неправильные формы глаголов: 
    
- Мой папа воевает. 
    
- Не воевает - войнует. 
    
Или: 
    
- Лампа уже зажгита. 
    
- Зачем ты говоришь "зажгита"? Надо говорить: "зажгина"! 
    
- Ну вот, "зажгина"! Зажгёна! 
    
Иногда этот лингвистический спор принимает форму монолога. Мальчик, спавший в одной комнате со мною, тихо говорил сам себе, уверенный, что я его не слышу: 
    
- Мы сплям? 
    
- Но... 
    
- Мы сплим? 
    
- Не... 
    
- Мы сплюм? 
    
- Не... 
    
Так и не дошел до формы: спим. 
    
Вообще неправильными глаголами дети распоряжаются так, словно это глаголы правильные, и с математической точностью от одной формы производят по аналогии все прочие: 
    
- Рыбка оживела. 
    
- Бабушка меня скипидаром потрила. 
    
- Ты не дадошь, а я взяму. 
    
- Я вам зададу, подождите. 
    
- Нарисовай мне барбоса. 
    
- Спей мне песню о глупом мышонке. 
    
- Котя Ляльку колотил, Ляля громко визгала. 
    
- Когда дети входят в комнату, их наслаждают конфетами. 
    
- Ты чувствуешь, как теплый глаз к твоему уху прижмался? 
    
- Верка плювается. 
    
- Укладила куклу спать. 
    
- Я как только лягну, так и вижу сон. 
    
Любопытно, что большинство изъявительных форм произведено здесь механически от повелительных: лягну от ляг, зажмила от зажми, потрила от потри, принесила от принеси. 
    
- Юрик меня поцелул. 
    
А повелительные столь же прямолинейно производятся от неопределенного: спей, нарисовай, причесай. 
    
- Я искаю револьвер. - Она драется. 
    
Впрочем, дети по инерции могут создать из любой глагольной формы любую глагольную форму. 
    
- Наташа, идем в столовую. 
    
- Не хочу идёмить в столовую. 
    
И вот еще более яркий пример: повелительное наклонение глагола, произведенное от восклицания, не имеющего к глаголам никакого касательства: 
    
- Боже мой! Боже мой! - ужасается бабушка, увидев, как измазался в глине ее четырехлетний Володя. 
    
Володе не нравятся ее причитания. 
    
- Пожалуйста, не божемойкай! - говорит он сердито. 
    
С.Изумрудова сообщила мне такой замечательный разговор двух четырехлетних девиц: 
    
- А я твоего петушка спря-та-ю (очень протяжно). 
    
- А я отыскаю. 
    
- А ты не отыскаешь. 
    
- Ну, тогда я сядаю и заплакаю. 
    
- Ты же пил чай. 
    
- Да не пил я. Я только пивнул капельку. 
    
- Стрелка на часах ходнула разок. 
    
- Он, как больнуло живот! 
    
- Я только немножко откуснул от пирожка. 
    
- Пойдем в этот лес заблуждаться... Да что ты от меня все ухаживаешь? 
    
Деревенской девочке сказали, что мы собираемся в лес; она спросила: 
    
- Всколькером? 
    
Это слово так очаровало меня, что, признаться, в первую минуту я даже подумал: ввести бы его в нашу "взрослую" речь. Нам его давно не хватает. Изволь говорить: "В каком числе человек вы собираетесь в лес?", когда можно коротко и прямо сказать: "Всколькером?" 
    
Здесь ребенок (тоже вполне самостоятельно) подошел к самым истокам народной речи, ибо в народе на Севере бытует форма "сколькеро", которая по аналогии с "пятеро", "шестеро" относится исключительно к одушевленным предметам[24]. 
    
Вообще для ребенка пластичны даже такие слова, форма которых, по убеждению взрослых, не подлежит изменениям. Интересны формы сравнительной степени, образованные от таких слов, как едва, нельзя, звезда, утро, никогда не знавших этой формы. 
    
Воспитательница детского сада сказала, например, об одном из питомцев: 
    
- Бедный мальчик, он едва идет! 
    
- Подумаешь! - ревниво отозвался другой. - Я, может быть, иду еще едвее! 
    
Девочкам дали по белой кувшинке: 
    
Оля. Смотри, у меня как звездочка! 
    
Катя. А у меня еще звездее! 
    
- Вставай, уже утро! 
    
- Я буду ждать, когда станет утрее. 
    
- За это нельзя браться, а за это еще нельзей, да? 
    
Благодаря многократным и единообразным воздействиям речи, которую ребенок с утра до вечера слышит от всех окружающих, в уме у него создаются соответствующие грамматические обобщения; сам того не замечая, он умело и тонко применяет их к каждому данному случаю. 
    
Возьмем хотя бы только что приведенное слово "пивнул". Конечно, ребенок не выдумал этого слова: суффикс ну, означающий мгновенность, однократность, законченность действия, подсказан ребенку взрослыми, от которых он, несомненно, слыхал "чихнул", "хлебнул", "глотнул", "повернул", "заглянул" и т.д. Да и самое слово "пивнул" существует в наших диалектах. Но ребенок его никогда не слыхал, и то обстоятельство, что он в совершенстве постиг сложную экспрессию суффикса ну и так удачно применил свое обобщение к одному из тех слов, которым в обычной "взрослой" речи этот суффикс не свойствен, говорит о самостоятельной конструктивной работе ребенка. 
    
