1 2 3 4 5 6 7 
Надо заметить, что Леон снимал у фармацевта в третьем этаже  комнату окнами на площадь. Похвала домохозяина заставила его покраснеть, но тот  уже повернулся лицом к лекарю и стал называть самых видных лиц в городе.  Попутно он рассказывал про них всякие истории, давал разного рода сведения.  Какой цифры достигает состояние нотариуса – в точности неизвестно; с «семейкой  Тювашей» лучше не связываться.    

– Какая же музыка вам больше всего нравится? –  продолжала расспрашивать Эмма.    

– Разумеется, немецкая, – под нее так хорошо  мечтать!    

– А итальянцев вы знаете?    

– Нет еще, но я их услышу на будущий год, – мне  придется ехать в Париж кончать юридический факультет.    

– Я уже имел честь докладывать вашему супругу о  несчастном беглеце Яноде, – обратился к Эмме фармацевт. – Благодаря  тому, что он сглупил, вы будете жить в одном из самых комфортабельных  ионвильских домов. Для врача он особенно удобен тем, что одна из его дверей  выходит прямо на бульвар, так что можно незаметно и войти и выйти. Кроме того,  в доме есть все, что нужно семейному человеку: прачечная, кухня, буфетная,  уютная гостиная, фруктовый сад и прочее. Этот чудак тратил деньги без счета! В  самом конце сада, над рекой, он выстроил себе беседку, для того чтобы летом  пить в ней пиво. Если же вы, сударыня, любите садоводство, то вы сможете...    

– Мою жену это не интересует, – ответил за нее  Шарль, – хотя ей и рекомендуется моцион, однако она предпочитает сидеть в  комнате и читать.    

– Это вроде меня, – подхватил Леон. – В самом  деле, что может быть лучше – сидеть вечером с книжкой у камина? Горит лампа, в  окна стучится ветер...    

– Ведь правда? – пристально глядя на него широко  раскрытыми черными глазами, спросила Эмма.    

– Ни о чем не думаешь, часы идут, – продолжал  Леон. – Сидя на месте, путешествуешь по разным странам и так и видишь их  перед собой; мысль, подогреваемая воображением, восхищается отдельными  подробностями или же следит за тем, как разматывается клубок приключений. Ты  перевоплощаешься в действующих лиц, у тебя такое чувство, точно это твое сердце  бьется под их одеждой.    

– Верно! Верно! – повторяла Эмма.    

– Вам случалось находить в книге вашу собственную  мысль, но только прежде не додуманную вами, какой-нибудь неясный образ, теперь  как бы возвращающийся к вам издалека и удивительно полно выражающий тончайшие  ваши ощущения?    

– Мне это знакомо, – подтвердила Эмма.    

– Вот почему я особенно люблю поэтов, – сказал  Леон. – По-моему, стихи нежнее прозы – они трогают до слез.    

– А в конце концов утомляют, – возразила  Эмма. – Я, наоборот, пристрастилась за последнее время к романам, к  страшным романам, к таким, от которых не оторвешься. Я ненавижу пошлых героев и  сдержанность в проявлении чувств, – этого и в жизни довольно.    

– Я с вами согласен, – признался Леон. – На  мой взгляд, если художественное произведение вас не волнует, значит, оно не  достигает истинной цели искусства. Так отрадно бывает уйти от горестей жизни в  мир благородных натур, возвышенных чувств, полюбоваться картинами счастья!  Здесь, в глуши, это мое единственное развлечение. Да вот беда: в Ионвиле трудно  доставать книги.    

– В Тосте, конечно, тоже, – заметила Эмма, –  я брала книги в читальне.    

– Сделайте одолжение, сударыня, берите книги у  меня, – расслышав ее последние слова, обратился к ней фармацевт, –  моя библиотека в вашем распоряжении, а в ней собраны лучшие авторы: Вольтер,  Руссо, Делиль, Вальтер Скотт, «Отголоски фельетонов» и прочие. Потом я получаю  периодические издания, в том числе ежедневную газету «Руанский светоч», –  я имею честь быть ее корреспондентом и сообщаю, что делается в Бюши, Форже,  Невшателе, Ионвиле и его окрестностях.    

Общество сидело за столом уже два с половиной часа, так как  служанка Артемиза, лениво шаркая по полу веревочными туфлями, приносила по  одной тарелке, все забывала, путала, оставляла открытой дверь в бильярдную, и та  беспрестанно ударялась щеколдой об стену.    

Продолжая беседу, Леон машинально поставил ногу на  перекладину стула г-жи Бовари. На Эмме был синий шелковый галстучек, который до  того туго стягивал гофрированный батистовый воротничок, что он стоял прямо, как  брыжи; когда Эмма поворачивала голову, подбородок ее то весь уходил в батист,  то снова появлялся. Так, пока Шарль и фармацевт толковали друг с другом, у Эммы  и Леона завязалась беседа на общие темы, одна из тех бесед, в которых любая  случайная фраза тяготеет, однако, к строго определенному центру, и этим центром  является взаимопонимание. Парижские спектакли, названия романов, новые кадрили,  высший свет, о котором они не имели понятия, Тост, где раньше жила она,  Ионвиль, где они находились теперь, – все это они уже обсудили, обо всем  успели поговорить до конца обеда.    

Когда подали кофе, служанка ушла в новый дом стелить  постели, а немного погодя обедавшие встали из-за стола. Г-жа Лефрансуа спала у  истопленной печи, конюх с фонарем в руке ждал г-на и г-жу Бовари, чтобы  проводить их домой. Он припадал на левую ногу, в его рыжих волосах торчала  солома. Он захватил с собой зонт священника, и вся компания вышла на улицу.    

Городок спал. От столбов крытого рынка ложились длинные  тени. Земля была совершенно серая, как в летние ночи.    

Дом врача стоял всего в полусотне шагов от трактира, поэтому  очень скоро пришлось проститься, и спутники расстались.    

В передней Эмма тотчас же почувствовала, как холод известки  влажною простыней окутывает ей плечи. Стены были только что побелены,  деревянные ступеньки скрипели. Голые окна спальни, расположенной во втором  этаже, пропускали белесый свет. В окна заглядывали верхушки деревьев, а там  дальше при лунном свете над рекой клубился туман, и в нем тонули луга. Посреди  комнаты были свалены в кучу ящики от комода, бутылки, пруты для занавесок,  позолоченные карнизы, на стульях лежали перины, на полу стояли тазы, – два  носильщика, таскавшие вещи, сложили их как попало.    

Четвертый раз в жизни предстояло Эмме спать на новом месте.  Первый раз это было, когда ее отдали в монастырскую школу, второй – когда она  приехала в Тост, третий – в Вобьесаре, четвертый – сегодня. И каждый раз это  было как бы началом новой эпохи в ее жизни. Эмма не допускала мысли, что и в  новой обстановке все останется как было, а так как на старом месте ей жилось  плохо, то она твердо верила, что с наступлением какой-то иной полосы все у нее  изменится к лучшему.    

     

 III    

     

Наутро Эмма, проснувшись, выглянула в окно – по площади шел  помощник нотариуса. Эмма была в пеньюаре. Леон поднял голову и поклонился. Эмма  ответила ему быстрым кивком и затворила окно.    

Леон целый день ждал шести часов вечера; когда же он вошел в  трактир, то, кроме сидевшего за столом Бине, там никого не оказалось.    

Вчерашний обед явился для Леона крупным событием; до этого  ему еще не доводилось беседовать два часа подряд с дамой . Как же это он  сумел сказать ей столько, да еще в таких выражениях? Прежде ведь он никогда так  хорошо не говорил. Он был всегда робок, он отличался той сдержанностью, которую  питали в нем застенчивость и скрытность. Весь Ионвиль находил, что Леон  «прекрасно себя держит». Он терпеливо выслушивал разглагольствования людей в  летах и, видимо, был равнодушен к политике, что у молодых людей встречается не  часто. Он был способный юноша: рисовал акварелью, играл одним пальцем на  фортепьяно, после обеда любил почитать, если только не представлялась  возможность поиграть в карты. Г-н Оме ценил в нем его познания, г-же Оме  нравилось, что он такой обязательный, и точно: он часто гулял в саду с детьми  Оме, вечно грязными, весьма дурно воспитанными и отчасти лимфатическими, как их  мать, малышами. Помимо няньки, за ними присматривал Жюстен, двоюродный  племянник г-на Оме, взятый в дом из милости, – он был у него и аптекарским  учеником, и слугою.    

Фармацевт оказался на редкость приятным соседом. Он дал г-же  Бовари все необходимые сведения о поставщиках, нарочно для нее вызвал торговца,  у которого постоянно покупал сидр, сначала попробовал сам и даже не поленился  слазить к соседям в погреб, посмотрел, так ли поставлена бочка; еще он сообщил,  где можно доставать дешевое масло, и нанял им в садовники пономаря Лестибудуа,  который, помимо своих священнослужительских и погребальных обязанностей,  ухаживал за лучшими ионвильскими садами и получал за это плату или почасно, или  за целый год сразу, – это всецело зависело от садовладельцев.    

Необыкновенная услужливость фармацевта объяснялась не только  его любовью к ближним – тут был и особый расчет.    

Господин Оме нарушал статью 1-ю закона от 19 вентоза XI года  Республики, воспрещавшую лечить больных всем, кто не имеет лекарского звания. В  связи с этим его даже как-то раз по необоснованному доносу вызвали в Руан, в  кабинет королевского прокурора. Сановник принял его стоя, в горностаевой мантии  и в берете. Это было утром, перед судебным заседанием. Из коридора доносился  топот жандармских сапог, где-то вдалеке словно бы поворачивались со скрежетом в  замочных скважинах огромные ключи. У г-на Оме звенело в ушах, как перед ударом:  ему чудились каменные мешки, рыдающее семейство, распродажа аптеки,  разбросанные склянки. Чтобы успокоиться, он прямо от прокурора зашел в кафе и  выпил стакан рома с сельтерской.    

С течением времени воспоминание о полученном внушении  утратило свою живость, и г-н Оме опять начал принимать пациентов в комнатке  рядом с аптекой и давать им невинные советы. Но мэр его недолюбливал, коллеги  завидовали, надо было держать ухо востро. Обязать г-на Бовари своими  любезностями значило заслужить его благодарность и замазать ему рот на тот  случай, если он что-нибудь заметит. Вот почему г-н Оме каждое утро приносил  лекарю «газетку», а днем часто забегал к нему «на минутку» потолковать.    

Шарль приуныл: пациенты все не шли. По целым часам молча  сидел он в ожидании, потом отправлялся спать к себе в кабинет или же наблюдал  за тем, как шьет его жена. От скуки он сам к себе нанялся в работники и,  обнаружив, что маляры оставили немного краски, попытался выкрасить чердак. Но  денежные дела продолжали его беспокоить. Он массу истратил на ремонт в Тосте,  на туалеты жены, на переезд, – словом, за два года он просадил все  приданое, то есть больше трех тысяч экю. А сколько вещей сломалось и потерялось  при переезде из Тоста в Ионвиль, не считая гипсового священника, который от  сильного толчка на мостовой в Кенкампуа упал с повозки и разбился на мелкие  куски!    

Шарля отвлекала более приятная забота – беременность жены.  Чем ближе подходило время родов, тем нежнее он ее любил. Его связывали с ней  теперь еще одни узы физической близости, связывало гораздо более сложное и  непреходящее чувство. Когда он видел издали ее медлительную походку, ее лениво  колышущийся стан, не затянутый в корсет, когда они сидели друг против друга и  он впивался в нее глазами, а она принимала в кресле изнеженные позы, он вдруг  вскакивал, обнимал ее, гладил ее лицо, называл мамочкой, тащил танцевать и,  смеясь сквозь слезы, придумывал множество милых шуток. Мысль о том, что он  зачал ребенка, приводила его в восторг. Это был предел его желаний. Он познал  жизнь во всей ее полноте и теперь блаженствовал.    

Эмма сначала была изумлена, потом ей захотелось как можно  скорей разрешиться от бремени, чтобы наконец почувствовать, что же такое  материнство. Но ей не хватало денег ни на колыбельку в виде лодочки с розовым  шелковым пологом, ни на кружевные чепчики, и с досады она, ничего не выбрав, ни  с кем не посоветовавшись, заказала все детское приданое здешней швее. Таким  образом, она себя не порадовала теми приготовлениями, которые подогревают  материнскую нежность, и ее любовь к ребенку в самом начале была этим, вероятно,  ущемлена.    

А Шарль постоянно говорил за столом о малютке, и немного  погодя она тоже привыкла все время думать о нем.    

Ей хотелось сына. Это будет черноволосый крепыш, она назовет  его Жоржем. И мысль о мальчике давала ей надежду, что судьба вознаградит ее за  несбывшиеся мечты. Мужчина, по крайней мере, свободен: ему доступны все  страсти, все чужие края, он волен преодолевать препятствия, вкушать от наиболее  трудно достижимых наслаждений. А женщине всюду помехи. Косная и вместе с тем  гибкая по натуре, женщина находится между двух огней: между слабостью своей  плоти и бременем закона. Ее воля, точно вуаль ее шляпки, держащаяся на шнурке,  трепещет при малейшем дуновении ветра; ее вечно увлекает какая-нибудь прихоть,  вечно сдерживает какая-нибудь условность.    

Эмма родила в воскресенье, около шести часов, на утренней  заре.    

– Девочка! – сказал Шарль.    

Роженица отвернулась и потеряла сознание.    

Почти тотчас же прибежала и расцеловала ее г-жа Оме, вслед  за ней – тетушка Лефрансуа, хозяйка «Золотого льва». Фармацевт из деликатности  ограничился тем, что, приотворив дверь, поздравил ее пока наскоро. Затем  попросил показать ребенка и нашел, что девочка хорошо сложена.    

Когда Эмма начала поправляться, она усиленно занялась  выбором имени для дочки. Сначала она перебрала все женские имена с итальянскими  окончаниями: Клара, Луиза, Аманда, Атала; ей нравилась Гальсуинда, но особенно  – Изольда и Леокадия. Шарлю хотелось назвать дочку в честь матери, но Эмма не  соглашалась. Перечли календарь с первой до последней страницы, советовались с  посторонними.    

