1 2 3 4 5 
— Почему Тури не отдал им сыр? Зачем он стал сопротивляться?
    
Отец Гильяно резко оборвал жену:
    
— А чего бы ты хотела? Чтобы он настучал на того бедного крестьянина? Тогда бы он навсегда опозорил наше имя… Вот если бы он не отдал своего удостоверения, — продолжал отец, Гильяно, — наши друзья под клятвой дали бы показания, что он был здесь на улицах.
    
— Они все равно арестовали бы его, — сказала мать Гильяно. И заплакала. — Теперь ему придется жить в горах.
    
— Мы должны быть уверены, что аббат не выдаст его полиции, — сказал Гектор Адонис.
    
— Не посмеет, — вырвалось у Пишотты. — Он знает, что я повешу его, несмотря на сутану.
    
Родители Гильяно рассчитывали на помощь Гектора Адониса, который уже помогал их сыну раньше.
    
— Если полиция узнает, где он, у аббата не будет выбора, — сказал Гектор. — Кое в чем его самого подозревают. Думаю, лучше всего, с вашего разрешения, попросить моего друга дона Кроче Мало поговорить с аббатом.
    
Они удивились, что он знаком с великим доном, лишь Пишотта знающе улыбнулся.
    
— А ты что тут делаешь? — вдруг повернулся к нему Адонис. — Тебя узнают и арестуют. У них же есть описание твоей внешности.
    
— Те двое полицейских были в усмерть напуганы, — презрительно сказал Пишотта. — Они не узнали бы собственных мамочек. А у меня есть дюжина свидетелей, которые поклянутся, что вчера я был в Монтелепре.
    
Гектор Адонис напустил на себя внушительный профессорский вид и сказал родителям:
    
— Вы не должны пытаться увидеть сына и никому, даже ближайшим друзьям, не должны говорить, где он. У полиции везде доносчики и шпионы. Аспану будет посещать Тури по ночам. Как только он сможет двигаться, я устрою, чтобы он пожил в другом городе, пока все уляжется. Потом с помощью денег все можно будет уладить, и Тури вернется домой. Так что не беспокойся о нем, Мария, береги здоровье. А ты, Аспану, держи меня в курсе.
    
Он обнял мать и отца Гильяно. После его ухода Мария Ломбарде еще долго продолжала плакать.
    
А ему надо было многое сделать — и прежде всего поговорить с доном Кроче, дабы убежище Тури не подверглось налету. Слава богу, римское правительство не объявило вознаграждения за сведения об убийстве полицейского, и у аббата не было соблазна продать Тури, как он продавал святые мощи.
    
Тури Гильяно неподвижно лежал на кровати. Он слышал, как врач объявил, что его рана смертельна, но не мог поверить, что умирает. Тело его, казалось, висело в воздухе — он не чувствовал ни боли, ни страха. Он никогда не умрет. Он не знал, что большая потеря крови вызывает эйфорию.
    
Днем за ним ухаживал монах, поил его молоком. По вечерам приходили аббат с врачом. Длинными темными ночами его навещал Пишотта, держал за руку и ухаживал за ним. Через две недели врач объявил, что случилось чудо.
    
Тури Гильяно заставил свое тело выздороветь. Он почувствовал в себе новые силы — отныне он волен делать все и не отвечать ни за что. Его больше не связывают законы общества и строгие сицилийские законы семьи. Он будет поступать как угодно — рана словно избавляла его от греха.
    
Выздоравливая, он не раз вспоминал те дни, когда вместе с другими деревенскими жителями выходил на городскую площадь в ожидании gabellotti — управляющих большими земельными владениями, которые отбирали поденщиков за нищенскую плату с презрительной усмешкой людей, на чьей стороне сила. Вспоминал нечестное распределение урожая, когда после года тяжелого труда все оставались нищими. Властную руку закона, которая наказывала бедных и отпускала на волю богатых.
    
Он поклялся, что если уйдет от смерти, то будет добиваться справедливости. Никогда больше он уже не окажется бессильным юнцом, зависящим от прихоти судьбы. Он вооружит себя физически и духовно. В одном он был уверен: теперь он ни за что не будет беспомощно стоять перед миром, как перед Гвидо Кинтаной и карабинером, что подстрелил его. Тот юноша, каким был Тури Гильяно, перестал существовать.
    
В конце месяца врач порекомендовал Тури отдохнуть еще четыре недели, постепенно упражняя свое тело. Гильяно надел монашескую одежду и бродил по территории монастыря. Аббат полюбил Тури и часто гулял с ним, рассказывая о своих юношеских путешествиях в далекие края. Привязанность аббата не убавилась, когда Гектор Адонис прислал ему определенную сумму, чтобы молиться за бедных, и сам дон Кроче дал понять, что у него есть виды на молодого человека.
    
Что же касается Гильяно, то он был потрясен тем, как жили монахи. В провинции, где люди чуть не умирали с голоду, где поденщики были вынуждены продавать свой труд за пятьдесят чентезимо, монахи святого Франциска жили как короли. По существу, монастырь был огромным и богатым поместьем.
    