- У меня развязнулся шнурок. 
    
- У мамы коса расплетнулась! 
    
Особенно выразительно звучит у детей суффикс ну в тех глаголах, в которые он не допускается взрослыми. Это видно из такого, например, диалога: 
    
Кира. Мама, Лена кривляется! 
    
Лена. Неправда! 
    
Кира. А кто сейчас кривнулся? 
    
Или вспомним такие слова, как "ихинная", "кавонина", "ктойтина", "сумасошлатая" и т.д. 
    
Хотя они построены по готовым моделям, но самый выбор именно той модели, которая наиболее пригодна для каждого данного случая, никоим образом нельзя свести к механическому подражанию. 
   
   
    
     
VI. АНАЛИЗ ЯЗЫКОВОГО НАСЛЕДИЯ ВЗРОСЛЫХ 
    
    КРИТИК И БУНТАРЬ 
    
К сожалению, у нас все еще не перевелись теоретики, которые продолжают твердить, будто ребенок, как автомат, без раздумья, послушно копирует нашу "взрослую" речь, не внося в нее никакого анализа. 
    
Эта неправда декларируется даже в научных статьях - именно декларируется, потому что доказать ее никак невозможно. Стоит только внимательнее приглядеться к языковому развитию детей, чтобы стало ясно, что подражание у них сочетается с самым пытливым исследованием того материала, который предлагают им взрослые: 
    
- Кочегарка - жена кочегара? 
    
- Судак - это которого судят? 
    
- Начальная школа - это где начальники учатся? 
    
- Раз они пожарные, они должны делать пожар, а тушить пожар должны тушенники! 
    
Какой ребенок уже на четвертом году не приставал к своей матери с такими вопросами, в которых заключается самая строгая и даже придирчивая критика "взрослых" речений: 
    
- Почему сверчок? Он сверкает? 
    
- Почему ручей? Надо бы журчей. Ведь он не ручит, а журчит. 
    
- Почему ты говоришь: тополь? Ведь он же не топает. 
    
- Почему ты говоришь: ногти! Ногти у нас на ногах. А которые на руках - это рукти. 
    
- Почему ты говоришь: рыба клюет? Никакого клюва у ней нет. 
    
- Почему разливательная ложка? Надо бы наливательная. 
    
- Почему перочинный нож? Надо бы оточительный. Никакие перья я им не чиню. 
    
Нет ребенка, который в известный период своего духовного роста не задавал бы подобных вопросов. Названный период его жизни характеризуется самым пристальным вглядыванием в конструкцию каждого слова. 
    
Я, например, знаю очень многих ребят, отвергающих слово "художник", так как они уверены, что, если слово начинается наречием "худо" - значит, это слово ругательное. О.И.Капица рассказывает о пятилетнем мальчике, который говорил про художника, сделавшего иллюстрацию в книжке: 
    
- Он совсем не художник: он очень хорошо нарисовал. 
    
Смастерив какую-то картинку, этот же мальчик воскликнул: 
    
- Посмотрите, какой я хорошник. 
    
Когда же картинка особенно удается ему, он говорит: 
    
- А теперь я прекрасник![25]
    
О чем бы мы ни говорили с ребенком, мы не должны забывать, что он, жадно впитывая в себя наши слова, требует, чтобы в них была безупречная логика, и не прощает нам ни малейших ее нарушений. 
    
Это очень наглядно показывает такой, например, эпизод. 
    
Мать рассердилась и сказала трехлетнему Ване: 
    
- Ты мне всю душу вымотал! 
    
Вечером пришла соседка. Мать, разговаривая с нею, пожаловалась: 
    
- У меня душа болит. 
    
Ваня, игравший в углу, рассудительно поправил ее: 
    
- Ты сама сказала, что я у тебя всю душу вымотал. Значит, у тебя души нету и болеть нечему. 
    
Ему неведомо, что такое душа, но он по своему трехлетнему опыту знает, что, если что-нибудь выпито, вылито, вымотано, оно перестает существовать, - и говорить, будто оно болит, не годится. 
    
Таких случаев великое множество. 
    
Проезжая в Крыму по степи, я назвал эту степь пустыней. Но моя четырехлетняя спутница указала на кусты: 
    
- Это не пустыня, а кустыня. 
    
Четырехлетний Вадик с удивлением увидел, что взрослые наливают в молочник не молоко, а вино. 
    
- Теперь это не молочник, а виновник. 
    
Требуя, чтобы в конструкции каждого слова была самая прямолинейная логика, ребенок сурово бракует слова, логика которых не удовлетворяет его: 
    
- Это не синяк, а красняк. 
    
- Корова не бодает, а рогает. 
    
Леночка Лозовская (четырех с половиною лет), увидя утят, воскликнула: 
    
- Мама, утки утьком идут! 
    
- Гуськом. 
    
- Нет, гуси - гуськом, а утки - утьком. 
    