– Недавно я беседовал с Леоном, – сообщил  фармацевт, – он удивляется, почему вы не дадите своей девочке имя  Магдалины, – оно теперь в большой моде.    

Но старуха Бовари, услышав имя грешницы, решительно  воспротивилась. Сам г-н Оме предпочитал имена, напоминавшие о каком-нибудь  великом человеке, славном подвиге или же благородной идее. Так, Наполеон  представлял в его семействе славу, Франклин – свободу; Ирма знаменовала, должно  быть, уступку романтизму, Аталия же являла собою дань непревзойденному шедевру  французской сцены. Заметим кстати, что философские взгляды г-на Оме мирно  уживались с его художественными вкусами, мыслитель не подавлял в нем человека с  тонкими чувствами; он умел разграничивать, умел отличить пламенное воображение  от фанатизма. В «Аталии», например, он осуждал идеи, но упивался слогом,  порицал замысел, но рукоплескал частностям, возмущался поведением действующих  лиц, но их речи зажигали его. Перечитывая знаменитые места, он приходил в  восторг, но при мысли о том, что это вода на мельницу мракобесов, впадал в  отчаяние и, раздираемый противоположными чувствами, готов был собственноручно  увенчать Расина лаврами и тут же с пеной у рта начать с ним спорить.    

Наконец Эмма вспомнила, что в Вобьесарском замке маркиза  назвала при ней одну молодую женщину Бертой; на этом она и остановилась, а так  как папаша Руо не мог приехать, то в крестные отцы пригласили г-на Оме.  Крестница получила на зубок от всех его товаров понемножку, а именно: шесть  пакетиков ююбы, целую склянку ракаута, три коробочки алтейной пасты и сверх  того шесть трубочек леденцов, завалявшихся у него в шкафу. После совершения  обряда был устроен торжественный обед; на нем присутствовал и священник; языки  у всех развязались. За ликером г-н Оме затянул «Бога честных людей». Леон спел  баркаролу, старуха Бовари, крестная мать, спела романс времен Империи. В конце  концов старик Бовари велел принести ребенка и принялся крестить его, поливая  ему на головку шампанское из стакана. Аббат Бурнизьен выразил свое возмущение  этим издевательством над первым из таинств. Старик Бовари ответил ему цитатой  из «Войны богов». Священник собрался уходить, дамы начали просить его остаться,  Оме взял на себя роль миротворца, и священник, сев на свое место, как ни в чем  не бывало поднес ко рту недопитую чашку кофе.    

Старик Бовари прогостил в Ионвиле с месяц, и обыватели не  могли надивиться его великолепной, военного образца, обшитой серебряным галуном  фуражке, в которой он выходил по утрам на площадь выкурить трубку. Он был не  дурак выпить и теперь часто посылал служанку в «Золотой лев» за бутылкой,  которую там записывали на счет сына; на свои носовые платки он извел весь  невесткин одеколон.    

Но невестку его общество не раздражало. Он много видел на  своем веку, рассказывал ей о Берлине, о Вене, о Страсбурге, о своей службе в  армии, о своих любовницах, о пирушках, которые он устраивал, а кроме того, он  за ней ухаживал и даже иногда, на лестнице или в саду, обнимал за талию и  кричал:    

– Берегись, Шарль!    

В конце концов старуха Бовари, испугавшись за счастье сына,  боясь, как бы ее супруг не оказал вредного влияния на нравственность молодой  женщины, поспешила увезти его домой. Возможно, что ею руководили и более  серьезные опасения. Для г-на Бовари не было ничего святого.    

Однажды у Эммы явилась острая потребность повидать свою  девочку, которую отдали кормить жене столяра, и она, не заглянув в календарь,  прошли или не прошли положенные шесть недель, отправилась на дом к Роле, жившим  на окраине, под горой, между лугами и большаком.    

Был полдень; ставни всюду были закрыты, аспидные крыши  блестели в резком свете синего неба, их гребни точно искрились. Дул жаркий  ветер. Эмма шла с трудом; ей больно было наступать на камни; она подумала, не  вернуться ли ей, не зайти ли куда-нибудь посидеть.    

В эту минуту из соседнего дома вышел Леон с кипой бумаг под  мышкой. Он поклонился ей и стал в тени возле лавки Лере, под ее серым навесом.    

Госпожа Бовари сказала, что вышла навестить ребенка, но уже  утомилась.    

– Если... – начал было Леон, но тут же осекся.    

– Вы куда-нибудь по делу? – спросила она.    

И, узнав, что нет, попросила проводить ее. К вечеру это  стало известно всему Ионвилю, и жена мэра, г-жа Тюваш, сказала в присутствии  своей служанки, что «госпожа Бовари себя компрометирует».    

Чтобы попасть к кормилице, надо было, пройдя улицу до самого  конца, свернуть налево, по направлению к кладбищу, и идти между двумя рядами  домишек и двориков, по тропинке, обсаженной кустами бирючины. Бирючина цвела;  цвели и вероника, и шиповник, и крапива, и гибкая ежевика, тянувшаяся вверх.  Сквозь лазейки в изгородях видно было, как возле «хибарок» роются в навозе  свиньи, а привязанные коровы трутся рогами о деревья. Эмма и Леон медленно шли  рядом, она опиралась на его руку, а он приноравливался к ее шагу. Перед ними в  знойном воздухе кружилась, жужжа, мошкара.    

Лачугу кормилицы затенял старый орешник – по этой примете  они и узнали ее. Лачужка была низенькая, крытая коричневой черепицей; под  слуховым окном висела связка лука. Вязанки хвороста, прислоненные стоймя к  терновой изгороди, тянулись вокруг грядки латука и маленьких клумбочек лаванды  и душистого горошка, обвивавшего подпорки. По траве растекалась грязная вода,  на изгороди было развешано разное старье, чулки, красная ситцевая кофта,  большая, грубого полотна простыня. На стук калитки вышла кормилица с грудным  ребенком на руке. Другой рукой она вела жалкого, хилого золотушного малыша,  сына руанского шапочника, которого родители, люди занятые, отправили подышать  деревенским воздухом.    

– Пожалуйте, – сказала она, – ваша малютка  спит.    

В единственной комнате у задней стены стояла широкая кровать  без полога, а под разбитым окном, заклеенным синей бумагой, – квашня. В  углу за дверью, под умывальником, были выстроены в ряд башмаки, подбитые  блестящими гвоздями, и тут же стояла бутылка с маслом, из которой торчало  перышко; на пыльном камине среди ружейных кремней, огарков и обрывков трута  валялся «Матвей Лансберг». Наконец, последнее украшение этого жилища составляла  прибитая к стене шестью сапожными гвоздями трубящая Слава, вырезанная,  вероятно, из какой-нибудь парфюмерной рекламы.    

Девочка Эммы спала в стоявшей прямо на полу люльке,  сплетенной из ракитовых прутьев. Эмма взяла ее на руки вместе с одеялом и,  баюкая, стала напевать.    

Леон прохаживался по комнате; ему как-то дико было видеть  эту красивую женщину в нарядном платье среди такой нищеты. Г-жа Бовари  покраснела; решив, что смотреть на нее сейчас неделикатно, он отвернулся.  Девочка срыгнула ей на воротничок, и она положила ее опять в колыбельку.  Кормилица поспешила успокоить мать, что пятна не останется, и бросилась  вытирать воротничок.    

– Меня она еще и не так отделывает, – говорила  кормилица, – только успевай обмывать ее! Будьте настолько любезны, скажите  лавочнику Камюсу, чтоб он мне мыльца отпускал, когда понадобится! Так и вам  будет удобней – я уж вас не побеспокою.    

– Хорошо, хорошо! – сказала Эмма. – До  свидания, тетушка Роле!    

И, вытерев об порог ноги, вышла во двор. Жена столяра пошла  ее проводить и до самой калитки все охала, как трудно ей вставать по ночам.    

– Иной раз до того умаюсь – сижу на стуле и клюю носом.  Дали бы вы мне хоть фунтик молотого кофе – мне бы на месяц хватило, я бы его  утром с молоком пила.    

Госпоже Бовари пришлось долго слушать, как та рассыпается в  благодарностях; наконец она с ней распростилась, но не успела пройти немного  вперед по тропинке, как стук деревянных башмаков заставил ее оглянуться: это  была кормилица!    

– Что еще?    

Жена столяра отвела Эмму в сторону, под сень вяза, и  заговорила о своем муже, о том, что его заработка и тех шести франков в год,  которые капитан...    

– Говорите короче, – сказала Эмма.    

– Так вот, – продолжала кормилица, испуская вздох  после каждого слова, – что, если ему станет завидно смотреть, как я пью  кофе? Сами знаете, эти мужчины...    

– Да ведь у вас будет кофе, – подтвердила  Эмма, – я же вам обещала!.. Вы мне надоели!    

– Ах, милая барыня, у него от ран такие сильные спазмы  бывают в груди! Он говорит, что даже от сидра слабеет.    

– Тетушка Роле, не тяните!    

– Ну да уж что там, – с поклоном продолжала  кормилица, – вы уж меня извините за мою назойливость... – Она еще раз  поклонилась. – Будьте такая добренькая, – она умоляющим взглядом  смотрела на Эмму, – графинчик бы водочки, – наконец выговорила  она, – я бы вашей доченьке ножки растирала, а они у нее нежные-пренежные,  как все равно атлас!    

Отделавшись от кормилицы, Эмма опять взяла под руку Леона.  Некоторое время она шла быстро, потом замедлила шаг, и взгляд ее уперся в плечо  молодого человека и в черный бархатный воротник его сюртука. На воротник падали  гладкие, тщательно расчесанные темно-русые волосы. Эмма заметила, что таких  длинных ногтей, как у Леона, нет ни у кого во всем Ионвиле. Уход за ними  составлял для помощника нотариуса предмет неустанных забот; с этой целью он  держал в своем письменном столе особый ножичек.    

В Ионвиль они возвращались вдоль реки. В жаркую погоду  прибрежье расширялось, стены, которыми были обнесены сады, обнажались до самого  основания, от садов к воде вели небольшие лесенки. Река, быстрая и на вид  холодная, текла бесшумно. В ясных ее водах по воле течения склонялись  одновременно высокие тонкие травы, напоминая взъерошенные зеленые кудри. На  верхушках камышей и листьях кувшинок кое-где сидели или ползали на крошечных  лапках насекомые. Солнечный луч пронизывал синие брызги набегавших одна на  другую и разбивавшихся волн. В воде отражалась серая кора старых ив с  подрезанными ветвями; на том берегу, куда ни кинь взор, стлались пустынные  луга. На фермах в эту пору обедали; молодая женщина и ее спутник слышали только  свои мерные шаги по тропинке, слова, которыми они обменивались, да шелест  платья, струившийся вокруг Эммы.    

Садовые стены, утыканные сверху осколками бутылок, были  горячи, как стекла теплицы. Между кирпичами пробивался желтофиоль. Г-жа Бовари  мимоходом задевала цветы краем своего раскрытого зонтика, и от этого  прикосновения увядшие лепестки рассыпались желтою пылью, а то вдруг веточка  жимолости или ломоноса, свесившаяся через стену и нечаянно сбитая зонтом,  цеплялась за бахрому, а потом скользила по его шелку.    

Спутники говорили об испанской балетной труппе, которая  должна была скоро приехать в Руан.    

– Вы пойдете? – спросила Эмма.    

– Если удастся, – ответил Леон.    

Неужели им больше нечего было сказать друг другу? Нет, глаза  их говорили о чем-то гораздо более важном. Подыскивая банальные фразы, оба  чувствовали, как все их существо охватывает томление. Это был как бы шепот души  – сокровенный, немолчный, заглушающий голоса. Потрясенные этим новым для них  наслаждением, они не пытались поведать о нем друг другу, уяснить себе, где его  источник. Грядущее счастье, словно река в тропиках, еще издали наполняет  неоглядные просторы тою негой, какой оно дышит всегда, еще издали повевает  благоуханным ветром, и человек, упоенный, погружается в забытье, не заглядывая  в даль и даже не помышляя о ней.    

В одном месте стадо так растолкло землю, что пришлось  перебираться по большим зеленым камням, кое-где торчавшим из грязи. Эмма  поминутно останавливалась, смотрела, куда бы ей поставить ногу, и, покачиваясь  на шатающемся булыжнике, расставив локти, подавшись всем корпусом вперед,  растерянно оглядываясь, как бы не упасть в лужу, заливалась смехом.    

Дойдя до своего сада, г-жа Бовари толкнула калитку, взбежала  на крыльцо и скрылась за дверью.    

Леон вернулся в контору. Патрона не было. Леон окинул  взглядом папки с делами, очинил перо, взял шляпу и ушел.    

Он взобрался на вершину Аргейльского холма и, очутившись на выгоне,  у опушки леса, лег в тени елей и стал смотреть из-под руки на небо.    

– Какая тоска! – говорил он себе. – Какая  тоска!    

Ему опостылела жизнь в этом захолустье, где единственным его  приятелем, за неимением других, был Оме, а наставником – г-н Гильомен.  Нотариус, вечно занятый делами, носил очки с золотыми дужками и белый галстук,  оттенявший его рыжие бакенбарды, и ничего не понимал в сложных душевных  переживаниях, однако вначале произвел на помощника сильное впечатление своею  чопорною английскою складкой. Что же касается аптекарши, то это была лучшая  жена во всей Нормандии; кроткая, как овечка, она обожала своих детей, отца,  мать, всю свою родню, близко принимала к сердцу чужие беды, хозяйство вела  спустя рукава и ненавидела корсеты. Но она была до того неповоротлива, до того  скучна, до того бесцветна, такая это была неинтересная собеседница, что хотя ей  минуло всего лишь тридцать лет, а Леону – двадцать, хотя их спальни были дверь  в дверь и разговаривали они друг с другом ежедневно, он никогда не думал о ней  как о женщине, все признаки ее пола заключались для него только в одежде.    

Кто же еще? Бине, лавочники, кабатчики, священник и,  наконец, мэр, г-н Тюваш, и два его сына; все это были скопидомы, нелюдимы,  тугодумы, землю они обрабатывали своими руками, пьянствовали только у себя  дома, а на людях эти отвратительные ханжи прикидывались святыми.    

