1 2 3 
— Да, — выговорил Самойленко и вспотел.    

— Как это отвратительно! — сказал фон Корен, и по  лицу его видно было, что он чувствует отвращение. — Что-нибудь из двух,  Александр Давидыч: или ты с ним в заговоре или же, извини, ты простофиля.  Неужели ты не понимаешь, что он проводит тебя, как мальчишку, самым  бессовестным образом? Ведь ясно, как день, что он хочет отделаться от нее и  бросить ее здесь. Она останется на твоей шее, и ясно, как день, что тебе  придется отправлять ее в Петербург на свой счет. Неужели твой прекрасный друг  до такой степени ослепил тебя своими достоинствами, что ты не видишь даже самых  простых вещей?    

— Это одни только предположения, — сказал  Самойленко, садясь.    

— Предположения? Но почему он едет один, а не вместе с  ней? И почему, спроси его, не поехать бы ей вперед, а ему после? Продувная  бестия!    

Подавленный внезапными сомнениями и подозрениями насчет  своего приятеля, Самойленко вдруг ослабел и понизил тон.    

— Но это невозможно! — сказал он, вспоминая ту  ночь, когда Лаевский ночевал у него. — Он так страдает!    

— Что ж из этого? Воры и поджигатели тоже страдают!    

— Положим даже, что ты прав… — сказал в раздумье  Самойленко. — Допустим… Но он молодой человек, на чужой стороне… студент,  мы тоже студенты, и кроме нас тут некому оказать ему поддержку.    

— Помогать ему делать мерзости только потому, что ты и  он в разное время были в университете и оба там ничего не делали! Что за вздор!    

— Постой, давай хладнокровно рассудим. Можно будет,  полагаю, устроить вот как… — соображал Самойленко, шевеля пальцами. — Я,  понимаешь, дам ему деньги, но возьму с него честное, благородное слово, что  через неделю же он пришлет Надежде Федоровне на дорогу.    

— И он даст тебе честное слово, даже прослезится и сам  себе поверит, но цена-то этому слову? Он его не сдержит, и когда через год-два  ты встретишь его на Невском под ручку с новой любовью, то он будет  оправдываться тем, что его искалечила цивилизация и что он сколок с Рудина.  Брось ты его, бога ради! Уйди от грязи и не копайся в ней обеими руками!    

Самойленко подумал минуту и сказал решительно:    

— Но я всё-таки дам ему денег. Как хочешь. Я не в  состоянии отказать человеку на основании одних только предположений.    

— И превосходно. Поцелуйся с ним.    

— Так дай же мне сто рублей, — робко попросил  Самойленко.    

— Не дам.    

Наступило молчание. Самойленко совсем ослабел: лицо его  приняло виноватое, пристыженное и заискивающее выражение, и как-то странно было  видеть это жалкое, детски-сконфуженное лицо у громадного человека с эполетами и  орденами.    

— Здешний преосвященный объезжает свою епархию не в  карете, а верхом на лошади, — сказал дьякон, кладя перо. — Вид его,  сидящего на лошадке, до чрезвычайности трогателен. Простота и скромность его  преисполнены библейского величия.    

— Он хороший человек? — спросил фон Корен, который  рад был переменить разговор.    

— А то как же? Если б не был хорошим, то разве его  посвятили бы в архиерея?    

— Между архиереями встречаются очень хорошие и  даровитые люди, — сказал фон Корен. — Жаль только, что у многих из  них есть слабость — воображать себя государственными мужами. Один занимается  обрусением, другой критикует науки. Это не их дело. Они бы лучше почаще в  консисторию заглядывали.    

— Светский человек не может судить архиереев.    

— Почему же, дьякон? Архиерей такой же человек, как и  я.    

— Такой да не такой, — обиделся дьякон, принимаясь  за перо. — Ежели бы вы были такой, то на вас почила бы благодать и вы сами  были бы архиереем, а ежели вы не архиерей, то, значит, не такой.    

— Не мели, дьякон! — сказал Самойленко с  тоской. — Послушай, вот что я придумал, — обратился он к фон  Корену. — Ты мне этих ста рублей не давай. Ты у меня до зимы будешь  столоваться еще три месяца, так вот дай мне вперед за три месяца.    

— Не дам.    

Самойленко замигал глазами и побагровел; он машинально  потянул к себе книгу с фалангой и посмотрел на нее, потом встал и взялся за шапку.  Фон Корену стало жаль его.    

— Вот извольте жить и дело делать с такими  господами! — сказал зоолог и в негодовании швырнул ногой в угол какую-то  бумагу. — Пойми же, что это не доброта, не любовь, а малодушие,  распущенность, яд! Что делает разум, то разрушают ваши дряблые, никуда не  годные сердца! Когда я гимназистом был болен брюшным тифом, моя тетушка из  сострадания обкормила меня маринованными грибами, и я чуть не умер. Пойми ты  вместе с тетушкой, что любовь к человеку должна находиться не в сердце, не под  ложечкой и не в пояснице, а вот здесь!    

Фон Корен хлопнул себя по лбу.    

— Возьми! — сказал он и швырнул сторублевую  бумажку.    

— Напрасно ты сердишься, Коля, — кротко сказал  Самойленко, складывая бумажку. — Я тебя отлично понимаю, но… войди в мое  положение.    

— Баба ты старая, вот что!    

Дьякон захохотал.    

— Послушай. Александр Давидыч, последняя  просьба! — горячо сказал фон Корен. — Когда ты будешь давать тому  прохвосту деньги, то предложи ему условие: пусть уезжает вместе со своей  барыней или же отошлет ее вперед, а иначе не давай. Церемониться с ним нечего.  Так ему и скажи, а если не скажешь, то, даю тебе честное слово, я пойду к нему  в присутствие и спущу его там с лестницы, а с тобою знаться не буду. Так и  знай!    

— Что ж? Если он уедет вместе с ней или вперед ее  отправит, то для него же удобнее, — сказал Самойленко. — Он даже рад  будет. Ну, прощай.    

Он нежно простился и вышел, но, прежде чем затворить за  собою дверь, оглянулся на фон Корена, сделал страшное лицо и сказал:    

— Это тебя, брат, немцы испортили! Да! Немцы!    

 XII    

     

На другой день, в четверг, Марья Константиновна праздновала  день рождения своего Кости. В полдень все были приглашены кушать пирог, а  вечером пить шоколад. Когда вечером пришли Лаевский и Надежда Федоровна,  зоолог, уже сидевший в гостиной и пивший шоколад, спросил у Самойленка:    

— Ты говорил с ним?    

— Нет еще.    

— Смотри же не церемонься. Не понимаю я наглости этих  господ! Ведь отлично знают взгляд здешней семьи на их сожительство, а между тем  лезут сюда.    

— Если обращать внимание на каждый предрассудок, —  сказал Самойленко, — то придется никуда но ходить.    

— Разве отвращение массы к внебрачной любви и  распущенности предрассудок?    

— Конечно. Предрассудок и ненавистничество. Солдаты как  увидят девицу легкого поведения, то хохочут и свищут, а спроси-ка их: кто они  сами?    

— Недаром они свищут. То, что девки душат своих  незаконноприжитых детей и идут на каторгу, и что Анна Каренина бросилась под  поезд, и что в деревнях мажут ворота дегтем, и что нам с тобой, неизвестно  почему, нравится в Кате ее чистота, и то, что каждый смутно чувствует  потребность в чистой любви, хотя знает, что такой любви нет, — разве всё  это предрассудок? Это, братец, единственное, что уцелело от естественного  подбора, и, не будь этой темной силы, регулирующей отношения полов, господа Лаевские  показали бы тебе, где раки зимуют, и человечество выродилось бы в два года.    

Лаевский вошел в гостиную, со всеми поздоровался и, пожимая  руку фон Корену, заискивающе улыбнулся. Он выждал удобную минуту и сказал  Самойленку:    

— Извини, Александр Давидыч, мне нужно сказать тебе два  слова.    

Самойленко встал, обнял его за талию, и оба пошли в кабинет  Никодима Александрыча.    

— Завтра пятница… — сказал Лаевский, грызя  ногти. — Ты достал, что обещал?    

— Достал только двести десять. Остальные сегодня  достану или завтра. Будь покоен.    

— Слава богу!.. — вздохнул Лаевский, и руки  задрожали у него от радости. — Ты меня спасаешь, Александр Давидыч, и,  клянусь тебе богом, своим счастьем и чем хочешь, эти деньги я вышлю тебе тотчас  же по приезде. И старый долг вышлю.    

— Вот что, Ваня… — сказал Самойленко, беря его за  пуговицу и краснея. — Ты извини, что я вмешиваюсь в твои семейные дела,  но… почему бы тебе не уехать вместе с Надеждой Федоровной?    

— Чудак, но разве это можно? Одному из нас непременно  надо остаться, иначе кредиторы завопиют. Ведь я должен по лавкам рублей  семьсот, если не больше. Погоди, вышлю им деньги, заткну зубы, тогда и она  выедет отсюда.    

— Так… Но почему бы тебе не отправить ее вперед?    

— Ах, боже мой, разве это возможно? — ужаснулся  Лаевский. — Ведь она женщина, что она там одна сделает? Что она понимает?  Это только проволочка времени и лишняя трата денег.    

«Резонно»… — подумал Самойленко, но вспомнил разговор свой с  фон Кореном, потупился и сказал угрюмо:    

— С тобой я не могу согласиться. Или поезжай вместе с  ней или же отправь ее вперед, иначе… иначе я не дам тебе денег. Это мое  последнее слово…    

Он попятился назад, навалился спиною на дверь и вышел в  гостиную красный, в страшном смущении.    

«Пятница… пятница, — думал Лаевский, возвращаясь в  гостиную. — Пятница…»    

Ему подали чашку шоколаду. Он ожег губы и язык горячим  шоколадом и думал:    

«Пятница… пятница…»    

Слово «пятница» почему-то не выходило у него из головы, он  ни о чем, кроме пятницы, не думал, и для него ясно было только, но не в голове,  а где-то под сердцем, что в субботу ему не уехать. Перед ним стоял Никодим  Александрыч, аккуратненький, с зачесанными височками и просил:    

— Кушайте, покорнейше прошу-с…    

Марья Константиновна показывала гостям отметки Кати и  говорила протяжно:    

— Теперь ужасно, ужасно трудно учиться! Так много  требуют…    

— Мама! — стонала Катя, не зная куда спрятаться от  стыда и похвал.    

Лаевский тоже посмотрел в отметки и похвалил. Закон божий,  русский язык, поведение, пятерки и четверки запрыгали в его глазах, и всё это  вместе с привязавшейся к нему пятницей, с зачесанными височками Никодима  Александрыча, и с красными щеками Кати представилось ему такой необъятной,  непобедимой скукой, что он едва не вскрикнул с отчаяния и спросил себя:  «Неужели, неужели я не уеду?»    

Поставили рядом два ломберных стола и сели играть в почту.  Лаевский тоже сел.    

«Пятница… пятница… — думал он, улыбаясь и вынимая из кармана  карандаш. — Пятница…»    

Он хотел обдумать свое положение и боялся думать. Ему  страшно было сознаться, что доктор поймал его на обмане, который он так долго и  тщательно скрывал от самого себя. Всякий раз, думая о своем будущем, он не  давал своим мыслям полной свободы. Он сядет в вагон и поедет — этим решался  вопрос его жизни, и дальше он не пускал своих мыслей. Как далекий тусклый  огонек в поле, так изредка в голове его мелькала мысль, что где-то в одном из  переулков Петербурга, в отдаленном будущем, для того, чтобы разойтись с  Надеждой Федоровной и уплатить долги, ему придется прибегнуть к маленькой лжи;  он солжет только один раз, и затем наступит полное обновление. И это хорошо:  ценою маленькой лжи он купит большую правду.    

