1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Через  полчаса я явился, как мне было приказано, в комнату миледи.    

То, что  произошло в этот вечер между моей госпожой и мною, было повторением того, что  произошло между мистером Фрэнклином и мною на Зыбучих песках, с тою лишь  разницей, что я умолчал о фокусниках, ибо пока ничто не давало мне повода  пугать миледи на этот счет. Когда меня отпустили, я не мог не заметить, что  миледи смотрела с самой черной стороны на побуждения полковника и что она  желала при первом удобном случае отнять у дочери Лунный камень.    

Возвращаясь  на свою половину, я встретил мистера Фрэнклина. Он пожелал узнать, не видел ли  я его кузину Рэчель. Нет, я ее не видел. Не мог ли я сказать ему, где кузен  Годфри? Нет, не мог; но я начал подозревать, что кузен Годфри должен быть  недалеко от кузины Рэчель. Подозрения мистера Фрэнклина, по-видимому, приняли  то же направление. Он сильно дернул себя за бороду и заперся в библиотеке,  захлопнув за собою дверь с шумом, который многое обозначал.    

Меня уже  не отрывали от приготовлений к обеду, пока не настало время принарядиться для  приема гостей. Не успел я надеть белый жилет, как явилась Пенелопа, будто бы  для того, чтобы причесать те немногие волосы, которые у меня остались на  голове, и поправить бант моего галстука.    

Девочка  моя была очень весела, и я видел, что она хочет что-то сказать мне. Она поцеловала  меня в лысину и шепнула:    

– Новости,  батюшка! Мисс Рэчель отказала ему.    

– Кому? –  спросил я.    

– Члену  дамского комитета, – ответила Пенелопа. – Гадкий хитрец! Я ненавижу  его за то, что он старается вытеснить мистера Фрэнклина.    

Если бы  я мог свободно вздохнуть в эту минуту, я, наверное, запротестовал бы против таких  неприличных выражений о знаменитом филантропе. Но дочь моя в эту минуту  завязывала бант моего галстука, и вся сила ее чувства перешла в ее пальцы. Я  никогда в жизни не был так близок к удушению.    

– Я  видела, как он увел ее в цветник, – болтала Пенелопа, – и спряталась  за остролистником, чтобы посмотреть, как они воротятся. Они ушли рука об руку,  и оба смеялись. А воротились они врозь, угрюмые, как могила, и глядя в разные  стороны, так что ошибиться было нельзя. Я никогда в жизни не была так рада,  батюшка! Есть же на свете хоть одна женщина, которая может устоять против  мистера Годфри Эбльуайта; а будь я леди, я была бы второю!    

Тут я  хотел опять запротестовать. Но моя дочь в это время взяла в руки щетку, и вся  сила ее пальцев перешла туда. Если вы плешивы, вы поймете, как она меня  исцарапала. Если вы не плешивы, пропустите эти строки и благодарите бога, что у  вас есть защита между головной щеткой и кожей вашей головы.    

– Мистер  Годфри остановился по другую сторону остролистника, – продолжала Пенелопа. –  «Угодно ли вам, – сказал он, – чтобы я у вас остался, как если бы  ничего не произошло?» Мисс Рэчель обернулась к нему быстро, как молния. «Вы  приняли приглашение моей матери, – сказала она, – и вы здесь вместе с  ее гостями. Если вы не хотите возбудить разговора в доме, разумеется, вы  останетесь здесь!» Она сделала несколько шагов, а потом как будто немножко  смягчилась. «Забудем, что случилось, Годфри, – сказала она, – и  останемся кузенами». Она подала ему руку, которую он поцеловал, что я сочла бы  за вольность, а потом ушла. Он немножко постоял, повесив голову и медленно  копая каблуком яму в песке; вот уж никогда в моей жизни не видела я человека  более сконфуженного. «Неловко! – сказал он сквозь зубы, подняв глаза и  направившись к дому, – очень неловко!» Если это было его мнение о самом  себе, то он был совершенно прав. Конечно, довольно неловко. А ведь вышло-то,  батюшка, как я вам давно говорила! – вскричала Пенелопа, в последний раз  царапнув меня щеткой изо всех сил. – Настоящий-то – это мистер Фрэнклин!    

Я  завладел щеткой и раскрыл рот, чтобы сделать выговор, которого, сознайтесь,  слова и поведение моей дочери вполне заслуживали. Но прежде чем я успел сказать  слово, послышался стук колес. Это начали съезжаться гости. Пенелопа тотчас  убежала. Я надел фрак и посмотрел на себя в зеркало. Голова моя была красна,  как рак, но в других отношениях я был одет для вечерней церемонии так прилично,  как полагалось. Я поспел в переднюю как раз вовремя, чтобы доложить о двух  первых гостях. Вам нечего ими особенно интересоваться. Это были только отец и  мать филантропа – мистер и миссис Эбльуайт.    

 Глава X    

     

Один за  другим гости прибывали вслед за Эбльуайтами, пока не оказались в полном составе.  Включая хозяев, всех было двадцать четыре человека.    

Прекрасное  это было зрелище, когда все уселись за стол и ректор фризинголлский, обладавший  превосходным произношением, встал и прочел молитву.    

Не буду  утомлять вас описанием гостей. Вы не встретите никого из них во второй  раз, – по крайней мере, в моей части рассказа, – за исключением двух.    

Эти  последние сидели по обе стороны мисс Рэчель, которая, как царица праздника, естественно  была предметом внимания всего общества. На этот раз она более обыкновенного  была центром, к которому обращали свои глаза присутствующие, потому что (к  тайному неудовольствию миледи) на груди ее сиял чудный подарок, затмевавший все  остальные, – Лунный камень. Он был отдан ей без оправы, но этот универсальный  гений, мистер Фрэнклин, успел с помощью своих ловких пальцев и серебряной  проволоки пришпилить его, как брошку, к ее белому платью. Разумеется, все  восхищались огромной величиной и красотой алмаза. Но только двое сказали  кое-что не совсем обыкновенное, – это были два гостя, о которых я  упоминал, сидевшие по правую и по левую руку мисс Рэчель.    

Гость по  левую руку был мистер Канди, наш фризинголлский доктор.    

Это был  приятный, общительный маленький человек, однако, должен признаться, с одним  недостатком; он любил кстати и некстати восхищаться собственными шуточками и  довольно опрометчиво вступать в разговор с незнакомыми. В обществе он постоянно  делал ошибки и без всякого умысла ссорил других людей между собою. В  медицинской практике он держал себя гораздо осторожнее, руководствуясь каким-то  инстинктом (но словам его врагов), который оказывался безошибочен там, где  более рассудительные доктора делали ошибки. То, что он сказал об алмазе мисс  Рэчель, было сказано, по обыкновению, в виде мистификации или шутки. Он умолял  ее (в интересах науки) взять алмаз да и сжечь.    

– Мы  сначала нагреем его, мисс Рэчель, – говорил доктор, – до известного  градуса теплоты, потом подвергнем его действию воздуха и мало-помалу испарим  алмаз и избавим вас от забот сохранять такой драгоценный камень.    

Миледи  слушала с таким озабоченным выражением на лице, словно желала, чтобы доктор  говорил серьезно и чтобы ему удалось возбудить в мисс Рэчель желание  пожертвовать для пользы науки своим подарком.    

Другой  гость, сидевший по правую руку моей барышни, был знаменитый индийский путешественник,  мистер Мертуэт, который, рискуя жизнью, пробрался, переодевшись, туда, где никогда  еще не ступала нога ни одного европейца.    

Это был  длинный, худощавый, смуглый, молчаливый человек, утомленный на вид и с очень  твердым, внимательным взглядом. Ходили слухи, что ему надоела будничная жизнь  среди людей в наших странах и что он тоскует по диким странам Востока. За  исключением того, что он сказал мисс Рэчель по поводу ее алмаза, вряд ли  проговорил он и шесть слов или выпил стакан вина за все время обеда. Лунный камень  был единственным предметом, заинтересовавшим его до некоторой степени. Слава  этого камня, по-видимому, дошла до него давно, когда он странствовал в каких-то  опасных местах.    

Пристально  глядя на него, он молчал так долго, что мисс Рэчель начала конфузиться, и  наконец сказал ей со своим обычным хладнокровием:    

– Если  вы когда-нибудь поедете в Индию, мисс Вериндер, не берите с собою подарка вашего  дяди. Индийский алмаз является предметом религиозного культа в Индии. Я знаю  один город и один храм в этом городе, где ваша жизнь не продлилась бы и пяти  минут, появись вы с этим украшением.    

Мисс  Рэчель, находясь в безопасности в Англии, с восторгом слушала о той опасности,  которая грозила бы ей в Индии. Тараторки были в еще большем восторге, они шумно  побросали ножи и вилки и громко закричали:    

– О,  как интересно!    

Миледи  задвигалась на своем стуле и переменила разговор.    

По мере  того как подвигался обед, я примечал мало-помалу, что этот праздник далеко не  так удался, как удавались предыдущие.    

Припоминая  теперь день рождения и то, что случилось позже, я почти готов думать, что  проклятый алмаз навел какое-то уныние на все общество. Я потчевал их вином и,  будучи привилегированным лицом, следовал вокруг стола за теми кушаньями,  которых брали мало, и шептал гостям:    

– Пожалуйста,  попробуйте, я знаю, что это вам понравится.    

В девяти  случаях из десяти они пробовали из уважения к старому оригиналу  Беттереджу, – так угодно было им именовать меня, – но все напрасно.  Разговор не клеился, и мне самому делалось не по себе. А когда кто-нибудь  заговаривал, то всегда как-то некстати. К примеру, мистер Канди, доктор, более  обыкновенного наговорил неловкостей. Вот вам один образчик, и вы поймете, что я  должен был чувствовать, стоя у буфета и всем сердцем желая успеха празднику.    

Среди  дам, присутствовавших за обедом, была почтенная миссис Тридголл, вдова профессора.  Эта добрая дама беспрестанно говорила о своем покойном муже, никогда не сообщая  посторонним того, что он уже отошел в лучший мир.    

Я  полагаю, она была уверена, что каждый мало-мальски образованный англичанин  должен это знать. В одну из наступивших заминок в разговоре кто-то упомянул о  сухом и довольно неприличном предмете – об анатомии человеческого тела; тотчас  же добрая миссис Тридголл завела речь о своем покойном муже, не упоминая, что  он умер. Анатомия, по ее словам, была любимым занятием профессора в часы  досуга. К несчастью, мистер Канди, сидевший напротив и ничего не знавший о  покойном джентльмене, услышал ее.    

Будучи  чрезвычайно вежлив, он воспользовался этим случаем, чтобы тотчас же предложить  профессору свои услуги по части анатомических досугов.    

– Недавно  в хирургической академии получено несколько замечательных скелетов, – сказал  мистер Канди через стол своим громким, веселым голосом, – Я очень советую,  сударыня, профессору посмотреть их, когда у него найдется свободный часок.    

Стало  так тихо, что можно было бы услышать, как падает булавка. Гости (из уважения к  памяти профессора) сидели в гробовом молчании. Я в это время стоял за стулом  миссис Тридголл, потчуя ее рейнвейном. Она опустила голову и проговорила тихим  голосом:    

– Мой  возлюбленный супруг уже не существует более.    

К  несчастью, мистер Канди не услыхал ее слов и, нисколько не подозревая истины,  продолжал через стол еще громче и вежливее прежнего:    

– Может  быть, профессору неизвестно, что с карточкой члена академии он может быть там  каждый день, кроме воскресенья, от десяти до четырех часов?    

Миссис  Тридголл уткнула голову в кружевной воротник и повторила еще тише торжественные  слова:    

– Мой  возлюбленный супруг не существует более.    

Я мигал  мистеру Канди через стол. Мисс Рэчель толкала его под руку.    

Миледи  бросала на него невыразимые взгляды. Совершенно бесполезно! Он продолжал с  добродушием, которого никак нельзя было остановить:    

– Я  был бы очень рад послать профессору мою карточку, если вы сообщите мне его  адрес.    

– Его  адрес, сэр, могила, – сказала миссис Тридголл, вдруг выйдя из терпения, и  заговорила с такой яростью, что рюмки забренчали:    

– Профессор  скончался десять лет назад.    

– О  великий боже! – сказал мистер Канди.    

Исключая  тараторок, которые захохотали, такое уныние распространилось во всем обществе,  будто все готовы были убраться вслед за профессором и, подобно ему, взывать из  могилы.    

Но  довольно о мистере Канди. Остальные гости вели себя так же неподобающе, как и  доктор. Когда им следовало говорить, они не говорили, а когда заговаривали, то  все невпопад. Мистер Годфри, обычно столь красноречивый на трибуне, решительно  не желал проявлять себя в частном обществе. Сердит он был или сконфужен после  своего поражения в цветнике, я сказать не могу. Он приберег все свое  красноречие для ушей сидевшей с ним рядом дамы, члена нашей семьи. Она была  участницей его комитета, особой весьма достойной, с прекрасной обнаженной шеей  и с большим пристрастием к сухому шампанскому, – она пила его, как вы  понимаете, в большом количестве. Я стоял за их спиной возле буфета и могу  засвидетельствовать, что общество лишилось очень назидательного разговора,  который я слушал, откупоривая бутылки, разрезая баранину и прочее, и прочее.  Что именно говорили они о благотворительных делах, я не слышал. Но когда я  начал прислушиваться к ним, они уже давно перестали рассуждать о женщинах,  разрешающихся от бремени, и о женщинах, спасаемых от бедности, и перешли к  более серьезным предметам. Религия (как я понял из их слов, откупоривая бутылки  и разрезая мясо) означает любовь. А любовь означает религию. А земля была небом  несколько обветшалым. А небо было землею, несколько обновившеюся. На земле жили  довольно порочные люди, но зато, искупая это, все женщины будут на небе членами  обширного комитета, где никто никогда не ссорится, а мужчины, в виде  ангелов-распорядителей, будут исполнять веления женщин. Прелестно! Прелестно!  Но почему же мистер Годфри лишил остальное общество такой интересной беседы?    