В тех взрослых, которые окружают ребенка, он, естественно, видит непогрешимых учителей языка. Он учится у них с младенческих лет, старательно копируя их речь. 
    
Но тем разительнее тот строгий контроль, которому он эту речь подвергает. 
    
Услышав, например, что бабушка сказала кому-то: "Ты тогда еще под стол пешком ходил", внучка перебивает ее язвительным смехом: 
    
- Разве под стол на извозчиках ездят? 
    
Когда же бабушка сказала однажды, что вот скоро и праздник придет, внучка возразила, смеясь: 
    
- Разве у праздника - ножки? 
    
Этот вопрос о ножках задают очень многие дети, полемизируя таким образом с нашим метафорическим истолкованием слова "идти". 
    
Слишком широкое и многообразное применение слова "ходить" то и дело сбивает малышей с толку. 
    
Мать приказала ребятам запереть за нею дверь на крючок и никого не впускать, "так как, - пояснила она, - по городу ходит скарлатина". 
    
В отсутствие матери кто-то долго стучался к ним в дверь. 
    
- Приходила скарлатина, но мы не впустили. 
    
Правда, в конце концов у детей создается привычка к нашим "взрослым" идиомам и метафорам, но эта привычка вырабатывается не слишком-то скоро, и любопытно следить за различными стадиями ее возникновения и роста. Приведу один очень характерный пример. В семье заговорили о новой квартире, и кто-то сказал, что ее окна выходят во двор. Пятилетний Гаврик счел необходимым заметить, что окна из-за отсутствия ножек не могут ходить по дворам. Но произнес он это свое возражение без всякой запальчивости, и было видно, что для него наступил тот период языкового развития, когда дети начинают примиряться с метафоричностью наших "взрослых" речей. Этот период, насколько мне удалось заметить, у нормальных детей начинается на шестом году жизни и заканчивается на восьмом или девятом. А у трехлетних и четырехлетних детей такой привычки нет и в зародыше. Логика этих рационалистов всегда беспощадна. Их правила не знают исключений. Всякая словесная вольность кажется им своеволием. 
    
Скажешь, например, в разговоре: 
    
- Я этому до смерти рад. 
    
И услышишь укоризненный вопрос: 
    
- Почему же ты не умираешь? 
    
Ребенок и здесь, как всегда, стоит на страже правильности и чистоты русской речи, требуя, чтобы она соответствовала подлинным фактам реальной действительности (в той мере, в какой эта действительность доступна ему). 
    
Бабушка сказала при внучке: 
    
- А дождь так и жарит с утра. 
    
Внучка, четырехлетняя Таня, тотчас же стала внушать ей учительным голосом: 
    
- Дождь не жарит, а просто падает с неба. А ты жаришь котлету мне. 
    
Дети вообще буквалисты. Каждое слово имеет для них лишь один-единственный, прямой и отчетливый смысл - и не только слово, но порою целая фраза, и, когда, например, отец говорит угрожающе: "Покричи у меня еще!" - сын принимает эту угрозу за просьбу и добросовестно усиливает крик. 
    
- Черт знает что творится у нас в магазине, - сказала продавщица, вернувшись с работы. 
    
- Что же там творится? - спросил я. 
    
Ее сын, лет пяти, ответил наставительно: 
    
- Вам же сказали, что черт знает, а мама разве черт? Она не знает. 
    
Отец как-то сказал, что шоколадную плитку нужно отложить на черный день, когда не будет другого сладкого. Трехлетняя дочка решила, что день будет черного цвета, и очень долго и нетерпеливо ждала, когда же придет этот день. 
    
Четырехлетняя Светлана спросила у матери, скоро ли наступит лето. 
    
- Скоро. Ты и оглянуться не успеешь. 
    
Светлана стала как-то странно вертеться. 
    
- Я оглядываюсь, оглядываюсь, а лета все нету. 
    
    ПРОТИВ МЕТАФОР 
    
Тут все дело в том, что мы, взрослые, если можно так выразиться, мыслим словами, словесными формулами, а маленькие дети - вещами, предметами предметного мира. Их мысль на первых порах связана только с конкретными образами. Потому-то они так горячо возражают против наших аллегорий и метафор. 
    
Спрашивает, например, одна женщина у своей Наташи, четырех с половиною лет: 
    
- Не скажешь ли ты мне, как понять, когда говорят, что один человек хочет другого в ложке воды утопить? 
    
- Что ты? В какой ложке?! Что это? Скажи еще раз. 
    
Мать повторяет. 
    
- Это не может быть! - возражает Наташа. - Никогда не может быть! 
    
И тут же демонстрирует всю фактическую невозможность такого поступка: схватывает ложку и быстро кладет ее на пол. 
    
- Смотри, вот я! 
    
Становится на ложку. 
    
- Ну, топи меня. Человек не поместится... весь сверху будет... Ну вот, смотри... нога больше ложки... 
    
И выражает презрение к подобным оборотам "взрослой" речи, искажающим реальную действительность: 
    
- Но хочу я про это... Глупости какие-то...[26]
    
"Пришел Иван домой, а лягушка и спрашивает: "Что это ты голову повесил?" 
    