Теперь же, когда доктор своим отказом грубо намекнул ему на  обман, ему стало понятно, что ложь понадобится ему не только в отдаленном  будущем, но и сегодня, и завтра, и через месяц, и, быть может, даже до конца  жизни. В самом деле, чтобы уехать, ему нужно будет солгать Надежде Федоровне,  кредиторам и начальству; затем, чтобы добыть в Петербурге денег, придется  солгать матери, сказать ей, что он уже разошелся с Надеждой Федоровной; и мать не  даст ему больше пятисот рублей, значит, он уже обманул доктора, так как будет  не в состоянии в скором времени прислать ему денег. Затем, когда в Петербург  приедет Надежда Федоровна, нужно будет употребить целый ряд мелких и крупных  обманов, чтобы разойтись с ней; и опять слезы, скука, постылая жизнь, раскаяние  и, значит, никакого обновления не будет. Обман и больше ничего. В воображении  Лаевского выросла целая гора лжи. Чтобы перескочить ее б один раз, а не лгать  по частям, нужно было решиться на крутую меру, например, ни слова не говоря,  встать с места, надеть шапку и тотчас же уехать без денег, не говоря ни слова,  но Лаевский чувствовал, что для него это невозможно.    

«Пятница, пятница… — думал он. — Пятница…»    

Писали записки, складывали их вдвое и клали в старый цилиндр  Никодима Александрыча, и, когда скоплялось достаточно записок, Костя,  изображавший почтальона, ходил вокруг стола и раздавал их. Дьякон, Катя и  Костя, получавшие смешные записки и старавшиеся писать посмешнее, были в  восторге.    

«Нам надо поговорить», — прочла Надежда Федоровна на  записочке. Она переглянулась с Марьей Константиновной, и та миндально  улыбнулась и закивала ей головой.    

«О чем же говорить? — подумала Надежда  Федоровна. — Если нельзя рассказать всего, то и говорить незачем».    

Перед тем, как идти в гости, она завязала Лаевскому галстук,  и это пустое дело наполнило ее душу нежностью и печалью. Тревога на его лице,  рассеянные взгляды, бледность и непонятная перемена, происшедшая с ним в  последнее время, и то, что она имела от него страшную, отвратительную тайну, и  то, что у нее дрожали руки, когда она завязывала галстук, — всё это  почему-то говорило ей, что им обоим уже недолго осталось жить вместе. Она  глядела на него, как на икону, со страхом и раскаянием, и думала: «Прости, прости…»  Против нее за столом сидел Ачмианов и не отрывал от нее своих черных влюбленных  глаз; ее волновали желания, она стыдилась себя и боялась, что даже тоска и  печаль не помешают ей уступить нечистой страсти, не сегодня, так завтра, —  и что она, как запойный пьяница, уже не в силах остановиться.    

Чтобы не продолжать этой жизни, позорной для нее и  оскорбительной для Лаевского, она решила уехать. Она будет с плачем умолять  его, чтобы он отпустил ее, и если он будет противиться, то она уйдет от него  тайно. Она не расскажет ему о том, что произошло. Пусть он сохранит о ней  чистое воспоминание.    

«Люблю, люблю, люблю», — прочла она. — Это от  Ачмианова.    

Она будет жить где-нибудь в глуши, работать и высылать  Лаевскому «от неизвестного» деньги, вышитые сорочки, табак, и вернется к нему  только в старости и в случае, если он опасно заболеет и понадобится ему  сиделка. Когда в старости он узнает, по каким причинам она отказалась быть его  женой и оставила его, он оценит ее жертву и простит.    

«У вас длинный нос». — Это, должно быть, от дьякона или  от Кости.    

Надежда Федоровна вообразила, как, прощаясь с Лаевским, она  крепко обнимет его, поцелует ему руку и поклянется, что будет любить его всю,  всю жизнь, а потом, живя в глуши, среди чужих людей, она будет каждый день  думать о том, что где-то у нее есть друг, любимый человек, чистый, благородный  и возвышенный, который хранит о ней чистое воспоминание.    

«Если вы сегодня не назначите мне свидания, то я приму меры,  уверяю честным словом. Так с порядочными людьми не поступают, надо это понять». —  Это от Кирилина.    

 XIII    

     

Лаевский получил две записки; он развернул одну и прочел:  «Не уезжай, голубчик мой».    

«Кто бы это мог написать? — подумал он. — Конечно,  не Самойленко… И не дьякон, так как он не знает, что я хочу уехать. Фон Корен  разве?»    

Зоолог нагнулся к столу и рисовал пирамиду. Лаевскому  показалось, что глаза его улыбаются.    

«Вероятно, Самойленко проболтался…» — подумал Лаевский.    

На другой записке тем же самым изломанным почерком с  длинными хвостами и закорючками было написано: «А кто-то в субботу не уедет».    

«Глупое издевательство, — подумал Лаевский. —  Пятница, пятница…»    

Что-то подступило у него к горлу. Он потрогал воротничок и  кашлянул, но вместо кашля из горла вырвался смех.    

— Ха-ха-ха! — захохотал он. — Ха-ха-ха! «Чему  это я?» — подумал он. — Ха-ха-ха!    

Он попытался удержать себя, закрыл рукою рот, но смех давил  ему грудь и шею, и рука не могла закрыть рта.    

«Как это, однако, глупо! — думал он, покатываясь со  смеху. — Я с ума сошел, что ли?»    

Хохот становился все выше и выше и обратился во что-то  похожее на лай болонки. Лаевский хотел встать из-за стола, но ноги его не  слушались и правая рука как-то странно, помимо его воли, прыгала по столу,  судорожно ловила бумажки и сжимала их. Он увидел удивленные взгляды, серьезное  испуганное лицо Самойленка и взгляд зоолога, полный холодной насмешки и  гадливости, и понял, что с ним истерика.    

«Какое безобразно, какой стыд, — думал он, чувствуя на  лице теплоту от слез… — Ах, ах, какой срам! Никогда со мною этого не было…»    

Вот взяли его под руки и, поддерживая сзади голову, повели  куда-то; вот стакан блеснул перед глазами и стукнул по зубам, и вода пролилась  на грудь; вот маленькая комната, посреди две постели рядом, покрытые чистыми,  белыми, как снег, покрывалами. Он повалился на одну постель и зарыдал.    

— Ничего, ничего… — говорил Самойленко. — Это  бывает… Это бывает…    

Похолодевшая от страха, дрожа всем телом и предчувствуя  что-то ужасное, Надежда Федоровна стояла у постели и спрашивала:    

— Что с тобой? Что? Ради бога говори…    

«Не написал ли ему чего-нибудь Кирилин?» — думала она.    

— Ничего… — сказал Лаевский, смеясь и плача. —  Уйди отсюда… голубка.    

Лицо его не выражало ни ненависти, ни отвращения: значит, он  ничего не знает; Надежда Федоровна немного успокоилась и пошла в гостиную.    

— Не волнуйтесь, милая! — сказала ей Марья  Константиновна, садясь рядом и беря ее за руку. — Это пройдет. Мужчины так  же слабы, как и мы, грешные. Вы оба теперь переживаете кризис… это так понятно!  Ну, милая, я жду ответа. Давайте поговорим.    

— Нет, не будем говорить… — сказала Надежда Федоровна,  прислушиваясь к рыданиям Лаевского. — У меня тоска… Позвольте мне уйти.    

— Что вы, что вы, милая! — испугалась Марья  Константиновна. — Неужели вы думаете, что я отпущу вас без ужина? Закусим,  тогда и с богом.    

— У меня тоска… — прошептала Надежда Федоровна и, чтобы  не упасть, взялась обеими руками за ручку кресла.    

— У него родимчик! — сказал весело фон Корен,  входя в гостиную, но, увидев Надежду Федоровну, смутился и вышел.    

Когда кончилась истерика, Лаевский сидел на чужой постели и  думал:    

«Срам, разревелся, как девчонка! Должно быть, я смешон и  гадок. Уйду черным ходом… Впрочем, это значило бы, что я придаю своей истерике  серьезное значение. Следовало бы ее разыграть в шутку…»    

Он посмотрелся в зеркало, посидел немного и вышел в  гостиную.    

— А вот и я! — сказал он, улыбаясь; ему было  мучительно стыдно, и он чувствовал, что и другим стыдно в его  присутствии. — Бывают же такие истории, — сказал он, садясь. —  Сидел я и вдруг, знаете ли, почувствовал страшную колющую боль в боку… невыносимую,  нервы не выдержали и… и вышла такая глупая штука. Наш нервный век, ничего не  поделаешь!    

За ужином он пил вино, разговаривал и изредка, судорожно  вздыхал, поглаживал себе бок, как бы показывая, что боль еще чувствуется. И  никто, кроме Надежды Федоровны, не верил ему, и он видел это.    

В десятом часу пошли гулять на бульвар. Надежда Федоровна,  боясь, чтобы с нею не заговорил Кирилин, всё время старалась держаться около  Марии Константиновны и детей. Она ослабела от страха и тоски и, предчувствуя  лихорадку, томилась и еле передвигала ноги, но не шла домой, так как была  уверена, что за нею пойдет Кирилин или Ачмианов, или оба вместе. Кирилин шел  сзади, рядом с Никодимом Александрычем, и напевал вполголоса:    

— Я игра-ать мной не позво-олю! Не позво-олю!    

С бульвара повернули к павильону и пошли по берегу и долго  смотрели, как фосфорится море. Фон Корен стал рассказывать, отчего оно  фосфорится.    

 XIV    

     

— Однако, мне пора винтить… Меня ждут, — сказал  Лаевский. — Прощайте, господа.    

— И я с тобой, погоди, — сказала Надежда Федоровна  и взяла его под руку.    

Они простились с обществом и пошли. Кирилин тоже простился,  сказал, что ему по дороге, и пошел рядом с ними.    

«Что будет, то будет… — думала Надежда Федоровна. —  Пусть…»    

Ей казалось, что все нехорошие воспоминания вышли из ее  головы и идут в потемках рядом с ней и тяжело дышат, и она сама, как муха,  попавшая в чернила, ползет через силу по мостовой и пачкает в черное бок и руку  Лаевского. Если Кирилин, думала она, сделает что-нибудь дурное, то в этом будет  виноват не он, а она одна. Ведь было время, когда ни один мужчина не  разговаривал с нею так, как Кирилин, и сама она порвала это время, как нитку, и  погубила его безвозвратно — кто же виноват в этом? Одурманенная своими  желаниями, она стала улыбаться совершенно незнакомому человеку только потому,  вероятно, что он статен и высок ростом, в два свидания он наскучил ей, и она  бросила его, и разве поэтому, — думала она теперь, — он не имеет  права поступить с нею, как ему угодно?    

— Тут, голубка, я с тобой прощусь, — сказал  Лаевский, останавливаясь. — Тебя проводит Илья Михайлыч.    

Он поклонился Кирилину и быстро пошел поперек бульвара,  прошел через улицу к дому Шешковского, где светились окна, и слышно было затем,  как он стукнул калиткой.    

— Позвольте мне объясниться с вами, — начал  Кирилин. — Я не мальчишка, не какой-нибудь Ачкасов или Лачкасов, Зачкасов…  Я требую серьезного внимания!    

У Надежды Федоровны сильно забилось сердце. Она ничего не  ответила.    

— Вашу резкую перемену в обращении со мной я объяснял  сначала кокетством, — продолжал Кирилин, — теперь же вижу, что вы  просто не умеете обращаться с порядочными людьми. Вам просто хотелось поиграть  мной, как с этим мальчишкой армянином, но я порядочный человек и требую, чтобы  со мной поступали, как с порядочным человеком. Итак, я к вашим услугам…    

— У меня тоска… — сказала Надежда Федоровна и заплакала  и, чтобы скрыть слезы, отвернулась.    

— У меня тоже тоска, но что же из этого следует?    

Кирилин помолчал немного и сказал отчетливо, с расстановкой:    

— Я повторяю, сударыня, что если вы не дадите мне  сегодня свидания, то сегодня же я сделаю скандал.    

— Отпустите меня сегодня, — сказала Надежда  Федоровна и не узнала своего голоса, до такой степени он был жалобен и тонок.    

— Я должен проучить вас… Извините за грубый тон, но мне  необходимо проучить вас. Да-с, к сожалению, я должен проучить вас. Я требую два  свидания: сегодня и завтра. Послезавтра вы совершенно свободны и можете идти на  все четыре стороны с кем вам угодно. Сегодня и завтра.    