И на фоне всех этих пошлых лиц отчетливо вырисовывался облик  Эммы, такой своеобразный и все же такой далекий; он чувствовал, что между ним и  ею лежит пропасть.    

На первых порах он часто наведывался к ней вместе с  фармацевтом. Шарль особого радушия не проявлял, и Леон не знал, как себя  держать: он боялся показаться навязчивым и вместе с тем стремился к близости,  которая ему же самому представлялась чем-то почти несбыточным.    

     

 IV    

     

Как только настали холода, Эмма перебралась из своей спальни  в длинную, с низким потолком залу, где на камине подле зеркала раскинул свои  ветви коралловый полип. Из окна, у которого она обычно сидела в кресле, ей были  видны шедшие по тротуару обыватели.    

Два раза в день из конторы в «Золотой лев» проходил Леон.  Шаги его она узнавала задолго до того, как он появлялся; она подавалась вперед  и слушала; молодой человек, одетый всегда одинаково, не оборачиваясь, мелькал  за занавеской. Но когда она здесь сумерничала, оперевшись подбородком на левую  ладонь и уронив на колени начатое вышиванье, ее часто заставляла вздрагивать  эта вдруг промелькнувшая тень. Она вставала и приказывала накрывать на стол.    

Во время обеда приходил г-н Оме. Держа феску в руке, он  ступал неслышно, чтобы никого не побеспокоить, и всегда говорил одно и то же:  «Мир дому сему!» Потом садился за стол на свое обычное место, между супругами,  и спрашивал лекаря, как его больные, а тот советовался с ним относительно  гонораров. Говорили о том, «что пишут в газетах». К этому времени Оме успевал  выучить газету почти наизусть и пересказывал ее теперь слово в слово, вместе с  комментариями журналистов, не опуская ни одной скандальной истории, где бы она  ни случилась: во Франции или за границей. Исчерпав и эту тему, он всякий раз  делал свои замечания по поводу приносимых блюд. Иногда он даже привставал и  деликатно указывал хозяйке наиболее лакомый кусочек или же, обращаясь к  служанке, давал ей советы, как надо приготовлять рагу и какая приправа к какому  блюду идет. Об ароматических веществах, о мясных вытяжках, соусах и желатине он  говорил так, что его можно было заслушаться. Надо заметить, что г-н Оме держал  в голове больше рецептов, чем в его аптеке умещалось склянок; он сам  великолепно варил варенье, делал уксус, сладкие ликеры, знал все нововведения в  области экономных переносных плит, знал секрет хранения сыра и выхаживания  больных вин.    

В восемь часов за ним приходил Жюстен – пора было закрывать  аптеку. Г-н Оме лукаво поглядывал на него, особенно если тут была  Фелисите, – он заметил, что его ученик повадился в докторский дом.    

– Мой молодец что-то начал задумываться, – говорил  аптекарь. – Черт возьми, уж не влюбился ли он в вашу служанку?    

Но у Жюстена был более серьезный недостаток: он вечно подслушивал  разговоры взрослых, и аптекарь его за это журил. Так, например, по  воскресеньям, когда дети засыпали в креслах, сбивая спинами чересчур широкие  коленкоровые чехлы, и г-жа Оме вызывала Жюстена в гостиную, чтобы он унес их в  детскую, его потом невозможно было выпроводить.    

На этих воскресных вечеринках у фармацевта народу бывало  немного, – злой язык хозяина и его политические взгляды мало-помалу  оттолкнули от него людей почтенных. Зато помощник нотариуса не пропускал ни  одной вечеринки. Заслышав звонок, он бросался встречать г-жу Бовари, принимал  ее шаль, а грубые веревочные туфли, которые она надевала на ботинки для защиты  от снега, отставлял в сторону, под аптекарскую конторку.    

Сначала играли в тридцать одно, потом г-н Оме играл с Эммой  в экарте, а Леон, стоя сзади, давал ей советы. Опираясь на спинку ее стула, он  смотрел на гребень, впившийся зубьями в ее прическу. Когда Эмма сбрасывала  карты, на груди у нее всякий раз приподнималось с правой стороны платье. От  зачесанных кверху волос ложился на спину коричневый отблеск и, постепенно  бледнея, в конце концов сливался с полумраком. Внизу платье Эммы, пузырясь,  морщась бесчисленными складками, свешивалось по обеим сторонам стула и  ниспадало до полу. Нечаянно дотронувшись до него ботинком, Леон с таким испуганным  видом отшатывался, словно наступил кому-нибудь на ногу.    

После карт аптекарь с врачом сражались в домино, Эмма  пересаживалась и, облокотившись на стол, перелистывала «Иллюстрацию». Она  приносила с собою журнал мод. Леон подсаживался к ней; они вместе смотрели  картинки и ждали друг друга, чтобы перевернуть страницу. Она часто просила его  почитать стихи; Леон декламировал нараспев и нарочно делал паузы после строк, в  которых говорилось о любви. Но его раздражал стук костяшек. Г-н Оме был сильный  игрок и всегда обыгрывал Шарля на дубль-шесть. Дойдя до трехсот, оба  разваливались в креслах у камина и очень скоро засыпали. Под пеплом дотлевал  огонь; в чайнике было пусто; Леон все читал. Эмма, слушая его, машинально  вертела газовый абажур, на котором были нарисованы Пьеро в колясках и канатные  плясуньи с балансирами в руках. Леон указывал на заснувшую публику и переставал  читать; тогда они начинали говорить шепотом, и эта беседа казалась им еще  приятнее, оттого что их никто не слышал.    

Они заключили между собой нечто вроде соглашения,  предусматривавшего постоянный обмен книгами и романсами. Г-н Бовари не был  ревнив, и это его не задевало.    

На свои именины он получил в подарок прекрасную  френологическую голову, выкрашенную в синий цвет и испещренную цифрами до самой  шеи. Это был знак внимания со стороны Леона. Он вообще был внимателен к лекарю  и даже исполнял его поручения в Руане. А когда один нашумевший роман ввел в  моду кактусы, Леон стал покупать их для г-жи Бовари и привозил в «Ласточке»,  всю дорогу держа их на коленях и накалывая пальцы колючками.    

Эмма велела приделать у себя под окошком полочку с решеткой,  чтобы было куда ставить горшки с цветами. Леон тоже устроил у себя подвесной  садик. Ухаживая за цветами, они видели друг друга в окно.    

Во всем городе было только одно окошко, в котором еще дольше  маячила фигура человека: каждый день после обеда, а по воскресеньям с утра до  ночи, если только погода была ясная, в слуховом окне вырисовывался худощавый  профиль г-на Бине, склонившегося над токарным станком, однообразное жужжанье  которого долетало даже до «Золотого льва».    

Как-то вечером, вернувшись домой, Леон увидел у себя в  комнате коврик из бархата и шерсти, расшитый листьями по палевому полю. Он  позвал г-жу Оме, г-на Оме, Жюстена, детей, кухарку, рассказал об этом патрону.  Всем хотелось поглядеть на коврик. С чего это жена лекаря «расточает дары»? Это  показалось подозрительным, и все сошлись на том, что она его возлюбленная.    

Сам Леон давал пищу толкам – он так много говорил об ее  очаровании, об ее уме, что как-то раз Бине грубо его оборвал:    

– А мне-то что? Я с нею не знаком!    

Леон ломал себе голову, как объясниться Эмме в любви. Он  боялся оттолкнуть ее от себя; с другой стороны, ему было стыдно за свою  трусость, и от полноты чувств и от сознания своей беспомощности на глазах у  него выступали слезы. Он принимал твердые решения, писал письма и тут же их  рвал, назначал себе сроки, а потом отодвигал их. Он часто шел к ней, готовый  как будто бы на все, но в ее присутствии мужество покидало его, и когда Шарль,  войдя, предлагал ему прокатиться в шарабанчике в одну из окрестных деревень,  где надо было навестить больного, он немедленно соглашался, прощался с хозяйкой  и уходил. Он утешал себя тем, что в муже есть что-то от нее самой.    

А Эмма даже не задавала себе вопроса, любит ли она Леона.  Любовь, казалось ей, приходит внезапно, с молнийным блеском и ударами грома;  это вихрь, который налетает откуда-то с неба на жизнь, переворачивает ее вверх  дном, обрывает желания, точно листья, и ввергает сердце в пучину. Она не  подозревала, что когда водосточные трубы засорены, то от дождя на плоских  крышах образуются целые озера, и жила спокойно до тех пор, пока в стене своего  дома случайно не обнаружила трещины.    

     

 V    

     

Это было в одно из февральских воскресений, снежным днем.    

Вся компания – г-н и г-жа Бовари, Оме и Леон – пошла  посмотреть строившуюся в полумиле от города, в низине, льнопрядильную фабрику.  Аптекарь взял с собой прогулки ради Наполеона и Аталию; замыкал шествие Жюстен  с зонтами на плече.    

Ничего, однако, достопримечательного не было в этой  достопримечательности. На обширном пустыре, на котором, среди куч песка и  камней, там и сям валялись уже успевшие проржаветь зубчатые колеса, стояло  длинное четырехугольное здание со множеством пробитых в нем окошек. Здание было  недостроено, и между балками сквозило небо. Привязанный к шесту на коньке пучок  соломы с колосьями хлопал по ветру своею трехцветною лентой.    

Оме разглагольствовал. Он объяснял спутникам, какое значение  будет иметь это предприятие, определял на глаз толщину пола и стен и очень  жалел, что у него нет измерительной линейки вроде той, какая есть у г-на Бине  для его личных нужд.    

Эмма шла под руку с аптекарем и, слегка прижимаясь к его  плечу, смотрела на солнечный диск, излучавший в туманной дали свою слепящую  матовость. Потом вдруг повернула голову – взгляд ее невольно остановился на  Шарле. Фуражка сползла у него чуть не на брови, толстые губы шевелились, и это  придавало его лицу какое-то глупое выражение; даже его спина, его невозмутимая  спина, раздражала ее; ей казалось, что заурядность этого человека сказывается  во всем, вплоть до сюртука.    

Эмма все еще рассматривала Шарля, находя в своем раздражении  какую-то злобную радость, но в это время Леон очутился на один шаг впереди нее.  Он побелел от холода, и от этого во всех чертах его разлилась еще более нежная  томность. Воротник рубашки был ему широковат, и между подбородком и галстуком  чуть-чуть видна была шея; из-под пряди волос выглядывала мочка уха; его большие  голубые глаза, смотревшие на облака, казались Эмме прозрачнее и красивее горных  озер, в которых отражается небо.    

– Куда тебя несет! – вдруг закричал аптекарь и  бросился к сыну. Мальчик залез в известку – ему хотелось выбелить свои  башмачки. Отец его как следует пробрал; Наполеон заревел от обиды, а Жюстен  принялся отчищать башмаки жгутом соломы. Но, чтобы отскрести известку, нужен  был нож. Шарль предложил свой.    

«Ах, – подумала Эмма, – он, как мужик, всюду ходит  с ножом в кармане!»    

Сыпалась изморозь. Все повернули обратно.    

Вечером г-жа Бовари не пошла к соседям, и когда после ухода  Шарля она осталась одна, перед ней с отчетливостью почти непосредственного  ощущения и с той удаленностью перспективы, какую сообщает предметам  воспоминание, вновь возникла все та же параллель. Лежа на кровати, она не  отводила глаз от жарко пылавшего огня и как сейчас видела Леона – он стоял,  одной рукой помахивая тросточкой, а другой держа Аталию, которая с невозмутимым  видом посасывала льдинку. Он казался Эмме очаровательным; она приковала к нему  мысленный взор; она припоминала те положения, какие он принимал в другие дни,  сказанные им фразы, звук его голоса, весь его облик и, протягивая губы словно  для поцелуя, твердила:    

– Да, он обворожителен! Обворожителен!.. Уж не влюблен  ли он? – спрашивала она себя. – Но в кого же?.. Да в меня!    

Вся цепь доказательств в одно мгновение развернулась перед  Эммой, сердце у нее запрыгало. От огня в камине на потолке весело бегали  отблески. Эмма легла на спину, потянулась.    

И вслед за тем начались беспрерывные вздохи:    

«Ах, если б это сбылось! А почему бы нет? Кто может этому  помешать?..»    

Шарль вернулся в полночь, и Эмма сделала вид, что только  сейчас проснулась; когда же он, раздеваясь, чем-то стукнул, она пожаловалась на  головную боль, а затем безучастным тоном спросила, как прошел вечер.    

– Леон сидел недолго, – ответил Шарль.    

Она не могла сдержать улыбку и, отдавшись во власть нового  для нее очарования, уснула.    

На другой день, когда уже смерклось, к ней пришел торговец  модными товарами г-н Лере. Ловкий человек был этот купец.    

Уроженец Гаскони, он впоследствии стал нормандцем и сумел  сочетать в себе южное краснобайство с кошской хитрецой. Его обрюзгшее, дряблое  безбородое лицо было точно окрашено отваром светлой лакрицы, а недобрый блеск  маленьких черных глаз казался еще живее от седины. Кем он был раньше – никто не  знал: одни говорили – разносчиком, другие – менялой в Руто. Но вот что, однако,  не подлежало сомнению: он обладал способностью делать в уме такие сложные  вычисления, что даже сам Бине приходил в ужас. Угодливый до льстивости, он  вечно изгибался, точно кому-то кланялся или кого-то приглашал.    

Оставив при входе свою шляпу с крепом, он поставил на стол  зеленую картонку и, рассыпаясь в любезностях, стал пенять на то, что до сих пор  не заслужил доверия «сударыни». И то сказать: чем же его жалкая лавчонка может  привлечь такую элегантную даму ? Он подчеркнул эти два слова. А между  тем ей стоит только приказать, и он достанет для нее все что угодно: и белье, и  чулки, и галантерейные, и модные товары – ведь он непременно каждую неделю  ездит в город. У него дела с лучшими торговыми домами. Можете спросить про него  в «Трех братьях», в «Золотой бороде», в «Длинноногом дикаре» – хозяева знают  его как свои пять пальцев! Так вот, нынче он хотел показать, между прочим,  сударыне некоторые вещицы, которые попали к нему по счастливой случайности. С  этими словами он достал из картонки полдюжины вышитых воротничков.    

