1 2 3 
«Милый»?  Хорош «милый»! Он так вцепился в мою руку и так угрожающе замотал плешивой  головой, что можно было подумать, будто с ним вот-вот случится припадок. Я  выскочил в коридор и остановился. Что это все такое? Что означают эти  выпученные глаза и перекошенные губы? А я вот возьму крикну проводника да еще  передам ему и эту сумку!    

Проводник  как раз шел в вагон и остановился, вытирая тряпкой стекла.    

«Сказать  или не сказать»?    

– Молодой  человек, – спросил вдруг проводник, – что вы здесь все время ходите?  У вас билет в жестком, а здесь мягкий.    

– Да, –  пробормотал я, – но мне же нужно… и они меня посылают.    

– Я  не знаю, что вам нужно, – перебил меня проводник, – а мне нужно,  чтобы в мои купе посторонние пассажиры не ходили. Что это вы взад-вперед  носите?    

«Поздно! –  испугался я. – Теперь уже говорить поздно… Смотри, берегись,  осторожней!..»    

– Да, –  вздрагивающим голосом ответил я, – но в пятом купе у меня больной дядя, и  ему нужно менять воду в грелке.    

– Так  давайте мне сюда эту грелку, – протянул руку проводник, – для  больного старика я и сам это сделаю.    

– Но  ему уже больше не нужно, – пряча холщовую сумку за спину, в страхе ответил  я. – У него уже совсем прошло!    

– Ну,  не нужно, так и не нужно! – опять принимаясь вытирать стекла, проворчал  проводник. – А ходить вы сюда больше не ходите. Мне бы не жалко, но за это  и нас контролеры греют.    

Потный и  красный, проскочил я на площадку своего вагона. Дядя вырвал у меня сумку, сунул  в нее руку и, даже не глядя, понял, что все было так, как ему надо.    

– Молодец! –  тихо похвалил меня он. – Талант! Капабланка!    

И  странно! То ли давно уж меня никто не хвалил, но я вдруг обрадовался этой  похвале. В одно мгновение решил я, что все пустяки: и мои недавние размышления  и подозрения, и что я на самом деле молодец, отважный, находчивый, ловкий.    

Я  торопливо рассказал дяде, как было дело, что сказал мне пассажир, как мигнул  мне старик Яков и как увернулся я от подозрительного проводника.    

– Герой! –  с восхищением сказал дядя. – Геркулес! Гений! – Он посмотрел на  часы. – Идем, через пять минут станция.    

– И  тогда что?    

– И  тогда все! Иди забирай вещи.    

Поезд  уже гудел; застучали стрелочные крестовины. Проводник с фонарем пошел налево, к  выходу. Мы взяли сумки. Изо всего купе не спала только одна старушка. Дядя  пожелал ей счастливого пути. Мы вышли в коридор и прошли к площадке. Здесь дядя  вынул из кармана ключ, открыл дверь, мы соскочили на противоположную от вокзала  сторону и, смешавшись с людьми, пошли вдоль состава.    

У  кого-то дядя спросил, где уборная. Нам показали на самом конце перрона  маленькую грязноватую каменушку, Мы подошли к ней и остановились.    

Через  минуту туда же, без шляпы и без чемодана, подбежал совершенно здоровехонький  старик Яков.    

Здесь  друзья обнялись, как будто не видались полгода. Поезд свистнул и умчался. А мы  заторопились прочь с вокзала, потому что с первой же остановки могла прийти  розыскная телеграмма. А мой дядя и его знаменитый друг, как я тогда подумал,  были, вероятно, отъявленные мошенники.    

Много ли  добра было в желтой сумке, которую старик Яков подменил у пассажира во время  переполоха с внезапной остановкой поезда (тормоз рванул, конечно, дядя), –  этого мне они не сказали. Но помню я, что на следующее утро лица их были совсем  не веселы. Помню я, как на зеленом пустыре за какой-то станцией был между дядей  и стариком Яковом крупный спор. О чем? Не знаю.    

Потом  хмуро и молча сидели они, что-то обдумывая, в маленькой чайной. Потом понял я,  что старые друзья эти снова помирились. Долго и оживленно разговаривали и все  поглядывали в мою сторону, из чего я понял, что разговор у них идет обо мне.    

Наконец  они подозвали меня. Стал меня дядя вдруг хвалить и сказал мне, что я должен  быть спокоен и тверд, потому что счастье мое лежит уже не за горами.    

Слушать  все это было очень радостно, если бы не смутное подозрение, что дела наши странные  еще не окончены.    

Но  вдруг, где-то на станции Липецк, к огромной моей радости, распрощался и отстал  от нас старик Яков.    

И тут я  вздохнул свободно, уснул крепко, а проснулся в купе вагона уже тогда, когда  ярким теплым утром мы подъезжали к какому-то невиданно прекрасному, городу.    

С  грохотом мчались мы по высокому железному мосту. Широкая лазурная река, по  которой плыли большие белые и голубые пароходы, протекала под нами. Пахло  смолой, рыбой и водорослями. Кричали белогрудые серые чайки – птицы, которых я  видел первый раз в жизни.    

Высокий  цветущий берег крутым обрывом спускался к реке. И он шумел листвой, до того  зеленой и сочной, что, казалось, прыгни на нее сверху – без всякого парашюта, а  просто так, широко раскинув руки, – и ты не пропадешь, не разобьешься, а  нырнешь в этот шумливый густой поток и, раскидывая, как брызги, изумрудную пену  листьев, вынырнешь опять наверх, под лучи ласкового солнца.    

А на  горе, над обрывом, громоздились белые здания, казалось – дворцы, башни,  светлые, величавые. И, пока мы подъезжали, они неторопливо разворачивались,  становились вполоборота, проглядывая одно за другим через могучие каменные  плечи, и сверкали голубым стеклом, серебром и золотом.    

Дядя  дернул меня за плечо:    

– Друг  мой! Что с тобой: столбняк, отупение? Я кричу, я дергаю… Давай собирай вещи.    

– Это  что? – как в полусне, спросил я, указывая рукой за окошко.    

– А,  это? Это все называется город Киев.    

Светел и  прекрасен был этот веселый и зеленый город. Росли на широких улицах высокие  тополи и тенистые каштаны. Раскинулись на площадях яркие цветники. Били  сверкающие под солнцем фонтаны. Да как еще били! Рвались до вторых, до третьих  этажей, переливали радугой, пенились, шумели и мелкой водяной пылью падали на  веселые лица, на открытые и загорелые плечи прохожих.    

И то ли  это слепило людей южное солнце, то ли не так, как на севере, все были одеты –  ярче, проще, легче, – только мне показалось, что весь этот город шумит и  улыбается.    

– Киевляне! –  вытирая платком лоб, усмехнулся дядя. – Это такой народ! Его колоти, а он  все танцевать будет! Сойдем, Сергей, с трамвая, отсюда и пешком недалеко.    

Мы  свернули от центра. То дома высились у нас над головой, то лежали под ногами.  Наконец мы вошли в ворота, прошли через двор в проулок – и опять ворота. Сад  густой, запущенный. Акация, слива, вишня, у забора лопух.    

В  глубине сада стоял небольшой двухэтажный дом. За домом – зеленый откос, и на  нем полинялая часовенка.    

Верхний  этаж дома был пуст, окна распахнуты, и на подоконниках скакали воробьи.    

– Стой  здесь, – сбрасывая сумку, приказал дядя, – а я сейчас все узнаю.    

Я  остался один. Кувыркаясь и подпрыгивая, выскочили мне под ноги два здоровых  дымчатых котенка и, фыркнув, метнулись в дыру забора.    

Слева, в  саду, возвышался поросший крапивой бугор, на котором торчали остатки развалившейся  каменной беседки. Позади, за беседкой, доска в заборе была выломана, и отсюда  по откосу, мимо часовенки, поднималась тропинка. Справа на площадке лежали  сваленные в кучу маленькие скамейки, столы, стулья. И теперь я угадал, что в  доме этом зимой бывает детский сад. А сейчас, на лето, они уехали, конечно,  куда-либо за город. Оттого наверху и пусто.    

– Иди! –  крикнул мне показавшийся из-за кустов дядя. – Все хорошо! Отдохнем мы  здесь с тобой лучше, чем на даче. Книг наберем. Молоко пить будем. Аромат  кругом… Красота! Не сад, а джунгли.    

Возле  заглохшего цветника нас встретили.    

Высокая  седая старуха с вздрагивающей головой и с глубоко впавшими глазами, опираясь на  черную лакированную палочку, стояла возле морщинистого бородатого человека,  который держал в руках длинную метлу.    

Сначала  я подумал, что это старухин муж, но, оказывается, это был ее сын.    

– Дорогих  гостей прошу пожаловать! – сказала старуха надтреснутым, но звучным  голосом. Она сухо поздоровалась со мной и, откинув голову, приветливо  улыбнулась дяде. – Спаситель! Ах, спаситель! – сказала она, постучав  костлявым пальцем по плечу дяди. – Полысел, потолстел, но все, как я вижу,  по-прежнему добр и весел. Все такой же молодец, герой, благородный, великодушный,  а время летит… время!..    

В  продолжение этой совсем непонятной мне речи бородатый сын старухи не сказал ни  слова.    

Но он  наклонял голову, выкидывал вперед руку и неуклюже шаркал ногой, как бы давая понять,  что и он всецело разделяет суждения матери о дядиных благородных качествах.    

Нас  проводили наверх. Живо раскинули мы две железные кровати в той из трех пустых  комнат, что была поменьше, положили соломенные матрацы, втащили столик. Старуха  принесла простыни, подушки, скатерть. Под открытым окном шумели листья  орешника, чирикали птахи.    

И стало  у меня вдруг на душе хорошо и спокойно.    

И еще  хорошо мне было оттого, что старуха назвала дядю и добрым и благородным.  Значит, думал я, не всегда же дядя был пройдохой. А может быть, я и сейчас  чего-то не понимаю. А может быть, все, что случилось в вагоне, это задумано  злобным и хитрым стариком Яковом. А теперь, когда Якова нет, то, может быть,  все оно и пойдет у нас по-хорошему.    

Дядя  дернул меня за нос и спросил, о чем я задумался. Он был добр. И, набравшись  смелости, я сказал ему, что лучше, чем воровать чужие сумки, жить бы нам  спокойно вот в такой хорошей комнате, где под окном орешник, черемуха. Дядя  работал бы, я бы учился А злобного старика Якова пусть заперли бы санитары в  инвалидный дом. И пусть он сидел бы там, отдыхал, писал воспоминания о прежней  своей боевой жизни, а в теперешние наши дела не вмешивался.    

