1 2 3 
— Что ты! — говорит он Мальчишу. — Это   дальние грозы гремят за Чёрными Горами. Это пастухи дымят кострами за Синей   Рекой, стада пасут да ужин варят. Иди, Мальчиш, и спи спокойно.      

Ушёл Мальчиш. Лёг спать. Но не спится ему — ну, никак не   засыпается.      

Вдруг слышит он на улице топот, у окон — стук. Глянул   Мальчиш-Кибальчиш, и видит он: стоит у окна всадник. Конь — вороной, сабля —   светлая, папаха — серая, а звезда — красная.      

— Эй, вставайте! — крикнул всадник. — Пришла   беда откуда не ждали. Напал на нас из-за Чёрных Гор проклятый буржуин. Опять   уже свистят пули. опять уже рвутся снаряды. Бьются с буржуинами наши отряды, и   мчатся гонцы звать на помощь далёкую Красную Армию.      

Так сказал эти тревожные слова краснозвёздный всадник и   умчался прочь. А отец Мальчиша подошёл к стене, снял винтовку, закинул сумку и   надел патронташ.      

— Что же, — говорит старшему сыну, — я рожь   густо сеял — видно, убирать тебе много придётся. Что же, — говорит   Мальчишу, — я жизнь круто прожил, и пожить за меня спокойно, видно, тебе   Мальчиш, придётся.      

Так сказал он, крепко поцеловал Мальчиша и ушёл. А много ему   расцеловываться некогда было, потому что теперь уже всем и видно и слышно было,   как гудят за лугами взрывы и горят за горами зори от зарева дымных пожаров…      

— Так я говорю, Алька? — спросила Натка, оглядывая   притихших ребят.      

— Так… так, Натка, — тихо ответил Алька и положил   свою руку на её загорелое плечо.      

— Ну вот… День проходит, два проходит. Выйдет Мальчиш   на крыльцо: нет… не видать ещё Красной Армии. Залезет Мальчиш на крышу. Весь   день с крыши не слезает. Нет, не видать. Лёг он к ночи спать. Вдруг слышит он   на улице топот, у окошка — стук. Выглянул Мальчиш: стоит у окна тот же всадник.   Только конь худой да усталый, только сабля погнутая, тёмная, только папаха   простреленная, звезда разрубленная, а голова повязанная.      

— Эй, вставайте! — крикнул всадник. — Было   полбеды, а теперь кругом беда. Много буржуинов, да мало наших. В поле пули   тучами, по отрядам снаряды тысячами. Эй, вставайте, давайте подмогу!      

Встал тогда старший брат, сказал Мальчишу:      

— Прощай, Мальчиш… Остаёшься ты один… Щи в котле,   каравай на столе, вода в ключах, а голова на плечах… Живи, как сумеешь, а меня   не дожидайся.      

День проходит, два проходит. Сидит Мальчиш у трубы на крыше,   и видит Мальчиш, что скачет издалека незнакомый всадник.      

Доскакал всадник до Мальчиша, спрыгнул с коня и говорит:      

— Дай мне, хороший Мальчиш, воды напиться. Я три дня не   пил, три ночи не спал, три коня загнал. Узнала Красная Армия про нашу беду.   Затрубили трубачи во все сигнальные трубы. Забили барабанщики во все громкие   барабаны. Развернули знаменосцы все боевые знамёна. Мчится и скачет на помощь   вся Красная Армия. Только бы нам, Мальчиш, до завтрашней ночи продержаться.      

Слез Мальчиш с крыши, принёс напиться. Напился гонец и   поскакал дальше.      

Вот приходит вечер, и лёг Мальчиш спать. Но не спится   Мальчишу — ну, какой тут сон?      

Вдруг слышит он на улице шаги, у окошка — шорох. Глянул   Мальчиш и видит: стоит у окна все тот же человек. Тот да не тот: и коня нет —   пропал конь, и сабли нет — сломалась сабля, и папахи нет — слетела папаха, да и   сам-то стоит — шатается.      

— Эй, вставайте! — закричал он в последний   раз. — И снаряды есть, да стрелки побиты. И винтовки есть, да бойцов мало.   И помощь близка, да силы нету. Эй, вставайте, кто ещё остался! Только бы нам   ночь простоять да день продержаться.      

Глянул Мальчиш-Кибальчиш на улицу: пустая улица. Не хлопают   ставни, не скрипят ворота — некому вставать. И отцы ушли, и братья ушли —   никого не осталось.      

Только видит Мальчиш, что вышел из ворот один старый дед во   сто лет. Хотел дед винтовку поднять, да такой он старый, что не поднимет. Хотел   дед саблю нацепить, да такой он слабый, что не нацепит. Сел тогда дед на   завалинку, опустил голову и заплакал…      

— Так я говорю, Алька? — спросила Натка, чтобы   перевести дух, и оглянулась, не одни октябрята слушали эту Алькину сказку. Кто   его знает когда, подползло бесшумно всё пионерское Иоськино звено. И даже   башкирка Эглине, которая только едва понимала по-русски, сидела задумавшаяся и   серьёзная. Даже озорной Владик, который лежал поодаль, делая вид, что он не   слушает, на самом деле слушал, потому что лежал тихо, ни с кем не разговаривая   и никого не задевая.      

— Так, Натка, так… Ещё лучше, чем так, — ответил   Алька, подвигаясь к ней ещё ближе.      

— Ну, вот… Сел на завалинку старый дед, опустил голову   и заплакал.      

Больно тогда Мальчишу стало. Выскочил тогда   Мальчиш-Кибальчиш на улицу и громко-громко крикнул:      

— Эй же, вы, мальчиши, мальчиши-малыши! Или нам,   мальчишам, только в палки играть да в скакалки скакать? И отцы ушли, и братья   ушли. Или нам, мальчишам, сидеть дожидаться, чтобы буржуины пришли и забрали   нас в своё проклятое буржуинство?      

Как услышали такие слова мальчиши-малыши, как заорут они на   все голоса! Кто в дверь выбегает, кто в окно вылезает, кто через плетень   скачет.      

Все хотят идти на подмогу. Лишь один Мальчиш-Плохиш захотел   идти в буржуинство. Но такой был хитрый этот Плохиш, что никому ничего он не   сказал, а подтянул штаны и помчался вместе со всеми, как будто бы на подмогу.      

Бьются мальчиши от тёмной ночи до светлой зари. Лишь один   Плохиш не бьётся, а всё ходит да высматривает, как бы это буржуинам помочь. И   видит Плохиш, что лежит за горкой громада ящиков, а спрятаны в тех ящиках   чёрные бомбы, белые снаряды да жёлтые патроны. «Эге, — подумал   Плохиш, — вот это мне и нужно». А в это время спрашивает Главный   Буржуин у своих буржуинов:      

— Ну что, буржуины, добились вы победы?      

— Нет, Главный Буржуин, — отвечают   буржуины, — мы отцов и братьев разбили, и совсем была наша победа, да   примчался к ним на подмогу Мальчиш-Кибальчиш, и никак мы с ним всё ещё не   справимся.      

Очень удивился и рассердился тогда Главный Буржуин, и   закричал он грозным голосом:      

— Может ли быть, чтобы не справились с Мальчишем? Ах   вы, негодные трусищи-буржуищи! Как это вы не можете разбить такого маловатого?   Скачите скорей и не возвращайтесь назад без победы.      

Вот сидят буржуины и думают: что же это такое им сделать?   Вдруг видят: вылезает из-за кустов Мальчиш-Плохиш и прямо к ним.      

— Радуйтесь! — кричит он им. — Это всё я,   Плохиш, сделал. Я дров нарубил, я сена натащил, и зажёг я все ящики с чёрными   бомбами, с белыми снарядами да с жёлтыми патронами. То-то сейчас грохнет!      

Обрадовались тогда буржуины, записали поскорее   Мальчиша-Плохиша в своё буржуинство и дали ему целую бочку варенья да целую   корзину печенья.      

Сидит Мальчиш-Плохиш, жрёт и радуется.      

Вдруг как взорвались зажжённые ящики! И так грохнуло, будто   бы тысячи громов в одном месте ударили и тысячи молний из одной тучи сверкнули.      

— Измена! — крикнул Мальчиш-Кибальчиш.      

— Измена! — крикнули все его верные мальчиши. Но   тут из-за дыма и огня налетела буржуинская сила, и скрутила и схватила она   Мальчиша-Кибальчиша.      

Заковали Мальчиша в тяжёлые цепи. Посадили Мальчиша в   каменную башню. И помчались спрашивать: что же с пленным Мальчишем прикажет   теперь Главный Буржуин делать? Долго думал Главный Буржуин, а потом придумал и   сказал:      

— Мы погубим этого Мальчиша. Но пусть он сначала   расскажет нам всю их Военную Тайну. Вы идите, буржуины, и спросите у него:      

— Отчего, Мальчиш, бились с Красной Армией Сорок Царей   да Сорок Королей, бились, бились, да только сами разбились?      

— Отчего, Мальчиш, и все тюрьмы полны, и все каторги   забиты, а все жандармы на углах, и все войска на ногах, а нет нам покоя ни в   светлый день, ни в тёмную ночь?      

— Отчего, Мальчиш, проклятый Кибальчиш, и в моём   Высоком Буржуинстве, и в другом — Равнинном Королевстве, и в третьем — Снежном   Царстве, и в четвёртом — Знойном Государстве в тот же день в раннюю весну и в   тот же день в позднюю осень на разных языках, но те же песни поют, в разных   руках, но те же знамёна несут, те же речи говорят, то же думают и то же делают?      

Вы спросите, буржуины:      

— Нет ли, Мальчиш, у Красной Армии военного секрета?      

И пусть он расскажет секрет.      

— Нет ли у наших рабочих чужой помощи? И пусть он   расскажет, откуда помощь.      

— Нет ли, Мальчиш, тайного хода из вашей страны во все   другие страны, по которому как у вас кликнут, так у нас откликаются, как у вас   запоют, так у нас подхватывают, что у вас скажут, над тем у нас задумываются?      

Ушли буржуины, да скоро назад вернулись:      

— Нет, Главный Буржуин, не открыл нам Мальчиш-Кибальчиш   Военной Тайны. Рассмеялся он нам в лицо.      

— Есть, — говорит он, — и могучий секрет у   крепкой Красной Армии. И когда б вы ни напали не будет вам победы.      

— Есть, — говорит, — и неисчислимая помощь, и   сколько бы вы в тюрьмы ни кидали, всё равно не перекидаете, и не будет вам   покоя ни в светлый день, ни в тёмную ночь.      

— Есть, — говорит, — и глубокие тайные ходы.   Но сколько бы вы не искали, всё равно не найдёте. А и нашли бы, так не   завалите, не заложите, не засыплете. А больше я вам, буржуинам, ничего не   скажу, а самим вам, проклятым, и ввек не догадаться.      

Нахмурился тогда Главный Буржуин и говорит:      

— Сделайте же, буржуины, этому скрытному   Мальчишу-Кибальчишу самую страшную муку, какая только есть на свете, и   выпытайте от него Военную Тайну, потому что не будет нам ни житья, ни покоя без   этой важной Тайны.      

Ушли буржуины, а вернулись теперь они не скоро.      