Игорь так и представил себе, что снял Иван голову и повесил на гвоздик. 
    
Иные дети, наделенные юмором, нередко притворяются для шутки, что не могут понять те или иные идиомы нашей речи, дабы принудить нас к более строгому соблюдению правил, которые мы сами дали им. 
    
Пожалуешься, например, при ребенке: 
    
- У меня сегодня ужасно трещит голова! 
    
А ребенок насмешливо спросит: 
    
- Почему же не слышно треска? 
    
И тем подчеркнет свое отрицательное отношение к странной (для него) манере взрослых выражать свои мысли метафорами, столь далекими от подлинных реальностей жизни. 
    
Дети-юмористы часто придираются даже к понятным словам, чтобы поставить нам в вину их "неточность". 
    
Мать зовет свою трехлетнюю Киру к себе под одеяло "поласкаться" и слышит иронический вопрос: 
    
- Разве мама полоскательная чашка? 
    
Мать говорит дочери после долгой разлуки: 
    
- Как ты похудела, Надюша. Один нос остался. 
    
- А разве, мама, раньше у меня два носа было? - иронически возражает четырехлетняя дочь. 
    
Сердитый отец говорит четырехлетнему сыну: 
    
- Чтобы этого у меня и в заводе не было! 
    
Сын отвечает рассудительным голосом: 
    
- Но ведь здесь не завод, а квартира. 
    
Услышав, что женщина упала в обморок, ребенок саркастически спрашивает: 
    
- А кто ее оттудова вынул? 
    
Играя с Жоржем оловянными солдатиками, я сказал про одного из них, что он будет стоять на часах. Жорж схватил солдатика и со смехом помчался туда, где висели стенные часы, хотя ему было отлично известно, что такое "стоять на часах". 
    
Впрочем, такая полемика с нашей "взрослой" речью не всегда производится в шутку. Я знаю пятилетнюю девочку, которая краснеет от гнева, когда при ней говорят о баранках. 
    
- Почему ты называешь их баранками? Они не из барана, а из булки. 
    
Требуя от взрослых точной и недвусмысленной речи, ребенок иногда ополчается на те привычные формулы вежливости, которыми мы пользуемся автоматически, не вникая в их подлинный смысл. 
    
Дядя дал Леше и Бобе по бублику. 
    
Леша. Спасибо. 
    
Дядя. Не стоит. 
    
Боба молчит и не выражает никакой благодарности. 
    
Леша. Боба, что же ты не скажешь спасибо? 
    
Боба. Да ведь дядя сказал: не стоит. 
    
Чаще всего эта детская критика вызвана искренним непониманием нашего отношения к слову. 
    
Ребенок, которого мы сами приучили к тому, что в каждом корне данного слова есть отчетливый смысл, не может простить нам "бессмыслиц", которые мы вводим в нашу речь. 
    
Когда он слышит слово "близорукий", он спрашивает, при чем же тут руки, и доказывает, что нужно говорить близоглазый. 
    
- И почему кормилица? Надо поилица. Ведь не котлетами же будет она нашего Зёзьку кормить! 
    
- И почему перчатки? Надо пальчатки. 
    
- Мама, вот ты говоришь, что сосульки нельзя сосать. Зачем же их назвали сосульками? 
    
Иногда ребенок протестует не против смысла, а против фонетики данного слова. Писатель Н.Прянишников сообщает мне из Уральска про тамошнюю четырехлетнюю девочку, которая с возмущением узнала, что имя нарисованного в книжке человека - Шекспир. Она даже отказалась повторить это имя: 
    
- Так дядей не зовут, а только службу! 
    
Должно быть, слово Шекспир прозвучало для нее как Сельмаш, Мосгаз, Детгиз и т.д. 
    
Замечательно, что даже малыши, еще не умеющие связно излагать свои мысли, и те заявляют протест против сбивчивости и неясности наших речей. 
    
Говорю Вове (пятнадцати с половиной месяцев): 
    
- Вот наденем носочки и пойдем гулять. 
    
Он не дает мне надеть их и, протягивая к ним руки, повторяет: "Носоки, носоки". Я не понимаю, в чем дело, и думаю, что он не хочет одеваться. Но он хватает у меня носки, прикладывает их к носу, громко смеется и опять повторяет: "Носоки, носоки", указывая этим, что, по его убеждению, носочками не могут называться предметы, которые не имеют касательства к носу. Он так мал, что даже не может выразить эту мысль при помощи слов, но мимика его не оставляет сомнений, что он считает глубоко неправильным то несоответствие между названием и вещью, которое в данном случае допущено нами. Таким образом, еще почти бессловесный, он уже выступает с полемикой против нашего отношения к слову. 
    
Конечно, подражательные рефлексы ребенка чрезвычайно сильны, но ребенок не был бы человеческим детенышем, если бы в свое подражание не вносил критики, оценки, контроля. Только этот неослабный контроль над нашей установленной речью дает ребенку возможность творчески усвоить ее. 
    