Дядя  упал на кровать и расхохотался:    

– Ха-ха!  Хо-хо! Старика Якова запереть в инвалидный дом! Юморист! Гоголь!  Смирнов-Сокольский! В цирк его, в борцы! Гладиатором на арену! Музыка, туш!  Рычат львы! Быки воют! А ты его в инвалидный!    

Тут дядя  перестал смеяться. Он подошел к окну, сломал веточку черемухи и, постукивая ею  по своим коротким ногам, начал мне что-то объяснять.    

Он  объяснил мне, что вор не всегда есть вор, что я еще молод, многого в жизни не  понимаю и судить старших не должен. Он спрашивал меня, читал ли я Чарлза  Дарвина, Шекспира, Лермонтова и Демьяна Бедного. И когда у меня от всех его  вопросов голова пошла кругом, и уж не помню, с чем-то я соглашался, чему-то  поддакивал, то он оборвал разговор и спустился в сад.    

Я же,  хотя толком ничего и не понял, остался при том убеждении, что если даже дядя  мой и жулик, то жулик он совсем необыкновенный. Обыкновенные жулики воруют без  раздумья о Чарлзе Дарвине, о Шекспире и о музыке Бетховена. Они тянут все, что  попадет под руку, и чем больше, тем лучше. Потом, как я видел в кино, они делят  деньги, устраивают пирушку, пьют водку и танцуют с девчонками танец «Елки-палки,  лес густой», как в «Путевке в жизнь», или «Танго смерти», как в картине «Шумит  ночной Марсель».    

Дядя же  мой не пьянствовал, не танцевал. Пил молоко и любил простоквашу.    

Дядя  ушел в город. В раздумье бродил я по комнатам. На стене в коридоре висел пыльный  телефон. Очевидно, с тех пор как уехал детский сад, звонили по нему не часто.  Заглянул я в чулан – там стояло изъеденное молью, облезлое чучело рыжего  медвежонка. Слазил по крутой лесенке на чердак, но там была такая духота и  пылища, что я поспешно спустился вниз.    

Вечерело.  Я вышел в сад. В глухом уголку, за разваленной беседкой, лежал в крапиве мраморный  столб. Я разглядел на его мутной поверхности такую надпись:    

ЗДЕСЬ  ПОГРЕБЕН ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ СТАТСКИЙ СОВЕТНИК И КАВАЛЕР ИОГАНН ГЕНРИХОВИЧ ШТОКК.    

Тут же в  крапиве валялся разбитый ящик и рассохшаяся бочка.    

Было  тепло, тихо, крепко пахло резедой и настурциями. Где-то далеко на Днепре  загудел пароход.    

Когда  гудит пароход, я теряюсь. Как за поручни, хочется схватиться мне за что попало:  за ствол дерева, за спинку скамейки, за подоконник. Гулкое, многоголосое эхо  его всегда торжественно и печально.    

И где  бы, в каком бы далеком и прекрасном краю человек ни был, всегда ему хочется  плыть куда-то еще дальше, встречать новые берега, города и людей. Конечно, если  только человек этот не такой тип, как злобный Яков, вся жизнь которого,  вероятно, только в том и заключается, чтобы охать, ахать, представляться  больным и тянуть у доверчивых пассажиров их вещи.    

Но вот я  насторожился. В саду, за вишнями, кто-то пел. Да и не один, а двое. Мужской  голос – ровный, приглушенный и женский – резковатый, как бы надтреснутый, но  очень приятный.    

Тихонько  продвинулся я вдоль аллеи. Это были старуха и ее бородатый сын. Они сидели на  скамейке рядом, прямые, неподвижные, и глядя на закат, тихо пели: «Цветы  бездумные, цветы осенние, о чем вы шепчетесь в пустом саду?..»    

Я был  удивлен. Я еще никогда не слыхал, чтобы такие древние старухи пели. Правда,  жила у нас во дворе дворникова бабка, так и она, когда качала их горластого  Гошку, тоже пела: «Ай, люли, ай, люли! Волки телку увели», – но разве же  это песня?    

– Дитя! –  позвала вдруг кого-то старуха.    

Я  обернулся, но никого не увидел.    

– Дитя,  подойди сюда! – опять позвала старуха.    

Я снова  оглянулся – нет никого.    

– Тут  никого нет, – смущенно сказал я, высовываясь из-за куста. – Оно,  должно быть, куда-нибудь убежало.    

– Кто  оно? Глупый мальчик! Это я тебя зову.    

Я  подошел.    

– Пойди  и посмотри, не коптит ли на кухне керосинка.    

– Хорошо, –  согласился я, – только я не знаю, где у вас кухня.    

– Как  ты не знаешь, где у нас кухня? – строго спросила старуха. – Да я  тебя, мерзавца, из дому выгоню… на мороз, в степь… в поле!    

Я ахнул  и в страхе попятился, потому что старуха уже потянулась к своей лакированной  палке, по-видимому, собираясь меня ударить.    

– Мама,  успокойтесь, – раздраженно сказал ее сын. – Это же не Степан, не  Акимка. Это младший сын покойного генерала Рутенберга, и он пришел поздравить  вас со днем ангела.    

Трудно  сказать, когда я больше испугался: тогда ли, когда меня хотели ударить, или  когда я вдруг оказался сыном покойного генерала.    

Вскрикнув,  шарахнулся я прочь и помчался к дому. Взбежав по шаткой лесенке, я захлопнул на  крючок дверь и дрожащими руками стал зажигать лампу. И только что я снял  стекло, как услышал шаги. По лестнице за мной кто-то шел…    

Крючок  был изогнутый, слабенький, и его легко можно было открыть снаружи, просунув карандаш  или даже палец. Я метнулся на терраску и перекинул ногу через перила.    

В дверь  постучались.    

– Эй,  там, Сергей! – услышал я знакомый голос. – Ты спишь, что ли?    

Это был  дядя.    

Торопливо  рассказал я дяде про свои страхи.    

Дядя  удивился.    

– Кроткая  старуха, – сказал он, – осенняя астра! Цветок бездумный. Она,  конечно, немного не в себе. Преклонные годы, тяжелая биография… Но ты ее  испугался напрасно.    

– Да,  дядя, но она хотела меня треснуть палкой.    

– Фантазия! –  усмехнулся дядя. – Игра молодого воображения. Впрочем… все потемки!  Возможно, что и треснула бы. Вот колбаса, сыр, булки. Ты есть хочешь?    

За  ужином дядя объяснил мне, что когда-то весь этот дом принадлежал старухе, а  теперь ее сын работает здесь, при детском доме, сторожем, а иногда играет на  трубе в каком-то оркестре.    

Мы легли  спать рано. Окно было распахнуто, и сквозь листву орешника, как крупные звезды,  проглядывали огни города. Мы лежали долго молча. Но вот дядя загремел в темноте  спичками и закурил.    

– Дядя, –  спросил я, – отчего эта старуха называла вас днем и добрым и благородным?  Это она тоже о дури? Или что-нибудь тут на самом деле?    

– Когда-то,  в восемнадцатом, буйные солдаты хотели спустить ее вниз головой с моста, –  ответил дядя. – А я был молод, великодушен и вступился.    

– Да,  дядя. Но если она была кроткая или, как вы говорите, цветок бездумный, то за  что же?    

– Там,  на войне, не разбирают. Кроме того, она тогда была не кроткая и не бездумная.  Спи, друг мой.    

– Дядя, –  задумчиво спросил я, – а отчего же, когда вы вступились, то солдаты  послушались, а не спустили и вас вниз головой с моста?    

– Я  бы им, подлецам, спустил! За мной было шесть всадников, да в руках у меня  граната! Лежи спокойно, ты мне уже надоел.    

– Дядя, –  помолчав немного, не вытерпел я, – а какие это были солдаты? Белые?    

– Лежи,  болтун! – оборвал меня дядя. – Военные были солдаты: две руки, две  ноги, одна голова и винтовка-трехлинейка с пятью патронами. А если ты еще  будешь ко мне приставать, то я тебя выставлю в соседнюю комнату.    

…Мои  пытливые расспросы, очевидно, встревожили дядю. Через день, когда мы гуляли над  Днепром, он спросил меня, хочу ли я вообще возвращаться домой.    

Я  задумался. Нет, этого я не хотел. После всего, что случилось, Валентинин муж,  вероятно, уговорит ее, чтобы меня отдали в какую-нибудь исправительную колонию.  Но и оставаться с дядей, который все время от меня что-то скрывал и прятал, мне  было не по себе.    

И дядя,  очевидно, меня понял. Он сказал мне, что так как я ему с первого же раза  понравился, то, если я не хочу возвращаться домой, он отвезет меня в Одессу и  отдаст в мичманскую школу.    

Я  никогда не слыхал о такой школе. Тогда он объяснил мне, что есть такая школа,  куда принимают мальчиков лет четырнадцати-пятнадцати. Там же, при школе, они  живут, учатся, потом плавают на кораблях сначала простыми матросами, а потом,  кто умен, может дослужиться и до моряка-капитана.    

Я  вспомнил вчерашний пароходный гудок, и сердце мое болезненно и радостно  сжалось. «За что? – думал я. – И для чего же вот этот непонятный и  даже какой-то подозрительный человек заботится обо мне и хочет сделать для меня  такое хорошее дело?»    

– А  вы? – тихо опросил я. – Вы тоже будете жить в Одессе?    

– Нет, –  ответил дядя. – Разве я тебе не говорил, что я живу в городе Вятке,  заведую отделом народного образования и занимаюсь научной работой?    

«Не  беда! – подумал я. – Ну и пускай в Вятке. Так, может быть, даже  лучше. А то вдруг приехал бы в Одессу ненавистный старик Яков, – вот тебе,  глядишь, и пропала опять вся научная работа!»    

Щеки мои  горели, и я был взволнован. «Проживу один, – думал я. – Начну все  заново. Буду учиться. Буду стараться. Буду лазить по мачтам. Смотреть в  бинокль. Вырасту скоро. Надену черную форменку… Вот я стою на капитанском  мостике. Дзинь, дзинь! Тихий ход вперед! Вот она, стоит на берегу и машет мне  платком… Нина! Прощай, Нина, прощай! Уплываем в Индию. Смело поведу я корабль  через бури, через туманы, мимо жарких тропиков. Все увижу, все – приеду, тебе  расскажу и с чужих берегов привезу подарок».    