Вы,  может быть, думаете, что мистер Фрэнклин постарался расшевелить общество и сделать  вечер приятным?    

Ничуть  не бывало! Он совершенно оправился и был в самом веселом расположении духа; я  подозреваю, что Пенелопа сообщила ему, как мистер Годфри был принят в цветнике.  Но о чем бы он ни заговаривал, в девяти случаях из десяти он выбирал неловкий  предмет или обращался невпопад, и кончилось тем, что одних он оскорбил, других  озадачил. Его заграничное воспитание – эти французская, немецкая и итальянская  стороны его, о которых я упоминал выше, – обнаружилось самым  неблагоприятным образом за гостеприимным столом миледи.    

Что вы  думаете, например, по поводу его рассуждения о том, как далеко может зайти замужняя  женщина в своем расположении к постороннему мужчине?    

Все это  он с французским остроумием растолковывал незамужней тетке фризинголлского  викария! Что вы скажете, когда он, уклонившись в немецкую сторону, объявил  одному из землевладельцев, великому авторитету по части скотоводства,  говорившему о своей опытности в разведении быков, – что опытность, строго  говоря, ничего не стоит и что надлежащий способ разводить быков состоит в том,  чтобы углубиться в самого себя, развить идею образцового быка и таким способом  произвести его на свет? И наконец, какого вы мнения о следующем его выпаде:  когда у депутата нашего графства, ораторствовавшего за сыром и салатом по  поводу распространения демократизма в Англии, вырвались следующие слова:    

– Если  мы лишимся старинной защиты наших прав, мистер Блэк, позвольте вас спросить,  что же у нас останется? – мистер Фрэнклин ответил с итальянской точки  зрения:    

– У  нас останутся три вещи, сэр: любовь, музыка и салат!    

Мистер  Фрэнклин не только перепугал людей подобными выходками, но, когда английская  сторона его вышла наконец наружу, он утратил свой заграничный лоск и, перейдя к  разговору о медицинской профессии, так поднял на смех всех докторов, что  взбесил даже маленького, добродушного мистера Канди.    

Спор  между ними начался с того, что мистер Фрэнклин принужден был сознаться, –  я забыл, по какому поводу, – что в последнее время он страдает  бессонницей. Мистер Канди сказал ему на это, что его нервы расстроились и что  он немедленно должен начать лечиться. Мистер Фрэнклин ответил, что лечиться и  идти ощупью впотьмах – по его мнению, одно и то же. Мистер Канди, отвечая  метким ударом, сказал, что сам мистер Фрэнклин ищет сна ощупью впотьмах и  только лекарство может помочь ему найти его.    

Мистер  Фрэнклин, отражая удар, с своей стороны сказал, что он часто слышал, как слепец  водит слепца, а теперь в первый раз он узнал, что это значит. Таким образом  пререкались они резко и метко, и оба разгорячились; особенно мистер Канди до  того вышел из себя, защищая свою профессию, что миледи была принуждена  вмешаться и запретила продолжать спор. Этот вынужденный необходимостью приказ  окончательно уничтожил веселость гостей.    

     

    

Разговор  начинался еще время от времени то там, то сям минуты на две, но в нем недоставало  ни жизни, ни огня. Сатана (или алмаз) вселился в гостей, и все почувствовали  облегчение, когда госпожа моя встала и подала дамам сигнал оставить мужчин за  вином.    

Только  что расставил я в ряд графины перед старым мистером Эбльуайтом (который заменял  хозяина дома), как на террасе раздались звуки, до такой степени испугавшие  меня, что я тотчас же утратил свои светские манеры. Мы переглянулись с мистером  Фрэнклином: это был звук индийского барабана. Я готов был поклясться, что  фокусники возвратились к нам, узнав о появлении в нашем доме Лунного камня.    

Когда  они уже обходили угол террасы, я поспешил к ним, чтоб отослать их прочь. Но, к  несчастью, две тараторки опередили меня. Они вылетели на террасу, как пара  фейерверочных ракет, с нетерпением желая взглянуть на фокусы индусов. Другие  дамы последовали за ними, и, наконец, вышли и мужчины. Прежде чем вы успели бы  сказать «господи помилуй», мошенники начали свое представление, а тараторки уже  целовали хорошенького мальчика.    

Мистер  Фрэнклин стал возле мисс Рэчель, а я позади нее. Если наши подозрения были  справедливы, она, ни о чем не догадываясь, показала индусам алмаз на своем платье.    

Не могу  сказать, какие штуки они представляли и как они представляли.    

Раздосадованный  неудачным обедом и рассерженный на мошенников, подоспевших как раз вовремя,  чтобы увидеть алмаз собственными глазами, я, признаюсь, совсем растерялся. Первое,  что я помню, это внезапное появление на сцене индийского путешественника  мистера Мертуэта. Обойдя полукруг стоявших или сидевших гостей, он спокойно  подошел сзади к фокусникам и вдруг заговорил с ними на их родном языке.    

Если б  он уколол их штыком, я сомневаюсь, испугались ли бы индусы сильнее и повернулись  ли бы к нему с такой же быстротою, как сейчас, услыхав первые слова,  сорвавшиеся с его губ. Через минуту они уже кланялись ему самым вежливым и  раболепным образом. Обменявшись с ними несколькими словами на неизвестном  языке, мистер Мертуэт ушел так же спокойно, как пришел. Главный фокусник,  исполнявший роль переводчика, опять повернулся к зрителям. Я приметил, что  кофейное лицо этого человека сделалось серым, после того как мистер Мертуэт  поговорил с ним. Он поклонился миледи и объявил ей, что представление  кончилось. Тараторки, чрезвычайно разочарованные, вскричали громко «О»,  направленное против мистера Мертуэта за то, что он остановил представление.  Главный фокусник униженно приложил руку к груди и во второй раз сказал, что  представление кончено. Мальчик стал обходить всех со шляпой. Дамы ушли в  гостиную, а мужчины (за исключением мистера Фрэнклина и мистера Мертуэта)  возвратились к своему вину. Я с одним из лакеев пошел вслед за индусами, чтоб  выпроводить их подальше от нашего дома.    

Возвращаясь  через кустарник, я почувствовал запах табака и увидел мистера Фрэнклина и  мистера Мертуэта (последний курил сигару), медленно ходивших взад и вперед  между деревьями. Мистер Фрэнклин сделал мне знак, чтобы я подошел к нему.    

– Это, –  сказал мистер Фрэнклин, представляя меня знаменитому путешественнику, – Габриэль  Беттередж, старый слуга и друг нашего семейства, о котором я сейчас вам  говорил. Повторите ему, пожалуйста, все то, что вы сейчас сказали мне.    

Мистер  Мертуэт вынул сигару изо рта и со своим обычным утомленным видом прислонился к  дереву.    

– Мистер  Беттередж, – начал он, – эти три индуса такие же фокусники, как мы с  вами.    

Новая  неожиданность! Само собой, я спросил у путешественника, не встречался ли он с  этими индусами прежде.    

– Никогда, –  ответил мистер Мертуэт, – но я знаю, что такое индусские фокусы. Все, что  вы видели сегодня, это только очень плохое и неловкое подражание им. Если мой  большой и долгий опыт не обманывает меня, эти люди – брамины высокой касты. Я  сказал им, что они переодеты, и вы видите, как это их смутило, хотя индусы  очень искусно умеют скрывать свои чувства. В их поведении есть какая-то тайна,  которой я объяснить не могу; они вдвойне погрешили против своей касты, –  во-первых, переехав через море, во-вторых, переодевшись фокусниками. В той  стране, где они живут, это страшное преступление. Должна быть очень серьезная  причина для этого и какое-нибудь не совсем обыкновенное оправдание, чтоб они получили  возможность снова быть принятыми в свою касту, когда возвратятся на родину.    

Я онемел  от изумления. Мистер Мертуэт продолжал курить свою сигару.    

Мистер  Фрэнклин, маневрируя, как показалось мне, между различными сторонами своего  характера, прервал молчание, заговорив в милом итальянском стиле, сквозь который  проглядывал прочный английский фундамент.    

– Я  не решился бы, мистер Мертуэт, беспокоить вас нашими семейными делами, которые  не могут вас интересовать и о которых я сам не весьма охотно говорю вне нашего  домашнего круга. Но после ваших слов я считаю себя обязанным, в интересах леди  Вериндер и ее дочери, рассказать вам о том, что, может быть, даст вам в руки  ключ. Я говорю с вами по секрету, и, смею надеяться, вы этого не забудете.    

После  такого предисловия он передал индийскому путешественнику (перейдя к ясному  французскому способу изложения) все, о чем рассказывал мне на Зыбучих песках.  Даже бесстрастный Мертуэт до того заинтересовался этим рассказом, что дал  потухнуть своей сигаре.    

– Что  говорит вам обо всем этом ваш опыт? – спросил мистер Фрэнклин в заключение.    

– Мой  опыт говорит, – ответил путешественник, – что вы были гораздо ближе к  смерти, чем бывал я в своей жизни, мистер Блэк, а этим много сказано.    

Пришла  очередь удивиться самому мистеру Фрэнклину.    

– Неужели  это так серьезно? – спросил он.    

– По  моему мнению, да, – ответил мистер Мертуэт. – Я не могу сомневаться,  после всего рассказанного вами, что возвращение Лунного камня на его место, на  чело индусского идола, есть причина и оправдание того нарушения закона касты, о  котором я вам говорил. Эти люди будут ждать удобного случая с терпением кошек и  воспользуются им со свирепостью тигра.    

Как вы  избавились от них, я понять не могу, – прибавил знаменитый путешественник,  снова закурив свою сигару и пристально глядя на мистера Фрэнклина. – Вы  разъезжали с алмазом взад и вперед здесь и в Лондоне, и вы еще живы!  Постараемся это разъяснить. Я полагаю, оба раза вы забирали алмаз из Лондонского  банка среди белого дня?    

– Да, –  ответил мистер Фрэнклин.    

– И  на улицах тогда было много народа?    

– Много.    

– Вы,  разумеется, назначили время, в какое должны были приехать к леди Вериндер. Отсюда  до станции местность уединенная. Вы приехали в назначенный день?    

– Нет,  я приехал четырьмя часами ранее назначенного срока.    

– Позвольте  поздравить вас с этим! Когда вы отвезли алмаз назад?    

– Я  отвез его через час после приезда сюда, и за три часа до того, как меня ожидали  здесь видеть.    

– Позвольте  опять вас поздравить! Вы привезли его обратно один?    

– Нет.  Я приехал с моим кузеном, кузинами и грумом.    

– Позвольте  поздравить вас в третий раз! Если когда-нибудь вы вздумаете попутешествовать  вне границ цивилизации, мистер Блэк, дайте мне знать, и я поеду с вами. Вы  счастливый человек.    

Тут я  вмешался. Мои английские взгляды не мирились с подобными вещами.    

– Неужели  вы хотите сказать, сэр, – воскликнул я, – что индусы лишили бы жизни  мистера Фрэнклина, чтобы овладеть своим алмазом, если бы он предоставил им эту  возможность?    

– Вы  курите, мистер Беттередж? – спросил путешественник.    

– Курю,  сэр.    

– Очень  вы дорожите той золой, которая остается на дне вашей трубки?    

– Нисколько  не дорожу, сэр.    

– В  той стране, из которой приехали эти люди, так же мало дорожат жизнью человека,  как вы золой из вашей трубки. Если бы жизнь тысячи человек стояла между ними и  возвращением алмаза и если бы они думали, что могут убить этих людей  безнаказанно, они убили бы их всех. Пожертвовать кастой дело серьезное в Индии,  принести в жертву жизнь не значит ничего.    

На это я  сказал, что это шайка воров и убийц. Мистер Мертуэт высказал мнение, что это  удивительный народ. Мистер Фрэнклин не высказал никакого мнения, а возвратил  нас к делу.    

– Они  видели Лунный камень на платье мисс Вериндер, – сказал он. – Что  теперь делать?    

– То,  что грозил сделать ваш дядя, – ответил мистер Мертуэт. – Полковник  Гернкастль понимал, с какими людьми он имеет дело. Пошлите алмаз завтра (под  караулом нескольких человек) в Амстердам. Велите сделать из него полдюжины  бриллиантов вместо одного. Тогда кончится священное значение Лунного камня –  кончится и опасность.    

Мистер  Фрэнклин обернулся ко мне.    

– Нечего  делать, – сказал он. – Мы должны завтра же переговорить с леди  Вериндер.    

– А  как же сегодня, сэр? – спросил я. – Что, если индусы вернутся?    

Мистер  Мертуэт ответил мне прежде, чем успел заговорить мистер Фрэнклин.    

– Индусы  не решатся вернуться сегодня, – сказал он. – Они никогда не идут  прямым путем, не говоря уже о таком деле, как это, когда малейшая ошибка может  быть гибельной для их цели.    