Там был лимонный сад, роща могучих оливковых деревьев, древних, как сам Христос. Были плантация бамбука и бойня, куда они отправляли своих овец из стада, и свиней из загонов. Куры и индюшки толпами гуляли на воле. Каждый день монахи ели мясо со спагетти, пили домашнее вино из собственного огромного погреба и торговали на черном рынке, чтобы покупать табак, который они курили, как черти.
    
Но и работали они много. Целый день трудились босиком, в сутанах, поддернутых до колен, пот бежал у них по лицам. На головах с тонзурами они для зашиты от солнца носили немыслимые американские фетровые шляпы, черные и коричневые, которые аббат приобрел у какого-то офицера-снабженца при военном правительстве за бочонок вина. Монахи носили эти шляпы совершенно по-разному: одни — с опущенными полями, другие — с полями, задранными вверх и образующими желоба, где они держали сигареты. Аббат возненавидел эти шляпы и разрешал носить их только для работы в поле.
    
Четыре недели Гильяно жил как один из монахов. К удивлению аббата, он много трудился в поле и помогал другим монахам носить тяжелые корзины с фруктами и оливками на склад. По мере того как Гильяно выздоравливал, он получал все большее удовольствие от работы, ему нравилось показывать свою силу. Ему давали нести целую пирамиду корзин, и колени у него ни разу не дрогнули. Аббат гордился им и сказал, что он может оставаться сколько захочет — у него задатки настоящего божьего служителя.
    
Эти четыре недели Тури Гильяно был счастлив. Ему тоже нравился старый аббат, который относился к нему с полным доверием и поверял монастырские секреты. Старик хвастался, что вся монастырская продукция прямиком идет на черный рынок, а не на продовольственные склады. За исключением вина, которое поглощают сами монахи. По ночам идет картежная игра и пьянка и даже тайком приводят женщин, но на все это аббат закрывал глаза.
    
Одним дождливым днем аббат показал Тури еще одно крыло монастыря, где у них был склад. Он был забит всякими священными реликвиями, изготовленными умелой бригадой старых монахов. Аббат, как и всякий торговец, сокрушался по поводу наступления тяжелых времен.
    
— До войны у нас дела шли прекрасно, — вздыхал он. — Этот склад никогда не был загружен больше, чем наполовину. Ты только посмотри, какие у нас тут сокровища. Кость рыбы, пойманной Христом. Хлеб, который нес Моисей на пути в Землю обетованную…
    
Он приостановился, с нескрываемым удовольствием наблюдая за удивленным лицом Гильяно. Затем его костлявое лицо исказила ухмылка. Пнув ногой гору деревянных дощечек, он сказал чуть ли не с ликованием:
    
— Вот это было нашим лучшим товаром. Сотни кусочков креста, на котором распяли нашего Господа. А в этом бидоне — останки любого святого, какого хочешь. На Сицилии не найти дома, в котором не было бы мощей какого-нибудь святого. А в специальной кладовой под замком мы держим тринадцать рук святого Андрея, три головы Иоанна Крестителя и семь комплектов доспехов, которые носила Жанна д’Арк. Зимой наши монахи отправляются по городам и весям продавать эти сокровища.
    
Тут уж Тури рассмеялся, и аббат улыбнулся ему. А Гильяно думал о том, что бедняков всегда обманывали даже те, кто указывал дорогу к спасению. Это важное обстоятельство стоило запомнить.
    
Человека столь молодого не могла не ошеломить встреча с таким мастером лицемерия.
    
Аббат решил, что дон Кроче должен наставить Тури Гильяно на путь истинный.
    
Однажды, когда Тури отдыхал на своем ложе, к нему пришел неизвестный посетитель. Аббат представил его как отца Беньямино Мало, близкого друга, а затем оставил их вдвоем.
    
— Мой дорогой юноша, — сказал заботливо отец Беньямино, — надеюсь, ты совсем выздоровел после своей раны. Святой аббат говорит, что это было поистине чудо.
    
— Божья милость, — вежливо сказал Гильяно.
    
И отец Беньямино склонил голову, словно это он получил благословение.
    
Гильяно изучал его. Этот священник никогда не работал в поле. Подол его сутаны был чересчур чистым, лицо — излишне белым, руки — чересчур мягкими. Но лицо было достаточно благообразное, в нем читались кротость и христианское смирение.
    
Голос тоже был мягкий и нежный.
    
— Сын мой, — сказал отец Беньямино, — я выслушаю твою исповедь и дам тебе отпущение грехов. Избавленный от греха, ты можешь идти в мир с чистым сердцем.
    
Тури Гильяно внимательно посмотрел на священника, обладавшего такой силой.
    
— Простите меня, отец, — сказал он. — Я еще не дошел до покаяния, и это было бы лицемерием с моей стороны, если бы я решил сейчас исповедоваться. Но спасибо за благословение.
    
Священник кивнул и сказал:
    
— Да, это лишь усугубит твои прегрешения. Но у меня есть другое предложение, которое, вероятно, имеет более практический смысл в мире сем. Мой брат, дон Кроче, прислал меня спросить, не хочешь ли ты укрыться у него в Виллабе. Тебе будут хорошо платить, и, конечно, ты понимаешь, что власти никогда не осмелятся потревожить тебя, пока ты находишься под его покровительством.
    
Гильяно крайне удивился, узнав о том, что весть о его деяниях достигла ушей такого человека, как дон Кроче. Он понимал, что должен быть осторожен. Он питал отвращение к мафии и совсем не хотел попасть в ее паутину.
    
— Это очень большая честь, — сказал он. — Благодарю вас и вашего брата. Но я должен посоветоваться с семьей, я должен уважать желание моих родителей. Так что пока разрешите мне отклонить ваше доброе предложение. — Он увидел, что священник удивлен. Кто на Сицилии откажется от защиты дона Кроче? Поэтому добавил: — Может, через две-три недели я передумаю и приеду к вам в Виллабу.
    
Отец Беньямино, несколько оправившись от удивления, поднял для благословения руку.
    
— Да будет Бог с тобой, сын мой, — сказал он. — Тебе всегда будут рады в доме моего брата.
    
Он сотворил крестное знамение и вышел.
    
Тури Гильяно понимал, что пора уходить из монастыря. Когда Аспану Пишотта зашел к нему в тот вечер, Гильяно дал указание готовить его возвращение в большой мир. Он видел, что друг его изменился, как изменился и он сам. Пишотта не заколебался и не стал возражать, услышав о том, что, как он понимал, перевернет его жизнь. Наконец Гильяно сказал:
    
— Аспану, ты можешь пойти со мной, а можешь остаться в семье. Поступай, как считаешь нужным. Пишотта улыбнулся.
    
— Думаешь, я уступлю тебе все удовольствия и всю славу? Позволю тебе забавляться в горах, а сам буду водить ослов на работу и собирать оливки? А как же наша дружба? Чтобы ты жил один в горах, когда мы с детских лет вместе играли и трудились? Только когда ты свободно вернешься в Монтелепре, вернусь и я. Я приду за тобой через четыре дня.
    
Эти четыре дня Пишотта был очень занят. Он уже выследил контрабандиста на лошади, который предлагал отыскать раненого Гильяно. Его звали Маркуцци, человек он был опасный, занимавшийся контрабандой по-крупному под защитой дона Кроче и Гвидо Кинтаны. Его дядя был одним из главарей мафии.
    
Пишотта выяснил, что Маркуцци регулярно совершает поездки из Монтелепре в Кастелламмаре. Аспану знал крестьянина, который держал мулов для контрабандиста, и когда увидел, что животных забрали с пастбища и отвели в стойло около городка, понял, что Маркуцци на другой день отправляется в путь. На рассвете Пишотта расположился на дороге, которой должен воспользоваться Маркуцци, и стал ждать. У него была лупара — многие сицилийские семьи держали ее дома как часть инвентаря…
    
Он решил убить Маркуцци не только потому, что контрабандист предложил полиции добить раненого Гильяно, но и потому, что тот хвастался этим перед друзьями. Убив контрабандиста, он тем самым предостережет всякого, кто захочет предать Гильяно. К тому же Пишотте нужно было оружие, которое, как он знал, Маркуцци возил с собой.
    
Ему не пришлось долго ждать. Маркуцци вел пустых мулов, чтобы забрать товар в Кастелламмаре, и был беспечен. Он ехал на переднем муле вниз по горной тропе, перекинув ружье через плечо, вместо того чтобы держать его на изготовку. Когда он заметил Пишотту, оказавшегося перед ним на тропе, то не встревожился. Ведь он увидел всего лишь невысокого худощавого парнишку с тонкими фатоватыми усиками и какой-то раздраженной улыбкой. Лишь когда Пишотта вытащил из-под куртки лупару, Маркуцци насторожился.
    
— Ты просчитался, — буркнул он. — Я еще не забрал товар. И эти мулы под защитой «Друзей». Не дури и найди себе другого клиента.
    
— Мне нужна только твоя жизнь, — тихо произнес Пишотта, и улыбка его стала жесткой. — Однажды ты захотел стать героем в глазах полиции. Два-три месяца назад, помнишь?
    
Маркуцци вспомнил. Он словно случайно повернул мула боком, чтобы прикрыть руку от взгляда Пишотты. А сам сунул ее за пояс и, вытащив пистолет, дернул мула за уздечку, чтобы развернуться и выстрелить. Последнее, что он увидел, была улыбка Пишотты, когда выстрел лупары выбил тело Маркуцци из седла и бросил на землю.
    
Мрачно улыбаясь, Пишотта встал над телом и выпустил еще один заряд в голову Маркуцци. Затем вынул из его руки пистолет и снял висевшее на ремне ружье. Он выгреб из кармана его куртки патроны и положил в свою. Затем быстро и методично пристрелил всех четырех мулов — предупреждение всем, кто намеревался — даже косвенно — помочь врагам Гильяно… Он стоял на дороге с лупарой в руках, ружьем убитого через плечо и заткнутым за пояс пистолетом. Никакого чувства жалости он не испытывал и был удовлетворен сделанным. Ибо, несмотря на любовь к своему другу, он по-своему состязался с ним. И хотя Аспану признавал главенство Тури, но всегда считал, что должен доказать свое право на дружбу, предстать таким же смелым и таким же умным. Теперь он тоже перешагнул магический круг юности, общества и присоединился к Тури уже вне этого круга. Этим поступком он навсегда связал себя с Тури Гильяно.
    