И так  замечтался я, что не заметил, как встал со скамьи, куда-то сходил и опять  вернулся мой дядя.    

– Но  пока тебе будет скучно, – сказал дядя. – Несколько дней я буду занят.  И, чтобы ты мне не мешал, давай познакомимся с кем-нибудь из ребят. Будешь  тогда всюду бегать, играть. Посмотри, экое кругом веселье!    

Ребят на  площадке было много. Они лазили по лестницам и шестам, кувыркались и прыгали на  пружинных сетках, толпились около стрелкового тира, бегали, баловались и,  конечно, задирали девчонок, которые здесь, впрочем, спуску и сами не давали.    

– С  кем же мне, дядя, познакомиться? – растерянно оглядываясь, спросил  я. – Народу кругом такая уйма.    

– А  мы поищем – и найдем! – ответил дядя и потащил меня за собой.    

Он вывел  меня к краю площадки. Здесь было тихо, под липами стояли рабочие столики и  торчала будочка с материалом и инструментами.    

Тут дядя  показал мне на хрупкого белокурого мальчика, который, поглядывая на какой-то  чертеж, выстругивал ножом тонкие белые планочки.    

– Ну  вот, хотя бы с этим, – подтолкнул меня дядя. – Мальчик, сразу видно,  неглупый, симпатичный.    

– Дохловатый  какой-то, – поморщился я. – Лучше бы, дядя, с кем-нибудь из тех, что  у сетки скачут.    

– Экое  дело, скачут! Козел тоже скачет, да что толку? А то мальчик машину какую-то строит.  Из такого скакуна клоун выйдет. А из этого, глядишь, Эдисон какой-нибудь…  изобретатель. Да ты про Эдисона слыхал ли?    

– Слыхал, –  буркнул я. – Это который телефон выдумал.    

– Ну,  вот и пойди, пойди, познакомься, а я тут в тени газету почитаю.    

Белокурый  мальчик с большими серыми глазами оставил на столике свои чертежи, планки и  пошел к будке. Пока он что-то там спрашивал, я сел к столику. Он вернулся,  держа в руках карандаш и циркуль. Он не рассердился, увидев, что я рассматриваю  и трогаю его работу, и только тихо сказал:    

– Ты,  пожалуйста, не сломай планку, она очень тонкая.    

– Нет, –  усмехнулся я, – не сломаю. Это ты что мастеришь? Трактор?    

– О,  что ты! – удивленно ответил мальчик. – Разве ты не видишь, что это  модель ветряного двигателя? Это работа тонкая.    

– «Тонкая»!  «Тонкая»! – позабывая дядины наставления, передразнил я. – Ты бы  лучше шел на сетку кверх ногами прыгать, а то все равно потом выкрасить да  выбросить.    

Мальчик  поднял на меня задумчивые серые глаза. Грубость моя его, очевидно, удивила, и  он подыскивал слова, как мне ответить.    

– Послушай, –  тихо сказал он. – Я тебя к себе не звал. Не правда ли? Если тебе нравится  прыгать на сетке, пойди и прыгай. – Он замолчал, сел, взял циркуль и,  взглянув на мое покрасневшее лицо, добавил: – Я тоже люблю лазить и прыгать, но  с тех пор, как я в прошлом году выбросился с парашютом из горящего самолета,  прыгать мне уже нельзя.    

Он  вздохнул и улыбнулся.    

Краска  все гуще и гуще заливала мне щеки, как будто я лицом попал в крапиву.    

– Извини, –  сказал я. – Это я дурак… Может быть, тебе помочь? Мне все равно делать нечего.    

Теперь  смутился сероглазый мальчик.    

– Почему  же дурак? – запинаясь, возразил он. – Зачем это? Ну, если хочешь,  возьми этот квадрат, попроси в будке дрель и просверли, где отмечены дырочки.  Постой, они тебе так не дадут! У тебя ученический билет не с собой? Ну, тогда  возьми мой. – И он протянул мне затрепанную красную книжечку.    

Я  заглянул в билет. Его звали Славой, фамилия – Грачковский. Он был мне ровесник.    

Мы  дружно мастерили двигатель, когда к нам подошел дядя и протянул две плитки  мороженого.    

– Мы  познакомились, – объяснил я. – Его зовут Славой. И он прыгнул из  горящего самолета на парашюте.    

– Чаще  меня зовут Славка, – поправил мальчик. – А с парашютом это я не сам  прыгнул – меня отец выкинул. Я же только дернул за кольцо, попал на крышу  водопроводной башни и, уже свалившись оттуда, сломал себе ногу.    

– Но  она ходит?    

– Ходить-то  ходит, да нельзя пока быстро бегать. – Он посмотрел на дядю, улыбнулся и  спросил: – Это вы вчера стреляли в тире и поправили меня, чтобы я не сваливал  набок мушку? Ой, вы хорошо стреляете!    

– Старый  стрелок-пехотинец, – скромно ответил дядя. – Стрелял в германскую,  стрелял и в гражданскую.    

«Эге,  стрелок-пехотинец! – покосился я на дядю. – Так ты уже давно Славку  приметил! А я-то думал, что мы его в товарищи выбрали случайно!»    

Вскоре  мы со Славкой расстались и уговорились назавтра встретиться здесь же.    

– Вот  человек! – похвалил дядя Славку. – Это тебе не то что какой-нибудь  молодец, который только и умеет к мачехе… в ящик… Ну, да ладно, ладно! Ты с  самолета попробуй прыгни, тогда и хорохорься. А то не скажи ему ни слова.  Динамит! Порох!.. Вспышка голубого магния! Ты давай-ка с ним покрепче  познакомься… Домой к нему зайди… Посмотришь, как он живет, чем в жизни занят,  кто таковы его родители… Эх, – вздохнул дядя, – кабы нам да такую  молодость! А то что?.. Пролетела, просвистела! Тяжкий труд, черствый хлеб,  свист ремня, вздохи, мечты и слезы… Нет, нет! Ты с ним обязательно познакомься;  он скромен, благороден, и я с удовольствием пожал его молодую руку.    

Дядя проводил  меня только до церковной ограды.    

– Вот, –  сказал он, – спустишься по тропе на откос, а там через дыру забора – и ты  в саду, дома. Днем да без вещей здесь куда ближе. А я приду попозже.    

Посвистывая,  осторожно спускался я по крутому склону. Добравшись уже до разваленной беседки,  я услышал шум и увидел, как во дворике промелькнуло лицо старухи. Волосы ее  были растрепаны, и она что-то кричала.    

Тотчас  же вслед за ней из кухни с топором в руке выбежал ее престарелый сын; лицо у  него было мокрое и красное.    

– Послушай! –  запыхавшись и протягивая мне топор, крикнул он. – Не можешь ли ты отрубить  ей голову?    

– Нет,  нет, не могу! – завопил я, отскакивая на сажень в сторону. – Я… я  кричать буду!    

– Но  она же, дурак, курица! – гневно гаркнул на меня бородатый. – Мы  насилу ее поймали, и у меня дрожат руки.    

– Нет,  нет! – еще не оправившись от испуга, бормотал я. – И курице не могу…  Никому не могу… Вы погодите… Вот придет дядя, он все может.    

Я  пробрался к себе и лег на кровать. Было теперь неловко, и я чувствовал себя глупым.  Чтобы отвлечься, я развернул и стал читать газету.    

Прочел  передовицу. В Испании воевали, в Китае воевали. Тонули корабли, гибли под бомбами  города. А кто топил и кто бросал бомбы, от этого все отказывались.    

Потом  стал читать происшествия. Здесь все было куда как понятней.    

Вот  автобус налетел на трамвай – стекла выбиты, жертв нет. «Не зевай, шофер,  счастливо еще отделался!»    

Вот  шестилетний мальчишка свалился с моста в воду, и сразу же за ним бросились  трое: его мать, милиционер и старик, торговавший с лотка папиросами. Подлетела  лодка и подобрала всех четверых. «Молодцы люди! А мальчишке дома надо бы задать  деру».    

А вот  объявление: какой-то дяденька продает велосипед, он же купит заграничную шляпу.  «Глупо! Я бы никогда не продал. Черта ли толку в шляпе да без велосипеда?» А  вот, стоп!.. Я сжал и подвинул к глазам газету. А вот… ищут меня…  «Разыскивается мальчик четырнадцати лет, Сергей Щербачов. Брюнет. На виске  возле левого глаза родинка. Сообщить: Москва, телефон Г 0-48-64».    

«Так,  так! Значит, вернулась Валентина. Телефон не наш, не домашний, значит, ищет милиция».    

Трясущейся  рукой я подвинул дорожное дядино зеркальце.    

Долго и  тупо глядел. «Да, да, вон он и я. Вот брюнет. Вот родинка».    

«Разыскивается…»  Слово это звучало тихо и приглушенно. Но смысл его был грозен и опасен.    

Вот они  скользят по проводам, телеграммы: «Ищите! Ищите!.. Задержите!» Вот они стоят  перед начальником, спокойные, сдержанные агенты милиции. «Да,    

– говорят  они, – товарищ начальник! Мы найдем гражданина Сергея Щербачова, четырнадцати  лет, брюнета, с родинкой, – того, что выламывает ящики и продает  старьевщикам чужие вещи, Он, вероятно, живет в каком-нибудь городе со своим  подозрительным дядей, например в Киеве, и мечтает безнаказанно поступить в  мичманскую школу, чтобы плавать на советских кораблях в разные страны. Этот  лживый барабанщик, которого давно уже вычеркнули из списков четвертого отряда,  вероятно, будет плакать и оправдываться, что все вышло как-то нечаянно. Но вы  ему не верьте, потому что не только он сам такой, но его отец осужден тоже».    

Я  швырнул зеркало и газету. Да! Все именно так, и оправдываться было нечем.    

Ни  возвращаться домой, ни попадать в исправительный дом я не хотел Я упрямо хотел  теперь в мичманскую школу. И я решил бороться за свое счастье.    

Насухо  вытер я глаза и вышел на улицу.    

Постовые  милиционеры, дворники с бляхами, прохожие с газетой – все мне теперь казались  подозрительными и опасными.    

Я зашел  в аптеку и, не зная точно, что мне нужно, долго толкался у прилавка, до тех  пор, пока покупатели не стали опасливо поглядывать на меня, придерживая рукой  карманы, и продавец грубо не спросил, что мне надо.    