Надежда Федоровна подошла к своей калитке и остановилась.    

— Отпустите меня! — шептала она, дрожа всем телом  и не видя перед собою в потемках ничего, кроме белого кителя. — Вы правы,  я ужасная женщина… я виновата, но отпустите… Я вас прошу… — она дотронулась до  его холодной руки и вздрогнула, — я вас умоляю…    

— Увы! — вздохнул Кирилин. — Увы! Не в моих  планах отпускать вас, я только хочу проучить вас, дать понять, и к тому же,  мадам, я слишком мало верю женщинам.    

— У меня тоска…    

Надежда Федоровна прислушалась к ровному шуму моря,  поглядела на небо, усыпанное звездами, и ей захотелось скорее покончить всё и  отделаться от проклятого ощущения жизни с ее морем, звездами, мужчинами,  лихорадкой…    

— Только не у меня дома… — сказала она холодно. —  Уведите меня куда-нибудь.    

— Пойдемте к Мюридову. Самое лучшее.    

— Где это?    

— Около старого вала.    

Она быстро пошла по улице и потом повернула в переулок,  который вел к горам. Было темно. Кое-где на мостовой лежали бледные световые  полосы от освещенных окон, и ей казалось, что она, как муха, то попадает в  чернила, то опять выползает из них на свет. Кирилин шел за нею. На одном месте  он споткнулся, едва не упал и засмеялся.    

«Он пьян… — подумала Надежда Федоровна. — Всё равно…  всё равно… Пусть».    

Ачмианов тоже скоро простился с компанией и пошел вслед за  Надеждой Федоровной, чтобы пригласить ее покататься на лодке. Он подошел к ее  дому и посмотрел через палисадник: окна были открыты настежь, огня не было.    

— Надежда Федоровна! — позвал он.    

Прошла минута. Он опять позвал.    

— Кто там? — послышался голос Ольги.    

— Надежда Федоровна дома?    

— Нету. Еще не приходила.    

«Странно… Очень странно, — подумал Ачмианов, начиная  чувствовать сильное беспокойство. — Она пошла домой…»    

Он прошелся по бульвару, потом по улице и заглянул в окна к  Шешковскому. Лаевский без сюртука сидел у стола и внимательно смотрел в карты.    

— Странно, странно… — пробормотал Ачмианов, и при  воспоминании об истерике, которая была с Лаевским, ему стало стыдно. —  Если она не дома, то где же?    

Он опять пошел к квартире Надежды Федоровны и посмотрел на  темные окна.    

«Это обман, обман…» — думал он, вспоминая, что она же сама,  встретясь с ним сегодня в полдень у Битюговых, обещала вместе кататься вечером  на лодке.    

Окна в том доме, где жил Кирилин, были темны, и у ворот на  лавочке сидел городовой и спал. Ачмианову, когда он посмотрел на окна и на  городового, стало всё ясно. Он решил идти домой и пошел, но очутился опять  около квартиры Надежды Федоровны. Тут он сел на лавочку и снял шляпу, чувствуя,  что его голова горит от ревности и обиды.    

В городской церкви били часы только два раза в сутки: в  полдень и в полночь. Вскоре после того, как они пробили полночь, послышались  торопливые шаги.    

— Значит, завтра вечером опять у Мюридова! —  услышал Ачмианов и узнал голос Кирилина. — В восемь часов. До свиданья-с!    

Около палисадника показалась Надежда Федоровна. Не замечая,  что на лавочке сидит Ачмианов, она прошла тенью мимо него, отворила калитку и,  оставив ее отпертою, вошла в дом. У себя в комнате она зажгла свечу, быстро  разделась, но не легла в постель, а опустилась перед стулом на колени, обняла  его и припала к нему лбом.    

Лаевский вернулся домой в третьем часу.    

 XV    

     

Решив лгать не сразу, а по частям. Лаевский на другой день,  во втором часу, пошел к Самойленку попросить денег, чтобы уехать непременно в  субботу. После вчерашней истерики, которая к тяжелому состоянию его души прибавила  еще острое чувство стыда, оставаться в городе было немыслимо. Если Самойленко  будет настаивать на своих условиях, думал он, то можно будет согласиться на них  и взять деньги, а завтра, в самый час отъезда, сказать, что Надежда Федоровна  отказалась ехать; с вечера ее можно будет уговорить, что всё это делается для  ее же пользы. Если же Самойленко, находящийся под очевидным влиянием фон  Корена, совершенно откажет в деньгах или предложит какие-нибудь новые условия,  то он, Лаевский, сегодня же уедет на грузовом пароходе, или даже на паруснике,  в Новый Афон или Новороссийск, пошлет оттуда матери унизительную телеграмму и  будет жить там до тех пор, пока мать не вышлет ему на дорогу.    

Придя к Самойленку, он застал в гостиной фон Корена. Зоолог  только что пришел обедать и, по обыкновению, раскрыв альбом, рассматривал  мужчин в цилиндрах и дам в чепцах.    

«Как некстати, — подумал Лаевский, увидев его. —  Он может пометать». — Здравствуйте!    

— Здравствуйте, — ответил фон Корен, не глядя на  него.    

— Александр Давидыч дома?    

— Да. В кухне.    

Лаевский пошел в кухню, но, увидев в дверь, что Самойленко  занят салатом, вернулся в гостиную и сел. В присутствии зоолога он всегда  чувствовал неловкость, а теперь боялся, что придется говорить об истерике.  Прошло больше минуты в молчании. Фон Корен вдруг поднял глаза на Лаевского и  спросил:    

— Как вы себя чувствуете после вчерашнего?    

— Превосходно, — ответил Лаевский, краснея. —  В сущности, ведь ничего не было особенного…    

— До вчерашнего дня я полагал, что истерика бывает  только у дам, и потому думал сначала, что у вас пляска святого Витта.    

Лаевский заискивающе улыбнулся и подумал: «Как это  неделикатно с его стороны. Ведь он отлично знает, что мне тяжело…» — Да,  смешная была история, — сказал он, продолжая улыбаться. — Я сегодня  всё утро смеялся. Курьезно в истерическом припадке то, что знаешь, что он  нелеп, и смеешься над ним в душе и в то же время рыдаешь. В наш нервный век мы  рабы своих нервов; они наши хозяева и делают с нами что хотят. Цивилизация в  этом отношении оказала нам медвежью услугу…    

Лаевский говорил, и ему было неприятно, что фон Корен  серьезно и внимательно слушает его и глядит на него внимательно, не мигая,  точно изучает; и досадно ему было на себя за то, что, несмотря на свою нелюбовь  к фон Корену, он никак не мог согнать со своего лица заискивающей улыбки.    

— Хотя, надо сознаться, — продолжал он, —  были ближайшие причины для припадка и довольно-таки основательные. В последнее  время мое здоровье сильно пошатнулось. Прибавьте к этому скуку, постоянное  безденежье… отсутствие людей и общих интересов… Положение хуже губернаторского.    

— Да, ваше положение безвыходно, — сказал фон  Корен.    

Эти покойные, холодные слова, содержавшие в себе не то  насмешку, не то непрошеное пророчество, оскорбили Лаевского. Он вспомнил  вчерашний взгляд зоолога, полный насмешки и гадливости, помолчал немного и  спросил, уже не улыбаясь:    

— А вам откуда известно мое положение?    

— Вы только что говорили о нем сами, да и ваши друзья  принимают в вас такое горячее участие, что целый день только и слышишь, что о  вас.    

— Какие друзья? Самойленко, что ли?    

— Да, и он.    

— Я попросил бы Александра Давидыча и вообще моих  друзей поменьше обо мне заботиться.    

— Вот идет Самойленко, попросите его, чтобы он о вас  поменьше заботился.    

— Я не понимаю вашего тона… — пробормотал Лаевский; его  охватило такое чувство, как будто он сейчас только понял, что зоолог ненавидит  его, презирает и издевается над ним и что зоолог самый злейший и непримиримый  враг его. — Приберегите этот тон для кого-нибудь другого, — сказал он  тихо, не имея сил говорить громко от ненависти, которая уже теснила ему грудь и  шею, как вчера желание смеяться.    

Вошел Самойленко без сюртука, потный и багровый от кухонной  духоты.    

— А, ты здесь? — сказал он. — Здравствуй,  голубчик. Ты обедал? Не церемонься, говори: обедал?    

— Александр Давидыч, — сказал Лаевский,  вставая, — если я обращался к тебе с какой-нибудь интимной просьбой, то  это не значило, что я освобождал тебя от обязанности быть скромным и уважать  чужие тайны.    

— Что такое? — удивился Самойленко.    

— Если у тебя нет денег, — продолжал Лаевский,  возвышая голос и от волнения переминаясь с ноги на ногу, — то не давай,  откажи, но зачем благовестить в каждом переулке о том, что мое положение  безвыходно и прочее? Этих благодеяний и дружеских услуг, когда делают на  копейку, а говорят на рубль, я терпеть не могу! Можешь хвастать своими  благодениями, сколько тебе угодно, но никто не давал тебе права разоблачать мои  тайны!    

— Какие тайны? — спросил Самойленко, недоумевая и  начиная сердиться. — Если ты пришел ругаться, то уходи. После придешь!    

Он вспомнил правило, что когда гневаешься на ближнего, то  начни мысленно считать до ста и успокоишься; и он начал быстро считать.    

— Прошу вас обо мне не заботиться! — продолжал  Лаевский. — Не обращайте на меня внимания. И кому какое дело до меня и до  того, как я живу? Да, я хочу уехать! Да, я делаю долги, пью, живу с чужой  женой, у меня истерика, я пошл, не так глубокомыслен, как некоторые, но кому  какое дело до этого? Уважайте личность!    

— Ты, братец, извини, — сказал Самойленко,  сосчитав до тридцати пяти, — но…    

— Уважайте личность! — перебил его  Лаевский. — Эти постоянные разговоры на чужой счет, охи да ахи, постоянные  выслеживания, подслушивания, эти сочувствия дружеские… к чёрту! Мне дают деньги  взаймы и предлагают условия, как мальчишке! Меня третируют, как чёрт знает что!  Ничего я не желаю! — крикнул Лаевский, шатаясь от волнения и боясь, как бы  с ним опять не приключилась истерика. — «Значит, в субботу я не  уеду», — мелькнуло у него в мыслях. — Ничего я не желаю! Только  прошу, пожалуйста, избавить меня от опеки. Я не мальчишка и не сумасшедший и  прошу снять с меня этот надзор!    

Вошел дьякон и, увидев Лаевского, бледного, размахивающего  руками и обращающегося со своею странною речью к портрету князя Воронцова,  остановился около двери как вкопанный.    

— Постоянные заглядывания в мою душу, — продолжал  Лаевский, — оскорбляют во мне человеческое достоинство, и я прошу  добровольных сыщиков прекратить свое шпионство! Довольно!    

— Что ты… что высказали? — спросил Самойленко,  сосчитав до ста, багровея и подходя к Лаевскому.    

— Довольно! — повторил Лаевский, задыхаясь и беря  фуражку.    

— Я русский врач, дворянин и статский советник! —  сказал с расстановкой Самойленко. — Шпионом я никогда не был и никому не  позволю себя оскорблять! — крикнул он дребезжащим голосом, делая ударение  на последнем слове. — Замолчать!    

Дьякон, никогда не видавший доктора таким величественным,  надутым, багровым и страшным, зажал рот, выбежал в переднюю и покатился там со  смеху. Словно в тумане, Лаевский видел, как фон Корен встал и, заложив руки в  карманы панталон, остановился в такой позе, как будто ждал, что будет дальше;  эта покойная поза показалась Лаевскому в высшей степени дерзкой и  оскорбительной.    

— Извольте взять ваши слова назад! — крикнул  Самойленко.    

Лаевский, уже не помнивший, какие он слова говорил, отвечал:    

— Оставьте меня в покое! Я ничего не хочу! Я хочу  только, чтобы вы и немецкие выходцы из жидов оставили меня в покое! Иначе я  приму меры! Я драться буду!    