Идут и головами покачивают.      

— Нет, — говорят они, — начальник наш Главный   Буржуин. Бледный стоял он, Мальчиш, но гордый, и не сказал он нам Военной   Тайны, потому что такое уж у него твёрдое слово. А когда мы уходили, то   опустился он на пол, приложил ухо к тяжелому камню холодного пола, и, ты   поверишь ли, о Главный Буржуин, улыбнулся он так, что вздрогнули мы, буржуины,   и страшно нам стало, что не услышал ли он, как шагает по тайным ходам наша   неминучая погибель?…      

— Это не по тайным… это Красная Армия скачет! —   восторженно крикнул не вытерпевший октябрёнок Карасиков.      

И он так воинственно взмахнул рукой с воображаемой саблей,   что та самая девчонка, которая ещё недавно, подскакивая на одной ноге,   безбоязненно дразнила его «Карасик-ругасик», недовольно взглянула на него и на   всякий случай отодвинулась подальше.      

Тут Натка оборвала рассказ, потому что издалека раздался   сигнал к обеду.      

— Досказывай, — повелительно произнёс Алька,   сердито заглядывая ей в лицо.      

— Досказывай, — убедительно произнёс   раскрасневшийся Иоська. — Мы за это быстро построимся.      

Натка оглянулась. Никто из ребятишек не поднимался. Она   увидела много-много ребячьих голов — белокурых, тёмных, каштановых,   золотоволосых. Отовсюду на неё смотрели глаза — большие, карие, как у Альки,   ясные, васильковые, как у той синеглазой, что попросила сказку, узкие, чёрные   как у Эмине, и много-много других глаз — обыкновенно весёлых и озорных, а   сейчас задумчивых и серьёзных.      

— Хорошо, ребята, я доскажу.      

… И стало нам страшно, Главный Буржуин, что не услышал ли   он, как шагает по тайным ходам наша неминучая погибель?      

— Что это за страна? — воскликнул тогда удивлённый   Главный Буржуин. — Что же это такая за непонятная страна, в которой даже   такие малыши знают Военную Тайну и так крепко держат своё твёрдое слово?   Торопитесь же, буржуины, и погубите этого гордого Мальчиша. Заряжайте же пушки,   вынимайте сабли, раскрывайте наши буржуинские знамёна, потому что слышу я, как   трубят тревогу наши сигнальщики и — машут флагами наши махальщики. Видно, будет   у нас сейчас не лёгкий бой, а тяжёлая битва.      

— И погиб Мальчиш-Кибальчиш… — произнесла Натка.      

При этих неожиданных словах лицо у октябрёнка Карасикова   сделалось вдруг печальным, растерянным, и он уже не махал рукой.      

Синеглазая девчурка нахмурилась, а веснушчатое лицо Иоськи   стало злым, как будто его только что обманули или обидели. Ребята заворочались,   зашептались, и только Алька, который знал уже эту сказку, один сидел спокойно.      

— Но… видели ли вы, ребята, бурю? — громко   спросила Натка, оглядывая приумолкших ребят. — Вот так же, как громы,   загремели и боевые орудия. Так же, как молнии, засверкали огненные взрывы. Так   же, как ветры, ворвались конные отряды, и так же, как тучи, пронеслись красные   знамёна. Это так наступала Красная Армия.      

А видели ли вы проливные грозы в сухое и знойное лето? Вот   так же, как ручьи, сбегая с пыльных гор, сливались в бурливые, пенистые потоки,   так же при первом грохоте войны забурлили в Горном Буржуинстве восстания, и   откликнулись тысячи гневных голосов и из Равнинного Королевства, и из Снежного   Царства, и из Знойного Государства.      

И в страхе бежал разбитый Главный Буржуин, громко проклиная   эту страну с её удивительным народом, с её непобедимой армией и с её   неразгаданной Военной Тайной.      

А Мальчиша-Кибальчиша схоронили на зелёном бугре у Синей   Реки. И поставили над могилой большой красный флаг.      

       

Плывут пароходы — привет Мальчишу   !      

Пролетают лётчики — привет   Мальчишу!       

Пробегают паровозы — привет   Мальчишу!       

А пройдут пионеры — салют   Мальчишу!       

       

Вот вам, ребята, и вся сказка.      

Рано утром, когда большая вода уже схлынула, к Сергею подбежал   десятник Дягилев. Он запыхался и оттолкнул старика татарина, который тихо и   бестолково жаловался Сергею на то, что его обсчитали.      

— Нет, вы подумайте! Ну и народ! Головы им рвать надо…   Где Шалимов? Скажите, Сергей Алексеевич, чтобы этого чёрта Шалимова сейчас же   сюда позвали.      

— Зачем чёрта? Зачем ругаешься? — раздался из-за   кустов равнодушный голос Шалимова. — Ты дело говори, а то кричит-пищит,   как петух под лисицей. Ну, на что тебе нужен Шалимов?      

— Ночью замок сорвали, — плачущим голосом объяснил   Дягилев. — Начисто. Вместе с пробоем. Ружьё украли, двустволку. Шкатулка   запертая стояла. В ней шестьдесят рублей казённых денег, документы, ведомости,   расписки. Что же это такое, Сергей Алексеевич? — недоуменно разводя   руками, спросил Дягилев.      

И, обернувшись к кучке насторожившихся татар, он погрозил   кулаком.      

— Зачем кулаком махаешь? — всё так же невозмутимо   переспросил Шалимов. — Воры есть русские, воры есть татары. Всякие есть   воры. Зачем, пустой человек, зря кулаком махать?      

Шалимов сердито вздёрнул брови и укоризненно добавил:      

— Вон татары землю копают, а вон твой русский идет,   водки напился. Разве хороший человек с утра напивается?      

И точно, подошёл вдрызг пьяный дядёк и, неуклюже погрозив   Шалимову, бессмысленно рассмеялся.      

— Спать, спать иди! — ловко выпирая пьяного,   прикрикнул смутившийся Дягилев. — И что за народ! Что за народ! —   скороговоркой докончил он и беспомощно махнул рукой.      

Сергей приказал рыть к скату метровую канаву и рубить   крепёжные стойки. Он обернулся, отыскивая того старика, который жаловался, что   его обсчитали, но старика уже нигде не было. Тогда вместе с Дягилевым он пошёл   вниз, к дощатому бараку, где помещалась десятниковская конторка.      

Рассерженный Дягилев ругал теперь и русских, и татар, и   всех, кого попало.      

— Как хотите, Сергей Алексеевич, а работать я, право,   не согласен. Пусть Шалимов остаётся. Мотаешься, мотаешься… Всюду ругань, всем   не так. А тут ещё вон что!      

Ни дягилевской двустволки, ни шестидесяти рублей Сергею не   было жалко, но он крепко досадовал, что вместе с денежной шкатулкой пропали   ведомости и документы. Он приказал заявить в милицию, а сам, протирая сонные   глаза, вышел из барака.      

По пути на первый участок Сергей опять увидел всё того же   пьяного. Пьяный этот стоял, прислонившись к выступу, и нескладно пел про   субботу и про день ненастный, когда нельзя в поле работать. Сергей хотел   подойти и спросить, что за беда и почему человек напился спозаранку. Но пьяный   тут же свалился под кусты и заснул.      

На первом участке работа шла своим чередом. Здесь молодой   вихрастый бригадир огорчённо рассказывал, что сто восемьдесят метров жёлоба уже   проложено и что было бы больше, да, опасаясь прорыва воды, всю ночь они   перетаскивали материалы в гору.      

Сергей пообещал прислать от Дягилева пару лошадей и десяток   чернорабочих.      

Выбравшись на берег под горячее солнце, Сергей почувствовал,   что ему крепко хочется спать, но надо было ещё повидать Альку. Из-за Альки он   взял этот отпуск. Из-за Альки он согласился проследить за работами по прокладке   водопровода. И всё-таки с Алькой приходилось встречаться ему редко. Сама работа   была пустяковая. Но всё что-то не ладилось. Например, совсем недавно, перед его   приездом, пропало сорок лопат. И вовсе уж бестолково вынули двести кубометров   земли не оттуда, откуда было надо.      

Сергей наскоро выкупался, вымыл грязные сапоги, одёрнул   помятый френч и пошёл к лагерю.      

       

За обедом звеньевой Иоська спросил у Владика, почему тот   вчера не был ни на спортивном кружке, ни на отрядной площадке.      

Насторожившийся Владик открыл рот, чтобы сразу соврать,   будто бы он работал в мастерской. Но тут, как назло, раздавая мороженое,   подошёл дежурный по столу пионер Башкатов, а при нём нельзя было соврать,   потому что он сам вчера в мастерской был за старшего. Чтобы замять разговор,   Владик быстро повернулся и как бы нечаянно опрокинул Иоськину вазочку с   мороженым. Но это вышло неловко, и всем было видно, что опрокинул Владик   нарочно.      

— Хулиган! — рассердился Иоська и быстро выхватил   из рук Башкатова то мороженое, которое Башкатов протягивал Владику.      

Все рассмеялись, а Владик рванул вазочку, и мороженое   плюхнулось в салатник.      

Поднялся шум, чуть не драка, а кончилось тем, что подошёл   дежурный по лагерю и Владика с позором выставили из-за стола. Обозлённый Владик   показал Иоське кулак и тотчас же ушёл прочь.      

Сразу же после обеда Натка отправилась к берегу, в штаб. Там   на сегодня был назначен совет вожатых — готовились к общелагерному костру   третьей смены, который был назначен на послезавтра.      

Во время перерыва, Алёша Николаев спросил:      

— Что это, Шегалова, ребята сегодня всё время гудят,   спорят… Сказка, сказка… Я что-то ничего не понял. Про что ты им рассказывала?      

— Сказку, Алёша, рассказывала. Хорошая сказка.      

— Отчего вздумалось тебе рассказывать сказку? Ну,   рассказала бы что-нибудь про настоящее. Вот, например, читала ты, опять пионер   предотвратил железнодорожное крушение? Взяла бы и рассказала.      

— Рассказала уже, — рассмеявшись, ответила   Натка. — Ну, говорят шёл, ну, увидел, что у рельсы гайка развинтилась, ну,   побежал и сказал сторожу. Это что! Так и каждый из нас обязательно сделал бы. А   ты вот послушай… «Заковали Мальчиша в тяжёлые цепи. Посадили Мальчиша в   каменную башню. И помчались спрашивать: что же теперь Главный Буржуин прикажет   с пленным Мальчишем делать?»      

— Чёрт тебя знает, что ты городишь, Натка! —   перебил её Алёша. — Какой Главный Буржуин? Кого заковали?      

— Мальчиша заковали! — настойчиво повторила Натка.   И тотчас же успокоила: — А про крушение я ещё раз обязательно расскажу. Сама   знаю… транспорт, грузопотоки… Первый год, что ли? — И, неожиданно   улыбнувшись, она повторила: — «Плывут пароходы — привет Мальчишу! Бегут   паровозы — привет Мальчишу!» Это тебе что! Не транспорт, что ли?      

А пройдут, Алёша, пионеры — салют Мальчишу! Эх, ты…   гайка! — рассмеявшись, закончила Натка, и, схватив Алёшу за руку, она   потащила его на крыльцо, мимо которого шумно волокли на площадку новый огромный   плакат.      