Я  попросил тюбик хлородонта и поспешно вышел.    

Потом я  очутился возле парикмахерской. Зашел.    

– Подкоротить?  Под машинку? Под бокс? Под бобрик? – равнодушно спросил парикмахер.    

– Нет, –  сказал я. – Бритвой снимайте наголо.    

Пряди  темных волос тихо падали на белую простыню. Вот он показался на голове, узкий  шрам. Это когда-то я разбился на динамовском катке. Играла музыка. Катались с  Ниной. Было шумно, морозно, весело…    

Уши  теперь торчали, и голова стала круглой. На лице резче выступил загар.    

Вышел,  выдавил из тюбика немного зубной пасты, смазал на виске родинку. Брови на  солнце выцвели: попробуй-ка разбери теперь, брюнет или рыжий.    

Сверкали  на улице фонари. Пахло теплым асфальтом, табаком, цветами и водой.    

«Никто  теперь меня не узнает и не поймает, – думал я. – Отдаст меня дядя в  мичманскую школу, а сам уедет в Вятку… Ну и пусть! Буду жить один, буду  стараться. А на все прошлое плюну и забуду, как будто бы его и не было».    

Влажный  ветерок холодил мою бритую голову. Шли мне навстречу люди. Но никто из них не  знал, что в этот вечер твердо решил я жизнь начинать заново и быть теперь  человеком прямым, смелым и честным.    

Было уже  поздно, и, спохватившись, я решил пройти домой ближним путем.    

Темно и  глухо было на пустыре за церковной оградой. Оступаясь и поскальзываясь, добрался  я до забора, пролез в дыру и очутился в саду. Окна нашей комнаты были темны –  значит, дядя еще не возвращался.    

Это  обрадовало меня, потому что долгое отсутствие мое останется незамеченным. Тихо,  чтобы не разбудить внизу хозяев, подошел я к крылечку и потянул дверь. Вот тебе  и раз! Дверь была заперта. Очевидно, они ожидали, что дядя по возвращении  постучится.    

Но то  дядя, а то я! Мне же, особенно после того, как я сегодня обидел хозяина,  стучаться было совсем неудобно.    

Я  разыскал скамейку и сел в надежде, что дядя вернется скоро.    

Так я  просидел с полчаса или больше. На траву, на листья пала роса. Мне становилось холодно,  и я уже сердился на себя за то, что не отрубил курице голову. Экое дело –  курица! А вдруг вот дядя где-нибудь заночует, – что тогда делать?    

Тут я  вспомнил, что сбоку лестницы, рядом с уборной, есть окошко и оно, кажется, не  запирается.    

Я снял  сандалии, сунул их за пазуху и, придерживаясь за трухлявый наличник, встал  босыми ногами на уступ. Окно было приоткрыто. Я вымазался в пыли, оцарапал  ногу, но благополучно спустился в сени.    

Я лез не  воровать, не грабить, а просто потихоньку, чтобы никого не потревожить, пробирался  домой. И вдруг сердце мое заколотилось так сильно, что я схватился рукой за  грудную клетку. Что такое?.. Спокойней!    

Однако  дыхание у меня перехватило, и я в страхе уцепился за перила лестницы.    

Кто его  знает почему, но мне вдруг показалось, что старик Яков совсем не исчез – там,  далеко, в Липецке, – а где-то притаился здесь, совсем рядом.    

Несколько  мгновений эта нелепая, упрямая мысль крепко держала мою голову, и я мучительно  силился понять, в чем дело.    

Тихонько  поднялся я наверх – и опять стоп!    

Не из  той комнаты, где мы жили, а из пустой, которая выходила окном к курятнику, пробивался  через дверные щели слабый свет. Значит, дядя уже давно был дома.    

Прислушался.  Разговаривали двое: дядя и кто-то незнакомый. Никакого старика Якова, конечно,  не было.    

– Вот, –  говорил дядя, – сейчас будет и готово. Этот пакет туда, а этот сюда.  Понятно?    

– Понятно!    

Куда  «туда» и куда «сюда», – мне это было совсем непонятно.    

– Теперь  все убрать. И куда это мой Мальчишка запропал? (Это обо мне.)    

– Вернется!  Или немного заблудился. А то еще в кино пошел. Нынче дети какие! А мать у него  кто?    

– Мачеха! –  ответил дядя. – Кто ее знает, какая-то московская. Мы на эту квартиру  случайно, через своего человека напали. Мачеха на Кавказе. Мальчишка один.  Квартира пустая. Лучше всякой гостиницы. Он мне сейчас в одном деле помогать  будет.    

«Как кто  ее знает? – ахнул я. – Ведь ты же мой дядя!»    

– Ну,  и последнее готово! Все наука и техника. Осторожней, не разбейте склянку. Но  куда же все-таки запропал мальчишка?    

Я  тихонько попятился, спустился по лесенке, вылез обратно в сад через окошко,  обул сандалии и громко постучался в запертую дверь. Отворили мне не сразу.    

– Это  ты, бродяга? Наконец-то! – раздался сверху дядин голос.    

– Да,  я.    

– Тогда  погоди, штаны да туфли надену, а то я прямо с постели.    

Прошло  еще минуты три, пока дядя спустился по лестнице.    

– Ты  что же полуночничаешь? Где шатался?    

– Я  вышел погулять… Потом сел не на тот трамвай. Потом у меня не было гривенника, я  шел, да и немного заблудился.    

– Ой,  ты без гривенника на трамваях никогда не ездил? – проворчал дядя.    

Но я уже  понял, что ругать он меня не будет и, пожалуй, даже доволен, что сегодня  вечером дома меня не было.    

В  коридоре и во всех комнатах было темно. Не зажигая огня, я разделся и скользнул  под одеяло. Дверь внизу тихонько скрипнула. Кто-то через нижнюю дверь вышел.    

И только  сейчас, лежа в постели, я наконец, понял, почему мне недавно померещилось близкое  присутствие старика Якова. Как и в тот раз, когда он впервые очутился в нашей  квартире, мне почудился такой же сладковато-приторный запах – не то эфира, не  то еще какой-то дряни. «Очевидно, – подумал я, – дядя опять какое-то  лекарство пролил… Но что же он за человек? Он меня поит, кормит, одевает и  обещает отдать в мичманскую школу, и, оказывается, он даже не знает Валентины и  вовсе мне не дядя!»    

Тогда,  осененный новой догадкой, я стал припоминать все прочитанные мною книги из жизни  знаменитых и неудачливых изобретателей и ученых.    

«А может  быть, – думал я, – дядя мой совсем и не жулик. Может быть, он и  правда какой-нибудь ученый или химик. Никто не признает его изобретения, или  что-нибудь в этом роде. Он втайне ищет какой-либо утерянный или украденный  рецепт. Он одинок, и никто не согреет его сердце. Он увидел хорошего мальчика  (это меня), который тоже одинок, и взял меня с собою, чтобы поставить на  хорошую жизнь. Конечно, хорошая жизнь так, как у нас началась в вагоне, не  начинается. Но… я ничего не знаю. Мне бы только вырваться на волю, в мичманскую  школу. Да поскорее, потому что я ведь решил уже жить правдиво и честно… Верно,  что я уже и сегодня успел соврать и про трамвай и про то, что заблудился. Но  ведь он же мне и сам соврал первый. „Ты, – говорит, – погоди… Я  только что с постели“. Нет, брат! Тут ты меня не обманешь. Тут я и сам химик!»    

Несколько  дней мы прожили совсем спокойно. Каждое утро бегал я теперь в парк, и там мы  встречались со Славкой.    

Однажды  в парк зашел Славкин отец, тоже худой, белокурый человек с тремя шпалами в  петлицах.    

Прищурившись,  глянул он на Славкину модель ветродвигателя, сильными пальцами грубовато и  быстро выломал распорку, которую только что с таким трудом мы вставили на  место, и уверенно заявил, что здесь должна быть не распорка, а стягивающая  скрепка, иначе при работе разболтается гнездо мотора.    

С обидой  и азартом кинулись мы к чертежу, но, оказывается, Славкин отец был совершенно  прав.    

Он  улыбнулся, показал нам кончик языка. Поцеловал Славку в лоб, что меня удивило,  потому что Славка был совсем не маленький, и, тихонько насвистывая, быстро  пошел через площадку, старательно обходя копавшихся в песке маленьких  ребятишек.    

– Догадливый! –  сказал я. – Только подошел, глянул – крак! – и выломал.    

– Еще  бы не догадливый! – спокойно ответил Славка. – Такая уж у него  работа.    

– Он  военный инженер? Он что строит?    

– Разное, –  уклончиво ответил Славка и с гордостью добавил: – Он очень хороший инженер! Это  он только такой с виду.    

– Какой?    

– Да  вот какой! – смеется и язык высунул… Ты думаешь, он молодой? Нет, ему уже  сорок два года. А твоему отцу сколько? Он кто?    

– У  меня дядя… – запнулся я. – Он, кажется, ученый… химик…    

– А  отец?    

– А  отец… отец… Эх, Славка, Славка! Что же ты, искал, искал контргайку, а сам ее  каблуком в песок затоптал – и не видишь.    

Наклонившись,  долго выковыривал я гайку пальцем и, сидя на корточках, счищал и сдувал с нее  песчинки.    

Я кусал  губы от обиды. Сколько ни говорил я себе, что теперь я должен быть честным и  правдивым, – язык так и не поворачивался сказать Славке, что отец у меня  осужден за растрату.    

Но я и  не соврал ему. Я не сказал ничего, замял разговор, засмеялся, спросил у него,  сколько сейчас времени, и сказал, что пора кончать работу.    

На  другой день дядя вызвался проводить меня в гости к Славке. Славка жил далеко.  Домик они занимали красивый, небольшой – в одну квартиру.    

Встретили  нас Славка и его бабка – старуха хлопотливая, говорливая и добродушная. Дядя  попросил подать ему через окно воды, но бабка пригласила его в комнаты и  предложила квасу.    

Дядя  неторопливо пил стакан за стаканом и, прохаживаясь по комнатам, похваливал то  квас, то Славку, то Славкину светлую, уютную квартиру. Он был огорчен тем, что  не застал Славкиного отца дома, и через полчаса ушел, пообещавшись зайти в  другой раз.    