— Теперь понятно, — сказал фон Корен, выходя из-за  стола. — Г. Лаевскому хочется перед отъездом поразвлечься дуэлью. Я могу  доставить ему это удовольствие. Г. Лаевский, я принимаю ваш вызов.    

— Вызов? — проговорил тихо Лаевский, подходя к  зоологу и глядя с ненавистью на его смуглый лоб и курчавые волосы. —  Вызов? Извольте! Я ненавижу вас! Ненавижу!    

— Очень рад. Завтра утром пораньше около Кербалая, со  всеми подробностями в вашем вкусе. А теперь убирайтесь.    

— Ненавижу! — говорил Лаевский тихо, тяжело  дыша. — Давно ненавижу! Дуэль! Да!    

— Убери его, Александр Давидыч, а то я уйду, —  сказал фон Корен. — Он меня укусит.    

Покойный тон фон Корена охладил доктора; он как-то вдруг  пришел в себя, образумился, взял обеими руками Лаевского за талию и, отводя его  от зоолога, забормотал ласковым, дрожащим от волнения голосом:    

— Друзья мои… хорошие, добрые… Погорячились и будет… и  будет… Друзья мои…    

Услышав мягкий, дружеский голос, Лаевский почувствовал, что  в его жизни только что произошло что-то небывалое, чудовищное, как будто его  чуть было не раздавил поезд; он едва не заплакал, махнул рукой и выбежал из  комнаты.    

«Испытать на себе чужую ненависть, выказать себя перед  ненавидящим человеком в самом жалком, презренном, беспомощном виде, — боже  мой, как это тяжело! — думал он, немного погодя сидя в павильоне и  чувствуя точно ржавчину на теле от только что испытанной чужой  ненависти. — Как это грубо, боже мой!»    

Холодная вода с коньяком подбодрила его. Он с ясностью  представил себе покойное, надменное лицо фон Корена, его вчерашний взгляд,  рубаху, похожую на ковер, голос, белые руки, и тяжелая ненависть, страстная,  голодная заворочалась в его груди и потребовала удовлетворения. В мыслях он  повалил фон Корена на землю и стал топтать его ногами. Он вспоминал в  мельчайших подробностях всё происшедшее и удивлялся, как это он мог заискивающе  улыбаться ничтожному человеку и вообще дорожить мнением мелких, никому не  известных людишек, живущих в ничтожнейшем городе, которого, кажется, нет даже  на карте и о котором в Петербурге не знает ни один порядочный человек. Если бы  этот городишко вдруг провалился или сгорел, то телеграмму об этом прочли бы в  России с такою же скукой, как объявление о продаже подержанной мебели. Убить  завтра фон Корена или оставить его в живых — это всё равно, одинаково  бесполезно и неинтересно. Выстрелить в ногу или в руку, ранить, потом  посмеяться над ним, и как насекомое с оторванной ножкой теряется в траве, так  пусть он со своим глухим страданием затеряется после в толпе таких же ничтожных  людей, как он сам.    

Лаевский пошел к Шешковскому, рассказал ему обо всем и  пригласил его в секунданты; потом оба они отправились к начальнику  почтово-телеграфной конторы, пригласили и его в секунданты и остались у него  обедать. За обедом много шутили и смеялись; Лаевский подтрунивал над тем, что  он почти совсем не умеет стрелять, и называл себя королевским стрелком и  Вильгельмом Теллем.    

— Надо этого господина проучить… — говорил он.    

После обеда сели играть в карты. Лаевский играл, пил вино и  думал, что дуэль вообще глупа и бестолкова, так как она не решает вопроса, а  только осложняет его, но что без нее иногда нельзя обойтись. Например, в данном  случае: ведь не подашь же на фон Корена мировому! И предстоящая дуэль еще тем  хороша, что после нее ему уж нельзя будет оставаться в городе. Он слегка  опьянел, развлекся картами и чувствовал себя хорошо.    

Но когда зашло солнце и стало темно, им овладело  беспокойство. Это был не страх перед смертью, потому что в нем, пока он обедал  и играл в карты, сидела почему-то уверенность, что дуэль кончится ничем; это  был страх перед чем-то неизвестным, что должно случиться завтра утром первый  раз в его жизни, и страх перед наступающею ночью… Он знал, что ночь будет  длинная, бессонная и что придется думать не об одном только фон Корене и его  ненависти, но и о той горе лжи, которую ему предстояло пройти и обойти которую  у него не было сил и уменья. Похоже было на то, как будто он заболел внезапно;  он потерял вдруг всякий интерес к картам и людям, засуетился и стал просить,  чтобы его отпустили домой. Ему хотелось поскорее лечь в постель, не двигаться и  приготовить свои мысли к ночи. Шешковский и почтовый чиновник проводили его и  отправились к фон Корену, чтобы поговорить насчет дуэли.    

Около своей квартиры Лаевский встретил Ачмианова. Молодой  человек запыхался и был возбужден.    

— А я вас ищу, Иван Андреич! — сказал он. —  Прошу вас, пойдемте скорее…    

— Куда?    

— Вас желает видеть один не знакомый вам господин,  который имеет до вас очень важное дело. Он убедительно просит вас прийти на  минутку. Ему нужно о чем-то поговорить с вами… Для него это всё равно, как  жизнь и смерть…    

Волнуясь, Ачмианов проговорил это с сильным армянским  акцентом, так что у него вышло не «жизнь», а «жизень».    

— Кто он такой? — спросил Лаевский.    

— Он просил не говорить его имени.    

— Скажите ему, что я занят. Завтра если угодно…    

— Как можно! — испугался Ачмианов. — Он хочет  сказать вам такое очень важное для вас… очень важное! Если не пойдете, то  случится несчастье.    

— Странно… — пробормотал Лаевский, не понимая, почему  Ачмианов так возбужден и какие это тайны могут быть в скучном, никому не нужном  городишке. — Странно, — повторил он в раздумье. — Впрочем,  пойдемте. Всё равно.    

Ачмианов быстро пошел вперед, а он за ним. Прошли по улице,  потом переулком.    

— Как это скучно, — сказал Лаевский.    

— Сейчас, сейчас… Близко.    

Около старого вала они прошли узким переулком между двумя  огороженными пустырями, затем вошли в какой-то большой двор и направились к  небольшому домику…    

— Это дом Мюридова, что ли? — спросил Лаевский.    

— Да.    

— Но зачем мы идем задворками, не понимаю? Могли бы и  улицей. Там ближе…    

— Ничего, ничего…    

Лаевскому показалось также странным, что Ачмианов повел его  к черному ходу и замахал ему рукой, как бы приглашая его идти потише и молчать.    

— Сюда, сюда… — сказал Ачмианов, осторожно отворяя  дверь и входя в сени на цыпочках. — Тише, тише, прошу вас… Могут услышать.    

Он прислушался, тяжело перевел дух и сказал шёпотом:    

— Отворите вот эту дверь и войдите… Не бойтесь.    

Лаевский, недоумевая, отворил дверь и вошел в комнату с  низким потолком и занавешенными окнами. На столе стояла свеча.    

— Кого нужно? — спросил кто-то в соседней  комнате. — Ты, Мюридка?    

Лаевский повернул в эту комнату и увидел Кирилина, а рядом с  ним Надежду Федоровну.    

Он не слышал, что ему сказали, попятился назад и не заметил,  как очутился на улице. Ненависть к фон Корену и беспокойство — всё исчезло из  души. Идя домой, он неловко размахивал правой рукой и внимательно смотрел себе  под ноги, стараясь идти по гладкому. Дома, в кабинете, он, потирая руки и  угловато поводя плечами и шеей, как будто ему было тесно в пиджаке и сорочке,  прошелся из угла в угол, потом зажег свечу и сел за стол…    

 XVI    

     

— Гуманитарные науки, о которых вы говорите, тогда  только будут удовлетворять человеческую мысль, когда в движении своем они  встретятся с точными науками и пойдут с ними рядом. Встретятся ли они под  микроскопом, или в монологах нового Гамлета, или в новой религии, я не знаю, но  думаю, что земля покроется ледяной корой раньше, чем это случится. Самое  стойкое и живучее из всех гуманитарных знаний — это, конечно, учение Христа, но  посмотрите, как даже оно различно понимается! Одни учат, чтобы мы любили всех  ближних, и делают при этом исключение для солдат, преступников и безумных:  первых они разрешают убивать на войне, вторых изолировать или казнить, а  третьим запрещают вступление в брак. Другие толкователи учат любить всех ближних  без исключения, не различая плюсов и минусов. По их учению, если к вам приходит  бугорчатый, или убийца, или эпилептик и сватает вашу дочь — отдавайте; если  кретины идут войной на физически и умственно здоровых — подставляйте головы.  Эта проповедь любви ради любви, как искусства для искусства, если бы могла  иметь силу, в конце концов привела бы человечество к полному вымиранию, и таким  образом совершилось бы грандиознейшее из злодейств, какие когда-либо бывали на  земле. Толкований очень много, а если их много, то серьезная мысль не  удовлетворяется ни одним из них и к массе всех толкований спешит прибавить свое  собственное. Поэтому никогда не ставьте вопроса, как вы говорите, на  философскую, или так называемую христианскую, почву; этим вы только отдаляетесь  от решения вопроса.    

Дьякон внимательно выслушал зоолога, подумал и спросил:    

— Нравственный закон, который свойственен каждому из  людей, философы выдумали или же его бог создал вместе с телом?    

— Не знаю. Но этот закон до такой степени общ для всех  народов и эпох, что, мне кажется, его следует признать органически связанным с  человеком. Он не выдуман, а есть и будет. Я не скажу вам, что его увидят  когда-нибудь под микроскопом, но органическая связь его уже доказывается  очевидностью: серьезное страдание мозга и все так называемые душевные болезни  выражаются прежде всего в извращении нравственного закона, насколько мне  известно.    

— Хорошо-с. Значит, как желудок хочет есть, так  нравственное чувство хочет, чтобы мы любили своих ближних. Так? Но естественная  природа наша по себялюбию противится голосу совести и разума, и потому  возникает много головоломных вопросов. К кому же мы должны обращаться за  разрешением этих вопросов, если вы не велите ставить их на философскую почву?    

— Обратитесь к тем немногим точным знаниям, какие у нас  есть. Доверьтесь очевидности и логике фактов. Правда, это скудно, но зато не  так зыбко и расплывчато, как философия. Нравственный закон, положим, требует,  чтобы вы любили людей. Что ж? Любовь должна заключаться в устранении всего  того, что так или иначе вредит людям и угрожает им опасностью в настоящем и  будущем. Наши знания и очевидность говорят вам, что человечеству грозит  опасность со стороны нравственно и физически ненормальных. Если так, то  боритесь с ненормальными. Если вы не в силах возвысить их до нормы, то у вас  хватит силы и уменья обезвредить их, то есть уничтожить.    

— Значит, любовь в том, чтобы сильный побеждал слабого?    

— Несомненно.    

— Но ведь сильные распяли господа нашего Иисуса  Христа! — сказал горячо дьякон.    

— В том-то и дело, что распяли его не сильные, а  слабые. Человеческая культура ослабила и стремится свести к нулю борьбу за  существование и подбор; отсюда быстрое размножение слабых и преобладание их над  сильными. Вообразите, что вам удалось внушить пчелам гуманные идеи в их  неразработанной, рудиментарной форме. Что произойдет от этого? Трутни, которых  нужно убивать, останутся в живых, будут съедать мёд, развращать и душить пчел —  в результате преобладание слабых над сильными и вырождение последних. То же  самое происходит теперь и с человечеством: слабые гнетут сильных. У дикарей,  которых еще не коснулась культура, самый сильный, мудрый и самый нравственный  идет впереди; он вождь и владыка. А мы, культурные, распяли Христа и продолжаем  его распинать. Значит, у нас чего-то недостает… И это «что-то» мы должны  восстановить у себя, иначе конца не будет этим недоразумениям.    

— Но какой у вас есть критериум для различения сильных  и слабых?    