Госпожа Бовари рассмотрела их.    

– Мне это не нужно, – сказала она.    

Тогда г-н Лере бережно вынул три алжирских шарфа, несколько  коробок английских булавок, соломенные туфли и, наконец, четыре рюмки для яиц,  выточенные каторжниками из скорлупы кокосового ореха. Опершись обеими руками на  стол, вытянув шею, подавшись всем корпусом вперед, он жадно следил за  выражением лица Эммы, растерянно перебегавшей глазами с предмета на предмет.  Время от времени г-н Лере, будто бы снимая пылинку, проводил ногтем по  разостланному во всю длину шелковому шарфу, и шелк, чуть слышно шурша,  трепетал, а золотые блестки ткани мерцали звездочками в зеленоватом свете  сумерек.    

– Что это стоит?    

– Пустяки, – ответил торговец, – да и дело-то  не к спеху. Когда вам будет угодно. Мы ведь с вами не жиды!    

Подумав немного, она поблагодарила г-на Лере и отказалась, а  он, нисколько не удивившись, проговорил:    

– Ну, хорошо, после столкуемся. Я со всеми дамами лажу,  кроме собственной жены!    

Эмма улыбнулась.    

– Это я вот к чему, – с добродушным, но уже  серьезным видом продолжал г-н Лере, – я о деньгах не беспокоюсь... Денег я  и сам мог бы вам дать, когда нужно.    

Эмма выразила изумление.    

– Да, да! – понизив голос, быстро заговорил  он. – Я бы вам их мигом раздобыл. Можете на меня рассчитывать!    

И потом вдруг начал расспрашивать, как здоровье папаши  Телье, владельца кафе «Франция», которого в это время лечил г-н Бовари.    

– Что это с папашей Телье?.. Он кашляет так, что весь  дом трясется. Боюсь, как бы вместо фланелевой фуфайки ему не понадобилось  еловое пальто. В молодости он любил кутнуть! Такие люди, как он, сударыня, ни в  чем меры не знают! Он сгорел от водки. А все-таки грустно, когда старый знакомый  отправляется на тот свет.    

Застегивая картонку, он продолжал перебирать пациентов  Шарля.    

– Все эти заболевания от погоды! – хмуро  поглядывая на окна, говорил он. – Мне тоже что-то не по себе. Надо будет  зайти на днях посоветоваться с доктором – спина очень болит. Ну, до свидания,  госпожа Бовари! Всегда к вашим услугам! Нижайшее почтение.    

С этими словами он тихонько затворил за собою дверь.    

Эмма велела подать обед к ней в комнату и села поближе к  огню; ела она медленно; все казалось ей вкусным.    

«Как я умно поступила!» – подумала она, вспомнив о шарфах.    

На лестнице послышались шаги: это был Леон. Эмма встала и  взяла с комода из стопки первое попавшееся неподрубленное полотенце. Когда Леон  вошел, у нее был в высшей степени деловой вид.    

Разговор не клеился. Г-жа Бовари поминутно прерывала его,  Леон тоже как будто чувствовал себя крайне неловко. Он сидел на низеньком стуле  у камина и вертел в руке футлярчик из слоновой кости; Эмма шила и время от  времени расправляла ногтем рубцы. Она не говорила ни слова; Леон, завороженный  ее молчанием, как прежде ее разговором, также был нем.    

«Бедный мальчик!» – думала она.    

«Чем я ей не угодил?» – спрашивал себя он.    

Наконец, сделав над собой усилие, он сказал, что на днях ему  придется по делам нотариальной конторы съездить в Руан.    

– Ваш нотный абонемент кончился. Возобновить его?    

– Нет, – ответила Эмма.    

– Почему?    

– Потому что...    

Поджав губы, она медленно вытянула длинную серую нитку.    

Занятие Эммы раздражало Леона. Ему казалось, что она все  время колет себе пальцы.    

Он придумал галантную фразу, но не посмел произнести ее.    

– Так вы больше не будете?.. – спросил он.    

– Что? – живо отозвалась Эмма. – Играть? Ах,  боже мой, когда же мне? Надо хозяйство вести, о муже заботиться, – словом,  у меня много всяких обязанностей, масса куда более важных дел!    

Она посмотрела на часы. Шарль запаздывал. Она сделала вид,  что беспокоится.    

– Он такой добрый! – несколько раз повторила она.    

Помощник нотариуса был расположен к г-ну Бовари. Но это  проявление нежности к нему со стороны Эммы неприятно поразило Леона. Однако он  тоже рассыпался в похвалах Шарлю и добавил, что все от него в восторге,  особенно фармацевт.    

– Да, он очень хороший человек! – молвила Эмма.    

– Бесспорно, – подтвердил Леон.    

И тут же заговорил о г-же Оме, над неряшливостью которой они  оба часто посмеивались.    

– Ну и что ж такого? – прервала его Эмма. –  Настоящая мать семейства о своих туалетах не заботится.    

И снова умолкла.    

С этого дня так и пошло. Ее слова, поведение – все  изменилось. Она вся ушла в хозяйство, постоянно бывала в церкви, приструнила  служанку.    

Берту она взяла домой. Когда приходили гости, Фелисите  приносила ее, и г-жа Бовари раздевала девочку и показывала, какое у нее тельце.  Она всех уверяла, что обожает детей. Это ее утешение, ее радость, ее  помешательство. Ласки сопровождались у нее изъявлениями восторга, которые всем,  кроме ионвильцев, могли бы напомнить вретишницу из «Собора Парижской  богоматери».    

Когда Шарль приходил домой, ему всегда теперь грелись подле  истопленного камина туфли. У всех его жилетов была теперь подкладка, на  сорочках все до одной пуговицы были пришиты, ночные колпаки, ровными стопками  разложенные в бельевом шкафу, радовали глаз. Когда супруги гуляли по саду, Эмма  уже не хмурилась, как прежде; что бы Шарль ни предложил, она со всем  соглашалась, всему подчинялась безропотно, не рассуждая. И когда Шарль,  раскрасневшийся после сытного обеда, сидел у камелька, сложив руки на животе,  поставив ноги на решетку, и глаза у него были масленые от испытываемого им  блаженного состояния, когда девочка ползала по ковру, а эта женщина с гибким  станом перевешивалась через спинку кресла и целовала мужа в лоб, Леон невольно  думал:    

«Что за нелепость! Ну как тут затронешь ее сердце?»    

Эмма казалась Леону столь добродетельной, столь  неприступной, что у него уже не оставалось и проблеска надежды.    

Но, подавив в себе желания, он вознес ее на небывалую  высоту. Чисто женские свойства отсутствовали в том образе, который он себе  создал, – они уже не имели для него никакой цены. В его представлении она  все больше и больше отрывалась от земли и, точно в апофеозе, с божественной  легкостью уносилась в вышину. Он любил ее чистой любовью, – такая любовь  не мешает заниматься делом, ее лелеют, потому что она не часто встречается в  жизни, но радости этой любви перевешивает горе, которое она причиняет в конце.    

Эмма похудела, румянец на ее щеках поблек, лицо вытянулось.  Казалось, эта всегда теперь молчаливая женщина, с летящей походкой, с черными  волосами, большими глазами и прямым носом, идет по жизни, едва касаясь ее, и  несет на своем челе неясную печать какого-то высокого жребия. Она была очень  печальна и очень тиха, очень нежна и в то же время очень сдержанна, в ее  обаянии было что-то леденящее, бросавшее в дрожь, – так вздрагивают в  церкви от благоухания цветов, смешанного с холодом мрамора. Никто не мог  устоять против ее чар. Фармацевт говорил про нее:    

– Удивительно способная женщина, – ей бы в  субпрефектуре служить.    

Хозяйки восхищались ее расчетливостью, пациенты –  учтивостью, беднота – сердечностью.    

А между тем она была полна вожделений, яростных желаний и  ненависти. Под ее платьем с прямыми складками учащенно билось наболевшее  сердце, но ее стыдливые уста не выдавали ее мук. Эмма была влюблена в Леона, и  она искала уединения, чтобы, рисуя себе его образ, насладиться им без помех. С  его появлением кончалось блаженство созерцания. Заслышав его шаги, Эмма  вздрагивала, при встрече с ним ее волнение утихало и оставалось лишь состояние  полнейшей ошеломленности, которую постепенно вытесняла грусть.    

Когда Леон, в безнадежном отчаянии, уходил от нее, он не  подозревал, что она сейчас же вставала и смотрела в окно, как он идет по улице.  Ее волновала его походка, она следила за сменой выражений на его лице; она  придумывала целые истории только для того, чтобы под благовидным предлогом  зайти к нему в комнату. Она завидовала счастью аптекарши, спавшей под одной  кровлей с ним. Мысли ее вечно кружились над этим домом, точно голуби из  «Золотого льва», которые слетались туда купать в сточной трубе свои розовые  лапки и белые крылья. Но чем яснее становилось Эмме, что она любит, тем  настойчивее пыталась она загнать свое чувство внутрь, чтобы оно ничем себя не  обнаружило, чтобы уменьшить его силу. Она была бы рада, если б Леон догадался  сам. Ей приходили в голову разные стечения обстоятельств, катастрофы, которые  могли бы облегчить им сближение. Удерживали ее, конечно, душевная вялость,  страх, а кроме того, стыд. Ей казалось, что она его слишком резко оттолкнула,  что теперь уже поздно, что все кончено. Но потом горделивая радость от  сознания: «Я – честная женщина», радость – придав своему лицу выражение  покорности, посмотреть на себя в зеркало, отчасти вознаграждала ее за  принесенную, как ей казалось, жертву.    

Веления плоти, жажда денег, томление страсти – все слилось у  нее в одно мучительное чувство. Она уже не могла не думать о нем – мысль се  беспрестанно к нему возвращалась; она бередила свою рану, всюду находила для  этого повод. Ее раздражали неаккуратно поданное блюдо, неплотно запертая дверь,  она страдала, оттого что у нее нет бархата, оттого что она несчастна, от  несбыточности своих мечтаний, оттого что дома у нее тесно.    

Шарль, видимо, не догадывался о ее душевной пытке, и это  приводило ее в бешенство. Он был убежден, что создал для нее счастливую жизнь,  а ей эта его уверенность казалась обидной нелепостью, она расценивала ее как  проявление черствости. Ради кого она была так благоразумна? Не он ли был ей  вечной помехой на пути к счастью, ее злой долей, острым шпеньком на пряжке туго  стягивавшего ее ремня?    

В конце концов она на него одного перенесла ту ненависть,  которая накапливалась у нее в душе от многообразных огорчений, и малейшая  попытка смягчить это чувство только обостряла его, оттого что бесплодное усилие  становилось лишней причиной для отчаяния и еще больше способствовало  отчужденности. Собственная кротость возмущала ее. Серость быта вызывала мечты о  роскоши, ласки супруга – жажду измены. Ей хотелось, чтобы Шарль побил  ее, – тогда бы у нее было еще больше оснований ненавидеть его и мстить.  Порой ее самое пугали те страшные мысли, что приходили ей на ум. А между тем  надо было продолжать улыбаться, выслушивать рассуждения о том, как она  счастлива, делать вид, что так оно и есть на самом деле, оставлять в этом  заблуждении других!    

Лицемерие это ей претило. Ее одолевал соблазн бежать с  Леоном – все равно куда, только как можно дальше, и там начать новую жизнь, но  в душе у нее тотчас разверзалась мрачная бездна.    

«Да он меня уже и не любит, – думалось ей. – Как  же мне быть? От кого ждать помощи, участия, утешения?»    

Из глаз ее катились слезы; обессилевшая, разбитая, она  ловила ртом воздух и тихо всхлипывала.    

– Почему ж вы барину не скажете? – видя, что с ней  припадок, спрашивала служанка.    

– Это нервы, – отвечала Эмма. – Не говори  ему, он только расстроится.    

– Ну да, – отзывалась Фелисите, – у вас то же  самое, что у Герины, дочки дядюшки Герена, рыбака из Боле. Я с ней  познакомилась в Дьеппе, еще до того, как поступила к вам. Она всегда была такая  грустная, такая грустная! Станет на пороге – ну прямо черное сукно, что вешают  у входа в день похорон. Это у нее, знать, такая болезнь была – что-то вроде тумана  в голове, и никто ничего не мог поделать, ни доктора, ни священник. Когда уж  очень лихо ей приходилось, она убегала к морю, и там ее часто видел при обходе  таможенный досмотрщик: лежит ничком на гальке и плачет. Говорят, после свадьбы  это у нее прошло.    

– А у меня это началось после свадьбы, – говорила  Эмма.    

     

 VI    

     

Однажды вечером она сидела у открытого окна и смотрела, как  причетник Лестибудуа подрезает кусты букса, но потом он вдруг исчез, и тотчас  же зазвонил к вечерне колокол.    

Это было в начале апреля, когда расцветают примулы, когда по  разделанным грядкам кружится теплый ветер, а сады, словно женщины, наряжаются к  летним праздникам. Сквозь переплет беседки и далеко кругом было видно, какие  затейливые излучины выписывает в лугах река. Вечерний туман поднимался меж  безлистых тополей, скрадывая их очертания лиловою дымкой, еще более нежной и  прозрачной, чем тонкий флер, повисший на ветвях. Вдали брело стадо, но не  слышно было ни топота, ни мычанья, а колокол все звонил, в воздухе по-прежнему  реяла его тихая жалоба.    

Под этот мерный звон Эмма унеслась мыслью в давние  воспоминания юности и пансиона. Ей припомнились высокие светильники на  престоле, возвышавшиеся над цветочными вазами и дарохранительницей с колонками.  Ей хотелось замешаться, как прежде, в длинный ряд белых косынок, кое-где  оттенявшихся черными, стоявшими колом капюшонами инокинь, которые преклоняли  колена на скамеечки. За воскресной литургией она поднимала глаза от  молитвенника и меж сизых клубов ладана, возносившихся к куполу, видела кроткий  лик Девы Марии. На душу Эммы снизошло умиление. Она вдруг почувствовала, что  она слаба и беспомощна, как пушинка, которую кружит вихрь. И, не рассуждая,  направилась к церкви, – она готова была дать любой обет, лишь бы на его  исполнение ушли все ее душевные силы, лишь бы он поглотил ее всю без остатка.    