Едва  только он ушел, бабка сразу же заставила меня насильно выпить стакан молока,  съесть блин и творожную ватрушку, причем Славка – нет, чтобы за меня  заступиться, – сидел на скамье напротив, болтал ногами, хохотал и  подмигивал.    

Потом он  мне показал свой альбом открыток. Это были не теперешние открытки, а старинные,  военные. Напечатанные на шершавой, грубой бумаге, теперь уже полинявшие,  потертые, они рассказывали о далеких днях гражданской войны.    

Вот  стоит в синей кожанке человек. В руках блестит светло-синяя сабля. Небо синее,  земля, деревья и трава – черно-синие. Возле человека осталось всего четыре  товарища, и на их папахи, на мужественные лица кровавыми полосами падают лучи  огромной пятиконечной звезды.    

Внизу,  под открыткой, подпись: «Смерть шахтер-комиссара Андрея Бутова с товарищами в  бою под Кременчугом». И еще помельче: «Напечатано походной типографией 12-й  армии, 1919 г. «.    

– Это  очень редкая открытка, – бережно разглаживая ее, объяснил мне  Славка. – Их всего-то, может, и было напечатано штук двести – триста. Ну и  вот эта тоже попадается не часто. Тут, смотри, со стихами: «Гей, гей! Не  робей!» Видишь, это красные гонят Юденича. А вот без стихов… Тоже гонят. А это  всадник в бой мчится. Отстал, должно быть. А на небе тучи… тучи… А это просто  так… девчонка с наганом. Комсомолка, наверное. Видишь, губы сжала, а глаза  веселые. Они теперь повырастали. У мамы подруга есть, Комкова Клавдюшка, тоже  там была… Так ей теперь уже тридцать шесть, что ли… Э-э, брат! Погоди,  погоди! – рассмеялся вдруг Славка. Закрыв ладонью альбом, он посмотрел на  меня, потом опять в альбом, потом схватил со столика зеркало. – А это кто?    

Передо  мной лежала открытка, изображавшая совсем молоденького паренька в такой же, как  у меня, пилотке. У пояса его висела кобура, в руке он держал трубу.    

– Как  кто? Сигналист! Тут так и написано.    

– Это  ты! – подвигая мне зеркало, обрадовался Славка. – Ну, посмотри, до  чего похоже! Я еще когда тебя в первый раз увидел – на кого, думаю, он так  похож? Ну, конечно, ты! Вот нос… вот и уши немного оттопырены. Возьми!    

– сказал  он, доставая из гнезда открытку. – У меня таких две, на твое счастье.  Бери, бери да радуйся!    

Молча  взял я Славкин подарок. Бережно завернул его и положил к себе в бумажник.    

Мы вышли  на задний дворик. Огромные, почти в рост человека, торчали там лопухи, и под их  широкой тенью суетливо бегали маленькие желтые цыплята.    

– Славка, –  осторожно опросил я, – а как у тебя нога? Тебе ее потом совсем вылечат?    

– Вылечат! –  щурясь и отворачиваясь от солнца, ответил Славка. – Ну, куда, дурак? Чего  кричишь? – Он схватил заблудившегося цыпленка и бережно сунул его в  лопухи. – Туда иди. Вон твоя компания. – Он отряхнул руки, прищелкнул  языком и добавил: – Нога – это плохо. Ну ничего, не пропаду. Не такие мы люди!    

– Кто  мы?    

– Ну,  мы… все…    

– Кто  все? Ты, папа, мама?    

– Мы,  люди, – упрямо повторил Славка и недоуменно посмотрел мне в глаза. –  Ну, люди!.. Советские люди! А ты кто? Банкир, что ли?    

Я  отвернулся. Я вынул из кармана окладной нож. Это был хороший кривой нож,  крепкой стали, с дубовой полированной рукояткой и с блестящим карабинчиком. Я  знал, что Славке он очень нравится.    

– Возьми, –  сказал я. – Дарю на память. Да бери, бери! Ты мне сигналиста подарил, и я  взял!    

– Но  то – пустяк, – возразил Славка. – У меня есть еще, а у тебя другого  ножа нет!    

– Все  равно бери! – твердо сказал я. – Раз я подарил, то теперь обижусь,  выкину, но не возьму обратно.    

– Хорошо,  я возьму, – согласился Славка. – Спасибо. Только сигналист пусть в  счет не идет. Но у меня есть карманный фонарь с тремя огнями – белый, красный и  зеленый. И ты его возьмешь тоже… – Он подумал. – Только вот что: он у меня  не здесь, он у мамы. Через три дня отец отвезет меня к ней в деревню, а сам в  тот же день вернется обратно. Я его передам отцу, отец отдаст бабке, а она –  тебе. Дай честное слово, что ты зайдешь и возьмешь!    

Я дал.    

– Так  ты уезжаешь? – пожалел я. – Далеко? Надолго?    

– Надолго,  до конца лета, к маме. Но это не очень далеко. Отсюда пароходом вверх по Десне  километров семьдесят, а там от пристани километров десять лесом. Ну, пойдем к  бабке на кухню.    

– Бабушка, –  сказал Славка, тыча ей под нос блестящий кривой нож. – Вот, мне подарили.  Хорош ножик? Острый!    

– Выкинь,  Славушка! – посоветовала старуха. – Куда тебе такой страшенный? Еще  зарежешься.    

– Ты  уж старая, – обиделся Славка, – и ничего в ножах не понимаешь. Дай-ка  я что-нибудь стругану. Дай хоть вот эту каталку. Ага, не даешь? Значит, сама  видишь, что нож хороший! Бабушка, я с папой пришлю фонарь. Ну, помнишь, я еще  тебя около курятника напугал? И ты его отдашь вот этому мальчику. Погляди на  него, запомнишь?    

– Да  запомню, запомню, – ухватив Славку белыми от муки руками, потрясла его  старуха. – Вы тут стойте, не уходите, я сейчас вас кормить буду.    

– Только  не меня! – испугался я. – Это его… я уже кормленый…    

– Ладно,  ладно! – отскакивая к двери, согласился Славка, и уже у самого порога он  громко закричал: – Только я гречневой каши есть не буду-у-у!    

– Врешь,  врешь! Все будешь, – ахнула бабка и, вытирая мокрое лицо фартуком, жалобно  добавила: – Кабы тебя, милый мой, с ероплана не спихнули, я бы взяла хворостину  и показала, какое оно бывает «не буду»!    

Славка  проводил меня до калитки, и тут мы с ним попрощались, потому что в следующие  два дня он должен был принимать в клинике какие-то ванны и на площадку прийти  не обещался.    

Теперь,  когда я узнал, что Славка уезжает, мне еще крепче захотелось в Одессу.    

Дяди  дома не было. Я сел за стол у распахнутого окошка, отвинтил крышку дядиной походной  чернильницы, подвинул к себе листок бумаги и от нечего делать взялся сочинять  стихи.    

Это  оказалось вовсе не таким трудным, как говорил мне дядя.    

Например,  через полчаса уже получилось:    

     

Из  Одессы капитан    

Уплывает  в океан.    

На  борту стоят матросы,    

Лихо  курят папиросы.    

На  берегу стоят девицы,    

Опечалены  их лица!    

Потому  что, налетая,    

Всем  покоя не давая,    

Ветер  гнал за валом вал    

И  сурово завывал.    

     

Выходило  совсем неплохо. Я уже хотел было продолжать описание дальнейшей судьбы отважного  корабля и опечаленных разлукой девиц, как меня позвала старуха.    

С  досадой высунулся я через окно, раздвинул ветви орешника и вежливо спросил, что  ей надо.    

Она  приказала мне слазить в погреб и поставить для дяди на холод кринку  простокваши.    

Я  покривился, однако тотчас же вышел и полез.    

Вернувшись,  я попробовал было продолжать свои стихи, но, увы, – вероятно, оттого, что  в сыром, темном погребе я стукнулся лбом о подпорку, – вдохновение  исчезло, и ничего у меня дальше не получалось.    

Я решил  переписать начисто то, что сделано, и положить стихи на дядин столик, чтобы он  подивился новому моему таланту.    

Однако  хорошей бумаги на столе больше не было. Тогда я вспомнил, что в головах у дяди,  под матрацем, завернутая в газету, лежит целая пачка.    

Пачку  эту я развернул, достал несколько листиков и стал переписывать. Только что  успел я дойти до половины, как опять меня позвала старуха. Я высунулся через  окошко и теперь уже довольно грубо спросил, что ей от меня надо. Она приказала  мне лезть в погреб и достать пяток яиц, потому что ей надо ставить тесто для  блинчиков, которых, конечно, дядя захочет поесть вместе с простоквашей.    

Я  плюнул. Выскочил. Полез. Долго возился, отыскивая впотьмах корзинку, и,  вернувшись, твердо решил больше на старухин зов не откликаться. Сел за стол.  Что такое? Листка с моими стихами на столе не было. Удивленный и даже рассерженный,  заглянул под стол, под кровать… Распахнул дверь коридора. Нету!    

И я  решил, что, должно быть, в мое отсутствие в комнату заскочили два наших сумасшедших  котенка и, прыгая, кувыркаясь, как-нибудь уволокли листок за окно, в сад.  Вздохнув, я взялся переписывать наново. Дописал до половины, загляделся на  скачущего по подоконнику воробья и задумался.    

«Вот, –  думал я, – клюнет, подпрыгнет, посмотрит, опять клюнет, опять посмотрит…  Ну, что, дурак, смотришь? Что ты в нашей человеческой жизни понимаешь? Ну  хочешь? Слушай!»    

Я  потянулся к листку со стихами и, просто говоря, обалдел. Первых четырех только  что написанных мною строк на бумаге уже не было. А пятая, та, где говорилось о  стоящих на берегу девицах, быстро таяла на моих глазах, как сухой белый лед, не  оставляя на этой колдовской бумаге ни следа, ни пятнышка.    

Крепкая  рука опустилась мне на плечо, и, едва не слетев со стула, я увидел незаметно подкравшегося  ко мне дядю.    

– Ты  что же это, негодяй, делаешь? – тихо и злобно спросил он. – Это что у  тебя такое?    

Я  вскочил, растерянный и обозленный, потому что никак не мог понять, почему это  мои стихи могли привести дядю в такую ярость.    

– Ты  где взял бумагу?    

– Там, –  и я ткнул пальцем на кровать.    

– «Там,  там»! А кто тебе, дряни такой, туда позволил лазить?    

Тут он  схватил листки, в том числе и те, где были начаты стихи об отважном капитане,  осторожно разгладил их и положил обратно под матрац, в папку.    