Через два дня, как раз перед вечерней трапезой, Гильяно ушел из монастыря.
    
Аббат проводил его до ворот, где ждал Пишотта. Он вручил ему на прощанье подарок, статуэтку черной девы Марии, копию той, что принадлежала Марии Ломбарде, матери Гильяно. У Пишотты была американская зеленая спортивная сумка, и Гильяно положил черную деву туда.
    
Хотя аббат искренне привязался к Гильяно, его привязанность объяснялась и корыстью. Он понимал, что этот парень однажды станет силой, с которой будут считаться на Сицилии. Ну, а Тури Гильяно был полон благодарности. Аббат спас ему жизнь, более того, он многому научил его и был прекрасным собеседником. Аббат разрешил ему даже пользоваться своей библиотекой.
    
Аббат и Тури Гильяно обнялись.
    
— Я ваш должник, — сказал Тури. — Вспомните обо мне, если потребуется какая-либо помощь. Что бы вы ни попросили, я сделаю.
    
Аббат похлопал его по плечу.
    
— Христианское милосердие не требует оплаты, — сказал он.
    
Но это была просто затверженная формула… Обещание же Гильяно он запомнит.
    
Несмотря на протесты Пишотты, Гильяно взвалил спортивную сумку на плечо, и они вышли из монастырских ворот. И ни разу не оглянулись.
   
   
    
     
Глава 6
    
    
С выступа скалы близ вершины Монте д’Оро Гильяно и Пишотта могли наблюдать за городком. Всего в нескольких километрах под ними в домах зажигались огни, сражаясь с наступающей темнотой. Гильяно даже почудилось, что он слышит музыку из громкоговорителей на площади, которые регулярно транслировали передачи из Рима для увеселения горожан, если им вздумалось погулять перед ужином.
    
Но расстояния в горах обманчивы. Потребовалось бы два часа, чтобы спуститься в Монтелепре, и четыре часа, чтобы вернуться наверх. Гильяно и Пишотта играли здесь еще детьми; они знали каждый камень на этой горе, каждую пещеру и каждый туннель. За краем ближайшей скалы находился грот Бьянка, любимая пещера их детства, размером больше любого дома в Монтелепре.
    
Аспану хорошо выполнил приказания, подумал Тури Гильяно. В пещере лежали спальные мешки, сковородки, коробки с боеприпасами и мешки с продовольствием и хлебом. Там же находился деревянный ящик с электрическими и керосиновыми фонарями и ножами, несколько канистр с керосином.
    
— Аспану, — рассмеялся Гильяно, — мы можем поселиться здесь навсегда.
    
— Лишь на несколько дней, — сказал Аспану. — Сюда перво-наперво сунутся карабинеры, когда снова начнут разыскивать тебя.
    
— Эти трусы рыскают лишь днем, — ответил Тури. — Ночью мы в безопасности.
    
Густой покров темноты опустился на горы, но небо было все в звездах, так что они отчетливо могли видеть друг друга. Пишотта открыл спортивную сумку и стал вытаскивать оружие и одежду. Медленно и торжественно Тури Гильяно начал вооружаться. Сняв монашескую сутану, он натянул молескиновые брюки, затем большую куртку из овчины с многочисленными карманами. Два пистолета он заткнул за пояс, а пистолет-автомат сунул под куртку так, чтобы он был прикрыт и в то же время его легко можно было выхватить. Он застегнул на талии пояс с патронами и положил в карманы куртки коробочки с пулями. Пишотта подал ему нож, Гильяно засунул его за голенище — на нем были армейские сапоги. Затем еще один маленький пистолет сунул в плетеную кобуру, подвязанную с внутренней стороны к отвороту куртки. Он тщательно проверил все оружие и боеприпасы.
    
Ружье он перекинул на ремне через плечо. Наконец он был готов. И улыбнулся Пишотте, у которого была лишь лупара на плече да сзади в футляре нож.
    
— Я чувствую себя голым, — сказал Пишотта. — Как ты будешь передвигаться со всем этим железом? Ведь если упадешь, я не смогу тебя поднять.
    
Гильяно продолжал улыбаться той тайной улыбкой ребенка, который считает, что весь мир принадлежит ему.
    
— Теперь я готов и с семьей увидеться, и встретиться с врагом, — сказал он Пишотте.
    
И двое молодых людей ступили на длинную извилистую тропу, которая вела с вершины Монте д’Оро вниз, к Монтелепре.
    
Они шагали под россыпью звезд. Тури Гильяно еще никогда не чувствовал себя так спокойно. Он уже не беспомощен перед лицом случайного врага. Если он силою воли сумел вернуть себя к жизни, силою воли заставил раны затянуться, то он сможет заставить свое тело сделать это снова и снова. Он больше не сомневался, что его ждет великая судьба.
    