— Знание и очевидность. Бугорчатых и золотушных узнают  по их болезням, а безнравственных и сумасшедших по поступкам.    

— Но ведь возможны ошибки!    

— Да, но нечего бояться промочить ноги, когда угрожает  потоп.    

— Это философия, — засмеялся дьякон.    

— Нисколько. Вы до такой степени испорчены вашей  семинарской философией, что во всем хотите видеть один только туман.  Отвлеченные науки, которыми набита ваша молодая голова, потому и называются  отвлеченными, что они отвлекают ваш ум от очевидности. Смотрите в глаза чёрту  прямо, и если он чёрт, то и говорите, что это чёрт, а не лезьте к Канту или к  Гегелю за объяснениями.    

Зоолог помолчал и продолжал:    

— Дважды два есть четыре, а камень есть камень. Завтра  вот у нас дуэль. Мы с вами будем говорить, что это глупо и нелепо, что дуэль  уже отжила свой век, что аристократическая дуэль ничем по существу не  отличается от пьяной драки в кабаке, а всё-таки мы не остановимся, поедем и  будем драться. Есть, значит, сила, которая сильнее наших рассуждений. Мы  кричим, что война — это разбой, варварство, ужас, братоубийство, мы без  обморока не можем видеть крови; но стоит только французам или немцам оскорбить  нас, как мы тотчас же почувствуем подъем духа, самым искренним образом закричим  ура и бросимся на врага, вы будете призывать на наше оружие благословение божие  и наша доблесть будет вызывать всеобщий и притом искренний восторг. Опять-таки,  значит, есть сила, которая если не выше, то сильнее нас и нашей философии. Мы  не можем остановить ее так же, как вот этой тучи, которая подвигается из-за  моря. Не лицемерьте же, не показывайте ей кукиша в кармане и не говорите: «ах,  глупо! ах, устарело! ах, несогласно с писанием!», а глядите ей прямо в глаза,  признавайте ее разумную законность, и когда она, например, хочет уничтожить  хилое, золотушное, развращенное племя, то не мешайте ей вашими пилюлями и  цитатами из дурно понятого Евангелия. У Лескова есть совестливый Данила,  который нашел за городом прокаженного и кормит, и греет его во имя любви и  Христа. Если бы этот Данила в самом деле любил людей, то он оттащил бы  прокаженного подальше от города и бросил его в ров, а сам пошел бы служить здоровым.  Христос, надеюсь, заповедал нам любовь разумную, осмысленную и полезную.    

— Экой вы какой! — засмеялся дьякон. — В  Христа же вы не веруете, зачем же вы его так часто упоминаете?    

— Нет, верую. Но только, конечно, по-своему, а не  по-вашему. Ах, дьякон, дьякон! — засмеялся зоолог; он взял дьякона за  талию и сказал весело: — Ну, что ж? Поедем завтра на дуэль?    

— Сан не позволяет, а то бы поехал.    

— А что значит — сан?    

— Я посвященный. На мне благодать.    

— Ах, дьякон, дьякон, — повторил фон Корен,  смеясь. — Люблю я с вами разговаривать.    

— Вы говорите — у вас вера, — сказал  дьякон. — Какая это вера? А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит,  что когда в засуху идет в поле дождя просить, то берет с собой дождевой зонтик  и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вера!  Когда он говорит о Христе, так от него сияние идет и все бабы и мужики навзрыд  плачут. Он бы и тучу эту остановил и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да…  Вера горами двигает.    

Дьякон засмеялся и похлопал зоолога по плечу.    

— Так-то… — продолжал он. — Вот вы всё учите,  постигаете пучину моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете и на дуэли  вызываете — и всё остается на своем месте, а глядите, какой-нибудь слабенький  старец святым духом пролепечет одно только слово или из Аравии прискачет на  коне новый Магомет с шашкой, и полетит у вас всё вверх тарамашкой, и в Европе  камня на камне не останется.    

— Ну, это, дьякон, на небе вилами писано!    

— Вера без дел мертва есть, а дела без веры — еще хуже,  одна только трата времени и больше ничего.    

На набережной показался доктор. Он увидел дьякона и зоолога  и подошел к ним.    

— Кажется, всё готово, — сказал он,  запыхавшись. — Секундантами будут Говоровский и Бойко. Заедут утром в пять  часов. Наворотило-то как! — сказал он, посмотрев на небо. — Ничего не  видать. Сейчас дождик будет.    

— Ты, надеюсь, поедешь с нами? — спросил фон  Корен.    

— Нет, боже меня сохрани, я и так замучился. Вместо  меня Устимович поедет. Я уже говорил с ним.    

Далеко над морем блеснула молния, и послышались глухие  раскаты грома.    

— Как душно перед грозой! — сказал фон  Корен. — Бьюсь об заклад, что ты уже был у Лаевского и плакал у него на  груди.    

— Зачем я к нему пойду? — ответил доктор,  смутившись. — Вот еще!    

До захода солнца он несколько раз прошелся по бульвару и по  улице, в надежде встретиться с Лаевским. Ему было стыдно за свою вспышку и за  внезапный порыв доброты, который последовал за этой вспышкой. Он хотел  извиниться перед Лаевским в шуточном тоне, пожурить его, успокоить и сказать  ему, что дуэль — остатки средневекового варварства, но что само провидение  указало им на дуэль как на средство примирения: завтра оба они, прекраснейшие,  величайшего ума люди, обменявшись выстрелами, оценят благородство друг друга и  сделаются друзьями. Но Лаевский ни разу не встретился.    

— Зачем я к нему пойду? — повторил  Самойленко. — Не я его оскорбил, а он меня. Скажи на милость, за что он на  меня набросился? Что я ему дурного сделал? Вхожу в гостиную и вдруг, здорово  живешь: шпион! Вот те на! Ты скажи: с чего у вас началось? Что ты ему сказал?    

— Я ему сказал, что его положение безвыходно. II я был  прав. Только честные и мошенники могут найти выход из всякого положения, а тот,  кто хочет в одно и то же время быть честным и мошенником, не имеет выхода.  Однако, господа, уж 11 часов, а завтра нам рано вставать.    

Внезапно налетел ветер; он поднял на набережной пыль,  закружил ее вихрем, заревел и заглушил шум моря.    

— Шквал! — сказал дьякон. — Надо идти, а то  глаза запорошило.    

Когда пошли, Самойленко вздохнул и сказал, придерживая фуражку:    

— Должно быть, я не буду нынче спать.    

— А ты не волнуйся, — засмеялся зоолог. —  Можешь быть покоен, дуэль ничем не кончится. Лаевский великодушно в воздух  выстрелит, он иначе не может, а я, должно быть, и совсем стрелять не буду.  Попадать под суд из-за Лаевского, терять время — не стоит игра свеч. Кстати,  какая ответственность полагается за дуэль?    

— Арест, а в случае смерти противника заключение в  крепости до трех лет.    

— В Петропавловской?    

— Нет, в военной, кажется.    

— Хотя следовало бы проучить этого молодца!    

Позади на море сверкнула молния и на мгновение осветила  крыши домов и горы. Около бульвара приятели разошлись. Когда доктор исчез в  потемках и уже стихали его шаги, фон Корен крикнул ему:    

— Как бы погода не помешала нам завтра!    

— Чего доброго! А дал бы бог!    

— Спокойной ночи!    

— Что — ночь? Что ты говоришь?    

За шумом ветра и моря и за раскатами грома трудно было  расслышать.    

— Ничего! — крикнул зоолог и поспешил домой.    

 XVII    

     

…в уме, подавленном тоской,    

Теснится тяжких дум избыток;    

Воспоминание безмолвно предо мной    

Свой длинный развивает свиток.    

И с отвращением читая жизнь мою,    

Я трепещу и проклинаю,    

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,    

Но строк печальных не смываю.    

Пушкин.    

     

Убьют ли его завтра утром или посмеются над ним, то есть  оставят ему эту жизнь, он всё равно погиб. Убьет ли себя с отчаяния и стыда эта  опозоренная женщина или будет влачить свое жалкое существование, она всё равно  погибла…    

Так думал Лаевский, сидя за столом поздно вечером и всё еще  продолжая потирать руки. Окно вдруг отворилось и хлопнуло, в комнату ворвался  сильный ветер, и бумаги полетели со стола. Лаевский запер окно и нагнулся,  чтобы собрать с полу бумаги. Он чувствовал в своем теле что-то новое, какую-то  неловкость, которой раньше не было, и не узнавал своих движений; ходил он  несмело, тыча в стороны локтями и подергивая плечами, а когда сел за стол, то  опять стал потирать руки. Тело его потеряло гибкость.    

Накануне смерти надо писать к близким людям. Лаевский помнил  об этом. Он взял перо и написал дрожащим почерком:    

«Матушка!»    

Он хотел написать матери, чтобы она во имя милосердного  бога, в которого она верует, дала бы приют и согрела лаской несчастную,  обесчещенную им женщину, одинокую, нищую и слабую, чтобы она забыла и простила  всё, всё, всё и жертвою хотя отчасти искупила страшный грех сына; но он  вспомнил, как его мать, полная, грузная старуха, в кружевном чепце, выходит  утром из дома в сад, а за нею идет приживалка с болонкой, как мать кричит  повелительным голосом на садовника и на прислугу и как гордо, надменно ее лицо, —  он вспомнил об этом и зачеркнул написанное слово.    

Во всех трех окнах ярко блеснула молния, и вслед за этим  раздался оглушительный, раскатистый удар грома, сначала глухой, а потом  грохочущий и с треском, и такой сильный, что зазвенели в окнах стекла. Лаевский  встал, подошел к окну и припал лбом к стеклу. На дворе была сильная, красивая  гроза. На горизонте молнии белыми лентами непрерывно бросались из туч в море и  освещали на далекое пространство высокие черные волны. И справа, и слева, и,  вероятно, также над домом сверкали молнии.    

— Гроза! — прошептал Лаевский; он чувствовал  желание молиться кому-нибудь или чему-нибудь, хотя бы молнии или тучам. —  Милая гроза!    

Он вспомнил, как в детстве во время грозы он с непокрытой  головой выбегал в сад, а за ним гнались две беловолосые девочки с голубыми  глазами, и их мочил дождь; они хохотали от восторга, но когда раздавался  сильный удар грома, девочки доверчиво прижимались к мальчику, он крестился и  спешил читать: «Свят, свят, свят…» О, куда вы ушли, в каком вы море утонули,  зачатки прекрасной чистой жизни? Грозы уж он не боится и природы не любит, бога  у него нет, все доверчивые девочки, каких он знал когда-либо, уже сгублены им и  его сверстниками, в родном саду он за всю свою жизнь не посадил ни одного  деревца и не вырастил ни одной травки, а живя среди живых, не спас ни одной  мухи, а только разрушал, губил и лгал, лгал…    

«Что в моем прошлом не порок?» — спрашивал он себя, стараясь  уцепиться за какое-нибудь светлое воспоминание, как падающий в пропасть  цепляется за кусты.    

Гимназия? Университет? Но это обман. Он учился дурно и забыл  то, чему его учили. Служение обществу? Это тоже обман, потому что на службе он  ничего не делал, жалованье получал даром и служба его — это гнусное  казнокрадство, за которое не отдают под суд.    

Истина не нужна была ему, и он не искал ее, его совесть,  околдованная пороком и ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с  другой планеты, не участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их  страданиям, идеям, религиям, знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни  одного доброго слова, не написал ни одной полезной, не пошлой строчки, не  сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен,  жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними  и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто он выше и  лучше их. Ложь, ложь и ложь…    

Он ясно вспомнил то, что видел вечером в доме Мюридова, и  ему было невыносимо жутко от омерзения и тоски. Кирилин и Ачмианов  отвратительны, но ведь они продолжали то, что он начал; они его сообщники и  ученики. У молодой, слабой женщины, которая доверяла ему больше, чем брату, он  отнял мужа, круг знакомых и родину и завез ее сюда — в зной, в лихорадку и в  скуку; изо дня в день она, как зеркало, должна была отражать в себе его  праздность, порочность и ложь — и этим, только этим наполнялась ее жизнь,  слабая, вялая, жалкая; потом он пресытился ею, возненавидел, но не хватило  мужества бросить, и он старался всё крепче опутать ее лганьем, как паутиной…  Остальное доделали эти люди.    