Но  тогда, взбешенный его непонятной руганью и необъяснимой жадностью, я плюнул на  пол и отскочил к порогу.    

– Что  вам от меня надо? – крикнул я. – Что вы меня мучаете? Я и так с вами  живу, а зачем – ничего не знаю! Вам жалко трех листочков бумаги, а когда в  вагонах… так чужого вам не жалко! Что я вас, ограбил, обокрал? Ну, за что вы на  меня сейчас набросились?    

Я выскочил  в сад, забежал на глухую полянку и уткнулся головой в траву…    

Очевидно,  дяде и самому вскоре стало неловко.    

– Послушай,  друг мой, – услышал я над собой его голос. – Конечно, я погорячился,  и бумаги мне не жалко. Но скажи, пожалуйста… – тут голос его опять стал  раздраженным, – что означают все эти твои фокусы?    

Я  недоуменно обернулся и увидел, что дядя тычет себе пальцем куда-то в живот.    

– Но,  дядя, – пробормотал я, – честное слово… я больше ничего…    

– Хорошо  «ничего»! Я пошел утром переменить брюки, смотрю – и на подтяжках, да и внизу, –  ни одной пуговицы! Что это все значит?    

– Но,  дядя, – пожал я плечами, – для чего мне ваши брючные пуговицы? Ведь  это же не деньги, не бумага и даже не конфеты. А так… дрянь! Мне и слушать-то  вас прямо-таки непонятно.    

– Гм,  непонятно?! А мне, думаешь, понятно? Что же, по-твоему, они сами отсохли? Да  кабы одна, две, а то все начисто!    

– Это  старуха срезала, – подумав немного, сказал я. – Это ее рук дело. Она,  дядя, всегда придет к вам в комнату, меня выгонит, а сама все что-то роется,  роется… Недавно я сам видел, как она какую-то вашу коробочку себе в карман  сунула. Я даже хотел было сказать вам, да забыл.    

– Какую  еще коробочку? – встревожился дядя. – У меня, кажется, никакой  коробочки… Ах, цветок бездумный и безмозглый! – спохватился дядя. –  Это она у меня мыльный порошок для бритья вытянула. А я-то искал, искал,  перерыл всю комнату! Глупа, глупа! Я, конечно, понимаю: повороты судьбы,  преклонные годы… Но ты когда увидишь ее у нас в комнате, то гони в шею.    

– Нет,  дядя, – отказался я. – Я ее не буду гнать в шею. Я ее и сам-то боюсь.  То она меня зовет Антипкой, то Степкой, а чуть что – замахивается палкой. Вы  лучше ей сами скажите. Да вон она возле клумбы цветы нюхает! Хотите, я вам ее  сейчас кликну?    

– Постой!  Постой! – остановил меня дядя. – Я лучше потом… Надоело! Ты теперь  расскажи, что ты у Славки делал.    

Я  рассказал дяде, как провел время у Славки, как он подарил мне сигналиста, и  пожалел, что через три дня Славку отец увезет к матери.    

Дядя  вдруг разволновался. Он встал, обнял меня и погладил по голове.    

– Ты  хороший мальчик, – похвалил меня дядя. – С первой же минуты, как  только я тебя увидел, я сразу понял: «Вот хороший, умный мальчик. И я  постараюсь сделать из него настоящего человека». Ге! Теперь я вижу, что я в  тебе не ошибся. Да, не ошибся. Скоро уже мы поедем в Одессу. Начальник  мичманской школы – мой друг. Помощник по учебной части – тоже. Там тебе будет  хорошо. Да, хорошо. Конечно, многое… то есть, гм… кое-что тебе кажется сейчас  не совсем понятным, но все, что я делаю, это только во имя… и вообще для блага…  Помнишь, как у Некрасова: «Вырастешь, Саша, узнаешь…»    

– Дядя, –  задумчиво спросил я, – а вы не изобретатель?    

– Тсс…  – приложив палец к губам и хитро подмигнув мне, тихо ответил дядя. – Об  этом пока не будем… ни слова!    

Дядя  стал ласков и добр. Он дал мне пятнадцать рублей, чтобы я их, на что хочу,  истратил. Похлопал по правому плечу, потом по левому, легонько ткнул кулаком в  бок и, сославшись на неотложные дела, тотчас же ушел.    

Прошло  три дня. Со Славкой повидаться мне так и не удалось – в парк он больше не приходил.    

Бегая  днем по городу, я остановился у витрины писчебумажного магазина и долго стоял перед  большой географической картой.    

Вот она  и Одесса! Рядом города – Херсон, Николаев, Тирасполь, слева – захваченная румынами  страна Бессарабия, справа – цветущий и знойный Крым, а внизу, далеко – до  Кавказа, до Турции, до Болгарии – раскинулось Черное море…    

     

…И  волны бушуют вдали…    

Товарищ,  мы едем далеко,    

Далеко  от здешней земли.    

     

Нетерпение  жгло меня и мучило.    

Я  заскочил в лавку и купил компас.    

Кто его  знает, когда еще он должен был мне пригодиться. Но когда в руках компас – тогда  все моря, океаны, бухты, проливы, заливы, гавани получают свою форму-очертания.    

Вышел и  остановился у витрины опять.    

А вот он  и север! Кольский полуостров. Белое море. Угрюмое море, холодное, ледяное.  Где-то тут, на канале, работает мой отец. Последний раз он писал откуда-то из  Сороки.    

Сорока…  Сорока! Вот она и Сорока. Вообще-то отец писал помалу и редко. Но последний раз  он прислал длинное письмо, из которого я, по правде сказать, мало что понял. И  если бы я не знал, что отец мой работает в лагерях, где вином не торгуют, то я  бы подумал, что писал он письмо немного выпивши.    

Во-первых,  письмо это было не грустное, не виноватое, как прежде, а с первых же строк он  выругал меня за «хвосты» по математике.    

Во-вторых,  он писал, что каким-то взрывом ему оторвало полпальца и ушибло голову, причем  писал он об этом таким тоном, как будто бы там был бой и есть после этого чем  похвалиться.    

В-третьих,  совсем неожиданно он как бы убеждал меня, что жизнь еще не прошла и что я не  должен считать его ни за дурака, ни за человека совсем пропащего.    

И это  меня тогда удивило, потому что я был не слепой и никогда не думал, что жизнь  уже прошла. А если уж и думал, то скорей так: что жизнь еще только начинается.  Кроме того, никогда не считал я отца за дурака и за пропащего. Наоборот я  считал его и умным и хорошим, но только если бы он не растрачивал для Валентины  казенных денег, то было бы, конечно, куда как лучше!    

И я  решил, что, как только поступлю в мичманскую школу, тотчас же напишу отцу. А  что это будет так – я верил сейчас крепко.    

Задумавшись  и улыбаясь, стоял я у блестящей витрины и вдруг услышал, что кто-то меня зовет:    

– Мальчик,  пойди-ка сюда!    

Я  обернулся. Почти рядом, на углу, возле рычага, который управляет огнями  светофора, стоял милиционер и рукой в белой перчатке подзывал меня к себе.    

«Г  0-48-64!» – вздрогнул я. И вздрогнул болезненно резко, как будто кто-то из  прохожих приложил горячий окурок к моей открытой шее.    

Первым  движением моим была попытка бежать. Но подошвы как бы влипли в горячий асфальт,  и, зашатавшись, я ухватился за блестящие поручни перед витриной магазина.    

«Нет, –  с ужасом подумал я, – бежать поздно! Вот она и расплата!»    

– Мальчик! –  повторил милиционер. – Что же ты стал? Подходи быстрее.    

Тогда  медленно и прямо, глядя ему в глаза, я подошел.    

– Да, –  сказал я голосом, в котором звучало глубокое человеческое горе.    

– Да!  Я вас слушаю!..    

– Мальчик, –  сказал милиционер, мгновенно перекидывая рычаг с желтого огня на зеленый, –  будь добр перейди улицу и нажми у ворот кнопку звонка к дворнику. Мне надо на  минутку отлучиться, а я не могу.    

Он  повторил это еще раз, и только тогда я его понял.    

Я не  помню, как перешел улицу, надавил кнопку и тихо пошел было своей дорогой, но почувствовал,  что идти не могу, и круто свернул в первую попавшуюся подворотню.    

Крупные  слезы катились по моим горячим щекам, горло вздрагивало, и я крепко держался за  водосточную трубу.    

– Так  будь же все проклято! – гневно вскричал я и ударил носком по серой  каменной стене. – Будь ты проклята, – бормотал я, – такая жизнь,  когда человек должен всего бояться, как кролик, как заяц, как серая трусливая  мышь! Я не хочу так! Я хочу жить, как живут все. Как живет Славка, который  может спокойно надавливать на все кнопки, отвечать на все вопросы и глядеть  людям в глаза прямо и открыто, а не шарахаться и чуть не падать на землю от  каждого их неожиданного слова или движения.    

Так  стоял я, вздрагивая; слезы катились, падали на осыпанные известкой сандалии, и  мне становилось легче.    

Кто-то  тронул меня за руку.    

– Мальчик, –  участливо спросила меня молодая незнакомая женщина, – ты о чем плачешь?  Тебя обидели?    

– Нет, –  вытирая слезы, ответил я, – я сам себя обидел.    

Она  улыбнулась и взяла меня за руку:    

– Но  разве может человек сам себя обидеть? Ты, может быть, ушибся, разбился?    

Я  замотал головой, сквозь слезы улыбнулся, пожал ей руку и выскочил на улицу.    

Кто его  знает почему, мне казалось, что счастье мое было уже недалеко…    

И в этот  день я был крепок. Меня не разбило громом, и я не упал, не закричал и не  заплакал от горя, когда, спустившись по откосу, я пролез через дыру забора и  увидал у нас в саду проклятого старика Якова.    

Он сидел  спиной ко мне, и они о чем-то оживленно разговаривали с дядей. Надо было собраться  с мыслями.    

Я  скользнул за кусты и боком, боком, вокруг холма с развалинами беседки, вышел к  крылечку и прокрался наверх.    

Вот я и  у себя в комнате. Схватил графин, глотнул из горлышка. Поперхнулся. Зажав полотенцем  рот, тихонько откашлялся. Осмотрелся. Очевидно, старик Яков появился здесь  совсем еще недавно. Полотенце было сырое – не просохло. На подоконнике валялся  только один окурок, а старик Яков, когда не притворялся больным, курил без  перерыва. На кровати валялась дядина кепка и мятая газета. Вот и все! Нет, не  все. Из-под подушки торчал кончик портфеля. Я глянул в окно. Через листву  черемухи я видел, что оба друга все еще разговаривают. Я открыл портфель.    