На площади ей встретился Лестибудуа, только что спустившийся  с колокольни. Он звонил к вечерне между делом, когда ему было удобнее:  оторвется от своих занятий, позвонит, потом опять за дела. Кроме того,  преждевременным благовестом он созывал мальчиков на урок катехизиса.    

Некоторые из них уже играли на могильных плитах в шары.  Другие сидели верхом на ограде и болтали ногами, сбивая верхушки высокой  крапивы, разросшейся между крайними могилами и низенькой каменной стенкой. Это  был единственный зеленый уголок на всем кладбище; дальше шел сплошной камень,  несмотря на метлу сторожа вечно покрытый мелкою пылью.    

Мальчишки в матерчатых туфлях бегали по кладбищу, как будто  это был настланный для них паркет, их крики покрывали гудение колокола. Звон  ослабевал вместе с качаньем толстой веревки, конец которой, спускаясь с  колокольни, волочился по земле. Рассекая воздух своим режущим лётом, с визгом  проносились ласточки и мгновенно исчезали в гнездах, желтевших под черепицей карниза.  В глубине церкви горела лампада, попросту говоря – фитиль от ночника в  подвешенной плошке. Издали свет ее можно было принять за мутное пятно,  мерцающее поверх масла. Длинный луч солнца тянулся через весь корабль, и от  этого все углы и боковые приделы казались еще сумрачнее.    

– Где священник? – обратилась г-жа Бовари к  мальчугану, который от нечего делать вертел расхлябанный турникет.    

– Сейчас придет, – ответил мальчуган.    

В самом деле, дверь в доме священника скрипнула, и на пороге  появился аббат Бурнизьен; мальчишки гурьбой кинулись в церковь.    

– Вот безобразники! – пробормотал  священник. – Одно баловство на уме!    

Наступив на растрепанный катехизис, он нагнулся и поднял  его.    

– Ничего для них нет святого! Но тут он увидел г-жу  Бовари.    

– Извините, – сказал он, – я вас не узнал.    

Он сунул катехизис в карман и, все еще раскачивая двумя  пальцами тяжелый ключ от ризницы, остановился.    

Заходящее солнце било ему прямо в глаза, и в его свете  лоснившаяся на локтях ластиковая сутана с обтрепанным подолом казалась менее  темной. Широкую грудь вдоль ряда пуговок усеяли следы жира и табака; особенно  много их было внизу, где от них не защищал нагрудник, на который свисали  складки красной кожи, испещренной желтыми пятнами, прятавшимися в щетине  седеющей бороды. Священник громко сопел – он только что пообедал.    

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.    

– Плохо, – ответила Эмма. – Я страдаю.    

– Вот и я тоже! – подхватил  священнослужитель. – Первые дни жары невероятно расслабляют, правда? Ну да  ничего не поделаешь! Мы рождены для того, чтобы страдать, – так нас учит  апостол Павел. А как смотрит на ваше самочувствие господин Бовари?    

– Никак! – презрительно поведя плечами, ответила  Эмма.    

– Да неужели? – в полном изумлении воскликнул  простодушный священник. – Он вам ничего не прописывает?    

– Ах, я в его лекарствах не нуждаюсь! – молвила  Эмма.    

Священник между тем все поглядывал, что делают в церкви  мальчишки, а мальчишки, стоя на коленях, толкали друг друга плечом и потом  вдруг падали, как карточные домики.    

– Мне важно знать... – снова заговорила Эмма.    

– Погоди, погоди, Наблудэ! Я тебе уши нарву,  сорванец! – сердито крикнул священник и обратился к Эмме: – Это сын  плотника Будэ. Родители у него зажиточные, вот они его и балуют. А так малый  способный, был бы хорошим учеником, если б не лень. Я иногда в шутку называю  его Наблудэ. Ха-ха-ха! Вечно он что-нибудь наблудит, напроказит... Недавно я  рассказал про это владыке, так он посмеялся... изволил смеяться... Ну, а как  господин Бовари поживает?    

Эмма, видимо, не слушала его.    

– Наверно, как всегда, в трудах! – продолжал  священник. – Мы ведь с ним самые занятые люди во всем приходе. Но только  он врачует тело, а я – душу! – с раскатистым смехом добавил он.    

Эмма подняла на него умоляющий взор.    

– Да... – сказала она. – Вы утешаете во всех  скорбях.    

– Ах, и не говорите, госпожа Бовари! Не далее как  сегодня утром мне пришлось идти в Ба-Дьовиль из-за коровы: ее раздуло, а они  думают, что это от порчи. Нынче с этими коровами прямо беда... Виноват! Одну  минутку! Лонгмар и Будэ! Да перестанете вы или нет, балбесы вы этакие?    

Священник устремился в церковь.    

Ребята в это время толклись вокруг высокого аналоя, влезали  на скамеечку псаломщика, открывали служебник; другие крадучись уже подбирались  к исповедальне. Неожиданно на них посыпался град оплеух. Священнослужитель  хватал их за шиворот, отрывал от пола, а потом с такой силой ставил на колени,  точно хотел вбить в камень амвона.    

– Да, так вот, – вернувшись к Эмме, сказал он и,  зажав в зубах уголок большого ситцевого носового платка, принялся развертывать  его. – Крестьянам тяжело живется.    

– Не только одним крестьянам, – возразила Эмма.    

– Совершенно справедливо!. Взять хотя бы рабочих в  городах.    

– Да нет...    

– Простите, мне эта среда знакома! И я знаю случаи,  когда у несчастных матерей, добродетельных, ну просто святых женщин, не было  подчас куска хлеба.    

– Но те, ваше преподобие, – возразила Эмма, и углы  губ у нее дрогнули, – те, у кого есть хлеб, но нет...    

– Дров на зиму? – подсказал священник.    

– Это не беда!    

– То есть как не беда? По-моему, если человек живет в  тепле, в сытости... ведь в конце-то концов...    

– Боже мой! Боже мой! – вздыхала Эмма.    

– Вы неважно себя чувствуете? – подойдя к пей  вплотную, с обеспокоенным видом спросил священник. – Наверно, желудок но в  порядке? Идите-ка домой, госпожа Бовари, выпейте чайку для бодрости или же  холодной воды с сахаром.    

– Зачем?    

Эмма словно только сейчас проснулась.    

– Вы держитесь за голову. Я и подумал, что вам  нехорошо. Ах да, – спохватился священник, – вы хотели меня о чем-то  спросить. Что такое? Я понятия не имею.    

– Спросить? Нет, ничего... ничего... – повторяла  Эмма.    

И ее блуждающий взгляд задержался на старике в сутане. Оба  молча смотрели друг на друга в упор.    

– В таком случае, госпожа Бовари, извините, –  сказал наконец священник, – долг, знаете ли, прежде всего. Мне пора заняться  с моими шалопаями. Скоро день их первого причастия. Боюсь, как бы они меня не  подвели! Поэтому с самого Вознесения я регулярно каждую среду задерживаю их на  час. Ох, уж эти дети, дети! Надо как можно скорее направить их на путь  спасения, как то заповедал нам сам господь устами божественного своего сына...  Будьте здоровы, сударыня! Кланяйтесь, пожалуйста, вашему супругу!    

И, преклонив у входа колена, он вошел в церковь.    

Эмма смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся из  виду: растопырив руки, склонив голову чуть-чуть набок, он тяжело ступал между  двумя рядами скамеек.    

Затем она повернулась, точно статуя на оси, и пошла домой.  Но еще долго преследовал ее зычный голос священника и звонкие голоса мальчишек:    

– Ты христианин?    

– Да, я христианин.    

– Кто есть христианин?    

– Христианин есть тот, кто принял таинство крещения...  крещения... крещения...    

Держась за перила, Эмма поднялась на крыльцо и, как только  вошла к себе в комнату, опустилась в кресло.    

В окна струился мягкий белесоватый свет. Все предметы стояли  на своих местах и казались неподвижней обычного, – они словно тонули в  океане сумерек. Камин погас, маятник стучал себе и стучал, и Эмма  бессознательно подивилась, как это вещи могут быть спокойны, когда в душе у нее  так смутно. Между окном и рабочим столиком ковыляла в вязаных башмачках  маленькая Берта; она пыталась подойти к матери и уцепиться за завязки ее  передника.    

– Отстань! – отведя ее руки, сказала Эмма.    

Немного погодя девочка еще ближе подошла к ее коленям.  Упершись в них ручонками, она подняла на мать большие голубые глаза; изо рта у  нее на шелковый передник Эммы стекала прозрачная струйка слюны.    

– Отстань! – в сердцах повторила мать.    

Выражение ее лица испугало девочку, и она расплакалась.    

– Да отстанешь ты от меня наконец? – толкнув ее  локтем, крикнула Эмма.    

Берта упала около самого комода и ударилась о медное  украшение; она разрезала себе щеку, показалась кровь. Г-жа Бовари бросилась  поднимать ее, позвонила так, что чуть не оборвала шнурок, истошным голосом  стала звать служанку, проклинала себя, но тут вдруг появился Шарль. Он пришел  домой обедать.    

– Посмотри, дружок, – спокойно заговорила  Эмма, – девочка упала и поранила себе щечку.    

Шарль уверил жену, что ничего опасного нет, и побежал за  пластырем.    

Госпожа Бовари не вышла в столовую, – ей хотелось  остаться здесь и поухаживать за ребенком. Она смотрела на уснувшую Берту,  последние остатки ее тревоги мало-помалу рассеивались, и в конце концов Эмма  решила, что она очень глупа и очень добра, иначе она бы не стала расстраиваться  по пустякам. В самом деле, Берта уже не всхлипывала. Бумажное одеяльце чуть  заметно шевелилось теперь от ее дыхания. В углах полузакрытых ввалившихся глаз  стояли крупные слезы; меж ресниц видны были матовые белки; липкий пластырь  натягивал кожу поперек щеки.    

«На редкость некрасивый ребенок!» – думала Эмма.    

Вернувшись из аптеки в одиннадцать часов вечера (он пошел  туда после обеда отдать остаток пластыря), Шарль застал жену подле детской  кроватки.    

– Уверяю тебя, что все пройдет! – сказал он, целуя  ее в лоб. – Не мучь ты себя, бедняжечка, а то сама заболеешь!    

В тот вечер он засиделся у аптекаря. Хотя он и не имел  особенно расстроенного вида, все же г-н Оме старался ободрить его, «поднять его  дух». Разговор зашел о различных опасностях, грозящих детям, о легкомыслии  прислуги. Г-жа Оме знала это по опыту – на груди у нее так и остались следы от  горящих углей, давным-давно упавших ей за фартук с совка, который держала  кухарка. Вот почему нежные родители г-н и г-жа Оме были особенно осторожны.  Ножи у них в доме никогда не точились, полы не натирались. Окна были забраны  железной решеткой, камины ограждены решеточками из толстых прутьев. Дети Оме  пользовались самостоятельностью, и тем не менее за каждым их шагом зорко  следили; при малейшей простуде отец поил их микстурами от кашля, лет до пяти их  заставляли носить стеганые шапочки. Правда, это была уже мания г-жи Оме: супруг  ее в глубине души был недоволен, – он боялся, как бы давление шапочек на  мозг не повлияло на умственные способности; иной раз он даже не выдерживал и  говорил:    

– Ты что же это, хочешь сделать из них караибов или  ботокудов?    

Шарль между тем неоднократно пытался прервать беседу.    

– Мне надо с вами поговорить, – шепнул он при  выходе Леону, который стал было подниматься к себе.    

«Неужели он что-то заподозрил?» – подумал тот. Сердце у него  сильно билось, он терялся в догадках.    

Затворив за собой дверь, Шарль обратился к нему с просьбой  разузнать в Руане, сколько может стоить хороший дагерротип; он хочет сделать  жене трогательный сюрприз в знак особого внимания – сняться в черном фраке и  преподнести ей свой портрет. Но только прежде надо бы «прицениться». Шарль,  однако, надеется, что это поручение не затруднит г-на Леона, – все равно  он почти каждую неделю ездит в город.    

Зачем? Оме подозревал тут «проказы ветреной молодости», какую-нибудь  интрижку. Но он ошибался: никаких любовных похождений у Леона не было. Никогда  еще он так не грустил. Г-жа Лефрансуа судила об этом по тому, как много еды  оставалось у него теперь на тарелках. Чтобы дознаться, в чем тут дело, она  обратилась за разъяснениями к податному инспектору; Бине сухо ответил ей, что  он «в полиции не служит».    

Впрочем, и на Бине его сотрапезник производил весьма  странное впечатление, – Леон часто откидывался на спинку стула и, разводя  руками, в туманных выражениях жаловался на жизнь.    

– Вам надо развлекаться, – говорил податной  инспектор.    

– Как развлекаться?    

– Я бы на вашем месте завел токарный станок!    

– Я же не умею точить!    

– Да, это правда! – презрительно и самодовольно  поглаживая подбородок, соглашался Бине.    

Безответная любовь истомила Леона; к душевной усталости  примешалось еще уныние, порожденное однообразием бесцельного, беспросветного  существования. Ему до того опостылели Ионвиль и его обитатели, что он уже  видеть не мог некоторых знакомых, некоторые дома. Фармацевта, несмотря на все  его добродушие, он буквально не выносил. А между тем перемена обстановки не  только прельщала, но и пугала его.    

Впрочем, боязнь скоро уступила место нетерпению; Париж  издалека манил его к себе музыкой на балах-маскарадах и смехом гризеток. Ведь  ему все равно необходимо закончить юридическое образование, – так что же  он не едет? Кто ему мешает? И он стал мысленно готовиться к отъезду. Он  заблаговременно обдумал план занятий. Решил, как именно обставить свою комнату.  Он будет вести артистический образ жизни! Будет учиться играть на гитаре!  Заведет халат, баскский берет, голубые бархатные туфли! Он представлял себе,  как он повесит над камином две скрещенные рапиры, а над рапирами – гитару и  череп.    