– Но  если эти мошенники окажутся смелее, чем вы думаете, сэр? – настаивал я.    

– В  таком случае спустите собак, – сказал мистер Мертуэт. – Есть у вас  большие собаки на дворе?    

– Есть  две, сэр. Бульдог и ищейка.    

– Их  достаточно. В настоящем случае, мистер Беттередж, бульдог и ищейка имеют одно  большое достоинство: у них, вероятно, нет ваших предрассудков относительно  неприкосновенности человеческой жизни.    

Звуки  фортепиано донеслись до нас из гостиной, когда он выпустил в меня этот  последний заряд. Он бросил свою сигару и взял под руку мистера Фрэнклина, чтобы  возвратиться к дамам. Идя за ними в дом, я приметил, что небо быстро  покрывается тучами. Мистер Мертуэт тоже это приметил. Он посмотрел на меня и  сказал со своей обычной сухостью и насмешливостью:    

– Индусам  в нынешнюю ночь понадобятся зонтики, мистер Беттередж!    

Хорошо  было ему шутить. Но я не был знаменитым путешественником и прошел свой  жизненный путь, не рискуя жизнью среди воров и убийц в разных заморских  странах. Я вошел в свою комнатку, сел на свое кресло, весь в поту, и спросил  себя с отчаянием, что же теперь делать? В таком тревожном состоянии духа другие  впали бы в лихорадку; я кончил совсем другим образом. Я закурил трубку и  заглянул в «Робинзона Крузо».    

Не  прошло и пяти минут, как мне попалось это удивительное место, страница сто  шестьдесят первая:    

«Страх  перед опасностью в десять тысяч раз страшнее самой опасности, видимой глазу, и  мы находим, что бремя беспокойства гораздо больше того несчастья, которое нас  тревожит».    

У  человека, который после этого не уверует в Робинзона Крузо, или недостает в  мозгу винтика, или он отуманен самонадеянностью. Не стоит тратить на него  доказательства, лучше сохранить их для человека с более доверчивой душой.    

Я давно  уже выкурил вторую трубку и все восхищался этой удивительной книгой, когда  Пенелопа (подававшая чай) пришла ко мне с донесением из гостиной. Она оставила  тараторок певшими дуэт, – слова начинались с «О», и музыка соответствовала  словам. Она заметила, что миледи делала ошибки в висте, чего мы прежде никогда  за ней по замечали. Она видела, что знаменитый путешественник заснул в углу.  Она слышала, как мистер Фрэнклин потешался над мистером Годфри по поводу  дамских комитетов вообще, а мистер Годфри возражал ему гораздо резче, нежели  приличествовало джентльмену с такими благопристойными манерами. Она подметила,  как мисс Рэчель, по-видимому пытаясь успокоить миссис Тридголл, показывала ей фотографии,  на самом же деле бросала украдкой на мистера Фрэнклина такие взгляды, в которых  ни одна умная горничная не могла ошибиться ни на минуту. Наконец, она видела,  как мистер Канди, доктор, таинственно исчезнувший из гостиной и потом таинственно  вернувшийся, вступил в секретный разговор с мистером Годфри. Словом, дела шли  гораздо хуже, чем, судя по тому, что было за обедом, мы могли ожидать. Если бы  только мы могли продержаться еще часок, старик Время подвез бы экипаж и  освободил бы нас совсем от гостей.    

Все  проходит на этом свете, и даже успокоительное действие «Робинзона Крузо»  прошло, когда Пенелопа ушла от меня. Я опять разволновался и решил обойти  вокруг дома, прежде чем начнется дождь. Вместо того чтобы взять лакея, у  которого нос был человеческий и, следовательно, бесполезный в каком-нибудь  непредвиденном случае, я взял с собой ищейку. Можно было положиться на то, что  уж ее то нос почуял бы чужого. Мы обошли вокруг дома и вышли на дорогу; мы  вернулись так, как и ушли, – ни с чем, не найдя нигде притаившегося  человеческого существа. Я опять посадил собаку на цепь и, возвращаясь через  кустарник, встретил наших двух джентльменов, выходивших ко мне из гостиной. Это  были мистер Канди и мистер Годфри; они (как сообщила мне Пенелопа) все еще  разговаривали друг с другом, тихо смеясь над какой-то забавной выдумкой. Я  подивился тому, что эти два человека подружились, но, разумеется, прошел мимо,  будто и не замечая их.    

Прибытие  экипажей послужило как бы сигналом к началу дождя. Он полил так, словно имел  намерение лить всю ночь. За исключением доктора, которого ожидал открытый гиг,  все остальное общество с удобством отправилось домой в каретах. Я высказал  опасение мистеру Канди, как бы он не промок насквозь. Он же ответил мне, что  удивляется, как это я дожил до своих лет и не знаю, что кожа доктора  непромокаема. Он укатил под дождем, смеясь над своей шуточкой. И мы, таким  образом, избавились от наших обеденных гостей.    

Теперь  остается рассказать историю этой ночи.    

 Глава XI    

     

Когда  последний из гостей уехал, я вернулся в холл и нашел Самюэля у бокового  столика, готовившего бренди с содовой водой. Миледи и мисс Рэчель пришли из  гостиной в сопровождении двух джентльменов. Мистер Годфри выпил бренди с  содовой водой, мистер Фрэнклин не пил ничего. Он сел; вид у него был смертельно  усталый. Должно быть, разговоры в этот торжественный день измучили его.    

Миледи,  повернувшаяся, чтоб пожелать нам спокойной ночи, пристально посмотрела на  подарок нечестивого полковника, блиставший на платье ее дочери.    

– Рэчель, –  сказала она, – куда ты спрячешь на ночь свой алмаз?    

Мисс  Рэчель находилась в самом веселом расположении духа, именно в таком расположении,  когда хочется говорить пустяки и упорно отстаивать их, как нечто разумное, что  вы, может быть, замечали в молодых девицах, когда нервы их возбуждены в конце  дня, переполненного сильными ощущениями.    

Сперва  она объявила, что но знает, куда спрятать алмаз. Потом сказала:    

«Разумеется,  положу на туалет вместе с другими вещами». Потом сообразила, что алмаз может  засиять сам по себе своим странным лунным светом в темноте и напугать ее ночью.  Потом вспомнила об индийском шкапчике, который стоял в ее гостиной, и тотчас  решила спрятать индийский алмаз в индийский шкапчик, чтобы дать возможность  двум прекрасным туземным произведениям полюбоваться друг на друга. Слушавшая  терпеливо весь этот вздор миледи вмешалась и остановила Рэчель.    

– Душа  моя, твой индийский шкапчик не запирается!    

– Великий  боже, мама! – вскричала мисс Рэчель. – Да разве мы в гостинице, разве  у нас в доме есть воры?    

Не  обращая внимания на этот причудливый ответ, миледи пожелала джентльменам доброй  ночи, потом повернулась к мисс Рэчель и поцеловала ее.    

– Почему  бы тебе не дать мне спрятать твой алмаз? – спросила она.    

Мисс  Рэчель приняла эти слова так, как приняла бы десять лет назад предложение расстаться  с новой куклой. Миледи поняла, что ее в этот вечер не уговорить.    

– Приходи  ко мне утром, Рэчель, как только встанешь, – сказала она, – я тебе  кое-что расскажу.    

С этими  словами миледи медленно ушла от нас, глубоко задумавшись и, по всей вероятности,  не очень довольная направлением, какое приняли ее мысли.    

Вслед за  нею простилась и мисс Рэчель. Сперва она пожала руку мистеру Годфри, который  стоял на другом конце залы, разглядывая картину на стене.    

Потом  повернулась к мистеру Фрэнклину, все еще молча и утомленно сидевшему в уголке.    

О чем  они говорили между собой, я не могу сказать. Но, стоя возле большой дубовой  рамы, в которую вставлено зеркало, я увидел в нем, как она, прежде чем уйти  спать, украдкой вынула из-за корсажа медальон, подаренный ей мистером  Фрэнклином, и показала ему с улыбкой, конечно означавшей нечто не совсем  обыкновенное. Это обстоятельство несколько поколебало мою прежнюю уверенность,  и я начал думать, что, может быть, Пенелопа права насчет чувств ее барышни.    

Как  только мисс Рэчель перестала ослеплять его, мистер Фрэнклин приметил и меня.  Его непостоянный нрав, то и дело изменявшийся, уже успел измениться и в  отношении индусов.    

– Беттередж, –  сказал он, – я почти готов допустить, что придал слишком большое значение  словам мистера Мертуэта, когда мы разговаривали в кустарнике. Желал бы я знать,  не угостил ли он нас россказнями, которыми так любят щегольнуть  путешественники? Неужели вы в самом деле намереваетесь спустить собак?    

– Я  сниму с них ошейники, сэр, – ответил я, – и дам им вволю побегать  ночью, если они учуют чужой след.    

– Это  хорошо, – сказал мистер Фрэнклин. – Мы тогда увидим, что нам делать  завтра. Я вовсе не собираюсь пугать тетушку, Беттередж, без серьезной причины.  Спокойной ночи!    

Он  казался таким усталым и бледным, когда кивнул мне головой и взял свечу, чтобы  идти наверх, что я осмелился посоветовать ему выпить на ночь бренди с содовой.  Мистер Годфри, подошедший к нам с другого конца комнаты, поддержал меня. Он  самым дружеским образом стал уговаривать мистера Фрэнклина выпить чего-нибудь,  прежде чем лечь спать.    

Я  упоминаю об этом обстоятельстве потому, что после всего виденного и слышанного  мною в этот день мне было приятно заметить, что оба наши джентльмена  по-прежнему находятся в хороших отношениях. Их словесная битва (слышанная  Пенелопой в гостиной) и соперничество за благосклонность мисс Рэчель,  по-видимому, не привели к серьезной размолвке. Но ведь оба они были люди  светские и с хорошим характером. А люди высокого звания имеют то достоинство,  что никогда так не вздорят между собой, как люди незнатные.    

Мистер  Фрэнклин отказался от бренди и пошел наверх с мистером Годфри, так как комнаты  их были рядом, но, вероятно, на площадке кузен уговорил его или, по  обыкновению, у него изменилось настроение.    

– Может  быть, мне и захочется выпить ночью, – крикнул он, – пришлите-ка мне в  комнату бренди.    

Я послал  Самюэля с бренди и водой, а потом вышел снять ошейники с собак. Обе они чуть не  сошли с ума от удивления, что их выпустили в такую пору ночи, и прыгали на  меня, как щенки. Однако дождь скоро охладил их пыл; они полакали немножко воды  и вползли назад в свою конуру. Возвращаясь домой, я приметил на небе признаки,  предвещавшие перемену погоды к лучшему. Мы с Самюэлем обошли весь дом и, по  обыкновению, заперли все двери. На этот раз я все осмотрел сам и ни в чем не  положился на своего помощника. Все было крепко-накрепко заперто, когда мои  старые кости улеглись в постель в первом часу ночи.    

Должно  быть, хлопоты этого дня были мне не под силу. Как бы то ни было, а и я  заразился болезнью мистера Фрэнклина в эту ночь. Солнце уже всходило, когда я  наконец заснул. Все время, пока я не спал, в доме было тихо, как в могиле. Не  слышалось ни малейшего звука, кроме шума дождя и шелеста ветра в деревьях,  поднявшегося к утру.    

В  половине восьмого я проснулся и открыл окно. День был прекрасный, солнечный.  Часы пробили восемь, и я вышел, чтобы снова посадить собак на цепь, когда  услышал позади себя на лестнице шуршание женских юбок.    

Я  обернулся: с лестницы, как сумасшедшая, бежала за мною Пенелопа.    

– Батюшка! –  кричала она. – Ради бога ступайте наверх! Алмаз пропал.    

     

    

– Ты,  верно, с ума сошла? – спросил я.    

– Пропал! –  повторила Пенелопа. – Пропал, и никто не знает как.    

Ступайте  и посмотрите.    

Она  потащила меня за собой в гостиную нашей барышни, ведшую в ее спальню. Там, на  пороге спальни, стояла мисс Рэчель, почти такая же бледная, как ее белый  пеньюар. Обе половинки индийского шкапчика были раскрыты настежь. Один из  ящиков выдвинут так далеко, как только можно его было выдвинуть.    

– Посмотрите! –  сказала Пенелопа. – Я сама видела, как мисс Рэчель положила вчера алмаз в  этот ящик.    

Я  подошел к шкапчику: ящик был пуст.    

– Правда  ли это, мисс? – спросил я.    

Со  взглядом, который не походил на ее обычный взгляд, и голосом, который не походил  на ее голос, мисс Рэчель ответила, как моя дочь:    

– Алмаз  пропал!    

Сказав  эти слова, она ушла в свою спальню и заперла за собою дверь.    

Прежде  чем мы успели сообразить, что теперь делать, вошла миледи; она услышала мой  голос в гостиной дочери и спросила, что случилось. Известие о пропаже алмаза  ошеломило ее. Она тотчас подошла к спальне дочери и настояла, чтобы ее  впустили. Мисс Рэчель впустила ее.    

Тревога,  охватившая дом с быстротой пожара, прежде всего достигла обоих джентльменов.    