Салфетка,  рубашка, два галстука, помазок, бритва, красные мужские подвязки. Картонная  коробочка из-под кофе. Внутри что-то брякает. Раскрыл: орден Трудового Знамени,  орден Красной Звезды, значок МОПР, значок члена Крым-ЦИК, иголка, катушка  ниток, пузырек с валерьяновыми каплями. Еще носки, носки… А это?    

И я  осторожно вытащил из уголка портфеля черный браунинг.    

Тихий  вопль вырвался у меня из груди. Это был как раз тот самый браунинг, который принадлежал  мужу Валентины и лежал во взломанном мною ящике. Ну да!.. Вот она, выщербленная  рукоятка. Выдвинул обойму. Так и есть: шесть патронов и одного нет.    

Я  положил браунинг в портфель, закрыл, застегнул и сунул под подушку.    

«Что же  делать? А что делается сейчас дома? Плевать там, конечно, на сломанный замок,  на проданную горжетку! Горько и плохо, должно быть, пришлось молодому  Валентининому мужу. Могут выругать и простить человека за потерянный документ.  Без лишних слов вычтут потерянные деньги. Но никогда не простят и не забудут  человеку, что он не смог сберечь боевое оружие! Оно не продается и не  покупается. Его нельзя сработать поддельным, как документ, или даже фальшивым,  как деньги. Оно всегда суровое, грозное и настоящее».    

Кошкой  отпрыгнул я к террасе и бесшумно повернул ключ, потому что по лестнице кто-то  поднимался. Но это был не Яков и не дядя – они все еще сидели в саду.    

Я присел  на корточки и приложил глаз к замочной скважине.    

Вошла  старуха.    

Лицо ее  показалось мне что-то чересчур веселым и румяным. В одной руке она держала букет  цветов, в другой – свою лакированную палку. Цветы она поставила в стакан с  водой. Потом взяла с тумбочки дядино зеркало. Посмотрела в него, улыбнулась.  Потом, очевидно, что-то ей в зеркале не понравилось. Она высунула язык,  плюнула. Подумала. Сняла со стены полотенце и плевок с пола вытерла. «Ах ты,  старая карга! – рассердился я. – А я-то этим полотенцем лицо вытираю!»    

Потом  старуха примерила белую кепку. Пошарила у дяди в карманах. Достала целую пригоршню  мелочи. Отобрала одну монетку – я не разглядел, не то гривенник, не то две  копейки, – спрятала себе в карман. Прислушалась. Взяла портфель. Порылась,  вытянула одну красную мужскую подвязку старика Якова. Подержала ее, подумала и  сунула в карман тоже. Затем она положила портфель на место и легкой,  пританцовывающей походкой вышла из комнаты.    

Мгновенно  вслед за ней очутился я в комнате. Вытянул портфель, выдернул браунинг и  спрятал в карман. Сунул за пазуху и оставшуюся красную подвязку. Бросил на  кровать дядины штаны с отрезанными пуговицами. Подвинул на край стола стакан с  цветами, снял подушку, пролил одеколон на салфетку и соскользнул через окно в  сад.    

Очутившись  позади холма, я взобрался к развалинам беседки. Сорвал лист лопуха, завернул  браунинг и задвинул его в расщелину. Спустился. Вылез через дыру. Прошмыгнул  кругом вдоль забора и остановился перед калиткой.    

Тут я  перевел дух, вытер лицо, достал из кармана компас и, громко напевая: «По  военной дороге шел в борьбе и тревоге…», – распахнул калитку.    

Дядя и  старик Яков сразу же обернулись.    

Как бы  удивленный тем, что увидел старика Якова, я на секунду оборвал песню, но тотчас  же, только потише, запел снова.    

Подошел,  поздоровался и показал компас.    

– Дядя, –  сказал я, – посмотрите на компас. В какой стороне отсюда Одесса?    

– Моряк!  Лаперузо! Дитя капитана Гранта! – похвалил меня дядя, очевидно довольный  тем, что я не нахмурился и не удивился, увидев здесь старика Якова, который был  теперь наголо брит – без усов, без диагоналевой гимнастерки с орденом, а в  просторном парусиновом костюме и в соломенной шляпе. – Вон в той стороне  Одесса. Сегодня мы проводим старика Якова на пристань к пароходу: он едет в  Чернигов к своей больной бабушке, а тем временем я отвезу тебя в Одессу.    

Это было  что-то новое. Но я не показал виду и молча кивнул головой.    

– Ты  должен быть терпелив, – сказал дядя. – Терпение – свойство моряка.  Помню, как-то плыли мы однажды в тумане… Впрочем, расскажу потом. Ты где бегал?  Почему лоб мокрый?    

– Домой  торопился, – объяснил я. – Думал, как бы не опоздать к обеду.    

– Нас  сегодня старик Яков угощает, – сообщил дядя. – Не правда ли, добряк,  ты сегодня тряхнешь бумажником? Ты подожди, Сергей, минутку, а мы зайдем в  комнату. Там он с дороги отряхнется, почистится, и тогда двинем к ресторану.    

Я  проводил их взглядом, сел на скамью и, поглядывая на компас, принялся чертить  на песке страны света.    

…Не  прошло и трех минут, как по лестнице раздался топот, и на дорожку вылетел дядя,  а за ним, без пиджака, в сандалиях на босу ногу, старик Яков.    

– Сергей! –  закричал он. – Не видел ли ты здесь старуху?    

– А  она, дядечка, на заднем дворике голубей кормит. Вот, слышите, как она их зовет?  «Гули, гули»!    

– «Гули,  гули»! – хрипло зарычал старик Яков. – Я вот ей покажу «гули, гули»!    

– Только  ласково! Только ласково! – предупредил на ходу дядя. – Тогда мы  сейчас же… Мы это разом…    

Голуби с  шумом взметнулись на крышу, а старуха с беспокойством глянула на подскочивших к  ней мужчин.    

– Только  тише! Только ласково! – оборвал дядя старика Якова, который начал  чертыхаться еще от самой калитки.    

– Добрый  день, хорошая погода! – торопливо заговорил дядя. – Птица-голубь –  дар божий. Послушайте, мамаша, это вы нам сейчас принесли в комнату разные…  цветочки, василечки, лютики?    

– Для  своих друзей, – начала было старуха, – для хороших людей… Ай-ай!..  Что он на меня так смотрит?    

– Отдай  добром, дура! – заорал вдруг старик Яков. – Не то тебе хуже будет!    

– Только  ласково! Только ласково! – загремел на Якова дядя. – Послушайте, дорогая:  отдайте то, что вы у нас взяли. Ну, на что вам оно? Вы женщина благоразумная  (молчи, Яков!), лета ваши преклонные… Ну, что вы, солдат, что ли? Вот видите, я  вас прошу… Ну, смотрите, я стал перед вами на одно колено… Да затвори, Яков,  калитку! Кого еще там черт несет?!    

Но  затворять было уже поздно: в проходе стоял бородатый старухин сын и с  изумлением смотрел на выпучившую глаза старуху и коленопреклоненного дядю. Дядя  подпрыгнул, как мячик, и стал объяснять, в чем дело.    

– Мама,  отдайте! – строго сказал ее сын. – Зачем вы это сделали?    

– Но  на память! – жалобно завопила старуха. – Я только хотела на добрую,  дорогую память!    

– На  память! – взбесился тогда не вытерпевший дядя. – Хватайте ее!  Берите!.. Вон он лежит у нее в кармане!    

– Нате!  Подавитесь! – вдруг совершенно спокойным и злым голосом сказала старуха и  бросила на траву красную резиновую подвязку.    

– Это  моя подвязка! – торжественно сказал старик Яков. – Сам на днях  покупал в Гомеле. Давай выкладывай дальше!    

Старуха  швырнула ему под ноги две копейки и вывернула карман. Больше в карманах у нее  ничего не было.    

Два часа  бились трое мужчин со старухой, угрожали, уговаривали, просили, кланялись… Но  она только плевалась, ругалась и даже изловчилась ударить старика Якова по  затылку палкой.    

До  отплытия черниговского парохода времени оставалось уже немного. И тогда,  охрипшие, обозленные, дядя и Яков пошли одеваться.    

Старик  Яков переменил взмокшую рубаху. С удивлением глядел я на его могучие плечи; у  него было волосатое загорелое туловище, и, как железные шары, перекатывались и  играли под кожей мускулы.    

«Да,  этот кривоногий дуб еще пошумит, – подумал я. – А ведь когда он  оденется, согнется, закашляет и схватится за сердце, ну как не подумать, что  это и правда только болезненный беззубый старикашка!»    

Перед  тем как нам уже уходить на пристань, подошел старухин сын и сообщил, что в уборной  в яме плавает вторая красная подвязка.    

Тут все  вздохнули и решили, что полоумная старуха там же, по злобе, утопила и браунинг…    

Но  делать было нечего! Самим в яму лезть, конечно, никому не вздумалось, а  привлекать к этому темному делу посторонних никто не захотел.    

Я  смотрел на холм с развалинами каменной беседки, думал о своем и, конечно,  молчал.    

На  речной вокзал мы пришли рано. Только еще объявили посадку, и до отхода  оставался час. Старик Яков быстро прошел в каюту и больше не выходил оттуда ни  разу.    

Мы с  дядей бродили по палубе, и я чувствовал, что дядя чем-то встревожен. Он то и  дело оставлял меня одного, под видом того, что ему нужно то в умывальник, то в  буфет, то в киоск, то к старику Якову.    

Наконец  он вернулся чем-то обрадованный и протянул мне пригоршню белых черешен.    

– Ба! –  удивленно воскликнул он. – Посмотри-ка! А вот идет твой друг Славка!    

– Разве  тебе ехать в эту сторону? – бросаясь к Славке, спросил я.    

– Я  же тебе говорил, что вверх, – ответил Славка. – Ну-ка, посмотри, вода  течет откуда?.. А ты куда? До Чернигова?    

– Нет,  Славка! Мы только провожаем одного знакомого.    

– Жаль!  А то вдвоем прокатились бы весело. У отца в каюте бинокль сильный… восьмикратный.    

– Глядите, –  остановил нас дядя. – Вон на воде какая комедия!    