Когда эти мои наблюдения над аналитическим подходом ребенка к словам впервые появились в печати, против них безапелляционно восстали педологи. Поэтому я с таким радостным чувством прочитал у одного из самых зорких и тонких экспериментаторов, покойного Н.X.Швачкина, что уже с двух лет "ребенок начинает высказывать свое отношение к речи окружающих, замечая ее особенности, и даже критиковать речь своих товарищей"[27]. 
    
Приятно сознавать, что твои мысли, высказанные лет тридцать назад, вполне подтверждаются авторитетом науки. 
    
"Активное отношение ребенка к речи окружающих, - говорит ученый, выражается и в том, что он начинает уточнять их речь, внося в нее коррективы"[28]. 
    
Ведь это буквально то самое, что было отмечено мною в одном из первых изданий книжки "От двух до пяти"! 
    
В статье Швачкина изучаются младшие дети - от одного года до двух с половиною, но если бы эксперименту подверглись дошкольники более старшего возраста, стало бы еще очевиднее, что ребенок усваивает нашу "взрослую" речь не только путем подражания, но и противоборствуя ей. 
    
Это противоборство бывает двоякое: 
    
1. Неосознанное, когда ребенок даже не подозревает о том, что он забраковал наши слова и заменил их другими. 
    
2. Нарочитое, когда ребенок сознает себя критиком и реформатором услышанных им речений. 
    
И в том и в другом случае основные законы установленной, выработанной взрослыми речи остаются для ребенка непреложными. На них он никогда не посягнет; если же он восстает против некоторых наших речений, то лишь для того, чтобы вступиться за эти законы. Мы кажемся ему законодателями, нарушающими свои же уставы, и он требует, чтобы мы выполняли их с наивысшею строгостью. 
    
Иногда, впрочем, дети великодушно снисходят к заблуждениям взрослых, и полемика завершается полюбовным размежеванием двух различных "систем языка". 
    
- Мама, - предлагает четырехлетняя Галка Григорьева, - давай договоримся. Ты будешь по-своему говорить "полозья", а я буду по-своему: "повозья". Ведь они не "лозят", а возят. 
    
Но такая покладистость - явление сравнительно редкое. Чаще всего ребенок защищает свою версию горячо и упрямо, не допуская никаких компромиссов: 
    
- Почему ты говоришь - "колоть дрова"? Ведь дрова не колют, а топорят. 
    
Многие ошибки ребенка объясняются, по-моему, тем, что из нескольких функций той или иной части слова он усваивает всего лишь одну и начисто отвергает другие. 
    
Заметив, например, что суффикс ка придает многим словам уничижительный смысл (Ванька, Сонька, Верка и т.д.), ребенок не видит, что то же самое окончание ка обладает иногда другими свойствами и применяется при других обстоятельствах. Поэтому он готов протестовать против этого ка даже тогда, когда уничижительный оттенок отсутствует. 
    
- Ругаться нехорошо: надо говорить не "иголка с ниткой", а игола с нитой. 
    
Я спросил у трехлетней Оли: 
    
- Почему ты называешь веревку - "верева"? 
    
- А тебе приятно будет, - пояснила она, - если тебя будут Корнюшкою звать? 
    
Она же с демонстративным упрямством называла свою кошку - коша: 
    
- Она коша, потому что хорошая; а когда она будет плохая, я назову ее кошка. 
    
А трехлетний Игорь по той же причине называет белку - бела. 
    
Здесь основная причина большинства тех словесных ошибок, которые совершает ребенок: действуя аналогиями, он не догадывается о многообразии функций, выполняемых данной частицей слова. 
    
Обычно ему бывает известна всего одна-единственная функция этой частицы, и всякий раз, когда мы выходим за пределы единственно известной ему функции, он уличает нас в искажении слов. 
    
Таких фактов тысячи, и все они неопровержимо свидетельствуют, что ребенок в меру своих умственных сил очень часто бессознательно анализирует тот языковый материал, который дают ему взрослые, и порою даже бракует его, если то или иное речение почему-либо не соответствует общим грамматическим или логическим нормам, усвоенным ребенком ранее в процессе его общения со взрослыми[29]. 
   
   
    
     
VII. РАЗОБЛАЧЕНИЕ ШТАМПОВ 
    
    СВЕЖЕСТЬ ДЕТСКОГО ВОСПРИЯТИЯ СЛОВ 
    
Только игнорируя все это множество фактов, можно утверждать, наперекор очевидности, будто ребенок механически, слепо, без раздумья и критики принимает от нас наше языковое наследие. 
    
Нет, всякий, кто внимательно наблюдает детей, не может не заметить, что приблизительно к четырехлетнему возрасту у них появляется сильнейшая склонность анализировать (большею частью вслух) не только отдельные слова, но и целые фразы, которые они слышат от взрослых. 
    
Ибо (повторяю опять и опять!) смысловое восприятие слов и словесных конструкций у ребят значительно острее, чем у нас. 
    
Мы так давно орудуем словами, что наше словоощущение притупилось. Мы пользуемся речью, не замечая ее. А ребенок вследствие свежести своих восприятий есть требовательный контролер нашей речи. 
    
Услышав, например, выражение "они живут на ножах", ребенок так и представляет себе, что существуют большие ножи, на лезвиях которых лежат и сидят какие-то странные люди. 
    