       

После совещания Натка вспомнила, что ещё не готовы к   празднику костюмы для отрядных танцорок. На складе она выбрала охапку ярких   лоскутьев, связку разноцветных лент и свёрток глянцевой бумаги. Чтобы не   возвращаться круговой дорогой, она прошла напрямик. Но вышло не совсем ладно.   Кустарник вскоре сомкнулся так плотно, что Натке приходилось поминутно останавливаться,   а бесчисленные случайные тропки петляли и разбегались совсем не туда, куда было   надо.      

Вдруг что-то больно царапнуло пониже колена. Натка охнула и   увидела что это колючая проволока.      

— Я вас, бездельники! Я вот вас хворостиной! —   раздался грозный голос.      

Кусты за изгородью раздвинулись, и перед Наткой оказался   распоясанный, босоногий Гейка.      

Увидев нагружённую поклажей Натку, Гейка сконфузился и,   насупившись, объяснил:      

— Сторож в баню пошёл, а ребятишки в сад лазят. Груши   ещё вовсе зелёные, твёрдые — кабан не раскусит. Всё равно лезут. Вечор двоих   ваших поймал. «Стыдно, — говорю. — Вас голоштанных, и пирожными   кормят и мороженым. Всякие вам повара, доктора, а вы вон что». По-настоящему   надо бы их крапивой, да вижу — скраснели. Такие негодники! Отобрал я у них   зелёные груши, дал по спелому яблоку. Всё одно стоят и молчат. «Ладно, —   говорю им, — бегите. Эх вы… босоногая диктатура!»      

Гейка улыбнулся. Он показал Натке дорогу, постоял, глядя ей   вслед, и, всё ещё продолжая чему-то улыбаться, с шумом исчез за кустами.      

Натка взобралась на бугор, нырнула в орешник и, услышав   голоса, раздвинула ветви. Перед ней оказалась небольшая обрывистая поляна, и   здесь, не дальше чем в десяти шагах, лежали Сергей и Алька.      

Конечно, надо было незаметно отойти, но, как назло, концы цветных   лоскутьев запутались в колючках, и теперь Натка стояла, боясь шелохнуться,   чтобы не заметили и не подумали, будто она прячется нарочно.      

— Папка, — предложил Алька, — знаешь, давай   споём нашу любимую песню. То ты уедешь, то ты приедешь, а мы не поём да не   поём.      

— Спой лучше один, Алька. Я ночью на работе сто раз   кричал, ругался, и у меня горло охрипло.      

— А ты бы без крику, — посоветовал Алька. —   Ну, давай начинай, и я тоже.      

Это была хорошая песня. Это была песня о заводах, которые   восстали, об отрядах, которые, шагая в битву, смыкались всё крепче и крепче, и   о героях-товарищах, которые томились в тюрьмах и мучились в холодных застенках.      

И странно: теперь, когда на пустой полянке смешной   октябрёнок Алька, подёргивая отца за рукав и покачивая в такт головой, звонко   распевал эту замечательную песню, вдруг показалось Натке, что всё хорошо и что   работать ей весело.      

Вот-вот, поднимая ребят, ударит колокол, и с шумом, с визгом   сорвётся с постелей весь её неугомонный отряд. А Владик с Толькой, вероятно,   уже и так проснулись и в ожидании сигнала ёрзают, сорванцы, по койкам и,   конечно, мешают другим спать.      

«А много нашего советского народа вырастает», —   прислушиваясь к песне, подумала Натка. Выдёргивая зацепившийся лоскут, она   обломала ветку и испуганно притихла.      

— Папка, — заглядывая Сергею в лицо, спросил   Алька, — отчего это, когда мы поём «Заводы, вставайте» и «шеренги   смыкайте», то всё хорошо и хорошо. А вот как допоём до «товарищей в тюрьмах, в   застенках холодных», то ты всегда лежишь и глаза жмуришь.      

— Отчего же всегда? — ответил Сергей. —   Солнце в глаза светит, оттого и жмурю.      

— А когда луна? — помолчав немного, переспросил   Алька.      

— А когда луна, то от луны. Вот какой ты чудак, Алька!      

— А когда ни солнце, ни звёзды, ни луна? — громко   и уже настойчиво повторил Алька. — Я и сам знаю почему.      

Он вскочил, протянул руку, показывая куда-то под обрыв,   вниз, на серые камни. Молча взглянул на отца и быстро поднял руку, точно   отдавая салют почему-то такому, чего удивлённая Натка так и не смогла увидеть.   Натка подвинулась. Из-под её ног с шумом покатились камешки. Алька обернулся, и   теперь Натке уже не оставалось ничего, кроме как спрыгнуть навстречу.      

— Это и есть она самая! — закричал Алька, глядя на   запутавшуюся в цветных лентах и лоскутьях девушку.      

— Наташа? — догадался Сергей.      

— Я и есть самая, — подтвердила Натка.      

— Ну, что Алька?      

— Бегает, балуется. Такой… — Натка   запнулась, — такой малыш. Не дёргай, Алька, за ленты. Мы из них к   празднику Эмине костюм сделаем. Вы ещё с нею не поссорились?      

— Нет, не поссорились, — ответил Алька. — Это   мы с Васькой Бубякиным уже подрались. Он берёт, а я не даю. Он говорит: дай! А   я — не дам. Он меня — раз. А я его — раз, раз тоже. Только мы уже опять два   раза помирились.      

И, обернувшись к отцу, Алька объяснил:      

— Эмине — это маленькая девчонка такая, весёлая…   башкирка. Сегодня плаксун Карасиков стал реветь: муу! муу! Она подпрыгнула,   хохочет, скачет около него на одной ноге да по-башкирскому дразнится:   тыр-быр-тыр, бур-тыр-тыр… Да быстро так, а сама всё скачет, скачет. Очень   хорошая башкирка. Только боится, когда её за пятки схватишь: орёт на всю   палату.      

Издалека загудел сигнальный колокол. Натка заторопилась:      

— Алька ко мне? Или вы его с собой возьмёте?      

— Нет, не с собою, — ответил, поднимаясь,   Сергей. — Пойду отдохну, потом к озеру, а с утра в Ялту. Ну, бегите.   Значит, послезавтра увидимся.      

— Обязательно послезавтра, — приказал   Алька. — Вечером будет костёр, музыка, а потом… Нет, лучше не скажу.   Придёшь, тогда сам увидишь.      

Они убежали.      

Сергей постоял, подошёл к обрыву, куда только что молча   показывал Алька. Он поглядел вниз и тоже улыбнулся, как будто бы и он что-то   видел там, меж глыбами серого влажного камня. Потом он свистнул, одёрнул ремень   и зашагал вниз, на ходу припоминая, что надо послать на первый участок   обещанных лошадей и надо разыскать того старика татарина, который жаловался,   что его обсчитали.      

Бригадиру Шалимову Сергей верил не очень.На другой день, сразу же после завтрака, Тольку Шестакова   отослали за краской на нижний склад. Толька подмигнул Владику, чтобы Владик   подождал.      

Но на складе, как нарочно, пришлось долго стоять в очереди.   Все отряды спешно заканчивали предпраздничные работы. То и дело подбегали гонцы   и требовали проволоки, шпагата, бумаги, краски, кумачу, фонарей, свечей,   гвоздей. Все торопились, и всем было некогда.      

Когда Толька наконец вернулся в отряд, оказалось, что   куда-то исчез Владик.      

Толька носился туда и сюда, рыскал по всем углам и до того   намозолил всем глаза, что Натка засадила его приколачивать мелкими гвоздиками   золотую каёмку по краям пятиконечной звезды.      

Едва Толька уселся, как откуда-то вынырнул Владик, который   никуда далеко не уходил, а нарочно, чтобы дождаться друга, прошмыгнул вне   очереди принимать ванну.      

С досады и чтобы поскорее им освободиться, Владик тоже   вызвался приколачивать гвоздики. Но хитрая Натка сразу смекнула, что от такой   работы толку будет мало, и, всучив Владику целую кипу маленьких флажков,   приказала тащить их вниз и сдать дежурному по главной лагерной площадке.      

В другое время Владик обязательно заспорил бы, но сейчас это   было невыгодно: ему нужно было казаться послушным.      

Сердито глянув на Тольку, он спокойно вышел, а очутившись за   дверью, напролом, через кустарник, через ручейки и овражки он помчался вниз,   чтобы поскорей вернуться и, пользуясь предпраздничной суматохой, убежать с Толькой   к развалинам старых башен.      

Однако, когда взмокший Владик вернулся, Тольку он не застал.   Оказывается, сразу же после ухода Владика Натка выругала Тольку за то, что он   криво забивает гвоздики, и турнула его прочь. А обрадованный Толька тотчас же   ринулся догонять Владика, но не напролом, а мимо сада, через мостик и дальше по   тропке.      

«Вот ещё напасть!» — подумал огорчённый Владик и сгоряча дал   подзатыльник подвернувшемуся черкесёнку Ингулову. Но тут на помощь Ингулову   выглянул здоровенный пионер, кубанец Лыбатько, и Владику пришлось уносить ноги   подальше.      

На поляне, под кипарисами, злой и усталый Владик наткнулся   на Альку и октябрёнка Карасикова, которые копошились возле толстого чурбана,   пытаясь спихнуть его под откос, в болотце. Здесь Владик вспомнил, что и   октябрёнку Карасикову надо дать щелчка: Карасиков утром наябедничал, что Владик   запихал Баранкину под простыню жестяную мыльницу и платяную щётку.      

Но тут оглянулся Алька и, спокойно глядя на грозное лицо   Владика, попросил, чтобы он помог им сдвинуть тяжёлый чурбан.      

Такая смелая просьба Владику понравилась.      

Через минуту чурбан с треском полетел вниз и, как бомба,   плюхнулся в болотце, заставив разлететься во все стороны обалдевших лягушек.      

— Ты хороший человек, Алька! — присаживаясь на   траву, задумчиво проговорил Владик.      

Алька улыбнулся и с любопытством посмотрел Владику в глаза.      

— Ты хороший человек, — внезапно придумал   Владик. — Жалко, что ты мал ещё, а то я взял бы тебя к себе в товарищи. Мы   бы залезли с тобой на самую высокую гору, стали бы с винтовками и сторожили бы   оттуда всю страну.      

— И я бы тоже залез, — обиженно вставил Карасиков,   который после того, как увидел, что щелчка не будет, осмелел и подвинулся   поближе.      

— Или нет, — охваченный новой фантазией и   показывая Карасикову кукиш, продолжал Владик. — Я бы стоял с винтовкой, ты   бы смотрел в подзорную трубу, а Толька сидел бы возле радиопередатчика. И чуть   что — нажал ключ, и сразу искры, искры, тревога!., тревога!… Вставайте,   товарищи!… Тогда разом повсюду загудят гудки — паровозы, пароходы, сверкнут   прожектора. Лётчики — к самолётам. Кавалеристы — к коням. Пехотинцы — в поход.   И рабочие бегут на заводы, и работницы бегут. Спокойней, товарищи! Нам не   страшно!      

— Я бы тоже побежал! — уныло завопил оскорблённый   Карасиков. — Раз все бегут — значит, я тоже.      