Мистер  Годфри первый вышел из своей комнаты. Когда он услышал, что случилось, он  только в изумлении всплеснул руками, что не слишком-то свидетельствовало в  пользу его душевной твердости. Мистер Фрэнклин, на прозорливость которого я  рассчитывал, надеясь, что он подаст нам совет, оказался так же ненаходчив, как  и его кузен, когда, в свою очередь, услышал это известие. Против ожидания, он  наконец-то хорошо выспался, и эта непривычная роскошь привела его, как он сам  говорил, в какое-то одурение. Однако, когда мистер Фрэнклин выпил чашку кофе,  которую, по иностранному обычаю, всегда выпивал за несколько часов до завтрака, –  разум его прояснился, он стал проявлять свое врожденное здравомыслие: решительно  и умно он принял следующие меры.    

Он начал  с того, что послал за слугами и велел им оставить все двери и окна первого  этажа (за исключением парадной двери, которую я отпер) именно так, как они  были, когда мы запирали их накануне. Потом он предложил своему кузену и мне,  прежде чем предпринять дальнейшие шаги, удостовериться, не завалился ли  куда-нибудь алмаз, например, за шкапчик или за стол, на котором стоял шкапчик.  Поискав в обоих местах и не найдя ничего, расспросив также Пенелопу и узнав от  нее не более того, что она уже сказала мне, мистер Фрэнклин предложил  расспросить мисс Рэчель и послал Пенелопу постучаться в дверь ее спальни.    

На стук  вышла миледи и закрыла за собою дверь. Через минуту мы услышали звуки ключа в  замке; мисс Рэчель заперла дверь изнутри. Госпожа моя подошла к нам в сильном  недоумении и огорчении.    

– Пропажа  алмаза совершенно потрясла Рэчель, – сказала она в ответ мистеру Фрэнклину. –  Она какая-то странная и не хочет говорить об этом даже со мною. Вам невозможно  увидеть ее теперь.    

Усилив  этим сообщением о мисс Рэчель наше недоумение, миледи после маленького усилия  вернула себе свое обычное спокойствие и смогла действовать с обычной  решимостью.    

– Я  полагаю, что ничего не остается делать, как послать за полицией, – сказала  она спокойно.    

– А  полиция прежде всего должна, – прибавил мистер Фрэнклин, подхватив ее  слова, – схватить индусских фокусников, дававших здесь вчера  представление.    

Миледи и  мистер Годфри (не знавшие того, что было известно мистеру Фрэнклину и мне) оба  вздрогнули и удивились.    

– Мне  теперь некогда объясняться, – продолжал мистер Фрэнклин. – Я могу  только сказать вам, что именно индусы украли алмаз. Дайте мне рекомендательное  письмо, – обратился он к миледи, – к одному из фризинголлских судей;  просто скажите ему, что я представляю ваши интересы и выполняю ваши желания, и  позвольте мне тотчас же отправиться с этим письмом. Наша возможность поймать  воров зависит от наших стараний не потерять ни единой минуты понапрасну.    

Nota  bene. Французская это или английская сторона мистера Фрэнклина одержала теперь  верх, только это была сторона разумная. Вопрос состоял лишь в том, надолго ли  ее хватит.    

Он  положил перо, чернила и бумагу перед теткой, которая (как мне показалось)  написала письмо не совсем охотно. Если б было возможно оставить без внимания  пропажу вещи, стоящей двадцать тысяч фунтов, я полагаю, судя по мнению миледи о  ее покойном брате и по ее недоверию к его подарку, для нее было бы облегчением  позволить ворам убежать с Лунным камнем.    

Я пошел  с мистером Фрэнклином в конюшню и воспользовался этим случаем, чтобы спросить  его, каким образом индусы (которых я подозревал с такой же проницательностью,  как и он) могли забраться в дом.    

– Один  из них мог пробраться в залу, когда гости уезжали, – сказал мистер  Фрэнклин. – Он, должно быть, лежал под диваном, когда тетушка и Рэчель  решали, куда спрятать алмаз. Ему стоило только подождать, пока в доме все  стихнет, а потом подойти к шкапчику и взять оттуда алмаз.    

Сказав  это, он крикнул груму, чтобы открыли ворота, и ускакал.    

Это было  действительно единственное разумное объяснение. Но каким же образом вор успел выбраться  из дома? Когда я пошел отворять парадную дверь, утром она оказалась запертой на  замок совершенно так, как я оставил ее вечером. А другие двери и окна сами  говорили за себя, – они до сих пор оставались запертыми. А собаки?  Положим, вор убежал, выпрыгнув из верхнего окна, – но как же он мог  избавиться от собак? Не запасся же он для них отравленным мясом? Не успело это  подозрение промелькнуть в голове моей, как собаки выбежали ко мне из-за угла, кувыркаясь  по мокрой траве, такие веселые и здоровые, что я с большим трудом унял их и  снова посадил на цепь. Чем более думал я об этом, тем менее удовлетворительным  казалось мне объяснение мистера Фрэнклина. Мы позавтракали, – ведь что бы  ни случилось в доме, воровство или убийство, все равно люди должны завтракать.  После завтрака миледи послала за мною, и я принужден был рассказать ей все, что  до сих пор скрывал об индусах и об их заговоре. Будучи женщиной очень  мужественной, она скоро оправилась от первого испуга, возбужденного в ней тем,  что я ей сообщил. Она казалась гораздо более встревоженной состоянием дочери,  нежели этими мошенниками-язычниками и их заговором.    

– Вы  знаете, какая странная девушка Рэчель и как непохожа на других своих  сверстниц, – сказала мне миледи. – Но я никогда еще не видела ее  такой странной и скрытной, как сейчас. Пропажа алмаза как будто лишила ее  рассудка. Кто мог бы подумать, что этот ужасный камень так очарует ее в такое  короткое время?    

Конечно,  это было странно. Мисс Рэчель вовсе не сходила с ума по безделушкам и всяким  вещицам, как многие другие молодые девушки. Между тем она оставалась неутешной  и сидела взаперти в своей спальне. Справедливость требует прибавить, что не  одна она в нашем доме вышла из своей привычной колеи. Мистер Годфри,  например, – общий утешитель по профессии, – казалось, тоже не знал,  куда ему деваться. Сознаюсь, что и сам я был встревожен и не в духе. Проклятый  Лунный камень перевернул все вверх дном в нашем доме.    

Незадолго  до одиннадцати мистер Фрэнклин воротился. Судя по его виду, решительность его  испарилась под гнетом ответственности, свалившейся на его плечи. Он уехал от  нас галопом, а воротился шагом. Когда он уезжал, он казался железным. Когда он  вернулся, он был подбит ватой.    

– Ну  что же, – спросила миледи, – будет полиция?    

– Да, –  ответил мистер Фрэнклин, – сказали, что едут вслед за мной.    

Главный  инспектор нашей местной полиции, Сигрэв, и два его помощника.    

Чистая  формальность! Надежды нет никакой.    

– Как!  Да разве индусы убежали, сэр? – спросил я.    

– Бедные  обиженные индусы зря были заключены в тюрьму, – ответил мистер Фрэнклин. –  Они невинны, как новорожденные младенцы. Мое предположение, что один из них спрятался  в доме, как и все остальные мои предположения, рассеялось, как дым. Было  доказано, – прибавил мистер Фрэнклин, с жаром подчеркивая свою  ошибку, – что это просто физически невозможно.    

Удивив  нас известием об этом новом обороте дела с Лунным камнем, наш джентльмен, по  просьбе тетки, сел и объяснился.    

Оказалось,  что решительная сторона его характера продержалась до самого Фризинголла. Он  ясно изложил все дело перед судьей, а судья тотчас же послал за полицией. По  первым же наведенным справкам оказалось, что индусы и не пытались выйти из  города. Дальнейшие справки показали, что всех троих вместе с мальчиком видели  возвращающимися во Фризинголл накануне, в одиннадцатом часу вечера, – а  это (принимая в расчет время и расстояние) доказывало, что они воротились назад  прямо после представления на нашей террасе. Еще позднее, в полночь, полиция,  делавшая обыск в том доме, где они остановились, опять видела их всех троих и с  мальчиком. Вскоре после полуночи я сам благополучно запер дом. Не могло быть  более ясных доказательств в пользу индусов. Судья сказал, что покуда против них  нет и тени подозрения. Но так как возможно, что по приезде полиции розыски  приведут к каким-нибудь открытиям, касающимся фокусников, он арестует их как  плутов и бродяг и продержит некоторое время под замком, на случай, если они нам  понадобятся.    

Достойный  судья был старым другом миледи – и шайка индусов в то же утро, как началось  следствие, была арестована.    

Таков  был рассказ мистера Фрэнклина о событиях во Фризинголле.    

Индийский  ключ от тайны пропавшего алмаза, по всей вероятности, сломался у нас в руках.  Если фокусники были невиновны, то кто же вынул Лунный камень из ящика мисс  Рэчель?    

Минут  через десять, к бесконечному нашему облегчению, прибыл инспектор Сигрэв. Он  сообщил, что прошел мимо мистера Фрэнклина, сидевшего на террасе на солнышке  (верно, итальянскою стороною кверху), заранее предупредившего их, когда они  проходили, что всякое следствие будет бесполезно, – еще прежде, чем это  следствие началось.    

В том  положении, в каком мы находились, инспектор фризинголлской полиции был самым  приятным посетителем, какого только можно было желать.    

Мистер  Сигрэв был высок и представителен, с военною выправкой, приятным начальственным  голосом и решительным взглядом, в мундире, сверху донизу красиво усаженном пуговицами.  «Я именно тот человек, какой вам нужен», – было написано на его лице. Он обращался  с сопровождавшими его двумя низшими полицейскими чинами со всей строгостью,  способной сразу убедить вас, что с ним шутки плохи. Он начал с того, что  осмотрел все строения снаружи и внутри; результат этого осмотра показал, что  снаружи воры не могли к нам проникнуть и что, следовательно, кражу совершил  кто-нибудь в доме. Предоставляю вам судить, в какое состояние пришли слуги,  когда это официальное заявление дошло до их ушей. Инспектор решил, что начнет с  осмотра «будуара», а потом допросит слуг. В то же время он поставил одного из  своих подчиненных на лестнице, которая вела в спальни слуг, с приказом не  впускать туда никого из живущих в доме впредь до дальнейших распоряжений.    

Услышав  это последнее приказание, представительницы слабейшей половины рода человеческого  окончательно помешались. Они выскочили из своих углов и помчались наверх, к комнате  мисс Рэчель, увлекая за собой на этот раз и Розанну Спирман, накинулись на  инспектора Сигрэва и все с одинаково виновным видом стали требовать, чтобы он  сказал, которую из них он подозревает.    

Инспектор  не растерялся: он посмотрел на них весьма решительно и припугнул их своим  военным голосом:    

– Эй,  вы, ступайте-ка опять вниз, все до одной! Я вас сюда не звал.    

Посмотрите-ка! –  вдруг прервал он себя, указав на пятнышко под самым замком на раскрашенной  двери мисс Рэчель:    

– Посмотрите,  что наделали ваши юбки. Вон отсюда!    

Розанна  Спирман, которая была всех ближе к нему и к пятнышку на двери, первая подала  пример послушания и тотчас же возвратилась к своей работе.    

Остальные  последовали за нею. Инспектор закончил осмотр комнаты и, ничего этим не добившись,  спросил меня, кто первый открыл пропажу. Первой открыла ее моя дочь. Послали за  моей дочерью.    

Инспектор  сначала обошелся с Пенелопой несколько круто.    

– Слушайте  меня, молодая женщина, и помните, что вы должны отвечать правду.    

Пенелопа  тотчас вспылила:    

– Меня  никогда не учили лгать, и если отец мой может стоять здесь и выслушивать, как  его дочь обвиняют во лжи и в воровстве, не пускают в собственную ее комнату,  отнимают доброе имя, единственное достояние бедной девушки, то он не такой добрый  отец, каким я его считала.    

Слово,  сказанное мною кстати, сделало отношения Пенелопы с правосудием более приятными.  Вопросы и ответы пошли гладко и не завершились ничем, о чем стоило бы  упомянуть. Дочь моя видела, как мисс Рэчель вечером спрятала алмаз в ящик  шкапчика. Она вошла в восемь часов утра к мисс Рэчель с чашкою чая, увидела,  что ящик открыт и пуст, и тотчас подняла тревогу. На том и закончились  показания Пенелопы.    

Затем  инспектор попросил позволения видеть мисс Рэчель. Пенелопа передала его просьбу  через дверь. Ответ пришел к нам тем же путем:    

– Мне  не о чем говорить с полицейским: я никого не могу видеть.    

Наш  опытный полицейский, казалось, был удивлен и обижен, услышав такой ответ. Я объяснил  ему, что наша барышня нездорова, и просил его подождать немного и повидаться с  нею попозже. После этого мы опять спустились вниз и, проходя через переднюю,  встретили мистера Годфри и мистера Фрэнклина.    

Оба  джентльмена, гостившие в доме, были допрошены им: не смогут ли они пролить какой-нибудь  свет на это дело. Никто из них ничего не знал.    

Освобожденный  от допроса, мистер Фрэнклин шепнул мне:    

– Этот  человек не принесет нам никакой пользы. Инспектор Сигрэв осел.    

Освобожденный  в свою очередь, мистер Годфри шепнул мне:    

– Очевидно,  знаток своего дела. Беттередж, я сильно на него надеюсь!    

Сколько  голов, столько и умов, как сказал какой-то древний писатель задолго до меня.    

Потом  инспектор отправился назад в «будуар», в сопровождении меня и Пенелопы. Целью  его было удостовериться, не переставлялась ли за ночь мебель, – первый его  обыск в комнате, очевидно, в этом отношении ничего ему не дал.    