Лаевский то садился у стола, то опять отходил к окну; он то  тушил свечу, то опять зажигал ее. Он вслух проклинал себя, плакал, жаловался,  просил прощения; несколько раз в отчаянии подбегал он к столу и писал:  «Матушка!»    

Кроме матери, у него не было никого родных и близких; но как  могла помочь ему мать? И где она? Он хотел бежать к Надежде Федоровне, чтобы  пасть к ее ногам, целовать ее руки и ноги, умолять о прощении, но она была его  жертвой, и он боялся ее, точно она умерла.    

— Погибла жизнь! — бормотал он, потирая  руки. — Зачем же я еще жив, боже мой!..    

Он столкнул с неба свою тусклую звезду, она закатилась, и  след ее смешался с ночною тьмой; она уже не вернется на небо, потому что жизнь  дается только один раз и не повторяется. Если бы можно было вернуть прошлые дни  и годы, он ложь в них заменил бы правдой, праздность — трудом, скуку —  радостью, он вернул бы чистоту тем, у кого взял ее, нашел бы бога и  справедливость, но это так же невозможно, как закатившуюся звезду вернуть опять  на небо. И оттого, что это невозможно, он приходил в отчаяние.    

Когда прошла гроза, он сидел у открытого окна и покойно  думал о том, что будет с ним. Фон Корен, вероятно, убьет его. Ясное, холодное  миросозерцание этого человека допускает уничтожение хилых и негодных; если же  оно изменит в решительную минуту, то помогут ему ненависть и чувство  гадливости, какие возбуждает в нем Лаевский. Если же он промахнется, или для  того, чтобы посмеяться над ненавистным противником, только ранит его, или  выстрелит в воздух, то что тогда делать? Куда идти?    

«Ехать в Петербург? — спрашивал себя Лаевский. —  Но это значило бы снова начать старую жизнь, которую я проклинаю. И кто ищет  спасения в перемене места, как перелетная птица, тот ничего не найдет, так как  для него земля везде одинакова. Искать спасения в людях? В ком искать и как?  Доброта и великодушие Самойленка так же мало спасительны, как смешливость  дьякона или ненависть фон Корена. Спасения надо искать только в себе самом, а  если не найдешь, то к чему терять время, надо убить себя, вот и всё…»    

Послышался шум экипажа. Уже светало. Коляска проехала мимо,  повернула и, скрипя колесами по мокрому песку, остановилась около дома. В  коляске сидели двое.    

— Погодите, я сейчас! — сказал им Лаевский в  окно. — Я не сплю. Разве уже пора?    

— Да. Четыре часа. Пока доедем…    

Лаевский надел пальто и фуражку, взял в карман папирос и  остановился в раздумье; ему казалось, что нужно было сделать еще что-то. На  улице тихо разговаривали секунданты и фыркали лошади, и эти звуки в раннее  сырое утро, когда все спят и чуть брезжит небо, наполнили душу Лаевского  унынием, похожим на дурное предчувствие. Он постоял немного в раздумье и пошел  в спальню.    

Надежда Федоровна лежала в своей постели, вытянувшись,  окутанная с головою в плед; она не двигалась и напоминала, особенно головою,  египетскую мумию. Глядя на нее молча, Лаевский мысленно попросил у нее прощения  и подумал, что если небо не пусто и в самом деле там есть бог, то он сохранит  ее; если же бога нет, то пусть она погибнет, жить ей незачем.    

Она вдруг вскочила и села в постели. Подняв свое бледное  лицо и глядя с ужасом на Лаевского, она спросила:    

— Это ты? Гроза прошла?    

— Прошла.    

Она вспомнила, положила обе руки на голову и вздрогнула всем  телом.    

— Как мне тяжело! — проговорила она. — Если б  ты знал, как мне тяжело! Я ждала, — продолжала она, жмурясь, — что ты  убьешь меня или прогонишь из дому под дождь и грозу, а ты медлишь… медлишь…    

Он порывисто и крепко обнял ее, осыпал поцелуями ее колени и  руки, потом, когда она что-то бормотала ему и вздрагивала от воспоминаний, он  пригладил ее волосы и, всматриваясь ей в лицо, понял, что эта несчастная,  порочная женщина для него единственный близкий, родной и незаменимый человек.    

Когда он, выйдя из дому, садился в коляску, ему хотелось  вернуться домой живым.    

 XVIII    

     

Дьякон встал, оделся, взял свою толстую суковатую палку и  тихо вышел из дому. Было темно, и дьякон в первые минуты, когда пошел по улице,  не видел даже своей белой палки; на небе не было ни одной звезды, и походило на  то, что опять будет дождь. Пахло мокрым песком и морем.    

«Пожалуй, не напали бы чеченцы», — думал дьякон,  слушая, как его палка стучала о мостовую и как звонко и одиноко раздавался в  ночной тишине этот стук.    

Выйдя за город, он стал видеть и дорогу и свою палку; на  черном небе кое-где показались мутные пятна и скоро выглянула одна звезда и  робко заморгала своим одним глазом. Дьякон шел по высокому каменистому берегу и  не видел моря; оно засыпало внизу, и невидимые волны его лениво и тяжело  ударялись о берег и точно вздыхали: уф! И как медленно! Ударилась одна волна,  дьякон успел сосчитать восемь шагов, тогда ударилась другая, через шесть шагов  третья. Так же точно не было ничего видно, и в потемках слышался ленивый,  сонный шум моря, слышалось бесконечно далекое, невообразимое время, когда бог  носился над хаосом.    

Дьякону стало жутко. Он подумал о том, как бы бог не наказал  за то, что он водит компанию с неверующими и даже идет смотреть на их дуэль.  Дуэль будет пустяковая, бескровная, смешная, но, как бы то ни было, она —  зрелище языческое и присутствовать на ней духовному лицу совсем неприлично. Он  остановился и подумал: не вернуться ли? Но сильное, беспокойное любопытство  взяло верх над сомнениями, и он пошел дальше.    

«Они хотя неверующие, но добрые люди и спасутся», —  успокаивал он себя. — Обязательно спасутся! — сказал он вслух,  закуривая папиросу.    

Какою мерою нужно измерять достоинства людей, чтобы судить о  них справедливо? Дьякон вспомнил своего врага, инспектора духовного училища,  который и в бога веровал, и на дуэлях не дрался, и жил в целомудрии, но  когда-то кормил дьякона хлебом с песком и однажды едва не оторвал ему уха. Если  человеческая жизнь сложилась так немудро, что этого жестокого и нечестного  инспектора, кравшего казенную муку, все уважали и молились в училище о здравии  его и спасении, то справедливо ли сторониться таких людей, как фон Корен и  Лаевский, только потому, что они неверующие? Дьякон стал решать этот вопрос, но  ему вспомнилось, какая смешная фигура была сегодня у Самойленка, и это прервало  течение его мыслей. Сколько завтра будет смеху! Дьякон воображал, как он  засядет под куст и будет подсматривать, а когда завтра за обедом фон Корен  начнет хвастать, то он, дьякон, со смехом станет рассказывать ему все  подробности дуэли.    

«Откуда вы всё знаете?» — спросит зоолог. — «То-то вот  и есть. Дома сидел, а знаю».    

Хорошо бы описать дуэль в смешном виде. Тесть будет читать и  смеяться, тестя же кашей не корми, а только расскажи или напиши ему что-нибудь  смешное.    

Открылась долина Желтой речки. От дождя речка стала шире и  злее, и уж она не ворчала, как прежде, а ревела. Начинался рассвет. Серое  тусклое утро, и облака, бежавшие на запад, чтобы догнать грозовую тучу, и горы,  опоясанные туманом, и мокрые деревья — всё показалось дьякону некрасивым и  сердитым. Он умылся из ручья, прочел утренние молитвы, и захотелось ему чаю и  горячих пышек со сметаной, которые каждое утро подают у тестя к столу.  Вспомнилась ему дьяконица и «Невозвратное», которое она играет на фортепиано.  Что она за женщина? Дьякона познакомили, сосватали и женили на ней в одну неделю;  пожил он с нею меньше месяца и его командировали сюда, так что он и не разобрал  до сих пор, что она за человек. А все-таки без нее скучновато.    

«Надо ей письмишко написать»… — думал он.    

Флаг на духане размок от дождя и повис, и сам духан с мокрой  крышей казался темнее и ниже, чем он был раньше. Около дверей стояла арба;  Кербалай, каких-то два абхазца и молодая татарка в шароварах, должно быть жена  или дочь Кербалая, выносили из духана мешки с чем-то и клали их в арбу на  кукурузовую солому. Около арбы, опустив головы, стояла пара ослов. Уложив  мешки, абхазцы и татарка стали накрывать их сверху соломой, а Кербалай принялся  поспешно запрягать ослов. «Контрабанда, пожалуй», — подумал дьякон.    

     

Вот поваленное дерево с высохшими иглами, вот черное пятно  от костра. Припомнился пикник со всеми его подробностями, огонь, пение  абхазцев, сладкие мечты об архиерействе и крестном ходе… Черная речка от дождя  стала чернее и шире. Дьякон осторожно прошел по жидкому мостику, до которого  уже дохватывали грязные волны своими гривами, и взобрался по лесенке в  сушильню.    

«Славная голова! — думал он, растягиваясь на соломе и  вспоминая о фон Корене. — Хорошая голова, дай бог здоровья. Только в нем  жестокость есть…»    

За что он ненавидит Лаевского, а тот его? За что они будут  драться на дуэли? Если бы они с детства знали такую нужду, как дьякон, если бы  они воспитывались в среде невежественных, черствых сердцем, алчных до наживы,  попрекающих куском хлеба, грубых и неотесанных в обращении, плюющих на пол и  отрыгивающих за обедом и во время молитвы, если бы они с детства не были  избалованы хорошей обстановкой жизни и избранным кругом людей, то как бы они  ухватились друг за друга, как бы охотно прощали взаимно недостатки и ценили бы  то, что есть в каждом из них. Ведь даже внешне порядочных людей так мало на  свете! Правда, Лаевский шалый, распущенный, странный, но ведь он не украдет, не  плюнет громко на пол, не попрекнет жену: «лопаешь, а работать не хочешь», не  станет бить ребенка вожжами или кормить своих слуг вонючей солониной — неужели  этого недостаточно, чтобы относиться к нему снисходительно? К тому же, ведь он  первый страдает от своих недостатков, как больной от своих ран. Вместо того,  чтобы от скуки и но какому-то недоразумению искать друг в друге вырождения,  вымирания, наследственности и прочего, что мало понятно, не лучше ли им  спуститься пониже и направить ненависть и гнев туда, где стоном гудят целые  улицы от грубого невежества, алчности, попреков, нечистоты, ругани, женского  визга…    

Послышался стук экипажа и прервал мысли дьякона. Он выглянул  в дверь и увидел коляску, а в ней троих: Лаевского, Шешковского и начальника  почтово-телеграфной конторы.    

— Стоп! — сказал Шешковский.    

Все трое вылезли из коляски и посмотрели друг на друга.    

— Их еще нет, — сказал Шешковский, стряхивая с  себя грязь. — Что ж? Пока суд да дело, пойдем поищем удобного места. Здесь  повернуться негде.    

Они пошли дальше вверх по реке и скоро скрылись аз виду.  Кучер-татарин сел в коляску, склонил голову на плечо и заснул. Подождав минут  десять, дьякон вышел из сушильни и, снявши черную шляпу, чтобы его не заметили,  приседая и оглядываясь, стал пробираться по берегу меж кустами и полосами  кукурузы; с деревьев и с кустов сыпались на него крупные капли, трава и  кукуруза были мокры.    

— Срамота! — бормотал он, подбирая свои мокрые и  грязные фалды. — Знал бы, не пошел.    

Скоро он услышал голоса и увидел людей. Лаевский, засунув  руки в рукава и согнувшись, быстро ходил взад и вперед по небольшой поляне; его  секунданты стояли у самого берега и крутили папиросы.    