Этот жалобный возглас охладил Владика. Он сразу потух, остыл   и продолжал уже негромко и насмешливо:      

— А потом после боя вдруг вспомнил бы: а где это,   братцы, наш герой Карасиков? Ни среди живых его нет, ни среди мёртвых, ни среди   раненых. А кто это ворочается в спальне под кроватью? Ах, это вы, гражданин   Карасиков! Ах, вы умеете только языком болтать да ябедничать, как я Баранкину   под простыню мыльницу да щётку запихал! Да раз ему за такие дела щелчка! Два   щелчка! То-то, карасятина!…      

Не успел отщёлканный Карасиков пикнуть, как озорной Владик   уже исчез.      

Карасиков хныкнул и вопросительно посмотрел на Альку.      

— Ничего! — успокоил Алька. — Он тебе только   два раза. А про всё другое — это он нарочно. Там Красная Армия и без нас   сторожит. Там не один часовой, а тысячи часовых, и все стоят и не шелохнутся.      

— И я бы тоже не шелохнулся, — не уступал   Карасиков.      

— Нет, ты бы шелохнулся! — рассердился   Алька. — Почему же вчера на утренней линейке все стоят смирно, а ты   ворочался, ворочался… даже Натка заругалась?      

— И вовсе не ворочался. Это оттого, что у меня шнурок   оборвался и штаны вниз сползли, — обидчиво возразил Карасиков.      

— А разве же у часовых сползают? — снисходительно   усмехнулся Алька. — Эх ты, хвастунишка!      

Из-за кустов выскочил Иоська.      

— Где вы запропастились? — размахивая руками,   затараторил он. — Бегите скорее! В море катер! Сейчас встречать… Гости   едут. Матросы!… Ворошиловцы!…      

       

Уже выбивали дробь барабанщики, трубили сигналисты, кричали   звеньевые, и гулко в море заревела сирена причаливающего катера.      

Это приплыли пионеры севастопольского военизированного   лагеря — ворошиловцы.      

В длинных чёрных брюках, в матросках с голубыми полосатыми   воротниками, на подбор рослые, здоровые, они шагали быстро, уверенно, и видно   было, что они крепко дорожат и гордятся своей выправкой и дисциплиной.      

Среди них Владик увидел знакомого мальчишку и нетерпеливо   крикнул ему:      

— Мишка, здорово!      

Но тот только повёл глазами и чуть-чуть улыбнулся, как бы   давая понять, что хотя он и сам рад, но всё это потом, а сейчас он пионер,   матрос-ворошиловец, в строю.      

После ужина ребята получили новые трусы, безрукавки и   галстуки. Везде было шумно, бестолково и весело.      

Барабанщики подтягивали барабаны, горнисты отчаянно гудели   на блестящих, как золото, трубах. На террасе взволнованная башкирка Эмине уже   десятый раз легко взлетала по чужим плечам чуть не к потолку и, раскинув в   стороны шёлковые флажки, неумело, но задорно кричала:      

— Привет старай гвардий от юнай смена!      

На крыльце, рассевшись, как воробьи, громко и нестройно пели   октябрята. Тут же рядом вспотевший Баранкин заколачивал последние гвозди в   башенку фанерного танка, а прыткий Иоська вертелся около него, подпрыгивал,   похваливал, поругивал и поторапливал, потому что танк надо было ещё успеть   выкрасить.      

— Так, значит, завтра? — уговаривался Толька с   Владиком.      

— Сказано, завтра.      

— И чтобы не получилось, как сегодня. Я туда — он сюда.   Он сюда, а я туда. Как только приведут, скомандуют «разойдись», я сразу нырк,   ты тоже. И на верхней тропке, возле беседки, встретимся.      

— А если там кто-нибудь уже есть?      

— Тогда шарах в кусты. Сиди да посвистывай.      

— Я-то свистну! — усмехнулся Владик, и, щёлкнув   языком, он рассыпался такой оглушительной трелью, что Натка подозрительно   посмотрела на этих друзей и погрозила пальцем. Наступил вечер праздника.      

При первом ударе колокола затихли песни, оборвались споры,   прекратились игры, и все поспешней, чем обыкновенно, бросились к своим местам в   строю.      

— Ты не видала папу? — уже в третий раз спрашивал   огорчённый Алька у Натки.      

— Нет, Алька, ещё не видала. А ну, ребята, одёрнуть   безрукавки, поправить галстуки. Как у тебя шнурок, Карасиков? Опять трусы   сползать будут?      

Пока ребята одёргивали и оправляли друг друга, она успокоила   Альку:      

— Ты не печалься. Раз он сказал, что придёт, —   значит, придёт. Наверно, на работе немного задержался.      

На другом конце линейки разгневанный звеньевой Иоська ахал и   прыгал возле насупившегося Баранкина.      

— Сам танк заставлял красить, а теперь сам   ругается, — хмуро оправдывался Баранкин.      

— Так разве же я тебя галстуком заставлял   красить? — возмущался Иоська. — И тут пятно и там пятно. Эх,   Баранкин, Баранкин! Ты бы хоть раньше сказал, а теперь и кладовая заперта и   кастелянша ушла. Ну, что мне теперь делать, Баранкин?      

— Раньше я пошёл галстук горячей водой с мылом мыть, а   сейчас, когда высохло, гляжу — опять на сухом видно. Я макнул кисть, вдруг   кто-то меня толк под руку. Ну, вот и брызнуло. Разве же, когда человек   работает, тогда толкаются? Я, когда человек работает, лучше его за сто шагов   обойду, а толкать никак не буду.      

— Значит, у беседки, — ещё раз шёпотом напомнил   Толька. — Спички взял?      

— Взял… Помалкивай, — тихо ответил Владик и   неосторожно похлопал по заправленной в трусы безрукавке.      

Неполный спичечный коробок брякнул, и звеньевой Иоська разом   обернулся:      

— Ты зачем спички взял? Нехорошо! Брось, Владик.      

— А тебе что? — испуганно прошипел Владик. —   Какие спички?      

— Звено, Владик, ударное, а у одного галстук в краске,   у другого спички спрятаны… Брось лучше. Стыдно! Да чего ты грозишься! А то не   посмотрю, что товарищ, и скажу вожатой.      

— Ну, говори… Провокатор!      

Иоська отшатнулся. Доброе веснушчатое лицо перекосилось,   губы дёрнулись, кулаки сжались. Но в это же самое мгновенье снизу, от главного   штаба, взвилась сигнальная ракета — всем сбор». И от фланга к флангу раздалась   громкая команда: «Внимание!»      

Если бы это был не Иоська, а кто-либо другой, то, вероятно,   несмотря на сигнал, несмотря на команду, позорная драка в строю была бы   неминуема.      

Но Иоська сразу опомнился, тяжело задышал и, медленно   разжимая кулаки, стал в строй.      

Всё это случилось так быстро, что почти никто из ребят   ничего не заметил.      

Сразу же рассчитались, повернули направо и с дружной песней   о юном барабанщике, слава о котором не умрёт никогда, двинулись вниз.      

Внизу, невдалеке от моря, с трёх сторон окаймлённая крутыми   цветущими холмами, распласталась широкая лагерная площадка.      

На скамьях, на табуретках, на скалистых уступах, на   возвышенных зелёных лужайках расположились ребята, нетерпеливо ожидая, когда в   конце праздника вспыхнет невиданно огромный костёр, искусно выложенный в форме   высокой пятиконечной звезды.      

Условившись о месте сбора, ребята Наткиного отряда   разбежались каждый куда хотел.      

Уже загремела музыка. Подплывала на моторке ялтинская   делегация. Подошли лётчики из военного санатория, и, неторопливо покачиваясь на   сёдлах, подъехали старики татары из соседнего колхоза.      

В толпе Натку окликнул знакомый ей комсомолец Картузиков.      

— Ну что?… Здорово? — не останавливаясь, спросил   он. — Приходи завтра на волейбол. — И уже издалека он крикнул: —   Забыл… Там тебе письмо… спешное. На столе в дежурке лежит.      

«Что за спешное? — с неудовольствием подумала   Натка. — И от кого бы? От Верки только что было. Мать спешного посылать не   станет. А больше будто бы и неоткуда. Успею!» — подумала она и пошла туда, где   танцующий хоровод ребят окружил смущённых лётчиков.      

Раскрасневшиеся лётчики неумело маневрировали и так и этак,   пытаясь вырваться из заколдованного круга. Стоило им сделать шаг, и весёлый   хоровод двигался вместе с ними. И так до тех пор, пока они не оказались   припёртыми к стенке беседки. Тут их расхватали, растащили и рассадили всех   порознь, чтобы никому из ребят не было обидно.      

Натка постояла, постояла и снова вспомнила о письме.      

«А что, ведь успею ещё и сейчас, — подумала она. —   Добежать долго ли?»      

Она одёрнула майку и, не отвечая ни на чьи вопросы, помчалась   к дежурке.      

И всё-таки письмо оказалось от матери. Письмо было серьёзное   и бестолковое. Мать писала, что отца куда-то переводят надолго и отец обещает   ехать всей семьёй. Там будет квартира в три комнаты, огород и сарай. Езды туда   целая неделя. И что отец ходит весёлый, а пятилетний братишка Ванька ещё   веселей и уже разбил Наткину дарёную чернильницу. И что она, мать, хотя не   скучная, но и веселиться ей не с чего. Здесь жили, жили, а там ещё кто знает?   Сторона там чужая, и народ, говорят, не русский.      

Два раза Натка прочла это письмо, но так и не поняла: кто   переводит? Куда переводят? Какая сторона и какой народ?      

Поняла она только одно: что мать просит её приехать пораньше   и в Москве, у дяди, никак не задерживаться.      

Натка задумалась. Вдруг волны быстрой, весёлой музыки, потом   многоголосая знакомая песня рванулись через окно в пустую дежурку.      

Натка сунула письмо за майку, выбежала и увидела с горки,   что лагерный праздник уже гремит и сверкает сотнями огней.      

Это проходили парадом физкультурники.      

— Ты что пропала? Я тебя искал, — сердито спросил   откуда-то выползший Алька. — Идём скорее, а то, пока я тебя искал,   какой-то мальчишка сел на мою табуретку, и мне теперь нигде и ничего не видно.      

Натка взяла его за руку и пробралась к тому краю, где стоял   десяток свободных стульев.      

— Туда нельзя, — остановил её озабоченный Алёша   Николаев. — Это места для шефов. И чего только опаздывают!      

— Ну, что шефы! Придут — мы тогда уступим. Он же   маленький, и ему ничего не видно, Алёша.      

— Пусти одного, потом другой, потом третий… — ворчливо   начал было Алёша, но не кончил, потому что на площадку с приветственным словом   вышел лётчик.      

Не успел он дойти до середины, как все бесчисленные огни   разом погасли, в темноте что-то зашипело, треснуло. Через две-три секунды   высоко над площадкой вспыхнул огонёк, и, поддерживаемая парашютом, повисла в   воздухе маленькая серебристая модель аэроплана.      

Тогда с земли, с лужаек, из-за кустов, из-за скалистых   камней вырвался такой победно-торжествующий крик, что лётчик недоуменно покачал   головой и почти целую минуту молчал, не зная, как ему быть и с чего начать.      