Крохотный,  сердитый пароходишко, черный от дыма, отчаянно колотил по воде колесами и тянул  за собой огромную, груженную лесом баржу.    

Тут я  заметил, что мы остановились как раз перед окошком той каюты, что занимал  старик Яков, и сейчас оттуда, сквозь щель меж занавесок, выглядывали его  противные выпученные глаза.    

«Сидишь,  сыч, а свету боишься», – подумал я и потащил Славку на другое место.    

Пароход  дал второй гудок.    

Дядя  пошел к Якову, а мы попрощались со Славкой.    

– Так  не забудь зайти за фонарем, – напомнил он. – Отец вернется завтра  обязательно.    

– Ладно,  зайду! Прощай, Славка! Будь счастлив!    

– И  ты тоже! Гей, папа! Я здесь! – крикнул он и бросился к отцу, который с  биноклем в руках вышел на палубу.    

Раньше,  до ареста, у моего отца был наган, и я уже знал, что каждое оружие имеет свой  единственный номер и, где бы оно ни оказалось, по этому номеру всегда разыщут  его владельца.    

Утром я  вытряхнул печенье из фанерной коробки, натолкал газетной бумаги, положил туда  браунинг, завернул коробку, туго перевязал бечевкой и украдкой от дяди вышел на  улицу.    

Тут я  спросил у прохожего, где здесь в Киеве «стол находок».    

В Москве  из такого «стола» Валентина получила однажды позабытый в трамвае сверток с  кружевами.    

«Киев, –  думал я, – город тоже большой, следовательно, и тут люди теряют всякого  добра немало».    

Мне  объяснили дорогу.    

Я  рассчитывал, что, зайдя в этот «стол находок», я суну в окошечко сверток.  «Вот, – скажу, – посмотрите, что-то там нашел, а мне некогда». И  сейчас же удалюсь прочь. Пусть они как там хотят, так и разбираются.    

Но  первое, что мне не понравилось, – это то, что «стол» оказался при  управлении милиции.    

Поколебавшись,  я все же вошел. Дежурный указал мне номер комнаты. Никакого окошечка там не  было.    

Позади  широкого барьера сидел человек в милицейской форме, а на столе перед ним лежали  разные бумаги и тут же блестящая калоша огромных размеров.    

В  очереди передо мной стояли двое.    

– Итак, –  спрашивал милиционер востроносого и рыжеусого человека, – ваше имя – Павло  Федоров Павлюченко. Адрес: Большая Красноармейская, сорок. Означенная калоша,  номер четырнадцать, на левую ногу, обнаружена вами у ворот, проходя в пивную  лавку номер сорок шесть. Так ли я записал?    

– Так  точно, – ответил рыжеусый. – Я как был вчера выпивши, то, значит,  зашел сегодня, чтобы опять… этого самого…    

– Это  к факту не относится, – перебил его милиционер. – Получайте квиток и  расписывайтесь.    

– Это  я распишусь – отчего же! Гляжу я… Мать честная! Лежит она, самая калоша… сияет.  Я искал, искал – другой нету. Я человек честный, мне чужого не надо. Кабы еще  пара, а то одна. Дай, думаю, отнесу! Может, и потерял ее свой же брат,  труженик.    

– Одна! –  сурово заметил милиционер. – Кабы и пара, все равно снесть надо. Этакое  глупое у вас разумение… Значит, сюда только и тащи, что самому не надо? Подходи  следующий.    

– Я  человек честный, – пряча квитанцию, бормотал рыжеусый. – Мне не то  что две… три нашел, и то снес бы. Да кака така нога номер четырнадцатый? Вон у  меня нога… в самый раз… аккуратная. А это что же? На столбы обувка?..    

Пошатываясь,  он пошел к выходу, а вслед за ним проскользнул и я.    

«Нет, –  думал я, – если из-за одной калоши тут столько расспросов, то с моей  находкой скоро мне не отвертеться».    

Опечаленный  вернулся я домой и засунул браунинг на прежнее место. Надо было придумать  что-то другое.    

К вечеру  я побежал на окраину, к Славкиной бабке.    

– Не  приезжал отец! – сказала она. – И то три раза на управления звонили  да два раза с завода… Ну вот, слышите? Опять звонят. – И, отодвинув  шипящую сковородку, она вперевалку пошла к телефону.    

– Чистая  напасть! – вздохнула она вернувшись. – Ну, задержался, ну, не угадал  к пароходу… Так не дадут дня человеку побыть с женой да с матерью! Завтра  приходи, милый! Да куда ж ты?.. Скушай пирожка, котлетку! Я и то наготовила, а  есть некому.    

Я  поблагодарил добрую старуху, но от еды отказался.    

По пути  на площади мне попался киоск справочного бюро. Из любопытства подошел поближе и  прочел, что в числе прочих здесь выдаются справки об условиях приема во все  учебные заведения. И цена всему этому делу полтинник.    

Тогда я  заполнил бланк на мичманскую школу города Одессы. За ответом велели приходить  через полчаса.    

В  ожидании я пошел шататься по соседним уличкам, заглядывая в лавки, магазины, а  то и просто в чужие окна.    

Наконец-то  полчаса прошли! Помчался к киоску. Схватил протянутую мне бумажку.    

…Никакой  мичманской школы в Одессе нет и не было.    

Я  зашатался. Горе мое было так велико, что я не мог даже плакать и, вероятно,  целый час просидел на каменной ступеньке какой-то сырой подворотни. И мне тогда  хотелось, чтобы дядю этого убило громом или пусть бы он оступился и полетел  вниз головой с обрыва в Днепр. На душе было пусто и холодно. Ничего теперь  впереди не светило, не обнадеживало и не согревало.    

Домой  возвращаться не хотелось, но идти больше было мне некуда. И тогда я решил, что  завтра же обворую дядю, украду рублей сто или двести и уйду куда глаза глядят.  Может быть, проберусь к морю и наймусь на пароход. А может быть, спрячусь  тайком в трюме, в открытом море матросы ведь не выбросят… Впрочем, чего жалеть?  Может быть, и выбросят… Вздор! Мысли путались.    

Пришел  домой и сразу лег спать. Когда вернулся дядя, я не слышал. Ночью дядя дернул меня  за руку:    

– Ты  чего кричишь? Ляжь, как надо, а то ишь разбросался! И надо тебе целый день по  солнцу шататься!    

Я  повернулся и точно опять куда-то провалился.    

Проснулся.  Солнце. Зелень. Голова горячая. Дяди уже не было. Попробовал было выпить молока  и съесть булки – невкусно.    

Тогда,  вспомнив вчерашнее решение, лениво и неосторожно стал обшаривать чемоданы. Денег  не нашел. Очевидно, дядя носил их с собой.    

Вышел и  задумчиво побрел куда-то. Щеки горели, и во рту было сухо. Несколько раз останавливался  я у киосков и жадно пил ледяную воду.    

Устал  наконец и сел на скамейку под густым каштаном. Глубокое безразличие овладело  мной, и я уже не думал ни о дяде, ни о старике Якове. Мелькали обрывки мыслей,  какие-то цветные картинки. Поле, луг, речка. Тиль-тиль, тир-люли! И я опять  вспоминаю: отец и я. Он поет:    

     

Между  небом и землей    

Жаворонок  вьется…    

     

«Папа, –  говорю ему я, – это замечательная песня. Но это же, право, не солдатская!»  – «Как не солдатская? – и он хмурится. – Ну, вот весна, пахнет  разогретой землей. Наконец-то сверху не сыплет снег, не каплет дождь, а греет  через шинель теплое солнышко. Вот залегла цепь… Боя еще нет. А он сверху:  тиль-тиль, тирлюли, тирлюли!.. Спокойно кругом, тихо… И вот тебе кажется: я  лежу с винтовкой… А ведь кто-нибудь вспомнит и про меня и вздохнет украдкой.  Как же не солдатская? Ну что? Теперь понял?» – «Да, да! Понял!»    

Кто-то  быстро тронул меня за плечо. Лениво открыл я глаза и в страхе зажмурился снова.    

Передо  мной стоял тот самый пожилой человек, которого мы ограбили в вагоне. Я был  брит, без пилотки, лицо мое загорело, лоб влажен; он же был чем-то расстроен и  не узнал меня.    

– Мальчик, –  спросил он, показывая на калитку, – ты не видел, хозяйка давно ушла из  этого дома?    

Молча  качнул я головой.    

– Э!  Да ты, я вижу, братец, совсем спишь! – с досадой сказал он и, крикнув  что-то шоферу, вскочил в машину и уехал.    

Я  огляделся и только теперь понял, что давно уже сижу на скамейке возле  Славкиного дома и что человек этот только что стучался в их запертую калитку.    

Быстро  глянул я на табличку с названием улицы и номером дома. Потом, скоро, издалека  напишу я Славке письмо.    

Что-то  вокруг странно все, дико и непонятно.    

Выхватил  карандаш и торопливо стал отыскивать клочок чистой бумаги, чтобы записать адрес.    

Нашел!  Стоп! Карандаш задрожал и упал на камни, а я, придерживаясь за ограду, снова опустился  на скамью.    

Это был  клочок, который дала мне в парке при прощании Нина. На нем был записан телефон.  И это был как pas тот самый номер, которого я боялся больше смерти!    

«Г  0-48-64»    

Так,  значит, это искала меня не милиция! Но кто же? Зачем? Но, может быть, я ошибся,  и в газете телефон записан совсем не этот? Надо было проверить. Скорей! Сейчас  же!    

Ни  усталости, ни головной боли я больше не чувствовал. Добежал до угла и на  повороте столкнулся со Славкиной бабкой. Ее вела под руку незнакомая мне  женщина.    

Я  остановился и сказал ей, что за ней только что приезжала машина.    

– Машина? –  тихо переспросила она, и губы ее задергались. – Ах, что мне машина! Я и  сама уже все знаю.    

Я  взглянул на нее и ужаснулся: глаза ее впали, лицо было чужое, серое. И дрожащим  голосом она рассказала мне, что в лесу на обратном пути кто-то ударил  Славкиного отца ножом в спину и сейчас он в больнице лежит при смерти.    

Грозные  и гневные подозрения сдавили мне сердце. Лоб мой горел. И, как шальной конь,  широко разметавший гриву, я помчался домой узнавать всю правду.    

Дома на  столе я нашел записку. Дядя строго приказывал мне никуда не отлучаться, потому  что сегодня мы поедем в Одессу.