«Странно… — подумал дьякон, не узнавая походки  Лаевского. — Будто старик».    

— Как это невежливо с их стороны! — сказал  почтовый чиновник, глядя на часы. — Может быть, по-ученому, и хорошо  опаздывать, но, по-моему, это свинство.    

Шешковский, толстый человек с черной бородой, прислушался и  сказал:    

— Едут!    

 XIX    

     

— Первый раз в жизни вижу! Как славно! — сказал  фон Корен, показываясь на поляне и протягивая обе руки к востоку. —  Посмотрите: зеленые лучи!    

На востоке из-за гор вытянулись два зеленых луча, и это, в  самом деле, было красиво. Восходило солнце.    

— Здравствуйте! — продолжал зоолог, кивнув головой  секундантам Лаевского. — Я не опоздал?    

За ним шли его секунданты, два очень молодых офицера  одинакового роста, Бойко и Говоровский, в белых кителях, и тощий, нелюдимый  доктор Устимович, который в одной руке нес узел с чем-то, а другую заложил  назад; по обыкновению, вдоль спины у него была вытянута трость. Положив узел на  землю и ни с кем не здороваясь, он отправил и другую руку за спину и зашагал по  поляне.    

Лаевский чувствовал утомление и неловкость человека,  который, быть может, скоро умрет и поэтому обращает на себя общее внимание. Ему  хотелось, чтобы его поскорее убили или же отвезли домой. Восход солнца он видел  теперь первый раз в жизни; это раннее утро, зеленые лучи, сырость и люди в  мокрых сапогах казались ему лишними в его жизни, ненужными и стесняли его; всё  это не имело никакой связи с пережитою ночью, с его мыслями и с чувством вины,  и потому он охотно бы ушел, не дожидаясь дуэли.    

Фон Корен был заметно возбужден и старался скрыть это, делая  вид, что его больше всего интересуют зеленые лучи. Секунданты были смущены и  переглядывались друг с другом, как бы спрашивая, зачем они тут и что им делать.    

— Я полагаю, господа, что идти дальше нам  незачем, — сказал Шешковский. — И здесь ладно.    

— Да, конечно, — согласился фон Корен.    

Наступило молчание. Устимович, шагая, вдруг круто повернул к  Лаевскому и сказал вполголоса, дыша ему в лицо:    

— Вам, вероятно, еще не успели сообщить моих условий.  Каждая сторона платит мне по 15 рублей, а в случае смерти одного из противников  оставшийся в живых платит все 30.    

Лаевский был раньше знаком с этим человеком, но только  теперь в первый раз отчетливо увидел его тусклые глаза, жесткие усы и тощую,  чахоточную шею: ростовщик, а не доктор! Дыхание его имело неприятный, говяжий  запах.    

«Каких только людей не бывает на свете», — подумал  Лаевский и ответил.    

— Хорошо.    

Доктор кивнул головой и опять зашагал, и видно было, что ему  вовсе не нужны были деньги, а спрашивал он их просто из ненависти. Все  чувствовали, что пора уже начинать или кончать то, что уже начато, но не  начинали и не кончали, а ходили, стояли и курили. Молодые офицеры, которые  первый раз в жизни присутствовали на дуэли и теперь плохо верили в эту  штатскую, по их мнению, ненужную дуэль, внимательно осматривали свои кителя и  поглаживали рукава. Шешковский подошел к ним и сказал тихо:    

— Господа, мы должны употребить все усилия, чтобы эта  дуэль не состоялась. Нужно помирить их.    

Он покраснел и продолжал:    

— Вчера у меня был Кирилин и жаловался, что Лаевский застал  его вчера с Надеждой Федоровной и всякая штука.    

— Да, нам тоже это известно, — сказал Бойко.    

— Ну, вот видите ли… У Лаевского дрожат руки и всякая  штука… Он и пистолета теперь не поднимет. Драться с ним так же нечеловечно, как  с пьяным или с тифозным. Если примирение не состоится, то надо, господа, хоть  отложить дуэль, что ли… Такая чертовщина, что не глядел бы.    

— Вы поговорите с фон Кореном.    

— Я правил дуэли не знаю, чёрт их подери совсем, и  знать не желаю; может быть, он подумает, что Лаевский струсил и меня подослал к  нему. А, впрочем, как ему угодно, я поговорю.    

Шешковский нерешительно, слегка прихрамывая, точно отсидел  ногу, направился к фон Корену, и, пока он шел и покрякивал, вся его фигура  дышала ленью.    

— Вот что я должен вам сказать, сударь мой, —  начал он, внимательно рассматривая цветы на рубахе зоолога. — Это  конфиденциально… Я правил дуэли не знаю, чёрт их побери совсем, и знать не  желаю и рассуждаю не как секундант и всякая штука, а как человек и всё.    

— Да. Ну?    

— Когда секунданты предлагают мириться, то их  обыкновенно не слушают, смотрят, как на формальность. Самолюбие и всё. Но я  прошу вас покорнейше обратить внимание на Ивана Андреича. Он сегодня не в  нормальном состоянии, так сказать, не в своем уме и жалок. У него произошло  несчастье. Терпеть я не могу сплетен, — Шешковский покраснел и  оглянулся, — но ввиду дуэли я нахожу нужным сообщить вам. Вчера вечером он  в доме Мюридова застал свою мадам с… одним господином.    

— Какая гадость! — пробормотал зоолог; он  побледнел, поморщился и громко сплюнул: — Тьфу!    

Нижняя губа у него задрожала; он отошел от Шешковского, не  желая дальше слушать, и, как будто нечаянно попробовал чего-то горького, опять  громко сплюнул и с ненавистью первый раз за всё утро взглянул на Лаевского. Его  возбуждение и неловкость прошли, он встряхнул головой и сказал громко:    

— Господа, что же это мы ждем, спрашивается? Почему не  начинаем?    

Шешковский переглянулся с офицерами и пожал плечами.    

— Господа! — сказал он громко, ни к кому не  обращаясь. — Господа! Мы предлагаем вам помириться!    

— Покончим скорее с формальностями, — сказал фон  Корен. — О примирении уже говорили. Теперь еще какая следующая  формальность? Поскорее бы, господа, а то время не ждет.    

— Но мы всё-таки настаиваем на примирении, —  сказал Шешковский виноватым голосом, как человек, который вынужден вмешиваться  в чужие дела; он покраснел, приложил руку к сердцу и продолжал: — Господа, мы  не видим причинной связи между оскорблением и дуэлью. У обиды, какую мы иногда  по слабости человеческой наносим друг другу, и у дуэли нет ничего общего. Вы  люди университетские и образованные и, конечно, сами видите в дуэли одну только  устарелую, пустую формальность и всякая штука. Мы так на нее и смотрим, иначе  бы не поехали, так как не можем допустить, чтобы в нашем присутствии люди стреляли  друг в друга и всё. — Шешковский вытер с лица пот и продолжал: — Покончите  же, господа, ваше недоразумение, подайте друг другу руки и поедем домой пить  мировую. Честное слово, господа!    

Фон Корен молчал. Лаевский, заметив, что на него смотрят,  сказал:    

— Я ничего не имею против Николая Васильевича. Если он  находит, что я виноват, то я готов извиниться перед ним.    

Фон Корен обиделся.    

— Очевидно, господа, — сказал он, — вам  угодно, чтобы г. Лаевский вернулся домой великодушным и рыцарем, но я не могу  доставить вам и ему этого удовольствия. И не было надобности вставать рано и  ехать из города за десять верст для того только, чтобы пить мировую, закусывать  и объяснять мне, что дуэль устарелая формальность. Дуэль есть дуэль, и не  следует делать ее глупее и фальшивее, чем она есть на самом деле. Я желаю  драться!    

Наступило молчание. Офицер Бойко достал из ящика два  пистолета: один подали фон Корену, другой Лаевскому, и затем произошло  замешательство, которое ненадолго развеселило зоолога и секундантов. Оказалось,  что из всех присутствовавших ни один не был на дуэли ни разу в жизни и никто не  знал точно, как нужно становиться и что должны говорить и делать секунданты. Но  потом Бойко вспомнил и, улыбаясь, стал объяснять.    

— Господа, кто помнит, как описано у Лермонтова? —  спросил фон Корен смеясь. — У Тургенева также Базаров стрелялся с кем-то  там…    

— К чему тут помнить? — сказал нетерпеливо  Устимович, останавливаясь. — Отмерьте расстояние — вот и всё.    

И он раза три шагнул, как бы показывая, как надо отмеривать.  Бойко отсчитал шаги, а его товарищ обнажил шашку и поцарапал землю на крайних  пунктах, чтобы обозначить барьер.    

Противники, при всеобщем молчании, заняли свои места.    

«Кроты», — вспомнил дьякон, сидевший в кустах.    

Что-то говорил Шешковский, что-то объяснял опять Бойко, но  Лаевский не слышал или, вернее, слышал, но не понимал. Он, когда настало для  этого время, взвел курок и поднял тяжелый, холодный пистолет дулом вверх. Он  забыл расстегнуть пальто, и у него сильно сжимало в плече и под мышкой, и рука  поднималась с такою неловкостью, как будто рукав был сшит из жести. Он вспомнил  свою вчерашнюю ненависть к смуглому лбу и курчавым волосам и подумал, что даже  вчера, в минуту сильной ненависти и гнева, он не смог бы выстрелить в человека.  Боясь, чтобы пуля как-нибудь невзначай не попала в фон Корена, он поднимал  пистолет всё выше и выше и чувствовал, что это слишком показное великодушие не  деликатно и не великодушно, но иначе не умел и не мог. Глядя на бледное,  насмешливо улыбавшееся лицо фон Корена, который, очевидно, с самого начала был  уверен, что его противник выстрелит в воздух, Лаевский думал, что сейчас, слава  богу, всё кончится и что вот только нужно надавить покрепче собачку…    

Сильно отдало в плечо, раздался выстрел и в горах ответило  эхо: пах-тах!    

И фон Корен взвел курок и посмотрел в сторону Устимовича,  который по-прежнему шагал, заложив руки назад и не обращая ни на что внимания.    

— Доктор, — сказал зоолог, — будьте добры, не  ходите, как маятник. У меня от вас мелькает в глазах.    

Доктор остановился. Фон Корен стал прицеливаться в  Лаевского.    

«Кончено!» — подумал Лаевский.    

Дуло пистолета, направленное прямо в лицо, выражение  ненависти и презрения в позе и во всей фигуре фон Корена, и это убийство,  которое сейчас совершит порядочный человек среди бела дня в присутствии  порядочных людей, и эта тишина, и неизвестная сила, заставляющая Лаевского  стоять, а не бежать, — как всё это таинственно, и непонятно, и страшно!  Время, пока фон Корен прицеливался, показалось Лаевскому длиннее ночи. Он  умоляюще взглянул на секундантов; они не шевелились и были бледны.    

«Скорее же стреляй!» — думал Лаевский и чувствовал, что его  бледное, дрожащее, жалкое лицо должно возбуждать в фон Корене еще большую  ненависть.    

«Я его сейчас убью, — думал фон Корен, прицеливаясь в  лоб и уже ощущая пальцем собачку. — Да, конечно, убью…»    

— Он убьет его! — послышался вдруг отчаянный крик  где-то очень близко.    

Тотчас же раздался выстрел. Увидев, что Лаевский стоит на  месте, а не упал, все посмотрели в ту сторону, откуда послышался крик, и  увидели дьякона. Он, бледный, с мокрыми, прилипшими ко лбу и к щекам волосами,  весь мокрый и грязный, стоял на том берегу в кукурузе, как-то странно улыбался  и махал мокрой шляпой. Шешковский засмеялся от радости, заплакал и отошел в  сторону…    

 XX    

     

Немного погодя фон Корен и дьякон сошлись около мостика.  Дьякон был взволнован, тяжело дышал и избегал смотреть в глаза. Ему было стыдно  и за свой страх, и за свою грязную, мокрую одёжу.    

— Мне показалось, что вы хотели его убить… — бормотал  он. — Как это противно природе человеческой! До какой степени это  противоестественно!    