Пока мы  шарили между стульями и столами, дверь спальни вдруг открылась.    

Отказавшись  видеть нас всех, мисс Рэчель, к нашему удивлению, сама к нам вышла. Она взяла  со стула свою летнюю шляпку и подошла прямо к Пенелопе с таким вопросом:    

– Мистер  Фрэнклин Блэк посылал вас ко мне сегодня утром?    

– Посылал,  мисс.    

– Он  желал говорить со мною, не так ли?    

– Точно  так, мисс.    

– Где  он теперь?    

Услышав  голоса внизу, я выглянул из окна и увидел двух джентльменов, ходивших взад и  вперед по террасе. Отвечая за свою дочь, я сказал:    

– Мистер  Фрэнклин на террасе, мисс.    

Не  говоря более ни слова, не обращая внимания на инспектора, который пытался было  заговорить с нею, бледная, как смерть, и странно погруженная в свои собственные  мысли, она вышла из комнаты и спустилась к кузенам на террасу.    

Я не  проявил должного уважения, я нарушил приличие, но если бы даже дело шло о моей  жизни, я и тут не мог бы удержаться, чтобы не выглянуть из окна, когда мисс Рэчель  встретилась с джентльменами. Она подошла к мистеру Фрэнклину, делая вид, будто  не замечает мистера Годфри, который отошел и оставил их вдвоем. Она,  по-видимому, говорила с мистером Фрэнклином раздражительно. Это продолжалось  недолго и (судя по его лицу, которое я видел из окна) сильно его поразило.  Когда они стояли вдвоем, на террасе показалась миледи. Мисс Рэчель заметила ее,  сказала еще несколько слов мистеру Фрэнклину и вдруг повернулась и ушла, прежде  чем мать успела подойти к ней. Миледи, удивленная и сама, и видя необыкновенное  удивление мистера Фрэнклина, заговорила с ним. Мистер Годфри подошел к ним и  также заговорил. Мистер Фрэнклин начал ходить с ними обоими, очевидно,  передавая им, что случилось; слушая его, они оба, сделав несколько шагов, разом  остановились, как вкопанные, видимо, сильно изумленные. Не успел я заметить все  это, как вдруг дверь гостиной снова распахнулась настежь.    

Мисс  Рэчель быстро пошла в свою спальню, расстроенная и разгневанная, со сверкающими  яростью глазами и пылающими щеками. Инспектор опять попытался остановить ее.  Она обернулась к нему в дверях спальни.    

– Я  за вами не посылала! – вскричала она запальчиво. – Мне вы не нужны.  Мой алмаз пропал. Ни вам, да и никому на свете не удастся отыскать его.    

С этими  словами она вошла в комнату и захлопнула дверь перед самым нашим носом. Пенелопа,  стоявшая ближе всех к двери, слышала, как она зарыдала, как только осталась  одна.    

Мгновение  – в бешенстве, другое – в слезах, – что могло это значить?    

Я сказал  инспектору, что все это показывает лишь, до какой степени мисс Рэчель раздражена  пропажею своего алмаза. Я с огорчением видел, что моя молодая барышня забылась  даже перед полицейским офицером; и, заботясь о чести семьи, принес извинения,  какие только мог придумать. Но в душе я был более озадачен необыкновенными  речами и поведением мисс Рэчель, нежели можно выразить словами. Основываясь на  сказанном ею в дверях спальни, я мог только заключить, что она смертельно  оскорблена прибытием полиции и что удивление мистера Фрэнклина на террасе вызвано  было тем, что она резко выразила ему свое мнение на этот счет (как человеку,  призвавшему полицию).    

Если эта  догадка была справедлива, почему же, лишившись своего алмаза, она была против  присутствия в доме тех самых людей, которые обязаны были отыскать его для нее?  И каким образом могла она знать, что Лунный камень никогда не найдется?    

При  настоящем положении дел ответа на эти вопросы нечего было ждать ни от кого в  доме.    

Обшарив  всю мебель в «будуаре» и ничего не найдя, наш опытный сыщик обратился ко мне с  вопросом, знали слуги или нет, куда будет положен алмаз на ночь.    

– Я  знал это, сэр, – ответил я. – Самюэль, лакей, тоже знал это, потому  что он был в передней, когда говорили о том, куда спрятать на ночь алмаз.    

Знала  моя дочь, как она уже вам сказала. Она или Самюэль могли сообщить об этом другим  слугам, или другие слуги могли слышать этот разговор через боковую дверь  передней, которая могла быть открыта на черную лестницу. Как мне кажется, все в  доме могли знать, где в прошлую ночь лежал алмаз.    

Мой ответ  представлял слишком обширное поле для подозрений инспектора, и он постарался  сузить его, попросив меня охарактеризовать наших слуг.    

Я тотчас  подумал с Розанне Спирман. Но упоминать о ней сейчас было неуместно, да я и не  желал направить подозрения на бедняжку, честность которой не подлежала никакому  сомнению за все время ее пребывания у нас.    

Надзирательница  исправительного дома говорила о ней миледи, как об искренно раскаявшейся и заслуживающей  полного доверия девушке. Если бы полицейский офицер нашел причины подозревать  ее, только тогда я обязан был бы сказать ему, каким образом попала она в услужение  к миледи.    

– Все  наши слуги имеют отличные рекомендации, – ответил я. – И все  заслужили доверие своей госпожи.    

После  этого мистеру Сигрэву оставалось только одно: самому приняться за дело и лично  испытать всех наших слуг.    

Их  допросили одного за другим, и ни один из них не мог ничего открыть, хотя  наговорили они, особенно женщины, очень много и весьма негодовали на запреты,  наложенные на их комнаты.    

Следующий  и последний шаг в следствии довел дело, как говорится, до кризиса. Полицейский  офицер имел свидание (при котором я присутствовал) с миледи. Сообщив ей, что  алмаз, должно быть, похищен кем-нибудь в доме, он просил позволения обыскать  комнаты и сундуки слуг. Моя добрая госпожа, как великодушная и благовоспитанная  женщина, не хотела позволить обходиться с нами, как с ворами:    

– Я  никогда не соглашусь отплатить таким образом за все, чем я обязана верным  слугам, живущим в моем доме!    

Полицейский  офицер поклонился и бросил на меня взгляд, ясно говоривший:    

«Зачем  же было призывать меня, если вы связываете мне руки таким образом?»    

Я тотчас  почувствовал, что по справедливости мы не имеем права злоупотреблять великодушием  нашей госпожи.    

– Сердечно  благодарим ваше сиятельство, – сказал я, – но просим позволения  поступить так, как надлежит в этом деле, и сами отдаем наши ключи. Когда  Габриэль Беттередж подаст пример, – сказал я, останавливая в дверях  инспектора Сигрэва, – остальные слуги последуют ему, ручаюсь вам.    

Вот вам  прежде всего мои ключи!    

Миледи  взяла меня за руку и поблагодарила со слезами на глазах. Боже!    

Чего не  дал бы я в эту минуту, чтобы иметь право отколотить инспектора Сигрэва!    

Так как  я поручился за них, остальные слуги последовали моему примеру, – весьма неохотно,  разумеется, но все же согласившись со мной. Стоило поглядеть на женщин, когда  полицейские рылись в их вещах. Кухарка так смотрела, словно хотела изжарить  инспектора живьем на сковороде, а другие женщины – словно собираясь съесть его,  как только он изжарится.    

Обыск  окончился, а алмаза, разумеется, не нашли и следа. Инспектор Сигрэв удалился в  мою комнату поразмыслить, что ему предпринять дальше. Он и его помощники были у  нас в доме уже несколько часов и не подвинулись ни на шаг к открытию того, как  и кем был украден Лунный камень.    

Пока  полицейский инспектор раздумывал в одиночестве, меня позвали к мистеру Фрэнклину  в библиотеку. К моему невыразимому удивлению, не успел я взяться за ручку  двери, как она вдруг открылась изнутри, и из комнаты вышла Розанна Спирман.    

После  того как библиотека была выметена и убрана утром, ни первой, ни второй служанке  незачем было входить в эту комнату. Я остановил Розанну Спирман и тут же сделал  ей выговор за нарушение домашней дисциплины.    

– Что  вам понадобилось в библиотеке в такую пору? – спросил я.    

– Мистер  Фрэнклин Блэк потерял кольцо наверху, – сказала Розанна, – и я ходила  отдать его ему.    

Щеки  девушки пылали.    

Я нашел  мистера Фрэнклина пишущим за столом в библиотеке. Как только я вошел в комнату,  он попросил у меня лошадей на станцию. По первому же звуку его голоса я  определил, что опять одержала верх его решительная сторона. Человек, подбитый  ватой, исчез, и снова сидел передо мной человек железный.    

– Вы  едете в Лондон, сэр? – спросил я.    

– Еду  телеграфировать в Лондон, – ответил мистер Фрэнклин. – Я убедил  тетушку, что нам должен помочь человек поумнее инспектора Сигрэва, и получил ее  позволение послать телеграмму моему отцу. Он знает начальника полиции, а  начальник может выбрать человека, способного разгадать тайну алмаза. Кстати о  тайнах, – прибавил мистер Фрэнклин, понизив голос, – я должен сказать  вам два слова, прежде чем вы пойдете на конюшню. Но не говорите пока об этом  никому. Или голова Розанны Спирман не совсем в порядке, или, боюсь, она знает о  Лунном камне более, чем ей следует знать.    

Не могу  сказать наверное, чего причинили мне больше – испуга или огорчения – эти слова.  Будь я помоложе, я бы признался в этом мистеру Фрэнклину. Но когда вы  состаритесь, вы приобретете одну превосходную привычку: в тех случаях, когда в  голове у вас не все ясно, помолчать.    

– Она  пришла сюда с кольцом, которое я обронил в своей спальне, – продолжал  мистер Фрэнклин. – Я поблагодарил ее и ждал, разумеется, что она уйдет.  Вместо этого она остановилась против моего стола и уставилась на меня самым  странным образом – полуиспуганно и полуфамильярно, – я не мог разобрать.  «Странное это дело насчет алмаза, сэр!» – сказала она неожиданно. Я ответил  «да» и ждал, что будет дальше. Клянусь честью, Беттередж, мне кажется, она,  должно быть, не в своем уме! Она говорит:    

«Алмаза-то  ведь не найдут, сэр, не так ли? Нет, не найдут и того, кто его взял, – я  поручусь за это». Она кивнула мне головой и улыбнулась. Прежде чем я успел  спросить ее, что она хочет этим сказать, послышались ваши шаги за дверью. Она,  верно, испугалась, что вы застанете ее здесь. Как бы то ни было, она изменилась  в лице и ушла из комнаты. Что это может значить?    

Я не мог  решиться даже тогда рассказать ему историю этой девушки. Ведь это значило бы  назвать ее воровкой. Кроме того, предположим даже, что я рассказал бы ему все  откровенно, и допустил, что алмаз украла она, – причина, по которой из  всех людей на свете Розанна выбрала именно мистера Фрэнклина, чтобы открыть  свою тайну, – все равно осталась бы неразгаданной.    

– Я  не могу решиться обвинить эту бедную девушку только потому, что она ветрена и говорит  очень странно, – продолжал мистер Фрэнклин. – А между тем, если она  сказала инспектору то, что сказала мне, – как он ни глуп, я боюсь…    

Он  остановился, не досказав остального.    

– Лучше  всего будет, сэр, – ответил я, – если я расскажу об этом миледи при  первом удобном случае. Миледи принимает дружеское участие в Розанне, и очень  может быть, что эта девушка была только опрометчива и безрассудна.    

Когда в  доме поднимается какая-нибудь кутерьма, сэр, служанки всегда любят смотреть на  дело с мрачной стороны, – это придает бедняжкам некоторый вес в их  собственных глазах.    

Такой  взгляд на дело, кажется, очень понравился мистеру Фрэнклину; он сложил телеграмму  и прекратил разговор. Отправляясь на конюшню, чтобы приказать заложить  кабриолет, я заглянул в людскую, где люди обедали.    

Розанны  Спирман не было среди них. Спросив о ней, я узнал, что она вдруг занемогла и  пошла в свою комнату прилечь.    

– Странно!  Она казалась совсем здоровой, когда я недавно видел ее, – заметил я.    

Пенелопа  вышла вслед за мною.    

– Батюшка,  не говорите так при других, – сказала она, – вы этим только еще  сильнее настроите прислугу против Розанны. Бедняжка сокрушается от любви к  мистеру Фрэнклину Блэку.    

Это был  уже другой взгляд на вещи. Если Пенелопа была права, это могло объяснить  странные речи и поведение Розанны.    

Я сам  наблюдал, как запрягали пони. В адской сети тайн и неизвестностей, теперь окружавших  нас, право, утешительно было видеть, как пряжки и ремни понимали друг друга.  Когда вы видите, как пони запрягают в оглобли, – это уже нечто, не  подлежащее сомнению.    

Подъезжая  в кабриолете к парадной двери, я увидел не только мистера Фрэнклина, но и  мистера Годфри и инспектора Сигрэва, ожидавших меня на лестнице.    