Когда же он услышал, что пришедшая в гости старуха "собаку съела" на каких-то делах, он спрятал от нее своего любимого пса. 
    
А когда кто-то спросил у него, скоро ли ему стукнет шесть лет, он прикрыл свое темя руками. 
    
У трехлетней Тани порвался чулок. 
    
- Эх, - сказали ей, - пальчик-то каши просит! 
    
Проходит неделя, а пожалуй, и больше. Вдруг все с удивлением видят, что Таня украдкой насыпала в блюдечко каши и тычет туда палец ноги. 
    
Издавна пользуясь речью, мы именно благодаря этому долгому сроку успеваем забыть первичное значение множества слов. 
    
Это забвение - закономерный и в высшей степени благотворный процесс, что видно хотя бы из нашего отношения к именам и фамилиям. Я знаю ребенка, который так и прыснул от смеха, услыхав фамилию "Грибоедов", ибо ему ясно представился ее изначальный смысл: человек, замечательный тем, что он питается одними грибами. Мы же, взрослые, связываем с этой фамилией столько светлых и величественных ассоциаций, что давно уже забыли ее прямое значение. От нашего внимания раз навсегда ускользнуло, что в слове "Грибоедов" есть "гриб". 
    
Детскому сознанию несвойственно такое вытеснение смысла из произносимого слова. 
    
Мне пишут о пятилетнем Алике, который, впервые услышав фамилию "Горький", спросил: 
    
- Почему у него невкусная фамилия? 
    
Тогда как из тысячи взрослых людей, говорящих о Горьком, едва ли найдется один, который сохранил бы в уме первоначальное значение его псевдонима. 
    
- А у Ломоносова ломаный нос? - спросила четырехлетняя Саша, к великому удивлению взрослых, которые, произнося фамилию великого человека, никогда не замечали того странного образа, который заключается в ней. 
    
То же и с именами. Говоря о Льве Толстом, кто же из нас ощущает, что лев - это дикий зверь! Но Боря Новиков, пяти с половиною лет, серьезно сообщил своей матери, что слушал по радио передачу о Тигре Толстом - так свежо и остро у ребенка ощущение каждого слова, которое, к нашему счастью, уже притупилось у нас. 
    
Именно поэтому для детей недоступны самые простые идиомы. 
    
- Я в школу не пойду, - заявил пятилетний Сережа. - Там на экзамене ребят режут. 
    
Спрашивают его о сестре: 
    
- Что же это твоя Иришка с петухами ложится? 
    
- Она с петухами не ложится - они клюются: она одна в свою кроватку ложится. 
    
- Вот зимой выпадет снег, ударят морозы... 
    
- А я тогда не выйду на улицу. 
    
- Почему? 
    
- А чтоб меня морозы не ударили. 
    
Иногда это детское непонимание нашей фигуральной или метафорической речи приводит взрослых к немалым конфузам. 
    
Четырехлетняя Оля, привезенная матерью к тетке в Москву, долго смотрела на нее и на дядю и наконец, во время чаепития, разочарованно и очень громко воскликнула: 
    
- Мама! Ты говорила, что дядя сидит у тети Анюты на шее, а он все время сидит на стуле. 
    
К сожалению, осталось неизвестным, что сказала при этой оказии мать. 
    
Свежесть реакций ребенка на взрослую речь сказывается именно в том, что каждую нашу идиому дети воспринимают буквально. 
    
- С тобой голову потеряешь, ей-богу! - говорит, например, сердитая мать. 
    
- Со мною не потеряешь: найду - подниму. 
    
Про какого-то доктора большие говорили в присутствии Мити, что денег у него куры не клюют. Когда Митю привели к этому богатому доктору, он, конечно, сейчас же спросил: 
    
- А где у тебя твои куры? 
    
Для взрослых всякая такая реализация метафоры является, конечно, сюрпризом. Тот, кто сказал про старуху, будто она "собаку съела", даже не заметил, что упомянул о собаке. Тот, кто сказал о сварливых супругах, будто они "живут на ножах", не заметил в своей речи ножей. Тот, кто говорил про богатого доктора, будто куры не клюют его денег, ни на минуту не подумал о курах. В том и заключается огромная экономия наших умственных сил, что, оперируя готовыми штампами речи, мы почти никогда не вникаем в их изначальный смысл. Но там, где для нас - привычные комбинации примелькавшихся слов, стертых от многолетнего вращения в мозгу и потому уже не ощущаемых нами, для ребенка - первозданная речь, где каждое слово еще ощутимо. Когда мы говорим "навострить лыжи", у нас не возникает представление о лыжах и о том, что для скорейшего передвижения на них, их необходимо "вострить". 
    
Поэтому ребенок так часто попадает впросак, прислушиваясь к нашим разговорам. Когда, например, один трехлетний американец узнал, что на афише цирка напечатано: "За детей - полцены!" (то есть, иными словами, дети платят за вход половину), он, по словам Джемса Сэлли, обратился к своей матери с просьбой: 
    
- Мама, купи мне ребеночка: они стали такие дешевые. 
    