— Как вы сюда попали, однако? — спросил зоолог.    

— Не спрашивайте! — махнул рукой дьякон. —  Нечистый попутал: иди да иди… Вот и пошел, и чуть в кукурузе не помер от  страха. Но теперь, слава богу, слава богу… Я весьма вами доволен, —  бормотал дьякон. — И наш дедка-тарантул будет доволен… Смеху-то, смеху! А  только я прошу вас убедительно, никому не говорите, что я был тут, а то мне,  пожалуй, влетить в загривок от начальства. Скажут: дьякон секундантом был.    

— Господа! — сказал фон Корен. — Дьякон  просит вас никому не говорить, что вы видели его здесь. Могут выйти  неприятности.    

— Как это противно природе человеческой! —  вздохнул дьякон. — Извините меня великодушно, но у вас такое было лицо,  что я думал, что вы непременно его убьете.    

— У меня было сильное искушение прикончить этого  мерзавца, — сказал фон Корен, — но вы крикнули мне под руку, и я  промахнулся. Вся эта процедура, однако, противна с непривычки и утомила меня,  дьякон. Я ужасно ослабел. Поедемте…    

— Нет, уж дозвольте мне пешком идти. Мне просохнуть  надо, а то я измок и прозяб.    

— Ну, как знаете, — сказал томным голосом  ослабевший зоолог, садясь в коляску и закрывая глаза. — Как знаете…    

Пока ходили около экипажей и усаживались, Кербалай стоял у  дороги и, взявшись обеими руками за живот, низко кланялся и показывал зубы; он  думал, что господа приехали наслаждаться природой и пить чай, и не понимал,  почему это они садятся в экипажи. При общем безмолвии поезд тронулся, и около  духана остался один только дьякон.    

— Ходил духан, пил чай, — сказал он  Кербалаю. — Мой хочет кушать.    

Кербалай хорошо говорил по-русски, но дьякон думал, что  татарин скорее поймет его, если он будет говорить с ним на ломаном русском  языке.    

— Яичницу жарил, сыр давал…    

— Иди, иди, поп, — сказал Кербалай,  кланяясь. — Всё дам… И сыр есть, и вино есть… Кушай, чего хочешь.    

— Как по-татарски — бог? — спрашивал дьякон, входя  в духан.    

— Твой бог и мой бог всё равно, — сказал Кербалай,  не поняв его. — Бог у всех один, а только люди разные. Которые русские,  которые турки или которые английски — всяких людей много, а бог один.    

— Хорошо-с. Если все народы поклоняются единому богу,  то почему же вы, мусульмане, смотрите на христиан как на вековечных врагов  своих?    

— Зачем сердишься? — сказал Кербалай, хватаясь  обеими руками за живот. — Ты поп, я мусульман, ты говоришь — кушать хочу,  я даю… Только богатый разбирает, какой бог твой, какой мой, а для бедного всё  равно. Кушай, пожалуйста.    

Пока в духане происходил богословский разговор, Лаевский  ехал домой и вспоминал, как жутко ему было ехать на рассвете, когда дорога,  скалы и горы были мокры и темны и неизвестное будущее представлялось страшным,  как пропасть, у которой не видно дна, а теперь дождевые капли, висевшие на  траве и на камнях, сверкали от солнца, как алмазы, природа радостно улыбалась,  и страшное будущее оставалось позади. Он посматривал на угрюмое, заплаканное  лицо Шешковского и вперед на две коляски, в которых сидели фон Корен, его  секунданты и доктор, и ему казалось, как будто они все возвращались из кладбища,  где только что похоронили тяжелого, невыносимого человека, который мешал всем  жить.    

«Всё кончено», — думал он о своем прошлом, осторожно  поглаживая пальцами шею.    

У него в правой стороне шеи, около воротничка, вздулась  небольшая опухоль, длиною и толщиною с мизинец, и чувствовалась боль, как будто  кто провел по шее утюгом. Это контузила пуля.    

Затем, когда он приехал домой, для него потянулся длинный,  странный, сладкий и туманный, как забытье, день. Он, как выпущенный из тюрьмы  или больницы, всматривался в давно знакомые предметы и удивлялся, что столы,  окна, стулья, свет и море возбуждают в нем живую, детскую радость, какой он  давно-давно уже не испытывал. Бледная и сильно похудевшая Надежда Федоровна не  понимала его кроткого голоса и странной походки; она торопилась рассказать ему  всё, что с нею было… Ей казалось, что он, вероятно, плохо слышит и не понимает  ее и что если он всё узнает, то проклянет ее и убьет, а он слушал ее, гладил ей  лицо и волоса, смотрел ей в глаза и говорил:    

— У меня нет никого, кроме тебя…    

Потом они долго сидели в палисаднике, прижавшись друг к  другу, и молчали, или же, мечтая вслух о своей будущей счастливой жизни,  говорили короткие, отрывистые фразы, и ему казалось, что он никогда раньше не  говорил так длинно и красиво.    

 XXI    

     

Прошло три месяца с лишним.    

Наступил день, назначенный фон Кореном для отъезда. С  раннего утра шел крупный, холодный дождь, дул норд-остовый ветер и на море  развело сильную волну. Говорили, что в такую погоду пароход едва ли зайдет на  рейд. По расписанию он должен был прийти в десятом часу утра, но фон Корен,  выходивший на набережную в полдень и после обеда, не увидел в бинокль ничего,  кроме серых волн и дождя, застилавшего горизонт.    

К концу дня дождь перестал и ветер начал заметно стихать.  Фон Корен уже помирился с мыслью, что ему сегодня не уехать, и сел играть с  Самойленком в шахматы; но когда стемнело, денщик доложил, что на море  показались огни и что видели ракету.    

Фон Корен заторопился. Он надел сумочку через плечо,  поцеловался с Самойленком и с дьяконом, без всякой надобности обошел все  комнаты, простился с денщиком и с кухаркой и вышел на улицу с таким чувством,  как будто забыл что-то у доктора или у себя на квартире. На улице шел он рядом  с Самойленком, за ними дьякон с ящиком, а позади всех денщик с двумя чемоданами.  Только Самойленко и денщик различали тусклые огоньки на море, остальные же  смотрели в потемки и ничего не видели. Пароход остановился далеко от берега.    

— Скорее, скорее, — торопился фон Корен. — Я  боюсь, что он уйдет!    

Проходя мимо трехоконного домика, в который перебрался  Лаевский вскоре после дуэли, фон Корен не удержался и заглянул в окно.  Лаевский, согнувшись, сидел за столом, спиною к окну и писал.    

— Я удивляюсь, — тихо сказал зоолог. — Как он  скрутил себя!    

— Да, удивления достойно, — вздохнул  Самойленко. — Так с утра до вечера, всё сидит и работает. Долги хочет  выплатить. А живет, брат, хуже нищего!    

Прошло полминуты в молчании. Зоолог, доктор и дьякон стояли  у окна и всё смотрели на Лаевского.    

— Так и не уехал отсюда, бедняга, — сказал Самойленко. —  А помнишь, как он хлопотал?    

— Да, сильно он скрутил себя, — повторил фон  Корен. — Его свадьба, эта целодневная работа из-за куска хлеба, какое-то  новое выражение на его лице и даже его походка — всё это до такой степени  необыкновенно, что я и не знаю, как назвать это, — зоолог взял Самойленко  за рукав и продолжал с волнением в голосе: — Ты передай ему и его жене, что  когда я уезжал, я удивлялся им, желал всего хорошего… и попроси его, чтобы он,  если это можно, не поминал меня лихом. Он меня знает. Он знает, что если бы я  мог тогда предвидеть эту перемену, то я мог бы стать его лучшим другом.    

— Ты зайди к нему, простись.    

— Нет. Это неудобно.    

— Отчего? Бог знает, может, больше уж никогда не  увидишься с ним.    

Зоолог подумал и сказал:    

— Это правда.    

Самойленко тихо постучал пальцем в окно. Лаевский вздрогнул  и оглянулся.    

— Ваня, Николай Васильевич желает с тобой  проститься, — сказал Самойленко. — Он сейчас уезжает.    

Лаевский встал из-за стола и пошел в сени, чтобы отворить  дверь. Самойленко, фон Корен и дьякон вошли в дом.    

— Я на одну минутку, — начал зоолог, снимая в  сенях калоши и уже жалея, что он уступил чувству и вошел сюда без приглашения.  «Я как будто навязываюсь, — подумал он, — а это глупо». —  Простите, что я беспокою вас, — сказал он, входя за Лаевским в его  комнату, — но я сейчас уезжаю, и меня потянуло к вам. Бог знает, увидимся  ли когда еще.    

— Очень рад… Покорнейше прошу, — сказал Лаевский и  неловко подставил гостям стулья, точно желая загородить им дорогу, и  остановился посреди комнаты, потирая руки.    

«Напрасно я не оставил свидетелей на улице», — подумал  фон Корен и сказал твердо: — Не поминайте меня лихом, Иван Андреич. Забыть  прошлого, конечно, нельзя, оно слишком грустно, и я не затем пришел сюда, чтобы  извиняться или уверять, что я не виноват. Я действовал искренно и не изменил  своих убеждений с тех порю… Правда, как вижу теперь к великой моей радости, я  ошибся относительно вас, но ведь спотыкаются и на ровной дороге, и такова уж  человеческая судьба: если не ошибаешься в главном, то будешь ошибаться в  частностях. Никто не знает настоящей правды.    

— Да, никто не знает правды… — сказал Лаевский.    

— Ну, прощайте… Дай бог вам всего хорошего.    

Фон Корен подал Лаевскому руку; тот пожал ее и поклонился.    

— Не поминайте же лихом, — сказал фон  Корен. — Поклонитесь вашей жене и скажите ей, что я очень жалел, что не  мог проститься с ней.    

— Она дома.    

Лаевский подошел к двери и сказал в другую комнату:    

— Надя, Николай Васильевич желает с тобой проститься.    

Вошла Надежда Федоровна; она остановилась около двери и робко  взглянула на гостей. Лицо у нее было виноватое и испуганное, и руки она  держала, как гимназистка, которой делают выговор.    

— Я сейчас уезжаю, Надежда Федоровна, — сказал фон  Корен, — и пришел проститься.    

Она нерешительно протянула ему руку, а Лаевский поклонился.    

«Как они, однако, оба жалки! — подумал фон  Корен. — Не дешево достается им эта жизнь». — Я буду в Москве и в  Петербурге, — спросил он, — не нужно ли вам что-нибудь прислать  оттуда?    

— Что же? — сказала Надежда Федоровна и  встревоженно переглянулась с мужем. — Кажется, ничего…    

— Да, ничего… — сказал Лаевский, потирая руки. —  Кланяйтесь.    

Фон Корен не знал, что еще можно и нужно сказать, а раньше,  когда входил, то думал, что скажет очень много хорошего, теплого и  значительного. Он молча пожал руки Лаевскому и его жене и вышел от них с  тяжелым чувством.    

— Какие люди! — говорил дьякон вполголоса, идя  сзади. — Боже мой, какие люди! Воистину десница божия насадила виноград  сей! Господи, господи! Один победил тысячи, а другой тьмы. Николай  Васильич, — сказал он восторженно, — знайте, что сегодня вы победили  величайшего из врагов человеческих — гордость!    

— Полно, дьякон! Какие мы с ним победители? Победители  орлами смотрят, а он жалок, робок, забит, кланяется, как китайский болванчик, а  мне… мне грустно.    

Сзади послышались шаги. Это догонял Лаевский, чтобы  проводить. На пристани стоял денщик с двумя чемоданами, а несколько поодаль —  четыре гребца.    

— Однако, подувает… брр! — сказал  Самойленко. — В море, должно быть, теперь штормяга — ой, ой! Не в нору ты  едешь, Коля.    

— Я не боюсь морской болезни.    

— Не в том… Не опрокинули бы тебя эти дураки. Следовало  бы на агентской шлюпке доехать. Где агентская шлюпка? — крикнул он  гребцам.    

— Ушла, ваше превосходительство.    

— А таможенная?