Размышления  инспектора (после того, как ему не удалось найти алмаз в комнатах или в  сундуках слуг), по-видимому, привели его к новому заключению. Все еще будучи  убежден, что алмаз украден кем-то в доме, наш опытный чиновник был теперь  такого мнения, что вор действовал заодно с индусами, и он предложил перенести  следствие к фокусникам в фризинголлскую тюрьму. Узнав об этом новом решении,  мистер Фрэнклин вызвался отвезти инспектора обратно в город, откуда можно было  телеграфировать в Лондон так же просто, как с нашей станции. Мистер Годфри, все  так же упорно веривший Сигрэву и чрезвычайно желавший присутствовать при  допросе индусов, просил позволения поехать с инспектором во Фризинголл. Один из  полицейских должен был остаться в доме на случай какого-нибудь непредвиденного  обстоятельства. Другой возвращался с инспектором в город. Таким образом, четыре  места в кабриолете были заняты.    

Прежде  чем мистер Фрэнклин взялся за вожжи, он отвел меня в сторону на несколько шагов,  чтобы никто не мог нас слышать.    

– Я  подожду посылать депешу в Лондон, – сказал он, – пока не увижу, что  выйдет из допроса индусов. Я, собственно, убежден, что этот тупоголовый  полицейский ровно ничего не понимает и просто старается выиграть время.    

Мысль,  что кто-нибудь из слуг был в заговоре с индусами, по моему мнению, сущая нелепость.  Наблюдайте-ка хорошенько в доме, Беттередж, до моего возвращения и постарайтесь  выпытать что-нибудь от Розанны Спирман. Я не прошу у вас чего-нибудь  унизительного Для вашего достоинства или жестокого по отношению к девушке. Я  только прошу вас пустить в ход всю вашу наблюдательность. Мы скроем все это от  тетушки, – но дело гораздо важнее, чем вы, может быть, предполагаете.    

– Речь  идет о двадцати тысячах фунтов, сэр, – сказал я, думая о ценности алмаза.    

– Речь  идет о том, чтобы успокоить Рэчель, – серьезно ответил мистер  Фрэнклин. – Я очень беспокоюсь за нее.    

Он вдруг  отошел от меня, как будто желал прекратить дальнейший разговор. Мне показалось,  я понял почему. Он побоялся, что выдаст мне тайну слов, сказанных ему мисс  Рэчель.    

Таким-то  образом они уехали во Фризинголл.    

За  полчаса до обеда оба джентльмена воротились из Фризинголла, условившись с инспектором  Сигрэвом, что он вернется к нам на следующий день. Они заезжали к мистеру  Мертуэту, индийскому путешественнику, проживавшему близ города. По просьбе  мистера Фрэнклина, путешественник очень любезно согласился служить переводчиком  при допросе тех двух индусов, которые совершенно не знали английского языка.  Допрос, подробный и тщательный, не кончился ничем: не нашли ни малейшего повода  подозревать фокусников в сговоре с кем-нибудь из наших слуг. Придя к этому  заключению, мистер Фрэнклин послал в Лондон депешу; на том дело и остановилось  до завтрашнего дня.    

Но  довольно об истории дня, последовавшего за дном рождения. Ни малейший свет не  озарил тогда нас. Только дня через два туман как будто начал немножко  рассеиваться.    

 Глава XII    

     

Прошла  ночь четверга, и ничего не случилось. В пятницу утром появились две новости.    

Первая:  приказчик булочника объявил, что он встретил Розанну Спирман накануне, под  вечер, когда она пробиралась под густой вуалью во Фризинголл, по тропинке,  которая шла через болото. Странно, что кто-то мог ошибиться – плечо делало  бедняжку слишком заметной, – но этот человек наверняка ошибся, потому что  Розанна, как вам известно, весь четверг пролежала больная у себя наверху.    

Вторую  новость принес почтальон. Достойный мистер Канди опять отпустил неудачную  остроту, когда, уезжая под дождем, вечером в день рождения, сказал мне, что  кожа доктора непромокаема. Кожа его промокла. Он простудился в ту же ночь и  теперь лежал в горячке. По рассказам почтальона, он молол вздор в бреду так же  бегло и безостановочно, как, бывало, врал в здравом рассудке. Мы все жалели  маленького доктора, но мистер Фрэнклин сожалел о его болезни особенно – из-за  мисс Рэчель. Из слов, сказанных им миледи за завтраком, когда я присутствовал в  комнате, можно было понять, что если неизвестность относительно Лунного камня  не разрешится вскорости, то мисс Рэчель понадобится совет самого лучшего  доктора, какого только мы сможем найти.    

Вскоре  после завтрака пришла телеграмма от мистера Блэка-старшего в ответ сыну. Депеша  сообщала нам, что он напал (через своего приятеля, начальника полиции) именно  на такого человека, который может нам помочь.    

Звали  его сыщик Кафф, а ожидать его из Лондона можно было с утренним поездом.    

Прочтя  имя нового полицейского чиновника, мистер Фрэнклин вздрогнул.    

Кажется,  он слышал разные любопытные анекдоты о сыщике Каффе от стряпчего своего отца во  время своего пребывания в Лондоне.    

– Я  начинаю надеяться, что скоро придет конец нашим беспокойствам, – сказал  он. – Если половина рассказов, слышанных мною, справедлива, то в Англии  никто не может сравниться с сыщиком Каффом, когда дело идет о том, чтобы  раскрыть тайну.    

Мы все  пришли в волнение и в нетерпение, когда приблизилось время приезда этого знаменитого  и талантливого человека. Инспектор Сигрэв, возвратившийся к нам в назначенное  время и узнавший, что ожидают лондонского сыщика, тотчас заперся в отдельной  комнате и взял перо, чернила и бумагу, чтобы написать отчет, который, без  сомнения, потребуют от пего. Мне хотелось самому встретить на станции сыщика.  Но о карете и лошадях миледи нечего было и думать даже для сыщика Каффа, а  кабриолет был нужен позже для мистера Годфри. Он глубоко сожалел, что принужден  оставить свою тетку в такое тревожное время, и любезно отложил час отъезда до  последнего поезда, чтобы узнать об этом деле мнение искусного лондонского сыщика.  Но в пятницу вечером он непременно должен был быть в Лондоне, потому что дамский  комитет ввиду каких-то серьезных затруднений нуждался в его советах в субботу  утром.    

     

    

Приближалось  время приезда сыщика, и я вышел к воротам ожидать его.    

Когда я  стоял у домика привратника, со станции подъехала извозчичья карета, и из нее  вышел седоватый пожилой человек, до того худой, что, казалось, у него нет ни  одной унции мяса на костях. Одет он был в приличное черное платье, с белым  галстуком на шее. Лицо его было остро, как топор, а кожа такая желтая, сухая и  поблекшая, как осенний лист. В его стальных светло-серых глазах появлялось  весьма неутешительное выражение, когда они встречались с вашими глазами, –  словно они ожидали от вас более того, что было известно вам самим. Походка его  была медленная, голос меланхолический; длинные сухощавые пальцы были крючковаты,  как когти. Он походил на пастора, на подрядчика похоронного бюро – на кого угодно,  только не на того, кем он был. Большей противоположности инспектору Сигрэву,  нежели сыщик Кафф, и полицейского с менее успокоительной наружностью (для  встревоженной семьи), сколько бы ни искали, вы не могли бы найти.    

– Это  дом леди Вериндер? – спросил он.    

– Точно  так, сэр.    

– Я  сыщик Кафф.    

– Пожалуйте  сюда.    

По  дороге к дому я назвал себя и сообщил о своем положении в семействе, чтобы дать  ему возможность говорить о деле, которое поручила мне миледи.    

Однако  он ни слова не сказал о деле. Он восхищался ландшафтом, заметил, что морской  воздух очень резок и свеж. Я удивился про себя, чем это знаменитый сыщик Кафф  заслужил свою репутацию. Мы дошли до дома, подобно двум незнакомым собакам,  первый раз в жизни посаженным вместе на одну цепь.    

Спросив  о миледи и услышав, что она в оранжерее, мы обошли сад позади дома и послали  слугу доложить ей. Пока мы ждали, сыщик Кафф разглядел сквозь арку, увитую  плющом, наш питомник роз и прямо вошел туда, в первый раз выказав нечто похожее  на интерес. К удивлению садовника и к моему негодованию, этот знаменитый  полицейский оказался кладезем учености в пустячном искусстве разведения роз.    

Хорош же  был человек, который должен отыскать алмаз мисс Рэчель и узнать вора, укравшего  его!    

– Вы,  кажется, любите розы, сэр? – заметил я.    

– Не  имею времени любить что-нибудь, – ответил сыщик Кафф. – Но когда у  меня есть свободная минутка, я всегда посвящаю ее розам, мистер Беттередж.    

Я начал  жизнь среди них, в питомнике моего отца, и кончу жизнь среди них, если смогу.  Да. В один прекрасный день (с божьей помощью) я перестану ловить воров и  попробую ухаживать за розами. Между моими клумбами, господин садовник, будут  травяные дорожки!    

По-видимому,  сыщика неприятно поразили наши дорожки, посыпанные песком.    

– Для  человека вашей профессии, сэр, это довольно странный вкус, – решился я  заметить.    

– Если  вы посмотрите вокруг себя (а это делают немногие), – сказал сыщик  Кафф, – вы увидите, что вкус человека по большей части совершенно не  согласуется с его занятиями. Покажите мне две вещи, более противоположные, чем  роза и вор, и я тотчас же изменю мой вкус, если еще не поздно в мои лета. Вы не  находите, что дамасская роза – красивый фон почти для всех более нежных сортов,  господин садовник? А, я так и думал. Вот идет дама.    

Это леди  Вериндер.    

Он  увидел ее прежде, чем заметили ее я или садовник, хотя мы знали, в какую  сторону смотреть, а он нет. Я начал думать что он гораздо наблюдательнее, чем  показалось мне с первого взгляда.    

Наружность  сыщика, или дело, по которому он приехал, или то и другое – как будто несколько  смутили миледи. Первый раз в жизни заметил я, что она не нашлась, что сказать  постороннему. Сыщик Кафф тотчас же вывел ее из затруднения. Он спросил, не  поручили ли уже кому-нибудь дело о краже, прежде чем мы послали за ним, и,  услыхав, что был приглашен другой человек, который и теперь еще находится в доме,  просил позволения прежде всего переговорить с ним. Миледи пошла к дому. Прежде  чем инспектор последовал за нею, он отвел душу, выругав на прощанье садовника  за посыпанные песком дорожки.    

– Уговорите  миледи оставить дорожки заросшими травой, – сказал он, бросив кислый  взгляд на песок.    

Почему  инспектор Сигрэв сделался гораздо ниже ростом, когда его представили Каффу, я  не берусь объяснить. Я могу только упомянуть этот факт. Они удалились вместе и  очень долго сидели, запершись и не впуская к себе никого. Когда они вышли,  инспектор был взволнован, а сыщик зевал.    

– Мистер  Кафф желает посмотреть гостиную мисс Вериндер, – сказал Сигрэв, обращаясь  ко мне чрезвычайно торжественно и с большим воодушевлением. – Он, может  быть, вздумает задать несколько вопросов.    

Пожалуйста,  проводите его.    

Пока  мною распоряжались таким образом, я смотрел на знаменитого Каффа.    

Знаменитый  Кафф, в свою очередь, смотрел на инспектора с тем спокойным ожиданием, которое  я уже заметил.    

Я повел  их наверх. Сыщик внимательно осмотрел индийский шкапчик и обошел вокруг всего  «будуара», задавая вопросы (лишь изредка инспектору и постоянно мне), цель  которых, я полагаю, была непонятна нам обоим в равной мере. Он дошел наконец до  двери и очутился лицом к лицу с известной нам разрисовкой. Он положил свой  сухой палец на небольшое пятнышко под замком, которое инспектор Сигрэв уже  приметил, когда выговаривал служанкам, толпившимся в комнате.    

– Какая  жалость! – сказал сыщик Кафф. – Как это случилось?    

Он задал  вопрос мне. Я ответил, что служанки столпились в этой комнате накануне утром и  что эту беду наделали их юбки.    

– Инспектор  Сигрэв приказал им выйти, сэр, – прибавил я, – чтобы они не наделали  еще больших бед.    

– Правда, –  сказал инспектор своим военным тоном, – я велел им убраться вон. Это сделали  юбки, мистер Кафф, это сделали юбки.    

– Вы  приметили, чьи юбки это сделали? – спросил сыщик Кафф, все еще обращаясь  не к своему собрату по службе, а ко мне.    

– Нет,  сэр.    

Тогда он  обратился к инспектору Сигрэву и спросил:    

– А  вы это заметили, я полагаю?    

Инспектор,  казалось, был застигнут врасплох, но поспешил оправдаться.    

– Я  не могу обременять свою память, – сказал он, – это пустяки, сущие  пустяки.    

Сыщик  Кафф посмотрел на Сигрэва, как смотрел на дорожки, посыпанные песком в питомнике  роз, и со своей обычной меланхолией в первый раз дал нам урок, показавший нам  его способности.    

– На  прошлой неделе я производил одно секретное следствие, господин инспектор, –  сказал он. – На одном конце следствия было убийство, а на другом  чернильное пятно на скатерти, которого никто не мог объяснить. Во всех моих  странствованиях по грязным закоулкам этого грязного света я еще не встречался с  тем, что можно назвать пустяками. Прежде чем мы сделаем еще шаг в этом деле, мы  должны увидеть юбку, которая сделала это пятно, и должны узнать наверно, когда  высохла эта краска.    

Инспектор,  довольно угрюмо приняв это замечание, спросил, надо ли позвать женщин. Сыщик  Кафф, подумав с минуту, вздохнул и покачал головой.    