Двухлетняя Джана, которую я уже цитировал на одной из предыдущих страниц, говорила знакомым, что ее мать на луне, так как неоднократно слыхала от взрослых, что мать уехала в отпуск на месяц. 
    
Пятилетний Стася услышал по радио, что враги были под самой Москвой. 
    
- Значит, и под нашей террасой? 
    
Слова "под Москвой" он воспринял буквально и решил, что речь идет о больших подземельях, прорытых под улицами и зданиями города. 
    
- Мама, что такое война? 
    
- Это когда люди убивают друг друга. 
    
- Не друг друга, а враг врага! 
    
Когда мы произносим "друг друга", мы вполне резонно забываем, что то слово, которое дважды повторяется здесь, связано с понятием "дружба". Только благодаря этому забвению в нашей речи возможны такие обороты, как: "они ненавидят друг друга", "они пакостят друг другу" и т.д. Но для свежего и острого восприятия детей отказ от прямого значения слов невозможен, и они требуют, чтобы люди сражались не "друг с другом", а "враг с врагом". 
    
Такая критика получаемого от взрослых языкового материала представляется мне одним из очень многих путей, которые в конце концов приводят ребенка к полному обладанию родной речью. 
    
    ОБЩЕДЕТСКИЕ СЛОВА 
    
Критическое отношение к смыслу и форме слов наблюдается не только у особо одаренных детей, но чуть ли не у всех без изъятия. Это видно уже из того, что каждый нормальный ребенок зачастую придумывает те же слова, какие в том же возрасте придумываются другим малышом, и третьим, и четвертым, и пятым, ибо все эти слова создавались по одним и тем же общенациональным законам. 
    
За свою долгую жизнь я видел по крайней мере десяток ребят, которые независимо один от другого заново придумывали слово "никовойный". 
    
Т.Анциферова из г.Пушкина сообщает: 
    
"Мазелин", очевидно, общедетское слово, бродячий сюжет... Все мои дети в известном возрасте называли так вазелин - и без всякой преемственности". 
    
То же произошло и со словом "рогается". Судя по письмам, получаемым мною, дети в огромном своем большинстве не понимают чуждого им слова "бодаться" и всякий раз изобретают заново более наглядное слово. 
    
В.Евстигнеев сообщает из Гомеля: 
    
"На вопрос, что такое вихрахер, лизык и намакаронился, моя Зоя ответила правильно". 
    
Т.Кузнецова из Великих Лук пишет мне, что ее двухлетняя Дина создала те самые слова, которые есть в моей книжке: лога (ложка), подуха (подушка) и плюнка (слюна). 
    
- Боря свою плюнку пальчиком мажет! 
    
Вообще оказывается, что существует обширная группа слов, которые всякий раз сочиняются сызнова всяким новым поколением русских детей. 
    
Н.Елисеева (Ленинград) сообщает мне, что из числа слов, приводимых в одном из первых изданий этой книжки, ее Надя самостоятельно придумала не только мазелин, но и лошаду. 
    
С разных концов СССР несколько родителей поведали мне почти одновременно, что их дети тоже изобрели кверхногается. 
    
Особенно многочисленны случаи одинакового оглаголивания имен существительных: от Архангельска до Астрахани русские дети во всех селах, деревнях, городах вновь и вновь сочиняют слова: топорить, молоточить, отскорлупать, начаёпиться. Так же широко распространены общедетские названия орудий работы: колоток, копатка и другие. 
    
Слово "всехный" оказалось действительно всехным: теперь мне известны двадцать восемь "изобретателей" этого слова. 
    
В их числе - шестилетний сын Льва Толстого Ванечка. Когда Софья Андреевна показала Ванечке участок земли, предназначенный ему во владение, мальчик рассердился и - в качество природного толстовца - сказал: 
    
- Ах, мама, всё - всехнее[30]. 
    
Существуют не только слова, а целые фразы, которые вновь и вновь создаются детьми. 
    
Когда-то я опубликовал в своей книжке выражение моего младшего сына: 
    
- Посоли сахаром! 
    
Потом, лет через двадцать, услышал такую же фразу от другого трехлетнего мальчика, а теперь нахожу ее вновь в недавнем дневнике Н.А.Менчинской, которая записала о своем сыне (четырех с половиною лет): "Употребил такое выражение: "посоли сахаром"[31]. 
    
Было бы небесполезно составить словарь, таких общедетских речений, изобретаемых сызнова чуть не каждым трехлетним-четырехлетним ребенком. Они схожи, а порой и тождественны, так как взрослые, в лице бабок, отцов, матерей, воспитателей, не только внушают каждому ребенку одинаковые общенациональные - принципы построения речи, но и дают однородный строительный материал. И один изобретатель отлично понимает другого. 
    
"Одинаковые принципы"? "Однородный строительный материал"? Еще недавно к таким утверждениям было принято относиться враждебно. Их объявляли антинаучною ересью. Считалось, что буржуазные дети говорят на каком-то другом языке, чем дети, рожденные в семье пролетариев, и что принципы построения речи не могут быть у тех и других одинаковыми. 
    