Но потом он выпрямился и слово за словом нашёл такие   простые, горячие слова, что все примолкли, притихли, а заслушавшийся Иоська,   который и сам давно уже мечтал быть лётчиком, нечаянно оступился и едва не   полетел, но только не к далёкому синему небу, а в глубокую канаву с колючками.      

Потом выскочили девчонки — танцорки и физкультурницы, и тут   же сразу случилась заминка. Сначала пробежал лёгкий говорок, потом громче,   громче, и наконец зашумело, загудело:      

— Идут… Идут… Идут…      

Из глубины аллеи показалось человек десять уже пожилых   людей. Это и была делегация шефов лагеря из дома отдыха ЦИК в Ай-Су.      

Натка поспешно встала и взяла Альку на руки.      

Когда стихли приветствия и шефы сели на места, а праздник   пошёл своим чередом, Натка увидела, что крайний стул, как раз тот самый, с   которого она встала, остался свободным. Она потихоньку подвинула стул, села и   посадила Альку на колени.      

В то время как девчата-физкультурницы строили замысловатую   пирамиду, Натка искоса разглядывала прибывших шефов. И вдруг на соседнем стуле   она увидела очень знакомое лицо.      

«Кто это? — растерялась Натка. — Лицо смуглое,   чернобородый. Седина, очки… Да кто же это?» Как раз в эту минуту все дружно   захлопали, засмеялись.      

Засмеялся и чернобородый: карр! карр! И тогда обрадованная   Натка сразу поняла, что это, уж конечно, Гитаевич, тот самый, который так часто   бывал у Шегалова и с которым так подружилась Натка, когда два года тому назад   она целый месяц гостила у дяди в Москве.      

Натка придвинула стул, взяла Гитаевича за руку и заглянула   ему в лицо.      

Он узнал её сразу и засмеялся-закаркал так громко, что   удивлённый Алька соскользнул с Наткиных колен и с откровенным любопытством   уставился на этого странного, похожего на цыгана человека.      

— Кто это у тебя? — шутливо спросил   Гитаевич. — Для сына велик, для братишки мал. Племянник, что ли?      

— Это Алька Ганин, сын одного инженера. Он к моему   отряду прикомандирован, — пошутила Натка.      

Гитаевич угловато двинулся. Он протёр очки и, как показалось   Натке, что-то уж очень пристально посмотрел на стоявшего перед ним маленького   человечка.      

— Я побегу… мне пора… Я сюда вернусь, —   заторопился Алька и с обидой добавил: — Эх, папка, папка, так и не пришёл.      

— Серёжи Ганина? — глядя вслед убегающему Альке,   переспросил Гитаевич.      

— Да, Ганина. А вы его разве знаете?      

— Я-то его знаю, — ответил Гитаевич, — очень   давно. Ещё по армии знаю.      

— Значит, вы их всех хорошо знаете? — помолчав   немного, спросила Натка. — А где, Гитаевич, у Альки мать? Она умерла?      

Гром барабанов и гул музыки заглушили ответ. Это проходили   лагерные военизированные отряды пионеров. Сначала с лучшими стрелками впереди   прошла пехота. Шаг в шаг, точно не касаясь земли, прошли матросы-ворошиловцы.   За ними — девочки-санитарки. Потом как-то хитроумно проползли фанерные танки.   Затем по опустевшей площадке забегали какие-то прыткие ловкачи. Что-то по земле   размотали, растянули и скрылись.      

Музыканты ударили «Марш Будённого». Двойной ряд пионеров   расступился, и в строю, по четыре, на колёсных и игрушечных конях выехал «Первый   сводный октябрятский эскадрон имени мировой революции».      

Там был и Алька.      

Поддерживая равнение, эскадрон проходил быстрым шагом и под   взрывы дружного хохота, под музыку и песню будёновского марша, подхваченную и   пионерами, и гостями, и шефами, скрылся на противоположном конце площадки.      

— Жулики! — обиженно объяснял кому-то сидевший   неподалёку Карасиков. — Разве же они сами едут? Их с другого конца на   бечёвках тянут. Я уже всё узнал. Это если бы и меня потянули, я бы тоже поехал.      

Теперь почти вся площадка заполнилась ребятами. Затевались   массовые игры, и выступали отрядные кружки.      

Ночь была душная. Гитаевич вытер лоб и обернулся к Натке,   отвечая на её вопросы:      

— У него мать не умерла. Его мать была румынской   комсомолкой, потом коммунисткой и была убита…      

— Марица Маргулис! — почти вскрикнула поражённая   Натка.      

Гитаевич кивнул головой и сразу закашлял, заулыбался, потому   что со всех ног к ним бежал с площадки всадник «Первого октябрятского эскадрона   имени мировой революции» — счастливый и смеющийся Алька.      

В это время Натке сообщили, что Катюша Вострецова разбила   себе нос и ревёт во весь голос, а у Федьки Кукушкина схватило живот и,   вероятно, этот обжора Федька объелся под шумок незрелым виноградом.      

Натка оставила Альку с Гитаевичем и пошла в дежурку.      

Катюша уже не ревела, а только всхлипывала, придерживая   мокрый платок у переносицы, а перепуганный Федька громко сознался, что съел три   яблока, две груши, а сколько винограду, не знает, потому что было темно.      

— Танком её по носу задело, — сердито объяснял   Натке звеньевой Василюк. — Я ей говорю: не суйся. Гак нет, растяпа, не   послушалась. Иоськина башня повернулась — и бац ей орудием прямо по носу!      

Растяпу Катюшу и обжору Федьку Натка приказала отправить   домой, а сама по-над берегом пошла к Альке.      

Вскоре она остановилась. Перед ней расстилалось невидимое   отсюда море, и только слышно было, как равномерно плещутся волны.      

На небе ни луны, ни звёзд не было, и только где-то, но очень   далеко и слабо, мерцал быстрый летящий огонёк — должно быть, пограничного   костра. И вдруг Натка подумала, что совсем ведь недалеко, всего только на   другом берегу моря, лежит эта тяжёлая страна Румыния, где погибла Марица…      

Кто-то тронул её за руку. Она нехотя обернулась и увидела   Сергея.      

— Алька где? Я спрашивал, мне сказали, что он с вами,   Наташа.      

— Он со мной, — обрадовалась Натка. — Сейчас   он сидит с Гитаевичем. Пойдёмте… Он вас ждал, ждал…      

— Опоздал я, Наташа, — виновато ответил   Сергей. — Там у меня всякая чертовщина творится.      

Они не дошли до Гитаевича всего несколько шагов, как опять   разом погас свет и всё смолкло.      

— Стойте! — шепнула Натка. — Сейчас зажгут   костёр.      

В тёмной тишине резко зазвучал горн, и сейчас же по краям   площадки вспыхнули пять дымных факельных огней. Горн зазвучал ещё раз, и огни   стремительно, точно по воздуху, рванулись к центру площадки.      

Долго огонь бежал и метался внутри подожжённого костра. То   он вырывался меж сучьев, то опять забирался вглубь, то шарахался по земле. И   вдруг как бы устав шутить и баловаться, огромный вихрь пламени взметнулся и   загудел над костром.      

Тяжёлые ветви скорчились, затрещали. Тысячи горящих искр   помчались в небо. Стало так светло и жарко, что даже те, кто сидел далеко,   щурили глаза и вытирали лица, а сидевшие поближе повскакали и с визгом кинулись   прочь.      

Когда Натка обернулась, то увидела, что Сергей уже держит   Альку на руках, а раскрасневшийся, взволнованный Алька быстро рассказывает отцу   о делах минувшего дня.      

Было уже поздно, когда кое-как, вразброд, вернулся Наткин   отряд к дому.      

Не успела ещё Натка взойти на крыльцо, а к ней уже подбежала   встревоженная дежурная сестра и тихо рассказала, что всего десять минут назад   Владик Дашевский привёл исцарапанного, разбитого Тольку Шестакова и у Тольки,   кажется, вывихнута рука.      

Натка кинулась в дежурку. Там, сгорбившись на клеёнчатом   диване, с лицом, заляпанным йодом, с примочкой под глазом и с рукою на   перевязи, сидел Толька. Видно было, что ему очень больно, но что из какого-то   упрямства он сознаваться в этом не хочет.      

— Как же это? Где это вы? — подсаживаясь рядом,   участливо спросила Натка.      

Толька молчал. Вмешалась дежурная:      

— Говорит, что когда заканчивался костёр и стали ребята   разбегаться, то, чтобы обогнать всех, бросились они с Владиком прямой   тропинкой… А там ручьи, кусты, камни, овраги. Сорвался где-то на берегу и   брякнулся.      

Разыскали сонного Гейку. Гейка засуетился и быстро запряг   лошадь. Тольку повезли в свой же лагерный лазарет, а Натка, несмотря на   полночь, собралась с докладом к начальнику: строго-настрого было приказано обо   всех несчастных случаях доносить ему во всякое время дня и ночи.      

Перед тем как идти, Натка завернула в палату. Она вошла   бесшумно, неожиданно и, несмотря на полутьму, успела заметить, как Владик   быстро повернулся и притих. Значит, он ещё не спал.      

— Владик, — спросила Натка, — расскажи,   пожалуйста, где… как это всё случилось?      

Владик не отвечал.      

— Дашевский, — строго повторила Натка, — ты   не ври. Я же видела, что ты не спишь. Говори, или я сегодня же расскажу про   тебя начальнику лагеря.      

С начальником Владик разговаривать не хотел, и, сердито   приподнявшись, сухо и коротко он слово в слово повторил то, что уже говорил   дежурной сестре Толька.      

— Чёрт вас ночью по оврагам носит, — не   сдержавшись, выругалась Натка и в потёмках устало побрела к начальнику.      

… А Сергей опоздал на праздник вот из-за чего. Вернувшись из   Ялты, после обеда Сергей пошёл по участкам. На первом дела подвигались быстро и   толково, поэтому, не задерживаясь, Сергей прошёл на второй. Там ещё не   закончили рыть запасной водослив, а крепить совсем ещё не начинали.      

Он спросил: «Где Дягилев?» Ему ответили, что Дягилев на третьем.   Тогда и Сергей пошёл к плотине, на третий.      

Поднимаясь к озеру, ещё издалека Сергей увидел впереди на   тропке того самого старика татарина, который и был ему нужен.      

В это время верхом на тощей коняге Сергея догнал десятник   Шалимов и, соскочив с седла, пошёл рядом.      

— Плохо дело, начальник! — вздохнул Шалимов и   вытер концом башлыка пыльное морщинистое лицо. — Люди работают плохо.      

— Сам вижу, что плохо. Водослив ещё не кончили, крепить   не начали. Хорошего мало!      

— Грунт тяжёлый, — ещё глубже вздохнул Шалимов, —   камень, щебёнка. Человек работает, работает, ничего не заработает. Крепко   жалуются. Вчера на работу трое не вышли. Сегодня опять некоторые говорят: если   не будет прибавки, то никто не выйдет. Ну, что мне, начальник, делать? — И   Шалимов огорчённо развёл руками.      

— Почему это только тебе, а ни мне, ни Дягилеву никто   не жалуется? Чудно что-то, Шалимов.      

