1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Главный  вход в церковь был прямо против кладбища. Церковная дверь была защищена каменным  притвором. После некоторого колебания, вызванного естественным нежеланием прятаться,  я все же решился войти в притвор. С обеих сторон были прорезаны небольшие  отверстия для окон. Через одно из них мне была видна могила миссис Фэрли. Из  второго – каменоломня вдали и домик причетника. Передо мной, у главного  входа, простирались часть пустынного кладбища и склон унылого порыжевшего  холма, над которым неслись по ветру темные вечерние тучи. Не видно, не слышно  было ни единой живой души, птица не пролетала, не доносился даже лай собаки из  дома причетника. Когда затихал отдаленный гул прибоя, слышалось только унылое  шуршание сухих листьев, еще не слетевших с низких деревцов около могилы миссис  Фэрли, да еле слышное журчание ручья по каменному руслу. Печальный час,  печальное место. По мере того как проходили минуты, мне становилось все больше  не по себе в моем каменном тайнике.    

Сумерки  еще не сгустились, отсвет заката еще медлил на небе. Прошло более получаса моего  одинокого бдения, когда я услышал шаги и чей-то голос. Шаги приближались из-за  церкви, голос был женский.    

– Не  тревожьтесь о письме, моя милочка, – говорил кто-то, – я благополучно  передала его прямо в руки парню. Он взял его и ни слова не сказал. Он пошел  своей дорогой, а я своей, и никто не следил за мной, за это я ручаюсь.    

Эти  слова до такой степени потрясли меня, возродив все мои надежды на предстоящую  встречу, что я испытывал почти страдание. Последовала пауза, но шаги  приближались. Через минуту я увидел, что две женщины прошли мимо церкви, как  раз под оконцем, в которое я смотрел. Они направлялись прямо к могиле, и мне  были видны только их спины. На одной из женщин были капор и шаль. Другая была в  длинной темно-синей накидке с капюшоном, надвинутым на голову. Край ее платья  виднелся из-под накидки. Сердце мое забилось еще сильнее: платье было белое.    

На  полдороге между церковью и могилой они остановились, и женщина в шали повернула  голову к своей подруге, лицо которой оставалось в тени капюшона.    

– Ни  в коем случае не снимайте эту теплую накидку, – сказал голос, который я  уже слышал, – голос женщины в шали. – Мисс Тодд права, говоря, что вы  слишком привлекали к себе внимание вчера, вся в белом. Я немножко погуляю, пока  вы здесь. Не знаю, как вы, а я не люблю кладбищ. Кончайте свое дело к моему  возвращению, чтобы мы могли добраться домой засветло.    

С этими  словами она повернула обратно. Теперь я видел ее лицо. Это было лицо пожилой  женщины, загорелое, обветренное, румяное, ничего бесчестного или  подозрительного в нем не было. Около церкви она остановилась и плотнее  закуталась в шаль.    

– Чудачка, –  сказала она вполголоса, – и всегда была чудачкой, с тех пор как я ее знаю.  Вечно выдумывает, вечно все по-своему! Но безобидная, бедняжка, совсем  безобидная, как малое дитя. – Она вздохнула, оглянулась на могилы,  покачала головой, как будто мрачный вид кладбища был ей совсем не по душе, и  скрылась за церковью.    

Я на  минуту задумался: не последовать ли за ней? Не заговорить ли? Но непреодолимое  желание встретиться лицом к лицу с ее спутницей решило этот вопрос. Женщину в  шали я мог повидать, когда она будет возвращаться на кладбище, хотя вряд ли она  могла дать мне сведения, за которыми я охотился. Лицо, передавшее письмо, не  представляло большого интереса. Главным лицом была та, что написала письмо.  Только она могла дать мне нужные сведения. И, по моим убеждениям, именно  она – автор письма – была сейчас на кладбище.    

В то  время как эти мысли проносились в моем мозгу, я увидал, как женщина в накидке подошла  к самой могиле и немного постояла над ней. Потом она огляделась и, вынув из-под  накидки белый кусок полотна или платок, пошла к ручью. Ручей вбегал на кладбище  через небольшое отверстие в каменной стене и немного дальше вытекал в такое же  отверстие. Она намочила тряпку в воде и вернулась к могиле. Я видел, как она  приложилась к кресту, опустилась на колени перед могильной плитой и стала мыть  ее. Поразмыслив, как осторожнее приблизиться к ней, чтобы она не испугалась, я  решил обойти стену, скрывавшую меня только наполовину, и войти на кладбище  через другой вход, чтобы она могла увидеть меня издали. Но она так углубилась в  свое занятие, что не слышала моих шагов, пока я не подошел довольно близко. Тогда  она подняла голову, вскрикнула, вскочила на ноги и замерла в безмолвном,  неподвижном испуге.    

– Не  пугайтесь, – сказал я. – Вы, конечно, помните меня? – При этом я  остановился, потом медленно сделал несколько шагов, снова остановился и  мало-помалу подошел к ней совсем близко. Если до этого у меня и были сомнения,  то теперь их не стало. Передо мной – у могилы миссис Фэрли – стояла  та, которую я встретил тогда в полуночный час на безлюдной большой  дороге. – Вы вспомнили меня? – спросил я. – Мы встретились  глубокой ночью, и я помог вам добраться до Лондона. Вы, конечно, этого не  забыли?    

Ее черты  смягчились, вздох облегчения вырвался из ее груди. Я увидел, как воспоминание  начало медленно выводить ее из мертвенного оцепенения, которым испуг сковал ее.    

– Не  пытайтесь пока что говорить со мной, – продолжал я. – Сначала придите  в себя, сначала убедитесь, что я вам друг.    

– Вы  очень добры ко мне, – прошептала она. – Так же добры, как  тогда. – Она замолчала, я тоже молчал. Я не только хотел дать ей время  прийти в себя – мне самому надо было собраться с мыслями.    

В  тусклом, мерцающем вечернем свете эта женщина и я – мы встретились снова,  над чужой могилой, мертвые лежали вокруг, пустынные холмы обступали нас со всех  сторон. Час, место, обстоятельства, при которых мы теперь стояли лицом к лицу в  сумрачном безмолвии этой унылой ложбины, вся дальнейшая жизнь, зависящая от  каких-то случайных слов, которыми мы обменяемся, сознание, что, насколько мне  известно, все будущее Лоры Фэрли обусловлено тем, заслужу я или нет доверие  несчастной, которая стояла, дрожа от испуга, у могилы ее матери, – все это  грозило лишить меня спокойствия и самообладания, от которых зависел мой  дальнейший успех. Сознавая это, я приложил все силы, чтобы взять себя в руки, я  сделал все возможное, чтобы эти несколько минут раздумья послужили на пользу.    

– Вы  успокоились? – спросил я, как только решил, что можно обратиться к  ней. – Можете ли вы говорить со мной, уже не боясь меня и не забывая, что  я вам друг?    

– Как  вы попали сюда? – сказала она, не обратив внимания на мои слова.    

– Разве  вы забыли, что, когда мы виделись в последний раз, я сказал вам о моем отъезде  в Камберленд? С тех пор я здесь, я живу в Лиммеридже.    

– В  Лиммеридже! – Бледное ее лицо оживилось, когда она повторила эти слова;  блуждающие глаза остановились на мне с внезапно пробудившимся интересом. –  Ах, как вы счастливы там, наверно! – сказала она, глядя на меня уже без  тени прежнего испуга.    

Я  воспользовался тем, что в ней снова пробудилось доверие ко мне, чтобы  рассмотреть ее лицо с вниманием и любопытством, от чего я ранее удерживался из  осторожности. Я смотрел на нее, полный воспоминаний о другом прелестном лице,  которое там, на озаренной луной террасе, напомнило мне ее лицо. Тогда в мисс  Фэрли я увидел роковое сходство с Анной Катерик. Теперь, когда перед моими  глазами было лицо Анны Катерик, я видел ее сходство с мисс Фэрли, несмотря на  некоторую разницу в их внешности. Те же черты лица, та же фигура, тот же цвет  волос, то же нервное подергивание губ, тот же рост, стан, поворот головы. Они  были разительно похожи, более похожи, чем я ранее предполагал. Но на этом их  сходство кончалось и начиналось различие в отдельных подробностях. Прелестный  цвет лица мисс Фэрли, кристальная ясность ее глаз, атласная чистота кожи,  розовая нежность губ – вот чего не было на изможденном, измученном лице,  на которое я смотрел. И хотя самая мысль об этом была мне ненавистна, во мне  росло убеждение, что достаточно было бы какой-либо печальной перемены в  будущем, чтобы сделать это сходство полным. Если когда-нибудь страдание и горе  наложат свою печать на юную красоту мисс Фэрли, тогда Анна Катерик и она станут  похожи, как близнецы, как две капли воды, как живое отражение друг друга.    

Я  содрогнулся от этой мысли. Было нечто зловещее в моем слепом, безрассудном  неверии в будущее. Я обрадовался, когда мои размышления были прерваны –  рука Анны Катерик прикоснулась к моему плечу. Это прикосновение было таким же  внезапным и легким, как и в тот первый раз, когда ужаснуло меня.    

– Вы  смотрите на меня и думаете о чем-то, – сказала она своим странным, глухим,  прерывистым голосом. – О чем?    

– Ни  о чем особенном, – отвечал я. – Мне только непонятно, как вы попали  сюда.    

– Я  приехала с подругой, которая очень добра ко мне. Я здесь всего два дня.    

– И  вы приходили сюда вчера?    

– Откуда  вы это знаете?    

– Просто  догадался.    

Она  отвернулась от меня и снова стала на колени перед могилой.    

– Куда  же мне еще идти, как не сюда? – сказала она. – Здесь мой друг,  который был мне ближе матери, единственный друг, к которому я могу прийти в  Лиммеридже. О, как мне больно, когда я вижу пятна на ее могиле! Ее памятник  должен быть белым как снег в память о ней. Мне захотелось помыть его вчера, я  не могла не прийти для этого сегодня. Разве это нехорошо? Думаю, что нет. Если  я делаю это ради миссис Фэрли, в этом не может быть ничего плохого.    

Вечная  благодарность к своей благодетельнице, очевидно, руководила этой несчастной. Ее  ограниченный ум не воспринимал никаких новых впечатлений, кроме тех первых,  память о которых не угасала в ней с детства. Я понял, что, если я хочу, чтобы  она стала более доверчивой и откровенной, лучше всего предложить ей продолжать  работу, для которой она пришла на кладбище. Как только я сказал ей об этом, она  сразу же принялась мыть памятник. Она прикасалась к нему с такой нежностью,  словно это было живое существо. Она снова и снова шептала про себя слова  надгробной надписи, будто далекие дни ее детства вернулись и она опять  старательно твердит свой урок, сидя на коленях у миссис Фэрли.    

– Не  удивляйтесь, – сказал я, осторожно нащупывая почву для дальнейших вопросов, –  если я признаюсь, как я рад тому, что вы здесь. Я очень беспокоился о вас,  когда вы уехали от меня в кебе.    

Она  быстро подняла голову и подозрительно посмотрела на меня.    

– Беспокоились? –  повторила она. – Почему?    

– После  того как мы расстались тогда ночью, произошло нечто очень странное. Два человека  проехали мимо меня в погоне за кем-то. Они не видели меня, но остановились  совсем близко и заговорили с полисменом на углу улицы.    

Она  сразу оставила свою работу. Рука ее с мокрой тряпкой, которой она мыла надпись,  упала. Другой рукой она ухватилась за мраморный крест у изголовья могилы. Она  медленно повернула ко мне голову – испуг застыл на ее лице. Я решил идти  напропалую, отступать было слишком поздно.    

– Эти  два человека заговорили с полисменом, – сказал я, – и спросили, не  видел ли он вас. Он вас не видел, и тогда один из этих мужчин сказал, что вы  убежали из сумасшедшего дома.    

Она  вскочила на ноги, как будто мои последние слова были сигналом для ее  преследователей.    

– Подождите!  Выслушайте до конца! – вскричал я. – Подождите, вы поймете, что я вам  друг. Одно мое слово – и эти люди узнали бы, по какой дороге вы уехали, и  я не сказал этого слова. Я помог вашему побегу, я помог вам. Поймите,  постарайтесь понять! Поймите то, что я говорю вам!    

Звук  моего голоса, казалось, успокоил ее больше, чем сами слова. Она силилась понять  их. Она переложила сырую тряпку из одной руки в другую, так же как  перекладывала сумочку в ту ночь, когда я увидел ее впервые. Смысл моих слов  начал медленно доходить до ее расстроенного, смятенного рассудка. Постепенно  выражение ее лица смягчилось, и она взглянула на меня с любопытством, но уже  без страха.    

– Вы  не считаете, что меня надо вернуть в лечебницу, нет?    

– Конечно,  нет. Я рад, что вы оттуда убежали. Я рад, что помог вам.    

– Да-да,  конечно, вы очень помогли мне, – отвечала она как-то рассеянно. –  Убежать было легко, иначе я не сумела бы этого сделать. Они никогда не  сторожили меня, как сторожили других. Я была такая тихая, такая послушная, так  всего боялась! Труднее всего было найти Лондон – в этом вы помогли мне.  Поблагодарила ли я вас тогда? Я благодарю вас теперь, очень благодарю.    

– Далеко  ли больница оттуда, где вы со мной встретились? Докажите же, что считаете меня  вашим другом, – скажите, где она находится?    

Она  упомянула о лечебнице – о частной лечебнице, находившейся неподалеку от  того места, где я впервые увидел ее. А потом, очевидно, испугавшись, не  употреблю ли я во зло ее ответ, взволнованно, настойчиво повторила свой прежний  вопрос:    

– Вы  не считаете, что меня надо вернуть в лечебницу, нет?    

– Повторяю:  я рад, что вы убежали, рад, что вам теперь хорошо, – отвечал я. – Вы  сказали тогда, что в Лондоне у вас есть подруга. Вы разыскали ее?    

– Да,  было очень поздно, но одна девушка в доме сидела за шитьем, она помогла мне разбудить  миссис Клеменс – так зовут мою подругу. Она хорошая, добрая женщина, но не  такая, как миссис Фэрли. Ах, таких, как миссис Фэрли, нет!    

– Миссис  Клеменс – ваша старая подруга? Вы с ней уже давно знакомы?    

– Да,  она жила по соседству с нами когда-то, в Хэмпшире. Она любила меня и заботилась  обо мне, когда я была маленькая. Много лет назад, когда она уезжала от нас, она  записала в моем молитвеннике свой лондонский адрес и сказала: «Если вам  когда-нибудь будет плохо, Анна, приезжайте ко мне. У меня нет мужа, который мог  бы запрещать мне что-либо, нет детей, чтобы смотреть за ними, вот я и буду  заботиться о вас». Добрые слова, правда? Наверно, я помню их именно оттого, что  они были добрыми, эти слова. Я так мало что помню, так мало, так мало!    

– Разве  у вас нет отца и матери, чтобы заботиться о вас?    

– Отца?  Я его никогда не видела. Я никогда не слышала, чтобы мать говорила о нем. Отец?  О Господи, он, наверно, давно умер.    

– А  ваша мать?    

– Я  с ней не очень-то лажу. Мы не ладим и боимся друг друга.    

«Не  ладим и боимся друг друга»! При этих словах во мне впервые шевельнулось подозрение,  что, возможно, именно мать поместила ее в сумасшедший дом.    

– Не  спрашивайте меня о матери, – продолжала она. – Мне приятнее говорить  о миссис Клеменс. Миссис Клеменс, как и вы, не считает, что меня надо вернуть  обратно в больницу. Она тоже радуется, как и вы, что я убежала оттуда. Она  плакала над моей бедой и сказала, что ее надо скрывать от всех.    

Ее  беда... Что она хотела этим сказать? Не из-за этого ли она написала анонимное  письмо? Не употребила ли она это слово в том обычном смысле, что и многие  другие женщины, пишущие анонимные письма, чтобы помешать браку своих неверных  возлюбленных?    

Я решил  выяснить, что она подразумевает под словом «беда», прежде чем мы заговорим о  другом.    

– Какая  беда? – спросил я.    

– Та  беда, что меня заперли в больницу, – отвечала она, по-видимому, искренне  удивленная моим вопросом. – Какая еще может быть другая беда?    

Надо  было действовать как можно деликатнее и осторожнее, но обязательно достигнуть  цели – это было необходимо для успеха моих дальнейших расследований.    

– Есть  другая беда, – сказал я, – которая может случиться с молодой женщиной  и из-за которой она может терпеть всю жизнь горе и позор.    

– А  какая? – пытливо спросила она.    

– Такая  беда, какая бывает, когда женщина, полагаясь на свою добродетель, слишком вверяется  мужчине, которого любит.    

Она  взглянула на меня с безыскусственным удивлением ребенка. Ни малейшего смущения,  ни краски, ни признаков какого-то тайного стыда не было на ее лице, так  прямодушно и искренне отражавшем все чувства. Выражение ее лица и глаз убедило  меня сильнее, чем это могли бы сделать любые ее слова, что причина, побудившая  ее написать письмо мисс Фэрли, была совсем не та, которую я первоначально  заподозрил. Но теперь все становилось еще более непонятным. В письме хоть и не  называли имени сэра Персиваля Глайда, но указывали именно на него. У нее,  бесспорно, была очень серьезная причина, основанная на каком-то глубоком  чувстве несправедливой обиды, чтобы тайно оговаривать его перед мисс Фэрли в  тех выражениях, которые она употребила в своем письме. И эта причина была  совсем иная, чем просто горькая женская обида. Если он и причинил ей зло, то  совсем другого порядка. Какое же зло он ей сделал?    

– Я  не понимаю вас, – сказала она после очевидных и тщетных усилий уразуметь  то, что я ей сказал.    

– Ну  хорошо, – ответил я. – Вернемся к тому, о чем мы говорили.  Расскажите, долго ли вы прожили с миссис Клеменс в Лондоне и как вы попали  сюда?    

– Долго  ли? – повторила она. – Я все время жила с миссис Клеменс, пока мы не  приехали сюда два дня назад.    

– Значит,  вы живете в деревне? – сказал я. – Странно, что я ничего не слышал о  вас.    

– Нет,  нет, не в деревне. За три версты отсюда, на ферме. Вы знаете эту ферму? Ее  называют фермой Тодда.    

Я хорошо  помнил это место – мы часто проезжали мимо него во время наших прогулок.  Это была одна из самых старых ферм в округе, расположенная в пустынной, укрытой  местности, у подножия двух холмов.    

– Хозяева  фермы – родственники миссис Клеменс, – продолжала она. – Они  часто приглашали ее к себе в гости. Она сказала, что поедет и возьмет меня с  собой – тут спокойно и свежий воздух. Это очень хорошо с ее стороны,  правда? Я поехала бы куда угодно, только бы жить спокойно и в безопасности. А  когда я узнала, что ферма Тодда недалеко от Лиммериджа, ох, как я обрадовалась!  Я бы всю дорогу босиком прошла, только бы опять увидеть школу, и деревню, и дом  в Лиммеридже! Они очень хорошие люди, эти Тодды. Мне хочется пожить у них  подольше. Только одно мне не нравится в них и в миссис Клеменс...    

– Что  именно?    

– Они  смеются над тем, что я одеваюсь в белое. Они говорят, что это чудачество. Но  ведь миссис Фэрли лучше знала! Миссис Фэрли никогда бы не заставила меня надеть  эту некрасивую синюю накидку. Ах, при жизни она так любила белое! И вот теперь  над ее могилой белый памятник, и я делаю его еще белее – ради нее. Она  сама часто носила белое и всегда одевала в белое свою маленькую дочку. А как  мисс Фэрли? Здорова и благополучна? Ходит ли она в белом, как в детстве? –  Голос ее упал, когда она спросила про мисс Фэрли. Она все больше отворачивалась  от меня. Мне показалось, что в ней произошла какая-то перемена. Очевидно, на  совести ее было анонимное письмо. И я решил задать ей вопрос таким образом,  чтобы заставить ее сразу признаться.    

– Мисс  Фэрли была не очень здорова сегодня утром, – сказал я.    

Она  что-то пробормотала в ответ, но так тихо, что я ничего не расслышал.    

– Вы,  кажется, спросили, что случилось с мисс Фэрли сегодня? – продолжал я.    

– Нет, –  ответила она нетерпеливо, – я ни о чем не спрашивала, вовсе нет!    

– Но  я все-таки скажу вам, – продолжал я. – Мисс Фэрли получила ваше  письмо.    

В  продолжение нашего разговора она стояла на коленях, тщательно отмывая пятна на  могильной плите. При первых словах моей фразы она оставила свою работу и  медленно повернулась ко мне, продолжая стоять на коленях. Конец же буквально  ошеломил ее. Тряпка выпала из ее рук, губы приоткрылись, тусклая бледность  покрыла ее лицо.    

– Откуда  вы знаете? – слабо сказала она. – Кто показал вам письмо? – И  вдруг поняла, что выдала себя этими словами. Она сложила руки в  отчаянии. – Я не писала его! – задыхаясь от испуга, пробормотала  она. – Я ничего о нем не знаю!    

– Нет, –  сказал я, – вы написали письмо и знаете это. Нехорошо было посылать такое  письмо, нехорошо было пугать мисс Фэрли. Если у вас было что сказать ей, надо  было пойти в Лиммеридж самой. Вы должны были сами сказать все молодой леди.    

Она  припала лицом к могильному камню, обвила его руками и не отвечала.    

– Если  у вас хорошие намерения, мисс Фэрли будет так же добра к вам, как была ее  мать, – продолжал я. – Мисс Фэрли никому не расскажет о вас и не  допустит, чтобы с вами случилась беда. Почему вам не повидаться с ней завтра на  ферме или не встретиться с ней в саду в Лиммеридже?    

– О,  миссис Фэрли, если б я могла умереть и успокоиться около вас! – прошептала  она, прижавшись губами к камню и с горячей нежностью обращаясь к останкам,  покоящимся под ним. – Вы знаете, как я люблю ваше дитя из-за любви к вам.  О, миссис Фэрли, научите меня, как спасти ее! Будьте по-прежнему моей любимой  родной матерью и скажите, как это лучше сделать.    

Я видел,  как она целовала камень, я видел, как горячо ее руки обнимали и гладили его холодную  поверхность. Это зрелище глубоко тронуло меня, я склонился над ней и с  нежностью взял ее бедные, беззащитные руки в свои, безуспешно пытаясь успокоить  ее.    

Она  вырвала руки и не подняла головы от могильной плиты. Желая успокоить ее во что  бы то ни стало, я воззвал к тому чувству, которое, по-видимому, ее тревожило с  самого начала нашего знакомства: к ее горячему желанию уверить меня, что она  вполне нормальна и отвечает за свои поступки.    

– Ну  полно, полно, – ласково сказал я, – постарайтесь успокоиться, иначе  мне придется переменить о вас мнение. Не заставляйте меня предполагать, что  человек, поместивший вас в больницу...    

Слова  замерли на моих устах. Не успел я упомянуть о человеке, отправившем ее в сумасшедший  дом, как лицо ее мгновенно разительно изменилось. Обычно такое трогательное в  своей нервной, тонкой, слабой нерешительности, оно внезапно омрачилось  выражением безумной ненависти и страха, придавшим ее чертам дикую,  неестественную силу. Глаза ее горели в тусклом свете сумерек, как глаза дикого  зверя. Она схватила тряпку, которую перед тем выронила, как будто это было  живое, ненавистное ей существо, и стиснула ее в руках с такой силой, что  несколько капель упало на могильную плиту.    

– Говорите  о чем-нибудь другом, – прошептала она сквозь зубы. – Если вы не  перестанете говорить об этом, я не знаю, что я сделаю!    

Никаких  признаков прежней кротости не было в ней теперь. Память о доброте миссис Фэрли  не была, как я раньше предполагал, единственным сильным впечатлением в ее  прошлом. Рядом с благодарным, светлым воспоминанием о школьных днях в  Лиммеридже жила мстительная мысль о страшном зле, которое ей причинили, заперев  ее в сумасшедший дом. Кто же совершил это злое дело? Неужели ее родная мать?  Тяжело было отказаться от дальнейших расспросов, но я заставил себя сделать  это. При виде состояния, в котором она была, жестоко было бы думать о чем бы то  ни было другом, кроме необходимости успокоить ее.    

– Я  не скажу ничего, что могло бы огорчить вас, – сказал я мягко.    

– Вы  чего-то хотите от меня, – отвечала она резко и подозрительно. – Не  смотрите на меня так. Говорите, что вам нужно?    

– Я  хочу только, чтобы вы успокоились и, когда придете в себя, подумали над моими  словами.    

– Какими  словами? – Она помолчала и начала теребить в руках тряпку, шепча про себя:  «Что он сказал?» Потом снова повернулась ко мне и нетерпеливо кивнула  головой. – Почему вы не хотите помочь мне? – резко спросила она.    

– Хорошо,  я помогу вам, – сказал я. – Я просил вас повидаться с мисс Фэрли  завтра и сказать ей всю правду о письме...    

– А,  мисс Фэрли, Фэрли, Фэрли... – Простое повторение любимого, знакомого  имени, казалось, успокаивало ее. Ее лицо смягчилось и стало похоже на прежнее.    

– Не  бойтесь мисс Фэрли, – продолжал я. – Не бойтесь, что попадете в беду  из-за письма. Из него она уже многое знает, и вам будет нетрудно рассказать ей  все. Не скрывайте от нее ничего, вам незачем это делать. Вы никаких имен в письме  не называли, но мисс Фэрли знает, что тот, о ком вы писали, – сэр  Персиваль Глайд...    

Не успел  я произнести это имя, как она вскочила на ноги и дикий, страшный вопль вырвался  из ее груди. Он огласил все кладбище. Сердце мое содрогнулось от его ужасного звука.  Страшное выражение гнева, исчезнувшее было с ее лица, вернулось вновь. Этот  вопль при одном упоминании его имени, взгляд, полный ненависти и страха,  сказали мне все. Никаких сомнений у меня больше не оставалось. Не ее мать была  виновата в том, что ее заключили в сумасшедший дом. Это сделал человек, имя  которого было сэр Персиваль Глайд. Крик донесся не только до меня. Я слышал,  как вдали звякнул запор в доме причетника. Я услышал голос ее подруги, женщины  в шали, которую звали миссис Клеменс.    

– Иду!  Иду! – кричала она из-за деревьев.    

Через  минуту показалась миссис Клеменс. Она почти бежала к нам.    

– Кто  вы? – вскричала она, входя на кладбище. – Как вы смеете пугать эту  бедную, беззащитную женщину?    

Прежде  чем я успел ответить, она была уже около Анны Катерик и обнимала ее.    

– Что  с вами, дорогая? – говорила она. – Что он вам сделал?    

– Ничего, –  отвечала несчастная. – Ничего. Я только испугалась.    

Миссис  Клеменс бесстрашно обернулась ко мне с негодованием, за которое я тут же проникся  к ней уважением.    

– Мне  было бы очень стыдно, если бы я заслужил ваш гнев, – сказал я. – Но я  не заслужил его. Я испугал ее без всякого намерения. Она видит меня не в первый  раз. Спросите сами, и она вам скажет, что я не способен нарочно напугать ее.    

Я  говорил очень отчетливо, чтобы Анна Катерик тоже услышала и поняла, и увидел,  что смысл моих слов дошел до нее.    

– Да,  да, – сказала она. – Он был добр ко мне однажды, он помог  мне... – Она зашептала на ухо своей подруге.    

– Вот  как?! – сказала удивленно миссис Клеменс. – Конечно, это меняет дело.  Простите, что я так грубо разговаривала с вами, сэр, но согласитесь, что со  стороны это выглядело подозрительно. Я сама виновата больше вас: потакаю ее  затеям и отпускаю ее в такое пустынное место одну. Пойдем, дорогая, пойдем  теперь домой.    

Мне  показалось, что добрая женщина боялась возвращаться на ферму в такой час, и я  предложил проводить их через пустошь. Миссис Клеменс поблагодарила, но  отказалась, говоря, что по дороге они, наверно, повстречают работников с фермы.    

– Простите  меня, прошу вас! – сказал я, когда Анна Катерик взяла за руку свою  подругу, чтобы уйти.    

Я был  так далек от намерения напугать и растревожить ее. Сердце мое заныло, когда я  вгляделся в ее грустное, бледное, взволнованное лицо.    

– Я  постараюсь, – отвечала она. – Но вы слишком многое знаете. Думаю, что  теперь я всегда буду бояться вас.    

Миссис  Клеменс бросила на меня быстрый взгляд и сочувственно покачала головой.    

– Доброй  ночи, сэр, – сказала она. – Вы ни в чем не виноваты, я знаю, но лучше  бы вы напугали меня, а не ее, бедную.    

Они  сделали несколько шагов. Я решил, что они уходят. Вдруг Анна Катерик  остановилась и сказала своей подруге:    

– Подожди  минутку, я должна попрощаться. – Она вернулась к могиле, с любовью обняла  памятник и поцеловала его. – Мне уже лучше, – вздохнула она, спокойно  глядя на меня. – Я вам прощаю.    

Она  снова присоединилась к миссис Клеменс, и они покинули кладбище. Я видел, как  они остановились у церкви и обменялись несколькими словами с женой причетника,  которая вышла из дому и ждала, наблюдая за нами издали. Потом они побрели по  тропинке, ведущей в степь.    

Я  смотрел вслед Анне Катерик, пока она не растаяла в сумерках, – смотрел ей  вслед с такой щемящей грустью, будто в последний раз видел в этом мире печали и  слез женщину в белом.    

     XIV    

     

Через  полчаса я был дома и докладывал мисс Голкомб обо всем, что случилось.    

Она  слушала меня от начала до конца с глубокой, молчаливой сосредоточенностью. В  женщине ее темперамента это было сильнейшим доказательством того, какое  впечатление произвел на нее мой рассказ.    

– Я  теряю голову, – вот все, что она сказала, когда я закончил, – я теряю  голову, когда думаю о будущем.    

– Будущее  зависит от того, какую пользу мы сумеем извлечь из настоящего. Возможно, Анна  Катерик будет более откровенна с женщиной, чем была со мной. Если б мисс  Фэрли... – попробовал предложить я.    

– Об  этом сейчас и думать нечего, – перебила мисс Голкомб решительно.    

– Тогда  разрешите посоветовать вам, – продолжал я, – чтобы вы сами повидали  Анну Катерик и сами постарались завоевать ее доверие. Что касается меня, то я  боюсь снова напугать несчастную, как я уже это сделал. Вы не возражаете, если  завтра я провожу вас до фермы?    

– Конечно,  нет. Я пойду куда угодно и готова сделать все, что угодно, для блага Лоры. Как  называется эта ферма?    

– Вы  должны хорошо ее знать. Она называется фермой Тодда.    

– Знаю.  Это одна из ферм, принадлежащих мистеру Фэрли. У нас в молочной работает дочка  фермера. Она постоянно навещает своих. Может быть, она слышала или видела там  что-нибудь, что нам поможет. Я сейчас спрошу, здесь ли она.    

Она  позвонила и послала слугу узнать. Вернувшись, он доложил, что молочница ушла на  ферму. Она не была дома вот уже три дня, и экономка отпустила ее на часок.    

– Я  поговорю с ней завтра, – сказала мисс Голкомб, когда слуга вышел. – А  тем временем объясните, зачем, собственно, мне видеться с Анной Катерик. Разве  у вас есть какие-либо сомнения, что человек, поместивший ее в сумасшедший  дом, – сэр Персиваль Глайд?    

– Ни  тени сомнения. Но причина, из-за которой он это сделал, мне непонятна. Принимая  во внимание разницу в их общественном положении, исключающую всякую мысль о  том, что они могут быть родственниками, чрезвычайно важно знать, – даже  учитывая, что ее, может быть, действительно надо было поместить в  лечебницу, – чрезвычайно важно знать, почему именно он взял на себя  серьезную ответственность, отправив ее...    

–...в  частную лечебницу, вы, кажется, сказали?    

– Да,  в частную лечебницу, где за то, чтобы содержать ее в качестве пациентки, была,  конечно, заплачена большая сумма, которую не мог бы себе позволить бедный  человек.    

– Я  понимаю ваши опасения, мистер Хартрайт, и обещаю вам устранить их – с  помощью Анны Катерик или без ее помощи. Сэр Персиваль Глайд не долго пробудет в  нашем доме, если не представит исчерпывающих объяснений мистеру Гилмору и мне.  Будущее моей сестры – главная забота моей жизни, и, думаю, я имею право  сказать решающее слово по поводу ее замужества.    

Мы  расстались на ночь.    

На  следующее утро после завтрака одно обстоятельство, которое очень запомнилось  мне в связи с тем, что произошло в дальнейшем, помешало нам немедленно  отправиться на ферму.    

Это был  мой последний день в Лиммеридже. Необходимо было, как только придет почта,  последовать совету мисс Голкомб и испросить у мистера Фэрли разрешения  расторгнуть наш договор за месяц до истечения срока ввиду необходимости моего  немедленного возвращения в Лондон. По счастью, как бы для того, чтобы видимость  была соблюдена, я получил два письма из Лондона. Я сейчас же пошел в свою  комнату и послал слугу спросить мистера Фэрли, может ли он принять меня по  важному делу и в какое именно время.    

Я ждал  возвращения слуги, не испытывая ни малейшей тревоги по поводу того, как мой  хозяин отнесется к моей просьбе. Отпустит ли меня мистер Фэрли или нет, я все  равно уеду. Сознание, что я сделал уже первый шаг на печальном пути, который с  этой поры навсегда разлучит меня с мисс Фэрли, казалось, притупило во мне  желание собственного благополучия. Покончено было с моим самолюбием бедняка,  покончено с мелким тщеславием художника. Никакая дерзость мистера Фэрли –  если б он пожелал быть дерзким – не могла бы ранить меня теперь.    

Слуга  вернулся с ответом, к которому я был готов. Мистер Фэрли крайне сожалел, что  из-за плохого самочувствия он не в силах доставить себе удовольствие повидать  меня, поэтому он просил извинить его и сообщить ему, что именно я хочу, в  письменной форме. Подобные просьбы я уже получал в течение моего трехмесячного  пребывания в Лиммеридже. Все это время мистер Фэрли был «счастлив, что я  нахожусь в его доме», но никогда не чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы  повидать меня вторично. Слуга относил от меня своему барину новую охапку  рисунков, реставрированных и окантованных мной, с моими «глубокими уважениями»,  и возвращался с пустыми руками, принося от мистера Фэрли «искренние приветы»,  «тысячу извинений и тысячу благодарностей» вместе с неизменным сожалением, что  по состоянию здоровья мистер Фэрли по-прежнему должен оставаться одиноким  узником в своих покоях. Нельзя было придумать лучшей системы, наиболее приятно  устраивавшей обе стороны. Трудно сказать, кто из нас при этом чувствовал больше  благодарности к больным нервам мистера Фэрли.    

Я  немедленно написал ему письмо в выражениях самых почтительных, ясных и кратких.  Спустя полчаса мне вручили ответ. Он был написан изысканно правильным почерком,  лиловыми чернилами на гладкой, как слоновая кость, и плотной, как картон,  атласной бумаге.    

Ответ  гласил: «От мистера Фэрли, привет мистеру Хартрайту. Мистер Фэрли не может выразить  (по состоянию своего здоровья), до какой степени он удивлен и огорчен просьбой  мистера Хартрайта. Мистер Фэрли не деловой человек, но он посоветовался со  своим дворецким, и это лицо, будучи деловым человеком, поддерживает мнение  мистера Фэрли, что ходатайство мистера Хартрайта о разрешении нарушить договор  не может быть оправдано решительно ничем, разве только вопросом жизни или  смерти. Если бы высокое чувство преклонения перед искусством и его служителями,  составляющее единственное утешение и отраду мучительного существования мистера  Фэрли, могло быть поколеблено, то нынешние действия мистера Хартрайта поколебали  бы его. Этого не произошло. Чувства эти остались незыблемыми – они  изменились только в отношении самого мистера Хартрайта. Высказав свое мнение в  той малой мере, в которой это позволяют сделать невыносимые муки, причиняемые  ему нервами, мистеру Фэрли ничего не остается добавить по поводу крайне  непристойного домогательства, врученного ему. Ввиду болезненного состояния  мистера Фэрли ему необходим полнейший покой, как душевный, так и телесный, а  посему он не потерпит, чтобы мистер Хартрайт нарушал сей покой дальнейшим пребыванием  в его доме при обстоятельствах столь раздражающего свойства для обеих сторон.  Сообразно с этим мистер Фэрли, желая оградить свое спокойствие, отказывается от  своих прав на мистера Хартрайта и уведомляет его, что он волен оставить его  дом!»    

Я  прочитал письмо и отложил его в сторону вместе с другими бумагами. Было время,  когда меня оскорбила бы его дерзость. Но теперь я отнесся к нему просто как к  увольнению в письменной форме. Я больше не думал о нем; оно моментально  испарилось у меня из памяти, когда я спустился в столовую и сказал мисс  Голкомб, что готов идти с ней на ферму.    

– Мистер  Фэрли удовлетворил вашу просьбу? – спросила она, когда мы вышли из дома.    

– Он  разрешил мне уехать, мисс Голкомб.    

Она  быстро взглянула на меня и впервые за все время нашего знакомства по  собственному почину взяла меня под руку. Никакие слова не выразили бы с большей  деликатностью, что она понимала, в каких выражениях мне давали отставку, и  сочувствовала мне не как человек, стоявший выше меня на общественной лестнице,  но как друг. Меня не оскорбила дерзость этого мужского письма, но глубоко  тронула подкупающая женская доброта.    

По пути  к ферме мы условились, что мисс Голкомб войдет в дом одна, а я подожду ее  неподалеку. Мы решили поступить так, боясь, что мое присутствие, после того что  произошло вчера вечером на кладбище, испугает Анну Катерик и она отнесется  подозрительно к совершенно незнакомой ей даме. Мисс Голкомб оставила меня,  желая сначала поговорить с женой фермера, не сомневаясь в ее дружеской помощи.    

Я думал,  что пробуду один довольно долго. К моему удивлению, не прошло и пяти минут, как  мисс Голкомб вернулась.    

– Анна  Катерик отказалась повидать вас? – спросил я изумленно.    

– Анна  Катерик уехала, – отвечала мисс Голкомб.    

– Уехала?    

– Да,  с миссис Клеменс. Они обе уехали рано утром, в восемь часов.    

Я  молчал. Я чувствовал, что наша единственная возможность выяснить что-либо  исчезла вместе с ними.    

– Миссис  Тодд знает о своих гостях не больше, чем я, – продолжала мисс  Голкомб, – и она тоже, как и я, в полном недоумении. Вчера, после того как  они расстались с вами, они благополучно вернулись домой и, как обычно, провели  вечер с семьей мистера Тодда. Однако перед самым ужином Анна Катерик напугала  всех, упав в обморок. С ней и раньше, в первый день ее приезда на ферму, был  обморок, но не столь глубокий, и миссис Тодд объясняла его тогда тем, что Анну  Катерик, очевидно, потрясла какая-то новость, вычитанная ею в местной газете,  которую Анна взяла со стола и принялась читать за минуту или две до того, как  ей сделалось дурно.    

– Знает  ли миссис Тодд, что именно так потрясло Анну?    

– Нет, –  отвечала мисс Голкомб. – Она просмотрела газету и ничего особенного не  нашла. Я все же захотела просмотреть ее сама и на первой же странице  обнаружила, что редактор за недостатком новостей перепечатал ряд заметок из  отдела великосветской хроники одной лондонской газеты; среди них было сообщение  о предстоящем браке моей сестры. Я сразу же поняла, что это и взволновало Анну  Катерик. Очевидно, это сообщение и побудило ее написать анонимное письмо,  переданное нам на следующий день.    

– В  этом нет никакого сомнения. Но чем был вызван ее вчерашний обморок?    

– Неизвестно.  Причина совершенно непонятна. В комнате никого чужого не было. Единственным  гостем была наша молочница, одна из дочерей мистера Тодда, как я вам уже  говорила. Разговор шел о местных новостях и сплетнях. Вдруг Анна вскрикнула и  побелела как полотно, по-видимому, без всякой причины. Ее отнесли наверх, и  миссис Клеменс осталась при ней. Слышно было, как они еще долго разговаривали,  после того как все уже легли спать. Рано утром миссис Клеменс отвела миссис  Тодд в сторону и чрезвычайно удивила ее, заявив, что они должны немедленно  уехать. В объяснение она сказала, что серьезнейшая причина заставляет Анну Катерик  покинуть Лиммеридж, но не по вине кого-либо из обитателей фермы. Невозможно  было заставить миссис Клеменс быть более вразумительной. Она лишь качала  головой и твердила, что просит ради спокойствия Анны Катерик ни о чем ее не  расспрашивать. По-видимому, сама серьезно встревоженная, она повторяла, что  Анне необходимо уехать, что она должна ехать вместе с ней и что они вынуждены  скрыть, куда они едут. Я избавлю вас от рассказа о возражениях и доводах  гостеприимной миссис Тодд. Кончилось все тем, что она сама отвезла их на  ближайшую станцию часа три спустя. По дороге она тщетно пыталась добиться,  чтобы они объяснили ей, в чем дело. Она высадила их у самой станции, обидевшись  и рассердившись на них до такой степени за внезапный отъезд и отказ поделиться  с ней, что в сердцах уехала, даже не попрощавшись с ними. Вот и все. Вспомните,  мистер Хартрайт, и скажите мне, может быть, вчера вечером на кладбище  что-нибудь случилось, чем можно объяснить непонятный отъезд этих двух женщин?    

– Сначала,  мисс Голкомб, я хочу понять причину обморока Анны Катерик, который так  встревожил всех на ферме. Это случилось много часов спустя после того, как мы  расстались и когда прошло уже достаточно времени, чтобы то сильное волнение,  которое я имел несчастье причинить ей, утихло и успокоилось. Расспросили ли вы  о сплетнях, которые передавала молочница, когда Анне стало дурно?    

– Да.  Но сама миссис Тодд не слышала этого разговора за домашними делами. Она могла  только сказать мне, что это были «просто новости», очевидно, подразумевая, что  они, по обыкновению, толковали о своих делах.    

– Возможно,  у молочницы память лучше, чем у ее матери, – сказал я. – Думаю, будет  правильнее вам самой поговорить с девушкой, как только мы вернемся.    

Мое  предложение было принято и приведено в исполнение сразу же по возвращении. Мисс  Голкомб повела меня в помещения для прислуги, и мы застали девушку в молочной.  Она, засучив рукава, чистила большой бидон от молока и что-то беззаботно  напевала.    

– Я  привела джентльмена посмотреть вашу молочную, Ганна, – сказала мисс  Голкомб. – Ведь это одна из достопримечательностей нашего дома, которая  делает вам честь.    

Девушка  покраснела, сделала книксен и застенчиво сказала, что прилагает все силы, чтобы  все было в чистоте и порядке.    

– Мы  только что вернулись с фермы, – продолжала мисс Голкомб. – Вы вчера  были там, я слышала, и застали дома гостей?    

– Да,  мисс.    

– Мне  сказали, что с одной из них стало дурно. Разве было сказано что-нибудь, что  могло бы расстроить или напугать ее? Ведь вы ни о чем страшном не говорили,  нет?    

– О  нет, мисс, – смеясь, отвечала девушка, – мы с сестрой только  обменивались всякими новостями.    

– Ваша  сестра рассказывала о ферме?    

– Да,  мисс.    

– А  вы рассказывали про Лиммеридж?    

– Да,  мисс. Я уверена, что не было ничего такого, что могло бы испугать бедняжку. Как  раз когда она упала, рассказывала я. Я так испугалась, мисс, – я ведь  никогда не падаю в обморок.    

Прежде  чем мы успели задать ей еще вопрос, ее позвали принять корзину яиц. Она вышла,  и я шепнул мисс Голкомб:    

– Спросите,  не говорила ли она вчера о том, что в Лиммеридже ждут гостей.    

Мисс  Голкомб взглядом дала мне понять, что ей все ясно, и, как только девушка  вернулась, спросила ее.    

– О  да, мисс, говорила, – чистосердечно ответила девушка. – И о том, что  в Лиммеридже ждут гостей, и о том, что корова-пеструшка заболела. Вот и все  новости, какие были у меня для моих родных.    

– Вы  сказали, кого именно мы ждем? Сказали, что сэр Персиваль Глайд приедет в понедельник?    

– Да,  мисс. Я сказала, что ждут сэра Персиваля Глайда. Надеюсь, ничего плохого я не  сделала?    

– О  нет... Пойдемте, мистер Хартрайт. Если мы будем продолжать отвлекать ее  разговорами, Ганна решит, что мы явились с намерением мешать ей работать.    

Как  только мы остались одни, мы посмотрели друг на друга.    

– Вы  все еще сомневаетесь, мисс Голкомб?    

– Сэру  Персивалю Глайду придется рассеять мои сомнения, или Лора Фэрли никогда не  станет его женой.    

     XV    

     

Подойдя  к подъезду, мы увидели, что по аллее к дому приближается кабриолет. Мисс Голкомб  подождала, пока экипаж подъехал, и подошла пожать руку пожилому человеку, бодро  выскочившему из кабриолета, как только спустили ступеньки. Приехал мистер  Гилмор.    

Когда  нас представили друг другу, я стал рассматривать его с интересом, который мне  трудно было скрыть. Ему предстояло остаться в Лиммеридже после моего отъезда,  выслушать объяснение сэра Персиваля Глайда и своим советом помочь мисс Голкомб  прийти к определенному решению. Он должен был ждать выяснения вопроса о браке и  в том случае, если вопрос будет решен положительно, составить своей рукой  брачный контракт, который бесповоротно свяжет судьбу мисс Фэрли с сэром  Персивалем Глайдом. Даже в ту пору, когда я не знал того, что знаю теперь, я  смотрел на поверенного с интересом, какого никогда раньше не чувствовал ни к  одному из незнакомых мне смертных.    

Внешне  мистер Гилмор был полной противоположностью нашему обычному представлению о  старых юристах. У него был цветущий вид, седые, длинные, аккуратно причесанные  волосы; черный сюртук его, жилет и брюки сидели на нем безукоризненно; белый  галстук был тщательно завязан, и его светло-лиловые перчатки могли бы смело  красоваться на руках какого-нибудь модного священнослужителя без страха и  упрека. Его манеры и речь отличались отменной светскостью и изысканностью  старой школы, а также остроумием и находчивостью человека, по своей профессии  обязанного быть всегда начеку и во всеоружии. Великолепное здоровье и  прекрасные виды на будущее для начала, а затем безоблачная карьера  добропорядочного человека, приятная, деятельная, почтенная старость – вот  мое впечатление в целом от мистера Гилмора. Справедливости ради надо отметить,  что чем дольше и лучше узнавал я его, тем сильнее утверждался в этом мнении.    

Я  оставил старого джентльмена и мисс Голкомб у дверей дома, чтобы мое присутствие  не помешало их разговору о делах семьи Фэрли. Они прошли в гостиную, а я снова  спустился по ступенькам подъезда, чтобы побродить по саду. Часы моего  пребывания в Лиммеридже были сочтены; мой отъезд назавтра был бесповоротно  решен; мое участие в расследовании по поводу анонимного письма было закончено.  Я не причинил бы никакого вреда никому, кроме самого себя, – на то  короткое время, которое оставалось мне, – дав волю своему чувству и  освободив его от того холодного, жестокого запрета, который мне пришлось  наложить на него. Я хотел попрощаться с теми местами, которые были свидетелями  быстротечных мгновений моего счастья и моей любви.    

Я  машинально свернул на дорожку, проходившую под окнами моей комнаты, на ту  аллею, где вчера она гуляла со своей собачкой, и пошел по милым следам –  до калитки, ведущей в сад, где цвели ее розы. Осень уже угрюмо обнажила его.  Цветы, которые она учила меня различать по именам, те цветы, которые я учил ее  рисовать, увяли, и маленькие дорожки среди клумб были мокры от дождя. Я прошел  по аллее, где мы вместе вдыхали теплое благоухание августовских вечеров, где мы  вместе любовались мириадами комбинаций света и тени у наших ног. Со стонущих  веток вокруг меня осыпались листья, и запах осенней гнили преследовал меня.    

Я был  уже за садом и шел по тропинке, подымавшейся на ближайший холм. Лежавшее поодаль  старое дерево, на котором мы часто отдыхали, было пропитано сыростью; места,  где под обломками камня гнездились папоротники, которые я, бывало, рисовал для  нее, превратились в лужи стоячей воды, стынущей вокруг островков из мокрой  сорной травы. Я взошел на вершину холма и посмотрел на просторы, которыми мы  любовались так часто в те счастливые дни. Все было голо и серо, все выглядело  совсем иным, чем было в моей памяти. Солнечные лучи ее присутствия уже не грели  меня; очарование ее голоса не пленяло моего слуха. На том месте, откуда я  сейчас смотрел вниз, она рассказывала мне о своем отце, о том, как горячо они  любили друг друга и как она до сих пор тосковала, когда входила в его комнаты  или занималась чем-то, что напоминало ей о нем.    

Разве  вид, открывшийся с холма, где я стоял в полном одиночестве, был похож на тот, которым  я любовался, слушая ее рассказы? Я отвернулся и спустился вниз, через равнину,  через дюны, к берегу моря. Там, где однажды она задумчиво рисовала какие-то  фигуры на песке кончиком своего зонтика, волны, бешено гонимые прибоем,  нескончаемой чередой высоко вздымали свои белые пенистые гребни. Ветер и волны  давно стерли ее следы на песке там, где, бывало, мы сидели рядом и она  расспрашивала меня обо мне и моей семье, задавала мне подробные, чисто женские  вопросы о матушке и сестре и простодушно гадала, покину ли я когда-нибудь свое  одинокое жилье и буду ли иметь свою семью и домашний очаг. Я смотрел на  безграничный однообразный водный простор, и берег, где мы проводили вместе  солнечные часы нашего досуга, был мне чужим, будто я стоял на берегах  незнакомой земли. Безмолвное уныние окружающего наполнило мое сердце холодом. Я  вернулся к дому и саду, где следы ее присутствия были на каждом повороте  дорожек, где все говорило о ней.    

Неподалеку  от террасы я встретил мистера Гилмора. По-видимому, он искал меня, ибо ускорил  свои шаги, заметив мое появление. Мое настроение не располагало меня к встрече  с чужим человеком. Но она была неизбежной, и я покорился с намерением извлечь  из этой встречи как можно больше пользы.    

– Именно  вас я и хочу повидать, – промолвил старый поверенный. – Мне надо  сказать вам два слова, мой дорогой сэр, и, если вы не возражаете, я  воспользуюсь представившимся мне случаем. Выражаясь яснее, мисс Голкомб и я  говорили о семейных делах, из-за которых я здесь, и, естественно, она должна  была коснуться неприятных обстоятельств, связанных с анонимным письмом. Она  рассказала мне об участии, которое вы так усердно и добросовестно принимали в  этом деле. Я понимаю, что это дает вам полное право интересоваться тем, как  будет продолжено начатое вами расследование. Вам, конечно, хочется, чтобы оно  было передано в надежные руки. Дорогой сэр, будьте покойны – оно будет в  моих руках.    

– Конечно,  вы гораздо лучше меня можете посоветовать, как надо действовать, мистер Гилмор.  Не будет ли нескромным с моей стороны, если я спрошу, что вы думаете  предпринять?    

– Я  уже составил себе план действий, мистер Хартрайт, по мере возможности. Я думаю  послать копию анонимного письма с изложением всех сопутствующих ему  обстоятельств человеку, которого я немного знаю: поверенному сэра Персиваля  Глайда. Подлинник я оставил у себя, чтобы показать его сэру Персивалю, как  только он приедет. Я также принял меры к тому, чтобы выследить обеих женщин, и  послал одного из слуг – верного человека – на станцию выяснить, куда  они направились. Ему даны деньги и велено последовать за ними, если он их разыщет  или обнаружит их следы. Вот все, что мы можем предпринять до приезда сэра  Персиваля. Лично я не сомневаюсь, что все объяснения, которых можно ожидать от  джентльмена и честного человека, он представит нам с готовностью. Сэр Персиваль  занимает очень высокое положение, сэр, – превосходное общественное  положение, безупречная репутация. Я не сомневаюсь в результатах. Рад, что могу  это сказать: за него я вполне спокоен. Подобные случаи постоянно встречаются в  моей практике: анонимные письма, погибшие женщины – прискорбные явления  нашего общественного строя. Я не отрицаю, что в данном деле есть свои  особенности и осложнения, но сам случай, к прискорбию, банален, весьма банален.    

– К  сожалению, мистер Гилмор, я не разделяю ваших взглядов на это дело.    

– Вот  именно, дорогой сэр, вот именно. Я стар – и у меня практическая точка  зрения. Вы молоды – и у вас романтическая точка зрения. Не будем спорить о  наших взглядах. По роду моей профессии я постоянно живу среди словопрений,  мистер Хартрайт, и всегда рад, когда могу избежать их, как делаю это сейчас.  Подождем и посмотрим, как развернутся события, – да, да, да, подождем и  посмотрим, как развернутся события. Прелестное место! Хорошая охота? Впрочем,  вряд ли. Насколько мне известно, мистер Фэрли не устраивал на своих землях  охотничьего заповедника. Все же прелестное место и премилые люди. Вы рисуете и  пишете акварелью, как я слышал? Завидный талант! В каком стиле?    

Мы  начали разговор на общие темы, вернее, мистер Гилмор говорил, а я слушал. Но  мои мысли были далеки от него и от тех предметов, на которые он изливал свое  красноречие. Моя одинокая прогулка в течение последних двух часов возымела свое  действие: мне хотелось теперь как можно скорее уехать из Лиммериджа. Зачем было  продолжать эту пытку прощания? Кому я был нужен здесь? Кому могла понадобиться  моя помощь?    

В моем  дальнейшем пребывании в Камберленде не было никакой необходимости, час отъезда  не был установлен моим хозяином. Почему бы не покончить со всем этим сразу? Я  решил, что пора кончать. Оставалось еще несколько часов до темноты –  откладывать мой отъезд в Лондон было ни к чему. Воспользовавшись первым  предлогом, чтобы извиниться перед мистером Гилмором, я вернулся в дом.    

На пути  в мою комнату я встретил мисс Голкомб. По моей поспешности она заметила, что я  что-то задумал, и спросила, что случилось. Я объяснил ей причины, побуждавшие  меня ускорить мой отъезд, рассказал все в точности так, как рассказал об этом  здесь.    

– Нет,  нет, – сказала она задушевно и серьезно. – Уезжайте как друг,  откушайте с нами еще раз. Оставайтесь и пообедайте с нами. Оставайтесь и  помогите нам провести наш последний вечер так же приятно, как мы провели с вами  первый, если только это возможно. Это мое приглашение, приглашение миссис  Вэзи... – Она замялась немного и продолжала: – А также приглашение  Лоры.    

Я обещал  задержаться. Видит Бог, у меня не было желания оставлять по себе печальную  память в ком бы то ни было. Самым приятным местом для меня до обеденного звонка  была моя собственная комната. Я просидел там до обеда, а затем сошел вниз.    

В  течение целого дня я не говорил с мисс Фэрли и даже не видел ее. Первая встреча  за весь день была тяжелым испытанием как для нее, так и для меня. Она тоже изо  всех сил старалась, чтобы этот последний вечер был похож на наши прежние  невозвратные золотые вечера. Она надела платье, которое мне нравилось больше  других ее платьев – из темно-синего шелка, просто и изысканно отделанное старинными  кружевами. Она подошла ко мне с прежней приветливостью и подала мне руку с  прежним прямодушием. Ее холодные пальцы дрожали в моей руке, на бледных ее  щеках горели алые пятна, она пыталась улыбнуться, но улыбка угасла на ее устах,  когда я взглянул на нее. Все говорило о том, каких усилий ей стоило казаться  спокойной. Сердце мое и так принадлежало ей, но если б это было возможно, я  полюбил бы ее с этой минуты еще сильнее, чем прежде.    

Мистер  Гилмор очень выручил нас. Он был в превосходном настроении и занимал нас разговорами  с неослабевающим воодушевлением. Мисс Голкомб отважно вторила ему, и я делал  все возможное, чтобы следовать ее примеру. Нежные голубые глаза, выражение  которых я так хорошо изучил, умоляюще посмотрели на меня, когда мы садились за  стол. «Помогите моей сестре, – казалось, говорил ее встревоженный  взгляд, – помогите ей, и вы поможете мне».    

Внешне  мы все выглядели за обедом вполне довольными и спокойными. Когда дамы поднялись  из-за стола и мы с мистером Гилмором остались одни в столовой, новое небольшое  событие заняло наше внимание и дало мне возможность успокоиться и помолчать в  течение нескольких минут. Слуга, которого послали в погоню за Анной Катерик и  ее подругой, вернулся и пришел в столовую с докладом.    

– Ну, –  сказал мистер Гилмор, – что вы разузнали?    

– Я  выяснил, сэр, что эти женщины взяли билеты на здешней станции до  Карлайля, – отвечал слуга.    

– Узнав  об этом, вы, конечно, отправились в Карлайль?    

– Да,  сэр. Но должен, к сожалению, признаться, что они как в воду канули, и я больше  ничего о них не мог разузнать.    

– Вы  спрашивали в Карлайле, на станции?    

– Да,  сэр.    

– И  на постоялых дворах?    

– Да,  сэр.    

– И  оставили в полицейском участке заявление, которое я дал вам?    

– Оставил,  сэр.    

– Ну  что ж, друг мой, вы сделали все, что могли, и я сделал все, что мог; оставим  пока это дело... Наши козыри биты, мистер Хартрайт, – продолжал, обращаясь  ко мне, старый джентльмен, когда слуга удалился. – На сегодня женщины  перехитрили нас и расстроили наши планы. Нам теперь остается только подождать  до следующего понедельника, когда приедет сэр Персиваль Глайд... Не налить ли  вам еще вина? Хороший портвейн! Доброе, крепкое, старое вино. Хотя в моем  погребе есть и получше.    

Мы  вернулись в гостиную, где я проводил счастливейшие вечера моей жизни и где был  теперь в последний раз. С тех пор как похолодало и дни стали короче, гостиная  выглядела совсем по-иному. Стеклянная дверь на террасу была закрыта и завешена  плотными портьерами. Вместо мягкого света сумерек, при котором мы, бывало,  сидели, яркий свет лампы слепил теперь глаза. Все стало иным, и внутри и  снаружи, все изменилось. Мисс Голкомб и мистер Гилмор сели за карточный стол,  миссис Вэзи – в свое обычное кресло. Они могли располагать собой как  хотели в этот вечер; тем сильнее чувствовал я свою скованность. Я видел, как  мисс Фэрли медлила у рояля. Раньше для меня было так естественно подойти к ней.  Теперь я был в нерешительности и не знал, к кому обратиться и что делать. Мисс  Фэрли быстро взглянула на меня, взяла ноты с пюпитра и подошла ко мне.    

– Не  сыграть ли вам какую-нибудь из мелодий Моцарта, которые вам так  нравились? – спросила она смущенно, открывая ноты и опустив глаза.    

Прежде  чем я успел поблагодарить ее, она поспешно вернулась к роялю. Стул подле него,  на котором я, бывало, сидел, теперь никем не был занят. Она взяла несколько  аккордов, взглянула на меня и посмотрела в ноты.    

– Не  сядете ли вы на ваше старое место? – спросила она прерывисто и тихо.    

– Да,  я посижу здесь на прощание, – ответил я.    

Она  ничего не сказала. С сосредоточенным вниманием она разглядывала ноты, которые  знала наизусть, которые играла столько раз в минувшие дни. Я понял, что она  слышала мой ответ, понял, что она чувствует мое присутствие рядом с ней, когда  увидел, как алые пятна на ее щеках погасли и лицо ее побледнело.    

– Мне  очень жаль, что вы уезжаете, – почти прошептала она, все пристальнее  вглядываясь в ноты.    

Пальцы  ее летали по клавишам со странной лихорадочной энергией, которой я раньше не  замечал в ее игре.    

– Я  буду помнить эти добрые слова, мисс Фэрли, спустя долгое время после того, как  пройдет завтрашний день.    

Ее лицо  побледнело еще больше, и она почти совсем отвернулась от меня.    

– Не  говорите о завтрашнем дне, – сказала она тихо. – Пусть музыка говорит  с нами сегодня вечером языком более выразительным, чем наш.    

Губы ее  задрожали, с них слетел легкий вздох, который она напрасно пыталась заглушить.  Ее пальцы нерешительно скользнули по клавишам, прозвучала фальшивая нота, она  хотела поправиться, сбилась и бросила играть. Мисс Голкомб и мистер Гилмор  удивленно подняли головы от карт, за которыми они сидели. Даже миссис Вэзи,  дремавшая в кресле, проснулась от внезапной тишины и осведомилась, что  случилось.    

– Вы  играете в вист, мистер Хартрайт? – спросила мисс Голкомб, значительно  посмотрев на мой стул.    

Я понял  ее намек, я знал, что она права. Я сейчас же встал, чтобы подойти к карточному  столу. Когда я отошел от рояля, мисс Фэрли перевернула нотную страницу и снова  прикоснулась к клавишам, уже более уверенной рукой.    

– Все-таки  я сыграю это, – сказала она с каким-то восторгом, – я сыграю это в  последний раз!    

– Прошу  вас, миссис Вэзи, – сказала мисс Голкомб, – мистеру Гилмору и мне  надоело играть в экарте, будьте партнером мистера Хартрайта в висте.    

Старый  адвокат насмешливо улыбнулся. Он выигрывал и как раз в это время предъявил короля.  Внезапную перемену карточной игры он, очевидно, приписал тому, что дама не  желала проигрывать.    

В  течение остального вечера мисс Фэрли не проронила ни слова, не бросила на меня  ни единого взгляда. Она сидела за роялем, а я за карточным столом. Она играла  непрерывно – играла так, будто искала в музыке спасения от самой себя.  Временами пальцы ее касались клавиш с томительной любовью, с мягкой, замирающей  нежностью, невыразимо прекрасной и печальной для слуха, временами они изменяли  ей или торопливо бегали по клавишам, как если бы играть было им в тягость. И  все же, как ни менялось то выражение, которое они передавали в музыке, они повиновались  ей, не ослабевая ни на минуту. Она поднялась из-за рояля, только когда мы все  встали, чтобы пожелать друг другу спокойной ночи.    

Миссис  Вэзи была ближе всех к двери – и первая пожала мне руку.    

– Я  больше не увижу вас, мистер Хартрайт, – сказала старая дама. – Я  искренне сожалею, что вы уезжаете. Вы всегда были очень добры и внимательны ко  мне, а я, как старая женщина, ценю доброту и внимание. Желаю вам всего  наилучшего, сэр, желаю вам на прощание счастья.    

Следующим  был мистер Гилмор:    

– Надеюсь,  мы будем иметь возможность продолжить наше знакомство в будущем, мистер  Хартрайт. Вам понятно, что то небольшое дело находится в верных руках? Да, да,  конечно. Бог мой, как холодно! Не буду задерживать вас у дверей. Счастливого  пути, дорогой сэр, бон вояж, как говорят французы.    

Подошла  мисс Голкомб:    

– Завтра  утром, в половине восьмого... – А потом прибавила шепотом: – Я видела  и слышала больше, чем вы думаете. Ваше поведение сегодня вечером сделало меня  вашим другом на всю жизнь.    

Мисс  Фэрли была последней. Я боялся, что взгляд мой выдаст меня, и старался не  смотреть на нее, когда взял ее руку в свою, думая о завтрашнем дне.    

– Я  уеду рано утром, – сказал я, – уеду, мисс Фэрли, прежде, чем вы...    

– Нет-нет, –  быстро перебила она, – не прежде, чем я встану. Я спущусь к завтраку с Мэриан.  Я не настолько неблагодарна, чтобы забыть последние три месяца... – Голос  изменил ей, рука ее тихо пожала мою и сразу отпустила. Не успел я сказать  «доброй ночи», как она уже ушла.    

Я быстро  приближаюсь к концу моего рассказа, приближаюсь так же неизбежно, как наступил  рассвет моего последнего утра в Лиммеридже.    

Не было  еще и половины восьмого, когда я спустился вниз, но обе они уже сидели за столом  и ждали меня. В холоде, при тусклом освещении, в унылом утреннем безмолвии дома  мы все трое сели за стол и старались есть, старались говорить. Но наши усилия  были тщетны, и я встал, чтобы положить этому конец. Когда я протянул руку и  мисс Голкомб, стоявшая ближе ко мне, взяла ее, мисс Фэрли отвернулась и  поспешно вышла из комнаты.    

– Так  лучше, – сказала мисс Голкомб, когда дверь закрылась. – Так лучше и  для нее, и для вас.    

С минуту  я не мог говорить. Тяжко было потерять ее без единого слова, без единого взгляда  на прощание. Я справился со своим волнением и постарался попрощаться с мисс  Голкомб в подобающих выражениях, но слова, которые теснились во мне, свелись к  единственной фразе: «Заслуживаю ли я, чтобы вы написали мне?» Вот было все, что  я мог сказать.    

– Вы  по достоинству заслужили все, что я хотела бы для вас сделать, пока мы оба  живы. Чем бы все это ни кончилось, вы будете об этом знать.    

– И  если когда-нибудь я смогу чем-то помочь вам, пусть через много лет, после того  как изгладится память о моей дерзости и моем безрассудстве... – Я был не в  силах продолжать. Голос мой упал, глаза были влажны...    

Она  схватила мои руки, пожала их крепко, уверенно, по-мужски, черные глаза ее  сверкнули, щеки запылали, энергичное лицо ее просияло и стало прекрасным,  озарившись внутренним светом великодушного сочувствия.    

– Я  полагаюсь на вас, и, если мы будем нуждаться в помощи, я позову вас как моего  друга и ее друга, как моего и ее брата. – Она остановилась, подошла  ближе – смелая, благородная женщина, – по-сестрински дотронулась  губами до моего лба и назвала меня по имени. – Да благословит вас Бог,  Уолтер! – сказала она. – Подождите здесь и успокойтесь. Для вашей же  пользы мне лучше уйти. Я посмотрю с балкона, как вы будете уезжать.    

Она  удалилась. Я подошел к окну, за которым не было ничего, кроме унылой осенней пустоты.  Я должен был взять себя в руки, прежде чем навсегда покинуть эту комнату.    

Не  прошло и минуты, как вдруг дверь тихо отворилась, и я услышал шелест женского  платья. Сердце мое забилось, я обернулся. Из глубины комнаты ко мне шла мисс  Фэрли. Когда наши взгляды встретились и она поняла, что мы одни, она с минуту  постояла в нерешительности. Потом с мужеством, которое женщины так редко  проявляют в малых испытаниях и так часто – в больших, она подошла ко мне,  бледная и странно тихая, пряча что-то в складках своего платья.    

– Я  пошла в гостиную, – сказала она, – чтобы взять это. Пусть это  напомнит вам о пребывании у нас и о друзьях, которых вы здесь оставляете. Вы  говорили мне, что я делаю успехи, и я подумала, что вам... – Она отвернула  лицо и протянула мне свой рисунок – маленький летний домик, где мы  встретились в первый раз. Рисунок дрожал в ее руке и задрожал в моей, когда я  взял его.    

Я боялся  выдать свое чувство и только ответил:    

– Я  никогда с ним не расстанусь. Самым дорогим моим сокровищем на всю жизнь будет  этот рисунок. Я благодарю вас за него, я благодарю вас за то, что вы не дали  мне уехать, не попрощавшись с вами.    

– О, –  сказала она простодушно, – могла ли я не попрощаться с вами после того,  как мы провели вместе столько счастливых дней!..    

– Эти  дни не вернутся никогда, мисс Фэрли, наши дороги в жизни лежат так далеко друг  от друга. Но если когда-нибудь настанет время, когда преданность моего сердца и  все силы мои смогут дать вам хоть минутное счастье или уберечь вас от минутного  горя, вспомните о бедном учителе рисования. Мисс Голкомб обещала позвать  меня – вы мне тоже это обещаете?    

В ее  нежных глазах сквозь слезы тускло мерцала печаль расставания.    

– Я  обещаю, – проговорила она прерывающимся голосом. – О, не смотрите на  меня так! Я обещаю от всего сердца!    

Я  протянул ей руку.    

– У  вас много друзей, которые любят вас, мисс Фэрли. И все, кто любит вас,  надеются, что вы будете счастливы. Можно ли сказать вам, что и я надеюсь на  это?    

Слезы  градом катились по ее щекам. Одной рукой она оперлась на стол и протянула мне  другую. Я взял ее, я пожал ее крепко, голова моя склонилась к ее руке, слезы  упали на нее, губы прижались к ней – не с любовью, о нет! – в эту  последнюю минуту не с любовью, но с самозабвением отчаяния.    

– Ради  Бога, оставьте меня, – слабо прошептала она.    

Эти  умоляющие слова открыли мне тайну ее сердца. Я не имел права слышать их, не  имел права ответить на них. Во имя ее святой беззащитности эти слова заставляли  меня немедленно уйти.    

Все было  кончено. Я выпустил ее руку из своей. Я ничего не сказал больше. Слезы, мои  слезы, скрыли ее от меня, я смахнул их, чтобы взглянуть на нее в последний раз.  Она упала в кресло, положила руки на стол и устало опустила на них голову.  Последний прощальный взгляд – и дверь за мной закрылась, пучина разлуки  разверзлась между нами – образ Лоры Фэрли стал памятью прошлого.    

     

 Рассказ продолжает  Уинсент Гилмор из Чансери-лейн, поверенный семьи Фэрли    

     I    

     

Я пишу  эти строки по просьбе моего друга Уолтера Хартрайта. Их назначение: запечатлеть  некоторые события, причинившие серьезный ущерб интересам мисс Фэрли и  происшедшие уже после отъезда мистера Хартрайта из Лиммериджа.    

Нет  нужды упоминать здесь о том, каково мое личное мнение по поводу обнародования  этой достопримечательной семейной истории. Часть оной будет рассказана в моем  повествовании. Мистер Хартрайт взял на себя ответственность за это  обнародование, и, как будет явствовать из обстоятельств, мной описываемых, он  вполне заслужил право поступать в данном случае по своему усмотрению. Дабы эта  история наиболее правдивым и занимательным образом стала известна читателям,  необходимо, чтобы ее рассказывали по ходу дела именно те лица, которые были  непосредственно замешаны в происшедших событиях. Вот почему я появляюсь здесь в  качестве рассказчика.    

Я  присутствовал при временном пребывании сэра Персиваля Глайда в Камберленде и принимал  участие в одном важном деле, которое явилось следствием его недолгого  присутствия в доме мистера Фэрли. А посему мой долг прибавить новые звенья к  цепи событий и подхватить самою цепь в том месте, где на сегодняшний день  мистер Хартрайт выпустил ее из рук.    

В  пятницу второго ноября я прибыл в Лиммеридж. Я намеревался дождаться приезда  сэра Персиваля. Если бы в результате его визита была назначена дата свадьбы  сэра Персиваля с мисс Фэрли, я должен был, получив соответствующие указания,  вернуться в Лондон и заняться составлением брачного контракта для молодой леди.    

Мистер  Фэрли не соблаговолил принять меня в пятницу. В течение многих лет он был или,  вернее, воображал себя инвалидом и посему велел передать мне, что недостаточно  здоров, чтобы повидаться со мной.    

Первой  из членов семьи, с кем я встретился, была мисс Голкомб. Она приветствовала меня  у дверей дома и представила мне мистера Хартрайта, который в течение некоторого  времени проживал в Лиммеридже.    

Мисс  Фэрли я увидел только за обедом. Я огорчился, заметив, что она выглядит не  столь хорошо, как раньше. Она прелестная, милая девушка, такая же внимательная  и добрая, как была ее мать, но, между нами, она больше походит на своего отца.  У миссис Фэрли были темные глаза и волосы. Ее старшая дочь мисс Голкомб мне ее  очень напоминает. Мисс Фэрли играла нам вечером на рояле, но, по-моему, хуже,  чем обычно. В вист мы сыграли всего один роббер, что было лишь профанацией этой  благородной игры. Мистер Хартрайт произвел на меня весьма приятное впечатление  при первом знакомстве, но вскоре я убедился, что и он не свободен от  недостатков, присущих его возрасту. Теперешние молодые люди не умеют трех  вещей: посидеть за вином, играть в вист и сделать даме комплимент. Мистер  Хартрайт не был исключением из общего правила. Впрочем, в других отношениях  даже тогда, при первом знакомстве, он показался мне скромным и весьма  порядочным молодым человеком.    

Так  прошла пятница. Я не буду говорить здесь о более серьезных вопросах, которые  занимали меня в тот день: об анонимном письме к мисс Фэрли, о мерах, которые я  счел нужным принять в связи с этим, и о моей полной уверенности, что сэр  Персиваль Глайд с готовностью представит исчерпывающие объяснения по поводу  этого неприятного случая.    

В  субботу мистер Хартрайт уехал раньше, чем я сошел к завтраку. Мисс Фэрли весь  день не выходила из своей комнаты. Мисс Голкомб, по-моему, была не в духе. Дом  был уже не тот, что при мистере и миссис Филипп Фэрли. Днем я пошел погулять и  повидать те места, которые впервые увидел лет тридцать назад, когда был  приглашен в Лиммеридж в качестве поверенного по делам семьи. Все выглядело уже  не таким, как прежде.    

В два  часа мистер Фэрли прислал сказать, что чувствует себя достаточно хорошо, чтобы  принять меня. Вот он-то как раз совсем не изменился с тех пор, как я его знал.  Он, как всегда, говорил только о себе – о своих нервах, о своих  замечательных древних монетах и о бесподобных офортах Рембрандта. Как только я  заговорил о делах, из-за которых приехал, он закрыл глаза и заявил, что я  «утомляю» его. Но я все-таки продолжал «утомлять» его, снова и снова возвращаясь  к главной теме нашего разговора. Мне пришлось убедиться, что он смотрит на  предстоящий брак своей племянницы как на решенный вопрос; сам он соизволил  давно на него согласиться; это был выгодный брак, и лично он будет чрезвычайно  рад, когда все беспокойства, связанные с этим, окажутся уже позади. Что  касается брачного контракта – насчет этого я мог посоветоваться с его  племянницей и почерпнуть сведения из собственного знакомства с делами семьи. Я  обязан подготовить брачный контракт сам, а его роль опекуна свести до минимума.  Вообще все, что он мог бы сделать, сводилось к тому, чтобы произнести «да» в  нужную минуту. Во всем остальном он был готов, пальцем не пошевелив,  самоотверженно пойти навстречу и мне, и всем другим «с бесконечным  наслаждением». Разве я не вижу, что передо мной немощный страдалец, навеки  пригвожденный к одру болезни? Неужели он заслуживает, чтобы ему докучали? Нет.  Так зачем же ему докучать? Если б я не был досконально знаком с делами семьи,  я, вероятно, удивился бы такому полному безразличию со стороны мистера Фэрли.  Но я прекрасно помнил, что мистер Фэрли холост и заинтересован в поместье и  доходах с него только пожизненно. Учитывая все это, я не был ни удивлен, ни  огорчен результатами нашей встречи. Мистер Фэрли вполне оправдал мои ожидания,  вот и все.    

Воскресенье  прошло очень скучно. Я получил письмо от поверенного сэра Персиваля Глайда,  подтверждающее получение пересланной ему копии анонимного письма и моего заявления.    

Мисс  Фэрли вышла к нам днем, бледная и печальная. Она выглядела совсем другой, чем  была раньше. Я немного поговорил с ней и попытался коснуться вопроса о сэре  Персивале. Она слушала молча. Охотно поддерживая разговор на другие темы, она  уклонилась от этой. Я подумал, не жалеет ли она о своей помолвке, как это часто  бывает с молодыми леди, когда уже поздно отступать.    

Сэр  Персиваль Глайд приехал в понедельник. Он показался мне весьма привлекательным  и внешностью и манерами. Он выглядел несколько старше, чем я ожидал: рано  облысевшая спереди голова и немного утомленное лицо старили его. Но он был  оживлен и подвижен, как молодой человек. Его встреча с мисс Голкомб была  очаровательной – сердечной и непринужденной. Когда ему представили меня,  он оказал мне такой любезный прием, что мы сразу почувствовали себя как старые  знакомые. Мисс Фэрли не присутствовала, когда его встречали. Она вошла к нам  минут десять спустя. Сэр Персиваль поднялся и приветствовал ее чрезвычайно  учтиво. Очевидно, он был очень огорчен, что молодая леди плохо выглядит, и вел  себя с ней так нежно и почтительно, с такой непритязательной деликатностью, что  это делало честь как его воспитанности, так и здравому смыслу. Поэтому я никак  не мог понять, почему мисс Фэрли выглядела в его присутствии смущенной и  подавленной и воспользовалась первой же возможностью уйти из комнаты. Сэр  Персиваль, казалось, не заметил ее сдержанности при встрече с ним и ее поспешного  бегства. Пока она была с ним – он не навязывал ей своего внимания, а когда  она ушла, не смутил мисс Голкомб никакими замечаниями по поводу ее ухода. За  все время моего пребывания вместе с ним в Лиммеридже его такт и воспитанность  всегда были на высоте.    

Как  только мисс Фэрли покинула комнату, он сам заговорил об анонимном письме, избавив  нас от этой неприятной необходимости. Он заехал в Лондон по пути из Хэмпшира,  повидал своего поверенного, прочитал документы, пересланные мной, и поспешил в  Камберленд, желая как можно скорее дать нам самые полные и удовлетворительные  объяснения. Услышав, в каких выражениях он говорил об этом, я предложил ему  прочитать подлинник письма, которое я сохранил для него. Он поблагодарил меня и  отказался взглянуть на письмо, говоря, что поскольку он видел копию, то охотно  оставит оригинал в наших руках.    

Затем он  сделал нам заявление, которое было именно таким, как я ожидал. Миссис Катерик,  сказал он, в прошлом оказала много услуг членам его семьи и ему самому, и  потому он считал себя некоторым образом в долгу у нее. Она была несчастна  вдвойне, ибо была замужем за человеком, который ее оставил, и имела ребенка,  чьи умственные способности были в расстроенном состоянии с самых малых лет.  После свадьбы миссис Катерик переехала в ту часть Хэмпшира, которая находилась  далеко от имения сэра Персиваля, но он не захотел терять ее из виду. Его  хорошее отношение к этой бедной женщине в благодарность за ее преданность его  семье только возросло, когда он узнал, с каким терпением и мужеством она  переносила ниспосланные ей несчастья. С течением времени признаки полного  расстройства рассудка ее несчастной дочери стали настолько явными, что  необходимо было поместить ее под медицинский надзор. Миссис Катерик признала это  необходимым сама, но в то же время в силу предрассудков, понятных в столь  почтенной женщине, она ни в коем случае не хотела, чтобы ее дочь попала, как  нищая, в общественную больницу. Сэр Персиваль, уважая этот предрассудок, как он  вообще уважает всякое проявление независимости в людях всех классов общества,  решил выразить свою благодарность за преданность миссис Катерик к его семье,  взяв на себя расходы по содержанию ее дочери в прекрасной частной лечебнице. К  великому огорчению и ее матери и его самого, несчастная каким-то образом  узнала, что он принимал участие в ее водворении в лечебницу, и прониклась к  нему неприязнью, которая дошла до лютой ненависти. Одним из последствий этой  ненависти и подозрительности, принимавших у нее разные формы еще в лечебнице,  было анонимное письмо, написанное ею после побега из сумасшедшего дома.    

Если  мисс Голкомб и мистер Гилмор, которые помнят содержание анонимного письма,  находят, что его объяснения нельзя считать исчерпывающими, или захотели бы  узнать дополнительные подробности о лечебнице (адрес он упомянул, так же как и  фамилии двух докторов, давших заключение, на основании которого пациентка была  принята в сумасшедший дом), он готов ответить на любой вопрос и пролить свет на  любую неясность. Он исполнил свой долг в отношении несчастной, дав указания  своему поверенному найти ее и снова поместить под медицинский присмотр. Он  чрезвычайно желал исполнить теперь свой долг по отношению к мисс Фэрли и ее  семье так же прямодушно и честно.    

Я был  первым, кто ответил ему. Мой собственный долг был для меня ясен. В том-то и состоит  красота юриспруденции, что она может оспаривать любое заявление любого  человека, при каких бы обстоятельствах и в какой бы форме оно ни было сделано.  Если бы мне официально предложили возбудить дело против сэра Персиваля Глайда  на основании его собственного заявления, я, несомненно, мог бы это сделать. Но  долг мой состоял не в этом. Мои обязанности в данном случае были чисто  юридическими. Я должен был взвесить объяснение, только что выслушанное нами,  учитывая высокое общественное положение и безупречную репутацию джентльмена,  представившего нам это объяснение. Я должен был честно решить, были ли обстоятельства,  изложенные сэром Персивалем, за него или против него. Лично я был глубоко  убежден, что они были за него; сообразно с этим я объявил во всеуслышание, что,  с моей точки зрения, его объяснение является, бесспорно, исчерпывающим.    

Устремив  на меня серьезный взгляд, мисс Голкомб сказала, со своей стороны, несколько  слов в том же роде, однако как-то неуверенно, что, по-моему, было не совсем  уместно и оправданно. Я не могу с достоверностью сказать, заметил ли это сэр  Персиваль или нет. Думаю, что заметил, ибо он снова вернулся к предмету нашей  беседы, хотя с полным правом мог уже не касаться его.    

– Если  бы я излагал все эти факты только перед мистером Гилмором, – сказал  он, – я считал бы дальнейшее упоминание об этом печальном случае  неуместным. Я знаю, что мистер Гилмор, как джентльмен, поверил бы мне на слово  и обсуждение этой темы было бы закончено. Но с дамой я должен вести себя иначе  и считаю своим долгом сделать для нее то, чего не сделал бы ни для одного  мужчины: представить ей доказательства, подтверждающие истину моих слов. Вам  неудобно просить у меня таких доказательств, мисс Голкомб, поэтому мой долг по  отношению к вам и в особенности к мисс Фэрли самому представить их. Покорнейше  прошу вас немедленно написать миссис Катерик, матери этой несчастной женщины, с  просьбой подтвердить то объяснение, которое я дал вам сейчас.    

Я  увидел, что мисс Голкомб изменилась в лице, – по-видимому, ей стало  неловко. Предложение сэра Персиваля, хотя он и сделал его чрезвычайно любезно,  очевидно, показалось ей (как и мне) намеком, весьма тонким, что он заметил  неуверенность, которая сквозила в ее тоне несколько минут назад.    

– Надеюсь,  сэр Персиваль, вы не настолько несправедливы ко мне, чтобы заподозрить меня в  недоверии к вам? – быстро сказала она.    

– Конечно,  нет, мисс Голкомб, я предложил сделать это только в знак моего уважения к вам.  Простите ли вы мое упрямство, если я все-таки буду настаивать на своем? –  С этими словами он подошел к письменному столу, придвинул к нему стул и открыл  ящик с письменными принадлежностями. – Прошу вас, напишите короткую  записку из любезности ко мне. Это отнимет у вас всего несколько минут. Вы  можете задать миссис Катерик два вопроса: была ли ее дочь помещена в  сумасшедший дом с ее ведома и одобрения? Второе: заслуживало ли мое участие в  этом деле ее благодарности? У мистера Гилмора уже не осталось сомнений, у  вас – тоже, но рассейте мои собственные сомнения и напишите эту записку!    

– Вы  заставляете меня уступить вашей просьбе, сэр Персиваль, хотя я предпочла бы отказать  вам. – С этими словами мисс Голкомб встала со стула и подошла к  письменному столу.    

Сэр  Персиваль поблагодарил ее, подал ей перо и отошел к камину.    

Маленькая  левретка мисс Фэрли лежала на ковре перед камином. Он протянул к ней руку и  добродушно поманил собаку.    

– Подойди,  Нина, – сказал он. – Мы с тобой помним друг друга, правда?    

Маленькая  собачонка, трусливая, капризная, какими обычно бывают эти избалованные собачки,  злобно огрызнулась на него, отпрянула от его руки, зарычала, задрожала и  забилась под кушетку. Трудно предположить, чтобы такой пустяк, как прием,  оказанный ему собакой, мог вывести сэра Персиваля из равновесия, однако я  заметил, что он сразу же быстро отошел к окну. Возможно, временами он бывает  вспыльчив. Если так, то я ему сочувствую. Я тоже иногда могу вспылить.    

Мисс  Голкомб не долго писала записку. Закончив ее, она встала и подала ее сэру  Персивалю. Он поклонился, взял записку, тут же, не читая, сложил ее, запечатал,  надписал адрес и вернул ей. Это было сделано с такой учтивостью и с таким  достоинством, что, право, ничего подобного я в жизни не видывал!    

– Вы  настаиваете, чтобы я отослала письмо, сэр Персиваль? – спросила мисс  Голкомб.    

– Умоляю  вас об этом, – отвечал он. – А теперь, когда письмо написано и  запечатано, разрешите задать вам один или два вопроса относительно несчастной  женщины, которой оно касается. Я прочитал заявление мистера Гилмора, любезно  посланное им моему поверенному, с описанием обстоятельств, при которых была  установлена личность автора анонимного письма. Но есть подробности, о которых  не упомянуто. Виделась ли Анна Катерик с мисс Фэрли?    

– Конечно,  нет.    

– А  с вами, мисс Голкомб?    

– Нет.    

– Она  не видела никого из домашних, кроме некоего мистера Хартрайта, который случайно  встретил ее на здешнем кладбище?    

– Никого  больше.    

– Мистер  Хартрайт был в Лиммеридже, кажется, в качестве учителя рисования? Он принадлежит  к одному из художественных обществ?    

– По-моему,  да, – отвечала мисс Голкомб.    

Он  помолчал с минуту, как будто обдумывая этот ответ, а затем прибавил:    

– Вы  выяснили, где жила Анна Катерик, когда была здесь?    

– Да.  На ферме Тодда.    

– Найти  ее – наш общий долг по отношению к этой несчастной, – продолжал сэр  Персиваль. – Возможно, она сказала на ферме что-нибудь такое, что поможет  нам узнать, где она сейчас. При случае я прогуляюсь туда и порасспрошу их. А  пока что могу ли я просить вас, мисс Голкомб, чтобы вы были столь любезны и  передали мисс Фэрли мои объяснения – мне самому слишком тягостно касаться  этой неприятной темы, – конечно, когда вы получите ответ от миссис  Катерик.    

Мисс  Голкомб обещала исполнить его просьбу. Он поблагодарил ее, любезно поклонился и  оставил нас, чтобы отдохнуть в своих комнатах. Когда он открывал дверь, злая  левретка высунула свою острую мордочку из-под кушетки и залаяла на него.    

– Мы  хорошо потрудились, мисс Голкомб, – сказал я, когда мы остались  одни. – Все хорошо, что хорошо кончается.    

– Да,  безусловно, – отвечала она. – Я рада, что ваши опасения рассеялись.    

– Мои!  Но после того как вы написали такое письмо, и ваши тоже, надеюсь.    

– О  да, разве может быть иначе? Я знаю, это невозможно, но мне так хотелось  бы, – продолжала она, говоря больше сама с собой, чем со мной, – чтобы  Уолтер Хартрайт был еще здесь, присутствовал при этом объяснении и слышал, как  мне предложили написать это письмо...    

Ее  последние слова меня удивили и, пожалуй, даже обидели.    

– Мистер  Хартрайт, безусловно, принимал самое живое участие в деле с анонимным письмом, –  сказал я, – и я готов признать, что в целом он вел себя весьма  осмотрительно и благоразумно, но я никак не могу понять, каким образом его  присутствие могло бы изменить то впечатление, которое произвели на нас с вами  слова сэра Персиваля.    

– Просто  мне показалось... – отвечала она рассеянно. – Нет нужды спорить,  мистер Гилмор. Вам лучше знать. Принимая во внимание ваш жизненный опыт,  лучшего руководителя я не могла бы и желать.    

Мне не  очень понравилось, что она явно перекладывает всю ответственность на мои плечи.  Я бы не удивился, если б это сделал мистер Фэрли, но я никак не ожидал, чтобы  умная и решительная мисс Голкомб стала уклоняться от того, чтобы высказать  собственное мнение.    

– Если  вас беспокоят еще какие-то сомнения, почему вы немедленно не скажете мне о  них? – спросил я. – Скажите прямо: есть у вас причины не верить сэру  Персивалю Глайду?    

– Никаких.    

– Может  быть, что-то в его объяснении показалось вам противоречивым или несообразным?    

– Что  я могу сказать после того, как он дал мне неопровержимое доказательство, что  говорит правду? Разве у него может быть лучший свидетель, чем мать этой  женщины, мистер Гилмор?    

– Лучшего  свидетеля и быть не может, конечно. Если ответ на ваше письмо будет удовлетворительным,  лично я не могу понять, каких еще объяснений мог бы требовать от сэра Персиваля  любой человек, доброжелательно к нему настроенный.    

– В  таком случае отошлем письмо, – сказала она, вставая, чтобы выйти из  комнаты. – Не будем больше говорить об этом, пока не получим ответа. Не  обращайте внимания на мою неуверенность. Я могу ее объяснить только тем, что  слишком тревожилась за Лору последнее время, а тревога, мистер Гилмор, может  вывести из равновесия самого сильного из нас.    

Она  поспешно вышла из комнаты. Ее обычно такой уверенный голос дрогнул на последних  словах. Тонкая, горячая, страстная натура – женщина, каких редко встретишь  в наш пошлый поверхностный век. Я знал ее с юных лет, я наблюдал ее по мере  того, как она росла, я видел, как она вела себя во времена разных семейных  передряг, и мое длительное знакомство с ней заставляло меня тем внимательнее  относиться к ее неуверенности, чего я, конечно, не сделал бы, будь на ее месте  другая женщина. Я не видел никакого основания для колебаний или каких-либо сомнений,  но все же мне стало чуть-чуть не по себе, и я встревожился. В молодости я бы  горячился и досадовал на собственное непонятное настроение, но к старости я  стал умнее и по-философски решил рассеяться, то есть пойти прогуляться.    

     II    

     

За  обедом все мы снова встретились.    

Сэр  Персиваль был в таком безудержно веселом настроении, что я с трудом узнавал в  нем того самого человека, чей спокойный такт, воспитанность и уравновешенность  произвели на меня столь сильное впечатление при утреннем свидании. Он вел себя  по-прежнему, мне кажется, только в отношении мисс Фэрли. Одного ее взгляда или  слова было достаточно, чтобы приковать к себе его внимание и прервать самый  громкий его смех, самый остроумный поток его речи. Хотя он ни разу не пытался  открыто втянуть ее в разговор, он не упускал возможности сделать это как бы  случайно, при малейшем поводе с ее стороны. Меня удивляло, что хотя мисс Фэрли,  по-видимому, замечала его внимание, оно ее не трогало и она оставалась  безучастной. Время от времени она слегка смущалась, когда он смотрел на нее или  обращался к ней, но не становилась теплее, приветливее. Знатность, богатство,  прекрасное воспитание, прекрасная внешность, глубокое уважение джентльмена и  преданность любящего человека – все было смиренно положено к ее ногам, и,  по-видимому, понапрасну.    

На  следующий день, во вторник, сэр Персиваль, взяв в провожатые одного из слуг,  пошел утром на ферму Тодда. Его расспросы, как я узнал позднее, ни к чему не  привели. По возвращении он имел беседу с мистером Фэрли, а днем ездил кататься  верхом с мисс Голкомб. Вот все, что произошло за этот день. Вечер прошел как  обычно. Никакой перемены ни в сэре Персивале, ни в мисс Фэрли.    

В среду  утром произошло следующее событие – почта доставила нам ответ миссис Катерик.  Я снял копию с этого документа, которую здесь и помещаю. Написано было  следующее:    

     

     

«Сударыня,  честь имею известить Вас, что я получила письмо, в котором Вы запрашиваете,  была ли моя дочь Анна отдана под медицинский присмотр с моего ведома и согласия  и было ли участие сэра Персиваля Глайда в этом деле таковым, чтобы заслужить  мою благодарность к этому джентльмену. Прошу Вас принять мой утвердительный  ответ на оба эти вопроса. Остаюсь Вашей покорной слугой    

Джейн-Анна  Катерик».    

     

     

Сухо,  коротко и ясно. По форме – довольно деловое письмо для женщины, по  существу – полное подтверждение слов сэра Персиваля. Лучшего и желать было  нельзя. Таково было мое мнение и до некоторой степени мнение мисс Голкомб. Сэр  Персиваль, когда ему показали письмо, казалось, не был удивлен его сухостью и  краткостью. Он сказал, что миссис Катерик немногословная женщина,  здравомыслящая и прямая, но лишенная всякого воображения, которая пишет так же  коротко и ясно, как и говорит.    

Теперь,  когда мы получили ответ, следовало познакомить мисс Фэрли с объяснением сэра  Персиваля. Мисс Голкомб взяла это на себя и вышла было уже из комнаты, чтобы  идти к сестре, но внезапно вернулась и села рядом со мной. Я сидел в кресле и  читал газету. За минуту до этого сэр Персиваль пошел осматривать конюшни, и в  комнате, кроме нас, никого не было.    

– Мы  действительно сделали все, что могли? – сказала она, теребя в руках письмо  миссис Катерик.    

– Мы  сделали все и даже больше, чем это было нужно, если мы друзья сэра Персиваля, которые  знают его и верят ему, – ответил я, слегка раздосадованный тем, что ее  опасения вернулись. – Но если мы враги ему и подозреваем его...    

– Нет-нет,  об этом не может быть двух мнений! – возразила она. – Мы друзья сэра  Персиваля, и, если великодушие и снисходительность заслуживают уважения, мы  должны были бы восхищаться им сейчас. Вы знаете, что вчера он виделся с  мистером Фэрли, а потом ездил кататься верхом со мной?    

– Да,  я видел вас.    

– Сначала  мы говорили об Анне и об удивительной встрече с ней мистера Хартрайта. Но  вскоре мы оставили эту тему, и сэр Персиваль заговорил о своей помолвке с  Лорой, проявив при этом полное бескорыстие. Он сказал, что заметил ее плохое  настроение и готов отнести перемену ее отношения к нему за счет всего  случившегося. Но если к этому есть более серьезные причины, он умоляет, чтобы  ни мистер Фэрли, ни я ни в чем ее не принуждали. Он только просит в последний  раз напомнить ей, при каких обстоятельствах состоялось их обручение и как он  вел себя в продолжение всего этого времени. Если, поразмыслив над этим, она  серьезно пожелает, чтобы он перестал питать надежду стать ее мужем, если она  сама, своими устами скажет ему об этом, он пожертвует собой, предоставив ей  полную свободу взять обратно свое обещание.    

– Ни  один человек не мог бы сказать больше, мисс Голкомб. Я по опыту знаю, что не многие  мужчины поступили бы так на его месте.    

Она  помолчала в ответ и посмотрела на меня со странным, тревожным и скорбным выражением.    

– Я  никого не обвиняю и ничего не подозреваю! – внезапно разразилась  она. – Но я не хочу и не возьму на себя ответственность убеждать Лору в  необходимости этого брака.    

– Именно  об этом вас и просил сэр Персиваль, – возразил я с удивлением. – Он  умолял вас ни к чему ее не принуждать.    

– И  в то же время он заставляет меня делать это, передавая ей его слова.    

– Каким  образом?    

– Вы  знаете характер Лоры, мистер Гилмор! Если я скажу ей, что она должна вспомнить  о том, как происходило ее обручение, тем самым я взываю к двум сильнейшим ее  чувствам: к ее любви к отцу и к ее неизменной честности. Вы знаете, что никогда  в жизни она не нарушила ни одного обещания, – она стала считать себя  помолвленной со времени роковой болезни своего отца. Умирая, отец взял с нее  слово, что она станет женой сэра Персиваля Глайда.    

Признаюсь,  ее точка зрения немного встревожила меня.    

– Вы,  очевидно, хотите сказать, что, когда сэр Персиваль говорил с вами вчера, он  рассчитывал именно на то, на что вы сейчас намекаете?    

Ее  открытое, бесстрашное лицо ответило мне за нее.    

– Неужели  вы думаете, что я хоть на минуту осталась бы в присутствии человека, которого  могла бы заподозрить в такой низости? – гневно спросила она.    

Мне  понравилось ее прямодушное негодование. По роду нашей профессии мы так часто  встречаемся со злобой и так редко – с негодованием!    

– В  таком случае, – сказал я, – простите, если я скажу на нашем  юридическом языке: вы переходите границы дозволенного. Какими бы ни были  последствия, но сэр Персиваль вправе ожидать, чтобы ваша сестра обстоятельно  поразмыслила над своим обязательством, прежде чем нарушить его. Если ее  восстановило против него это несчастное письмо, немедленно пойдите и скажите  ей, что он совершенно оправдался в моих и ваших глазах. Какие еще у нее могут  быть возражения против брака с ним? Чем может она объяснить свое изменившееся  отношение к человеку, на брак с которым она сама дала согласие два года назад?    

– С  точки зрения закона и рассудка, мистер Гилмор, ничем, вероятно. Если мы обе  колеблемся, вы можете приписать наше странное поведение капризу, и мы  постараемся как-нибудь перенести это. – С этими словами она поднялась и  ушла.    

Когда  здравомыслящая женщина уклоняется от прямого ответа на заданный ей вопрос, в  девяноста девяти случаях из ста это значит, что она что-то скрывает. Я снова  начал читать газету, твердо убежденный, что у мисс Голкомб и мисс Фэрли есть  какой-то секрет, который они скрывают от сэра Персиваля и меня. Это было нехорошо  по отношению ко мне и особенно по отношению к сэру Персивалю. Позднее в этот  день мои догадки или, лучше сказать, моя уверенность подтвердилась поведением  мисс Голкомб, когда мы снова встретились с ней. В сдержанных выражениях она  подозрительно кратко сообщила мне о своем разговоре с мисс Фэрли. По-видимому,  мисс Фэрли отнеслась совершенно спокойно к объяснению по поводу письма, но, когда  мисс Голкомб начала говорить, что сэр Персиваль приехал в Лиммеридж, чтобы  просить ее назначить день свадьбы, она попросила не упоминать об этом больше и  дать ей повременить. Если бы сэр Персиваль согласился оставить ее сейчас в  покое, она ручалась, что даст ему окончательный ответ до конца года. Она  умоляла об этой отсрочке с таким жаром и волнением, что мисс Голкомб обещала  сделать все от нее зависящее, чтобы помочь ей в этом. Таким образом, по  настойчивой просьбе мисс Фэрли дальнейшее обсуждение вопроса о свадьбе было  закончено.    

Эта  временная отсрочка, возможно, очень устраивала молодую леди, но ставила меня в  затруднительное положение. Утром я получил письмо от своего компаньона,  обязывающее меня вернуться в город на следующий день. По всей вероятности, в  этом году я не смог бы вторично приехать в Лиммеридж. В таком случае, если б  мисс Фэрли окончательно решилась на замужество, мы с ней не увиделись бы до  заключения брачного контракта и нам пришлось бы вести переписку по поводу  вопросов, которые должны были обсуждаться только устно при личном свидании. Я  ничего не сказал об этих трудностях, пока с сэром Персивалем не переговорят по  поводу предполагаемой отсрочки. Он был слишком любезным джентльменом, чтобы не  пойти навстречу желаниям мисс Фэрли. Когда мисс Голкомб уведомила меня об этом,  я сказал ей, что мне совершенно необходимо переговорить с ее сестрой до моего отъезда  из Лиммериджа. Мы условились, что я повидаю мисс Фэрли на следующее утро в ее  гостиной. Она не сошла к обеду и не присоединилась к нам вечером под предлогом  нездоровья. По-моему, сэру Персивалю это было неприятно.    

На  следующее утро сразу же после завтрака я поднялся в гостиную к мисс Фэрли.  Бедная девушка была очень грустна и бледна, но встретила меня так ласково и  приветливо, что я не смог прочитать ей нотацию, которую составил, идя наверх.  Ее любимая левретка была в комнате, и я предполагал, что она станет рычать и  бросаться на меня. Как это ни странно, капризная собачонка не оправдала моих  опасений, прыгнув мне на колени и уткнув свою острую мордочку в мою руку, как  только я опустился в кресло.    

– Когда  вы были маленькая, дитя мое, вы часто сидели у меня на коленях, – сказал  я, – а теперь ваша собачка, очевидно, решила наследовать опустевший трон  после вас... Этот прелестный рисунок – ваш? – Я показал на лежавший  подле нее на столе альбом, который она рассматривала, когда я вошел. На  открытой странице был изображен акварелью какой-то пейзаж, отлично выполненный.  О нем-то я и спросил ее. Вопрос был пустячным. Но не мог же я сразу приступить  к разговору о делах!    

– Нет, –  сказала она, смущенно отводя глаза от рисунка. – Это рисовала не я.    

Я  помнил, что у нее с детских лет была привычка постоянно теребить в руках первую  попавшуюся вещь, когда с ней кто-нибудь разговаривал. На этот раз ее рука  потянулась к альбому и начала рассеянно теребить поля рисунка. Выражение грусти  стало еще явственнее на ее лице. Она не смотрела ни на меня, ни на альбом.  Глаза ее смущенно блуждали по комнате; по-видимому, она догадывалась, о чем я  пришел говорить с ней. Увидев это, я решил приступить к делу без проволочки.    

– Я  хочу попрощаться с вами, моя дорогая. Это одна из причин, по которой я пришел к  вам сегодня, – начал я. – Я должен немедленно вернуться в Лондон, но,  прежде чем уехать, я хочу переговорить с вами по поводу ваших дел.    

– Мне  очень жаль, что вы уезжаете, мистер Гилмор, – сказала она, ласково глядя  на меня. – Когда вы здесь, я вспоминаю о счастливых прошлых днях.    

– Надеюсь,  я приеду и напомню вам об этих днях снова, – продолжал я. – Но ввиду  того, что есть некоторая недоговоренность относительно вашего будущего, мне  придется воспользоваться нашим сегодняшним свиданием и поговорить с вами о  делах. Я ваш старый друг и поверенный и должен напомнить вам – надеюсь,  ничем вас не обижая, – о возможности вашего брака с сэром Персивалем  Глайдом.    

Она  отдернула руку от альбома, будто обожглась о него. Она сжала руки на коленях,  опустила глаза, и на лице ее отразилась подавленность, граничащая с отчаянием.    

– Неужели  так необходимо говорить о моем замужестве? – спросила она тихо.    

– Необходимо  коснуться этого вопроса, не задерживаясь на нем, – сказал я. –  Давайте скажем просто, что вы можете выйти замуж, а можете и не выйти замуж. В  первом случае я должен заранее подготовить ваш брачный контракт. Я не могу  сделать этого, не посоветовавшись с вами хотя бы из вежливости. Пожалуй, у меня  сегодня единственная возможность услышать лично от вас, чего вы хотели бы.  Разрешите мне поэтому изложить в немногих словах теперешнее положение ваших дел  и в каком они будут состоянии, если вы, предположим, выйдете замуж.    

Я  объяснил ей назначение брачного контракта и потом с абсолютной точностью рассказал  ей, каковы ее перспективы, во-первых, к моменту ее совершеннолетия, а  во-вторых, после смерти ее дядюшки, подчеркивая различие между поместьем,  которым она будет владеть пожизненно, и капиталом, которым сможет распоряжаться  самостоятельно. Она внимательно слушала с прежним выражением подавленности,  по-прежнему нервно сжимая руки на коленях.    

– А  теперь, – закончил я, – скажите мне, что именно хотелось бы вам  обусловить в брачном контракте – в том случае, если он понадобится.  Конечно, с одобрения вашего опекуна и принимая во внимание, что вы еще  несовершеннолетняя.    

Она  беспокойно подвинулась на стуле, а потом вдруг очень серьезно посмотрела на  меня.    

– Если  это произойдет, – проговорила она упавшим голосом, – если я...    

– Если  вы выйдете замуж, – пришел я ей на помощь.    

– Не  разлучайте меня с Мэриан! – вскричала она с внезапной энергией. – О  мистер Гилмор, пусть в контракте будет условие, что Мэриан останется жить со  мной!    

При  других обстоятельствах мне, может быть, показалось бы смешным это женское толкование  сего делового вопроса после моего подробного объяснения, но взгляд ее и тон  были таковы, что я серьезно встревожился. Ее немногие слова выдавали, как  сильно она цеплялась за прошлое, – это было дурным предзнаменованием для  будущего.    

– Вы  можете очень легко частным образом договориться о том, чтобы мисс Голкомб жила  с вами, – сказал я. – Вы, кажется, не поняли моего вопроса. Он  касается вашего капитала и того, как вы хотите распорядиться вашими деньгами.  Предположим, что, когда вы достигнете совершеннолетия, вы захотите составить  завещание. Кому вы хотели бы оставить ваши деньги?    

– Мэриан  была мне сестрой и матерью, – сказала добрая, любящая девушка, и ее прелестные  голубые глаза засияли при этих словах. – Можно мне оставить их Мэриан,  мистер Гилмор?    

– Конечно,  душа моя, – отвечал я. – Но вспомните, какая это большая сумма. Вы  хотите отдать все мисс Голкомб?    

Она  заколебалась, побледнела, потом покраснела, и рука ее снова потянулась к  альбому.    

– Не  все, – сказала она, – есть еще кое-кто, кроме Мэриан... – Она замолчала,  и пальцы ее начали выстукивать на полях альбома какую-то любимую мелодию.    

– Вы  хотите сказать, есть еще какой-то родственник, помимо мисс Голкомб? –  подсказал я ей, видя, что она затрудняется продолжать.    

Лицо ее  вдруг вспыхнуло, пальцы судорожно и крепко сжали альбом.    

– Есть  еще кто-то, – сказала она, не обратив внимания на мои последние слова,  хотя, по-видимому, слышала их, – есть человек, которому, наверное, было бы  приятно получить что-нибудь в знак памяти. Что в этом плохого, если я умру первая...    

Она  опять замолкла. Румянец внезапно вспыхнул на ее лице и так же быстро погас.  Рука задрожала и отодвинулась от альбома. Она молча посмотрела на меня, потом  отвернулась. Когда она сделала легкое движение, ее платок упал на пол, и вдруг  она закрыла лицо руками.    

Грустно  было мне, помня ее радостным, счастливым ребенком, смеющимся по целым дням,  увидеть ее теперь, в расцвете юности и красоты, такой разбитой и страдающей.  Огорченный до глубины души, я забыл о своем возрасте и о разнице в наших летах.  Я пододвинул свое кресло, поднял ее носовой платок и тихонько отвел руки от ее  лица.    

– Не  плачьте, ангел мой, – сказал я, вытирая платком слезы, стоявшие в ее  глазах, будто она была той маленькой Лорой Фэрли, которую я знал десять лет  назад. Я сделал все, что мог, чтобы успокоить ее. Она положила головку на мое  плечо и слабо улыбнулась мне сквозь слезы.    

– Простите,  я не смогла удержаться от слез, – сказала она просто, – я не очень  хорошо себя чувствую последнее время, ослабела и немного нервничаю; я часто  плачу без причины, когда остаюсь одна. Мне лучше теперь, и я могу отвечать вам  как надо, мистер Гилмор, право, могу.    

– Нет,  нет, моя дорогая, – возразил я, – будем считать, что на данное время  мы закончили наш разговор. Вы сказали достаточно для того, чтобы я как можно  тщательнее позаботился о ваших интересах, и мы можем поговорить об остальном  когда-нибудь при случае. Покончим теперь с делами и поговорим о чем-нибудь  другом.    

Я начал  говорить с ней на другие темы. Минут через десять настроение ее улучшилось, и я  поднялся, чтобы уйти.    

– Приезжайте  опять, – сказала она очень серьезно. – Я постараюсь стать более  достойной вашего доброго отношения ко мне, если только вы опять приедете!    

Снова  она цеплялась за прошлое в моем лице и в лице мисс Голкомб. Меня тревожило и  огорчало, что она в самом начале своей жизни уже оглядывалась назад, как  я – в конце моей.    

– Если  я снова приеду, надеюсь, я застану вас в лучшем настроении, – сказал  я, – более веселой и более счастливой. Да благословит вас Бог, ангел мой!    

Вместо  ответа она подставила мне щечку для поцелуя. Даже у адвокатов есть сердце, и  мое немного щемило, когда я попрощался с ней.    

Наше  свидание продолжалось не более получаса, и за этот промежуток времени она ни  словом не обмолвилась о причинах, которыми можно было бы объяснить ее  непонятное отчаяние и ужас перед предстоящим замужеством. Не знаю, почему и  каким образом, но я был теперь на ее стороне в этом вопросе. Я вошел в комнату,  считая, что сэр Персиваль Глайд имеет основание жаловаться на ее обращение с  ним. Я вышел из комнаты, в глубине души желая, чтобы она поймала его на слове и  взяла обратно свое обещание. Конечно, человеку в моем возрасте и с моим  житейским опытом не полагалось бы колебаться так безрассудно. Я не хочу  оправдываться, я могу только честно признаться, что это было так.    

Близился  час моего отъезда. Я послал сказать мистеру Фэрли, что зайду попрощаться с ним,  если ему будет угодно, но заранее прошу прощения за то, что буду вынужден  торопиться. Он прислал мне в ответ записку – карандашом на полоске бумаги:  «Сердечный привет и наилучшие пожелания, дорогой Гилмор. Всякая поспешность  невыразимо пагубна для меня. Не забывайте о своем здоровье. До свидания».    

Перед  тем как уехать, мы с мисс Голкомб поговорили с глазу на глаз в течение  нескольких минут.    

– Вы  сказали Лоре все, что хотели? – спросила она.    

– Да, –  отвечал я. – Она очень слаба и нервна. Я рад, что вы около нее, чтобы о  ней позаботиться.    

Проницательные  глаза мисс Голкомб внимательно изучали мое лицо.    

– Вы  начинаете менять свое мнение о поведении Лоры, – сказала она. –  Сегодня вы снисходительнее к ней, чем были вчера.    

Ни один  здравомыслящий человек не будет вступать неподготовленный в словесное препирательство  с женщиной. Я ответил ей:    

– Дайте  мне знать обо всем, что произойдет. Только получив ваше письмо, я начну составлять  брачный контракт.    

Она все  еще внимательно смотрела на меня.    

– Мне  хотелось бы, чтобы со всем этим было покончено. Покончено раз и навсегда,  мистер Гилмор. Того же самого хотели бы и вы. – С этими словами она ушла.    

Сэр  Персиваль чрезвычайно любезно проводил меня до кабриолета.    

– Если  вы когда-нибудь будете по соседству с моим поместьем, – сказал он, –  прошу не забывать, что я искренне хочу продолжать наше знакомство. Старый и  верный друг этой семьи всегда будет желаннейшим гостем в любом из моих  владений.    

Воистину  неотразимый человек, любезный, внимательный, очаровательно простой и отнюдь не  высокомерный, – джентльмен с головы до ног. По дороге на станцию я  чувствовал, что с радостью сделал бы все в интересах сэра Персиваля  Глайда – все, что угодно, кроме составления брачного контракта для его  будущей жены.    

     III    

     

Прошла  неделя с моего возвращения в Лондон – без всяких вестей от мисс Голкомб.    

Через  восемь дней на моем столе среди других писем было письмо и от нее. Она извещала  меня, что предложение сэра Персиваля Глайда было окончательно принято и что  свадьба состоится, как он этого и хотел, еще до Нового года. По всей  вероятности, это произойдет в середине декабря. В марте мисс Фэрли должен был  исполниться двадцать один год. Таким образом, она становилась женой сэра  Персиваля за три месяца до своего совершеннолетия.    

Мне не  следовало ни удивляться, ни огорчаться, и тем не менее я был и удивлен и  огорчен. Кроме того, я досадовал на мисс Голкомб за краткость ее письма. Все  это привело к тому, что мое настроение было испорчено на целый день. В  нескольких строках моя корреспондентка уведомляла меня, что сэр Персиваль уехал  из Камберленда к себе домой, в Хэмпшир, а в заключение писала, что Лора весьма  нуждается в перемене обстановки и поэтому решено, что мисс Голкомб повезет свою  сестру к старым друзьям в Йоркшир. На этом письмо заканчивалось без всякого  объяснения относительно тех обстоятельств, которые заставили мисс Фэрли  согласиться на брак с сэром Персивалем через неделю после того, как я видел ее  в последний раз.    

Позднее  мне подробно рассказали о причине этого внезапного решения. Но не буду передавать  его со слов других. Все это произошло в присутствии мисс Голкомб, и, когда ее  повествование придет на смену моему, она сама опишет со всеми подробностями,  как именно это произошло. А пока что, прежде чем я положу перо и удалюсь с этих  страниц, мой прямой долг рассказать об одном деле, связанном с замужеством мисс  Фэрли, а именно: о составлении ее брачного контракта.    

Нельзя  объяснить значение этого документа, не осветив предварительно некоторых подробностей,  касающихся материального положения невесты.    

Я  постараюсь изложить их как можно ясней и короче, без разных технических деталей  и терминов. Это весьма важно. Я предупреждаю тех, кто читает эти строки, что  вопрос о наследстве мисс Фэрли играл очень серьезную роль в ее истории, и если  читатели хотят понять, как развивались дальнейшие события, им придется  довериться опыту мистера Гилмора и выслушать его доклад.    

Наследство,  на которое могла рассчитывать мисс Фэрли, было двоякого рода: недвижимая  собственность, земли, которые должны были перейти к ней лишь по смерти ее дяди,  и денежный капитал, который поступал в ее распоряжение по достижении ею  совершеннолетия.    

Займемся  сначала вопросом о землях.    

Во  времена деда мисс Фэрли (назовем его мистер Фэрли-старший) наследниками Лиммериджа –  ибо мистер Фэрли-старший умер, оставив трех сыновей, – были: Филипп,  Фредерик и Артур Фэрли. Филипп, как старший сын, унаследовал поместье. Если бы  он умер, не оставив по себе сына, поместье перешло бы ко второму брату,  Фредерику. Если бы Фредерик умер, тоже не оставив по себе сына, поместье  наследовал бы третий брат, Артур.    

Случилось  так, что, когда мистер Филипп Фэрли умер, у него осталась единственная дочь,  Лора, – главное действующее лицо этой истории, – и поэтому поместье  перешло по закону его второму брату, Фредерику, холостяку. Третий брат, Артур,  умер задолго до смерти Филиппа Фэрли, оставив сына и дочь. Сын утонул  восемнадцати лет от роду в Оксфорде. Его смерть делала Лору, дочь Филиппа  Фэрли, возможной наследницей поместья, которое досталось бы ей только в том  случае, если б ее дядя Фредерик умер, не оставив ребенка мужского пола.    

Значит,  если только мистер Фредерик Фэрли не женится и не оставит наследника (а ни того  ни другого от него никак нельзя было ожидать), его племянница Лора должна была  получить поместье после его смерти, но – это необходимо отметить –  только в пожизненное владение. Если бы она умерла незамужней девицей или  бездетной, поместье перешло бы к ее двоюродной сестре Магдалене, дочери мистера  Артура Фэрли. Если бы она, то есть Лора Фэрли, вышла замуж, обеспечив себя  надлежащим брачным контрактом – иными словами, контрактом, который я  намерен был для нее составить, – доход от поместья (верные три тысячи  фунтов в год) при жизни был бы в ее распоряжении. Если бы она умерла раньше  своего мужа, он, естественно, мог надеяться на этот доход в продолжение своей  жизни. Если бы у нее родился сын, этот сын стал бы наследником Лиммериджа  вместо ее двоюродной сестры Магдалены. Таким образом, женитьба на мисс Фэрли  сулила сэру Персивалю после смерти мистера Фредерика Фэрли, во-первых, три  тысячи фунтов в год (при жизни жены с ее разрешения, а после ее смерти –  на законном основании, если он ее переживет) и, во-вторых, переход поместья  Лиммеридж по наследству к его сыну, если таковой родится.    

Вот и  все касательно недвижимого имущества или доходов от него в случае замужества  мисс Фэрли. Относительно этого пункта в брачном контракте между поверенным сэра  Персиваля Глайда и мной не могло возникнуть никаких разногласий или других  трудностей.    

Рассмотрим  теперь вопрос о денежном капитале, который являлся личной собственностью мисс  Фэрли. Она должна была получить его к своему совершеннолетию. Эта часть ее  наследства представляла сама по себе солидное состояние. Оно переходило к ней  по завещанию ее отца и достигало суммы в двадцать тысяч фунтов. Помимо того,  она имела еще пожизненный доход от суммы в десять тысяч фунтов. В случае ее  смерти эти десять тысяч должны были перейти к ее родной тетке Элеоноре,  единственной сестре ее покойного отца. Для того чтобы помочь читателю  разобраться в этих семейных делах, я задержусь на минуту, чтобы объяснить,  почему тетка наследовала эту сумму только по смерти племянницы.    

Мистер  Филипп Фэрли был в прекрасных отношениях со своей сестрой Элеонорой до тех пор,  пока она оставалась незамужней. Но когда, уже немолодой, она вышла замуж за  одного итальянского джентльмена, по фамилии Фоско – правильнее сказать, за  знатного итальянца, ибо он носил титул графа, – мистер Фэрли так нетерпимо  отнесся к ее замужеству, что порвал с ней все отношения и даже вычеркнул ее имя  из своего завещания. Остальные члены семьи сочли его отрицательное отношение к  браку сестры более или менее необоснованным. Граф Фоско, хоть и не богатый  человек, был все же отнюдь не нищий искатель приключений. Он имел небольшой, но  приличный собственный доход, много лет жил в Англии и принадлежал к высшему  обществу. Но все это ничего не значило для мистера Фэрли. Он был англичанином  старого закала во многих отношениях и терпеть не мог иностранцев только за то,  что они иностранцы. Позднее, по настоянию мисс Лоры Фэрли, он все же согласился  снова вписать имя сестры в свое завещание при условии, что та унаследует деньги  только после смерти его дочери, а доход с этой суммы в десять тысяч фунтов  будет в пожизненном пользовании его дочери, то есть Лоры Фэрли. Капитал же,  если бы тетка умерла раньше племянницы, переходил к двоюродной сестре мисс  Фэрли – Магдалене. Принимая во внимание возраст обеих наследниц, шансы  тетки получить десять тысяч фунтов, естественно, были чрезвычайно  сомнительными. Крайне обиженная несправедливостью брата, мадам Фоско отказалась  встречаться с племянницей и не желала верить, что только благодаря  вмешательству мисс Фэрли ее имя снова фигурировало в завещании. Такова история  этих десяти тысяч. По этому поводу никаких разногласий с поверенным сэра  Персиваля тоже не могло возникнуть. Доходы с этой суммы должна была получать  жена сэра Персиваля, а капитал переходил к тетке только по смерти племянницы.    

Изложив  все эти предварительные обстоятельства, я могу наконец подойти к тому, в чем  заключалась суть всего дела: к двадцати тысячам фунтов.    

По  достижении двадцати одного года мисс Фэрли должна была получить эту сумму в полную  собственность и могла распоряжаться ею в зависимости от тех условий, которые  мне удалось бы выговорить в ее пользу при составлении брачного контракта.  Остальные пункты контракта были чисто формальными, о них можно здесь и не  упоминать. Но пункт, касающийся этих денег, слишком важен, чтобы не  остановиться на нем. Я сделаю это вкратце. Я намеревался договориться о  двадцати тысячах фунтов таким образом: капитал должен был давать пожизненный  доход самой леди; после ее смерти этим доходом должен был пожизненно пользоваться  сэр Персиваль Глайд, а капитал наследовали дети от этого брака.    

В случае  бездетности сама леди могла распорядиться этой суммой по своему усмотрению,  ввиду чего я оставлял за ней право составить завещание. Это означало: если бы  леди Глайд умерла бездетной, ее сводная сестра мисс Голкомб и те из родных и  друзей, кого она желала бы облагодетельствовать, могли наследовать по смерти ее  мужа суммы, которые она им оставляла. Однако, если бы после нее остались дети,  естественно, весь этот капитал переходил к ним. Таковы были условия, вписанные  мной в проект брачного контракта. И читатель не может не согласиться, по-моему,  с тем, что они были справедливы и беспристрастны. Посмотрим, как отнесся к  моему предложению поверенный будущего мужа.    

Я был  чрезвычайно загружен делами, когда получил письмо мисс Голкомб. Но я выкроил  время и составил брачный контракт. Менее чем через неделю после того, как мисс  Голкомб известила меня о предстоящем браке, я послал брачный контракт на  одобрение поверенному сэра Персиваля.    

Через  два дня поверенный баронета прислал мне документы обратно с отметками и примечаниями.  В общем, его возражения были самыми пустячными или чисто техническими, пока дело  не касалось двадцати тысяч фунтов. Против этого пункта стояли строки,  подчеркнутые красными чернилами. Они гласили: «Неприемлемо. Капитал целиком  переходит к сэру Персивалю Глайду в том случае, если он переживет свою жену и у  них не будет детей». Это значило, что ни одна копейка не достанется ни мисс  Голкомб, ни кому-либо из родственников или друзей леди Глайд. Если она умрет  бездетной, весь капитал очутится в кармане ее мужа.    

На это  дерзкое предложение я ответил так резко и кратко, как только мог: «Дорогой сэр!  Относительно брачного контракта мисс Фэрли. Безоговорочно настаиваю на пункте,  против которого вы возражаете. Ваш такой-то». Через четверть часа я получил:  «Дорогой сэр! Относительно брачного контракта мисс Фэрли. Безоговорочно  настаиваю на том, что подчеркнуто красными чернилами и против чего вы  возражаете. Ваш такой-то». Иными словами, мы зашли в тупик, и нам не оставалось  ничего другого, как посовещаться с нашими клиентами.    

Как  известно, моим клиентом, поелику мисс Фэрли не было еще двадцати одного года,  был ее опекун мистер Фэрли. Я сразу же написал ему, изложив, как обстояло дело,  и не только настаивал на том, чтобы он поддержал выдвинутое мной условие, но и  подробно объяснил ему те корыстные мотивы, которые скрывались за возражением  относительно двадцати тысяч фунтов.    

Познакомившись  с делами сэра Персиваля, я выяснил, что долги на его собственном поместье были  огромны и что его доходы, ранее весьма значительные, сводились в настоящее  время к такой малой сумме, которая для человека его положения была просто  ничтожной. Сэр Персиваль крайне нуждался в свободных деньгах, и возражение его  поверенного против одного из условий брачного контракта было не чем иным, как  откровенным и эгоистическим подтверждением этого факта.    

Ответ  мистера Фэрли пришел на другой день и оказался донельзя уклончивым и неопределенным.  В переводе на удобопонятный язык ответ сводился к следующему: «Не будет ли дорогой  Гилмор настолько любезен, чтобы не беспокоить своего друга и клиента такими  пустяками, как забота о том, что может произойти в будущем? Может ли быть,  чтобы молодая двадцатилетняя женщина умерла раньше сорокапятилетнего мужчины, и  к тому же не народив детей? С другой стороны, можно ли недооценивать в этом  суетном мире великое значение безмятежного покоя? Если в обмен на такой жалкий  земной вздор, как перспектива получить в отдаленном будущем двадцать тысяч  фунтов, предлагают такое блаженство, как безмятежный покой, разве это не  выгодная сделка? Безусловно, да. Так почему же не согласиться на нее?»    

Я с  возмущением отшвырнул от себя письмо. В ту минуту, как оно упало на пол,  раздался стук в дверь, и в контору вошел мистер Мерримен, поверенный сэра  Персиваля. В нашей среде много разновидностей хитрейших юристов, но труднее  всего, как я считаю, иметь дело с теми из них, кто водит вас за нос под личиной  неизменного благодушия. Безнадежнее всего иметь дело с толстыми, упитанными,  дружелюбно улыбающимися коллегами. Мистер Мерримен принадлежал именно к  таковым.    

– Как  поживает милейший мистер Гилмор? – начал он, сияя приветливостью. –  Счастлив видеть вас, сэр, в таком великолепном здравии. Я проходил мимо и решил  зайти к вам на случай, если вам есть что сказать мне. Давайте покончим с нашим  небольшим разногласием. Вы уже получили ответ от вашего клиента?    

– Да.  А вы от вашего?    