Он никогда не покинет этих гор, этих оливковых деревьев, эту Сицилию. Он никогда больше не будет бедным крестьянским парнем, который боится карабинеров, судей, коррумпированного закона, стирающего человека в порошок.
    
И вот они уже спустились с гор и вышли к дорогам, которые вели в Монтелепре. Они миновали запертую на замок придорожную часовню девы Марии с младенцем — при лунном свете ее голубые гипсовые одежды переливались подобно морю. Аромат садов наполнял воздух такой сладостью, что у Гильяно чуть не закружилась голова. Он видел, как Пишотта остановился и сорвал дикую грушу, казавшуюся сладкой в ночном воздухе, и почувствовал, как к сердцу прихлынула любовь к другу, который спас ему жизнь, — любовь, уходящая корнями в их общее детство.
    
Гора плавно перешла в пастбище метров сто шириной. Оно упиралось в задние стены домов на виа Белла. За этими стенами у каждого дома имелся свой огород с помидорами, а в некоторых — одинокое оливковое или лимонное дерево. Калитка в огород Гильяно была не заперта, и двое юношей, тихонько проскользнув в нее, обнаружили, что мать Гильяно ждет их. Она кинулась в объятия Тури, обливаясь слезами…
    
Было около полуночи, луна светила еще ярко, и они поспешили в дом, чтобы их не увидели соглядатаи. Окна были занавешены, и родственники из обеих семей Гильяно и Пишотты рассыпались вдоль всех улиц, чтобы предупредить о полицейских патрулях. В доме друзья и родственники ждали Гильяно, чтобы отпраздновать его возвращение. На столе стояло угощение, достойное святой Пасхи. В их распоряжении была одна только эта ночь, а потом Тури отправится жить в горы.
    
Отец обнял Гильяно и одобрительно похлопал по спине. Тут же были две сестры Тури и Гектор Адонис. А также соседка по имени Венера. Вдова лет тридцати пяти. Ее муж был известным бандитом, звали его Канделериа; его предали, и он попал в засаду всего год тому назад. Венера подружилась с матерью Гильяно, и тем не менее Тури удивило ее присутствие в доме. Пригласить ее могла только матушка. На мгновение Тури подумал — зачем?
    
Они ели, пили и так ухаживали за Тури, словно он вернулся из долгого путешествия в далекие страны. Затем отец захотел посмотреть его рану. Гильяно вытащил рубашку из брюк и продемонстрировал огромный ярко-красный шрам — кожа вокруг него все еще была синей от винтовочного выстрела. Мать запричитала.
    
— А ты что, хотела бы видеть меня в тюрьме, избитого? — обратился к ней с улыбкой Гильяно.
    
Хотя знакомая обстановка напоминала счастливые дни детства, он чувствовал, какое огромное расстояние отделяет его от них. Тут были все его любимые блюда — кальмары, макароны под томатным соусом со специями, жареная баранина, большая миска с оливками, овощной салат, политый очищенным, только что отжатым оливковым маслом, бутылки с сицилийским вином в бамбуковой сетке. Все — плоды сицилийской земли. Гектор Адонис развлекал их рассказами о славном прошлом Сицилии. О Гарибальди и его знаменитых краснорубашечниках. О Сицилии порабощенной — сначала Римом, затем маврами, норманнами, французами, немцами и испанцами. Горестная Сицилия! Никогда не была она свободна, люди ее всегда голодны, труд их ничего не стоил, и так легко проливалась здесь кровь.
    
Поэтому теперь не найти сицилийца, который верил бы правительству, закону, обществу — всем этим институтам, с помощью которых простых сицилийцев испокон веков превращали во вьючных животных. Гильяно слышал эти истории на протяжении многих лет, и они врезались в его память. Но лишь теперь он понял, что может изменить все это.
    
Он увидел, что Аспану закурил сигарету, когда принесли кофе. Даже во время этой радостной встречи на губах его продолжала играть ироническая улыбка. Гильяно представил себе, что тот думает и что скажет когда-нибудь потом: надо свалять дурака и дать подстрелить себя полицейскому, затем совершить убийство и оказаться вне закона — только тогда дорогие тебе люди проявят свою любовь и будут чтить тебя как святого. И все же Аспану был единственным, с кем что-то связывало Гильяно.
    
А еще с этой женщиной, Венерой. Зачем матушка пригласила ее и почему она пришла? Он видел ее лицо, все еще привлекательное, дерзкое и сильное, с черными бровями и такими темными, красными губами, что в дымном свете при зашторенных окнах они казались почти вишневыми. Трудно было сказать, какая у нее фигура под этим бесформенным черным одеянием сицилийской вдовы.
    
Тури Гильяно пришлось рассказать им всю историю перестрелки у перекрестка четырех дорог.
    
Наконец Гектор Адонис изложил свой план спасения Тури.
    
Семье убитого будет выплачена компенсация. Родителям Гильяно придется заложить свой клочок земли, чтобы набрать денег, Адонис тоже кое-что даст. Но со всем этим придется подождать, пока не улягутся страсти. Затем следует воспользоваться влиянием дона Кроче на правительственных чиновников и семью убитого. В конце концов это же был всего лишь несчастный случай. Ни с той, ни с другой стороны не было злого умысла. Можно держаться такой позиции, если, конечно, семья жертвы и ведущие правительственные чиновники пойдут на это. Единственная сложность — то, что на месте убийства осталось удостоверение Тури. Но через год дон Кроче сумеет сделать так, что оно исчезнет из досье прокурора. Самое главное, чтобы Тури Гильяно за это время не ввязался ни в какую историю. Он должен раствориться в горах.
    
Тури Гильяно слушал всех терпеливо, с улыбкой, кивая головой и не показывая раздражения. Они все еще считали его таким, каким он был во время фесты два месяца назад. Но они и представить себе не могли, что тот выстрел разорвал не только его плоть, но и его сознание. Он никогда уже не будет тем юношей, какого они знали прежде.
    
Сейчас в этом доме он был в безопасности. Люди, которым он доверял, патрулировали на улицах и наблюдали за казармами карабинеров, чтобы вовремя предупредить его. Сам дом, построенный много веков назад, был сложен из камня, окна его были закрыты толстыми деревянными ставнями на запоре. Крепкой была и деревянная дверь с железной щеколдой. Ни один лучик света не мог вырваться из этого дома, никакой враг не мог быстро вломиться в него. И все же над Тури Гильяно нависала опасность. Любимые им люди хотели загнать его в привычные рамки, они хотели, чтобы он снова стал крестьянином, сложил оружие, не поднимал его против сограждан и оказался бы беспомощным перед лицом их законов. И тут он понял, что придется проявить жестокость по отношению к тем, кого он больше всего любил.
    
— Дорогой крестный, — учтиво обратился он к Гектору Адонису и другим. — Я знаю, вы говорите, любя и заботясь обо мне. Но я не могу позволить, чтобы матушка и отец лишились своего клочка земли, помогая мне выбраться из затруднения. И вы все, пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Я уже достаточно взрослый и сам могу расплатиться за свой промах. И я никому не позволю выплачивать компенсацию за того карабинера, которого я пристрелил. Запомните, он пытался убить меня только за то, что я незаконно вез кусок сыра. Я никогда бы не выстрелил в него, если бы не считал, что умираю, я ведь только хотел расквитаться с ним. Но все это в прошлом. В следующий раз подстрелить меня будет не так просто.
    
— Во всяком случае, в горах куда интереснее жить, — сказал Пишотта с ухмылкой.
    
Но мать Гильяно не отступалась. Они видели, что она в панике, в ее горящих глазах гнездился страх. В отчаянии она сказала:
    
— Не становись разбойником, не грабь бедных — они и без того страдают. Не бегай от закона. Пусть Венера скажет тебе, какую жизнь вел ее муж.
    
Венера подняла голову и посмотрела прямо на Гильяно. Его поразила чувственность в ее лице, словно она пыталась вызвать его страсть. Глаза у нее были дерзкие и с вызовом смотрели на него. До этой минуты она была для него просто взрослой женщиной: теперь же он почувствовал, что его тянет к ней.
    
Она заговорила хриплым от волнения голосом.
    
— В этих самых горах, куда ты хочешь уйти, — сказала она, — мой муж жил как затравленный зверь. В вечном страхе. Всегда. Он не мог есть. Не мог спать. Когда мы лежали в постели, он вскакивал от малейшего шума. На полу возле кровати всегда лежало оружие. Но это ему не помогло. Заболела наша дочка, и он решил навестить ее, а они его ждали. Они знали, что у него доброе сердце. И пристрелили на улице, как собаку. Они стояли над ним и смеялись мне в лицо. — Она помолчала и добавила: — Я схоронила его, а через неделю схоронила и девочку. Говорили, это было воспаление легких. Но я-то знаю, что сердце у нее не выдержало. Больше всего я помню, как ходила к нему в горы. Ему всегда было холодно и голодно, а иногда он болел. Он все бы отдал, чтобы снова стать честным крестьянином. Но худо то, что сердце у него ожесточилось, стало как оливковая косточка. Он перестал быть человеком, да будет земля ему пухом. Так что, дорогой Тури, не надо быть таким гордым. Мы поможем тебе в твоей беде, только не будь таким, каким стал мой муж перед смертью.
    
Все молчали. Отец Гильяно пробормотал, что не возражает расстаться с хозяйством — хоть сможет высыпаться по утрам. Гектор Адонис, насупясь, уставился на скатерть. Никто не произнес ни слова.
    
Молчание нарушил быстрый стук в дверь — сигнал одного из наблюдателей. Пишотта вышел к нему. Вернувшись, он знаком велел Гильяно взять оружие.
    
— В казармах карабинеров зажгли свет, — сказал он. — А там, где виа Белла выходит на городскую площадь, поставили полицейский фургон. Готовится налет на этот дом. — И, помолчав, добавил: — Надо быстро прощаться.
    
Всех поразило спокойствие, с каким Тури Гильяно готовился к бегству. Мать кинулась в его объятия, а он, обнимая ее, другой рукой уже взял куртку. Попрощался с остальными и через минуту уже был готов — в куртке и с ружьем на плече. С улыбкой оглядев всех, он сказал Пишотте:
    
— Ты можешь остаться и нагнать меня в горах потом или же можешь пойти со мной.
    
Пишотта молча подошел к задней двери и открыл ее. Гильяно обнял мать в последний раз, она горячо поцеловала его и сказала:
    
— Спрячься, ничего не делай сгоряча. Дай нам помочь тебе. Но он уже выскользнул из ее рук.
    
Пишотта шел впереди через поля по направлению к горам.
    
Гильяно резко свистнул — Пишотта остановился и подождал Тури. Дорога в горы была свободна: наблюдатели сообщили, что полицейских патрулей тут нет. Через четыре часа они будут в безопасном гроте Бьянка. Только очень смелые или глупые люди стали бы преследовать их в темноте.
    
— Аспану, — спросил Гильяно, — сколько карабинеров в гарнизоне?
    
— Двенадцать, — сказал Пишотта. — И еще фельдфебель. Гильяно засмеялся.
    
— Тринадцать — несчастливое число. Почему же мы удираем, когда их так мало? — Он помолчал немного и затем сказал: — Следуй за мной.
    
Тури пошел назад через поле с таким расчетом, чтобы войти в Монтелепре ближе к центру. Они пересекли виа Белла и стали наблюдать за домом Гильяно из безопасного темного, узкого переулка. Они ждали, притаившись в тени.
    
Через пять минут раздался грохот джипа по виа Белла. В него набилось шесть карабинеров во главе с самим фельдфебелем. Двое из них тут же двинулись по боковой улочке, чтобы заблокировать задний выход. Фельдфебель же и трое солдат подошли к двери и забарабанили. Одновременно подъехал небольшой крытый грузовичок и остановился позади джипа, из него выскочили еще двое карабинеров с винтовками наготове, чтобы держать на мушке улицу.
    
Все это Тури Гильяно наблюдал с интересом. Полицейский налет был основан на предположении, что их противник не сможет организовать контратаку, что единственный для него выход — бежать от превосходящих сил. В это мгновение Тури Гильяно пришел к главному для себя выводу: всегда начинать контратаку, когда за тобой охотятся, независимо от того, насколько превосходит тебя противник, или даже чем больше превосходит, тем лучше.
    
Это была первая военная операция Гильяно, и он удивился, насколько легко контролировать ситуацию, если уж решил пролить кровь. Правда, он не мог стрелять в фельдфебеля и троих солдат у двери, поскольку пули могут влететь в дом и поразить его родных. Зато он мог запросто уничтожить двух солдат, наблюдавших за улицей, и двух шоферов в машинах. Он может это сделать, как только фельдфебель и его солдаты войдут в дом. Они не посмеют оттуда выйти, а тем временем они с Пишоттой спокойно убегут через поле. Что же касается полицейских, перегородивших грузовиком конец улицы, то они чересчур далеко, и их можно не принимать в расчет. Без приказа они по улице не двинутся.
    
Но сейчас у Тури не было никакого желания проливать кровь. Это были всего лишь размышления. К тому же ему хотелось посмотреть, как покажет себя фельдфебель в действии, поскольку этому человеку предстояло быть его главным противником в будущем.
    
В этот момент отец Гильяно приоткрыл дверь; фельдфебель грубо схватил старика за локоть и вытащил на улицу, приказав ждать там.
    
Фельдфебель итальянских карабинеров — самый высокий чин среднего начальствующего состава национальной полиции, и обычно он командует небольшим отрядом в маленьком городке. Он важная персона в местной общине, и к нему относятся с таким же уважением, как и к мэру, и к приходскому священнику. Поэтому он никак не ожидал, что мать Гильяно загородит ему дорогу и плюнет на пол, показывая свое презрение.
    
Ему и его трем солдатам пришлось силой проникнуть в дом и произвести там обыск под градом ругательств и проклятий, которыми сыпала мать Гильяно. Всех вывели на улицу для допроса; из соседних домов вытащили женщин и мужчин, которые тоже на все корки ругали полицию.
    
Когда обыск ничего не дал, фельдфебель попытался допрашивать обитателей дома. Отец Гильяно возмутился:
    
— Ты что же думаешь, я буду доносить на собственного сына? — спросил он фельдфебеля, и толпа на улице ответила ревом одобрения.
    
Фельдфебель приказал семье Гильяно вернуться в дом.
    
В тени переулка Пишотта сказал Гильяно:
    
— Их счастье, что у матушки нет твоего оружия.
    
Тури промолчал. Вся кровь прилила у него к голове. Он изо всех сил старался держать себя в руках. Фельдфебель размахнулся дубинкой и ударил человека из толпы, который посмел протестовать против грубого обращения с родителями Гильяно. Двое других карабинеров начали хватать жителей Монтелепре и бросать в грузовик, подгоняя пинками и дубинками, не обращая внимания на испуганные, протестующие крики.
    
Внезапно на пути карабинеров оказался одиноко стоявший мужчина. Он кинулся к фельдфебелю. Прозвучал выстрел, и мужчина упал на брусчатку. В одном из домов заголосила женщина, затем она выбежала и бросилась на тело убитого мужа. Тури Гильяно узнал ее — это была давняя приятельница их семьи, которая всегда приносила матери пасхальный кулич.
    