Поэтому редакторы требовали, чтобы я, говоря о каком-нибудь слове, произнесенном трехлетним ребенком, всякий раз во что бы то ни стало указывал, к какому социальному слою принадлежит названный мною малыш, и демонстрировал бы при этой оказии, какая глубокая пропасть лежит между языком "Пети Буржуйчикова" и языком "пролетария Симы". 
    
Ибо в то время многие лингвисты, философы, литературоведы, историки ошибочно считали доказанным, будто каждый язык есть непременно явление классовое. 
    
Но теперь, когда мы окончательно утвердились в той истине, что язык у всех классов данного народа один, стало до очевидности ясно, как дики и бесплодны попытки найти коренные различия в языке двухлетних-трехлетних детей, к какому бы социальному слою ни принадлежали их семьи. 
    
Развитие языка совершается у всех малышей по одним и тем же законам: все русские дети равно оглаголивают имена существительные, удваивают первые слоги, выбрасывают трудные согласные, борются с нашей метафорической речью, называют сухарики кусариками, лопатки - копатками, пружинки - кружинками. Ведь все без исключения русские дети черпают свои языковые ресурсы из одного и того же словарного фонда, подчиненного одной и той же грамматике. Хотя, конечно, социальная среда не может не влиять в какой-то мере на лексику того или иного ребенка, но методы ее усвоения везде и всегда одинаковые. 
   
   
    
     
VIII. МАСКИРОВКА НЕВЕДЕНИЯ 
    
    ЧУЖИЕ ГРЕХИ 
    
Всем памятны вещие строки, которые написал Лев Толстой о самых первых годах своей жизни: 
    
"Разве не тогда я приобретал все то, чем я теперь живу, и приобретал так много, так быстро, что во всю остальную жизнь я не приобрел и одной сотой того? От пятилетнего ребенка до меня только шаг. А от новорожденного до пятилетнего страшное расстояние"[32]. 
    
Среди ранних приобретений детского разума величайшую ценность для всей будущей жизни детей имеет, конечно, язык, его словарный фонд, его грамматика. 
    
Подумать только, что в эти первые годы ребенку предстоит овладеть теми изощреннейшими формами речи, которые на протяжении своей тысячелетней истории создал многомиллионный народ! 
    
Здесь главный пафос всей жизни ребенка, и, хотя он сам почти не замечает тех гигантских усилий, при помощи которых так планомерно, целесообразно и деятельно совершает он этот процесс, все же я не раз наблюдал, что безупречно правильное усвоение речи является для многих детей предметом честолюбия и гордости. 
    
К сожалению, я не располагаю достаточным количеством материалов, которые давали бы мне право утверждать, что это благородное честолюбие, основанное на жажде интеллектуальных побед, свойственно всем без исключения детям, но даже те случайные сведения, которые удалось мне собрать, говорят о широкой распространенности этого чувства. 
    
Впервые оно поразило меня при встрече с Юриком, двух с половиной лет, который однажды обмолвился и сказал вместо винтики - тинтики. 
    
Его поправили, и он заявил, не смутившись: 
    
- Это Боря сказал тинтики, а Юрик сказал: винтики. 
    
Среди близких знакомых Юрика никакого Бори тогда не было, Юрик изобрел этого Борю специально затем, чтобы взваливать на него все свои ошибки и промахи, а себе приписывать непогрешимость речи: 
    
- Это Боря сказал: мамовар, а Юрик сказал: самовар. 
    
- Это Боря сказал: дан-дан, а Юрик сказал: чемодан. 
    
Изобретя несуществующего Борю и нагрузив его всеми своими ошибками, хитроумный малыш обеспечил себе полный душевный комфорт. Благодаря этому небывалому Боре сам он при всех обстоятельствах всегда и везде ощущал себя безупречным знатоком языка, получая вдобавок возможность издеваться над побежденным соперником. При помощи такой махинации двухлетний человек раз и навсегда застраховал себя от обид, наносимых его самолюбию. 
    
Всякая новая ошибка только возвышает его в собственном мнении, всякая неудача ощущается им как новый триумф. Но до чего, значит, мучительно для самолюбия детей сознание своего неумения, своей неспособности! До чего, значит, невыносима для Юрика мысль о его ошибках и слабостях, если он счел необходимым изобрести двойника и, наградив его своими ошибками, неукоснительно полемизирует спим! 
    
Чем больше я вглядывался в двухлетних-трехлетних детей, тем яснее мне было, что этот Юрик не исключение, а правило. 
    
Точно такой же эпизод сообщает французский романист Жорж Дюамель об одной трехлетней парижанке: 
    
"Она страшная шалунья, хитрая и изобретательная. Она производит опыты над человеческой речью. Но для того чтобы избежать ответственности, она приписывает их воображаемому брату"[33]. 
    
Ведь это слово в слово то самое, что проделывал Юрик. 
    
То же сообщает мне и Галина Дмитриевна Катанян о своем сыне: 
    
"Когда ему было три года, он выдумал себе брата Васю-Касю, на которого валил все свои ошибки. Этого брата он представлял себе так живо, что ревел, когда я ему говорила, что не пущу Васю-Касю к нам, и оставлял ему конфеты, пряча их под подушку". 
    
Такой же случай сообщает мне В.Подключникова из Иркутска: