1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Однако  на следующий день, когда обе девушки сидели на диване, делая вид, что заняты  шитьем, или писанием писем, или чтением романов, в комнату, как всегда приветливо  скаля зубы, вошел Самбо с пакетом под мышкой и письмом на подносе.    

– Письмо  мисс от мистера Джозефа, – объявил он.    

Как  дрожала Эмилия, распечатывая письмо! Вот его содержание:    

     

«Милая  Эмилия!    

Посылаю  тебе «Сиротку в лесу». Мне вчера было очень плохо, и потому я не приехал.  Уезжаю сегодня в Челтнем. Пожалуйста, попроси, если можешь, любезную мисс Шарп  извинить мне мое поведение в Воксхолле и умоли ее простить и позабыть все, что  я наговорил в возбуждении за этим злополучным ужином. Как только я поправлюсь –  а здоровье мое сильно расстроено, – я уеду на несколько месяцев в Шотландию.    

Остаюсь  преданный тебе    

Джоз  Седли».    

     

Это был  смертный приговор. Все было кончено. Эмилия не смела взглянуть на бледное лицо  и пылавшие глаза Ребекки и только уронила письмо на колени подруги, а сама  вскочила и побежала наверх к себе в комнату выплакать там свое горе.    

Бленкинсоп,  экономка, тотчас же пришла утешать свою молодую госпожу. И Эмми облегчила душу,  доверчиво поплакав у нее на плече.    

– Не  огорчайтесь, мисс, – уговаривала ее Бленкинсоп. – Мне не хотелось  говорить вам. Но все у нас в доме ее невзлюбили, разве только сперва она  понравилась. Я собственными глазами видела, как она читала письмо вашей  маменьки. Вот и Пиннер говорит, что она вечно сует нос в вашу шкатулку с драгоценностями  и в ваши комоды, да и во все комоды, и что она даже спрятала к себе в чемодан  вашу белую ленту.    

– Я  сама ей подарила, сама подарила! – воскликнула Эмилия. Но это не изменило  мнения мисс Бленкинсоп о мисс Шарп.    

– Не  верю я этим гувернанткам, Пиннер, – заметила она старшей горничной. –  Важничают, задирают нос, словно барыни, а жалованья-то получают не больше  нашего.    

Теперь  всем в доме, кроме бедняжки Эмилии, стало ясно, что Ребекке придется уехать, и  все от мала до велика (тоже за одним исключением) были согласны, что это должно  произойти как можно скорее. Наша добрая девочка перерыла все свои комоды,  шкафы, ридикюли и шкатулки, пересмотрела все свои платья, косынки, безделушки,  вязанья, кружева, шелковые чулки и ленты, отбирая то одну вещицу, то другую,  чтобы подарить целый ворох Ребекке. Потом она отправилась к своему отцу,  щедрому английскому коммерсанту, пообещавшему подарить дочери столько гиней,  сколько ей лет, и упросила старого джентльмена отдать эти деньги Ребекке, которой  они очень нужны, тогда как сама она ни в чем не нуждается.    

Она  обложила данью даже Джорджа Осборна, и тот с величайшей готовностью (как и всякий  военный, он был щедрой натурой) отправился в магазин на Бонд-стрит и приобрел  там самую изящную шляпку и самый щегольский спенсер, какие только можно было  купить за деньги.    

– Это  подарок от Джорджа тебе, милая Ребекка! – сказала Эмилия, любуясь  картонкой, содержавшей эти дары. – Какой у него вкус! Ну кто может  сравниться с Джорджем!    

– Никто, –  отвечала Ребекка. – Как я ему благодарна! – А про себя подумала: «Это  Джордж Осборн расстроил мой брак», – и возлюбила Джорджа Осборна  соответственно.    

Собралась  она к отъезду с величайшим спокойствием духа и приняла все подарки милой  маленькой Эмплии без особых колебаний и отнекиваний, поломавшись только для  приличия. Миссис Седли она поклялась, конечно, в вечной благодарности, но не  навязывалась чересчур этой доброй даме, которая была смущена и явно старалась  избегать ее. Мистеру Седли она поцеловала руку, когда тот наградил ее  кошельком, и испросила разрешения считать его и впредь своим милым добрым  другом и покровителем. Старик был так растроган, что уже собирался выписать ей  чек еще на двадцать фунтов, но обуздал свои чувства: его ожидала карета, чтобы  везти в а званый обед. И он быстро удалился со словами:    

– Прощайте,  дорогая моя, господь с вами! Когда будете в городе, заезжайте к нам непременно…  Во дворец лорд-мэра, Джеймс!    

Наконец  пришло время расставаться с мисс Эмилией… Но над этой картиной я намерен  задернуть занавес. После сцены, в которой одно действующее лицо проявило полную  искренность, а другое отлично провело свою роль, после нежнейших ласк,  чувствительных слез, нюхательных солей и некоторой толики подлинного душевного  жара, пущенных в ход в качестве реквизита, – Ребекка и Эмилия расстались,  причем первая поклялась подруге любить ее вечно, вечно, вечно…    

 ГЛАВА VII

  Кроули из  Королевского Кроули    

     

В числе  самых уважаемых фамилий на букву К в Придворном календаре за 18.. год значится  фамилия Кроули: сэр Питт, баронет, проживающий в Лондоне на Грейт-Гонт-стрит и  в своем поместье Королевское Кроули, Хэмпшир. Это почтенное имя в течение  многих лет бессменно фигурировало также и в парламентском списке, наряду с  именами других столь же почтенных джентльменов, представлявших в разное время  тот же округ.    

По  поводу городка Королевское Кроули рассказывают, что королева Елизавета в одну  из своих поездок по стране остановилась в Кроули позавтракать и пришла в такой  восторг от великолепного хзмпншрского пива, поднесенного ей тогдашним  представителем фамилии Кроули (красивым мужчиной с аккуратной бородкой и  стройными ногами), что возвела с той поры Кроули в степень избирательного  округа, посылающего в парламент двух представителей. Со дня этого славного  посещения поместье получило название «Королевское Кроули», сохранившееся за ним  и поныне. И хотя с течением времени, вследствие тех перемен, какие вносят века  в судьбы империй, городов и округов, Королевское Кроули перестало быть тем  многолюдным городком, каковым оно было в эпоху королевы Бесс, – или, лучше  сказать, просто докатилось до того состояния парламентского местечка, когда его  обычно именуют «гнилым», – это не мешало сэру Питту Кроули с полным  основанием и с присущим ему изяществом говорить: «Гнилое? Еще чего? Мне оно  приносит добрых полторы тысячи в год!»    

Сэр Питт  Кроули (свое имя получивший в честь Великого коммонера) был сыном Уолпола  Кроули, первого баронета, который служил по Ведомству Сургуча и Тесьмы в  царствование – Георга II, когда, как и многие другие почтенные джентльмены того  времени, был обвинен в растрате. А Уолпол Кроули был, о чем едва ли нужно  распространяться, сыном Джона Черчилля Кроули, получившего ото имя в честь  знаменитого военачальника эпохи царствования королевы Анны. Родословное древо  (висящее в Королевском Кроули) упоминает далее Чарльза Стюарта, позднее  прозванного Бэйрбоуном Кроули, сына Кроули – современника Иакова I, и, наконец,  того самого Кроули времен королевы Елизаветы, изображенного на переднем плане  картины, с раздвоенной бородой и в латах. Из его-ю груди, как водится, и растет  дерево, на главных ветвях которого начертаны вышеупомянутые славные имена.  Рядом с именем сэра Питта Кроули, баронета (героя настоящей главы), значатся  имена его брата, преподобного Кътога Кроули (звезда Великого коммонера уже  закатилась, когда его преподобие родился), приходского священника в  Кроу-ли-и-Снэйлби, а также разных других представителей фамилии Кроули,  мужеского и женского полу.    

Сэр Питт  был женат первым браком на Гризели, шестой дочери Манго Бинки, лорда Бинки, и,  стало быть, родственнице мистера Дандаса. Она подарила ему двух сыновей: Питта,  названного так не столько в честь отца, сколько в честь дарованного нам небом  министра, и Родона Кроули, названного по имени друга принца Уэльского, который,  став его величеством Георгом IV, так основательно забыл этого друга. Много лет  спустя после кончины леди Кроули сэр Питт повел к алтарю Розу, дочь мистера Дж.  Досона из Мадбери, от которой у него было две дочери, и вот для них-то и была  теперь приглашена мисс Ребекка Шарп на должность гувернантки. Из чего следует,  что нашей молодой особе предстояло войти в семейство, обладавшее весьма  аристократическими связями, и вращаться в гораздо более изысканном кругу, чем  скромное общество на Рассел-сквер, которое она только что покинула.    

Распоряжение  выехать к своим воспитанницам она получила в записке, начертанной на старом  конверте и гласившей:    

     

«Сэр  Питт Кроули просит мисс Шарп и багаш быть здесь во вторник, так как я уезжаю в  Королевское Кроули завтра рано утром.    

Грейт-Гонт-стрит».    

     

Ребекка,  насколько ей было известно, никогда еще не видела ни одного баронета, и вот,  как только она распрощалась с Эмилией и пересчитала гинеи, которые положил ей в  кошелек щедрый мистер Седли, как только осушила платочком глаза (закончив эту  операцию в тот момент, когда карета завернула за угол), она принялась мысленно  рисовать себе, каким должен быть баронет. «Интересно, носит ли он звезду? –  думала она. – Или это только у лордов бывают звезды? Но, уж конечно, он в  придворном костюме с кружевным жабо, а волосы у него слегка припудрены, как у  мистера Ротона в Ковент-Гарденском театре. Наверно, он страшно гордый и на меня  будет смотреть с презрением. Что ж, придется мне нести свой крест безропотно,  но, по крайней мере, я буду знать, что нахожусь в благородном семействе, а не  среди каких-то вульгарных торгашей». И она задумалась о своих друзьях на  Рассел-сквер с той самой философической горечью, с которой лисица в известной  басне высказывается о винограде.    

Выехав  через Гонт-сквер на Грейт-Гонт-стрит, карета остановилась наконец у высокого  мрачного дома, зажатого между двух других высоких и мрачных домов, на каждом из  которых поверх среднего окна гостиной красовался траурный герб. Таков обычай  домов на Грейт-Гонт-стрит – из этих мрачных кварталов, по-видимому, никогда не уходит  смерть. Ставни на окнах в доме сэра Питта были закрыты и только внизу, в  столовой, приоткрыты, и за ними виднелись шторы, аккуратно обернутые старыми  газетами.    

Грум  Джон, на сей раз правивший лошадьми, не пожелал спуститься с козел, чтобы позволить,  и попросил пробегавшего мимо мальчишку-молочника исполнить за него эту  обязанность. Когда раздался звонок, между створками ставен в столовой  показалась чья-то голова, и вслед за тем дверь открыл человек в линялых штанах  и гетрах, в грязном старом сюртуке и обтрепанной косынке вокруг зарос шей  волосами шеи, плешивый, с плутоватой физиономией, на которой похотливо  поблескивали серые глазки и плотоядно ухмылялся рот.    

– Здесь  живет сэр Питт Кроули? – окликнул его с козел Джон.    

– Да,  здесь, – отозвался человек у двери, утвердительно кивнув головой.    

– Стащи-ка  тогда пожитки, – сказал Джон.    

– Тащи  сам, – ответил швейцар.    

– Не  видишь, что ли, мне нельзя отойти от лошадей. Ну, бери, любезный, авось мисс  даст на пиво, – прибавил Джон и насмешливо заржал, уже нисколько не  стесняясь, так как отношения мисс Шарп с его хозяевами были прерваны и она  ничего не дала слугам, уезжая.    

Лысый  человек в ответ на это обращение вынул руки из карманов, подошел к экипажу и,  вскинув на плечо чемодан мисс Шарп, понес его в дом.    

– Возьмите-ка  эту корзину и шаль и откройте мне дверцу! – сказала мисс Шарп и вышла из  кареты в страшном негодовании. – Я напишу мистеру Седли и сообщу ему о  вашем поведении, – пригрозила она груму.    

– Ах,  пожалуйста, не пишите, – ответил носитель этой должности. – Надеюсь,  вы ничего не забыли? А как насчет платьиц мисс Эмилии, которые должны были  пойти барыниной горничной? Захватили их? Надеюсь, они вам будут впору! Закрой  дверцу, Джим, из нее ничего не выжмешь, – продолжал Джон, указывая большим  пальцем на мисс Шарп. – Плохая от нее пожива, скажу тебе, плохая! – И  с этими словами грум мистера Седли тронул лошадей. Сказать по правде, он был  влюблен в названную горничную и негодовал, что ее ограбили, отдав другой то,  что ей полагалось по праву.    

Войдя,  по указанию субъекта в гетрах, в столовую, Ребекка нашла это помещение таким же  малоуютным и унылым, какими обычно бывают подобные апартаменты, когда знатные  семейства уезжают из города. Верные покои как будто оплакивают отсутствие своих  хозяев. Турецкий ковер сам скатался и смиренно уполз под буфет; картины  притаились под листами оберточной бумаги; висячая лампа закуталась в коричневый  холщовый чехол; оконные занавески напялили на себя всякую ветошь; мраморный  бюст сэра Уолпола Кроули глядит из своего темного угла на голые столы, на  медный каминный прибор, обильно смазанный жиром, и на пустые подносы для  карточек на каминной доске; ящик с бутылками укрылся под ковром; стулья,  перевернутые вверх тормашками и поставленные друг на друга, жмутся к стенам; а  в темном углу, против мраморного сэра Питта, взгромоздился на столик  старомодный грубый поставец, запертый на замок.    

Однако  поближе к камину собралось кое-какое общество: два табурета, круглый стол, погнутая  старая кочерга и щипцы, а на слабо потрескивавшем огне грелся сотейник. На  столе лежали кусочек сыра и ломоть хлеба, а рядом с жестяным подсвечником  стояла кружка с остатками черного портера.    

– Обедали?  Так я и думал. Вам не жарко? Хотите глоток пива?    

– Где  сэр Питт Кроули? – надменно произнесла мисс Шарп.    

– Хе-хе!  Я и есть сэр Питт Кроули! Помните, вы должны мне пинту пива за то, что я перенес  ваши веши. Хе-хе-хе! Спросите у Тинкер, кто я такой! Миссис Тинкер,  познакомьтесь: мисс Шарп. Мисс гувернантка – миссис поденщица! Ха-ха-ха!    

Леди, к  которой адресовались, как к миссис Тинкер, только что вошла в комнату с трубкой  и пачкой табаку, за которыми она была послана за минуту до прибытия мисс Шарп.  Она вручила требуемое сэру Питту, занявшему свое место у камина.    

– Где  фартинг сдачи? – сказал он. – Я дал вам три полупенса. Где же сдача,  старуха?    

– Вот! –  ответила миссис Тинкер, швыряя монету. – Только баронетам и под стать хлопотать  о каких-то фартингах!    

– Фартинг  в день – семь шиллингов в год, – отвечал член парламента. – Семь  шиллингов в год – это проценты с семи гиней. Берегите фартинги, старуха  Тинкер, – и к вам потекут гинеи.    

– Можете  быть уверены, барышня, что это сэр Питт Кроули, – угрюмо заявила миссис  Тинкер, – судя уже по тому, как он трясется над своими фартингами. Вы  скоро его узнаете!    

– И,  наверное, полюбите, мисс Шарп, – добавил старый джентльмен почти любезным  тоном. – У меня уж такое правило: сперва справедливость, а уж потом  щедрость.    

– Он  за всю свою жизнь и фартинга никому не подал, – проворчала Тинкер    

– Верно!  И никогда не подам! Это против моих правил. Ступайте и принесите еще один табурет  из кухни, Тинкер, если хотите сидеть. А потом мы поужинаем.    

Тут  баронет полез вилкой в сотейник, стоявший на огне, и вытащил оттуда немного  требухи и луковицу. Разделив все это на две более или менее равные части, он  одру протянул миссис Тникер.    

– Видите  ли, мисс Шарп, когда меня не бывает здесь, Тинкер получает на харчи. Если же я  в городе, то она обедает за семейным столом. Ха-ха-ха! Я рад, что мисс Шарп не  голодна. А вы, Тинк?    

И они  принялись за свой скудный ужин.    

После ужина  сэр Питт Кроули закурил трубку, а когда совсем стемнело, зажег тростниковую  свечу в жестяном подсвечнике и, вытащив из бездонного кармана целый ворох  бумаг, принялся читать их и приводить в порядок.    

– Я  здесь по судебным делам, моя дорогая, этому я и обязан тем, что буду иметь  удовольствие ехать завтра с такой хорошенькой спутницей.    

– Вечно  у него судебные дела, – заметила миссис Тинкер, взявшись за кружку с  портером.    

– Пейте,  пейте себе на здоровье! – сказал баронет. – Да, моя дорогая. Тиикер  совершенно права: я потерял и выиграл больше тяжб, чем кто-либо другой в  Англии. Вот посмотрите: Кроули, баронет, – против Снэфла. Я его в порошок  сотру, или не быть мне Питтом Кроули! Поддер и еще кто-то – против Кроули,  баронета. Попечительство о бедных прихода Спэйлби – против Кроули, баронета. Им  нипочем не доказать, что земля общинная. Плевать я на них хотел – земля моя!  Она в такой же мере принадлежит приходу, как вам или вот Тинкер! Я побью их,  хотя бы мне это стоило тысячу гиней. Посмотрите-ка бумаги! Можете почитать их,  если хотите! А что, у вас хороший почерк? Я воспользуюсь вашими услугами, когда  мы будем в Королевском Кроули, так и знайте, мисс Шарп. Мамашу я похоронил, и,  значит, мне нужна какая-нибудь переписчица.    

– Старуха  была не лучше его! – заметила Тинкер. – Тянула к суду каждого  поставщика и прогнала за четыре года сорок восемь лакеев.    

– Прижимиста  была, что говорить, – спокойно согласился баронет. – Но очень ценная  для меня женщина – сберегала мне расходы на управителя.    

И в  таком откровенном тоне, к великой потехе вновь прибывшей, беседа продолжалась довольно  долго. Каковы бы ни были свойства сэра Питта Кроули, хорошие или дурные, но  только он ни малейшим образом не скрывал их. Он не переставая разглагольствовал  о себе – то на грубейшем и вульгарнейшем хэмпширском наречии, то принимая тон  светского человека. Наконец, раз десять наказав мисс Шарп, чтобы она была  готова в пять часов утра, он пожелал ей спокойной ночи.    

– Вы  ляжете сегодня с Тинкер, – сказал он. – Кровать большая, места хватит  на двоих. На этой постели умерла леди Кроули. Спокойной ночи!    

После  такого пожелания сэр Питт удалился, и угрюмая Тинкер, с тростниковой свечою в  руке, провела девушку по большой холодной каменной лестнице наверх, мимо  больших мрачных дверей гостиной, у которых ручки были обернуты бумагой, в  большую, выходившую на улицу спальню, где леди Кроули почила вечным сном.  Кровать и комната имели такой похоронный и унылый вид, что можно было  вообразить, будто леди Кроули не только умерла в этой спальне, по что дух ее и  до сих пор здесь обитает. Пока старая поденщица читала молитвы, Ребекка с  величайшей живостью обежала всю комнату, заглянула в огромные гардеробы, шкафы  и комоды, попробовала, не открываются ли ящики, которые оказались запертыми, и  осмотрела мрачные картины и туалетные принадлежности.    

– Кабы  не то, мисс, что совесть у меня чиста, мне было бы не по душе улечься на эту постель, –  промолвила старуха.    

– Тут  места хватит на нас обеих да еще на пяток духов! – заметила Ребекка. –  Расскажите-ка мне все о леди Кроули, сэре Питте Кроули и о всех, о всех  решительно, миленькая моя миссис Тинкер!    

Но из  старухи Тинкер нашему маленькому следователю ничего не удалось вытянуть. Указав  Ребекке, что кровать служит местом для сна, а не для разговоров, она подняла в  своем уголке постели такой храп, какой может производить только нос праведницы.  Ребекка долго-долго лежала не смыкая глаз, думая о завтрашнем дне, о новом  мире, в который она вступила, и о своих шансах на успех в нем. Ночник мерцал в  тазу. Каминная доска отбрасывала большую черную тень на половину пыльного,  выцветшего старого коврика на стене, вышитого, без сомнения, еще покойной леди,  и на два маленьких портрета, изображавших двух юнцов – одного в студенческой  мантии и другого в красном мундире, вроде солдатского. Засыпая, Ребекка именно  его выбрала предметом своих сновидений.    

В четыре  часа такого нежно-розового летнего утра, что даже Грейт-Гонт-стрит приняла более  приветливый вид, верная Тинкер, разбудив девушку и наказав ей готовиться к  отъезду, отодвинула засовы и сняла крюки с большой входной двери (их звон и  скрежет спугнули спящее эхо на улице) и, направив свои стопы на Оксфорд-стрит,  взяла там на стоянке извозчичий экипаж. Нет никакой надобности вдаваться здесь  в такие подробности, как номер этой колесницы, или упоминать о том, что  извозчик расположился в такую рань по соседству с Суоллоу-стрит в надежде, что  какому-нибудь молодому повесе, бредущему, спотыкаясь, домой из кабачка, может  понадобиться его колымага и он заплатит ему со щедростью подвыпившего человека.    

Равным  образом нет надобности говорить, что извозчик, если у него и были надежды, подобные  только что указанным, жестоко разочаровался, ибо достойный баронет, которого он  отвез в Сити, не дал ему ни единого гроша сверх положенного. Тщетно возница  взывал к лучшим чувствам седока, тщетно бушевал, пошвыряв картонки мисс Шарп в  канаву у постоялого двора и клянясь, что судом взыщет свои чаевые.    

– Не  советую, – сказал один из конюхов, – ведь это сэр Питт Кроули.    

– Совершенно  правильно, Джо, – одобрительным тоном подтвердил баронет, – желал бы  я видеть того человека, который с меня получит на чай.    

– Да  и я тоже! – добавил Джо с угрюмой усмешкой, втаскивая багаж баронета на  крышу дилижанса.    

– Оставь  для меня место на козлах, капитан! – закричал член парламента кучеру, и  тот ответил: «Слушаю, сэр Питт!», дотрагиваясь до своей шляпы и кляня его в  душе (он пообещал место на козлах молодому джентльмену из Кембриджа, который  наверняка наградил бы его кроной), а мисс Шарп была устроена на заднем сиденье  внутри кареты, увозившей ее, так сказать, в широкий мир.    

Едва ли  нужно здесь описывать, как молодой человек из Кембриджа мрачно укладывал свои  пять шинелей на переднее сиденье и как он мгновенно утешился, когда маленькой  мисс Шарп пришлось уступить свое место в карете и перебраться на империал, и  как он, укутывая ее в одну из своих шинелей, пришел в отличнейшее расположение  духа; как заняли свои места внутри кареты страдающий одышкой джентльмен,  жеманная дама, заверявшая всех и каждого, что она еще в жизни не ездила в  почтовой карете (в карете всегда найдется такая дама – вернее, увы!  находилась, – ибо где они теперь, почтовые кареты?), и, наконец, толстая  вдова с бутылкой бренди; как работник Джо требовал денег за свои услуги и  получил всего шесть пенсов от джентльмена и пять засаленных полупенсов от  толстой вдовы; как в конце концов карета тронулась, осторожно пробираясь по  темным переулкам Олдерсгета; как она одним духом прогремела мимо увенчанного  синим куполом собора св. Павла и бойко пронеслась мимо въезда на Флитский  рынок, давно уже вместе со зверинцем отошедший в область теней; как она  миновала «Белого Медведя» на Пикадилли и нырнула в утренний туман, курившийся  над огородами, что тянутся вдоль улицы Найтс-бридж; как остались позади  Тэрнхем-Грин, Брентфорд и Бегшот, – едва ли нужно говорить здесь обо всем  этом! Однако автор этих строк, не раз совершавший в былые дни в такую же ясную  погоду такое же замечательное путешествие, не может не вспоминать о нем без  сладостного и нежного сожаления. Где она теперь, большая дорога и ее веселые  приключения, обыкновенные, как сама жизнь? Неужто для старых честных кучеров с  угреватыми носами не нашлось своего рода Челси или Гринвича? Где они, эти  славные ребята? Жив ли старый Уэллер или умер? И куда девались трактирные слуги  да и сами трактиры, в которых они прислуживали, и увесистые куски холодного  ростбифа? Где красноносый коротышка-конюх с звенящим ведром, – где он и  все его поколение? Для тех великих гениев, что сейчас еще ковыляют в детских  платьицах, а когда-нибудь будут писать романы, обращаясь к милым потомкам  нынешнего читателя, эти люди и предметы станут такой же легендой и историей,  как Ниневия, Ричард Львиное Сердце или Джек Шеппард. Пассажирские кареты будут  представляться им романтической небывальщиной, а четверка гнедых уподобится  таким баснословным созданиям, как Буцефал или Черная Бесс. Ах, как лоснилась их  шерсть, когда конюхи снимали с них попоны, и как они дружно пускались вперед! И  ах, как дымились их бока и как они помахивали хвостами, когда, добравшись до  станции, с нарочитой степенностью въезжали на постоялый двор. Увы! Никогда уже  не услышим мы звонкого рожка в полночь и не увидим взлетающего вверх шлагбаума!  Но куда же, однако, везет нас скорая четырехместная почтовая карета «Трафальгар»?  Давайте же высадимся без дальнейших проволочек в Королевском Кроули и  посмотрим, как там поживает мисс Ребекка Шарп.    

 ГЛАВА VIII,

  приватная и  конфиденциальная    

     

     

«От  мисс Ребекки Шарп к мисс Эмлии Седли,    

Рассел-сквер,  Лондон    

(Свободно  от почтовых сборов. Питт Кроули)    

Моя  драгоценнейшая, любимейшая Эмилия! С каким смешанным чувством радости и печали  берусь я за перо, чтобы написать своему самому дорогому другу! О, какая разница  между сегодняшним днем и вчерашним! Сегодня я без друзей и одинока; вчера я  была дома, с нежно любимой сестрой, которую всегда, всегда буду обожать!    

Не  стану рассказывать, в каких слезах и тоске провела я роковой вечер, в который  рассталась с тобой. Тебя ожидали во вторник радость и счастье в обществе твоей  матушки и преданного тебе юного воина, и я поминутно представляла себе, как ты  танцуешь у Перкинсов, где ты была, конечно, украшением бала. Меня в старой карете  отвезли в городской дом сэра Питта Кроули, где я была передана на попечение сэра  П., подвергшись сперва самому грубому и нахальному обращению со стороны грума  Джона. (Увы, бедность и несчастье можно оскорблять безнаказанно!) Там мне  пришлось провести ночь на старой жуткой кровати, бок о бок с ужасной, мрачной  старой служанкой, которая присматривает за домом. Ни на один миг не сомкнула я  глаз за всю ночь!    

Сэр  Питт ничуть не похож на тех баронетов, которых мы, глупенькие девочки,  воображали себе, зачитываясь в Чизике «Сесилией». Право, трудно себе  представить кого-нибудь менее похожего на лорда Орвиля. Представь себе  коренастого, приземистого, неимоверно вульгарного и неимоверно грязного старика  в заношенном платье и обтрепанных старых гетрах, который курит ужасную трубку и  сам готовит себе какой-то ужасный ужин в кастрюле. Говорит он как последний  мужлан, и надо было бы тебе слышать, какими поносными словами он ругал старуху  служанку и извозчика, отвезшего нас на постоялый двор, откуда отправлялась  карета, – та самая, в которой мне и пришлось совершить путешествие, сидя  большую часть пути на империале.    

Служанка  разбудила меня чуть свет, и мы отправились на постоялый двор, где мне сперва  было отведено место внутри кареты. Но когда мы прибыли в селение, называемое  Ликингтон, и полип страшный дождь, то – поверишь ли? – меня заставили  занять наружное место. Сэр Питт – один из владельцев этих карет, и когда в дороге  явился новый пассажир, пожелавший получить место внутри, я была вынуждена  пересесть наверх, под дождь; впрочем, мой сосед, молодой джентльмен из Кембриджского  колледжа, очень любезно закутал меня в одну из своих многочисленных шинелей.    

И  этот джентльмен и кондуктор хорошо знают, по-видимому, сэра Питта и изрядно  потешались над ним. Оба с полным единодушием называли его старым сквалыгою, что  обозначает очень прижимистого, скупого человека. Он дрожит над каждым грошом,  говорили они (а такую мелочность я ненавижу). Молодой джентльмен пояснил мне,  что два последних перегона мы плелись так тихо потому, что сэр Питт восседал на  козлах, а он владелец лошадей, которых запрягают на эту часть пути. «Зато и  буду же я их стегать до самого Скуошмора, когда вожжи перейдут в мои руки!» –  говорил молодой студент. «Жарьте вовсю, мистер Джек!» – поддакивал кондуктор.  Когда я уяснила себе смысл этой фразы, поняв, что мистер Джек намерен сам  править остальную часть пути и выместить свою досаду на лошадях сэра Питта, то,  разумеется, расхохоталась тоже.    

Однако  в Мадберн, в четырех милях от Королевского Кроули, нас ожидала карета с  четверкой великолепных лошадей, в сбруе, украшенной гербами, и мы самым  парадным образом совершили свой въезд в парк баронета. К дому ведет прекрасная аллея  в целую милю длиной, а около сторожки у ворот (над столбами которых красуются  змея и голубь, поддерживающие герб Кроули) привратница сделала нам тысячу  реверансов, открывая во всю ширь старые резные чугунные ворота, напомнившие мне  такие же у нас в противном Чизике.    

– Эта  алея тянется на целую милю, – сказал сэр Питт. – Тут строевого лесу  на шесть тыщ фунтов. Как, по-вашему, пустячки? – он вместо «аллея» говорит  «алеа», а вместо «тысяч» – «тыщ», представляешь? Усадил с собой в карету  некоего мистера Ходсона, своего приказчика из Мадбери, и они повели беседу о  каких-то описях за долги и продаже имущества, об осушке и пропашке и о всякой  всячине насчет арендаторов и фермеров, – многого я совершенно не поняла.  Сэма Майлса накрыли с поличным, когда он охотился в господском лесу, а Питера  Бэйли отправили наконец в работный дом.    

– Так  ему и надо! – сказал сэр Питт. – Он со своей семейкой обдувал меня на  этой ферме целых полтораста лет!    

Наверное,  это какой-нибудь старый арендатор, который не мог внести арендной платы. Сэр  Питт мог бы, конечно, выражаться поделикатнее, говорить, скажем, «обманывал»,  вместо «обдувал», но богатым баронетам не приходится особенно стесняться насчет  стиля, не то что нам, бедным гувернанткам!    

По  дороге мое внимание привлек красивый церковный шпиль над купой старых вязов в  парке, а перед вязами, посреди лужайки и между каких-то служб, – старинный  красный дом, весь увитый плющом, с высокими трубами и с окнами, сверкавшими на  солнце.    

– Это  ваша церковь, сэр? – спросила я.    

– Разумеется…  провались она! – сказал сэр Питт (но только он, милочка, употребил еще  более гадкое выражение). – Как поживает Бьюти, Ходсон? Бьюти – это мой  брат Бьют, – объяснил он мне. – Мой брат – пастор! Ха-ха-ха!    

Ходсон  тоже захохотал, а затем, приняв более серьезный вид и покачивая головой,  заметил:    

– Боюсь,  что ему лучше, сэр Пии. Он вечером выезжал верхом взглянуть на наши хлеба.    

– Подсчитать,  сколько ему придется с десятины, чтоб его (тут он опять ввернул то же самое  гадкое слово)… Неужели же грог его не доконает? Он живуч, словно сам… как бишь  его? – словно сам Мафусаил!    

Мистер  Ходсон опять захохотал.    

– Молодые  люди приехали из колледжа. Они отколотили Джона Скроггинса так, что тот едва  ноги унос.    

– Как?  Отколотили моего младшего лесника? – взревел сэр Питт.    

– Он  попался на земле пастора, сэр, – ответил мистер Ходсон.    

Тут  сэр Питт, вне себя от бешенства, поклялся, что если только уличит их в  браконьерстве на своей земле, то не миновать им каторги, ей-богу! Потом он заметил:    

– Я  продал право предоставления бенефиции, Ходсон. Никто из этого отродья не  получит ее.    

Мистер  Ходсон нашел, что баронет поступил совершенно правильно; а я поняла из всего  этого, что оба брата не ладят между собой, как часто бывает с братьями, да и с  сестрами тоже. Помнишь в Чизике двух сестер, мисс Скретчли, как они всегда  дрались и ссорились, или как Мэри Бокс постоянно колотила Луизу?    

Но  тут, завидев двух мальчиков, собиравших хворост в лесу, мистер Ходсон по  приказанию сэра Питта выскочил из кареты и кинулся на них с хлыстом.    

– Вздуйте  их, Ходсон! – вопил баронет. – Выбейте из бродяг их мерзкие душонки и  тащите обоих ко мне домой! Я их отдам под суд, не будь я Питт Кроули!    

Мы  услышали, как хлыст мистера Ходсона заходил по спинам несчастных мальчуганов,  ревевших во все горло, а сэр Питт, убедившись, что злоумышленники задержаны,  подкатил к парадному подъезду.    

Все  слуги высыпали нам навстречу, и мы…    

     

* * *    

На этом  месте, милочка, я была прервана вчера страшным стуком в дверь. И кто же,  по-твоему, это был? Сэр Питт Кроули собственной персоной, в ночном колпаке и халате.  Ну и фигура! Я отшатнулась при виде такого посетителя, а он вошел в комнату и  схватил мою свечу.    

– Никаких  свечей после одиннадцати, мисс Бекки, – сказал он мне. – Можете укладываться  в потемках, хорошенькая вы плутовка (так он меня назвал). И если не желаете,  чтобы я являлся к вам каждый вечер за свечкой, запомните, что надо ложиться  спать в одиннадцать часов.    

Сказав это,  он и мистер Хорокс, дворецкий, со смехом удалились. Можешь быть уверена, что я  не стану поощрять в дальнейшем подобные визиты. Поздно вечером были спущены с  цепи две огромные собаки-ищейки, которые всю ночь лаяли и выли на луну.    

– Этого  пса я зову Хватом, – сообщил мне сэр Питт. – Он загрыз как-то  человека, право слово, и справляется с быком. Мать его прежде звали Флорой, но  теперь я дал ей кличку Аврора, потому что она от старости не может кусаться.  Хе, хе.    

Перед  господским домом – вообрази себе пребезобразное старомодное кирпичное здание с  высокими печными трубами и фронтонами в стиле королевы Бесс – тянется терраса,  охраняемая с обеих сторон фамильной змеей и голубем, а отсюда вход прямо в  огромную залу. Ах, моя милочка, эта зала такая же пустынная и унылая, как в  нашем дорогом Удольфском замке! Там огромнейший камин, куда можно было бы  упрятать половину пансиона мисс Пинкертон, и решетка таких размеров, что на ней  можно при желании изжарить целого быка! Кругом по стенам развешано уж и не знаю  сколько поколений Кроули: одни с бородами, в жабо; другие в чудовищной величины  париках и в диковинных башмаках с загибающимися кверху носками; дамы облачены в  длинные прямые корсеты и платья-панцири, а некоторые с длинными локонами и –  представь себе, милочка! – пожалуй, и вовсе без корсетов. В одном конце  залы – широкая лестница, вся из черного дуба, такая мрачная, что уж мрачнее и  быть не может, и по обеим ее сторонам высокие двери с прибитыми над ними  оленьими головами, – они ведут в бильярдную, библиотеку, большую желтую  залу и в гостиные. На втором этаже по меньшей мере двадцать спален, и в одной  из них кровать, на которой спала королева Елизавета. По всем этим великолепным  покоям меня водили сегодня утром мои новые ученицы. Могу тебя уверить, что ни  одно помещение не выигрывает от того, что в нем постоянно закрыты ставни, и не  становится от этого более уютным; а когда их открывали, я так и думала, что на  нас откуда-нибудь из угла выскочит привидение! Наша классная помещается во  втором этаже, и из нее одна дверь ведет в мою спальню, а другая в спальню  девиц. Затем идут апартаменты мистера Питта – мистера Кроули, как его здесь  называют, – старшего сына, и покои мистера Годона Кроули – он офицер, как  и еще некто, и находится сейчас в полку. Словом, недостатка в помещении тут  нет, могу тебя уверить! Мне кажется, в этом доме можно было бы разместить все  население Рассел-сквер, да и то еще осталось бы место!    

Через полчаса  после нашего приезда зазвонил большой колокол к обеду, и я спустилась в  столовую со своими двумя ученицами (это худенькие, невзрачные создания десяти и  восьми лет). Я сошла вниз в твоем чудном кисейном платьице (из-за которого мне  так нагрубила противная мисс Пиннер, когда ты мне подарила его); дело в том,  что я буду здесь на положении члена семьи, кроме дней больших приемов, когда  мне положено обедать с барышнями наверху.    

Ну, так вот,  большой колокол прозвонил к обеду, и мы все собрались в маленькой гостиной, где  обыкновенно проводит время леди Кроули. Миледи – вторая жена сэра Питта и мать  девочек. Она дочь торговца железным и скобяным товаром, и ее брак с сэром  Питтом считался блестящей для нее партией. Видно, что когда-то она была хороша  собой, но теперь глаза у нее вечно слезятся, словно они оплакивают ее былую  красоту. Она бледна, худа, сутуловата и, очевидно, не умеет за себя постоять.  Пасынок ее, мистер Кроули, тоже находился здесь. Он был в полном параде, важный  и чинный, как гробовщик! Он бледен, сухощав, невзрачен, молчалив. У него тонкие  ноги, полное отсутствие груди, бакенбарды цвета сена и волосы цвета соломы. Это  вылитый портрет в бозе почившей матушки – Гризельды из благородного дома Бинки,  чье изображение висит над камином.    

– Это  новая гувернантка, мистер Кроули, – сказала леди Кроули, подходя ко мне и  взяв меня за руку, – мисс Шарп.    

– Гм! –  произнес мистер Кроули, мотнув головой, и опять погрузился в чтение какой-то  объемистой брошюры.    

– Надеюсь,  вы будете ласковы с моими девочками, – сказала леди Кроули, взглянув на  меня своими красноватыми глазами, вечно полными слез.    

– Ну да,  мама, конечно, будет! – отрезала старшая. Я с первого же взгляда поняла,  что этой женщины мне нечего опасаться.    

– Кушать  подано, миледи! – доложил дворецкий в черном фраке и огромном белом жабо,  напомнившем мне одно из тех кружевных украшений времен королевы Елизаветы,  которые изображены на портретах в зале. Леди Кроули, приняв руку, предложенную  ей мистером Кроули, направилась впереди всех в столовую, куда последовала за  ними и я, ведя за руку своих маленьких учениц.    

Сэр Питт уже  восседал там с серебряным жбаном в руках, – он, видимо, только что побывал  в погребе. Он тоже приоделся – то есть снял гетры и облек свои пухлые ножки в  черные шерстяные чулки. Буфет уставлен сверкающей посудой – старинными чашами,  золотыми и серебряными, старинными блюдами и судками, словно в магазине Рандела  и Бриджа. Вся сервировка тоже из серебра, и два лакея, рыжие, в ливреях  канареечного цвета, вытянулись по обе стороны буфета.    

Мистер Кроули  прочел длинную предобеденную молитву, сэр Питт сказал «аминь», и большие  серебряные крышки были сняты.    

– Что у  нас на обед, Бетси? – спросил баронет.    

– Кажется,  суп из баранины, сэр Питт, – ответила леди Кроули.    

– Mouton  aux navets[19],  – важно добавил дворецкий (он произнес это «мутонгонави»), – на первое  potage de mouton a l'Ecossaise[20].  В качестве гарнира pommes de terre an naturel и chou-fleur a l'eau[21].    

– Баранина  есть баранина, – сказал баронет, – и ничего не может быть лучше.  Какой это баран, Хорокс, и когда его зарезали?    

– Из  черноголовых шотландских, сэр Питт… Зарезали в четверг.    

– Кто  что взял?    

– Стил  из Мадбери взял седло и две ноги, сэр Питт. Он говорит, что последний баран был  чересчур тощ, – одна, говорит, шерсть да кости, сэр Питт.    

– Не  желаете ли potage, мисс… э… мисс Скарн? – спросил мистер Кроули.    

– Отличная  шотландская похлебка, моя милая, – добавил сэр Питт, – хоть ее и называют  как-то по-французски.    

– Мне  кажется, сэр, в приличном обществе принято называть это блюдо, как я его  назвал, – произнес мистер Кроули высокомерно.    

И лакеи в  канареечных ливреях стали разносить суп в серебряных тарелках одновременно с  mouton aux navets. Затем был подан эль с водой, причем нам, молодым особам,  налили его в рюмки. Я не большой знаток эля, но могу сказать по чистой совести,  что предпочитаю воду.    

Пока мы  наслаждались трапезой, сэру Питту пришло на мысль спросить, куда девались  бараньи лопатки.    

– Вероятно,  их съели в людской, – ответила смиренно миледи.    

– Точно  так, миледи, – подтвердил Хорокс, – да ведь это почитай и все, что  нам досталось.    

Сэр Питт  разразился хриплым смехом и продолжал свою беседу с мистером Хороксом.    

– А  черный поросенок от кентской матки, должно быть, здорово разжирел?    

– Да не  сказать, что лопается от жиру, сор Питт, – ответил дворецкий с серьезнейшим  видом. Но тут сэр Питт, а за ним и обе девочки начали неистово хохотать.    

– Мисс  Кроули, мисс Роза Кроули, – заметил мистер Кроули, – ваш смех  поражает меня своей крайней неуместностью.    

– Успокойтесь,  милорд, – сказал баронет, – мы отведаем в субботу поросятники. Заколоть  его в субботу утром, Джон Хорокс! Мисс Шарп обожает свинину. Не правда ли, мисс  Шарп?    

Вот, кажется,  и все, что я запомнила из застольной беседы. По окончании трапезы перед сэром  Питтом поставили кувшин с кипятком и графинчик из поставца, содержавший,  по-моему, ром. Мистер Хорокс налил мне и моим ученицам по рюмочке вина, а  миледи – целый бокал. Когда мы перешли в гостиную, леди Кроули вынула из ящика  своего рабочего стола какое-то бесконечное вязанье, а девочки засели играть в  крибедж, вытащив засаленную колоду карт. У нас горела всего только одна свеча,  но зато в великолепном старинном серебряном подсвечнике. И после нескольких  весьма скупых вопросов, заданных миледи, мне для собственного развлечения был  предоставлен выбор между томом проповедей и той самой брошюрой о хлебных  законах, которую мистер Кроули читал перед обедом.    

Так мы и  просидели около часа, пока не послышались шаги.    

– Бросьте  карты, девочки! – закричала миледи в страшном испуге. – Положите на место  книги мистера Кроули, мисс Шарп! – И едва мы успели выполнить эти приказания,  как в комнату вошел мистер Кроули.    

– Мы  продолжим нашу вчерашнюю беседу, молодые девицы, – сказал он, –  каждая из вас будет поочередно читать по странице, так что мисс… э… мисс Шорт  будет иметь случай послушать вас. – И бедные девочки принялись читать по  складам длинную унылую проповедь, произнесенную в капелле Вифезды в Ливерпуле  по случаю обращения в христианство индейцев племени Чикасо. Не правда ли, какой  восхитительный вечер!    

В десять  часов слугам было приказано позвать сэра Питта и всех домочадцев на общую  молитву. Сэр Питт пожаловал первый, с изрядно раскрасневшимся лицом и довольно  неуверенной походкой. За ним явились дворецкий, обе канарейки, камердинер  мистера Кроули, еще трое слуг, от которых сильно несло конюшней, и четыре  женщины, причем одна из них, разодетая, как я заметила, в пух и прах, прежде  чем бухнуться на колени, смерила меня уничтожающим взглядом.    

После того  как мистер Кроули покончил со своими разглагольствованиями и назиданиями, нам  были вручены свечи, а затем мы отправились спать. И вот тут-то меня и  потревожили, не дав дописать письмо, о чем я уже сообщала моей драгоценной Эмилии.    

Спокойной  ночи! Целую тысячу, тысячу, тысячу раз!    

Суббота.  Сегодня в пять часов утра я слышала визг черного поросенка. Роза и Вайолет  вчера знакомили меня с ним, а также водили на конюшню, на псарню и к садовнику,  который снимал фрукты для отправки на рынок. Девочки клянчили у него по  кисточке оранжерейного винограду, но садовник уверял, что сэр Питт пересчитал  каждую ягодку и он поплатится местом, если даст им что-нибудь. Милые девочки  поймали жеребенка на конном дворе и предложили мне покататься верхом, а потом  давай скакать на нем сами, пока прибежавший со страшными ругательствами грум не  прогнал их.    

Леди Кроули  вечно вяжет что-то из шерсти. Сэр Питт вечно напивается к концу дня. Мне  кажется, он коротает время с Хороксом, дворецким. Мистер Кроули вечно читает  проповеди по вечерам. Утром он сидит запершись в своем кабинете или же ездит  верхом в Мадбери по делам графства, а то в Скуошмор – по средам и  пятницам, – где проповедует тамошним арендаторам.    

Передай от  меня сто тысяч благодарностей и приветов своим милым папе и маме. Что твой  бедный братец, поправился ли он после аракового пунша? Ах, боже мой! Кат;  мужчинам следовало бы остерегаться этого гадкого пунша.    

Вечно, вечно  твоя    

Ребекка «.    

     

Принимая  все это в соображение, я считаю совершенно правильным и полезным для нашей  дорогой Эмилии Седли на Рассел-сквер, что она и мисс Шарп расстались. Ребекка,  разумеется, шаловливое и остроумное существо; ее описания бедной леди,  оплакивающей свою красоту, и джентльмена с «бакенбардами цвета сена и волосами  цвета соломы» бесспорно очень милы и указывают на известный житейский опыт.  Хотя то, что она могла, стоя на коленях, думать о таких пустяках, как ленты  мисс Хорокс, вероятно, немало поразило нас с вами. Но пусть любезный читатель  не забывает, что наша повесть в веселой желтой обложке носит наименование «Ярмарки  Тщеславия», а Ярмарка Тщеславия – место суетное, злонравное, сумасбродное,  полное всяческих надувательств, фальши и притворства. И хотя изображенный на  обложке моралист, выступающий перед публикой (точный портрет вашего покорного  слуги), и заявляет, что он не носит ни облачения, ни белого воротничка, а  только такое же шутовское одеяние, в какое наряжена его паства, однако ничего  не поделаешь, приходится говорить правду, поскольку уж она нам известна,  независимо от того, что у нас на голове: колпак ли с бубенцами или широкополая  шляпа; а раз так – на свет божий должно выйти столько неприятных вещей, что и  не приведи бог.    

Я слышал  в Неаполе одного собрата по ремеслу, когда он, проповедуя на морском берегу  перед толпой откровенных и честных бездельников, вошел в такой азарт, изобличая  злодейство своих выдуманных героев, что слушатели не могли устоять: вместе с  сочинителем они разразились градом ругательств и проклятий по адресу  выдуманного им чудовища, так что, когда шляпа пошла по кругу, медяки щедро  посыпались в нее среди настоящей бури сочувствия.    

С другой  стороны, в маленьких парижских театрах вы не только услышите, как публика  выкрикивает из лож: «Ah, gredin! Ah, monstre!»[22]  – и осыпает ругательствами выведенного в пьесе тирана, – бывает и так, что  сами актеры наотрез отказываются исполнять роли злодеев, вроде, например, des  infames Anglais[23],  неистовых казаков и тому подобное, и предпочитают довольствоваться меньшим  жалованьем, но зато выступать в более естественной для них роли честных  французов. Я сопоставил эти два случая, дабы вы могли видеть, что автор этой  повести не из одних корыстных побуждений желает вывести на чистую воду и строго  покарать своих злодеев; он питает к ним искреннюю ненависть, которую не в силах  побороть и которая должна найти выход в подобающем порицании и осуждении.    

Итак,  предупреждаю моих благосклонных друзей, что я намерен рассказать о возмутительной  низости и весьма сложных, но – как я надеюсь – небезынтересных преступлениях.  Мои злодеи не какие-нибудь желторотые разини, смею вас уверить! Когда мы дойдем  до соответствующих мест, мы не пожалеем ярких красок. Нет, нет! Но, шествуя по  мирной местности, мы будем поневоле сохранять спокойствие. Буря в стакане воды –  нелепость. Предоставим подобного рода вещи могучему океану и глухой полуночи. Настоящая  глава – образец кротости и спокойствия. Другие же… Но не будем забегать вперед.    

И я хочу  просить позволения, на правах человека и брата, по мере того как мы будем выводить  наших действующих лиц, не только представлять их вам, но иногда спускаться с  подмостков и беседовать о них; и если они окажутся хорошими и милыми, хвалить  их и жать им руки; если они глуповаты, украдкой посмеяться над ними вместе с  читателем; если же они злы и бессердечны, порицать их в самых суровых  выражениях, какие только допускает приличие.    

Иначе вы  можете вообразить, что это я сам язвительно насмехаюсь над проявлениями благочестия,  которые мисс Шарп находит такими смешными; что это я сам добродушно подшучиваю  над пошатывающимся старым Силеном – баронетом, тогда как этот смех исходит от  того, кто не питает уважения ни к чему, кроме богатства, закрывает глаза на  все, кроме успеха. Такие люди живут и процветают в этом мире, не зная ни веры,  ни упования, ни любви; давайте же, дорогие друзья, ополчимся на них со всей  мощью и силой! Преуспевают в жизни и другие – шарлатаны и дураки, и вот для  борьбы с такими-то людьми и для их обличения, несомненно, и создан Смех!    

 ГЛАВА IX

  Семейные портреты    

     

Сэр Питт  Кроули был философ с пристрастием к тому, что называется низменными сторонами  жизни. Его первый брак с дочерью благородного Бинки совершился с благословения  родителей, и при жизни леди Кроули он частенько говорил ей, что хватит с него  одной такой анафемски сварливой клячи хороших кровей и что разрази его бог,  если он после ее смерти возьмет еще раз жену такого сорта. После кончины миледи  он сдержал обещание и выбрал себе второй женой мисс Розу Досон, дочь мистера  Джона Томаса Досона, торговца железным и скобяным товаром в Мадбери. Каким  счастьем было для Розы стать леди Кроули!    

Давайте  же подведем итог ее счастью. Прежде всего она отказалась от Питера Батта, молодого  человека, с которым до этого водила дружбу и который вследствие разочарования в  любви пошел по плохой дороге, начал заниматься контрабандой, браконьерством и  другими непохвальными делами. Затем она, как это и подобало, разошлась со всеми  друзьями юности и близкими, которых миледи, конечно, не могла принимать в  Королевском Кроули. Но и в своем новом положении и новой жизненной сфере она не  нашла никого, кто пожелал бы отнестись к ней приветливо. Да и что тут  удивительного? У сэра Хадлстона Фадлстона было три дочери, и все они  рассчитывали стать леди Кроули. Семейство сэра Джайлса Уопшота было оскорблено  тем, что предпочтение не оказано одной из девиц Уошпот, а остальные баронеты  графства негодовали на неравный брак своего собрата. Мы умалчиваем о простых  смертных, которым предоставляем ворчать анонимно.    

Сор  Питт, по собственному его заявлению, никого из них в медный грош не ставил. Он  обладал своей красавицей Розой, – а что еще может потребоваться человеку,  чтобы жить в свое удовольствие? Он только и знал, что напиваться каждый вечер,  иногда поколачивал красавицу Розу и, уезжая в Лондон на парламентскую сессию,  оставлял ее в Хэмпшире без единого друга на белом свете. Даже миссис Бьют  Кроули, жена пастора, отказалась поддерживать с ней знакомство, заявив, что ее  ноги не будет в доме дочери торговца.    

Так как  единственными дарами, которыми ее наделила природа, были розовые щечки да белая  кожа и так как у нее не было ни ярко выраженного характера, ни талантов, ни  собственного мнения, ни любимых занятий и развлечений, ни той душевной силы и  бурного темперамента, которые часто достаются в удел совсем глупым женщинам, то  ее власть над сердцем сэра Питта была весьма кратковременной. Розы на ее щеках  увяли, от прелестной стройности фигуры не осталось и помину после рождения двух  детей, и она превратилась в доме своего супруга в простой автомат, от которого  было столько же пользы, сколько и от фортепьяно покойной леди Кроули. Как и  большинство блондинок с нежным цветом лица, она носила светлые платья преимущественно  оттенка мутно-зеленой морской волны или же грязновато-небесно-голубого цвета.  День и ночь она вязала что-нибудь из шерсти или сидела за другим рукоделием. В  течение нескольких лет она изготовила покрывала на все кровати в Кроули. Был у  нее цветничок, к которому она, пожалуй, питала привязанность, но, кроме этого,  она ко всему относилась равнодушно. Когда супруг обращался с нею грубо, она  оставалась апатичной, когда он бил ее – плакала. У нее не хватало характера  даже на то, чтобы пристраститься к вину, и она только горько вздыхала, целыми  днями просиживая в ночных туфлях и папильотках, О Ярмарка Тщеславия, Ярмарка  Тщеславия! Если бы не ты, Роза была бы жизнерадостной девушкой, а Питер Батт и  мисс Роза стали бы счастливыми мужем и женой на уютной ферме, среди любимой  семьи и с достаточной долею удовольствий, забот, надежд и борьбы. Но на Ярмарке  Тщеславия титул и карета четверней – игрушки более драгоценные, чем счастье. И  если бы Генрих VIII или Синяя Борода были еще живы и если бы который-нибудь из  них пожелал обзавестись десятой по счету супругой, как, по-вашему, разве они не  добились бы красивейшей из тех девиц, которые должны представляться ко двору в  нынешнем сезоне?    

Тягостное  томление матери, как и следует предположить, не пробудило особой привязанности  к ней в ее маленьких дочках, и они чувствовали себя куда лучше в людской и в  конюшнях; а так как у садовника-шотландца, по счастью, была добрая жена и  хорошие дети, то девочки нашли у них в домике небольшое, но здоровое общество и  кое-чему научились – в этом и состояло все их образование до приезда мисс Шарп.    

Приглашение  Ребекки в замок объяснялось настояниями мистера Питта Кроули, единственного  друга или покровителя, какого когда-либо имела леди Кроули, и единственного человека,  кроме ее детей, к которому она питала хотя бы слабую привязанность. Мистер Питт  пошел в благородных Бинки, своих предков, и был очень вежливым,  благовоспитанным джентльменом. Окончив курс и вернувшись домой из Крайст-Черча,  он начал налаживать ослабевшую домашнюю дисциплину, невзирая на отца, который  его побаивался. Он был человек столь непреклонных правил, что скорее умер бы с  голоду, чем сел за обед без белого галстука. Однажды, вскоре после того как он  вернулся домой, закончив курс наук, дворецкий Хорокс подал ему письмо, но  положив оное на поднос. Мистер Питт бросил на слугу суровый взгляд и отчитал  его так резко, что с тех пор Хорокс боялся его как огня. Весь дом трепетал  перед ним: папильотки леди Кроули снимались в более ранний час, когда Питт  бывал дома, грязные гетры сэра Питта исчезали с горизонта, и хотя этот  неисправимый старик продолжал держаться других застарелых привычек, он не  накачивался ромом при сыне и обращался к прислуге лишь в самой сдержанной и  вежливой форме. И слуги замечали, что сэр Питт в присутствии сына не посылал  леди Кроули к черту.    

Это Питт  научил дворецкого докладывать: «Кушать подано, миледи!» – и настоял на том,  чтобы под руку водить миледи к обеду. Он редко разговаривал с мачехой, но когда  разговаривал, то с величайшим уважением, и никогда не забывал при уходе ее из  комнаты подняться самым торжественным образом, открыть перед нею дверь и  отвесить учтивый поклон.    

В Итоне  его прозвали «Мисс Кроули», и там, как я вынужден с прискорбием сказать,  младший брат Родон здорово его поколачивал. Хотя его способности были не  блестящи, но он восполнял недостаток таланта похвальным прилежанием и за восемь  лет пребывания в школе, насколько известно, пи разу не подвергся тому  наказанию, которого, как принято думать, может избежать разве только ангел.    

В  университете карьера его была в высшей степени почтенной. Здесь он готовился к  гражданской деятельности; – в которую должно было ввести его покровительство  дедушки, лорда Бинки, – ревностно изучая древних и современных ораторов и  участвуя в студенческих диспутах. Но хотя речь его лилась гладко, а слабенький  голос звучат напыщенно и самодовольно и хотя он никогда не высказывал иных  чувств и мнений, кроме самых избитых и пошлых, и не забывал подкреплять их  латинскими цитатами, все же он не добился больших отличий, – и это  несмотря на свою посредственность, которая, казалось бы, должна была стяжать  ему лавры. Сочиненная им поэма не была даже удостоена приза, хотя друзья  наперебой пророчили его мистеру Кроули.    

Окончив  университет, он сделался личным секретарем лорда Бинки, а затем был назначен  атташе при посольстве в Пумперникеле, и этот пост занимал с отменной честью,  добросовестно отвозя на родину, министру иностранных дел, пакеты, состоявшие из  страсбургского пирога. Пробыв в этой должности десять лет (в том числе и после  безвременной кончины лорда Блики) и находя, что продвижение на дипломатическом  поприще совершается слитном медленно, он бросил службу, успевшую набить ему  оскомину, предпочитая стать помещиком.    

По  возвращении в Англию мистер Кроули написал брошюру о солоде – как человек честолюбивый,  он любил быть на виду у публики – и горячо высказывался за освобождение негров.  По этому случаю он был удостоен дружбы мистера Уилберфорса, политикой которого  восторгался, и вступил в знаменитую переписку с преподобным Сайласом  Хорнблоуэром об обращении в христианство ашантиев. Он ездил в Лондон, если не  на парламентские сессии, то, по крайней мере, на происходившие в мае  религиозные собрания. В своем графстве он был судьей и неустанным ревнителем  христианского просвещения, разнося и проповедуя его среди тех, кто, по его  мнению, особенно в нем нуждался. Ходили слухи, что он питает нежные чувства к  леди Джейн Шипшенкс, третьей дочери лорда Саутдауна, сестра которой, леди  Эмили, написала такие восхитительные брошюры, как «Истинный компас моряка» и  «Торговка яблоками Финчлейской общины».    

То, что  мисс Шарп писала о его занятиях в Королевском Кроули, отнюдь не карикатура. Он  заставлял слуг предаваться благочестивым упражнениям, как уже упоминалось, и  (что особенно служит ему к чести) привлекал к участию в них и отца. Он оказывал  покровительство молитвенному дому индепендентов прихода Кроули, к великому  негодованию своего дяди-пастора и, следовательно, к восхищению сэра Питта,  который даже соблаговолил побывать на их собраниях раз или два, что вызвало  несколько громовых проповедей в приходской церкви Кроули, обращенных в упор к  старой готической скамье баронета. Впрочем, простодушный сэр Питт не почувствовал  всей силы этих речей, ибо всегда дремал во время проповеди.    

Мистер  Кроули самым серьезным образом считал, что старый джентльмен обязан уступить  ему свое место в парламенте – в интересах нации и всего христианского мира, но  Кроули-старший и слышать об этом не хотел. Оба были, конечно, слишком  благоразумны, чтобы отказаться от тысячи пятисот фунтов в год, которые  приносило им второе место в парламенте от округа (в ту пору занятое мистером  Кводруном с carte blanche[24]  по невольничьему вопросу). Да и в самом деле, родовое поместье было обременено  долгами, и доход от продажи представительства приходился как нельзя более  кстати дому Королевского Кроули.    

Поместье  до сих пор не могло оправиться от тяжелого штрафа, наложенного на Уолпола  Кроули, первого баронета, за учиненную им растрату в Ведомстве Сургуча и  Тесьмы. Сэр Уолпол, веселый малый, мастер и нажить и спустить деньгу (Alien!  appetens sui profusus[25],  – как говаривал со вздохом мистер Кроули), в свое время был кумиром всего  графства, так как беспробудное пьянство и хлебосольство, которым славилось  Королевское Кроули, привлекали к нему сердца окрестных дворян. Тогда погреба  были полны бургонского, псарни – собак, а конюшни – лихих скакунов. А теперь те  лошади, что имелись в Королевском Кроули, ходили под плугом или запрягались в  карету «Трафальгар». Кстати, упряжка этих самых лошадей, оторвавшись в тот день  от своих бесчисленных повинностей, и доставила в поместье мисс Шарп, –  ибо, как ни мужиковат был сэр Питт, однако у себя дома он весьма щепетильно  охранял свое достоинство и редко выезжал иначе, как на четверке цугом; и хотя у  него к обеду и была лишь вареная баранина, зато подавали ее на стол три лакея.    

Если бы  скаредность вела к богатству, сэр Питт Кроули, наверное, был бы крезом; с  другой стороны, окажись он каким-нибудь стряпчим в провинциальном городке, где  единственным принадлежащим ему капиталом была бы его голова, он, возможно, с ее  помощью добился бы весьма значительного положения и влияния. Но, на свою беду,  он был наделен громким именем и большим и даже не заложенным еще  поместьем, – и оба эти обстоятельства скорее вредили ему, чем помогали. Он  питал к сутяжничеству страсть, которая обходилась ему во много тысяч ежегодно,  и, будучи, по его словам, слишком умен, чтобы дать себя грабить одному агенту,  предоставил запутывать свои дела целой дюжине и никому из них не верил. Он был  таким прижимистым землевладельцем, что только вконец разорившиеся горемыки  решались арендовать у него землю, и таким расчетливым сельским хозяином, что  буквально трясся над каждым зерном для посева; и мстительная при рода платила  ему тем же – обсчитывая его на урожае и награждая более щедрых хозяев. Он  участвовал во всевозможных спекуляциях: разрабатывал копи, покупал акции  обществ для постройки каналов, поставлял лошадей для почтовых карет, брал  казенные подряды и был самым занятым человеком и судьей во всем графстве. Так  как ему не хотелось платить честным управителям на своих гранитных  каменоломнях, то он имел удовольствие узнать, что четверо его надсмотрщиков  удрали в Америку, захватив с собой по целому состоянию. Из-за непринятия  вовремя мер предосторожности его угольные шахты заливало водой; казна швыряла  ему обратно контракты на поставку мяса, оказавшегося испорченным; и любому содержателю  почты в королевстве было известно, что сэр Питт терял больше лошадей, чем  кто-либо другой во всей стране, потому что плохо их кормил, да и покупал по  дешевке. В обращении с людьми он был обходителен и прост и даже предпочитал  общество какого-нибудь фермера или барышника обществу джентльмена, вроде милорда  – своего сына. Он любил выпить, загнуть крепкое словцо и переброситься шуткой с  фермерскими дочками. Всем было известно, что он и шиллинга не даст на доброе  дело, но у него был веселый, лукавый, насмешливый нрав, и он мог пошутить с  арендатором или распить с ним бутылку вина, а наутро описать его имущество и  продать с молотка; мог балагурить с браконьером, которого он с таким же  неизменным добродушием на следующий день отправлял на каторгу. Его галантность  по отношению к прекрасному полу была уже отмечена мисс Ребеккой Шарп. Словом,  среди всех баронетов, пэров и членов палаты общин Англии вряд ли нашелся бы  другой такой хитрый, низкий, себялюбивый, вздорный и малопорядочный старик.  Багровая лапа сэра Питта Кроули готова была полезть в любой карман, только не в  его собственный. Как почитатели английской аристократии, мы с величайшим  огорчением и прискорбием вынуждены признать наличие столь многих дурных качеств  у особы, имя которой занесено в генеалогический словарь Дебрета.    

То  влияние, какое мистер Кроули имел на отца, объяснялось преимущественно  денежными расчетами: баронет позаимствовал у сына некоторую сумму из наследства  его матери и не находил для себя удобным выплатить эти деньги. По правде  сказать, он чувствовал почти непреодолимое отвращение ко всяким платежам, и  заставить его расплатиться с долгами можно было только силой. Мисс Шарп  подсчитала (она, как мы скоро услышим, оказалась посвященной в большую часть  семейных тайн), что одни лишь платежи по процентам его кредиторам обходились  почтенному баронету в несколько сот фунтов ежегодно. Но тут таилось для него  неизъяснимое наслаждение, от которого он не мог отказаться: он испытывал  какое-то злобное удовольствие, заставляя несчастных томиться и ждать, перенося  дела из одной судебной инстанции в другую, оттягивая от сессии к сессии и  стараясь всячески отдалить момент уплаты. Что пользы быть членом парламента,  говорил он, если все равно приходится платить долги! Таким образом его  положение сенатора приносило ему немало преимуществ.    

Ярмарка  Тщеславия! Ярмарка Тщеславия! Вот перед нами человек едва грамотный и нисколько  не интересующийся чтением, человек с привычками и хитрецой деревенщины, чья жизненная  цель заключается в мелком крючкотворстве, человек, никогда не знавший никаких  желаний, волнений или радостей, кроме грязных и пошлых, – и тем не менее у  него завидный сан, он пользуется почестями и властью. Он важное лицо в своей  стране, опора государства. Он верховный шериф и разъезжает в золоченой карете.  Великие министры и государственные мужи ухаживают за ним; и на Ярмарке  Тщеславия он занимает более высокое положение, чем люди самого блестящего ума  или незапятнанной добродетели,    

У сэра  Питта была незамужняя сводная сестра, унаследовавшая от матери крупное состояние.  Хотя баронет и предлагал ей дать ему эти деньги взаймы под закладную, но мисс  Кроули предпочла найти своим капиталам более надежное помещение. Впрочем, она  выражала намерение разделить свое состояние по духовной между вторым сыном сэра  Питта и семейством пастора и раз или два уже оплачивала долги Родона Кроули в  бытность того в колледже и за время его службы в армии. Мисс Кроули была  предметом великого почитания, когда приезжала в Королевское Кроули, потому что  на ее счете у банкиров значилась такая сумма, которая делала старушку желанной  гостьей где угодно.    

Какой  вес придает любой старой даме подобный вклад у банкира! С какой нежностью мы  взираем на ее слабости, если она наша родственница (дай бог каждому нашему  читателю десяток таких!), какой милой и доброй старушкой мы ее считаем! С какой  улыбкой младший компаньон фирмы «Хобс и Добс» провожает ее до украшенной ромбом  кареты, на козлах которой восседает разжиревший, страдающий одышкою кучер! Как  мы, осчастливленные ее приездом, ищем случая оповестить всех друзей о том  положении, какое она занимает в свете! Мы говорим (и вполне искренне): «Хотел  бы я иметь подпись мисс Мак-Виртер на чеке в пять тысяч фунтов!» – «Ну, для нее  это пустяк!» – добавляет ваша жена. «Она мне родная тетка», – отвечаете вы  рассеянным, беспечным тоном, когда ваш друг спрашивает, не родственница ли вам  мисс Мак-Виртер. Ваша жена постоянна посылает ей маленькие доказательства своей  любви, ваша дочурка вышивает для нее шерстью бесконечные ридикюли, подушки и  скамеечки для ног. Какой славный огонь пылает в приготовленной для нее комнате,  когда тетушка приезжает к вам погостить, хотя ваша жена зашнуровывает свой  корсет в нетопленной спальне! Весь дом во время ее пребывания принимает  праздничный, опрятный и приветливый вид, какого у нею не бывает в иную пору. Вы  сами, мой милый, забываете вздремнуть после обеда и внезапно оказываетесь  страстным любителем виста (хотя неизменно проигрываете). А какие у вас бывают  прекрасные обеды: ежедневно дичь, мальвазия и самая разнообразная рыба,  выписанная прямо из Лондона. Даже кухонная челядь приобщается к общему  благоденствию, и, пока у вас проживает толстяк-кучер мисс Мак-Виртер, пиво  становится значительно крепче, а потребление чая и сахара в детской (где кушает  ее камеристка) и вовсе не учитывается. Так это или не так? Я обращаюсь к вам,  средние классы! О силы небесные, если б вы ниспослали мне какую-нибудь старую  тетушку с ромбовидным гербом на дверцах кареты и с накладкой светло-кофейного  цвета! Ах, какие ридикюли стали бы ей вышивать мои дочки, и оба мы с Джулией  как старались бы ее ублажать! О сладостное видение! О безумные мечты!    

 ГЛАВА X

  Мисс Шарп  приобретает друзей    

     

И вот,  когда Ребекка заняла столь доверенное положение в милом семействе, портреты которого  мы набросали на предыдущих страницах, эта юная леди натурально сочла своим  долгом, как она говорила, стать приятной своим благодетелям и всячески  завоевать их доверие. Можно ли не восхищаться таким чувством признательности со  стороны бедной сироты? А если тут и был известный расчет и некоторая доля  корысти, то кто по увидит в этом проявления вполне естественного благоразумия?  «Я одна на свете, – рассуждала эта безродная девушка. – Я могу  надеяться только на то, что заработаю своим трудом. И если у этой дурехи с  розовой мордашкой – Эмилии, которой я вдвое умнее, есть десять тысяч фунтов и  обеспеченное положение, то бедная Ребекка (а ведь я сложена куда лучше Эмилии)  может полагаться только на себя да на собственный ум. Ну что ж, посмотрим, не  выручит ли меня мой ум и не удастся ли мне в один прекрасный день доказать  Эмилии мое действительное над нею превосходство! И ие потому, что плохо  отношусь к бедной Эмилии, – кто может не любить такое безобидное,  добродушное создание? По все же счастлив тот день, когда я займу в обществе  место выше ее. Да почему бы, собственно, и нет?» Так наш маленький  романтический друг рисовал себе картины будущего. И нас не должно смущать, что  неизменным обитателем ее воздушных замков был преданный супруг. О чем же и  думать молодым особам, как не о мужьях? О чем ином помышляют их милые маменьки?  «Я сама должна быть своей маменькой», – думала Ребекка, не без болезненной  досады вспоминая о неудаче с Джозом Седли.    

Итак,  она пришла к мудрому решению сделать свое положение в семействе Королевского  Кроули приятным и прочным и с этой целью положила завязать дружбу со всеми, кто  мог так или иначе помешать ее планам.    

Поскольку  леди Кроули не принадлежала к числу таких лиц и, больше того, была женщиной  столь вялой и бесхарактерной, что с нею никто не считался в ее собственном  доме, то Ребекка скоро нашла, что не стоит добиваться ее расположения, –  да и, по правде говоря, его и невозможно было снискать. В разговорах с  ученицами она обычно называла миледи «бедной мамочкой», и хотя относилась к ней  со всеми знаками должного уважения, но главную часть своего внимания  благоразумно обратила на остальных членов семейства.    

В  отношении своих питомиц, чьей симпатией она полностью заручилась, ее метод был  более чем прост. Она не забивала их юных мозгов чрезмерным учением, но,  наоборот, предоставляла им полную самостоятельность в приобретении знаний. И  правда, какое образование скорее достигает цели, если не самообразование?  Старшая девочка отличалась пристрастием к чтению, а в старой библиотеке  Королевского Кроули было немало произведений изящной литературы прошлого  столетия как на французском, так и на английском языках (книги были приобретены  министром по Ведомству Сургуча и Тесьмы в период его опалы); и так как никто  никогда не тревожил книжных полок, кроме одной Ребекки, то она и получила  возможность играючи преподать мисс Розе Кроули немало полезных сведений.    

Таким  образом, они с мисс Розой прочли много восхитительных французских и английских  книг, среди которых следует упомянуть сочинения ученого доктора Смоллета,  остроумного мистера Генри Фильдинга, изящного и прихотливого monsieur Кребийона-младшего,  необузданной фантазией которого так восхищался наш бессмертный поэт Грэй, и,  наконец, всеобъемлющего мосье Вольтера. Однажды, когда мистер Кроули  осведомился, что читает молодежь, гувернантка ответила: «Смоллета». – «Ах,  Смоллета! – отозвался мистер Кроули, совершенно удовлетворенный. –  Его история скучновата, но хотя бы не столь опасна, как история мистера Юма. Вы  ведь историю читаете?» – «Разумеется», – ответила мисс Роза, не прибавив,  однако, что это была история мистера Хамфри Клинкера. В другой раз он был  неприятно поражен, застав сестру с книгой французских комедий, но гувернантка  заметила, что таким путем легче усвоить французский разговорный язык, и мистеру  Кроули пришлось с этим согласиться. Мистер Кроули, как дипломат, чрезвычайно гордился  своим умением говорить по-французски (ибо все еще был светским человеком), и  ему доставляли немалое удовольствие комплименты, которыми гувернантка осыпала  его за успехи в этой области.    

У мисс  Вайолет наклонности были более грубые и буйные, чем у ее сестры. Она знала заповедные  местечки, где неслись куры; она ловко лазила по деревьям и разоряла гнезда  пернатых певцов, охотясь за их хорошенькими пестрыми яичками. Первым ее  удовольствием было объезжать лошадь и носиться по полям, подобно Камилле. Она была  любимицей отца и конюхов. Она была кумиром и грозой кухарки, потому что всегда  находила укромные уголки, где хранилось варенье, и когда добиралась до банок,  учиняла на них опустошительные набеги. С сестрой у ней бывали постоянные  баталии. Мисс Шарп если и открывала ее проделки, то не сообщала о них леди  Кроули, которая могла бы насплетничать отцу или, чего доброго, мистеру Кроули,  но давала обещание не говорить никому, если мисс Вайолет станет хорошей  девочкой и будет любить свою гувернантку.    

С  мистером Кроули мисс Шарп была почтительна и послушна. Она часто советовалась с  ним относительно тех или иных французских выражений, которых не понимала, хотя  ее мать и была природной француженкой, и мистер Кроули, к ее полному  удовлетворению, растолковывал ей трудные места. Но, помимо оказания ей помощи  по части светской литературы, он бывал настолько любезен, что подбирал для  Ребекки книги более серьезного содержания и в своих беседах особенно часто  обращался к ней. Она безмерно восхищалась его речью в Обществе вспомоществования  племени Квошимабу; проявляла интерес к его брошюре о солоде; нередко бывала  растрогана, и даже до слез, его вечерними назиданиями и произносила: «О,  благодарю вас, сэр!» – с таким вздохом устремляя взоры к небесам, что мистер  Кроули иной раз удостаивал Ребекку рукопожатия. «Как-никак, а кровь  сказывается, – говаривал этот аристократ-проповедник. – Как  благотворно действуют на мисс Шарп мои слова, тогда как никого другого они  здесь не трогают! Я слишком тонок, слишком изыскан, придется упростить свой  слог, – но она его понимает: ведь ее мать была Монморанси».    

Да, да,  представьте, по материнской линии мисс Шарп происходила из этого славного рода.  Конечно, она не упоминала о том, что мать ее подвизалась на сцене: этого не  вынесла бы щепетильность набожного мистера Кроули. Какое множество знатных  эмигрантов повергла в нищету эта ужасная революция! Не успела Ребекка  хорошенько осмотреться в доме Кроули, как в запасе у нее оказалось множество  рассказов о ее предках. Некоторые из них мистеру Кроули вскоре посчастливилось  найти в словаре д'Озье, имевшемся в отцовской библиотеке, но это обстоятельство  лишь укрепило его веру в их подлинность и в знатность происхождения Ребекки.  Можем ли мы предположить, основываясь на такой любознательности и поисках в словаре, –  могла ли наша героиня предположить, что мистер Кроули заинтересовался ею? Нет,  речь могла идти разве только о дружеском участии. Ведь мы уже упоминали, что  мистер Кроули дарил своим вниманием леди Джейн Шипшенкс.    

Раз или  два он делал Ребекке замечание насчет ее обычая играть с сэром Питтом в  триктрак и говорил, что эточ богопротивное занятие и лучше бы ей заняться  чтением «Наследия Трампа», или «Слепой прачки из Мурфильдоа», или какого-либо  другого серьезного произведения; на что мисс Шарп отвечала, что ее дорогая  маменька часто играла в эту игру со старым графом де Триктраком или  достопочтенным аббатом дю Корнетом, – и всегда у нее находилось оправдание  как для этого, так и для других морских развлечений.    

Но не  только игрой в триктрак маленькая гувернантка снискала расположение своего  нанимателя, она находила много способов быть ему полезной. С неутомимым  терпением перечитала она судебные дела, с которыми еще до ее приезда в  Королевское Кроули обещал познакомить ее сор Питт; она вызвалась переписывать  его письма и ловко изменяла их орфографию в соответствии с существующими  правилами; она интересовалась решительно всем, что касалось имения, фермы,  парка, сада и конюшни, и оказалась такой приятной спутницей, что баронет редко  предпринимал свою прогулку после раннего завтрака без Ребекки (и детей,  конечно!). И тут она советовала ему, какие деревья подрезать шпалерами, какие  грядки вскопать, и обсуждала с ним, не пора ли уже приступить к уборке и каких  лошадей взять под плуг, а каких запрячь в подводы Она не пробыла и года в  Королевском Кроули, как уже приобрела полнейшее доверие сэра Питта; застольные  беседы, прежде происходившие между ним и дворецким, мистером Хороксом, теперь  велись только между сэром Питтом и мисс Шарп. Она была почти хозяйкой в доме,  когда отсутствовал мистер Кроули, но вела себя в своем новом высоком положении  с такой скромностью и осмотрительностью, что нисколько не задевала кухонных и  конюшенных властей, с которыми была всегда приветлива и мила. Она стала совсем  другим человеком – не тон надменной, болезненно самолюбивой и обидчивой  девочкой, какую мы знали раньше; и эта перемена характера доказывала большое  благоразумие, искреннее желание исправиться и, во всяком случае,  свидетельствовала о незаурядной выдержке и твердости характера. Сердце ли диктовало  эту новую систему покорности и смирения, принятую нашей Ребеккой, покажут  дальнейшие ее дела. Система лицемерия, которой надо следовать годами, редко  удается особе двадцати с небольшим лет. Впрочем, читателям следует помнить, что  наша юная по годам героиня была взрослой по своему жизненному опыту, и мы  напрасно потратили время, если не убедили их, что Ребекка была на редкость  умна. Старший и младший сыновья семейства Кроули – подобно джентльмену и даме в  ящичке, предсказывающим погоду, – никогда не живали вместе, они от души  ненавидели друг друга; нужно сказать, что Родон Кроули, драгун, питал величайшее  презрение к родительскому дому и редко туда наведывался, если не считать того  времени, когда тетушка наносила свой ежегодный визит.    

Мы уже  упоминали о выдающихся заслугах этой старой дамы. Она обладала капиталом в  семьдесят тысяч фунтов и почти что усыновила Родона. Зато она решительно не  выносила старшего племянника, считая его размазней. В свою очередь, мистер Питт  без малейших колебаний заявлял, что душа ее безвозвратно погибла, и высказывал  опасение, что шансы его брата в загробном мире немногим лучше. «Она величайшая  безбожница, – говаривал мистер Кроули. – Она водится с атеистами и  французами. Все во мне трепещет, когда я подумаю об ее ужасном, ужаснейшем  положении и о том, что она, стоя одной ногой в могиле, может так предаваться суетным,  греховным помышлениям, мерзкой распущенности и сумасбродству!» И в самом деле,  старая дама наотрез отказывалась выслушивать его вечерние назидания, и во время  ее приездов в Королевское Кроули мистеру Кроули приходилось на время прекращать  свои благочестивые беседы.    

– Никаких  проповедей, Питт, когда приедет мисс Кроули, – говорил ему отец, –  она писала, что не намерена выносить пустословие.    

– О  сэр, вспомните о благе ваших слуг!    

– Да  ну их в болото! – отвечал сэр Питт; но сыну казалось, что им угрожает  место и похуже, если они лишатся благодати его поучений.    

– Ну  и наплевать, Питт! – говорил отец в ответ на возражения сына. – Не  такой же ты болван, чтобы дать трем тысячам ежегодного дохода уплыть из наших  рук?    

– Что  такое деньги по сравнению с душевными благами, сэр! – упорствовал мистер  Кроули.    

– Ты  хочешь сказать, что старуха не оставит этих денег тебе?    

И – кто  знает, – может быть, таковы и были мысли мистера Кроули.    

Старая  мисс Кроули, вне всякого сомнения, была нечестивицей. У нее был уютный особнячок  на Парк-лейн, и так как во время лондонского сезона она позволяла себе пить и  есть довольно неумеренно, то на лето уезжала в Харроугет или Челтнем. Это была  на редкость гостеприимная и веселая старая весталка; в свое время, по ее  словам, она была красавицей (все старухи когда-то были красавицами – мы это  отлично знаем!). Ее считали bel esprit[26]  и страшной радикалкой. Она побывала во Франции (где, говорят, Сен-Жюст внушил  ей несчастную страсть) и с той поры навсегда полюбила французские романы,  французскую кухню и французские вина. Она читала Вольтера и знала наизусть  Руссо, высказывалась вольно о разводе и весьма энергически о женских правах.  Дома в каждой комнате у нее висели портреты мистера Фокса, боюсь, не поигрывала  ли она с ним в кости, когда этот государственный муж находился в оппозиции;  когда же он стал у власти, она кичилась тем, что склонила на его сторону сэра  Питта и его сотоварища по представительству от Королевского Кроули, хотя сэр  Питт и сам по себе перебежал бы к Фоксу, без всяких хлопот со стороны почтенной  дамы. Нужно ли говорить, что после смерти великого государственного  деятеля-вига сэр Питт счел за благо изменить свои убеждения.    

Сия  достойная леди привязалась к Родону Кроули, когда тот был еще мальчиком,  послала его в Кембридж (потому что второй племянник был в Оксфорде), а когда  начальствующие лица предложили молодому человеку покинуть университет после  двухлетнего в нем пребывания, купила племяннику офицерский патент в  лейб-гвардии Зеленом полку.    

Молодой  офицер слыл в городе первейшим и знаменитейшим шалопаем и денди. Бокс, крысиная  травля, игра в мяч и езда четверней были тогда в моде у пашей английской  аристократии, и он с увлечением занимался всеми этими благородными искусствами.  И хотя Родон Кроули служил в гвардии, еще не имевшей случая проявить свою  доблесть в чужих краях, поскольку ее обязанностью было охранять особу  принца-регента, он имел уже на своем счету три кровопролитные дуэли (поводом к  которым была карточная игра, любимая им до страсти) и таким образом в полной  мере доказал свое презрение к смерти.    

– И  к тому, что последует за смертью, – добавлял мистер Кроули, возводя к  потолку глаза, цветом напоминавшие ягоды крыжовника. Он никогда не переставал  печься о душе брата, как и о душах всех тех, кто расходился с ним во мнениях: в  этом находят утешение многие серьезные люди.    

Взбалмошная,  романтичная мисс Кроули, вместо тою чтобы приходить в ужас от храбрости своего  любимца, после каждой такой дуэли уплачивала его долги и отказывалась слушать  то, что ей нашептывали про его беспутства. «Со временем он перебесится, –  говорила она. – Он в десять раз лучше этого нытика и ханжи, своего  братца».    

 ГЛАВА XI

  Счастливая Аркадия    

     

Познакомив  читателя с честными обитателями замка (чья простота и милая сельская чистота  нравов, несомненно, свидетельствуют о преимуществе деревенской жизни перед  городской), мы должны представить ему также их родственников и соседей из  пасторского дома – Бьюта Кроули и его жену.    

Его  преподобие Бьют Кроули, рослый, статный весельчак, носивший широкополую пасторскую  шляпу, пользовался несравненно большей популярностью в своем графстве, чем его  брат – баронет. В свое время он был загребным в команде Крайст-Черча, своего  колледжа, и укладывал лучших боксеров в схватках студентов с «городскими».  Пристрастие к боксу и атлетическим упражнениям он сохранил и впоследствии: на  двадцать миль кругом ни одного боя не обходилось без его присутствия; он не  пропускал ни скачек, ни рысистых испытаний, ни лодочных гонок, ни балов, ни  выборов, ни парадных обедов, ни просто хороших обедов по всему графству и  всегда находил способ побывать на них. Гнедую кобылу пастора и фонари его шарабана  можно было встретить за десятки миль от пасторского дома, торопился ли он на  званый обед к Фадлстону, или к Роксби, или к Уопшоту, или к знатным лордам  графства – со всеми ними он был на дружеской ноге. У него был отличный голос,  он певал: «Южный ветер тучи погоняет…» – и лихо гикал в припеве под общие  аплодисменты. Он выезжал на псовую охоту в куртке цвета «перца с солью» и  считался одним из лучших в графстве рыболовов.    

Миссис  Кроули, супруга пастора, была пребойкая маленькая дама, сочинявшая проповеди  для этого достойного священнослужителя. Будучи домовитой хозяйкой и проводя  время по большей части в кругу своих дочерей, она правила в пасторской усадьбе  полновластно, мудро предоставляя супругу делать за стенами дома все, что ему  угодно. Он мог приезжать и уезжать, когда ему хотелось, и обедать в гостях  сколько вздумается, потому что миссис Кроули была женщиной экономной и знала  цену портвейна. С тех самых пор, как миссис Бьют прибрала к рукам молодого  священника Королевского Кроули (она была хорошего рода – дочь покойного  полковника Гектора Мак-Тэвиша; они с маменькой ставили на Бьюта в Харроугете и  выиграли), она была для него разумной и рачительной женой. Впрочем, несмотря на  все ее старания, он не вылезал из долгов. Ему пришлось по меньшей мере десять  лет выплачивать долги по студенческим векселям, выданным еще при жизни отца. В  179… году, едва освободясь от этого бремени, он поставил сто против одного (из  двадцати фунтов) против «Кенгуру», победителя на дерби. Пришлось пастору занять  денег под разорительные проценты, и с тех пор он бился как рыба об лед. Сестра  иногда выручала его сотней фунтов, по он, конечно, возлагал все свои надежды на  ее смерть, когда «Матильда, черт ее побери, – говаривал он, – должна  будет оставить мне половину своих денег!»    

Таким  образом, у баронета и его брата были все причины ненавидеть друг друга, какие  только могут существовать у двух братьев. Сэр Питт неизменно одерживал верх над  Бьютом в бесчисленных семейных распрях. Молодой Питт не только не увлекался  охотой, но устроил молитвенный дом под самым носом у дяди. Родон, как известно,  притязал на большую часть состояния мисс Кроули. Эти денежные расчеты, эти  спекуляции на жизни и смерти, эти безмолвные битвы за неверную добычу внушают  братьям самые нежные чувства друг к другу на Ярмарке Тщеславия. Я, например,  знаю случай, когда банковый билет в пять фунтов послужил яблоком раздора, а  затем и вконец разрушил полувековую привязанность между двумя братьями, и могу  только радоваться при мысли, сколь превосходна и нерушима любовь в нашем  меркантильном мире. Трудно предположить, чтобы прибытие в Королевское Кроули  такой личности, как Ребекка, и постепенное снискание ею благосклонности всех  тамошних обитателей остались незамеченными для миссис Бьют Кроули. Миссис Бьют,  которой было в точности известно, на сколько дней хватало в замке говяжьего  филе, сколько белья поступало в большую стирку, сколько персиков созревало на  южной шпалере, сколько порошков принимала миледи, когда была больна, – ибо  такие вопросы горячо принимаются к сердцу провинциальными кумушками, –  миссис Бьют, говорю я, не могла оставить без внимания объявившуюся в замке  гувернантку и не произвести самого тщательного расследования ее прошлого и  репутации. Между прислугой обоих семейств было самое полное взаимопонимание. На  кухне у пасторши всегда находилась добрая кружка эля для замковой челяди,  весьма неизбалованной по части выпивки, – пасторше было, разумеется, в  точности известно, сколько солоду идет в замке на каждую бочку пива, – а  кроме того, слуг, так же как их господ, связывали родственные узы. И таким-то  путем каждое семейство бывало великолепно осведомлено о том, что делается у  другого. Кстати, это общее правило: пока вы друзья с вашим братом, его поступки  для вас безразличны; но если вы поссорились, то каждый его шаг становится  известен вам так подробно, словно вы за ним шпионите.    

Очень  скоро Ребекка стала занимать постоянное место в бюллетенях, получаемых миссис  Бьют Кроули из замка. Содержание их было примерно таково:    

     

«Закололи  черного поросенка – весил столько-то – грудинку посолили – свиной пудинг и  окорока подавали к обеду. Мистер Кремп из Мадбери совещался с сэром Питтом  относительно заключения в тюрьму Джона Блекмора – мистер Питт был на  молитвенном собрании (с перечислением имен всех присутствовавших) – миледи  в обычном своем здоровье – барышни проводят время с гувернанткой».    

     

Затем  поступило донесение:    

     

«Новая  гувернантка всеми командует – сэр Питт в ней души не чает – мистер Кроули тоже –  он читает ей брошюры».    

     

«Негодная  тварь!» – кипятилась маленькая, живая, хлопотливая черномазая миссис Бьют  Кроули.    

Наконец  последовали донесения, что гувернантка «обошла» всех и каждого, пишет для сэра  Питта письма, ведет его дела, составляет отчеты – словом, прибрала к рукам весь  дом: миледи, мистера Кроули, девочек и всех, всех, – на что миссис Кроули  заявила, что гувернантка хитрющая бестия и что все это неспроста. Таким  образом, жизнь в замке давала пищу для разговоров в пасторском доме, и зоркие  глазки миссис Бьют видели все, что происходило во вражеском стане, да и еще  многое сверх того.    

     

«От  миссис Бьют Кроули к    

мисс  Пинкертон, Чизикская    

аллея.  Пасторский дом в    

Королевском  Кроули,    

декабрь  18.. года.    

Милостивая  государыня!    

Хотя  уже столько лет прошло с тех пор, как я пользовалась вашими чудными и  драгоценными наставлениями, я по-прежнему питаю самые нежные и самые почтительные  чувства к мисс Пинкертон и милому Чизику. Надеюсь, вы в добром здоровье. В  интересах общества и дела воспитания все мы молим Провидение, чтобы оно  сохранило нам мисс Пинкертон еще на долгие, долгие годы. Когда мой друг, леди  Фадлстон, в разговоре со мной упомянула, что ее милые девочки нуждаются в воспитательнице  (пусть я слишком бедна, чтобы нанять гувернантку для своих девочек, но разве я  не получила образования в Чизике?), я, разумеется, воскликнула: «С кем же нам  посоветоваться, как не с превосходнейшей, несравненной мисс Пинкертон?» Словом,  нет ли у вас, милостивая государыня, на примете какой-нибудь молодой особы, чьи  услуги могли бы пригодиться моему доброму другу и соседке? Смею вас уверить,  что она решится взять гувернантку только по вашему выбору.    

Мой  милый супруг пользуется случаем заявить, что он одобряет все, что исходит из  школы мисс Пинкертон. Как мне хотелось бы представить его и моих любимых  девочек другу моей юности, предмету восхищения Великого лексикографа нашей  страны! Мистер Кроули просит меня передать, что, если вам когда-либо случится  попасть в Хэмпшир, он надеется приветствовать вас в нашем сельском пасторском  доме. Это скромный, но счастливый приют    

любящей  вас    

Марты  Кроули.    

P.  S. Брат мистера Кроули, баронет, с которым мы, увы, не находимся в тех отношениях  тесной дружбы, какие подобают братьям, пригласил для своих маленьких дочерей  гувернантку, удостоившуюся, как мне передавали, чести получить образование в  Чизике. До меня доходят различные толки о ней. И так как я принимаю горячее  участие в своих драгоценных маленьких племянницах и хотела бы, невзирая на семейные  разногласия, видеть их среди своих собственных детей, и так как я стремлюсь  оказать внимание всякой вашей воспитаннице – то, пожалуйста, дорогая мисс  Пинкертон, не откажите рассказать мне историю этой молодой особы, которой я, из  любви к вам, мечтаю оказать самое дружеское расположение.    

М.  К.»    

     

     

«От  мисс Пинкертон к миссис    

Бьют  Кроули. Джонсон-Хаус,    

Чизик,  декабрь 18.. г.    

Милостивая  государыня!    

Честь  имею подтвердить получение вашего любезного письма, на которое спешу ответить.  Сколь радостно для особы, пребывающей в неусыпных трудах и тревогах, убедиться,  что ее материнские заботы вызывают ответное расположение, и узнать в милой  миссис Бьют Кроули мою превосходней тую ученицу минувших лет. жизнерадостную и  блещущую многими талантами мисс Марту Мак-Тэвиш. Я счастлива иметь на своем  попечении дочерей многих леди, которые были вашими сверстницами в моем  заведении, – и какое же бы мне доставило удовольствие, если бы и ваши  драгоценные девочки нуждались в моем воспитательном руководстве!    

Свидетельствуя  чувства своего полного уважения к леди Фадлстон, я имею честь (через посредство  письма) рекомендовать ее милости двух моих друзей, мисс Таффин и мисс Хоки.    

Каждая  из этих юных особ способна в совершенстве обучать греческому, латыни и начаткам  древнееврейского, затем математике и истории, испанскому, французскому и  итальянскому, а также географии, музыке – вокальной и инструментальной, танцам  без помощи учителя и основам естествознания. В обращении с глобусом обе они  очень искусны. Вдобавок ко всему этому мисс Таффин – дочь покойного преподобного  Томаса Таффина (члена совета колледжа Corpus Christi в Кембридже) – изрядно  умеет по-сирийскому и сведуща в вопросах государственного устройства. Но так  как ей всего лишь восемнадцать лет от роду и она обладает на редкость привлекательной  наружностью, то, быть может, приглашение этой молодой особы встретит известные  препятствия в семействе сэра Хадлстона Фадлстона.    

С  другой стороны, мисс Летиция Хоки в отношении наружности менее счастливо  одарена. Ей двадцать девять лет, и лицо у нее сильно изрыто оспой. Она немножко  прихрамывает, у нее рыжие волосы и легкое косоглазие. Обе девицы отличаются  всеми нравственными и христианскими добродетелями. Их условия, конечно,  соответствуют тому, него заслуживают их совершенства. Посылая свою благодарность  и свои почтительные приветствия его преподобию Бьюту Кроули, имею честь быть,  милостивая государыня,    

вашей  верной и покорной слугой,    

Барбарою  Пинкертон.    

P.  S. Мисс Шарп, о которой вы упоминаете, гувернантка сэра Питта Кроули, баронета  и члена парламента, была моей воспитанницей, и я не могу сказать о ней ничего  дурного. Правда, она не хороша собой, но мы не в силах руководить предначертаниями  природы. Правда и то, что ее родители славились дурной репутацией (отец у нее  был художник и несколько раз банкротился, а мать, как я потом узнала, к своему  ужасу, танцевала в опере), но все же у нее значительные дарования, и я не могу  сожалеть о том, что взяла ее в свой пансион из милости. Боюсь только, как бы  принципы ее матери, которая была представлена мне в качестве французской графини,  вынужденной эмигрировать от ужасов минувшей революции, но которая, как я потом  открыла, была особой самого низкого происхождения и нравственности, – как  бы эти принципы в один прекрасный день не оказались унаследованными несчастной  молодой женщиной, которую я призрела вследствие того, что она была всеми отвергнута.  Но до сей поры ее принципы (насколько мне известно) были безупречны, и я  уверена, что не произойдет ничего такого, что изменило бы их к худшему в избранном  и утонченном кругу высокославного сэра Питта Кроули».    

     

     

«От  мисс Ребекки Шарп    

к  мисс Эмилии Седли.    

Я  не писала моей милой Эмилии уже много недель, ибо что нового могла бы я  сообщить тебе о тех разговорах и происшествиях, которые имеют место в Замке Скуки,  как я окрестила его. Какое тебе дело до того, хорошо или плохо уродился турнепс,  сколько весил откормленный боров – тринадцать стоунов или четырнадцать, и идет  ли впрок скоту откармливание свекловицей? Со времени моего последнего письма к  тебе все дни у нас проходили, как один. Перед завтраком прогулка с сэром Питтом  и его потомством; после завтрака – занятия (какие ни на есть) в классной; после  классной – чтение и писание бумаг с сэром Питтом касательно судебных дел,  аренды, каменноугольных копей, каналов (я превратилась в его секретаря); после  обеда – поучения мистера Кроули или игра в триктрак с баронетом; за любым из  этих развлечений миледи наблюдает с одинаковой невозмутимостью. Она стала  несколько интереснее, потому что за последнее время начала прихварывать, и это  обстоятельство привлекло в замок нового посетителя в лице молодого доктора. Ну,  душечка, молодым женщинам никогда не следует отчаиваться! Молодой доктор дал  попять одной твоей приятельнице, что если она пожелает стать миссис Глаубер, то  окажется же данным украшением его врачебного кабинета! Я ответила нахалу, что  золоченый пестик и ступка уже являются достаточным для него украшением. В самом  деле, как будто я рождена для того, чтобы быть женой деревенского лекаря!  Мистер Глаубер отправился восвояси, серьезно опечаленный таким отпором, принял  жаропонижающее и теперь совершенно исцелился. Сэр Питт весьма одобрил мое  решение; мне кажется, ему было бы жаль потерять своего маленького секретаря. Я  уверена, что старый пройдоха расположен ко мне, насколько вообще в его натуре  питать расположение к кому-либо. Вот еще – выйти замуж! И притом за  деревенского аптекаря, после того как… Нет, нет, нельзя так скоро забывать  старые отношения, о которых не стану больше распространяться. Вернемся к Замку  Скуки.    

С  некоторых пор это уже не Замок Скуки. Дорогая моя, сюда приехала мисс Кроули,  на раскормленных лошадях, с жирными слугами, с жирной болонкой, – великая  богачка мисс Кроули, с семьюдесятью тысячами фунтов в пятипроцентных бумагах,  перед которой – или, вернее, перед которыми – раболепствуют оба ее брата. У  бедняжки весьма апоплексический вид; не удивительно, что братья страшно тревожатся  за нее. Если бы ты только видела, как они чуть не дерутся, бросаясь поправить  ей подушки или подать кофе! «Когда я приезжаю в деревню, – говорит гостья  (она не без юмора!), – то оставляю свою приживалку, мисс Бригс, дома. Мои  братцы у меня за приживалок, милочка! И что это за достойная пара!»    

Когда  она прибывает в деревню, двери нашего замка открываются настежь и, по крайней  мере, целый месяц кажется, будто сам сэр Уолпол восстал из мертвых. У нас  устраиваются званые обеды; мы выезжаем в парадных каретах четверней; лакеи  облачаются в новенькие ливреи канареечного цвета; мы пьем красное вино и шампанское,  словно привыкли пить их каждый день; даже в классной горят восковые свечи, и мы  греемся у разведенного в камине огня. Леди Кроули заставляют облачаться в самые  яркие ее платья, цвета зеленого горошка, а мои воспитанницы сбрасывают свои  грубые башмаки и старые узенькие клетчатые платьица и щеголяют в шелковых  чулках и кисейных оборках. Роза попала вчера в большую беду: уилтширская свинья  (ее любимица, преогромных размеров) сбила девочку с ног и изорвала на ней очень  миленькое шелковое сиреневое платье с цветочками. Случись это неделю назад, сэр  Питт страшно изругал бы дочку, нахлестал бы ее по щекам и целый месяц продержал  на хлебе и воде. Но он только сказал: «Вот я задам вам, мисс, когда уедет  тетушка!» – и посмеялся над происшествием, словно это был сущий пустяк. Бог  даст, до отъезда мисс Кроули гнев его пройдет. Надеюсь на это ради мисс Розы.  Каким очаровательным успокоителем и миротворцем являются деньги! И особенно  благотворно воздействие мисс Кроули и ее семидесяти тысяч фунтов сказывается на  поведении обоих братьев. Я имею в виду баронета и пастора (не наших братьев),  которые ненавидят друг друга круглый год и только на Рождестве проникаются  взаимной любовью. Я писала тебе в прошлом году, что у этого омерзительного  жокея-пастора хватает нахальства читать нам в церкви нескладные проповеди, на  которые сэр Питт неизменно отвечает храпом. Но с приездом сюда мисс Кроули о  ссорах нет и помину. Замок наносит визиты пасторскому дому и vice versa[27]. Пастор и  баронет беседуют о свиньях и браконьерах и о делах графства в самой дружелюбной  форме и не затевают свар за стаканом вина, насколько мне приходится наблюдать;  правда, мисс Кроули и слышать не хочет ни о каких сварах и клянется, что  оставит деньги шропширским Кроули, если ее будут оскорблять здесь. Мне кажется,  будь эти шропширские Кроули умными людьми, они могли бы получить все. Но  шропширский Кроули – священник, такой же как его хэмпширский кузен, и он  смертельно оскорбил мисс Кроули (которая бежала к нему в припадке гнева на  своих несговорчивых братьев) какими-то слишком чопорными суждениями о  нравственности.    

Он,  кажется, не прочь был бы перенести богослужения к себе на дом!    

С  приездом мисс Кроули наши душеспасительные книжки откладываются, а мистер Питт,  которого мисс Кроули не выносит, находит для себя более удобным отправиться в  город. Зато здесь появился молодой денди – «шалопай», так. кажется, они  называются, – капитан Кроули, и, мне думается, тебе небезынтересно узнать,  что это за личность.    

Так  вот, это молодой денди очень крупных размеров. Он шести футов ростом, говорит  басом, не стесняется в выражениях и помыкает прислугой, которая тем не менее  его обожает. Он щедро сыплет деньгами, и слуги готовы сделать для него все. На  прошлой неделе сторожа чуть не убили бейлифа и его помощника, которые явились  из Лондона арестовать капитана и подстерегали его у ограды парка, – их избили,  окатили водой и собирались было застрелить, как браконьеров, но тут вмешался  баронет.    

Капитан,  сколько я могла заметить, от всей души презирает отца и называет его старым  чертом, старым греховодником и старым хреном, не говоря уж о всяких других  миленьких прозвищах. Среди местных дам он пользуется ужаснейшей репутацией. Он  привозит с собой своих охотничьих лошадей, водит компанию с окрестными  помещиками, приглашает к обеду кого вздумает, а сэр Питт и пикнуть не смеет из  боязни обидеть мисс Кроули и лишиться наследства, когда она умрет от удара. Рассказать  тебе, каким вниманием удостоил меня капитан? Непременно расскажу, это так мило.  Как-то вечером у нас вздумали потанцевать; был сэр Хадлстон Фадлстон с  семейством, сэр Джайлс Уопшот с дочерьми и еще много гостей. Так вот я услышала,  как капитан сказал: «Черт возьми, премилая девчурка!» – имея в виду вашу покорнейшую  слугу, и тут же оказал мне честь протанцевать со мною в контрдансе. Он очень  недурно проводит время с помещичьей молодежью, кутит, бьется об заклад,  устраивает верховые прогулки и разговаривает только об охоте и стрельбе. О  наших деревенских барышнях говорит, что с ними «тощища», и, право, мне кажется,  что он не так уж ошибается. Поглядела бы ты, с каким презрением они смотрят на  меня, бедняжку! Когда они танцуют, я сажусь за фортепьяно и смирненько играю.  Но как-то капитан пожаловал в гостиную из столовой, несколько разрумянившись,  и, увидев меня за таким занятием, заявил во всеуслышание, что я здесь танцую  лучше всех, и поклялся, что пригласит музыкантов из Мадбери.    

– Я  сыграю вам контрданс, – с большой готовностью предложила миссис Бьют  Кроули (маленькая черномазая старушка в тюрбане, несколько сутулая и с бегающими  глазками). И после того как капитан и твоя бедненькая Ребекка протанцевали,  она, представь себе, удостоила меня комплимента, похвалив грацию моих движений!  Раньше ничего подобного не бывало. И это – гордячка миссис Бьют Кроули, двоюродная  сестра графа Типтофа, не удостаивающая своими посещениями леди Кроули, кроме  тех случаев, когда в имении гостит ее золовка! Бедненькая леди Кроули! Во время  таких увеселений она обычно сидит у себя наверху и глотает пилюли.    

Миссис  Бьют внезапно воспылала ко мне нежными чувствами. «Дорогая моя мисс Шарп, –  говорит она мне как-то, – отчего вы с девочками никогда не заглянете к нам  в пасторский дом? Их кузины будут так счастливы с ними повидаться!» Я поняла,  куда она метит. Синьор Клементи недаром обучал нас играть на фортепьяно. Миссис  Бьют рассчитывает получить бесплатную учительницу музыки для своих детей. Я  насквозь вижу все ее подходцы, словно она сама их мне расписала. Но я пойду к  ней, так как решила быть любезной со всеми, – разве это не обязанность  бедной гувернантки, у которой нет ни одного друга, ни одного покровителя на  свете? Супруга пастора наговорила мне уйму комплиментов по поводу успехов,  сделанных моими ученицами, и, несомненно, думала тронуть этим мое сердце –  бедненькая простодушная провинциалка! – словно я хоть капельку интересуюсь  моими ученицами.    

Твоя  индийская кисея и розовый шелк, драгоценная моя Эмилия, по общим отзывам, очень  мне к лицу. Теперь эти платья уже порядком поизносились, но ведь мы, бедные  девушки, не можем заводить себе des fraiches toilettes[28]. Счастливица, счастливица  ты! Тебе стоит только поехать на Сент-Джеймс-стрит, и твоя добрая маменька  накупит тебе всего, что ты попросишь. Прощай, моя милочка.    

Любящая  тебя    

Ребекка.    

P.  S. Хотела бы я, чтобы ты видела физиономии девиц Блекбрук (дочерей адмирала  Блекбрука), милочка, – красивых молодых особ в платьях, выписанных из Лондона,  когда капитан Родон избрал меня, бедняжку, своей дамой! Вот они. Вышло очень  похоже. Прощай, прощай!»    

     

Когда  миссис Бьют Кроули (подвохи которой наша умница Ребекка так легко разгадала)  заручилась у мисс Шарп обещанием навестить ее, она убедила всемогущую мисс  Кроули походатайствовать перед сэром Питтом, и добродушная старая леди, сама  любившая повеселиться и видеть всех вокруг себя веселыми и довольными, пришла в  полный восторг и выразила готовность установить мирные и родственные отношения  между братьями. Было решено единогласно, что младшие представители обоих  семейств будут отныне часто посещать друг друга; и дружеские отношения  продолжались ровно столько времени, сколько жизнерадостная старая посредница  гостила тут и поддерживала общий мир.    

– Зачем  ты пригласила к нам на обед этого негодяя Родона Кроули? – пенял пастор  супруге, когда они возвращались к себе домой парком. – Я этого молодца не  желаю видеть. Он смотрит на нас, провинциалов, сверху вниз, как на негров. Все  ему не нравится, да подавай ему непременно моего вина с желтой печатью, а оно  обходится мне по десять шиллингов за бутылку, чтоб ему неладно было! А ко всему  прочему у него такая ужасная репутация: он игрок, он пьяница, – свет не  видел такого распутника и негодяя. Он убил человека на дуэли, он по уши в долгах  и ограбил меня и мое семейство, оттягав у нас большую часть состояния мисс  Кроули. Уокси говорит, что она отказала ему по завещанию, – тут пастор  погрозил кулаком лупе, произнеся что-то весьма похожее на ругательство, –  целых пятьдесят тысяч фунтов, так что в дележку пойдет не больше тридцати  тысяч, – прибавил он меланхолически.    

– Мне  кажется, она долго не протянет, – ответила его супруга. – Когда мы  встали из-за стола, у нее было ужасно красное лицо. Пришлось распустить ей  шнуровку.    

– Она  выпила семь бокалов шампанского, – заметил его преподобие, понизив  голос. – Ну и дрянным же шампанским отравляет нас мой братец; но вы,  женщины, ни в чем не разбираетесь.    

– Мы  решительно ни в чем не разбираемся, – подтвердила миссис Бьют Кроули.    

– После  обеда она пила вишневую наливку, – продолжал его преподобие, – а к  кофе – кюрасо. Я и за пять фунтов не выпил бы рюмки этой гадости: от ликера у  меня убийственная изжога! Она не перенесет этого, миссис Кроули! Она  обязательно помрет! Тут никакое здоровье не выдержит. Ставлю пять против двух,  что Матильда не протянет и года.    

Предаваясь  таким важным размышлениям и задумавшись о долгах, о сыне Джиме в университете,  и о сыне Фрэнке в Вуличе, я о четырех дочерях – бедняжки далеко не красавицы, и  у них нет ни гроша сверх того, что им достанется из наследства тетки, –  пастор и его супруга некоторое время шли молча.    

– Не  будет же Питт таким отъявленным негодяем, чтобы продать право на предоставление  бенефиций. А этот размазня-методист, его старший сынок, так и метит попасть в  парламент, – продолжал мистер Кроули после паузы.    

– Сэр  Питт Кроули на все способен, – заметила его супруга. – Надо убедить  мисс Кроули, пусть заставит его пообещать приход Джеймсу.    

– Питт  пообещает тебе что хочешь! – отвечал его достойный брат. – Обещал же  он оплатить мои студенческие векселя, когда умер отец; обещал же пристроить  новый флигель к пасторскому дому; обещал отдать мне поле Джибса и шестиакровый  луг, – а выполнил он свои обещания? И сыну этакого-то человека – негодяю,  игроку, мошеннику, убийце Родону Кроули – Матильда оставляет большую часть  своих денег! Не по-христиански это, ей-богу! Этот молодой нечестивец наделен  всеми пороками, кроме лицемерия, то досталось его братцу!    

– Тише,  друг мой! Мы еще на земле сэра Питта! – остановила ею жена.    

– Я  говорю – он вместилище всех пороков, миссис Кроули. Не раздражайте меня, сударыня!  Разве не он застрелил капитана Маркера? Разве не он ограбил юного лорда  Довдейла в «Кокосовой Пальме»? Разве не он помешал бою между Биллом Сомсом и  Чеширским Козырем, из-за чего я потерял сорок фунтов? Ты знаешь, что это все  его проделки! А что касается женщин, то чего тут рассказывать!.. Ты же знаешь –  в моей судейской камере…    

– Ради  бога, мистер Кроули, – взмолилась дама, – избавьте меня от  подробностей!    

– И  ты приглашаешь этого негодяя к себе в дом! – продолжал пастор, все более  распаляясь. – Ты – мать малых детей, жена священнослулжителя англиканской  церкви! Черт возьми!    

– Бьют  Кроули, ты дурак! – заявила пасторша с презрением.    

– Ну,  ладно, сударыня, пускай я дурак, – я ведь не говорю, Марта, что я так  умен, как ты, да и не говорил никогда. Но я не желаю встречаться с Родоном  Кроули, так и знай! Я поеду к Хадлстону – обязательно, миссис Кроули, –  посмотреть его черную гончую. И поставлю против псе пятьдесят фунтов за  Ланселота. Ей-богу, так и сделаю! А то и против любого пса в Англии! Лишь бы не  встречаться с этой скотиной Родосом Кроули!    

– Мистер  Кроули, вы, по обыкновению, пьяны, – ответила ему жена.    

Но на  следующее утро, когда пастор выспался и потребовал пива, миссис Кроули напомнила  ему его обещание съездить в субботу к сэру Хадлстону Фадлстону. Пастор знал, что  там предстоит крупная выпивка, и потому было решено, что он вернется домой в  воскресенье утром, пораньше, чтобы не опоздать к богослужению. Таким образом,  мы видим, что прихожанам Кроули одинаково повезло и на помещика и на  священника.    

Прошло  не так много времени с водворения мисс Кроули в замке, а чары Ребекки уже пленили  сердце благодушной лондонской жуирки, как пленили они сердца наивных  провинциалов, которых мы только что описывали. Однажды, собираясь на свою  обычную прогулку в экипаже, она сочла нужным приказать, чтобы маленькая  гувернантка сопровождала ее до Мадбери. Они еще и вернуться не успели, как  Ребекка завоевала ее расположение: она заставила мисс Кроули четыре раза  рассмеяться и всю дорогу ее потешала.    

– Это  что еще за выдумка – не разрешать мисс Шарп обедать с гостями! –  выговаривала старуха сэру Питту, затеявшему парадный обед и пригласившему к  себе всех окрестных баронетов. – Милейший мой, уж не воображаешь ли ты,  что я стану беседовать с леди Фадлстон о детской или же обсуждать всякие юридические  кляузы с этим простофилей, старым сэром Джайлсом Уопшотом? Я требую, чтобы мисс  Шарп обедала с нами. Пусть леди Кроули обедает наверху, если больше нет места!  Но мисс Шарп должна быть! Во всем графстве с нею одной только и можно  разговаривать!    

Конечно,  после такого приказа мисс Шарп, гувернантка, получила распоряжение обедать  внизу со всем знатным обществом. И когда сэр Хадлстон с весьма торжественным и  церемонным видом предложил руку мисс Кроули и, подведя ее к столу, уже  готовился занять место с нею рядом, старая леди пронзительно крикнула:    

– Бекки  Шарп! Мисс Шарп! Идите сюда, садитесь со мной и развлекайте меня, а сэр  Хадлстон пусть сядет с леди Уопшот.    

Когда  вечер закончился и кареты покатили со двора, ненасытная мисс Кроули сказала:  «Пойдем ко мне в будуар, Бекки, и разберем-ка там по косточкам всю честную  компанию!» И парочка друзей отлично выполнила это, оставшись с глазу на глаз.  Старый сэр Хадлстон ужасно сопел за обедом; у сэра Джайлса Уошпота смешная  манера громко чавкать, когда он ест суп, а миледи, его жена, как-то  подмаргивает левым глазом. Все это Бекки великолепно изображала в карикатурном  виде, не забывая посмеяться и над темой обеденных бесед – политика, война,  квартальные сессии, знаменитая охота с гончими – и над другими тяжеловесными и  скучнейшими предметами, о которых беседуют провинциальные джентльмены. А уж  туалеты барышень Уопшот и знаменитую желтую шляпу леди Фадлстон мисс Шарп  разнесла в пух, к великому удовольствию своей слушательницы.    

– Милочка,  вы настоящая trouvaille[29],  – повторяла мисс Кроули. – Я очень хочу, чтобы вы приехали ко мне в  Лондон. Но только мне нельзя будет подтрунивать над вами, как над бедняжкой  Бригс… Нет, нет, маленькая плутовка, вы слишком умны! Не правда ли, Феркин?    

Миссис  Феркин (приводившая в порядок скудные остатки волос, которые еще росли на макушке  у мисс Кроули) вздернула нос кверху и сказала с убийственным сарказмом:    

– Я  нахожу, что мисс очень умна!    

В миссис  Феркин, естественно, говорила ревность, ибо какая же честная женщина не ревнива.    

Отвергнув  услуги сэра Хадлстона Фадлстона, мисс Кроули приказала, чтобы Родон Кроули  впредь предлагал ей руку и вел ее к столу, а Бекки несла бы за нею ее подушку;  или же она будет опираться на руку Бекки, а подушку понесет Родон.    

– Мы  должны сидеть вместе, – заявила она. – Ведь во всем графстве,  прелесть моя, нас всего трое честных христиан (в каковом случае необходимо  признаться, что религия в Хэмпширском графстве стояла на весьма низком уровне).    

Такое  похвальное благочестие не мешало мисс Кроули, как мы уже говорили, придерживаться  весьма либеральных убеждений, и она пользовалась всяким случаем, чтобы  высказывать их в самой откровенной форме.    

– Что  значит происхождение, милочка? – говорила она Ребекке. – Посмотрите  на моего брата Питта, посмотрите на Хадлстонов, которые живут здесь со времен  Генриха Второго, посмотрите на бедного Бьюта, нашего пастора, – разве  кто-нибудь из них может сравниться с вами по уму или воспитанию? Да уж какое  там с вами! Они не ровня даже бедной милой Бригс, моей компаньонке, или Боулсу,  моему дворецкому. Вы, прелесть моя, маленькое совершенство, вы положительно  маленькое сокровище! У вас больше мозгов, чем у половины графства, и если бы  заслуги вознаграждались по достоинству, вам следовало бы быть герцогиней.  Впрочем, нет! Вовсе не должно быть никаких герцогинь, – но вам не пристало  занимать подчиненное положение. И я считаю вас, дорогая моя, равной себе во  всех отношениях и… подбросьте-ка, пожалуйста, угля в огонь, милочка! А потом –  не возьмете ли вы вот это мое платье, его нужно немножко переделать, ведь вы  такая мастерица!    

И старая  филантропка заставляла равную себе бегать по ее поручениям, исполнять обязанности  портнихи и каждый вечер читать ей вслух на сон грядущий французские романы.    

В  описываемое нами время, как, возможно, помнят более пожилые наши читатели,  великосветское общество было повергнуто в немалое волнение двумя  происшествиями, которые, как пишут газеты, «могли бы дать занятие джентльменам  в мантиях». Прапорщик Шефтон похитил леди Барбару Фицзурс, дочь и наследницу  графа Брейна, а бедняга Вир Вейн, джентльмен, пользовавшийся до сорока лет  безупречной репутацией и обзаведшийся многочисленным семейством, самым  внезапным и гнусным образом покинул свой дом из-за мисс Ружемон, шестидесятипятилетней  актрисы,    

– Это  было поистине неотразимой чертой милого лорда Нельсона, – говорила мисс Кроули, –  ради женщины он готов был на все. В мужчине, способном на это, должно быть  что-то хорошее. Я обожаю безрассудные браки. Больше всего мне нравится, когда  знатный человек женится на дочери какого-нибудь мельника, как сделал лорд  Флауэр-дейл. Все женщины приходят от этого в такое бешенство! Я хотела бы,  чтобы какой-нибудь великий человек похитил вас, моя дорогая. Не сомневаюсь, что  вы для этого достаточно миленькая!    

– С  двумя форейторами!.. Ах, как это было бы восхитительно! – призналась  Ребекка.    

– А  еще мне нравится, когда какой-нибудь бедняк убегает с богатой девушкой. Я  мечтаю, чтобы Родон похитил какую-нибудь девушку!    

– Какую  девушку, богатую или бедную?    

– Ах  вы, дурочка! У Родона нет ни гроша, кроме тех денег, что я даю ему. Он crible  de dettes[30].  Ему нужно поправить свои дела и добиться успеха в свете.    

– А  что, он очень умен? – спросила Ребекка.    

– Умен?  Да что вы, душечка! У него в голове и мыслей никаких не бывает, кроме как о лошадях,  о своем полку, охоте да игре! Но он должен иметь успех – он так восхитительно  испорчен! Разве вы не знаете, что он убил человека, а оскорбленному отцу  прострелил шляпу? Его боготворят в полку, и все молодые люди у Уотьера и в  «Кокосовой Пальме» клянутся его именем!    

Когда  мисс Робекка Шарп посылала своей возлюбленной подруге отчет о маленьком бале в  Королевском Кроули и о том, как капитан Кроули впервые выделил ее из ряда  других, она, как это ни странно, дала не совсем точный отчет об этом случае.  Капитан отличал ее и раньше бесчисленное количество раз. Капитан раз десять  встречался с нею в аллеях парка. Капитан сталкивался с нею в полсотне разных  коридоров и галерей. Капитан по двадцати раз в вечер наваливался на фортепьяно  Ребекки, когда та пела (миледи по нездоровью проводила время у себя наверху, и  никто не вспоминал о ней). Капитан писал Ребекке записочки (какие только был в  силах сочинить и кое-как накропать неуклюжий верзила-драгун, – но женщины  охотно мирятся с тупостью в мужчине). Однако, когда он вложил первую свою  записочку между нотных страниц романса, который Ребекка пела, маленькая  гувернантка, поднявшись с места и пристально глядя в лицо Родону, грациозно  извлекла сложенное треугольником послание, помахала им в воздухе, как  треугольной шляпой, и, подойдя к неприятелю, швырнула записочку в огонь, а  затем, сделав капитану низкий реверанс, вернулась на место и начала снова  распевать – веселее, чем когда-либо.    

– Что  случилось? – спросила мисс Кроули, потревоженная в своей послеобеденной  дремоте неожиданно прерванным пением.    

– Фальшивая  нота! – отвечала со смехом мисс Шарп, и Родон Кроули весь затрясся от гнева  и досады.    

Как мило  было со стороны миссис Бьют Кроули, увидавшей явное пристрастие мисс Кроули к  новой гувернантке, позабыть о ревности и ласково встретить молодую особу в  пасторском доме, и не только ее, но и Родона Кроули, соперника ее мужа по части  пятипроцентных бумаг старой девы! Между миссис Кроули и ее племянником  установилась нежная дружба. Он бросил охотиться; он отклонял приглашения к  Фадлстонам, у которых одни торжества сменялись другими; он перестал обедать в  офицерском собрании в Мадбери. Самым его большим удовольствием было забрести в  пасторский дом, куда ездила теперь и мисс Кроули. А так как маменька была  больна, то почему бы и девочкам баронета не прогуляться туда с мисс Шарп? Вот  дети (милые создания) и приходили с мисс Шарп. А вечерами часть гостей обычно  возвращалась домой пешком. Конечно, не мисс Кроули – та предпочитала свою  карету. Но прогулка при лунном свете по нивам пастора, а потом (если пройти  через парковую калитку) среди темных деревьев и кустов, по лабиринту аллей  вплоть до самого Королевского Кроули приводила в восторг двух таких любителей  природы, как капитан и мисс Ребекка.    

– Ах,  эти звезды! Эти звезды! – вздыхала мисс Ребекка, обращая к ним свои  искрящиеся зеленые глаза. – Я чувствую себя каким-то бесплотным духом,  когда взираю на них!    

– О…  да! Гм!.. Черт!.. Да, я тоже это чувствую, мисс Шарп, – отвечал второй  энтузиаст. – Вам не мешает моя сигара, мисс Шарп?    

Напротив,  мисс Шарп больше всего на свете любила запах сигар на свежем воздухе и как-то  даже попробовала покурить – с прелестнейшими ужимками выпустила облачко дыма,  слегка вскрикнула, залилась тихим смехом и вернула деликатес капитану. Тот,  покручивая ус, тотчас же раскурил сигару так, что на конце ее появился яркий  огонек, пылавший в темных зарослях красной точкой.    

– Черт!..  Э-э!.. Ей-богу… э-э, – божился капитан, – в жизни не курил такой  чудесной сигары! – Его умственное развитие и умение вести беседу были  одинаково блестящи и вполне подобали тяжеловесному молодому драгуну.    

Старый  сэр Питт, сидевший с трубкою за стаканом пива и беседовавший с Джоном Хороксом  насчет барана, предназначенного на убой, заметил как-то из окна кабинета эту  парочку, поглощенную приятной беседой, и, разразившись страшными  ругательствами, поклялся, что, если бы не мисс Кроули, он взял бы Родона за  шиворот и вытолкал за дверь, как последнего мерзавца.    

– Да,  хорош! – заметил мистер Хорокс. – Да и лакей его Флетерс тоже гусь  лапчатый. Такой поднял содом в комнате экономки из-за обеда и эля, что любому  лорду впору! Но, мне думается, мисс Шарп ему под стать, сэр Питт, –  прибавил он, помолчав немного.    

И в  самом деле, она была под стать – и отцу и сыну.    

 ГЛАВА XII,

  весьма  чувствительная    

     

Но пора  нам распроститься с Аркадией и ее любезными обитателями, упражняющимися в  сельских добродетелях, и отправиться обратно в Лондон, чтобы узнать, что  сталось с мисс Эмилией.    

«Мы ею  нимало не интересуемся, – пишет мне какая-то неизвестная корреспондентка  красивым бисерным почерком в записочке, запечатанной розовой печатью. –  Она бесцветна и безжизненна», – тут следует еще несколько не менее  любезных замечаний в том же роде, о коих я бы не упомянул, если бы они, в  сущности говоря, не были скорее лестными для упомянутой молодой особы.    

Разве  любезный читатель, вращающийся в обществе, никогда не слыхал подобных замечаний  из уст своих милых приятельниц, которые не перестают удивляться, чем обворожила  его мисс Смит или что заставило майора Джонса сделать предложение этой ничтожной  дурочке и хохотушке мисс Томпсон, которой решительно нечем гордиться, кроме  личика восковой куклы? «Ну что, в самом деле, особенного в розовых щечках и  голубых глазках?» – спрашивают наши милые моралистки и мудро намекают, что  природные дарования, совершенство ума, овладение «Вопросами мисс Меннол»,  дамские познания в области ботаники и геологии, искусство стихоплетства, умение  отбарабанить сонаты в духе герцовских и тому подобное являются для особы  женского пола куда более цепными качествами, чем те мимолетные прелести,  которые через короткий срок неминуемо поблекнут. Слушать рассуждения женщин о  ничтожестве и непрочности красоты – вещь крайне назидательная.    

Но хотя  добродетель несравненно выше, и злополучным созданиям, которые, на свою беду,  наделены красотою, нужно всегда помнить об ожидающей их судьбе, и хотя весьма  вероятно, что героический женский характер, которым так восхищаются женщины,  объект более славный и достойный, чем милая, свежая, улыбающаяся,  безыскусственная, нежная маленькая домашняя богиня, которой готовы поклоняться  мужчины, – однако женщины, принадлежащие к этому последнему и низшему  разряду, должны утешаться тем, что мужчины все-таки восхищаются ими и что,  несмотря на все предостережения и протесты наших добрых приятельниц, мы продолжаем  упорствовать в своем заблуждении и безумии и будем коснеть в них до конца наших  дней. Да вот хотя бы я сам: сколько ни повторяли мне разные особы, к которым я  питаю величайшее уважение, что мисс Браун – пустейшая девчонка, что у миссис  Уайт только и есть, что ее petit minois chiffonne[31], а миссис Блек не умеет  слова вымолвить, однако я знаю, что у меня были восхитительные беседы с миссис  Блек (но, конечно, сударыня, они не для разглашения), я вижу, что мужчины целым  роем толкутся пред креслом миссис Уайт, а все молодые люди стремятся танцевать  с мисс Браун: поэтому я склоняюсь к мысли, что презрение своих сестер женщина  должна расценивать как большой комплимент.    

Молодые  особы, составлявшие общество Эмилии, не скупились на такие изъявления дружбы.  Например, едва ли существовал другой вопрос, в котором девицы Осборн – сестры  Джорджа, и mesdemoiselles Доббин выказывали бы такое единодушие, как в оценке  весьма ничтожных достоинств Эмилии, выражая при этом изумление по поводу того,  что могут находить в ней их братья.    

– Мы  с нею ласковы, – говорили девицы Осборн, две изящные чернобровые молодые  особы, к услугам которых были наилучшие гувернантки, модистки и учителя. И они  обращались с Эмилией так ласково и снисходительно и покровительствовали ей так  несносно, что бедняжка и в самом деле лишалась в их присутствии дара слова и  казалась дурочкой, какой они ее считали. Она старалась изо всех сил полюбить  их, как этого требовал долг по отношению к сестрам ее будущего мужа. Она  проводила с ними долгие утра – скучнейшие, тоскливейшие часы. Она выезжала с  сестрами на прогулку в их огромной парадной карете в сопровождении сухопарой  мисс Уирт, их целомудренной гувернантки. Они развлекали Эмилию тем, что возили  ее на всякие душеспасительные концерты, на оратории и в собор св. Павла  полюбоваться на приютских детей, но наводили такой страх на свою юную подружку,  что она не решалась приходить в волнение от пропетого детьми гимна. Дом у  Осборнов был роскошный; стол у их отца богатый и вкусный; их общество – чинно и  благородно; их самодовольство – безгранично; у них была самая лучшая скамья в  церкви Воспитательного дома; все их привычки были торжественны и  добропорядочны, а все их развлечения невыносимо скучны и благопристойны. И  после каждого визита Эмилии (о, как она бывала рада, когда они заканчивались)  мисс Джейн Осборн, мисс Мария Осборн и мисс Уирт, целомудренная гувернантка, с  возрастающим изумлением вопрошали друг друга:    

– Что  нашел Джордж в этом создании? Как же так? – воскликнет придирчивый  читатель. Возможно ли, чтобы Эмилия, у которой было в школе столько подруг и  которую так любили там, вступив в свет, встретила лишь пренебрежение со стороны  своего же разборчивого пола? Милостивый государь, в заведении мисс Пинкертон не  было ни одного мужчины, кроме престарелого учителя танцев. Не могли же девицы в  самом деле ссориться из-за него! Но когда Джордж, их красавец брат, стал  убегать сейчас же после утреннего завтрака и не обедал дома раз шесть в неделю,  то нет ничего удивительного, что заброшенные сестры сочли себя вправе на него  дуться. Когда молодой Буллок (совладелец фирмы «Халкер, Буллок и Кo» –  банкирский дом, Ломбард-стрит), ухаживавший за мисс Марией последние два  сезона, позволил себе пригласить Эмилию на котильон, то как, по-вашему, могло  это понравиться вышеозначенной девице? А между тем, как существо бесхитростное  и всепрощающее, она сказала, что очень рада этому. «Я в таком восторге, что вам  нравится милочка Эмилия, – заявила она с большим чувством мистеру Буллоку  после танца. – Она обручена с моим братом Джорджем; правда, в ней нет  ничего особенного, но она предоброе и пренаивное создание. У нас все так ее  любят!» Милая девушка! Кто может измерить всю глубину привязанности, выраженную  этим восторженным гак?    

Мисс  Уирт и обе эти любящие молодые особы столь упорно и столь часто внушали Джорджу  Осборну, как велика приносимая им жертва и какое это сумасбродное великодушие с  его стороны снизойти до Эмилии, что я, признаться, боюсь, не возомнил ли  Джордж, будто он и в самом деле один из замечательнейших людей во всей британской  армии, и не позволял ли поэтому любить себя из беззаботной покорности судьбе.    

Впрочем,  хоть он и уходил куда-то каждое утро, о чем мы уже упоминали, и обедал дома  только по воскресеньям, причем его сестры думали, что влюбленный юноша сидит  пришитый к юбке мисс Седли, на самом деле он не всегда бывал у Эмилии, когда,  по мнению окружающих, должен был проводить время у ее ног. Во всяком случае, не  раз случалось, что, когда капитан Доббин заходил проведать друга, старшая мисс  Осборн (она всегда бывала очень предупредительна к капитану, с большим  интересом слушала его военные рассказы и осведомлялась о здоровье его милой  матушки), со смехом указывая на противоположную сторону сквера, говорила:    

– О,  вам следует пройти к Седли, если вам нужен Джордж! Мы его не видим с утра до  поздней ночи!    

На  каковые речи капитан отвечал смущенным и натянутым смехом и, как подобает человеку,  знающему тонкости светского обращения, менял разговор, переводя его на  какие-нибудь интересные для всех предметы, вроде оперы, последнего бала у  принца в Карлтон-Хаусе или же погоды – этой благодарной темы для светских  разговоров.    

– Ну  и простофиля же твой любимчик! – говорила мисс Мария мисс Джейн после  ухода капитана. – Ты заметила, как он покраснел при упоминании о  дежурствах бедного Джорджа?    

– Как  жаль, что Фредерик Буллок не обладает хотя бы долей его скромности,  Мария! – отвечала старшая сестра, вскинув голову.    

– Скромности?  Ты хочешь сказать – неуклюжести, Джейн! Я вовсе не хочу, чтобы Фредерик обрывал  мне кисейные платья, как это было на вечере у миссис Перкигс, когда капитан Доббин  наступил тебе на шлейф.    

– Ну,  Фредерику было трудно наступить на твое платье, ха-ха-ха! Ведь он танцевал с Эмилией!    

На самом  же деле капитан Доббин так покраснел и смутился только потому, что думал об одном  обстоятельстве, о котором считал излишним оповещать молодых особ. Он уже  заходил к Седли – конечно, под предлогом свидания с Джорджем, – но Джорджа  там не было, и бедняжка Эмилия с печальным, задумчивым личиком одиноко сидела в  гостиной у окна. Обменявшись с капитаном пустячными, ничего не значащими  фразами, она решилась спросить: правда ли, будто полк ждет приказа выступить в  заграничный поход, и видел ли сегодня капитан Доббин мистера Осборна.    

Полк еще  не получал приказа выступить в заграничный поход, и капитан Доббин не видел  Джорджа.    

– Вероятно,  он у сестер, – сказал капитан. – Не пойти ли за ним и не привести ли  сюда лентяя?    

Эмилия  ласково и благодарно протянула ему руку, и капитан отправился на ту сторону  сквера. Эмилия все ждала и ждала, но Джордж так и не пришел.    

Бедное  нежное сердечко! Оно продолжает надеяться и трепетать, тосковать и верить. Как  видите, о такой жизни мало что можно написать. В ней так редко случается то,  что можно назвать событием. День-деньской одно и то же чувство: когда он придет?  Одна лишь мысль, с которой и засыпают и пробуждаются. Мне думается, что в то  самое время, как Эмилия расспрашивала о нем капитана Доббина, Джордж был в  трактире на Суоллоу-стрит и играл с капитаном Кенноном на бильярде. Джордж был  веселый малый, он любил общество и отличался во всех играх, требующих ловкости.    

Однажды,  после трехдневного его отсутствия, мисс Эмилия надела шляпу и помчалась к  Осборнам.    

– Как!  Вы оставили брата, чтобы прийти к нам? – воскликнули молодые особы. –  Вы поссорились, Эмилия? Ну, расскажите нам!    

Нет,  право, никакой ссоры у них не было.    

– Да  разве можно с ним поссориться! – говорила Эмилия с глазами, полными слез.  Она просто зашла… повидаться со своими дорогими друзьями: они так давно не  встречались. И в этот день она казалась до того глупенькой и растерянной, что  девицы Осборн и их гувернантка, провожая гостью взором, когда та печально  возвращалась домой, пуще прежнего дивились, что мог Джордж найти в бедной  маленькой Эмилии.    

Да и  ничего в этом нет странного! Как могла Эмилия раскрыть свое робкое сердечко для  обозрения перед нашими востроглазыми девицами? Лучше ему было съежиться и  притаиться. Я знаю, что девицы Осборн отлично разбирались в кашемировых шалях  или розовых атласных юбках; и если мисс Тернер перекрашивала свою в пунцовый  цвет и перешивала потом в спенсер или если мисс Пикфорд делала из своей  горностаевой пелерины муфту и меховую опушку, то, ручаюсь вам, эти изменения не  ускользали от глаз двух проницательных молодых особ, о которых идет речь. Но,  видите ли, есть вещи более тонкого свойства, чем меха или атлас, чем все великолепие  Соломона, чем весь гардероб царицы Савской, – вещи, красота которых  ускользает от глаз многих знатоков. Есть кроткие, скромные души, которые  благоухают и нежно расцветают в тихих тенистых уголках; и есть декоративные  цветы величиной с добрую медную грелку, способные привести в смущение само  солнце. Мисс Седли не принадлежала к разряду таких подсолнечников, и, мне  кажется, было бы ни с чем не сообразно рисовать фиалку величиной с георгин.  Поистине, жизнь юной простодушной девушки, еще не выпорхнувшей из родительского  гнезда, не может отличаться такими волнующими событиями, на какие претендует  героиня романа. Силки или охотничьи ружья угрожают взрослым птицам, вылетающим  из гнезда в поисках пищи, а то и ястреб налетит, от которого то ли удастся  спастись, то ли придется погибнуть; между тем как птенцы в гнезде ведут очень  спокойный и отнюдь не романтический образ жизни, лежа на пуху и соломе, пока не  наступает и их черед расправить крылья. В то время как Бекки Шарп где-то в  далекой провинции носилась на собственных крыльях, прыгала с ветки на ветку и,  минуя множество расставленных силков, успешно и благополучно поклевывала свой  корм, Эмилия безмятежно пребывала у себя дома на Рассел-сквер. Если она и  выходила куда, то лишь в надежном сопровождении старших. Никакое бедствие,  казалось, не могло обрушиться на нее или на этот богатый, приветливый, удобный  дом, служивший ей ласковым приютом. У матери были свои утренние занятия,  ежедневные прогулки и те приятные выезды в гости и по магазинам, которые  составляют привычный круг развлечений, или, если хотите, профессию богатой  лондонской дамы. Отец, совершал свои таинственные операции в Сити, жившем  кипучей жизнью в те дни, когда война бушевала по всей Европе и судьбы империй  ставились на карту; когда газета «Курьер» насчитывала десятки тысяч  подписчиков; когда один день приносил известие о сражении при Виттории, другой –  о пожаре Москвы, или в обеденный час раздавался рожок газетчика, трубивший на  весь Рассел-сквер о таком, например, событии: «Сражение под Лейпцигом –  участвовало шестьсот тысяч человек – полный разгром французов – двести тысяч  убитых». Старик Седли раз или два приезжал домой с очень озабоченным лицом. Да  и не удивительно, ведь подобные известия волновали все сердца и все биржи  Европы.    

Между  тем жизнь на Рассел-сквер, в Блумсбери, протекала так, как если бы в Европе ничего  решительно не изменилось. Отступление от Лейпцига не внесло никаких перемен в  количество трапез, которые вкушал в людской мистер Самбо. Союзники вторглись во  Францию, но обеденный колокол звонил по-прежнему в пять часов, как будто ничего  не случилось. Не думаю, чтобы бедняжка Эмилия хоть сколько-нибудь тревожилась  за исход боев под Бриенном и Монмирайлем или чтобы она серьезно интересовалась  войной до отречения императора, но тут она захлопала в ладоши, вознесла молитвы  – и какие признательные! – и от полноты души бросилась на шею Джорджу  Осборну, к удивлению всех свидетелей такого бурного проявления чувств.  Свершилось, мир объявлен, Европа собирается отдыхать, корсиканец низложен, и  полку лейтенанта Осборна не придется выступать в поход. Вот ход рассуждении  мисс Эмилии. Судьба Европы олицетворялась для нее в поручике Джордже Осборне.  Для него миновали все опасности, и Эмилия благословляла небо. Он был ее  Европой, ее императором, ее союзными монархами и августейшим принцем-регентом.  Он был для нее солнцем и луной. И мне кажется, Эмилия воображала, будто  парадная иллюминация и бал во дворце лорд-мэра, данный в честь союзных монархов,  предназначались исключительно для Джорджа Осборна.    

Мы уже  говорили о корыстии, эгоизме и нужде, как о тех бессердечных наставниках, которые  руководили воспитанием бедной мисс Бекки Шарп. А у мисс Эмилии Седли ее главной  наставницей была любовь; и просто изумительно, какие успехи сделала наша юная  ученица под руководством этой столь популярной учительницы! После пятнадцати–  или восемнадцатимесячных ежедневных и постоянных прилежных занятий с такой  просвещенной воспитательницей какое множество тайн познала Эмилия, о которых  понятия не имели ни мисс Уирт, ни черноглазые девицы, жившие по ту сторону  сквера, ни даже сама старуха мисс Пинкертон из Чизика! Да и, по правде говоря,  что могли в этом понимать такие чопорные и почтенные девственницы? Для мисс П.  и мисс У. нежной страсти вообще не существовало: я не решился бы даже  заподозрить их в этом. Мисс Мария Осборн питала, правда, «привязанность» к  мистеру Фредерику-Огастесу Буллоку, совладельцу фирмы «Халкер, Буллок и Кo», но  ее чувства были самые респектабельные, и она точно так же вышла бы замуж за  Буллока-старшего, потому что все ее домыслы были направлены на то, на что и  полагается их направлять всякой хорошо воспитанной молодой леди: на особняк на  Парк-лейн, на загородный дом в Уимблдоне, на красивую коляску, на пару чудовищно  огромных лошадей и выездных лакеев и на четвертую часть годового дохода  знаменитой фирмы «Халкер, Буллок и Кo», – словом, на все блага и  преимущества, воплощенные в особе Фредерика-Огастеса. Если бы был уже изобретен  флердоранж (эта трогательная эмблема женской чистоты, ввезенная к нам из  Франции, где, как правило, дочерей продают в замужество), то, конечно, мисс  Мария надела бы на себя венок непорочности и уселась бы в дорожную карету рядом  со старым, лысым, красноносым подагриком Буллоком-старшим и с похвальным усердием  посвятила бы свою прекрасную жизнь его счастью. Только старый-то джентльмен был  уже давно женат, и потому мисс Мария отдала свое юное сердце младшему  компаньону. Прелестные распускающиеся цветы померанца! На днях я видел, как  некая новобрачная (в девичестве мисс Троттер), разукрашенная ими, впорхнула в  дорожную карету у церкви св. Георга (Ганновер-сквер), а за нею проковылял лорд  Мафусаил. С какой чарующей скромностью она опустила на окнах экипажа шторки – о  милая непорочность! На бракосочетание съехалась чуть ли не половина всех карет  Ярмарки Тщеславия.    

Не  такого рода любовь завершила воспитание Эмилии и за какой-нибудь год превратила  славную молодую девушку в славную молодую женщину, которая станет хорошей  женой, едва лишь пробьет счастливый час. Юная сумасбродка эта (быть может, со  стороны родителей было очень неразумно поощрять ее в таком беззаветном  поклонении и глупых романтических бреднях) полюбила от всего сердца молодого  офицера, состоявшего на службе его величества и нам уж несколько знакомого. Она  начинала думать о нем с первой же минуты своего пробуждения, и его имя было  последним, которое она поминала в своих вечерних молитвах. В жизни не видела  она такого умного, такого обворожительного мужчины; как он хорош верхом на  коне, какой он танцор – словом, какой он герой! Рассказывают о поклоне  принца-регента! Но разве можно сравнить это с тем, как кланяется Джордж! Эмилия  видела мистера Браммела, которого все так превозносили. Но можно ли этого  человека ставить рядом с ее Джорджем? Среди молодых щеголей, посещавших оперу  (а в те дни были щеголи не нынешним чета, они появлялись в опере в  шапокляках!), не было ни одного под стать Джорджу! С ним мог сравниться только  сказочный принц; как великодушно с его стороны снизойти до ничтожной Золушки!  Будь мисс Пинкертон наперсницей Эмилии, она, несомненно, попыталась бы положить  предел этому слепому обожанию, но едва ли с большим успехом. Такова уж природа  некоторых женщин. Одни из них созданы для интриг, другие для любви; и я желаю  каждому почтенному холостяку, читающему эти строки, выбрать себе жену того  сорта, какой ему больше по душе.    

Под  властью своего всепоглощающего чувства мисс Эмилия самым бессовестным образом  оставила в небрежении всех своих двенадцать милых подруг в Чизике, как обычно и  поступают такие себялюбивые особы. Разумеется, у нее было только одно на уме, а  мисс Солтайр была слишком холодна для наперсницы, писать же мисс Суорц,  курчавой и смуглой наследнице с Сент-Китса, Эмилии и в голову не приходило. Она  брала к себе на праздники маленькую Лору Мартин и, боюсь, сделала ее поверенной  своих тайн, пообещав бедной сиротке взять ее к себе после своего замужества и  преподав ей бездну всяких сведений относительно любовной страсти, которые,  вероятно, были исключительно полезны и новы для этой юной особы. Увы, увы! Боюсь,  что ум у Эмилии был недостаточно уравновешен!    

Но что  же делали ее родители, как они не уберегли это сердечко, позволив ему так  сильно биться? Старик Седли, по-видимому, мало обращал внимания на творившееся  вокруг. В последнее время он казался очень озабоченным, дела в Сити поглощали  его целиком. Миссис Седли была такой покладистой и безучастной натурой, что  даже не ревновала дочь. Мистер Джоз находился в Челтнеме, где выдерживал осаду  со стороны какой-то ирландской вдовушки. Весь дом был в распоряжении Эмилии, и –  ах! – иной раз она чувствовала себя в нем слишком одинокой, – не то  чтобы ее одолевали сомнения, ибо Джорджу нужно же бывать в казармах конной  гвардии и он не всегда может отлучиться из Чатема! Кроме того, он должен  навещать друзей и сестер и показываться в обществе (ведь он – украшение всякого  общества!), когда бывает в Лондоне; а когда бывает в полку, то слишком  утомляется, чтобы писать длинные письма. Я знаю, где Эмилия прячет пакет с  письмами, и могу пробраться в ее комнату и исчезнуть незаметно, как Иакимо… Как  Иакимо? Нет, это некрасивая роль. Лучше я поступлю, как Лунный Свет, и, не  причиняя вреда, загляну в постель, где грезят во сне вера, красота и  невинность.    

Но если  письма Осборна были кратки и отличались слогом, свойственным воину, то нужно  признать, что, вздумай мы напечатать письма мисс Седли к мистеру Осборну, нам  пришлось бы растянуть этот роман на такое количество томов, что он оказался бы  не под силу и самому чувствительному читателю. Эмилия не только исписывала  целые листы вдоль и поперек и даже крест-накрест, в самых противоестественных  комбинациях, не оставляя живого места на полях и между строк, но и без зазрения  совести выписывала целые страницы из стихотворных сборников и подчеркивала  отдельные слова и фразы с самым неистовым жаром, являя все признаки расстройства,  свойственного такому душевному состоянию. Она не была героиней. Ее письма были  полны повторений. Она нередко забывала о грамматике, а в стихах не соблюдала  размера. Но, о mesdames, если вам не разрешается взволновать преданное вам  сердце иной раз и не по правилам синтаксиса или если вас нельзя любить, пока вы  не усвоите разницы между трехстопником и четырехстопником, то пусть тогда  поэзия летит к чертям и да погибнут самым жалким образом все школьные учителя.    

 ГЛАВА XIII,

  чувствительная, но  богатая и другим содержанием    

     

Боюсь,  что джентльмен, к которому были адресованы письма мисс Эмилии, отличался критическим  складом ума. Где бы ни находился поручик Осборн, за ним по пятам следовало  такое множество записок, что в офицерском собрании ему покоя не было от всяких  шуточек. В конце концов он приказал слуге передавать их ему, только когда он  будет один у себя в комнате. Кто-то видел, как он зажигал одной из них сигару,  к ужасу капитана Доббина, который, я уверен, не пожалел бы банковского билета  за такой автограф.    

Долгое  время Джордж старался держать свои сердечные дела в секрете. Что тут была замешана  дама – этого он не скрывал. «И не первая, – говорил прапорщик Спуни  прапорщику Стаблу. – Этот Осборн – настоящий дьявол! В Демераре дочка  судьи просто с ума по нем сходила, и потом еще эта красавица квартеронка мисс  Пай в Сент-Винсенте. А уж с тех пор как полк вернулся домой, он, говорят, стал  сущим Дон-Жуаном, ей-богу!»    

По мнению  Стабла и Спуни, стать «сущим Дон-Жуаном, ей-богу» – значило обладать самым  лестным для мужчины качеством. Да и вообще репутация Осборна среди полковой молодежи  стояла очень высоко. Он отличался во всех видах спорта, и в пении застольных  песен, и на смотрах; сыпал деньгами, которыми его щедро снабжал отец, и  одевался лучше всех в полку, обладая самым богатым и добротным гардеробом.  Солдаты его обожали. Он мог перепить всякого другого офицера в собрании, не  исключая старика Хэвитопа, полковника; он мог устоять в боксе даже против  рядового Наклза, который раньше выступал на ринге и которого давно произвели бы  в капралы, не будь он отпетым пьяницей; был лучшим игроком в крикетной команде  полкового клуба; скакал на собственной лошади Молнии и выиграл гарнизонный  кубок на квебекских скачках. Не только Эмилия боготворила Осборна – Стабл и  Спуни видели в нем некоего Аполлона; Доббин считал его Чудо-Крайтоном, а  супруга майора, миссис О'Дауд, соглашалась, что он блестящий кавалер и  напоминает ей Фицджеральда Фогарти, второго сына лорда Каслфогарти.    

Итак,  Стабл, Спуни и вся остальная компания предавались самым романтическим догадкам  насчет корреспондентки Осборна, высказывая мнение, что в него влюбилась некая  герцогиня в Лондоне, или что это дочь генерала – она сговорена с другим, а сама  без памяти от Джорджа, или жена некоего члена парламента, которая спит и видит,  как бы бежать с ним на четверке вороных; называли и другие жертвы страсти,  восхитительно пламенной, романтической и одинаково компрометантной для обеих  сторон. Но в ответ на все эти догадки Джордж хранил упорное молчание,  предоставляя своим юным почитателям и друзьям изобретать всякие истории и разукрашивать  их всеми средствами своей фантазии.    

В полку  так бы ничего и не узнали, если бы не нескромность капитана Доббина. Однажды  капитан сидел за завтраком в офицерском собрании, когда Кудахт, помощник  полкового лекаря и оба ранее названных достойных джентльмена обсуждали на все  лады интрижку Осборна. Стабл твердил, что его дама сердца – герцогиня и что она  близка ко двору королевы Шарлотты, а Кудахт божился, что она оперная певица  самой незавидной репутации. Услышав это, Доббин так возмутился, что, хотя рот  его был набит яйцами и хлебом с маслом и хотя ему вообще следовало бы молчать,  не удержался и выпалил:    

– Кудахт,  вы совершеннейший болван! Вечно вы несете чепуху и сплетничаете. Осборн не  собирается убегать с герцогинями или губить модисток. Мисс Седли – одна из  самых очаровательных молодых особ, какие когда-либо жили на свете. Джордж  давным-давно с ней: помолвлен. И я никому не советовал бы говорить о ней  гадости в моем присутствии!    

На этом  Доббин прервал свою речь, весь красный от волнения, и едва не поперхнулся чаем.  Спустя полчаса эта история облетела весь полк, и в тот же вечер жена майора,  миссис О'Дауд, написала своей сестре Глорвине в О'Даудстаун, чтобы та не  торопилась с отъездом из Дублина: молодой Осборн, оказывается, давно помолвлен.    

В тот же  самый вечер за стаканом шотландского грога она, как водится, поздравила поручика,  и Осборн, взбешенный, отправился домой отчитать Доббина (который отклонил приглашение  на вечер к майорше О'Дауд и сидел у себя в комнате, играя на флейте и, как мне  думается, сочиняя стихи самого меланхолического свойства) – за то, что он  выдал его тайну.    

– Кой  черт просил тебя трезвонить о моих делах? – набросился Осборн на  приятеля. – За каким дьяволом нужно знать всему полку, что я собираюсь  жениться? К чему позволять этой болтунье, старой ведьме Пегги О'Дауд, трепать  мое имя за ее распроклятым ужином и звонить в колокола о моей помолвке на все  три королевства? Да, кроме того, Доббин. какое ты имел право говорить, что я  помолвлен, и вообще вмешиваться в мои дела?    

– Мне  кажется… – начал капитан Доббин.    

– Наплевать,  что тебе кажется! – перебил его младший товарищ. – Я тебе кругом обязан,  я это знаю, знаю слишком хорошо! Но не хочу я вечно выслушивать всякие твои  наставления только потому, что ты меня на пять лет старше! Не стану я, черт  возьми, терпеть твой тон превосходства, твое проклятое снисхождение и  покровительство. Да, снисхождение и покровительство! Хотелось бы мне знать, чем  я тебя хуже?    

– Ты  помолвлен? – прервал его капитан Доббин.    

– Какое,  черт подери, дело тебе или кому угодно, помолвлен я или нет?    

– Ты  стыдишься этого? – продолжал Доббин.    

– Какое  вы имеете право, сэр, задавать мне подобный вопрос, хотелось бы мне знать?    

– Великий  боже! Уж не собираешься ли ты отказаться от помолвки? – спросил Доббин,  вскакивая с места.    

– Иными  словами, вы меня спрашиваете, честный ли я человек или нет? – окончательно  разъярился Осборн. – Это вы имеете в виду? За последнее время вы усвоили  себе со мной такой тон, что будь я… если стану и дальше это терпеть!    

– Что  же я такого сделал? Я только говорил тебе, что ты невнимателен к очень милой девушке,  Джордж. Я говорил тебе, что, когда ты ездишь в Лондон, тебе нужно сидеть у нее,  а не в игорных домах в районе Сент-Джеймса,    

– Очевидно,  вы не прочь получить обратно свои деньги, – сказал Джордж с усмешкой.    

– Конечно,  не прочь и всегда был не прочь, разве тебе это не известно? – ответил  Доббин. – Ты говоришь, как подобает благородному человеку.    

– Нет,  к черту, Уильям, прошу прощения! – перебил его Джордж в порыве  раскаяния. – Ты выручал меня по-дружески один бог знает сколько сотен раз!  Ты вызволял меня из множества всяких бед! Когда гвардеец Кроули обыграл меня на  такую огромную сумму, я пропал бы, если бы не ты. Непременно пропал бы, не  спорь! Но только зачем ты вечно изводишь меня, пристаешь со всякими  расспросами. Я очень люблю Эмилию, я обожаю ее… и тому подобное. Не смотри на  меня сердито. Она само совершенство, я знаю это. Но, видишь ли, всякий интерес  теряется, когда что-нибудь само дается тебе в руки. Черт побери! Полк только  что вернулся из Вест-Индии, надо же мне немного побеситься, а потом, когда я  женюсь, я исправлюсь… Честное слово, я образумлюсь! И… слушай, Доб, не сердись,  я отдам тебе в следующем месяце ту сотню фунтов – отец, я знаю, раскошелится! И  я отпрошусь у Хэвитопа в отпуск, съезжу в Лондон и завтра же повидаюсь с  Эмилией… Ну, как? Удовлетворен?    

– На  тебя, Джордж, нельзя долго сердиться, – промолвил добряк-капитан, – а  что касается денег, старина, то ты ведь сам знаешь: нуждайся я в них, и ты  поделишься со мной последним шиллингом.    

– Конечно,  Доббин, честное слово! – заявил Джордж с необычайным великодушием, хотя,  по правде сказать, у него никогда не бывало свободных денег.    

– Одного  я только желал бы: чтобы ты, Джордж, наконец перебесился. Если бы ты видел  личико бедняжки мисс Эмми, когда она на днях справлялась у меня о тебе, ты  послал бы свои бильярды куда-нибудь подальше. Поезжай утешь ее, негодный! Поди  напиши ей длинное письмо. Сделай что-нибудь, чтобы ее порадовать. Для этого так  мало нужно.    

– Она  и в самом деле чертовски в меня влюблена, – сказал Осборн с самодовольным  видом и отправился в офицерское собрание заканчивать вечер в кругу веселых  товарищей.    

Тем  временем на Рассел-сквер Эмплия смотрела на луну, озарявшую тихую площадь так  же, как и плац перед Чатемскими казармами, где был расквартирован полк поручика  Осборна, и размышляла, чем-то сейчас занят ее герой. Быть может, он на бивуаке,  думалось ей; быть может, делает обход часовых; быть может, дежурит у ложа  раненого товарища или же изучает военное искусство в своей одинокой комнатке. И  ее тихие думы полетели вдаль, словно были ангелами и обладали крыльями, вниз по  реке, к Чатему и Рочестеру, стремясь заглянуть в казармы, где находился Джордж…  Если принять это в соображение, то, пожалуй, удачно, что ворота оказались  запертыми и часовой никого не пропускал в казармы, – бедному ангелочку в  белоснежных одеждах не привелось услышать, какие песни орали наши молодые люди  за стаканом пунша.    

На  другой день после упомянутой беседы в Чатемских казармах молодой Осборн, решив  показать другу, как он держит слово, собрался ехать в Лондон, чем вызвал  горячее одобрение капитана Доббина.    

– Мне  хотелось бы сделать ей какой-нибудь подарочек, – признался Джордж  другу, – но только я сижу без гроша, пока отец не расщедрится.    

Доббин  не мог допустить, чтобы такой порыв великодушия и щедрости пропал зря, и потому  ссудил Осборна несколькими фунтовыми билетами, которые тот и принял, немного  поломавшись.    

И я  осмеливаюсь утверждать, что Джордж непременно купил бы для Эмилии что-нибудь  очень красивое, но только при выходе из экипажа на Флит-стрит он загляделся на  красивую булавку для галстука в витрине какого-то ювелира – и не мог устоять  против соблазна. Когда он заплатил за нее, у него осталось слишком мало денег,  чтобы позволить себе какое-нибудь дальнейшее проявление любезности. Но ничего:  поверьте, Эмилии вовсе не нужны были его подарки. Когда он пожаловал на  Рассел-сквер, лицо у нее просияло, словно Джордж был ее солнцем. Маленькие  горести, опасения, слезы, робкие сомнения, тревожные думы многих дней и бессонных  ночей были мгновенно забыты под действием этой знакомой неотразимой улыбки.  Когда он появился в дверях гостиной, великолепный, с надушенными бакенбардами,  разливая сияние, словно какое-то божество, Самбо, прибежавший доложить о  капитане Осборне (на радостях он произвел молодого офицера в следующий чин),  тоже просиял сочувственной улыбкой, а увидев, как девушка вздрогнула, залилась  румянцем и быстро поднялась, оставив свой наблюдательный пункт у окна, поспешил  ретироваться; и как только дверь за ним закрылась, Эмилия, вся трепеща,  бросилась на грудь к Джорджу Осборну, словно это было естественное убежище, где  она могла укрыться. О бедная, растревоженная малютка! Самое красивое дерево в  лесу, с самым прямым стволом, с самыми крепкими ветвями и самой густой листвой,  на котором ты собираешься вить свое гнездо и ворковать, может быть, обречено на  сруб и скоро с треском рухнет… Какое старое-старое сравнение человека со  строевым лесом! Джордж между тем нежно целовал Эмилию в лоб и сияющие глаза и  был весьма мил и добр; а она думала о том, что ею брильянтовая булавка в  галстуке (которой она еще на нем не видала) – самое прелестное украшение,  какое только можно себе вообразить.    

Наблюдательный  читатель, от которого не ускользнуло кое-что и в прошлом поведении нашего  молодого офицера и который сохранил в памяти наш рассказ о краткой беседе,  имевшей место между ним и капитаном Доббином, вероятно, пришел уже к кое-каким  заключениям касательно характера мистера Осборна. Некий циник-француз сказал,  что в любовных делах всегда есть две стороны: одна любит, а другая позволяет,  чтобы ее любили. Иногда любящей стороной является мужчина, иногда женщина. Не  раз бывало, что какой-нибудь ослепленный пастушок по ошибке принимал  бесчувственность за скромность, тупость за девичью сдержанность, полнейшую  пустоту за милую застенчивость, – одним словом, гусыню – за лебедя! Быть  может, и какая-нибудь наша милая читательница наряжает осла во всю пышность и  блеск своего воображения, восхищаясь его тупоумием, как мужественной простотой,  преклоняясь перед его себялюбием, как перед мужественной гордостью, усматривая  в его глупости величественную важность; словом, обходясь с ним так, как  блистательная фея Титания с неким афинским ткачом. Мне сдается, я видел, как  разыгрываются в этом мире подобные «комедии ошибок». Во всяком случае, несомненно,  что Эмилия считала своего возлюбленного одним из самых доблестных и неотразимых  мужчин во всей империи. Вполне возможно, что и сам Осборн придерживался этого  мнения.    

Джордж  был несколько легкомыслен. Но разве не легкомысленны многие молодые люди? И  разве девушкам не правятся больше повесы, чем рохли? Просто он еще не  перебесился, но скоро перебесится. Выйдет в отставку – ведь мир уже объявлен,  корсиканское чудовище заключено на острове Эльба, всякому продвижению по службе  настал конец, и нет никаких перспектив для дальнейшего применения его  несомненных военных талантов и его доблести. Получаемых от отца средств в  добавление к приданому Эмилии хватит на то, чтобы уютно устроиться где-нибудь в  деревне, в какой-нибудь местности, где можно развлекаться спортом. Джордж стал  бы немножко охотиться, немножко заниматься сельским хозяйством, и они с Эмилией  были бы счастливы. О том, чтобы оставаться в армии в качестве женатого  человека, наш герой и думать не хотел. Представьте себе миссис Джордж Осборн на  офицерской квартире в какой-нибудь провинциальной дыре. Или, еще того хуже, в  Ост– или Вест-Индии, в обществе офицеров, под крылышком майорши миссис О'Дауд.  Эмилия умирала со смеху, слушая рассказы Осборна о майорше. Нет, он слишком  горячо любит Эмилию, чтобы заставлять ее сносить вульгарные выходки этой  ужасной женщины и обрекать на суровую долю жены военного. О себе-то он не  заботится, но его дорогая девочка должна запять в обществе место, подобающее  его жене. Можете быть уверены, что она соглашалась со всеми этими планами, как  согласилась бы со всякими другими, лишь бы они исходили от того же лица.    

Поддерживая  такой разговор и строя бесчисленные воздушные замки (которые Эмилия украшала  всевозможными цветниками, тенистыми аллеями, деревенскими церквами, воскресными  школами и тому подобным, тогда как мысли Джорджа были направлены на конюшни,  псарни и винный погреб), наша юная чета провела очень весело часа два. А так  как в распоряжении поручика был всего лишь один день и его ждала в Лондоне куча  самых неотложных дел, то было внесено предложение, чтобы Эмилия пообедала у  своих будущих золовок. Это предложение было с радостью принято. Джордж проводил  Эмилию к сестрам и там оставил ее (причем Эмилия на этот раз болтала и щебетала  с таким оживлением, что удивила молодых девиц, решивших, что Джордж, пожалуй,  может сделать из нее что-нибудь путное), а сам отправился по своим делам.    

Другими  словами, он вышел из дому, съел порцию мороженого в кондитерской на  Чаринг-Кросс, примерил новый сюртук на Пэл-Мэл, забежал к «Старому Слотеру»  проведать капитана Кеннона, сыграл с капитаном одиннадцать партий на бильярде,  из которых выиграл восемь, и вернулся на Рассел-сквер, опоздав на полчаса к  обеду, но зато в отличнейшем расположении духа.    

В  совершенно ином состоянии духа был старый мистер Осборн. Когда этот джентльмен  приехал из Сити и был встречен в гостиной дочерьми и чопорной мисс Уирт, они  сразу увидели по его лицу – оно и в лучшую-то пору было одутловатым,  торжественно-важным и желтым – и по нахмуренным, судорожно подергивающимся  черным бровям, что за его широким белым жилетом бьется сердце, чем-то  расстроенное и взволнованное. Когда же Эмилия подошла к нему поздороваться, что  она всегда делала с превеликим трепетом и робостью, старик что-то глухо  проворчал вместо приветствия и выпустил ее руку из своей большой волосатой  лапы, не сделав ни малейшей попытки пожать эти маленькие пальчики. Он мрачно  оглянулся на старшую дочь, которая безошибочно поняла значение этого взгляда,  вопрошавшего: «На кой черт она здесь?» – и сейчас же ответила:    

– Джордж  в городе, папа. Он поехал в казармы и будет к обеду.    

– Ах,  вот как, он здесь? Имей в виду, Джейн, ждать с обедом мы его не будем!    

С этими  словами достойный муж опустился в свое любимое кресло, и в аристократически  холодной, пышно обставленной гостиной воцарилась мертвая тишина, нарушаемая  только испуганным тиканьем больших французских часов.    

Когда  этот хронометр, увенчанный жизнерадостной бронзовой группой, изображавшей  жертвоприношение Ифигении, гулко, словно почтенный осипший соборный колокол,  отсчитал пять ударов, мистер Осборн яростно дернул за сонетку, и в гостиную  поспешно вошел дворецкий.    

– Обедать! –  рявкнул мистер Осборн.    

– Мистер  Джордж еще не вернулся, сэр, – доложил слуга.    

– К  черту мистера Джорджа, сэр! Разве я не хозяин в доме? Обедать!    

Мистер  Осборн грозно насупился, Эмилия задрожала. Остальные три дамы обменялись  взглядами, посылая друг другу телеграфные знаки. Послушный колокол на нижнем  этаже зазвонил, извещая о трапезе. Когда звон замолк, глава семейства засунул  руки в широкие карманы длинного синего сюртука с бронзовыми пуговицами и, не  дожидаясь дальнейшего приглашения, стал спускаться по лестнице один, хмурясь  через плечо на четырех женщин.    

– В  чем дело, дорогая? – спрашивали они друг дружку, сорвавшись со своих мест  и на цыпочках поспешая за родителем.    

– Должно  быть, фонды упали на бирже, – прошептала мисс Уирт; и с трепетом, в  молчанье, оробевшая дамская компания трусцой последовала за своим мрачным  главою. Все молча расселись за столом. Старик пробурчал молитву, прозвучавшую с  суровостью проклятия. Большие серебряные крышки были сняты с блюд. Эмилия  дрожала, сидя на своем месте, – она была ближайшей соседкой грозного  Осборна, и, кроме нее, по сю сторону стола никого больше не было – свободное  место принадлежало Джорджу.    

– Супу? –  замогильным голосом вопросил мистер Осборн, схватив разливательную ложку и  пронизывая взором Эмилию. Налив ей и всем остальным, он некоторое время не  произносил ни слова.    

– Уберите  тарелку мисс Седли, – приказал он наконец. – Она не может есть этот  суп, да и я не могу. Он никуда не годится. Уберите суп, Хикс, а ты, Джейн,  завтра же прогони кухарку!    

Сделав  эти замечания насчет супа, мистер Осборн очень кратко высказался относительно  рыбы, также в весьма свирепом и ядовитом тоне, и помянул недобрым словом  Биллингсгетский рынок с решительностью, вполне достойной этого места; после  чего он в полном молчании стал пить вино, принимая все более и более грозный  вид, пока резкий стук в дверь не возвестил о прибытии Джорджа, отчего все  несколько оживились.    

Он не  мог прийти раньше. Генерал Дагилет заставил его дожидаться в конногвардейских  казармах. Все равно, супу или рыбы. Дайте что-нибудь. Ему совершенно  безразлично. Чудесная баранина, да и все чудесно!    

Радужное  настроение молодого офицера представляло разительный контраст с суровостью его  отца. И Джордж в течение всего обеда без умолку болтал, к полному восхищению  всех, а особенно одной из присутствующих, называть которую нет надобности.    

Как  только молодые леди покончили с апельсинами и стаканом вина, которым обычно завершались  унылые трапезы в доме мистера Осборна, был дан сигнал к отплытию, и дамы поднялись  со своих мест и удалились в гостиную. Эмилия надеялась, что Джордж скоро  присоединится к ним. Она принялась играть его любимые вальсы (лишь недавно  ввезенные в Англию) на большом, одетом в кожаный чехол рояле с высокими резными  ножками. Но эта маленькая уловка не привлекла Джорджа. Он оставался глух к  призыву вальсов; звуки становились все нерешительнее и постепенно замирали.  Огорченная музыкантша оставила наконец в покое огромный инструмент. И хотя три  ее приятельницы исполнили несколько бравурных пьесок, представлявших самое  свежее и блестящее пополнение их репертуара, Эмилия не слышала ни единой ноты и  сидела задумавшись, предчувствуя сердцем какую-то беду. Нахмуренные брови  старика Осборна, и обычно-то грозные, никогда еще так не страшили Эмилию. Его  взгляд провожал ее до порога столовой, словно она была в чем-то виновата. Когда  ей подали кофе, она вздрогнула, точно дворецкий, мистер Хикс, предложил ей чашу  с ядом. Какая тайна скрывалась за всем этим? О женщины! Они возятся и нянчатся  со своими предчувствиями и любовно носится с самыми мрачными мыслями, как  матери с увечными детьми.    

Угрюмый  вид отца заронил некоторые опасения и в душу Джорджа Осборна. Если родитель так  хмурит брови, если у него такой невероятно желчный вид, то как выжать из него  деньги, в которых молодой офицер отчаянно нуждался? И Джордж пустился  расхваливать родительское вино. Это был обычный способ умаслить старого  джентльмена.    

– Мы  никогда не получали в Вест-Индии такой мадеры, как ваша, сэр. Полковник Хэвитоп  вылакал три бутылки из тех, что вы послали мне прошлый раз.    

– Правда? –  сказал старый джентльмен. – Она обходится мне по восемь шиллингов за бутылку.    

– Не  возьмете ли вы шесть гиней за дюжину такой мадеры, сэр? – продолжал Джордж  со смехом. – Один из самых великих людей в королевстве хотел бы приобрести  такого винца.    

– Да  что ты? – проворчал старик. – Что ж, желаю ему удачи!    

– Когда  генерал Дагилет был в Чатеме, сэр, Хэвитоп давал завтрак в его честь и попросил  меня ссудить ему несколько бутылок вашей мадеры. Генералу она страшно  поправилась, и он пожелал приобрести для главнокомандующего целую бочку. Он  правая рука его королевского высочества!    

– Да,  вино недурное! – заметили нахмуренные брови, и настроение их явственно  улучшилось. Джордж собирался уже воспользоваться благоприятной минутой, чтобы  поговорить о деньгах, когда отец, опять напустивший на себя важность, велел  сыну, впрочем довольно сердечным тоном, позвонить, чтобы подали красного вина.    

– Посмотрим,  Джордж, уступит ли оно мадере, которая, конечно, к услугам его королевского  высочества.    

А пока  мы будем распивать вино, я хочу поговорить с тобой об одном важном деле.    

Эмилия,  сидевшая наверху в тревожном ожидании, слышала звонок, требовавший красного  вина. Невольно она подумала, что это какой-то зловещий звонок, предвещающий  недоброе. Если вас постоянно томят предчувствия, то некоторые из них  обязательно сбудутся, будьте уверены!    

– Вот  что мне хотелось бы знать, Джордж, – начал старый джентльмен, смакуя  первые глотки вина. – Вот что мне хотелось бы знать: как у тебя и… гм… и у  этой малышки наверху обстоят дела?    

– Мне  кажется, сэр, это нетрудно заметить, – сказал Джордж с самодовольной  усмешкой. – Достаточно ясно, сэр… Какое чудесное вино!    

– Что  это значит – достаточно ясно, сэр?    

– Черт  возьми, сэр, не нажимайте на меня так энергически! Я человек скромный. Я… гм…  не считаю себя покорителем сердец, но должен признаться, что она чертовски  влюблена в меня!.. Всякий это заметит, если он не слепой.    

– А  ты сам?    

– Да  разве, сэр, вы не приказывали мне жениться на ней? А ведь я пай-мальчик! И  разве наши родители не уладили этот вопрос в незапамятные времена?    

– Нечего  сказать, пай-мальчик! Вы думаете, я по слышал о ваших делах, сэр, с лордом  Тарквином, с капитаном гвардии Кроули, достопочтенным мистером Дьюсэйсом и тому  подобное? Берегитесь, сэр, берегитесь!    

Старый  джентльмен произносил эти аристократические имена с величайшим смаком. Где бы  он ни встречал вельможу, он раболепствовал перед ним и величал его милордом с  таким пылом, на какой способен только свободнорожденный бритт. Приезжая домой,  он выискивал в Книге пэров биографию этого лица и поминал его на каждом третьем  слове, хвастаясь сиятельным знакомством перед дочерьми. Он простирался перед  ним ниц и грелся в его лучах, как неаполитанский нищий греется на солнце.  Джордж встревожился, услышав перечисленные фамилии. Он испугался, не осведомлен  ли отец о некоторых его делишках за карточным столом. Но старый моралист  успокоил его, заявив невозмутимо:    

– Ну,  ладно, ладно! Молодые люди все одинаковы. Меня утешает, Джордж, что ты вращаешься  в лучшем английском обществе… надеюсь, что это так, верю и надеюсь… мои  средства дают тебе эту возможность.    