— Ты человек новый, к тебе ещё не привыкли. А Дягилеву   говорили уже. Да что с него толку? Чурбан человек. А с меня все спрашивают: ты   старший, ты и говори.      

— Ладно, — решил Сергей. — К вечеру, сразу   после работ, собери людей на участке. Я сам приду, тогда и потолкуем. А теперь   поезжай назад. Да посматривай сам получше, — быстро и наугад соврал   Сергей, — а то сегодня двое жаловались мне, что им работу не так замерили.      

— Где, начальник? — забеспокоился Шалимов. —   На водосливе или у насыпи?      

— Не спросил. Некогда было. Ты там старший — тебе на   месте видней. До свиданья, Шалимов. Значит, сразу после работы.      

«Что-то неладно», — подумал Сергей и увидел, что   старика татарина на тропе уже не было. Сергей прибавил шагу, дошёл до поворота,   но и за поворотом старика не было тоже.      

Вскоре Сергей очутился на берегу небольшого спокойного   озера.      

Слева, у плотины, стучали топоры. Густо пахло горячей   смолой. Шестеро пильщиков, дружно вскрикивая, заваливали на козлы тяжёлое, ещё   сырое бревно.      

— Дягилев где? — спросил Сергей у встретившегося   парня.      

— А вон он! — И парень показал топорищем куда-то   на горку.      

Сергей посмотрел, но глаза ему слепило солнцем, и он никого   не видел.      

— Да вон он! — повторил парень. — Видишь, у   куста стоит и с братом разговаривает.      

— С каким братом?      

— Ну, с каким? Со своим… с родным…      

«Вон оно что! — подумал Сергей, увидав возле Дягилева   того самого дядю, который на днях так не ко времени напился. — То-то   Дягилев тогда растерялся».      

Увидав Сергея, дягилевский брат неловко поздоровался и пошёл   прочь.      

— Так смотрите же! — строго крикнул ему вдогонку   Дягилев. — Чтобы к вечеру все шестьдесят плах были готовы! Плотник это   наш, — объяснил он Сергею. — Он у них за старшего. Работник   хороший! — И, отворачиваясь от Сергея, он нехотя добавил: — Конечно…   бывает, что и выпивает.      

Они пошли по стройке.      

— Говорили что-нибудь из шалимовской бригады насчёт   расценок? — спросил Сергей.      

— Да так, болтали. Разве их всех переслушаешь?      

— На что жаловались?      

— Известно, на что: грунт плохой, нормы велики,   расценки малы. Что же им ещё говорить?      

— А на третьем участке, на первом, там, где русские,   почему там не жалуются?      

Дягилев промолчал.      

— Чудно дело, — удивился Сергей. — Грунт   одинаковый, нормы везде те же, расценки те же. Русские не жалуются, а татары   жалуются. И не пойму я, с чего бы это такое, Дягилев?      

— Значит, такой уж у них характер вредный, — не   очень уверенно предположил Дягилев и тут же вспомнил: — На втором пролёте,   Сергей Алексевич, опорный столб треснул, и я сказал, чтобы новым заменили. Вон,   поглядите, плотники рубят.      

       

Уже совсем свечерело, когда Сергей спускался на второй   участок. Он торопился, потому что сразу же после собрания должен был, как   обещал Альке, прийти на праздник. И вот на пустынной тропке, опять на том же   самом месте, Сергей увидел всё того же старика татарина.      

«Что такое?» — удивился Сергей и прямо направился к   поджидавшему.      

Старик поздоровался и тихо пошёл рядом.      

— Ну что? — нетерпеливо спросил Сергей. — И   куда ты всё прячешься? Рассказывай, что у тебя… Обсчитали?… Обманули?…   Обидели?…      

— Обманули, — равнодушно согласился старик, —   и обсчитали — верно. И обидели… верно!      

— Ты и сейчас работаешь?      

— Нет, — так же равнодушно, точно и не о нём шла   речь, продолжал старик. — В тот раз Шалимов заметил, что я тебе жаловался.   На другой день уволил. Старый, говорит, плохо работаешь. А раньше, когда   молчал, то хорошо работал. И все, кто молчит, тот хорош. Вчера троих опять   отослал — плохо работают. А тебе, может быть, сказал: сами ушли. Расценки   низкие. Конечно, низкие, — дёргая Сергея за рукав, продолжал   старик. — Я двадцать кубометров взял, а получил деньги за шестнадцать. А   разве я один? Таких много. Где четыре кубометра? Конечно, выходит низкие. Я ему   говорю, а он сердится: «Ты мне голову не путай, я тебя грамотней». Я пошёл к   старшему, к Дягилеву, а он говорит: «Я вашего дела не знаю. Я даю Шалимову   бумагу — ведомость — и деньги. Деньги он берёт, а бумагу с вашими расписками   несёт мне обратно. Если всё верно, то и я говорю — верно. Вы с ним считайтесь,   а я и языка вашего не понимаю, кто свою мне фамилию распишет, кто чужую… Аллах   вас разберёт. Конечно, аллах, — с насмешкой повторил старик и совсем уже   неожиданно закончил: — До свиданья, начальник, спасибо!      

— Погоди! — окликнул Сергей. — Постой, куда   же ты? Пойдём со мной.      

Но старик, сгорбившись и не оборачиваясь, быстро-быстренько   шмыгнул в кусты.      

Сергей спустился на второй участок и попросил, чтобы ему   нашли Шалимова. Он ждал долго. Наконец посланный вернулся и сказал, что Шалимов   зашиб себе ногу и уехал домой.      

Он пошёл к сараям и увидел, что там собралось всего человек   восемь. Он спросил, почему так мало. Сначала ему не отвечали, но потом   объяснили, что сегодня на деревне праздник. Он заинтересовался, какой же это   праздник, и тогда после некоторого молчания ему объяснили, что у шалимовского   сына третьего дня родился ребёнок. Сколько ни вызывал Сергей на разговор   собравшихся, казалось, что они так и не поняли, чего он хочет.      

Сергей отпустил людей и пошёл к лагерю.      

И тогда он решил, пока дело разберётся, Шалимова сейчас же   выгнать, попросить в райкоме татарского докладчика. Вспомнив о том, что вместе   со шкатулкой пропали все ведомости, документы и расписки, Сергей нахмурился.      

Уже совсем стемнело. Влево от тропки расплывчато обозначались   очертания башенных развалин. Очень издалека, снизу, вместе с порывами жаркого   ветра доносилась музыка.      

«Опаздываю, — понял Сергей. — Алька рассердится».      

За кустами блеснул огонь. Гулкий выстрел грянул так близко,   что дрогнул воздух, и над головой Сергея с треском ударил в каменную скалу   дробовой заряд.      

— Кто? — падая на камни и выхватывая браунинг,   крикнул Сергей.      

Ему не отвечали, и только хруст кустарника показал, что   кто-то поспешно убегал прочь.      

Сергей приподнялся и дважды выстрелил в воздух. Он   прислушался, и ему показалось, что уже далеко кто-то вскрикнул.      

Тогда Сергей встал. Не выпуская из рук браунинга, он пошёл   дальше и шёл так до тех пор, пока с перевала не открылась перед ним широкая,   ровная дорога.      

Музыка внизу играла громче, громче, а лагерная площадка   сверкала отсюда всеми своими огнями.      

Сергей защёлкнул предохранитель, спрятал браунинг и ещё   быстрее зашагал к Альке. Наутро после костра ребят разбудили часом позже. Ещё   задолго до линейки ребята уже разведали про то, что с Толькой Шестаковым   случилось несчастье. Но что именно случилось и как, этого никто толком не знал,   и поэтому к Натке подбегали с расспросами один за другим без перерыва.      

Спрашивали: верно ли, что Толька сломал себе ногу? Верно ли,   что Тольке во время вчерашнего фейерверка стукнуло осколком по башке? Верно ли,   что доктор сказал, что Толька теперь будет и слепой, и глухой, и вроде как бы   совсем дурак? Или только слепой? Или только глухой? Или не глухой и не слепой,   а просто полоумный?      

Сначала Натка отвечала, но потом, когда увидела, что всё   равно кругом галдят, спорят и несут какую-то чушь, она стала сердиться, и,   опасаясь, как бы вздорные слухи во время общелагерного завтрака не перекинулись   в другие отряды, она вызвала угрюмого Владика и попросила его, чтобы он сейчас   же, на утренней линейке, вышел и рассказал отряду, как было дело.      

Но Владик отказался наотрез. Она просила, уговаривала,   приказывала, но всё было бесполезно.      

Раздражённая Натка посулила ему это припомнить и велела   подать сигнал на пять минут раньше, чем обычно.      

Собирались долго, строились шумно, бестолково, равнялись   плохо.      

Против обыкновения, Владик стоял молча, никого не задирая и   не отвечая ни на чьи вопросы.      

Молча и внимательней, чем обыкновенно, наблюдал за Владиком   Иоська. Очевидно, вчерашнее не забыл, что-то угадывал и к чему-то готовился.      

Со слов Владика, Натка коротко рассказала ребятам, как было   дело с Толькой. Пристыдила за нелепые выдумки и предупредила, что в следующий   раз за самовольное бегство из отряда будет строго взыскано и что на случае с   Толькой Шестаковым ребята теперь и сами могут убедиться, к чему такое   самовольничанье приводит.      

— Неправда! — прозвучал по всей линейке негодующий   голос. — Всё это враки и неправда!      

Натка нахмурилась, отыскивая того, кто хулиганит, и, к   большому изумлению своему, увидела, что это выкрикнул красный и взволнованный   Иоська. Ребята зашевелились и зашептались.      

— Тишина! — громко окрикнула Натка. — Почему   говоришь, что всё неправда?      

— Всё неправда, — убеждённо повторил   Иоська. — Когда вчера строились, Владик Дашевский зачем-то спрятал спички.   Я пристыдил его, а он назвал меня провокатором. На костре ни его, ни Тольки не   было, а бегали они ещё куда-то. А куда, не знаю. И там, а не по дороге с костра   с ними что-то случилось. Я-то не провокатор, а Дашевский врун и обманывает весь   отряд.      

Все были уверены, что после таких слов Владик набросится на   Иоську или со злобой начнёт оправдываться. Но побледневший Владик, презрительно   скривив губы, стоял молча.      

— Дашевский, — в упор спросила Натка, — это   правда, что вас вчера на костре не было?      

Не пошевельнувшись, не поворачивая даже к ней головы, Владик   молчал.      

— Дашевский, — сердито сказала тогда Натка, —   сегодня же на вечернем докладе обо всём этом будет сказано начальнику лагеря, а   сейчас выйди из строя и завтракать пойдёшь отдельно.      

Ни слова не говоря, Владик вышел и завернул в палату.      

Через минуту отряд с песней шёл вниз к завтраку. Завтракать   Владик не пошёл совсем.      

       

Уже после обеда, после часа отдыха, когда ребята занимались   каждый чем хотел, на пустом холмике, под тенью спалённой солнцем акации, сидел   невесёлый Владик. Всё вышло как-то не так… нелепо и бестолково.      