– Дражайший  сэр! Я хотел бы, о, как я хотел бы, чтобы он снял с моих плеч всякую ответственность,  но он так упрям, скажем лучше – так настойчив, что не желает сделать это!  «Мерримен, – сказал он, – поступайте, как находите правильным, и  считайте, что я ни во что не вмешиваюсь, пока с делами не будет покончено». Вот  слова сэра Персиваля. Он произнес их две недели назад, я могу только заставить  его повторить то же самое, не более. Я, как вы знаете, мистер Гилмор,  уступчивый человек. Уверяю вас, в частной беседе, конечно, что лично я тут же  вычеркнул бы свое примечание. Но если сэр Персиваль не желает сам заботиться о  своих интересах и слепо доверяется мне, что мне остается, как не защищать его  интересы? Я связан по рукам – вы согласны со мной, дорогой сэр? – я  связан по рукам.    

– Иными  словами, вы настаиваете на вашей оговорке? – сказал я.    

– Да,  черт побери! У меня нет другого выхода. – Он подошел погреться у камина,  напевая себе под нос какую-то пошлую песенку. – Что говорит ваша  сторона? – продолжал он. – Скажите, прошу вас, что говорит ваш  клиент?    

Мне было  стыдно рассказывать ему об этом. Я попробовал выиграть время. По правде сказать,  я пошел даже дальше. Мои деловые инстинкты взяли верх над моим благоразумием, и  я попытался сторговаться с ним.    

– Двадцать  тысяч фунтов – слишком крупная сумма, чтобы друзья леди так сразу и отдали  ее, – сказал я.    

– Совершенно  верно, – ответил мистер Мерримен, задумчиво глядя вниз на свои  ботинки. – Очень метко сказано, сэр, очень метко.    

– Возможно,  что компромисс, обоюдно устраивающий и жениха и семью леди, не испугал бы моего  клиента, – продолжал я. – Ну, не упрямьтесь! Мы можем полюбовно  договориться об этой сумме. Каков ваш минимум?    

– Наш  минимум, – сказал мистер Мерримен, – равняется девятнадцати тысячам  девятистам девяноста девяти фунтам одиннадцати пенсам и трем фартингам!  Ха-ха-ха! Не могу не сострить. Люблю хорошую шутку!    

– Милая  шуточка! – заметил я. – Она стоит как раз того фартинга, который вы  позабыли.    

Мистер  Мерримен был в восторге. Стены задрожали от его хохота. Но мне было не до шуток,  и я снова заговорил о делах, чтобы закончить наше свидание.    

– Сегодня  пятница, – сказал я, – дайте нам время до вторника для окончательного  ответа.    

– С  удовольствием, – отвечал мистер Мерримен, – даже дольше, дорогой сэр,  если желаете. – Он взял шляпу и собрался уже уходить, но обратился ко мне  снова. – Кстати, – сказал он, – ваш камберлендский клиент ничего  больше не слышал про женщину с анонимным письмом?    

– Нет,  ничего, – ответил я. – Удалось ли вам ее выследить?    

– Нет  еще, – отвечал мой коллега. – Но мы не отчаиваемся. Сэр Персиваль  подозревает, что кто-то прячет ее, и мы с кого-то глаз не спускаем.    

– Вы  подозреваете старуху, что была с ней в Камберленде, да? – сказал я.    

– О  нет, сэр, кого-то другого, – отвечал мистер Мерримен, – мы еще не  зацапали старуху. Наш «кто-то» – мужчина. Мы следим за ним здесь, в  Лондоне. Мы сильно подозреваем, что он принимал участие в ее побеге. Дело не  обошлось без его помощи. Сэр Персиваль хотел допросить его сразу же, но я  сказал: «Нет, мы только спугнем его вопросами – надо выждать и понаблюдать  за ним. Посмотрим, что дальше будет». Опасно оставлять эту женщину на свободе,  мистер Гилмор, – неизвестно, что она может еще натворить. Счастливо  оставаться, дорогой сэр. Надеюсь, во вторник я буду иметь удовольствие получить  от вас весточку. – Он любезно осклабился и вышел.    

Я  довольно рассеянно прислушивался к тому, что рассказывал мой коллега. Я был так  озабочен брачным контрактом, что пропустил мимо ушей все остальное. Оставшись  один, я снова начал размышлять, как поступить дальше. Если бы дело касалось  любого другого из моих клиентов, я составил бы контракт в соответствии с  полученными указаниями, как бы это ни было неприятно мне самому. Но я не мог  отнестись с таким деловым равнодушием к мисс Фэрли. Я был по-настоящему  привязан к ней, я с благодарностью вспоминал, что ее отец был не только моим клиентом,  но и близким другом. Когда я составлял ее брачный контракт, я чувствовал к ней  то же самое, что чувствовал бы к родной дочери, не будь я старым холостяком.  Поэтому я решил, не считаясь с собственными неудобствами и затруднениями, во  что бы то ни стало защищать ее интересы. Писать мистеру Фэрли вторично было  совершенно бесполезно, он только снова выскользнул бы из моих рук. Возможно,  что личное свидание с ним и личные переговоры принесли бы больше пользы. На  следующий день была суббота. Я решил, что придется поразмять свои старые кости  и съездить в Камберленд, чтобы попытаться уговорить мистера Фэрли принять  справедливое, разумное и правильное решение. Бесспорно, шансов на удачу было  мало, но по крайней мере совесть перестала бы мучить меня. Я сделал бы все, что  мог сделать человек в моем положении, для защиты интересов единственной дочери  своего старого друга.    

В  субботу была прекрасная погода, сияло солнце, дул восточный ветер. Последнее  время я опять чувствовал, будто мою голову стягивает обруч, и страдал от  головных болей – два года назад доктор в связи с этим серьезно предостерег  меня, – поэтому я решил пройтись по свежему воздуху. Я отправил чемодан на  вокзал, а сам пошел туда пешком. Когда я вышел на Холборн, какой-то человек,  быстро шедший мне навстречу, остановился и заговорил со мной. Это был Уолтер  Хартрайт. Если бы он не поклонился мне первый, я бы, конечно, прошел мимо. Он  так изменился, что я с трудом его узнал. Бледный, осунувшийся, он держался  как-то неуверенно и все время озирался по сторонам. Я помнил его в Лиммеридже  всегда аккуратным и подтянутым. Но на этот раз он был так небрежно одет, что,  право, если бы один из моих клерков появился в таком виде, мне было бы стыдно  за него.    

– Вы  давно вернулись из Камберленда? – спросил он. – Я получил на днях  письмо от мисс Голкомб. Я знаю, что объяснения сэра Персиваля Глайда были  признаны удовлетворительными. Скоро ли будет свадьба? Может быть, вы знаете,  мистер Гилмор? – Он говорил так быстро и в то же время так конфузился, что  его с трудом можно было понять. Если он и жил в Лиммеридже на равной ноге с  членами семьи Фэрли, это еще не давало ему права, с моей точки зрения, расспрашивать  меня об их делах. Я решил поставить его на место.    

– Поживем –  увидим, мистер Хартрайт, – сказал я. – Поживем – увидим.  Пожалуй, мы правильно поступим, если будем следить в газетах за сообщением о  свадьбе. Извините, если я замечу, что, к сожалению, сейчас вы выглядите хуже,  чем когда мы с вами расстались.    

Легкая  судорога пробежала по его лицу, я почти пожалел, что ответил ему так сдержанно.    

– Я  не имею права спрашивать о ее свадьбе, – сказал он с горечью. – Мне,  как и другим, придется прочитать об этом в газетах... Да, – продолжал он,  прежде чем я успел ответить, – последнее время я не очень хорошо себя  чувствую. Мне хочется переменить обстановку и работу. У вас обширный круг  знакомых, мистер Гилмор. Если вы услышите, что какой-нибудь заграничной  экспедиции нужен художник и вам некого будет рекомендовать, я буду вам очень  благодарен, если вы вспомните обо мне. Я ручаюсь, что аттестации мои в порядке,  а мне самому безразлично, куда ехать, за какие океаны и на какой срок. –  Говоря это, он озирался по сторонам. Вид у него был странный, загнанный, как  будто среди пешеходов был кто-то, кто следил за ним.    

– Если  я узнаю о чем-либо подходящем, я не премину известить вас, – сказал я, а  затем прибавил: – Я еду сегодня в Лиммеридж по делу. Мисс Голкомб и мисс  Фэрли уехали погостить к каким-то знакомым в Йоркшир.    

Глаза  его оживились. Казалось, он хочет что-то спросить, но лицо его снова  передернулось от волнения. Он схватил мою руку, крепко пожал ее и ушел, так и  не сказав больше ни единого слова. Я обернулся и посмотрел ему вслед с  некоторым сожалением, хотя он и был для меня почти чужим человеком. Благодаря  моей профессии я достаточно хорошо разбираюсь в молодых людях и могу сразу  определить по внешним признакам, когда они сбиваются с пути. По дороге на  вокзал я, к сожалению, сильно усомнился в будущем благополучии мистера  Хартрайта.    

     IV    

     

Выехав  рано утром из Лондона, я прибыл в Лиммеридж к обеду. Дом показался мне донельзя  пустым и скучным. Я думал, что за отсутствием молодых леди миссис Вэзи составит  мне компанию за обедом. Но у нее был насморк, и она сидела у себя в комнате.  Удивленные моим приездом, слуги хлопотали и нелепо суетились. Даже дворецкий,  достаточно старый и умудренный опытом, чтобы понимать, что делает, подал мне  бутылку ледяного портвейна.    

Вести о  здоровье мистера Фэрли были такими, как всегда. Когда я послал сказать ему о моем  приезде, мне ответили, что он с восторгом примет меня на следующее утро, но на  сегодняшний вечер это внезапное известие повергло его в полную прострацию,  вызвав жесточайшее сердцебиение. Всю ночь жалобно завывал ветер, и в пустом  доме то тут, то там гулко раздавались какие-то скрипы и трески. Я плохо  выспался и в отвратительном настроении позавтракал утром в столовой в полнейшем  одиночестве. В десять часов меня отвели в апартаменты мистера Фэрли. Он был у  себя в гостиной, в своем кресле и в обычном несносном настроении. Когда я  вошел, его камердинер стоял перед ним навытяжку с тяжелейшей охапкой офортов в  руках. Мистер Фэрли просматривал их. Несчастный француз изгибался самым жалким  образом, и казалось, вот-вот упадет от усталости, а его хозяин невозмутимо  перелистывал офорты и разглядывал их скрытые красоты через лупу.    

– Лучший  из всех добрых, старых друзей, – сказал мистер Фэрли, лениво откидываясь в  кресле и не глядя на меня. – Вы совершенно здоровы? Как мило, что вы  приехали скрасить мое одиночество, дорогой Гилмор!    

Я ждал,  что при моем появлении камердинеру будет разрешено удалиться, но не тут-то было –  он остался стоять, продолжая гнуться под тяжестью офортов, а мистер Фэрли  продолжал сидеть в кресле, невозмутимо поворачивая лупу в холеных пальцах.    

– Я  приехал поговорить с вами по очень важному делу, – сказал я. –  Простите меня, но я хотел бы говорить с вами наедине.    

Несчастный  камердинер взглянул на меня с благодарностью. Мистер Фэрли с невыразимым  изумлением слабо пролепетал:    

– Наедине...    

Но мне  было не до шуток, и я твердо решил дать ему понять, о чем я говорю.    

– Сделайте  мне одолжение и разрешите уйти этому человеку, – сказал я, указывая на камердинера.    

Брови  мистера Фэрли высоко поднялись, а губы сложились в саркастическую улыбку.    

– Человеку? –  повторил он. – Вы шутите, старина Гилмор! Что вы подразумеваете, называя  его человеком? До того как я полчаса назад захотел взглянуть на офорты, он,  возможно, был человеком и станет им опять, когда мне надоест их смотреть. Но  сейчас он просто подпорка для собрания офортов. Ну, разве подпорка может помешать  нам разговаривать? К чему возражать против подпорки, Гилмор?    

– Я  возражаю. Прошу вас в третий раз, мистер Фэрли. Я хочу говорить с вами с глазу  на глаз. – Мой тон и манера не оставляли ему выхода из положения, ему  пришлось подчиниться. Он посмотрел на камердинера и с раздражением указал на  стул подле себя.    

– Положите  офорты и убирайтесь, – сказал он. – Вы уверены, что я закончил осмотр  на этом месте? Вы не перепутали? Ну, чего вы стоите? Не раздражайте меня. Вы  поставили колокольчик так, чтобы мне удобно было позвонить? Да? Так какого же  черта вы не уходите?    

Камердинер  удалился. Мистер Фэрли изогнулся в кресле, вытер лупу своим тончайшим батистовым  платком и предался созерцанию офортов сбоку. При данных обстоятельствах мне было  трудно сдерживаться, однако я сдержался.    

– Я  приехал к вам сегодня в интересах вашей семьи и вашей племянницы, хотя это было  для меня чрезвычайно неудобно, – сказал я. – Мне кажется, что я  заслужил некоторого внимания с вашей стороны.    

– Не  кричите на меня! – взвизгнул мистер Фэрли, беспомощно откидываясь в кресле  и закрывая глаза. – Ради Бога, не кричите на меня! Я не выдержку этого, я  слишком слаб!    

Ради  Лоры Фэрли я твердо решил, что не дам ему вывести себя из терпения.    

– Я  приехал с целью убедить вас пересмотреть ваше письмо, – продолжал  я, – и не заставлять меня приносить в жертву законные права вашей  племянницы и ее имущество. Разрешите мне снова и в последний раз изложить вам,  как обстоит дело.    

Мистер  Фэрли с видом великомученика глубоко вздохнул и покачал головой.    

– Это  безжалостно с вашей стороны, Гилмор, совершенно безжалостно! – сказал  он. – Но что поделаешь, говорите.    

Я  подробно перечислил ему все пункты брачного контракта и осветил их со всех  точек зрения. Он лежал, откинувшись в кресле, с закрытыми глазами в продолжение  всего моего доклада. Когда я кончил свою речь, он лениво приоткрыл глаза, взял  со столика флакон с нюхательной солью и стал томно нюхать его.    

– Мой  добрый Гилмор, – приговаривал он между понюшками, – как это мило и  заботливо с вашей стороны! Из-за вас я готов примириться с человечеством.    

– Прошу  вас ответить мне напрямик, мистер Фэрли. Я повторяю вам снова, что сэр Персиваль  Глайд не имеет никакого права претендовать на большее, чем доход с капитала.  Сам капитал, если у вашей племянницы не будет детей, должен остаться в ее руках  и в случае ее смерти вернуться в вашу семью. Сэру Персивалю придется уступить,  если вы будете на этом настаивать. Ему придется уступить, если он не хочет,  чтобы его заподозрили в том, что он женится на мисс Фэрли исключительно из корыстных  целей.    

Мистер  Фэрли шутливо помахал в мою сторону нюхательным флаконом:    

– Вы,  мой добрый, старый Гилмор, терпеть не можете титулы и родовитость, правда? Как  вы ненавидите Глайда за то, что он баронет! Какой вы радикал, о Боже, какой вы  радикал!    

Я –  радикал!!! Я мог вытерпеть многое, но, исповедуя незыблемые принципы консерваторов  в течение всей моей жизни, я не мог снести, чтобы меня назвали радикалом! Кровь  моя вскипела, я вскочил со стула, я онемел от негодования.    

– Не  сотрясайте стены! – завопил мистер Фэрли. – Ради всего святого,  перестаньте сотрясать стены! Лучший из всех Гилморов, я не хотел вас обидеть!  Мои взгляды настолько либеральны, что порой мне кажется, что я и сам радикал.  Да. Мы пара радикалов. Умоляю вас, не сердитесь. Я не в силах ссориться –  я слишком немощен. Бросим эту тему, да? Подите сюда и полюбуйтесь на эти милые  офорты. Я научу вас понимать невыразимую жемчужность этих линий. Ну подойдите  же, ну будьте славным Гилмором! – Пока он ворковал в таком роде, мне, к  счастью, удалось прийти в себя. Когда я снова заговорил, я уже настолько владел  собой, что мог обойти презрительным молчанием его наглую выходку.    

– Вы  глубоко заблуждаетесь, сэр, – сказал я, – предполагая, что я  предубежден против сэра Персиваля Глайда. Я могу только сожалеть, что в этом  деле он всецело доверился своему поверенному, и потому обращаться к самому сэру  Персивалю Глайду бесполезно. Но я ничего не имею лично против него. Мои слова  могли бы относиться к любому человеку, независимо от его положения. Принцип, за  который я ратую, давно признан всеми. Если бы вы обратились к любому юристу, он  сказал бы вам, как посторонний человек, то же самое, что говорю я, как старый  друг вашей семьи. Он сказал бы вам, что крайне неразумно отдавать все деньги,  принадлежащие леди, в полное распоряжение человека, за которого она выходит  замуж. Исходя из обычной, вполне законной предосторожности он ни в коем случае  не согласился бы дать мужу возможность получить капитал в двадцать тысяч фунтов  в случае смерти жены.    

– В  самом деле, Гилмор? – сказал мистер Фэрли. – Если бы он сказал  что-либо наполовину столь ужасное, уверяю вас, я позвонил бы Луи и приказал  немедленно вывести его из комнаты.    

– Вам  не удастся вывести меня из терпения, мистер Фэрли! Ради вашей племянницы и ее  покойного отца – вам не удастся вывести меня из терпения! Прежде чем я  уйду, вам придется взять всю ответственность за этот возмутительный брачный  контракт на себя.    

– Не  надо, умоляю вас, не надо! – сказал мистер Фэрли. – Вспомните, что  время – деньги, Гилмор, и не пренебрегайте им так. Если бы я мог, я  поспорил бы с вами, но я не могу, у меня не хватит жизненных сил. Вам хочется  растревожить меня, самого себя, Глайда, Лору, и – о боги! – ради  чего-то, что вряд ли произойдет! Нет, дорогой друг, во имя безмятежности и покоя –  положительно нет!    

– Значит,  я должен считать, что вы придерживаетесь решения, изложенного вами в письме?    

– Да,  прошу вас. Счастлив, что наконец мы поняли друг друга. Посидите еще, хорошо?    

Я  подошел к двери, и мистеру Фэрли пришлось позвонить в свой колокольчик. Прежде  чем перешагнуть за порог, я последний раз обратился к нему.