– Нет,  мы прежде займемся краской. Вопрос о краске потребует двух слов: да или  нет, – это недолго. Вопрос о женской юбке – длинен. В котором часу  служанки были в этой комнате вчера утром? В одиннадцать часов? Знает ли  кто-нибудь в доме, сыра или суха была краска в одиннадцать часов утра?    

– Племянник  миледи, мистер Фрэнклин Блэк, знает, – сказал я.    

– Он  здесь?    

Мистер  Фрэнклин был очень близко, ожидая удобного случая быть представленным знаменитому  Каффу. Через полминуты он был уже в комнате и давал следующее показание:    

– Эту  дверь рисовала мисс Вериндер под моим наблюдением, с моей помощью и составом  моего изобретения. Этот состав высыхает, с какими бы красками ни употребили  его, через двенадцать часов.    

– Вы  помните, сэр, когда было закончено то место, на котором теперь пятно? –  спросил сыщик.    

– Помню  очень хорошо, – ответил мистер Фрэнклин. – Это место было окончено  последним. Нам надо было кончить к прошлой среде, и я сам закончил его к трем  часам пополудни или вскоре после этого.    

– Сегодня  пятница, – сказал сыщик Кафф, обращаясь к инспектору Сигрэву.    

– Вернемся  назад, сэр. В три часа в среду это место было окончено. Состав должен был высохнуть  через двенадцать часов – то есть к трем часам утра в четверг. Вы производили  здесь следствие в одиннадцать часов утра. Вычтите три из одиннадцати, и  останется восемь. Эта краска была суха уже восемь часов, господин инспектор,  когда вы предположили, что женские юбки запачкали дверь.    

Первый  жестокий удар для мистера Сигрэва! Если б он не заподозрил бедную Пенелопу, я  пожалел бы его.    

Решив  вопрос о краске, сыщик Кафф с этой минуты словно забыл о своем товарище по  профессии и стал обращаться к мистеру Фрэнклину, как к более надежному  помощнику.    

– Вы  дали нам ключ к тайне, сэр, – сказал он.    

Не  успели эти слова сорваться у него с губ, как дверь спальни распахнулась и мисс  Рэчель неожиданно появилась перед нами. Она заговорила с сыщиком, словно не  замечая или не обращая внимания на то, что он был ей совершенно незнаком.    

– Вы  сказали, – спросила она, указывая на мистера Фрэнклина, – что именно  он дал вам ключ к тайне?    

– Это  мисс Вериндер, – шепнул я сыщику.    

– Очень  возможно, что именно этот джентльмен, мисс, – проговорил сыщик,  внимательно изучая лицо моей барышни своими стальными серыми глазами, –  дал нам в руки ключ.    

Мгновенно  она повернулась и сделала попытку взглянуть на мистера Фрэнклина. Я говорю  «сделала попытку», потому что она тотчас же опять отвернулась, прежде, чем  глаза их встретились. Она была, по-видимому, чем-то странно встревожена. Она  покраснела, потом опять побледнела. Вместе с бледностью на ее лице появилось  новое выражение – выражение, испугавшее меня.    

– Ответив  на ваш вопрос, мисс, – сказал сыщик, – я прошу у вас позволения в  свою очередь задать вам вопрос. Здесь, на вашей двери, есть пятно. Известно ли  вам, когда оно было сделано или кто его сделал?    

     

    

Вместо  того чтобы ответить ему, мисс Рэчель продолжала говорить свое, как если б сыщик  ни о чем не спросил ее или она ничего не слышала.    

– Вы  новый полицейский офицер?    

– Я  сыщик Кафф, мисс, из следственной полиции.    

– Как  вы думаете, стоит ли вам выслушать совет молодой девушки?    

– Очень  буду рад выслушать его, мисс.    

– Так  исполняйте вашу обязанность сами и не позволяйте мистеру Фрэнклину Блэку помогать  вам!    

Она  сказала эти слова с таким озлоблением и с такой яростью, с таким необыкновенным  взрывом недоброжелательства к мистеру Фрэнклину в голосе и в выражении лица,  что, хотя я знал ее с младенчества, хотя я любил и уважал ее больше всех после  миледи, мне сделалось стыдно за мисс Рэчель первый раз в моей жизни.    

Сыщик  Кафф не отрывал от ее лица своего неподвижного взгляда.    

– Благодарю  вас, мисс, – сказал он, – не знаете ли вы чего-нибудь об этом пятне?  Не сделали ли вы его нечаянно сами?    

– Я  ничего не знаю об этом пятне.    

Ответив  так, она отвернулась от нас и опять заперлась в своей спальне.    

На этот  раз и я услышал, как услышала прежде Пенелопа, что она зарыдала, лишь только  осталась одна. Я не мог решиться взглянуть на сыщика и взглянул на мистера  Фрэнклина, который стоял ближе всех ко мне. Он казался еще более огорченным,  нежели я, тем, что случилось.    

– Я  говорил вам, что тревожусь за нее, – шепнул он, – теперь вы  понимаете, почему?    

– Мисс  Вериндер, кажется, не в духе из-за пропажи ее алмаза, – заметил  сыщик, – это вещь ценная… Весьма естественно.    

Извинение,  которое я придумал за нее вчера (когда она забылась при инспекторе Сигрэве),  сделал за нее сегодня человек, не принимавший в ней такого участия, как я,  потому что он был посторонним ей человеком.    

Холодная  дрожь пробежала по мне, – почему, я тогда не знал; думаю, что в ту минуту  у меня, должно быть, мелькнуло первое подозрение о новой мысли (и мысли  ужасной), которая появилась у сыщика Каффа, – лишь на основании того, что  он усмотрел в мисс Рэчель и услышал от нее при этом первом их свидании.    

– Язык  молодых девиц имеет свои особенности, сэр, – продолжал сыщик, обращаясь к  мистеру Фрэнклину. – Забудем о том, что произошло, и приступим прямо к  делу. Благодаря вам мы знаем, когда краска высохла. Теперь остается узнать,  когда в последний раз эту дверь видели без пятна. У вас, по крайней мере, есть  голова на плечах, и вы понимаете, о чем я говорю.    

Мистер  Фрэнклин постарался успокоиться и с усилием оторвал свои мысли от мисс Рэчель.    

– Кажется,  я понимаю. Чем более мы ограничим вопрос о времени, тем более мы ограничим поле  розысков.    

– Именно  так, сэр, – ответил сыщик. – Вы смотрели на вашу работу в среду,  после того, как кончили ее?    

Мистер  Фрэнклин покачал головой и ответил:    

– Не  помню.    

– А  вы, – обратился сыщик Кафф ко мне.    

– И  я также не могу сказать, сэр.    

– Кто  был последним в этой комнате вечером в среду?    

– Я  полагаю, мисс Рэчель, сэр.    

– Или,  может быть, ваша дочь, Беттередж, – вмешался мистер Фрэнклин.    

Он  обернулся к мистеру Каффу и объяснил, что моя дочь была горничной мисс  Вериндер.    

– Мистер  Беттередж, попросите вашу дочь сюда. Постойте, – сказал сыщик, отводя меня  к окну, где нас никто не мог услышать. – Сигрэв, – продолжал он  шепотом, – дал мне подробный отчет о том, как он вел дело. Между прочим,  он, по своему собственному признанию, рассердил всех слуг, а для меня очень  важно помириться с ними. Кланяйтесь от меня вашей дочери и всем остальным и  скажите им, что, во-первых, я не имею еще доказательств перед глазами, что  алмаз был украден; я только знаю, что алмаз пропал. И во-вторых, обращение мое  к слугам заключается просто в том, чтобы просить их помочь мне.    

Зная,  какое действие произвело на женскую прислугу запрещение, наложенное инспектором  Сигрэвом на их комнаты, я поспешил спросить:    

– Могу  ли я, мистер Кафф, сказать женщинам еще кое-что? Могу ли я им сообщить, что вы  приказали им кланяться и сказать, что они свободно могут бегать по лестницам  взад и вперед и заглядывать в свои комнаты, когда это им вздумается?    

– Можете, –  сказал сыщик.    

– Это  их всех тотчас смягчит, сэр, – заметил я, – начиная с кухарки и  кончая судомойкой.    

– Ступайте  же и сделайте это немедленно, мистер Беттередж.    

Я сделал  это менее чем в пять минут. Было только одно затруднение, когда я дошел до спален.  Мне, как главе слуг, понадобилось употребить всю свою власть, чтобы удержать  всю женскую прислугу от попытки влететь наверх вслед за мной и Пенелопой в  качестве добровольных свидетельниц, горячо желавших помочь сыщику Каффу.    

Сыщику,  по-видимому, понравилась Пенелопа. Он стал несколько менее сух, и на лице его  появилось точно такое же выражение, какое было в то время, когда он приметил  белую мускатную розу в цветнике. Вот показание моей дочери, взятое у нее  сыщиком. Она дала его, мне кажется, очень мило, но ведь она вся в меня! В ней  ничего нет материнского; слава богу, в ней ничего нет материнского!    

Пенелопа  показала, что ее весьма заинтересовала разрисовка двери и что она помогала  смешивать краски; она приметила место под замком, потому что его раскрашивали  последним; видела его несколько часов спустя без пятна; оставила его в  двенадцать часов ночи без пятна. Простившись со своей барышней в этот час в ее  спальне, она слышала, как часы пробили в «будуаре»; она держалась в это время  за ручку разрисованной двери; знала, что краска сыра (так как помогала  смешивать краски, как было выше сказано); особенно старалась поэтому не дотрагиваться  до двери; могла присягнуть, что подобрала подол платья, и что тогда не было на  краске пятна; не могла присягнуть, что ее платье случайно не коснулось двери,  когда она выходила; помнила, какое платье было на ней, потому что оно было  новое, подарок мисс Рэчель; отец ее тоже помнил и тоже мог это подтвердить; он  подтвердил это и сам принес платье, бывшее на ней в тот вечер; юбку  понадобилось рассматривать долго, ввиду обширности ее размеров, и ни одного  пятнышка на ней нигде не оказалось.    

Потом  сыщик стал расспрашивать меня, нет ли у нас в доме больших собак, которые могли  бы вбежать в комнату и размазать краску своим хвостом.    

Услышав,  что это было невозможно, он послал за увеличительным стеклом и попробовал  разглядеть пятно с его помощью. На краске не виднелось следа человеческой руки.  Все видимые признаки показывали, что краска была размазана чьим-то платьем.  Тот, на ком было это платье, судя по показаниям Пенелопы и мистера Фрэнклина,  чтоб сделать это пятно, должен был находиться в комнате между полуночью и тремя  часами утра в четверг.    

Доведя  следствие до этого пункта, сыщик Кафф вспомнил, что в комнате еще находится  инспектор Сигрэв, и, в назидание своему товарищу по службе, сделал следующий  вывод из произведенного им следствия.    

– Эти  ваши пустяки, господин инспектор, – сказал он, указывая на пятно, –  сделались довольно важными после того, как вы видели их в последний раз.    

В том  положении, в каком находится теперь следствие, это пятно должно привести к трем  открытиям. Следует, во-первых, узнать, есть ли в этом доме одежда, запачканная  такою краской. Во-вторых, выяснить, кому эта одежда принадлежит. В-третьих,  добиться объяснений от этой особы; почему она была в этой комнате и как сделала  это пятно между полуночью и тремя часами утра? Если эта особа не сможет дать удовлетворительного  объяснения, то вам незачем искать далеко руку, похитившую алмаз. Я сделаю это  сам, с вашего позволения, а вас не стану больше отрывать от ваших городских  занятий. Я вижу, что у вас здесь есть один из ваших подчиненных. Оставьте его  мне на всякий случай и позвольте мне пожелать вам всего доброго.    

Уважение  инспектора Сигрэва к сыщику было велико, но уважение его к себе самому было еще  больше. Метко задетый знаменитым Каффом, он отразил удар не менее ловко.    

– До  сих пор я воздерживался от высказывания своего мнения, – сказал инспектор  все тем же нисколько не изменившимся воинственным тоном. – Теперь мне  остается заметить, оставляя следствие в ваших руках, что из мухи очень легко  сделать слона. Прощайте!    

– Легко  также совсем не заметить мухи тем людям, которые слишком высоко задирают голову.    

Ответив  на комплимент своего собрата в таких выражениях, сыщик Кафф отвернулся от него  и отошел к окну.    

Мистер Фрэнклин  и я ждали, что будет дальше. Сыщик стоял, засунув руки в карманы, глядел в окно  и тихо насвистывал про себя мотив: «Последняя летняя роза».    

Позднее  я заметил, что только этот свист выдавал работу его мысли, шаг за шагом продвигавшейся  к цели. «Последняя летняя роза», очевидно, помогала ему и ободряла его.  Вероятно, она чем-нибудь соответствовала его характеру, напоминая ему, видите  ли, о любимых розах; и насвистывал он эту песенку на самый заунывный мотив.    

Постояв  у окна минуты две, сыщик дошел до середины комнаты и остановился в глубокой  задумчивости, устремив взгляд на спальню мисс Рэчель. Через несколько мгновений  он опомнился, кивнул головой, как бы говоря: «Так будет лучше!», и, обратясь ко  мне, изъявил желание поговорить десять минут с моей госпожой, как только миледи  сможет.    

Выходя  из комнаты с этим поручением, я слышал, как мистер Фрэнклин задал сыщику вопрос,  и остановился на пороге двери выслушать ответ.    