В сущности, Владику очень хотелось, чтобы ничего не было: ни   вчерашней ссоры с Иоськой, ни вчерашнего случая с Толькой, ни утренней ссоры с   Наткой, ни позорной утренней линейки. Но так как уже ничего поправить было   нельзя, то он решил, что пусть будет, как будет, а он ни в чём не сознается,   ничего не скажет. И хоть вызывай его сто начальников, он будет стоять молча, и   пусть думают как хотят.      

По ту сторону забора весело играли в мяч. Вдруг мяч   взметнулся и, ударившись о столб, отлетел рикошетом и покатился прямо к ногам   Владика.      

Владик посмотрел на мяч и не пошевельнулся.      

Он не пошевельнулся и не крикнул даже тогда, когда за   забором поднялась суматоха: все бегали, разыскивая потерянный мяч, и громче   других раздавался недоумевающий голос Иоськи: «Да он же вот в эту сторону   полетел… Я же видел, что в эту!»      

«Мне-то что?» — даже без злорадства подумал Владик и нехотя   повернулся, заслышав чьи-то шаги.      

Подошёл и сел незнакомый парнишка. Он был старше и крепче   Владика. Лицо его было какое-то сырое, точно вымазанное серым мылом, а рот   приоткрыт, как будто бы и в такую жару у него был насморк.Он наскрёб табаку, поднял с земли кусок бумаги и, хитро   подмигнув Владику, свернул и закурил.      

Из-за угла выскочил Иоська. Наткнувшись на Владика, он было   остановился, но, заметив мяч, подошёл, поднял и укоризненно сказал:      

— Что же! Если ты на меня злишься, то тебе и все   виноваты? Ребята ищут, ищут, а ты не можешь мяч через забор перекинуть? Какой   же ты товарищ?      

Иоська убежал.      

— Видал? — поворачиваясь к парню, презрительно   сказал оскорблённый Владик. — Они будут мяч кидать, а я им подкидывай.   Нашли дурака-подавальщика.      

— Известно, — сплёвывая на траву, охотно   согласился парень. — Им только этого и надо. Ишь ты какой рябой выискался!      

В сущности, озлобленный Владик и сам знал, что говорит он   сейчас ерунду, и ему гораздо легче было бы, если бы этот парень заспорил с ним   и не согласился. Но парень согласился, и поэтому раздражение Владика ещё более усилилось,   и он продолжал совсем уж глупо и фальшиво:      

— Он думает, что раз он звеньевой, то я ему и штаны   поддерживай. Нет, брат, врёшь, нынче лакеев нету.      

— Конечно, — всё так же охотно поддакнул   парень. — Это такой народ… Ты им сунь палец, а они и всю руку норовят   слопать. Такая уж ихняя порода.      

— Какая порода? — удивился и не понял Владик.      

— Как какая? Мальчишка-то прибегал — жид? Значит, и   порода такая!      

Владик растерялся, как будто бы кто-то со всего размаха   хватил его по лицу крапивой.      

«Вот оно что! Вот кто за тебя! — пронеслось в его   голове. — Иоська всё-таки свой… пионер… товарищ. А теперь вон что!»      

Сам не помня как, Владик вскочил и что было силы ударил   парня по голове. Парень оторопело покачнулся. Но он был крупнее и сильнее. Он с   ругательствами кинулся на Владика. Но тот, не обращая внимания на удары, с   таким бешенством бросался вперёд, что парень вдруг струсил и, кое-как подхватив   фуражку, оставив на бугре табак и спички, с воем кинулся прочь.      

Когда Владик опомнился, то рядом уж никого не было. За стеною   всё так же задорно и весело играли в мяч. Очевидно, там ничего не слыхали.      

Владик осмотрелся. По серой безрукавке расплывались   ярко-красные пятна: из носа капала кровь. Он хотел спрятаться в кусты, как   вдруг увидел Альку.      

Запыхавшийся Алька стоял всего в пяти-шести шагах и   внимательно, с сожалением смотрел на Владика.      

— Это тебя толстый избил? — тихо спросил   Алька. — А отчего он сам ревел? Ты ему дал тоже?      

— Алька, — пробормотал испуганный Владик, —   иди… ты не уходи… мы сейчас вместе.      

Они ушли в глубь кустов. Там Владик сел и закинул голову.   Кровь утихла, но ярко-красные пятна на безрукавке и ссадина пониже виска   остались.      

Если бы только пятна крови, можно было бы сослаться на то,   что напекло солнцем голову. Если бы только ссадина, можно было бы сказать, что   оцарапался о колючки. Но когда всё вместе, кто поверит? Кто же поверит после   вчерашнего и после сегодняшнего?      

И можно ли объяснить, оправдаться, как и почему случилась   драка? Нет, объяснить нельзя никак…      

— Алька, — быстро заговорил Владик, — ты не уходи.   Давай с тобой скоренько сбегаем к морю. Я за утёсом место знаю. Там никогда   никого нет… Я выполощу рубашку. Пока назад добежим, она высохнет — никто и не   заметит.      

Боковой дорожкой они спустились к морю. Алька уселся за   глыбами и начал сооружать из камешков башню, а Владик снял безрукавку и пошёл к   воде. Но так как ночью был шторм и к берегу натащило всякой дряни, то Владик   зашёл в воду подальше. Здесь вода была чистая, и Владик начал поспешно   прополаскивать безрукавку.      

«Ничего, — думал он, — выстираю, высохнет, и никто   не заметит. Ну, вызовут к начальнику или на совет лагеря. Ну конечно, выговор.   Ладно. Стерплю, обойдётся. А потом выздоровеет Толька, и тогда можно начать   по-другому, по-хорошему…»      

«Ах, собака! — злорадно вспомнил он серомордого   парня. — Что получил? Тоже нашёл себе товарища!»      

Он окунулся до шеи, обмыл лицо и ссадину.      

И вдруг ему почудилось, что кто-то гневно окликнул его по   имени. Он вздрогнул, выпрямился и увидел, что на площадке сверху скалы стоит   Натка и грозит ему пальцем.      

Так она постояла немного, махнула рукой и исчезла.      

И в ту. же минуту Владик понял, что теперь надежды на   спасение нет, что погиб он окончательно, бесповоротно и ничто в мире не может   спасти от того, чтобы его завтра же не выставили из отряда и не отправили   домой.      

Было немало своих законов у этого огромного лагеря. Как и   всюду, нередко законы эти обходили и нарушали. Как и всюду, виновных ловили,   уличали, стыдили и наказывали. Но чаще всего прощали.      

Слишком здесь много было сверкающего солнца для ребёнка,   приехавшего впервые на юг из-под сумрачного Мурманска. Слишком здесь пышно   цвела удивительная зелень, росли яблоки, груши, сливы, виноград для парнишки,   присланного из-под холодного Архангельска. Слишком здесь часто попадались   прохладные ущелья, журчащие потоки, укромные поляны, невиданные цветники для   девчонки, приехавшей из пустынь Средней Азии, из тундр Лапландии или из   безрадостных, бескрайних степей Закаспия.      

И прощали за солнце, за яблони, за виноград, за сорванные   цветы, за примятую зелень.      

Но за море не прощали никогда.      

С тех пор как много лет тому назад, купаясь без надзора,   утонул в море двенадцатилетний пионер, незыблемый и неумолимый вырос в лагере   закон: каждый, кто без спроса, без надзора уйдёт купаться, будет тотчас же   выписан из лагеря и отправлен домой.      

И от этого беспощадного закона лагерь не отступал ещё   никогда.      

Владик вышел из воды, крепко выжал безрукавку, оделся и взял   Альку за руку.      

Они прошлись вдоль берега и наткнулись на каменный городок   из гигантских глыб, рухнувших с горной вершины. Они сели на обломок и долго   смотрели, как пенистые волны с шумом и ворчаньем бродят по пустынным площадям и   уличкам.      

— Знаешь, Алька, — грустно заговорил   Владик, — когда я был ещё маленьким, как ты, или, может быть, немножко   поменьше, мы жили тогда не здесь, не в Советской стране. Вот один раз пошли мы   с сестрой в рощу. А сестра, Влада, уже большая была — семнадцать лет. Пришли мы   в рощу. Она легла на полянке. Иди, говорит, побегай, а я тут подожду. А я, как   сейчас помню, услышал вдруг: «фю-фю». Смотрю — птичка с куста на куст прыг,   прыг. Я тихонько за ней. Она всё прыгает, а я за ней и за ней. Далеко зашёл.   Потом вспорхнула — и на дерево. Гляжу — на дереве гнездо. Постоял я и пошёл   назад. Иду, иду — нет никого. Я кричу: «Влада!» Не отвечает. Я думаю: «Наверно,   пошутила». Постоял, подождал, кричу: «Влада!» Нет, не отвечает. Что же такое?   Вдруг, гляжу, под кустом что-то красное. Поднял, вижу — это лента от её платья.   Ах, вот как! Значит, я не заблудился. Значит, это та самая поляна, а она просто   меня обманула и нарочно бросила, чтобы отделаться. Хорошо ещё, что роща близко   от дома и дорога знакомая. И до того я тогда обозлился, что всю дорогу ругал её   про себя дурой, дрянью и ещё как-то. Прибежал домой и кричу: «Где Владка? Ну,   пусть лучше она теперь домой не ворочается!» А мать как ахнет, а бабка Юзефа   подпрыгнула сзади да раз меня по затылку, два по затылку! Я стою — ничего не   понимаю.      

А потом уж мне рассказали, что, пока я за птицей гонялся,   пришли два жандарма, взяли её и увели. А она, чтобы не пугать меня, нарочно не   крикнула. И вышло, что зря я только на неё кричал и ругался. Горько мне потом   было, Алька.      

— Она и сейчас в тюрьме сидит? — спросил не   пропустивший ни слова Алька.      

— И сейчас, только она уже не в тот, а в третий раз   сидит. Я, Алька, все эти дни из дома письма ждал. Говорили, что будет амнистия,   все думали: уж и так четыре года сидит — может быть, выпустят. А позавчера   пришло письмо: нет, не выпустили. Каких-то там из других партий повыпускали, а   коммунистов — нет… не выпускают… А потом на другой день пошёл я уже один в рощу   и назло гнездо разорил и в птицу камнем так свистнул, что насилу она   увернулась.      

— Разве ж она виновата, Владик?      

— А знал я тогда, кто виноват? — сердито возразил   Владик. И вдруг, вспомнив о том, что сегодня случилось, он сразу притих. —   Завтра меня из отряда выгонят, — объяснил он Альке. — Пока ты за   скалой играл, Натка меня сверху увидела.      

— Так ты же не купался, ты только безрукавку   полоскал! — удивился Алька.      

— А кто поверит?      

— А ты правду скажи, что только полоскал, —   заглядывая Владику в лицо, взволновался Алька.      

— А кто теперь моей правде поверит?      

— Ну, я скажу. Я же, Владик, всё видел. Я играл, а сам   всё видел.      

— Так ты ещё малыш! — рассмеялся Владик. Владик   крепко схватил Альку за руку. Он вздохнул и уже серьёзно попросил:      

— Нет, ты уж лучше помалкивай. А то и тебе попадёт:   зачем со мной связался? Да мне ещё хуже будет, зачем я тебя к морю утащил.   Идём, Алька. Эх, ты! И кто тебя, такого малыша, на свет уродил?      

Алька помолчал.      