– Благодарю  вас, сэр, – сказал Джордж, сразу хватая быка за рога. – Но нельзя  жить среди такой знати, не имея ни гроша в кармане. А мой кошелек – вот,  взгляните, сэр! – И он поднял двумя пальцами подарочек, связанный Эмилией  и содержавший в себе последний фунтовый билет из числа полученных от Доббина.    

– Вы  не будете нуждаться, сэр. Сын английского купца не будет нуждаться, сэр! Мои  гинеи не хуже, чем у них, Джордж, мой мальчик! И я не трясусь над ними. Зайди к  мистеру Чопперу, когда будешь завтра в Сити: у него найдется кое-что для тебя.  Я не жалею денег, когда мне известно, что ты в хорошем обществе, потому что в  хорошем обществе ты не свихнешься. Не думай, что во мне говорит гордость. Я  рожден в скромной доле, но тебе больше повезло. Воспользуйся же своим  положением, водись со знатной молодежью. Многим из них не под силу истратить  шиллинг там, где ты можешь кинуть гинею, мой мальчик. А что касается розовых  шляпок (тут из-под нависших бровей был брошен многозначительный, но не очень  приятный взгляд) – что ж, мальчишки все одинаковы! Есть только одна вещь,  которой я приказываю тебе избегать, а в случае непослушания не дам тебе больше  ни шиллинга, клянусь богом! Это касается игры, сэр!    

– Ну  конечно, сэр! – сказал Джордж.    

– Однако  вернемся к вопросу об Эмилии. Почему бы тебе не жениться на какой-нибудь девице  познатнее дочери биржевого маклера, Джордж? Вот что мне хотелось бы знать!    

– Ведь  это дело семейное, сэр, – сказал Джордж, пощелкивая орехи. – Вы с  мистером Седли договорились о пашем браке чуть ли не сто лет тому назад!    

– Так-то  оно так, но времена меняются, сэр. Я не отрицаю, что Седли помог мне сколотить  состояние, или, вернее сказать, направил мои способности и таланты по верному  пути, вследствие чего я и завоевал то руководящее положение, которое, смею  надеяться, я занимаю в торговле свечным салом и в Сити. Я доказал Седли свою  признательность, и он подверг ее слишком серьезным испытаниям за последнее  время, сэр, как это вам подтвердит, сэр, моя чековая книжка. Джордж! Скажу тебе  по секрету: мне не нравится, как идут дела у мистера Седли. Мой главный  конторщик, мистер Чоппер, придерживается того же мнения, а он человек опытный и  знает биржу, как никто в Лондоне. «Халкер и Буллок» сторонятся Седли. Боюсь,  что он промахнулся в своих расчетах. Говорят, будто судно «Jeune Emilie»[32], захваченное  американским капером «Меласса», принадлежало ему. Так и знай: пока я не буду  уверен, что за Эмилией дают десять тысяч приданого, ты не женишься на ней. Не  желаю вводить в свою семью дочь банкрота! Ну-ка, налей мне еще вина… или лучше  позвони, чтобы подали кофе!    

С этими  словами мистер Осборн развернул вечернюю газету, и Джордж понял по этому  намеку, что беседа кончена и папаша хочет немножко вздремнуть.    

Он  поспешил наверх к Эмилии в очень веселом расположении духа. Что заставило его  быть в этот вечер таким внимательным к ней, чего уж давно не замечалось, так  усердно занимать ее, быть таким нежным, таким блестящим собеседником?  Великодушное ли его сердце прониклось теплотой в предвидении несчастья, или же  мысль об утрате этого маленького сокровища заставила Джорджа ценить его больше?    

Эмилия  много дней потом жила впечатлениями этого счастливого вечера, вспоминала слова  Джорджа, его взгляды, романсы, которые он пел, его позу, когда он склонялся над  ней или же смотрел на нее издали. Ей казалось, что никогда еще ни один вечер в  доме мистера Осборна не проходил так быстро. И впервые наша молодая девица едва  не рассердилась, когда за нею раньше времени явился мистер Самбо с ее шалью.    

На  следующее утро Джордж зашел к Эмилии и нежно с нею распрощался, а затем поспешил  в Сити, где посетил мистера Чоппера, главного конторщика отца, и получил от  этого джентльмена документ, который и обменял у «Халкера и Буллока» на целую  кучу денег. Когда Джордж входил в банкирскую контору, старый Джон Седли выходил  из приемной банкира с очень мрачным видом, но крестник был слишком весело  настроен, чтобы заметить угнетенное состояние достойного биржевого маклера или  печальный взгляд, которым окинул его старый добряк. Молодой Буллок не выглянул  из приемной с веселой улыбкой, чтобы проводить старика, как это бывало в  прежние годы.    

И когда  широкие двери банкирского дома «Халкер, Буллок и Кo» закрылись за мистером  Седли, кассир мистер Квил (чье человеколюбивое занятие состоит в том, чтобы  выдавать хрустящие банковые билеты из ящика конторки и выбрасывать медной  лопаточкой соверены) подмигнул мистеру Драйверу, конторщику, сидевшему справа  от него. Мистер Драйвер подмигнул в ответ.    

– Не  выгорело, – шепнул мистер Драйвер.    

– Да,  дело дрянь! – сказал мистер Квил. – Как позволите уплатить вам,  мистер Джордж Осборн?    

Джордж  живо рассовал по карманам кучу банковых билетов, и в тот же вечер в офицерском  собрании он рассчитался с Доббином, вернув ему пятьдесят фунтов.    

И в этот  самый вечер Эмилия написала ему нежнейшее из своих длинных писем. Сердце ее  было преисполнено любви, но все еще чуяло беду. «Почему мистер Осборн так  мрачен? – спрашивала она. – Не вышло ли у них чего-нибудь с ее отцом?  Бедный папа вернулся из Сити таким расстроенным, что все домашние за него в  тревоге», – словом, целых четыре страницы любви, опасений, надежд и  предчувствий.    

– Бедняжка  Эмми… милая моя маленькая Эмми! Как она влюблена в меня, – говорил Джордж,  пробегая глазами ее послание. – Черт возьми, до чего же голова трещит от  этого пунша!    

В самом  деле – бедняжка Эмми!    

 ГЛАВА XIV

  Мисс Кроули у себя  дома    

     

Около  того же времени к чрезвычайно уютному и благоустроенному дому на Парк-лейн  подъехала дорожная коляска с ромбовидным гербом на дверцах, с недовольною  особою женского пола, в зеленой вуали и локончиках, на заднем сиденье, и с  величественным слугой на козлах – очевидно, доверенным лицом своих господ. Это  был экипаж нашего друга мисс Кроули, возвращающийся из Хэмпшира. Стекла кареты  были подняты; жирная болонка, чья морда и язык обычно высовывались в одно из  окошек, покоилась на коленях недовольной особы. Когда экипаж остановился, из  кареты был извлечен объемистый сверток шалей, – для чего оказалась необходимой  помощь нескольких слуг и молодой леди, сопровождавшей эту груду одежды. Сверток  содержал в себе мисс Кроули, которая была немедленно доставлена наверх и  уложена в постель, в спальне, надлежащим образом протопленной для приема  болящей. За доктором для мисс Кроули были разосланы гонцы. Врачи явились,  посовещались, прописали лекарства и исчезли. Молодая спутница мисс Кроули по  окончании консилиума вышла к ним, выслушала наставления, а затем употребила по  назначению противогорячечные средства, прописанные учеными мужами.    

На  следующий день из Найтсбриджских казарм прискакал капитан лейб-гвардии Кроули.  Его вороной взрыл копытами солому, разостланную перед домом страждущей тетушки.  Капитан с большим участием расспросил о здоровье своей любезной родственницы.  По-видимому, имелись основания для самых худших опасении: он нашел горничную  мисс Кроули (недовольную особу женского пола) необычайно сердитой и удрученной;  мисс Бригс, компаньонку тетушки, он застал всю в слезах, одиноко сидящей в  гостиной. Мисс Бригс поспешила домой, услышав^ болезни своего любимого друга.  Она хотела лететь к ее ложу, к тому ложу, которое она, Бригс, так часто  оправляла в часы болезни. Но ее не допустили в апартаменты мисс Кроули.  Какая-то чужая подавала ей лекарства, чужая из провинции, какая-то противная  мисс… Тут слезы прервали речь компаньонки, и она спрятала свои оскорбленные  чувства и свой бедный старенький красный носик в носовой платок.    

Родон  Кроули послал сердитую горничную доложить о его приезде, и новая компаньонка  мисс Кроули, живо спустившаяся из спальни больной, протянула маленькую ручку  капитану, предупредительно поспешившему ей навстречу, смерила презрительным  взглядом растерявшуюся Бригс и, поманив за собой молодого гвардейца, увела его  вниз, в пустынную теперь парадную столовую, видевшую в своих стенах столько  званых обедов.    

Здесь  они беседовали вдвоем минут десять, обсуждая, несомненно, симптомы болезни старой  хозяйки дома. К концу этой беседы резко зазвонил звонок в столовой, и на него  немедленно отозвался мистер Боулс, величественный дворецкий мисс Кроули  (который – разумеется, случайно – оказался у замочной скважины и простоял у  двери в течение большей части разговора). Капитан вышел из дому, покручивая  усы, и вскочил на своего вороного, рывшего копытами солому, к восхищению  маленьких сорванцов, собравшихся на улице. Он взглянул на окна столовой,  сдерживая лошадь, которая выкидывала курбеты и красиво приплясывала на месте.  На одно мгновение в окне показалась молодая особа, но затем ее фигурка  исчезла, – без сомнения, она удалилась наверх и опять приступила к  выполнению трогательных обязанностей милосердия.    

Кто же  была эта молодая женщина, хотелось бы мне знать? Вечером в малой столовой был  подан скромный обед на две персоны (тем временем миссис Феркин, горничная  миледи, бросилась в опочивальню хозяйки и все хлопотала там, пока, за временной  отлучкой самозванки, место оставалось свободным), и новая сиделка уселась с  мисс Бригс за мирную трапезу.    

Бригс от  волнения не могла проглотить ни кусочка. Молодая особа с отменным изяществом  разрезала курицу и так отчетливо попросила подливки из яиц, что бедная Бригс,  перед которой находилась эта великолепная приправа, вздрогнула и после  неудачных попыток удержать в руке непослушную соусную ложку снова впала в  состояние истерики, разразившись рыданиями.    

– Может  быть, вы дадите мисс Бригс стакан вина? – обратилась молодая особа к  мистеру Боулсу, величественному дворецкому.    

Тот  подал вино. Бригс машинально схватила стакан, судорожно проглотила вино, тихо постонала  и принялась ковырять вилкой курицу.    

– Мне  кажется, мы обойдемся и без любезных услуг мистера Боулса, – заявила  молодая особа с величайшей мягкостью. – Мистер Боулс, сделайте милость, мы  позвоним, когда вы нам понадобитесь.    

Боулс  отправился вниз, где, между прочим, накинулся с самыми страшными ругательствами  на ни в чем не повинного лакея, своего подчиненного.    

– Какая  жалость, что вы принимаете все это так близко к сердцу, мисс Бригс, –  сказала молодая леди спокойным, чуть насмешливым тоном.    

– Мой  бесценный друг так болен и не же-е-е-е-лает видеть меня! – воскликнула  мисс Бригс в неудержимом порыве горя.    

– Она  вовсе не так плоха. Утешьтесь, дорогая мисс Бригс. Она просто объелась, вот и  все. Ей уже гораздо лучше. Скоро она выздоровеет. Она ослабела от банок и  лекарств, но теперь ей станет легче. Прошу вас, утешьтесь и выпейте еще вина.    

– Но  почему же, почему она не хочет меня видеть? – захныкала мисс Бригс. –  О Матильда, Матильда, после двадцатитрехлетней привязанности так-то ты платишь  своей бедной, бедной Арабелле?    

– Не  проливайте столь обильных слез, бедная Арабелла, – заметила ее собеседница  с легкой усмешкой. – Она не хочет вас видеть только потому, что вы будто  бы не так хорошо за ней ухаживаете, как я. Мне же не доставляет никакого  удовольствия просиживать без сна все ночи. Я хотела бы, чтобы вы меня заменили.    

– Разве  я не дежурила у этого дорогого ложа в течение многих лет? – возопила  Арабелла. – А теперь…    

– А  теперь она предпочитает других. Знаете, у больных людей бывают подобные  фантазии, и им приходится потакать. Когда она поправится, я уеду.    

– Никогда,  никогда! – воскликнула Арабелла, с остервенением вдыхая из флакона нюхательную  соль.    

– Никогда  не поправится или я никогда не уеду? Что вы имеете в виду, мисс Бригс? – спросила  ее собеседница с тем же вызывающим добродушием. – Вздор! Через две недели  она будет здоровехонька, и я уеду к своим маленьким ученицам в Королевское  Кроули и к их матери, которая больна гораздо серьезнее, чем наш друг. Вам  нечего ревновать ее ко мне, дорогая моя мисс Бригс. Я бедная молоденькая  девушка, без единого друга на свете и никому не делаю зла. Я не хочу оттеснить  вас и лишить благосклонности мисс Кроули. Она позабудет меня через неделю после  моего отъезда, а ее привязанность к вам создавалась годами. Пожалуйста, налейте  мне немного вина, дорогая мисс Бригс, и давайте будем друзьями. Право, я  нуждаюсь в друзьях!    

В ответ  на этот призыв миролюбивая и мягкосердечная Бригс безмолвно протянула сопернице  руку, но с тем большей остротой почувствовала свою обиду и стала горько  сетовать на непостоянство Матильды. Через полчаса, когда обед окончился, мисс  Ребекка Шарп (потому что, как ни странно, таково было имя той, которую до сей  поры мы изобретательно называли «молодой особой») отправилась снова наверх в  покои своей пациентки и с самой изысканной вежливостью выпроводила оттуда  бедную Феркин.    

– Благодарю  вас, миссис Феркин, так будет хорошо. Как чудесно вы все делаете! Я позвоню,  когда понадобится.    

– Благодарю  вас! – И Феркин сошла вниз, охваченная бурой ревности, тем более опасной,  что ей приходилось таить ее в своей груди.    

Но эта  ли буря распахнула дверь гостиной, когда горничная проходила по площадке первого  этажа? Нет, дверь была тихонько приоткрыта рукою мисс Бригс. Бригс стояла на  страже. Бригс ясно слышала, как скрипнули ступени лестницы, когда Феркин  спускалась по ним, и как звенела ложка в кастрюльке из-под кашицы, которую  несла женщина, в чьих услугах не нуждались.    

– Ну,  Феркин, – сказала Бригс, когда горничная вошла в комнату. – Ну,  Джейн?    

– Час  от часу не легче, мисс Бригс, – ответила та, покачав головой.    

– Разве  ей не лучше?    

– Она  всего только один раз и заговорила со мной. Я спросила ее, не полегчало ли ей,  и она велела мне попридержать мой глупый язык. Ох, мисс Бригс, никогда я не  думала, что доживу до такого дня!    

И  чувства ее неудержимо хлынули наружу.    

– Скажите,  Феркин, что за особа эта мисс Шарп? Вот уж не думала я, когда предавалась  святочному веселью в благородном доме моих близких друзей, преподобного  Лайонеля Деламира и его любезной супруги, что мне придется увидеть, как чужой  человек вытеснил меня из сердца моей любимой, все еще горячо любимой, Матильды!    

Мисс  Бригс, как можно судить по оборотам ее речи, отличалась склонностью к изящной  литературе чувствительного толка и даже выпустила как-то в свет – по подписке –  томик своих стихотворений «Трели соловья».    

– Все  они там с ума посходили от этой девицы, мисс Бригс, – отвечала  Феркин. – Сэр Питт ни за что не хотел отпускать ее сюда, да не посмел  отказать мисс Кроули. Миссис Бьют, пасторша, – еще того хуже: просто жить  без нее не может! Капитан совсем от нее без ума. Мистер Кроули смертельно ее  ревнует. С тех пор как мисс Кроули занемогла, она никого не хочет возле себя  видеть, кроме мисс Шарп. А почему и отчего – не знаю. Скорей всего, она их всех  околдовала!    

Ребекка  провела эту ночь в неусыпном бдении у постели мисс Кроулщ но на следующую ночь  старая леди так спокойно спала, что Ребекке тоже удалось чудесно отдохнуть  несколько часов, устроившись на диванчике, поставленном в ногах у ложа ее  покровительницы. Очень скоро мисс Кроули настолько оправилась, что могла уже  сидеть и от всей души хохотать над импровизацией Ребекки, с большим искусством  изображавшей разобиженную мисс Бригс. Всхлипывания и причитания Бригс и ее  манера прибегать к помощи носового платка передавались ею с таким  совершенством, что мисс Кроули совсем развеселилась, к изумлению приехавших докторов,  которые при малейших заболеваниях этой достойной светской дамы обычно находили  ее в состоянии самого жалкого уныния и страха смерти.    

Капитан  Кроули заезжал ежедневно и получал от мисс Ребекки бюллетени о здоровье тетушки.  Оно столь быстро улучшалось, что бедной Бригс было позволено повидаться со  своей благодетельницей. Люди с нежным сердцем могут себе представить чувства  этой сентиментальной особы и трогательный характер свидания.    

Вскоре  мисс Кроули стала чаще допускать к себе верную Бригс. Ребекке пришло в голову  передразнивать почтенную даму в лицо с самым невинным видом и неподражаемой  серьезностью, что придавало этим мимическим сценам двойную пикантность в глазах  ее достойной приятельницы.    

Причины,  повлекшие за собой прискорбную болезнь мисс Кроули и ее отъезд из имения брата,  были столь непоэтического свойства, что их едва ли удобно пояснить на страницах  нашей благопристойной и чувствительной повести. В самом деле, можно ли сказать  о деликатной особе женского пола, принадлежащей к лучшему обществу, что она  объелась и опилась и что обильный ужин из горячих омаров в доме пастора  послужил причиной заболевания, упорно приписываемого самой мисс Кроули  исключительно действию сырой погоды? Припадок был такой острый, что Матильда –  как выразился его преподобие – едва не «окочурилась». Памятуя о ее духовной,  все семейство было охвачено лихорадкой ожидания, а Родон Кроули уже твердо рассчитывал,  что к началу лондонского сезона у него будет, по крайней мере, сорок тысяч  фунтов. Мистер Кроули прислал тетушке пачку тщательно подобранных брошюрок,  дабы подготовить ее к переходу с Ярмарки Тщеславия и с Парк-лейн в лучший мир.  Но какой-то сведущий саутгемптонский врач, приглашенный вовремя, одержал победу  над омаром, чуть было не оказавшимся роковым для мисс Кроули, и влил в нее  достаточно сил для возвращения в Лондон. Баронет не скрывал своей досады при  таком обороте дел.    

В то  время как все ухаживали за мисс Кроули и гонцы из пасторского дома ежечасно привозили  нежным родственникам вести о ее здоровье, в самом замке лежала тяжелобольная  дама, на которую никто не обращал внимания, – леди Кроули. Добряк доктор  только покачал головой, осмотрев больную (сэр Питт согласился на его визит, так  как платить за него особо не приходилось), и леди Кроули предоставили тихонько  угасать в ее одинокой спальне, уделяя ей не больше внимания, чем какой-нибудь  сорной траве в парке.    

Молодые  девицы тоже оказались в небрежении, лишившись бесценных благ, приносимых им  уроками гувернантки. Мисс Шарп была такой нежной сиделкой, что мисс Кроули  соглашалась принимать лекарства не иначе как из ее рук. Феркин была низложена  еще задолго до отъезда своей хозяйки из деревни; эта верная служанка по  возвращении в Лондон нашла для себя горькое утешение в том, что мисс Бригс  терзается темп же муками ревности и терпит такое же поношение, как и она,  миссис Феркнн.    

Капитан  Родон получил продление отпуска по случаю болезни тетки и, послушный долгу, нес  дежурство в ее доме. Он все время торчал у тетки в передней (больная лежала в  парадной спальне, в которую можно было войти через маленькую голубую гостиную).  Здесь он то и дело сталкивался с отцом; а если Родон тихонечко проходил по  коридору, то можно было наперед знать, что дверь, за которой скрывается его  отец, приотворится и в щель выглянет лицо старого джентльмена, похожее на морду  гиены. Что заставило их так выслеживать друг друга? Несомненно, благородное  соперничество: кто из них окажется внимательнее к дорогой страдалице, лежащей в  парадной спальне. Ребекка выходила и утешала их обоих, вернее – то одного, то  другого. Оба достойных джентльмена горели нетерпением узнать новости о больной  из уст ее маленькой доверенной посланницы.    

За  обедом, к которому Ребекка спускалась на полчаса, она поддерживала мир между  отцом и сыном, а потом исчезала на всю ночь. Тогда Родон уезжал верхом в 15-й  полк, стоявший в Мадбери, и оставлял папашу в обществе мистера Хорокса и рома.  Ребекка провела у одра мисс Кроули такие томительные две недели, какие только  могут выпасть на долю смертного; но нервы у нее, как видно, были железные, и ее  ничуть не изнуряли ни уход за больной, ни скука такого существования.    

Лишь  много, много времени спустя она позволила себе признаться, как тяжелы были ее  обязанности; какой несносной пациенткой оказалась веселая старуха, какой она  была капризницей и злючкой, какими страдала бессонницами, как боялась смерти;  сколько долгих ночей лежала она, стеная, словно в безумном мучительном бреду,  осаждаемая видениями того будущего мира, о котором и слышать не хотела, когда  бывала в добром здравии. Представь себе, о прекрасная юная читательница,  суетную, себялюбивую, противную, неблагодарную, неверующую старуху в корчах от  боли и страха, да еще без парика! Представь ее себе и, пока ты еще не состарилась,  научись молиться и любить!    

Мисс  Шарп с неистощимым терпением бодрствовала у этого неприглядного ложа. Ничто не  ускользало от ее внимания, и, как мудрая управительница, она научилась  извлекать пользу из всего решительно. В последующие дни она рассказывала  множество забавных историй о болезни мисс Кроули, – историй, которые  заставляли эту даму заливаться краской смущения под слоем искусственного  румянца. Но за время ее болезни Ребекка ни разу не вышла из себя и всегда была  начеку; засыпала легко, как человек с чистой совестью, и в любую минуту могла  погрузиться в освежающее забытье. Да и по ее внешнему виду вы не заметили бы  следов большой усталости. Правда, лицо у нее немного побледнело, а круги под глазами  стали чуть темнее. Но когда бы мисс Шарп ни выходила из комнаты болящей, она  всегда улыбалась, всегда была свежа и опрятна и так же мила в своем халатике и  чепце, как в самом прелестном вечернем туалете.    

Так  думал капитан, – он бешено, до безумия влюбился в Ребекку. Зубчатая стрела  любви пробила его толстую кожу. Шесть недель тесной близости и вынужденных  встреч обрекли его на заклание. Его наперсницей каким-то образом оказалась  тетушка-пасторша. Миссис Бьют сначала подняла племянника на смех – она заметила  эту сумасбродную страсть – и стала его предостерегать, но кончила тем, что  признала малютку Шарп самым умным, самым забавным, чудесным, добродушным,  наивным и милым созданием во всей Англии. Однако Родону не следует шутить с ее  чувствами: милая мисс Кроули никогда ему этого не простит. Ведь она тоже без  ума от гувернанточки и любит эту Шарп, как дочь. Родон должен уехать, вернуться  в свой полк, в гадкий Лондон, и не играть чувствами бедной простодушной  девушки.    

Много,  много раз эта участливая дама, снисходя к отчаянному положению лейб-гвардейца,  доставляла ему, как мы видели, случай встретиться с мисс Шарп в пасторском доме  и проводить ее домой. Милостивые государыни, когда мужчина известного сорта  влюблен, то хоть он и видит крючок и леску и весь тот снаряд, с помощью  которого будет пойман, тем не менее он заглатывает приманку – он вынужден к ней  подойти, он вынужден ее проглотить, – и вот его подсекают и вытаскивают на  берег. Родон догадывался о намерении миссис Бьют поймать его Ребеккой, –  он не отличался умом, но кой-какой опыт успел приобрести. Свет забрезжил в потемках  его души – или так ему показалось – после одного его разговора с миссис Бьют.    

– Попомни  мое слово, Родон, – сказала она. – В один прекрасный день мисс Шарп  будет твоей родственницей.    

– Какой  родственницей? Кузиной, э, миссис Бьют? Уж не Джеймс ли страдает но ней,  а? – осведомился игривый офицер.    

– Ищи  ближе, – сказала миссис Бьют, сверкнув черными глазами.    

– Не  Питт ли? Ну нет, ему она не достанется. Подлец ее не стоит. К тому же у него  расчеты на леди Джейн Шипшенкс.