– Вы  еще не догадываетесь, – спросил мистер Фрэнклин, – кто украл алмаз?    

– Никто  не крал алмаза, – ответил мистер Кафф.    

Такой  необыкновенный взгляд на дело заставил нас вздрогнуть, и мы оба стали убедительно  просить его объяснить, что он хотел этим сказать.    

– Подождите  немного, – ответил сыщик.    

 Глава XIII    

     

Я нашел  миледи в ее кабинете. Она вздрогнула, и на лице ее выразилось неудовольствие,  когда я заметил, что мистер Кафф желает говорить с нею.    

– Неужели  я обязана его принять? Не можете ли вы заменить меня, Габриэль?    

Мне это  показалось непонятным, и, наверное, недоумение отразилось на моем лице. Миледи  соблаговолила объясниться.    

– Я  боюсь, что мои нервы несколько расстроены, – сказала она. – В этом  лондонском полицейском есть что-то, внушающее мне отвращение, – не знаю  почему. Я предчувствую, что он внесет расстройство и несчастье в мой дом.    

Очень  глупо и очень несвойственно мне, но это так.    

Я не  знал, что ей ответить на это. Чем больше я наблюдал сыщика Каффа, тем больше он  мне нравился. Миледи, высказавшись передо мною, тотчас взяла себя в руки; как я  уже говорил вам, она была по природе женщиной высокого мужества.    

– Если  необходимо увидеться с ним, делать нечего, – сказала она, – но я не  могу решиться увидеться с ним наедине. Приведите его сюда, Габриэль, и  оставайтесь здесь все время, пока останется он.    

Это был  первый приступ мигрени у моей госпожи с тех самых пор, как она еще была молодою  девушкой. Я воротился в «будуар». Мистер Фрэнклин вышел в сад к мистеру Годфри,  время отъезда которого приближалось. Сыщик Кафф и я прошли прямо в комнату моей  барыни.    

Уверяю  вас, миледи чуточку побледнела, когда увидела его. Однако она овладела собою и  спросила сыщика, не имеет ли он чего-либо против моего присутствия в комнате.  По доброте своей она прибавила, что я не только ее старый слуга, но надежный  советчик, и что во всем, относящемся к домашним делам, она привыкла со мною  советоваться. Сыщик вежливо ответил, что смотрит на мое присутствие как на  помощь, потому что он должен сказать кое-что о слугах вообще, и нашел уже мою  опытность в этом отношении полезною для себя. Миледи указала на два стула, и мы  немедленно приступили к совещанию.    

– Я  уже составил свое мнение об этом деле, – начал сыщик Кафф. – Прошу у  вас, миледи, позволения оставить его пока при себе. А сейчас я должен упомянуть  о том, что нашел наверху, в гостиной мисс Вериндер, и чем решил – с вашего  позволения, миледи, – заняться прежде всего.    

Он  рассказал о пятне на двери и о сделанном им выводе, который только что, лишь в  менее почтительных выражениях, сообщил инспектору Сигрэву.    

– Одно  несомненно, – добавил он в заключение, – алмаз пропал из ящика  шкапчика. Несомненно также и другое: следы от пятна на двери должны находиться  на одежде, принадлежащей кому-нибудь в этом доме. Мы должны отыскать эту  одежду, прежде чем сделаем следующий шаг.    

– Это  приведет, вероятно, к открытию вора? – спросила моя госпожа.    

– Извините,  миледи, – я не говорю, что алмаз украден. Я только говорю сейчас, что  алмаз пропал. Если найдется запачканная одежда, то это может повести к  отысканию алмаза.    

Миледи  посмотрела на меня.    

– Понятно  ли вам это? – спросила она.    

– Сыщик  Кафф понимает, миледи, – ответил я.    

– Каким  же образом вы собираетесь отыскать запачканное платье? – спросила госпожа  моя, опять обращаясь к сыщику. – Стыдно сказать, но сундуки и комнаты моих  добрых слуг, много лет живущих у меня, уже были обысканы первым следователем. Я  не могу и не хочу позволить оскорблять их вторично!    

Вот это  так госпожа! Вот это так женщина, единственная на десять тысяч!    

– На  это я и хотел обратить внимание вашего сиятельства, – отозвался  сыщик. – Первый следователь причинил много вреда следствию, дав понять  слугам, что он подозревает их. Если я дам им повод думать, что их подозревают  во второй раз, неизвестно, какие еще препятствия будут они нам чинить, особенно  женщины. А между тем сундуки их должны быть обысканы опять, – по той простой  причине, что первый осмотр имел в виду алмаз, а второй будет иметь в виду  запачканное платье. Я совершенно согласен с вами, миледи, что следует пощадить  чувства слуг. Но я также совершенно убежден, что гардероб слуг должен быть  обыскан.    

Мы были,  по-видимому, в тупике. Миледи высказала это в выражениях более изысканных, чем  я.    

– Мне  пришел в голову план, разрешающий это затруднение, – сказал сыщик  Кафф. – Если вы, миледи, согласитесь на него, я намерен объявить об этом  слугам.    

– Женщины  сейчас же вообразят, что их опять подозревают, – прервал я его.    

– Не  вообразят, мистер Беттередж, – ответил сыщик, – не вообразят, если я  скажу им, что буду обыскивать гардероб всех, – начиная с миледи и тех, кто  ночевал в доме в среду. Это простая формальность, – прибавил он, взглянув  искоса на мою госпожу, – но служанки подумают, что их ставят наравне с  господами, и вместо того чтобы мешать следствию, сочтут за честь содействовать  ему.    

Я должен  был признать, что он прав. Миледи, когда прошло ее изумление, также это признала.    

– Вы  уверены, что такой обыск нужен? – спросила она.    

– Это  кратчайший путь к цели из всех, какие я вижу, миледи.    

Госпожа  моя встала, чтобы позвонить горничной.    

– Мы  поговорим со слугами, как только ключи от моего гардероба будут в ваших руках.    

Сыщик Кафф  остановил ее неожиданным вопросом:    

– Не  лучше ли нам прежде убедиться в согласии на это других дам и джентльменов, находящихся  в доме?    

– Единственная  другая дама в доме – мисс Вериндер, – ответила моя госпожа с удивлением. –  Единственные джентльмены – мои племянники, мистер Блэк и мистер Эбльуайт.  Нечего опасаться отказа с их стороны!    

Я  напомнил миледи, что мистер Годфри уезжает. Не успел я произнести эти слова,  как мистер Годфри сам постучался в дверь, чтобы проститься; вслед за ним пришел  и мистер Фрэнклин, собиравшийся проводить его до станции.    

Миледи  объяснила им наше затруднение. Мистер Годфри тотчас его решил. Он крикнул  Самюэлю в окно, чтобы тот опять внес наверх его чемодан, а потом сам отдал ключ  сыщику Каффу.    

– Мои  вещи можно переслать ко мне в Лондон, – сказал он, – когда кончится  следствие.    

Сыщик  принял ключи с приличествующим извинением:    

– Мне  жаль, что я ввожу вас в хлопоты, сэр, из-за пустой формальности, но пример  господ примирит и прислугу с обыском.    

Мистер  Годфри с большим чувством простился с миледи, прося ее передать его почтение  мисс Рэчель, в выражениях, доказывавших, что он не принимает ее «нет» за  окончательный отказ и намерен снова посвататься к ней при первом удобном  случае. Мистер Фрэнклин, уходя вслед за своим кузеном, сообщил сыщику, что все  его вещи готовы для осмотра и что все принадлежащее ему никогда не запирается.  Сыщик Кафф изъявил ему свою признательность. Заметьте, что план его был принят  с чрезвычайной готовностью как миледи, так и мистером Фрэнклином и мистером  Годфри.    

Осталось  только получить согласие мисс Рэчель, прежде чем созвать слуг и начать поиски  запачканного платья.    

Необъяснимое  отвращение миледи к сыщику как будто еще усилилось после их ухода.    

– Если  я пришлю вам ключи мисс Вериндер, – сказала она, – полагаю, вам пока  ничего более от меня не нужно?    

– Прошу  извинения у вас, миледи, – сказал мистер Кафф. – Прежде чем мы  начнем, мне хотелось бы заглянуть в бельевую книгу, где записывается нательное  белье. Запачканная одежда, может быть, относится к белью. Если эти поиски не  приведут ни к чему, я попрошу сообщить мне обо всем белье, находящемся в доме,  и обо всем белье, отданном в стирку; если какой-нибудь вещи недостанет, можно  будет предположить, что именно на ней осталась краска и что эта вещь с умыслом  припрятана вчера или сегодня тем лицом, которому она принадлежит. Инспектор  Сигрэв, – прибавил Кафф, обернувшись ко мне, – обратил внимание  служанок на пятно, когда они столпились в комнате в четверг утром. Может быть,  мистер Беттередж, и это окажется одною из многочисленных ошибок инспектора  Сигрэва.    

Миледи  велела мне позвонить и приказать принести бельевую книгу. Она оставалась с нами  до тех пор, пока не принесли эту книгу, на тот случай, если б, просмотрев ее,  сыщик Кафф опять захотел спросить о чем-нибудь.    

Книгу  для записи белья принесла Розанна Спирман. Эта девушка пришла к завтраку  страшно бледная и расстроенная, но, очевидно, достаточно оправившаяся от своего  вчерашнего нездоровья, чтобы приняться за работу.    

Сыщик  Кафф пристально вгляделся в нашу вторую служанку и в ее лицо, когда она вошла,  и в ее уродливое плечо, когда она вышла.    

– Имеете  ли вы еще что-нибудь сказать мне? – спросила миледи с нетерпением, желая поскорее  освободиться от общества сыщика.    

Знаменитый  Кафф открыл книгу, разобрался в ней в полминуты и опять закрыл ее.    

– Я  осмелюсь обеспокоить вас, миледи, только одним вопросом, – сказал  он. – Молодая женщина, которая принесла сюда эту книгу, служит у вас так  же давно, как и другие слуги?    

– Почему  вы об этом спрашиваете?    

– Потому  что, когда я видел ее в последний раз, она сидела в тюрьме за воровство.    

После  этого ничего не оставалось, как сказать ему всю правду. Госпожа моя распространилась  о хорошем поведении Розанны в ее доме и упомянула, что надзирательница  исправительного дома была о ней самого лучшего мнения.    

– Надеюсь,  вы не подозреваете ее? – в заключение и очень серьезно прибавила миледи.    

– Я  уже говорил вам, миледи, что до настоящего времени никого в доме не подозреваю  в воровстве.    

После  этого ответа миледи встала, чтобы отправиться наверх, за ключами мисс Рэчель.  Мистер Кафф опередил меня, поспешно открыв перед нею дверь и отвесив ей низкий  поклон. Миледи задрожала, проходя мимо него.    

Мы  ждали, ждали, а ключей все не было. Сыщик Кафф не сделал мне никакого  замечания. Он обратил к окну свое меланхолическое лицо, засунул в карманы свои  худощавые руки и уныло насвистывал про себя «Последнюю летнюю розу».    

Наконец  вошел Самюэль, но не с ключами, а с запиской ко мне. Я неловко и с трудом надел  очки, чувствуя, что унылые глаза сыщика неотступно устремлены на меня.    

На  клочке бумаги рукою миледи были написаны три строчки карандашом. Она сообщала  мне, что мисс Рэчель наотрез отказалась показать свой гардероб.    

Я понял  нежелание миледи встретиться с сыщиком Каффом после подобного ответа ее дочери.  Не будь я слишком стар для юношеской конфузливости, мне кажется, я покраснел бы  от мысли, что должен на него взглянуть.    

– Известие  о ключах мисс Вериндер? – спросил сыщик.    

– Барышня  не соглашается на обыск своего гардероба.    

– А!    

Голос  его не был подчинен такой совершенной дисциплине, как его лицо.    

Когда он  сказал: «А!» – это было сказано тоном человека, который услышал то, что ожидал  услышать. Он и рассердил и испугал меня, – почему, сказать не могу, но это  было так.    

– От  обыска придется отказаться? – спросил я.    

– Да, –  ответил Кафф, – от обыска придется отказаться, потому что ваша барышня не  соглашается подвергнуться ему наравне с другими. Мы должны или осмотреть все  гардеробы в доме, или не осматривать ни одного. Пошлите чемодан мистера  Эбльуайта в Лондон с первым же поездом, а книгу для белья возвратите с моим  поклоном и благодарностью молодой женщине, которая принесла ее.    

Он  положил книгу на стол и, вынув перочинный ножик, стал чистить себе ногти.    

– Вы,  кажется, не очень обманулись в своих ожиданиях? – спросил я.    

– Да, –  ответил сыщик Кафф, – не очень.    

Я  постарался заставить его объясниться.    

– Зачем  же мисс Рэчель препятствовать вам? – спросил я. – Кажется, ее  интересы требуют, чтобы она вам помогала.    

– Подождите  немножко, мистер Беттередж, подождите немножко.    

Головы  поумнее моей могли бы понять смысл его слов. Или человек, менее привязанный к  Рэчель, чем я, мог бы видеть, куда он метит. Отвращение миледи к нему могло  означать, – как я понял уже впоследствии, – что она видела, куда он  метил.    

– Что  же теперь делать? – спросил я.    

Сыщик  Кафф кончил чистить ногти, посмотрел на них минуту с меланхолическим интересом  и спрятал свой перочинный ножик.    

– Пойдемте, –  сказал он, – поглядим на розы.    

 Глава XIV