— А моя мама тоже в тюрьме была убита, —   неожиданно ответил Алька и прямо взглянул на растерявшегося Владика своими   спокойными нерусскими глазами.      

       

Ужинать отряд ходил без Натки. Натка долго проканителилась в   больнице, где ей пришлось ожидать доктора, занятого в перевязочной.      

С Толькой оказалось уж не так плохо: три ушиба и небольшой   вывих. Она боялась, что будет хуже.      

На обратном пути её окликнули из библиотеки. Там ей ехидно   показали две книжки с вырванными страницами и одну с вырезанной картинкой. Про   две книжки Натка ничего не знала, а про третью сказала комсомольскому   библиотекарю, что он врёт и что картинка эта была вырезана ещё до того, как   книжка побывала в её отряде. Библиотекарь заспорил, Натка вспылила и уже от   двери назло напомнила ему, как он всучил недавно октябрёнку Бубякину вместо   книги о домашних животных популярную астрономию Фламмариона.      

Голодная и усталая, она понеслась в столовую. Там уже давно   всё убрали, и ей досталось только два помидора да холодное варёное яйцо.      

Она вернулась в отряд, но там, как нарочно, уже поджидала её   кастелянша со своими бумагами и подсчётами. Увернуться Натка не успела.      

— Сколько у вас потеряно носовых платков? —   спросила кастелянша, решительно усаживая рядом с собой Натку и неторопливо   раскладывая свои записки.      

— Сколько? — вздохнула горько Натка и начала про   себя подсчитывать по пальцам. — Вася! — крикнула она пробегавшему   октябрёнку Бубякину. — Сбегай позови звеньевых. Только Розу не ищи — она   внизу. А потом узнай, нашёл Карасиков свой платок или нет. Наверно, растрёпа,   не нашёл.      

— Он на меня вчера плюнул, — мрачно заявил   Вася, — и я с ним больше не вожусь.      

— Ну, не водись, а сбегай. Вот погодите, я с вами   поговорю на линейке, — пригрозила Натка. И, обернувшись к кастелянше, она   продолжала: — Полотенец у нас уже четырёх не хватает. Галстуки ещё вчера у всех   были. А вчера наши ребята в кустах подобрали две чужие панамы, маленькую   подушку и один кожаный сандалий. Погодите записывать, Марта Адольфовна, сейчас   звеньевые придут — может быть, и галстуков уже не хватает. Я ничего не знаю. Я   сегодня весь день как угорелая.      

Натка обернулась и увидела, что её тихонько трогает за рукав   Алька.      

— Ну, что тебе? — спросила она не сердито, но и не   совсем так приветливо, как обыкновенно.      

— Знаешь что? — негромко, так, чтобы не услышала   кастелянша, заговорил Алька. — А я тебя искал, искал… Знаешь… Он совсем не   виноват. Я сам был и всё видел.      

— Кто не виноват? — рассеянно спросила Натка и, не   дослушав, сказала: — А две вчерашние безрукавки, Марта Адольфовна, это совсем   не наши. У нас и ребят таких нет. Это на здорового дядю. Может быть, в первом   отряде два-три таких наберётся. А у меня… откуда же?      

— Он совсем не виноват, — ещё тише и взволнованней   продолжал Алька. — Ты, Натка, послушай… Он просто с мальчишкой подрался и   хотел потом выполоскать. Он хороший, Натка. Он все письма про сестру ждал,   ждал. Других выпустили, а её не выпустили.      

— Я вот им подерусь! Я вот им подерусь! —   машинально пригрозила Натка. — Беги, Алька, что тебе тут надо? Ну что,   Вася, идут звеньевые? А как у Карасикова?      

— Он на меня фигу показал, — хмуро пожаловался   Вася, — и я с ним больше никогда не вожусь. А платка у него всё равно нет.   И я сам видел, как он сейчас пальцем высморкался.      

— Ладно, ладно. Я с вами потом разберусь. Значит, шести   платков не хватает, Марфа Адольфовна.      

— Он нисколько не виноват, а ты на него думаешь, —   уже со злобой и едва сдерживая слёзы, забормотал Алька. — Он и сам тоже   один раз на сестру подумал: и дура и дрянь, а она совсем не была виновата.   Горько потом было. Ты только послушай, Натка… Он, Владик, лежал…      

— Что Владик? Кто дрянь? Кто тебе позволил с ним   бегать? — резко обернулась так ничего и не разобравшая Натка и тотчас же   накинулась на Иоську, который, как ей показалось, подходил не очень быстро.      

Если бы Натка была не так раздражена, если бы она обернулась   в эту минуту, то она всё-таки выслушала бы Альку. Но она вспомнила и обернулась   уже тогда, когда Альки позади не было.      

На вечерней линейке Альки вдруг не оказалось. Пошли   посмотреть в палату: не уснул ли. Нет, не было. Покричали с террасы — нет, не   откликается.      

Тогда забеспокоились и забегали, стали друг у друга   расспрашивать: где, как и куда?      

Вскоре выяснилось, что Карасиков, который подкрался к двери   подслушать, как Васька будет жаловаться на него за фигу, вдруг увидел, что мимо   него весь в слезах пробежал Алька. Но когда обрадованный Карасиков припустился   было вдогонку и закричал: «Плакса-вакса!», то Алька остановился и швырнул в   Карасикова камнем так здорово, что Карасиков дальше не побежал, а пошёл было   пожаловаться Натке, да только раздумал, потому что Васька Бубякин и на него самого   только что пожаловался.      

Всё это, конечно, узнала не Натка, а сами ребята, которые   тотчас же наперебой рассказали об этом Натке. Тогда она вызвала десяток ребят   постарше и посмышлёней и приказала им обшарить все ближайшие полянки, дорожки и   тропки, а сама села на лавку, усталая и подавленная.      

Смутно припомнились ей какие-то непонятные Алькины слова: «…   А я тебя искал, искал… Он всё письма ждал, ждал… Ты только послушай, Натка…»      

«Зачем искал? Какого письма?» — с трудом соображала она. И   тут подумала, что проще всего пойти и спросить у самого Владика. Но и Владик   тоже уже куда-то исчез.      

«Хорошо, — подумала Натка. — Хорошо, завтра тебе и   это всё припомнится».      

Один за другим возвращались посланные. И когда, наконец,   вернулся последний, десятый, Натка выбежала на крыльцо и, путаясь в темноте,   помчалась к третьему корпусу, чтобы оттуда позвонить дежурному по лагерю.      

Когда уже замелькали среди кустов огоньки, когда уже она   поравнялась с первым фонарём, сбоку затрещало, захрустело, и откуда-то прямо   наперерез ей вылетел Владик.      

— Не надо, — задыхаясь, сказал он, — не надо…      

— Ты нашёл? — крикнула Натка. — Где он? Уже   дома? В отряде?      

— А то как же! — негромко ответил Владик. И тут   Натка увидела, что глаза его смотрят на неё с прямой и открытой ненавистью.      

Больше он ничего не сказал и повернулся. Она громко и   тревожно окликнула его, он не послушался и исчез. Бояться ему всё равно теперь   было некого и нечего.      

Когда Натка вернулась, то ей рассказали, что Владик   Дашевский нашёл Альку в двух километрах от лагеря, в маленьком домике под   скалой, у отца. Там Алька сейчас и остался.      

Натка прошла к себе в комнату и села.      

Рассеянно прислушиваясь к тому, как шуршит крупная бабочка   возле лампы, она припомнила свои печальные последние сутки: и Катюшу Вострецову   с её разбитым носом, и Тольку с его рукой, и Владика, и кастеляншу с её   галстуками, и дурака-библиотекаря с его враньём… И от всего этого ей стало так   грустно, что захотелось даже заплакать.      

В дверь неожиданно постучали. Заглянула дежурная и сказала   Натке, что её хочет видеть Алькин отец.      

Натка не удивилась. Она только быстро потянулась к графину,   но графин был тёплый. Тогда, проходя мимо умывальника, она наспех жадно   напилась прямо из-под крана и через террасу вышла к парку. Ночь была тёмная, но   она сейчас же разглядела фигуру человека, который сидел на ступеньках каменной   лестницы.      

Они поздоровались и разговаривали в эту ночь очень долго.      

На другой день Владика ни к начальнику, ни на совет лагеря   не вызвали.      

На следующий день не вызвали тоже.      

И когда он понял, что его так и не вызовут, он притих,   осунулся и всё ходил сначала одиноким, осторожным волчонком, вот-вот готов был   прыгнуть и огрызнуться.      

Но так как огрызаться было не на кого и жизнь в Наткином   отряде, всем на радость, пошла ладно, дружно и весело, то вскоре он успокоился   и в ожидании, пока выздоровеет Толька, подолгу пропадал теперь в лагерном   стрелковом тире.      

С Наткой он был сдержан и вежлив.      

Но едва-едва стоило ей заговорить с ним о том, как же   всё-таки на самом деле Толька свихнул себе руку, Владик замолкал и обязательно   исчезал под каким-нибудь предлогом, придумывать которые он был непревзойдённый   мастер.      

И ещё что заметила Натка — это то, с какой настойчивостью   этот дерзковатый мальчишка незаметно и ревниво оберегал во всём весёлую Алькину   ребячью жизнь.      

Так, недавно, возвращаясь с прогулки, Натка строго спросила   у Альки, куда он задевал новую коробку для жуков и бабочек.      

Алька покраснел и очень неуверенно ответил, что он, кажется,   забыл её дома. А Натка очень уверенно ответила, что кажется, он опять позабыл   банку под кустом или у ручья. И всё же, когда они вернулись домой, то   металлическая банка с сеткой стояла на тумбочке возле Алькиной кровати.      

Озадаченная Натка готова была уже поверить в то, что она   ошиблась, если бы совсем нечаянно не перехватила торжествующий взгляд   запыхавшегося Владика.      

       

А лагерь готовился к новому празднику. Давно уже обмелели   пруды, зацвели бассейны, замолкли фонтаны и пересохли весёлые ручейки. Даже   ванна и души были заперты на ключ и открывались только к ночи на полчаса, на   час.      

Шли спешные последние работы, и через три дня целый поток   холодной, свежей воды должен был хлынуть с гор к лагерю.      

Однажды Сергей вернулся с работы рано. Старуха сторожиха   сказала ему, что у него на столе лежит телеграмма.      

Важных телеграмм он не ждал ниоткуда, поэтому сначала он   сбросил гимнастёрку, умылся, закурил и только тогда распечатал.      

Он прочёл. Сел. Перечёл ещё раз и задумался. Телеграмма была   не длинная и как будто бы не очень понятная. Смысл её был таков, что ему   приказывали быть готовым во всякую минуту прервать отпуск и вернуться в Москву.      

Но Сергей эту телеграмму понял, и вдруг ему очень захотелось   повидать Альку. Он оделся и пошёл к лагерю.      

В это время ребята ужинали, и Сергей сел на камень за   кустами, поджидая, когда они будут возвращаться из столовой.      

Сначала прошли двое, сытые, молчаливые. Они так и не   заметили Сергея. Потом пронеслась целая стайка. Потом ещё издалека послышался   спор, крик, и на лужайку выкатились трое: давно уже помирившиеся октябрята   Бубякин и Карасиков, а с ними задорная башкирка Эмине. Все они держали по   большому красному яблоку.