Главная трудность заключалась в том, чтобы получить согласие  матери; в сущности же, это был в высшей степени благоразумный шаг. Даже сам  патрон советовал ему перейти в другую контору, где он мог бы найти себе более  широкое поле деятельности. Леон принял сначала компромиссное решение, стал  искать место младшего помощника нотариуса в Руане, но не нашел и только после  этого написал матери длинное письмо, подробно изложив причины, по которым ему  необходимо было немедленно переехать в Париж. Мать согласилась.    

Леон не спешил. В течение месяца Ивер каждый день возил ему  из Ионвиля в Руан, из Руана в Ионвиль сундуки, чемоданы, тюки, но, пополнив  свой гардероб, перебив свои три кресла, накупив уйму кашне, словом,  приготовившись так, как не готовятся и к кругосветному путешествию, он потом  стал откладывать отъезд с недели на неделю – до тех пор, пока не пришло второе  письмо от матери, в котором она торопила его, ссылаясь на то, что сам же он  хотел сдать экзамены до каникул.    

Когда настал час разлуки, г-жа Оме заплакала, Жюстен  зарыдал; один лишь г-н Оме, будучи человеком мужественным, сдержался, – он  только изъявил желание донести пальто своего друга до калитки нотариуса,  который вызвался отвезти Леона в Руан в своем экипаже. Времени у Леона  оставалось в обрез, только чтобы успеть проститься с г-ном Бовари.    

Взбежав по лестнице, он так запыхался, что принужден был  остановиться. Как только он вошел, г-жа Бовари встала.    

– Это опять я! – сказал Леон.    

– Я так и знала!    

Эмма кусала себе губы; кровь прилила у нее к лицу, и она вся  порозовела – от корней волос до самого воротничка. Она продолжала стоять,  прислонившись плечом к стене.    

– Вашего супруга нет дома? – спросил Леон.    

– Нет. – И еще раз повторила: – Нет.    

Наступило молчание. Они смотрели друг на друга, и мысли их,  проникнутые одним и тем же тоскливым чувством, сближались, как два трепещущих  сердца.    

– Мне хочется поцеловать Берту, – сказал Леон.    

Эмма спустилась на несколько ступенек и позвала Фелисите.    

Леон пробежал глазами по стенам, по этажеркам, по камину,  точно хотел проникнуть всюду, все унести с собой.    

Но Эмма вернулась, а служанка привела Берту, – девочка  дергала веревку, к которой была вверх ногами привязана игрушечная ветряная  мельница.    

Леон несколько раз поцеловал Берту в шейку.    

– Прощай, милое дитя! Прощай, дорогая крошка, прощай! И  отдал ее матери.    

– Уведите ее, – сказала Эмма. Они остались одни.    

Госпожа Бовари повернулась к Леону спиной и прижалась лицом  к оконному стеклу; Леон тихонько похлопывал фуражкой по ноге.    

– Будет дождь, – молвила Эмма.    

– У меня плащ, – сказал Леон.    

– А!    

Она снова повернулась к нему; голова у нее была опущена,  свет скользил по ее лбу, как по мрамору, до самых надбровных дуг, и никто бы не  мог сейчас догадаться, что высматривает она на горизонте, что  творится у нее в душе.    

– Ну, прощайте! – вздохнул Леон.    

Она резким движением подняла голову:    

– Да, прощайте... Пора!    

Они двинулись друг к другу; он протянул руку, она  заколебалась.    

– Давайте по-английски, – сказала она и, силясь  улыбнуться, подняла руку.    

Пальцы Леона коснулись ее, и в эту минуту у него было такое  чувство, точно все его существо проникает сквозь ее влажную кожу.    

Потом он разжал ладонь; их взгляды встретились снова, и он  удалился.    

Дойдя до крытого рынка, он спрятался за столб, чтобы в  последний раз поглядеть на белый дом с четырьмя зелеными жалюзи. Ему  показалось, что за окном, в комнате, мелькнула тень. Но тут вдруг занавеска как  бы сама отцепилась и, медленно шевельнув своими длинными косыми складками,  отчего они сразу разгладились, распрямилась и осталась неподвижной, точно  каменная стена. Леон бросился бежать.    

Он издали увидел на дороге кабриолет патрона; какой-то  человек в холщовом фартуке держал лошадь под уздцы. Г-н Гильомен разговаривал с  Оме. Леона ждали.    

– Давайте обнимемся, – со слезами на глазах сказал  аптекарь. – Вот ваше пальто, дорогой друг. Смотрите не простудитесь! Следите  за собой! Берегите себя!    

– Ну, Леон, садитесь! – сказал нотариус.    

Оме перегнулся через крыло экипажа и сдавленным от рыдании  голосом проронил печальные слова:    

– Счастливый путь!    

– Будьте здоровы! – сказал г-н Гильомен. –  Пошел! Они уехали. Оме повернул обратно.    

     * * *    

     

Госпожа Бовари открыла окно в сад и стала смотреть на тучи.    

Скопляясь на западе, в стороне Руана, они быстро  развертывали свои черные свитки, длинные лучи солнца пронзали их, точно золотые  стрелы висящего трофея, а чистая часть неба отливала фарфоровой белизной.  Внезапно налетевший ветер пригнул тополя, и полил дождь; капли его зашуршали по  зеленой листве. Потом опять выглянуло солнце, запели петухи, захлопали  крылышками в мокрых кустах воробьи, по песку побежали ручейки, унося с собой розовые  лепестки акации.    

«Он уж теперь, наверно, далёко!» – подумала Эмма.    

В половине седьмого, во время обеда, пришел, как всегда, г-н  Оме.    

– Что ж, проводили мы нашего юношу? – заговорил  он, присаживаясь.    

– Как будто бы так! – отозвался лекарь и, обернувшись  к г-ну Оме, спросил: – А у вас что новенького?    

– Ничего особенного. Вот только жена моя сегодня  расстроилась. Ох, уж эти женщины: любой пустяк может их взволновать. А про мою  жену и говорить нечего! Тут уж ничего не поделаешь – нервная система у женщин  гораздо чувствительнее нашей.    

– Бедный Леон! – заговорил Шарль. – Каково-то  ему будет в Париже?.. Приживется ли он там?    

Госпожа Бовари вздохнула.    

– Полноте! – сказал фармацевт и прищелкнул  языком. – Пирушки у рестораторов! Маскарады! Шампанское! Все пойдет как по  маслу, можете мне поверить!    

– Я не думаю, что он собьется с пути, – возразил  Шарль.    

– Я тоже! – живо отозвался г-н Оме. – Но ему  нельзя будет отставать от других, иначе он прослывет ханжой. А вы не  представляете себе, что вытворяют эти повесы в Латинском квартале со своими  актрисами! Впрочем, к студентам в Париже относятся превосходно. Те из них, кто  умеет хоть чем-нибудь развлечь общество, приняты в лучших домах. В них даже  влюбляются дамы из Сен-Жерменского предместья, и они потом очень удачно женятся.    

– Но я боюсь... – сказал лекарь, – боюсь, что  там...    

– Вы правы, – перебил его фармацевт, – это  оборотная сторона медали. Там надо ох как беречь карманы! Вот вы, предположим,  гуляете в увеселительном саду. Появляется некто, хорошо одетый, даже с орденом,  по виду – дипломат, подходит к вам, заговаривает, подлаживается, предлагает  свою табакерку, поднимает вам шляпу. Вы уже подружились, он ведет вас в кафе,  приглашает к себе в имение, за стаканом вина знакомит с разными людьми, и в  семидесяти пяти случаях из ста все это только для того, чтобы стянуть у вас  кошелек или вовлечь в какое-нибудь разорительное предприятие.    

– Это верно, – согласился Шарль. – Но я-то  имел в виду главным образом болезни – брюшной тиф, например, – им часто  болеют студенты, приехавшие из провинции.    

Эмма вздрогнула.    

– Вследствие перемены режима, – подхватил  фармацевт, – и вследствие потрясения, которое из-за этого переживает весь  организм. А потом, знаете ли, парижская вода! Ресторанный стол! Вся эта острая  пища в конце концов только горячит кровь. Что ни говорите, а хороший бульон  куда полезнее! Я лично всегда предпочитал домашнюю кухню – это здоровее!  Поэтому, когда я изучал в Гуане фармацевтику, я был на полном пансионе, я  столовался вместе с профессорами.    

Аптекарь продолжал высказывать суждения общего характера и  толковать о своих личных вкусах, пока за ним не пришел Жюстен и не сказал, что  пора делать гоголь-моголь.    

– Ни минуты покоя! – воскликнул аптекарь. –  Вечно на привязи! На один миг нельзя отлучиться! Трудись до кровавого пота, как  рабочая лошадь! Хомут нищеты!    

Уже на пороге фармацевт спросил:    

– Да, знаете новость?    

– Какую?    

– Весьма возможно, – поднимая брови и придавая  своему лицу многозначительное выражение, сказал Оме, – что в этом году  сельскохозяйственная выставка Нижней-Сены будет в Ионвиль-д'Аббей. Такие, по  крайней мере, ходят слухи. На это намекает и сегодняшняя газета. Для нашего  округа это будет иметь огромное значение! Мы еще об этом поговорим. Благодарю  вас, мне хорошо видно – у Жюстена фонарь.    

     

 VII    

     

Следующий день был для Эммы тягостным днем. Ей казалось,  будто все вокруг нее повито какой-то черной мглой, чуть заметно колышущейся на  поверхности предметов, и, жалобно воя, точно зимний ветер в пустом замке, все  глубже оседала в ее душе тоска. То были думы о невозвратном, усталость,  охватывающая человека после какого-нибудь сделанного дела, и, наконец, боль,  которую испытываешь, чуть только прекратится уже ставший привычным душевный  подъем, едва лишь внезапно ослабнет длительное душевное напряжение.    

Как и по возвращении из Вобьесара, когда в голове у нее  кружился вихрь кадрилей, она впала в черную меланхолию, в мрачное отчаяние.  Леон представлялся ей стройнее, красивее, обаятельнее, загадочнее, чем когда бы  то ни было. Разлучившись с нею, он ее не покинул, он был здесь, – стены  дома, казалось, сторожили его тень. Она не могла отвести глаза от ковра, по  которому он ступал, от стульев, на которых он сидел. Река струилась  по-прежнему, неторопливо пронося свою легкую зыбь мимо скользкого берега. Они  часто гуляли здесь вдвоем по замшелым камням, под неумолкающий плеск волн. Как  ярко светило им солнце! Как любили они укрыться от полдневного зноя в тенистом  уголке сада! Он сидел с непокрытой головой на скамейке с ветхими столбиками и  читал вслух. Свежий луговой ветер шевелил страницы книги и настурции возле  беседки... И вот он уехал, единственная радость ее жизни, единственная надежда  на счастье! Как могла она упустить это блаженство, когда оно само шло ей  навстречу? Почему она не упала на колени и не ухватилась за него обеими руками,  когда оно собиралось улететь? Она проклинала себя за то, что не полюбила тогда  Леона, – теперь она жаждала его поцелуев. Ей хотелось бежать за ним,  упасть в его объятия, сказать ему: «Это я, я – твоя!» Но ее заранее отпугивали  препятствия, и чувство горечи, примешиваясь к желаниям, лишь усиливало их.    

С той поры память о Леоне стала как бы средоточием ее тоски.  Она горела в ее душе ярче, нежели костер, разведенный на снегу  путешественниками в русской степи. Эмма бросалась к огню, грелась около него,  осторожно помешивала в этом догоравшем очаге, всюду искала, что бы еще в него  подбросить. Самые далекие воспоминания и совсем недавние происшествия, то, что  она испытала, и то, что она воображала, разлетевшиеся сладострастные мечты,  думы о счастье, ломавшиеся на ветру, как сухие ветки, ее никому не нужная  нравственность, ее неутоленные чаяния, домашние дрязги – все это она подбирала,  все это она ловила, все это годилось, чтобы разжечь ее кручину.    

И все же пламя погасло, – быть может, оттого, что не  хватило топлива, а быть может, наоборот, оттого, что Эмма слишком много сразу  его положила. Разлука мало-помалу притушила любовь, привычка приглушила тоску,  зарево пожара, заливавшее багрянцем пасмурное небо Эммы, с каждым днем все  бледнело, а потом и совсем померкло. Усыпленное сознание Эммы принимало  отвращение к мужу за влечение к любимому человеку, ожоги злобы – за вспышки  нежности. Но буря не утихала, а страсть сгорела дотла, помощь ниоткуда не  приходила, луч солнца ниоткуда не пробивался, со всех сторон ее обступала  темная ночь, и она вся закоченела от дикого, до костей пробирающего холода.    

Мрачная полоса жизни в Тосте повторялась для нее сызнова. Но  только теперь она считала себя еще несчастнее, ибо уже познала горе и  прониклась уверенностью, что оно неизбывно.    

Женщина, принесшая такие огромные жертвы, может позволить  себе некоторые прихоти. Эмма купила готическую скамеечку, за один месяц  истратила четырнадцать франков на лимоны для полировки ногтей, выписала из  Руана голубое кашемировое платье, выбрала у Лере самый красивый шарф, стала  подпоясывать им капот и в этом наряде при закрытых ставнях лежала с книгой в  руках на диване.    

Теперь она часто меняла прическу: то причесывалась  по-китайски, то распускала волнистые локоны, то заплетала косы; потом сделала  себе сбоку пробор, сзади подвернула волосы, и у нее вышло подобие мужской  прически.    

Ей захотелось выучиться итальянскому языку: она обзавелась  словарями, купила грамматику, купила бумаги. Попробовала читать серьезные книги  по истории и философии. Шарль иногда просыпался ночью и вскакивал – ему  казалось, что его зовут к больному.    

– Сейчас приду, – бормотал он.    

Но это Эмма, зажигая лампу, чиркала спичкой. Между тем с  книгами повторилась та же история, что с вышиваньем: весь шкаф у нее был  завален неоконченными работами, и точно так же Эмма брала одну книгу, бросала и  принималась за другую.    

Временами Эмму охватывало лихорадочное возбуждение, и тогда  ее легко можно было подбить на любую дикую выходку: как-то раз она поспорила с  мужем, что выпьет залпом полстакана водки, и так как Шарль имел глупость  раззадорить ее, то она и выпила все до дна.    

Несмотря на свои чудачества, как выражались ионвильские  дамы, Эмма все же не производила впечатления жизнерадостной женщины, углы ее  рта были вечно опущены, как у старой девы или у незадачливого честолюбца. Она  всегда была бледна, бела как полотно, морщила нос, смотрела на всех невидящим  взглядом. Обнаружив у себя на висках три седых волоса, она заговорила о том,  что начинает стареть.    

Она заметно слабела. Как-то раз у нее даже открылось  кровохарканье. Шарль встревожился, забегал.    

– А, да не все ли равно! – сказала она.    

Шарль забился в свой кабинет, сел в кресло и, облокотившись  на письменный стол, на котором возвышалась френологическая голова, заплакал.    

Он выписал мать, и они вели долгие разговоры об Эмме.    

Как быть? Что с ней делать, раз она отказывается от всякого  лечения?    

– Знаешь, как бы надо поступить с такой женой? –  твердила г-жа Бовари-мать. – Приучить ее заниматься делом, ручным трудом!  Пришлось бы ей, как другим, работать ради куска хлеба, так небось сразу бы  поздоровела, – это у нее все оттого, что голова не тем забита, да от  безделья.    

– Она все-таки занимается, – возражал Шарль.    

– Занимается! А чем? Романы читает, вредные книги, в  которых против религии пишут, да, подражая Вольтеру, высмеивают духовенство.  Проку от этого не жди, бедный мой мальчик! Кто не верит в Бога, тот добром не  кончит.    

Словом, было решено не давать Эмме читать романы. Задача  была не из легких. Тем не менее г-жа Бовари-мать взяла это на себя: она обещала  проездом через Руан зайти к библиотекарю и сказать, что Эмма отказывается от  абонемента. Если же библиотекарь, этот змей-искуситель, станет упорствовать, то  ведь недолго и в полицию заявить.    

Свекровь и невестка простились холодно. Если не считать  обычных вопросов во время еды и пожеланий спокойной ночи, то за три недели, что  они прожили вместе, они и двух слов не сказали друг другу.    

Госпожа Бовари-мать уехала в среду – в Ионвиле это был  базарный день.    

С утра на площади вдоль домов, от церкви и до трактира,  выстроился ряд телег, поставленных на задок, вверх оглоблями. На  противоположной стороне в брезентовых палатках торговали бумажными тканями,  одеялами, шерстяными чулками, недоуздками, синими лентами в связках, и концы  этих лент плескались на ветру. Между пирамидами яиц и плетушками с сыром, из  которых торчала склеившаяся солома, прямо на землю был свален грузный скобяной  товар; рядом с сельскохозяйственными орудиями, высовывая головы между прутьями  низких клеток, кудахтали куры. Толпа сгрудилась на одном месте и по временам  так напирала, что витрина аптеки грозила треснуть. По средам здесь всегда была  толкотня – люди протискивались в аптеку не столько за лекарствами, сколько для  того, чтобы посоветоваться с Оме, – так он был популярен в окрестных селениях.  Его несокрушимая самоуверенность пленяла сельчан. Лучшего лекаря, чем он, они  не могли себе представить.    

Эмма сидела, облокотившись на подоконник (это было ее  излюбленное место – в провинции окно заменяет театр и прогулки) , и от скуки  смотрела на толпившееся мужичье, как вдруг внимание ее остановил господин в  зеленом бархатном сюртуке. На нем были щегольские желтые перчатки и вместе с  тем грубые краги. Направлялся он к докторскому дому, а за ним, понурив голову,  задумчиво брел крестьянин.    

– Барин дома? – спросил незнакомец Жюстена,  который болтал на пороге с Фелисите.    

Все еще принимая Жюстена за слугу доктора, он добавил:    

– Скажите, что его спрашивает господни Родольф Буланже  де Ла Юшет.    

Новоприбывший присоединил к своему имени название  географического пункта не из местного патриотизма, а для того, чтобы сразу дать  понять, кто он такой. Под Ионвилем действительно было поместье Ла Юшет, и он  его купил вместе с барской усадьбой и двумя фермами; управлял он имением сам,  но жил на довольно широкую ногу. Говорили, что у этого холостяка «по меньшей  мере пятнадцать тысяч ренты».    

Шарль вошел в залу. Г-н Буланже сказал, что вот этот его  работник желает, чтобы ему отворили кровь, а то-де у него «мурашки по всему  телу бегают».    

– Мне от этого полегчает, – на все доводы отвечал  работник.    

Бовари велел принести бинт и попросил Жюстена подержать таз.  Видя, что малый побледнел, – он его подбодрил:    

– Не бойся, милейший, не бойся!    

– Ничего, ничего, – ответил тот, –  действуйте!    

И, расхрабрившись, протянул свою ручищу. Из-под ланцета  выбилась струя крови и забрызгала оконное стекло.    

– Ближе таз! – крикнул Шарль.    

– Вот на! – сказал крестьянин. – Прямо целый  фонтан! А кровь-то какая красная! Ведь это хорошо?    

– Некоторые сперва ничего не чувствуют, а потом вдруг  теряют сознание, – заметил лекарь. – Особенно часто это бывает с  людьми крепкого телосложения, как вот он.    

При этих словах сельчанин выронил футляр от ланцета, который  он все время вертел в руке. У него так свело плечи, что затрещала спинка стула.  Шапка упала на пол.    

– Так я и знал, – зажимая пальцем вену, сказал  Бовари.    

В руках у Жюстена заплясал таз, колени у него подгибались,  он побледнел.    

– Жена! Жена! – позвал Шарль. Эмма сбежала с  лестницы.    

– Уксусу! – крикнул он. – Ах, боже мой, сразу  двое! От волнения Шарль с трудом наложил повязку.    

– Пустяки! – подхватив Жюстена, совершенно  спокойно сказал г-н Буланже.    

Он усадил его на стол и прислонил спиной к стене.    

Госпожа Бовари стала снимать с Жюстена галстук. Шнурки его  рубашки были завязаны на шее узлом. Тонкие пальцы Эммы долго распутывали его.  Потом, смочив свой батистовый платок уксусом, она начала осторожно тереть ему  виски и тихонько дуть на них.    

Конюх очнулся, а Жюстен все никак не мог прийти в себя,  зрачки его, тонувшие в мутных белках, напоминали голубые цветы в молоке.    

– Это надо убрать от него подальше, – сказал  Шарль. Госпожа Бовари взяла таз. Чтобы задвинуть его под стол, она присела, и  ее платье, летнее желтое платье (длинный лиф и широкая юбка с четырьмя  воланами), прикрыло плиты пола. Нагнувшись и расставив локти, она слегка  покачивалась, и при колебаниях ее стана колокол платья местами опадал. Потом  она взяла графин с водой и бросила туда несколько кусков сахара, но в это время  подоспел фармацевт. Пока все тут суетились, служанка за ним сбегала. Увидев,  что глаза у племянника открыты, он облегченно вздохнул. Потом обошел его со  всех сторон и смерил взглядом.    

– Дурак! – говорил он. – Право, дурачина!  Набитый дурак! Велика важность – флеботомия! А ведь такой храбрец! Вы не  поверите, это сущая белка, за орехами лазает на головокружительную высоту.  Ну-ка, похвастайся! А как же твои благие намерения? Ты ведь хочешь быть  фармацевтом. Тебя могут вызвать в суд, дабы ты пролил свет на какое-нибудь  чрезвычайно запутанное дело, и тебе надо будет сохранять спокойствие, рассуждать,  вести себя, как подобает мужчине, а иначе тебя примут за идиота!    

Ученик в ответ не произнес ни слова.    

– Кто тебя сюда звал? – продолжал аптекарь. –  Вечно надоедаешь доктору и его супруге! Как раз по средам мне твоя помощь  особенно необходима. Сейчас в аптеке человек двадцать. А я вот пожалел тебя и  все бросил. Ну иди! Живо! Жди меня и поглядывай за склянками!    

Жюстен, приведя себя в порядок, удалился, и тут речь зашла о  дурноте. Г-жа Бовари никогда ею не страдала.    

– Для женщины это редкость! – заметил г-н Буланже. –  А ведь есть на свете очень слабые люди. При мне на поединке секундант потерял  сознание, как только стали заряжать пистолеты.    

– А меня вид чужой крови ничуть не пугает, –  заговорил аптекарь. – Но если я только представлю себе, что кровь течет у  меня самого, и буду развивать эту мысль, вот тогда мне ничего не стоит лишиться  чувств.    

Между тем г-н Буланже отпустил своего работника и велел ему  успокоиться, коль скоро прихоть его удовлетворена.    

– Впрочем, благодаря этой прихоти я имел удовольствие  познакомиться с вами, – добавил он, глядя на Эмму.    

Затем положил на угол стола три франка, небрежно кивнул  головой и вышел.    

Немного погодя он был уже за рекой (дорога в Ла Юшет  тянулась вдоль того берега). Эмма видела, как он шел по лугу под тополями,  порой как бы в раздумье замедляя шаг.    

– Очень мила! – говорил он сам с собой. –  Очень мила эта докторша! Хорошенькие зубки, черные глаза, кокетливая ножка, а  манеры, как у парижанки. Откуда она, черт побери, взялась? Где ее подцепил этот  увалень?    

Родольфу Буланже исполнилось тридцать четыре года; у этого  грубого по натуре и проницательного человека в прошлом было много романов, и  женщин он знал хорошо. Г-жа Бовари ему приглянулась, и теперь он все думал о  ней и о ее муже.    

«По-моему, он очень глуп... Она, наверно, тяготится им.  Ногти у него грязные, он по три дня не бреется. Пока он разъезжает по больным,  она штопает ему носки. И как же ей скучно! Хочется жить в городе, каждый вечер  танцевать польку! Бедная девочка! Она задыхается без любви, как рыба без воды  на кухонном столе. Два-три комплимента, и она будет вас обожать, ручаюсь! Она  будет с вами нежна! Обворожительна!.. Да, а как потом от нее отделаться?»    

В предвидении тьмы наслаждений, которые может доставить  Эмма, он по контрасту вспомнил о своей любовнице. Он содержал руанскую актрису.  И вот, когда ее образ возник перед ним, он при одной мысли о ней почувствовал  пресыщение.    

«Нет, госпожа Бовари гораздо красивее! – подумал  он. – А главное, свежее. Виржини уж очень расплылась. Ее восторженность  мне опротивела. А потом, эта ее страсть к креветкам!»    

Кругом не было ни души, и Родольф слышал только мерный шорох  травы, бившей его по башмакам, да стрекотанье кузнечиков в овсах. Ему  представлялась Эмма, какая она была у себя в зале, точь-в-точь так же одетая, и  мысленно он раздевал ее.    

– Она будет моя! – разбивая палкой сухой ком  земли, воскликнул он.    

И сейчас же стал думать о том, как за это дело взяться.    

«Где мы с ней будем видеться? – задавал он себе  вопрос. – Каким образом? Свою девчонку она, верно, с рук не спускает, а  тут еще служанка, соседи, муж, – возни не оберешься».    

– Только время зря потратишь! – проговорил он  вслух. А потом опять начал вспоминать.    

«Глаза ее, как два буравчика, впиваются тебе прямо в сердце.  А какая она бледная!.. Обожаю бледных женщин!»    

На вершине Аргейльского холма решение его созрело.    

«Надо ждать удобного случая, вот и все. Что ж, буду к ним  заходить, пришлю им дичи, живности. Попрошу себе даже кровь пустить, если нужен  будет предлог. Мы подружимся, я приглашу их к себе...»    

– Дьявольщина! – воскликнул он. – Ведь скоро  выставка. Я ее там и увижу. С этого мы начнем. Главное, не робеть – и успех  обеспечен.    

     

 VIII    

     

Наконец пресловутая выставка открылась! Утром жители, стоя у  своих домов, толковали о приготовлениях к торжеству. Фронтон мэрии был увит  гирляндами плюща. На лугу раскинули для званого пира шатер, а посреди площади,  перед церковью поставили нечто вроде бомбарды для салютов при въезде в город  г-на префекта и при оглашении имен земледельцев-лауреатов. Из Бюши прибыл отряд  национальной гвардии (своей гвардии в Ионвиле не было) и присоединился к  пожарной дружине под командой Бине. Ради празднества Бине надел какой-то  особенно высокий воротничок. Корпус его, затянутый в мундир, был прям и  неподвижен; казалось, будто вся жизненная сила, заключавшаяся в его теле,  притекла к ногам, шагавшим мерно, отчетисто, не сгибаясь. Податной инспектор и  гвардейский полковник вечно друг с другом соперничали, и поэтому сейчас, желая  показать товар лицом, они, каждый со вверенным ему отрядом, проводили строевые занятия.  По площади проходили то красные погоны, то черные нагрудники. Конца этому не  было, все опять начиналось сначала! Ионвиль никогда не видел такого  церемониального марша! Кое-кто из горожан еще накануне вымыл стены своих домов;  из приоткрытых окон свисали трехцветные флаги; во всех кабачках было полно  народу. День выдался ясный, и накрахмаленные чепчики казались белее снега,  золотые крестики блестели на солнце, а на однообразном темном фоне сюртуков и  синих блуз там и сям пестрели разноцветные косынки. Вылезая из повозок,  фермерши откалывали огромные булавки, которыми они скрепляли платья вокруг  талии, чтобы их не забрызгало грязью. Мужья берегли свои шляпы и дорогой  накрывали их носовыми платками, уголки которых они держали в зубах.    

Народ прибывал на главную улицу с обоих концов города. Он  вливался в нее из переулков, из проездов, из домов; то и дело раздавался стук  дверного молотка за какой-нибудь горожанкой в нитяных перчатках, вышедшей  поглядеть на праздник. Особое внимание привлекали установленные по бокам  эстрады, где должно было находиться начальство, два высоких треугольных станка  с иллюминационными шкаликами. А напротив четырех колонн мэрии торчали четыре  шеста, к которым были прикреплены светло-зеленые полотняные флажки с золотыми  надписями. На одном флажке надпись гласила – «Торговля», на другом  —«Земледелие», на третьем – «Промышленность», на четвертом – «Изящные  искусства».    

Но от этого ликования, светившегося на всех лицах, явно  мрачнела трактирщица, г-жа Лефрансуа. Стоя на кухонном крыльце, она бурчала  себе под нос:    

– Экая дурацкая затея, экая дурацкая затея – этот их  брезентовый балаган! Что ж им префект – ярмарочный петрушка? Неужто ему приятно  будет обедать в балагане? Толкуют о пользе края, а сами невесть что творят!  Тогда незачем было вызывать невшательского кухаря! Для кого? Для пастухов? Для  голодранцев?..    

Мимо проходил аптекарь. На нем был черный фрак, нанковые  панталоны, башмаки с касторовым верхом и – ради такого торжественного случая –  шляпа, шляпа с низкой тульей.    

– Мое почтение! – сказал он. – Извините, я  тороплюсь.    

Пышнотелая вдова спросила, куда он идет.    

– А вы что, удивлены? Я и впрямь сижу у себя в  лаборатории, точно крыса в сыре.    

– В каком сыре? – спросила трактирщица.    

– Да нет, да нет! – поспешил ее разуверить  Оме. – Я хотел сказать, госпожа Лефрансуа, что я – домосед. Однако нынче  уж такой день, приходится...    

– А, вы идете туда? – с презрительным видом  спросила трактирщица.    

– Конечно, – в недоумении проговорил  аптекарь. – Разве вы не знаете, что я член консультативной комиссии?    

Тетушка Лефрансуа посмотрела на него и усмехнулась.    

– Тогда другое дело! – сказала она. – Но  только какое отношение вы имеете к земледелию? Что вы в нем смыслите?    

– Еще как смыслю! Ведь я же фармацевт, следовательно –  химик, а так как химия, госпожа Лефрансуа, изучает молекулярное взаимодействие  всех физических тел, то, само собою разумеется, к ее области относится и  сельское хозяйство! В самом деле, состав удобрений, ферментация жидкостей,  анализ газов и влияние миазмов – что же это такое, позвольте вас спросить, как  не самая настоящая химия?    

Трактирщица ничего ему на это не ответила. Оме продолжал:    

– Вы думаете, агроном – это тот, кто сам пашет землю и  откармливает живность? Нет, этого недостаточно, – агроному прежде всего  должны быть известны состав веществ, с которыми ему приходится иметь дело,  геологические сдвиги, атмосферические явления, свойства почвы, свойства  минералов, качество воды, удельный вес различных тел, их капиллярность, да мало  ли еще что! Дабы руководить другими, он должен основательно изучить основы  гигиены, должен что-то понимать в строительном деле, в уходе за животными, в  питании рабочей силы! И это еще не все, госпожа Лефрансуа: он должен, знаете  ли, изучить ботанику, уметь определять растения, отличать целебные от ядовитых,  непитательные от кормовых, должен сообразить, что такие-то травы нужно сеять не  здесь, а там, размножать одни, уничтожать другие. Словом, чтобы вводить  улучшения, он должен читать брошюры, журналы, следить за всеми открытиями,  знать последнее слово науки...    

Трактирщица не спускала глаз с дверей кафе «Франция», а  фармацевт все рассуждал:    

– Дай бог, чтобы наши земледельцы сделались химиками!  По крайней мере, пусть они почаще прислушиваются к советам ученых! Вот я,  например, недавно окончил капитальный труд, научную работу на семидесяти двух с  половиной страницах под заглавием: «Сидр, его производство и его действие в  свете некоторых новых фактов». Я послал ее в Руанское агрономическое общество и  удостоился чести быть принятым в его члены по секции земледелия, по разряду  помологии. И вот, если бы мой труд опубликовать...    

Между тем лицо г-жи Лефрансуа приняло столь озабоченное  выражение, что аптекарь невольно смолк.    

– Гляньте-ка! – сказала она. – Ничего не  понимаю! В эта-кой-то харчевне!    

И, пожав плечами так, что петли вязаной кофты растянулись у  нее на груди, она обеими руками показала на трактир своего соперника, откуда  сейчас доносилось пение.    

– Ну да это ненадолго, – прибавила она, –  через неделю конец всему.    

Оме попятился от изумления. Г-жа Лефрансуа сошла с крыльца и  зашептала ему на ухо:    

– Как? Разве вы не знаете? Его на днях опишут. Это Лере  пустил его по миру. Допек векселями.    

– Какая страшная катастрофа! – воскликнул  аптекарь, у которого для любого случая были припасены готовые фразы.    

Тут хозяйка начала рассказывать ему историю, которую она  знала от работника г-на Гильомена, Теодора. Ненависть к Телье не мешала ей  порицать Лере. Подлипала, палец в рот не клади!    

– Э, да он вон он, под навесом! – сказала  она. – Кланяется госпоже Бовари. А на ней зеленая шляпка, и она идет под  руку с господином Буланже.    

– Госпожа Бовари! – воскликнул Оме. – Сейчас  я ее догоню, предложу ей место за оградой, у самых колонн, – может быть,  там ей будет удобнее.    

Тетушка Лефрансуа тщетно пыталась его остановить, чтобы  досказать ему про Телье, – сложив губы в улыбку, раскланиваясь направо и  налево и задевая встречных развевающимися фалдами черного фрака, фармацевт  бодро понесся вперед.    

Завидев его издали, Родольф прибавил шагу, но г-жа Бовари  запыхалась; тогда он пошел медленнее и, улыбаясь, грубовато сказал:    

– Я хотел убежать от этого толстяка, от небезызвестного  вам аптекаря.    

Она толкнула его локтем.    

«Что бы это значило?» – спросил он себя и на ходу искоса  взглянул на нее.    

По ее спокойному профилю ничего нельзя было понять. Он  отчетливо вырисовывался на свету, в овале шляпки с бледно-желтыми завязками,  похожими на сухие стебли камыша. Ее глаза с длинными загнутыми ресницами  смотрели прямо перед собой, и хотя они были широко раскрыты, все же казалось,  будто она их слегка прищуривает, оттого что к нежной коже щек приливала и чуть  заметно билась под нею кровь. Носовая перегородка отсвечивала розовым. Голову  Эмма склонила набок, между губами был виден перламутровый край белых зубов.    

«Может быть, она просто дразнит меня?» – подумал Родольф.    

Между тем она своим жестом хотела только предостеречь его –  дело в том, что сзади шел г-н Лере.    

– Какая чудесная погода! – попытался он с ними  заговорить. – Весь город высыпал на улицы! Ни один листок не шелохнется!    

Госпожа Бовари и Родольф ему не отвечали, но стоило им  сделать едва уловимое движение, как он нагонял их и, поднося руку к шляпе,  спрашивал: «Чем могу служить?»    

Поравнявшись с кузницей, Родольф, вместо того чтобы идти  прямо по дороге до самой заставы, круто повернул на тропинку, увлекая за собою  г-жу Бовари.    

– Будьте здоровы, господин Лере! – сказал  он. – Всего наилучшего!    

– Ловко же вы от пего отделались! – смеясь,  сказала Эмма.    

– А для чего нам посторонние? – сказал он. –  Раз уж мне сегодня выпало на долю счастье быть с вами...    

Эмма покраснела. Не закончив своей мысли, Родольф заговорил  о том, какая сегодня хорошая погода и как приятно идти по траве. Ромашки уже  цвели.    

– Прелестные цветочки! – сказал он. – Их тут  так много, что всем здешним влюбленным хватит на гаданье. Не нарвать ли? Как вы  думаете? – спросил он.    

– А вы разве влюблены? – слегка покашливая,  спросила Эмма.    

– Гм! Гм! Как знать! – ответил Родольф.    

На лугу становилось людно, хозяйки задевали встречных своими  большими зонтами, корзинками, малышами. То и дело приходилось сторониться и  пропускать длинную шеренгу батрачек с серебряными колечками на пальцах, в синих  чулках, в туфлях без каблуков; на близком расстоянии от них пахло молоком.  Держась за руки, они прошли всю луговину – от шпалеры осин до пиршественного  шатра. Скоро должен был начаться осмотр выставки, и земледельцы один за другим  входили в круг, огороженный кольями, между которыми была натянута длинная  веревка, и напоминавший ипподром.    

На кругу, мордами к бечеве, вычерчивая ломаную линию своими  неодинаковыми спинами, стоял скот. Уткнув рыла в землю, дремали свиньи, мычали  телята, блеяли овцы, коровы с поджатыми ногами лежали брюхом на траве и, мигая  тяжелыми веками, медленно пережевывали жвачку, а над ними вился жужжащий рой  мух. Жеребцы взвивались на дыбы и, косясь на кобыл, заливисто ржали; конюхи,  засучив рукава, держали их под уздцы. Кобылы стояли смирно, вытянув гривастые  шеи, а жеребята то лежали в тени, которая падала от маток, то подходили  пососать. А над длинной волнистой линией всех этих сгрудившихся тел то здесь,  то там вспененным валом вздымалась развевавшаяся на ветру белая грива,  выступали острые рога или головы бегущих людей. Поодаль, шагах в ста от  барьера, не шевелясь, точно отлитый из бронзы, стоял огромный черный бык в  наморднике, с железным кольцом в ноздре. Мальчик в обносках держал его за  веревку.    

Между двумя рядами экспонатов тяжелым шагом шли какие-то  господа, осматривали каждое животное, потом тихо совещались. Один из них,  по-видимому – самый главный, на ходу что-то заносил в книжку. Это был  председатель жюри, г-н Дерозере из Панвиля. Увидев Родольфа, он бросился к нему  и с любезной улыбкой спросил:    

– Что же вы нас покинули, господин Буланже? Родольф  ответил, что сейчас придет. Но как только председатель скрылся из виду, он  сказал Эмме:    

– Нет уж, я останусь с вами! Ваше общество куда  приятнее!    

Продолжая посмеиваться над выставкой, Родольф для большей  свободы передвижения показал полицейскому синий пригласительный билет. Время от  времени он даже останавливался перед примечательными «экземплярами», но г-жа  Бовари не проявляла к ним ни малейшего интереса. Заметив это, он проехался  насчет туалетов ионвильских дам, потом извинился за небрежность своей одежды.  Его туалет представлял собою то сочетание банальности и изысканности, в котором  мещане обыкновенно видят признак непостоянной натуры, душевного разлада,  непреодолимого желания порисоваться, во всяком случае, признак несколько  пренебрежительного отношения к правилам приличия, и это пленяет обывателей или,  наоборот, возмущает. Так, у Родольфа в вырезе серого тикового жилета надувалась  от ветра батистовая рубашка с гофрированными рукавами, панталоны в широкую  полоску доходили до лодыжек, а под ними виднелись лаковые ботинки с нанковым  верхом. Отлакированы они были до зеркального блеска, и в них отражалась трава.  Держа руку в кармане пиджака, сдвинув набок соломенную шляпу, Родольф  расшвыривал носками ботинок конский навоз.    

– Впрочем, – прибавил он, – в деревне...    

– И так сойдет, – сказала Эмма.    

– Вот именно, – подхватил Родольф. – Разве  кто-нибудь из местных уважаемых граждан способен оценить хотя бы покрой фрака?    

И тут они заговорили о провинциальной пошлости, о том, как  она засасывает, как она разрушает все иллюзии.    

– Вот и я начинаю впадать в уныние... – сказал  Родольф.    

– Вы? – с удивлением спросила Эмма. – А я  думала, вы такой веселый!    

– Да, с виду, потому что на людях я умею носить маску  шутника. А между тем сколько раз, глядя на озаренное луною кладбище, я  спрашивал себя, не лучше ли соединиться с теми, кто спит вечным сном...    

– А ваши друзья? – спросила Эмма. – О них вы  не подумали?    

– Друзья? Какие друзья? Где они? Кому я нужен? При этом  он издал легкий свист.    

Но тут им пришлось расступиться и дать дорогу громоздкому  сооружению из стульев, которое кто-то нес сзади них. Из-за этого многоярусного  сооружения выглядывали только носки башмаков да пальцы широко расставленных  рук. Это могильщик Лестибудуа в самой гуще народа тащил церковные стулья.  Отличаясь необыкновенной изобретательностью во всем, что касалось его личной  выгоды, он живо смекнул, что из выставки тоже можно извлечь доход, и его затея  имела огромный успех – могильщика рвали на части. Духота разморила собравшихся,  и они расхватывали эти стулья с пропахшими ладаном соломенными сиденьями и  почти благоговейно прислонялись к закапанным воском крепким спинкам.    

Госпожа Бовари опять взяла Родольфа под руку, а он снова  заговорил как бы сам с собой:    

– Да, мне недостает многого! Я так одинок! Ах, если б у  меня была цель в жизни, если б я полюбил кого-нибудь, кого-нибудь встретил...  О, я бы этой привязанности отдал все свои силы, я бы все преодолел, все  сокрушил!    

– Мне кажется, однако, – заметила Эмма, – что  вам совсем не так плохо живется.    

– Вы находите? – спросил Родольф.    

– В конце концов, – продолжала она, – вы  свободны... – Она запнулась. – Богаты.    

– Не смейтесь надо мной, – сказал Родольф.    

Она поклялась, что говорит серьезно, но тут вдруг выстрелила  пушка, и вся толпа ринулась в город.    

Это была фальшивая тревога. Г-н префект запаздывал, и члены  жюри не знали, что делать: то ли открывать заседание, то ли еще подождать.    

Наконец в глубине площади показалось большое наемное ландо,  запряженное двумя одрами, которых изо всех сил нахлестывал кучер в белой шляпе.  Бине, а за ним полковник только успели скомандовать: «В ружье!» Гвардейцы и  пожарные бросились к козлам. Все засуетились. Некоторые забыли даже надеть  воротнички. Но выезд префекта как будто бы предвидел, что пойдет  кутерьма, – по крайней мере, пара кляч, беспокойно грызя удила, подъехала  к колоннаде мэрии как раз в тот момент, когда гвардейцы и пожарные, под барабанную  дробь печатая шаг, развертывались по фронту.    

– На месте!.. – скомандовал Бине.    

– Стой! – скомандовал полковник. – Равнение  налево!    

Взяли на караул, лязг колец на стволах винтовок прокатился,  точно скачущий по ступенькам лестницы медный котел, и вслед за тем ружья снова  опустились.