Тури тронул Пишотту за плечо и прошептал:
    
— Следуй за мной, — и побежал по узким извилистым улочкам к центральной площади городка, на другой конец виа Белла.
    
— Какого черта ты задумал? — закричал Пишотта и тут же умолк. Внезапно он понял замысел Тури. Грузовик с арестованными должен проехать до конца виа Белла, затем развернуться и проследовать в казармы Беллампо.
    
Пока Тури Гильяно бежал по параллельной улице, он чувствовал себя невидимкой. Он знал, что противнику никогда не додуматься, даже не представить себе, что он замыслил, — они считают, что он бежит в укрытие в горы. Его охватило дикое ликование. Пусть знают, что нельзя безнаказанно совершить налет на дом его матери, в следующий раз дважды подумают, прежде чем решиться на такое. И не посмеют они больше вот так хладнокровно убить человека. Он заставит их уважать его соседей и его родителей.
    
Он достиг дальней стороны площади и при свете единственного фонаря увидел полицейский фургон, перегораживающий въезд на виа Белла… Он свернул в другую боковую улочку, которая привела к Заднему входу в возвышавшуюся на площади церковь.
    
Пишотта следовал за ним. Внутри они перепрыгнули через алтарную ограду и на долю секунды остановились на возвышении, где когда-то прислуживали священнику. Держа оружие наготове, они преклонили колени и неуклюже перекрестились. Затем пробежали по короткому проходу между рядами к большой дубовой двери, откуда открывался хороший обзор площади. И там снова встали на колени, чтобы зарядить оружие.
    
Фургон, загораживавший виа Белла, попятился, пропуская грузовик с арестованными на площадь, где он сделает круг и поедет назад по той же улице. В этот момент Тури Гильяно распахнул церковную дверь и приказал Пишотте:
    
— Стреляй поверх голов.
    
А сам разрядил свой пистолет-автомат в фургон, целясь в покрышки и мотор. Внезапно на площади стало светло — мотор взорвался и фургон охватило пламя. Двое карабинеров в панике вывалились с переднего сиденья, точно куклы с болтающимися руками и ногами.
    
Пишотта стрелял по кабине грузовика с арестованными. Тури Гильяно видел, как выпрыгнул водитель и остался лежать. Выскочили вооруженные карабинеры, и Пишотта снова выстрелил. Второй полицейский упал. Тури повернулся к Пишотте, чтобы обругать его, но внезапно пулеметная очередь вспорола витражи, и на церковном полу, подобно рубинам, рассыпались цветные стекла. Тури понял, что ни о каком помиловании теперь уже и речи быть не может. Аспану прав. Либо они будут убивать, либо будут убиты.
    
Гильяно потянул Пишотту за рукав и побежал назад через церковь, затем на улицу через заднюю дверь и по темным извилистым проулкам Монтелепре. Он понимал, что сегодня им не удастся вызволить арестованных. Они перебрались через наружную стену города в открытое поле и продолжали бежать, пока не оказались в безопасности, на склоне горы, среди огромных белых камней. Когда они достигли вершины Монте д’Оро в горах Каммараты, уже брезжил рассвет.
    
Более тысячи лет назад здесь скрывались восставшие рабы, которые вели борьбу с римскими легионами. И стоя сейчас на вершине Монте д’Оро, глядя на встающее сияющее солнце, Тури Гильяно ликовал, словно мальчишка, что ушел от врагов. Никогда больше он не станет повиноваться другому человеческому существу. Он будет решать, кому жить, а кому умереть, и все его действия — в этом он не сомневался — будут способствовать славе и свободе Сицилии, он будет совершать их во имя добра, а не зла. Разить он будет только во имя справедливости, чтобы помочь бедным. И будет побеждать в сражениях и заслужит любовь угнетенных.
    
Ему тогда было двадцать лет.
   
   
    
     
Глава 7
    
    
Дон Кроче Мало родился в городке Виллаба, грязной дыре, которую он собирался обогатить и прославить на всю Сицилию. Никакой иронии — по крайней мере для сицилийцев — не было в том, что он происходил из религиозной семьи, которая готовила его в католические священники; что его имя первоначально было Крочефиссо — такое имя дают только очень набожные родители. И правда, когда он был худеньким юношей, его заставляли играть Христа в религиозных представлениях, устраиваемых на Пасху, и шумно аплодировали ему за благостный вид.
    
Когда же в начале века Кроче Мало стал взрослым мужчиной, выяснилось, что он признает только собственную власть. Он занимался контрабандой, вымогательством, воровством и, наконец, — самое скверное — опозорил молоденькую девушку из своего городка — ту, что играла Магдалину. Он отказался жениться на ней, заявив, что во время представления они поддались религиозному экстазу, и потому он заслуживает прощения.
    
Семья девушки нашла это объяснение чересчур уж хитроумным и потребовала: женитьба или смерть. Кроче Мало был человек гордый — не станет он жениться на обесчещенной девушке — и скрылся в горах. Прожив год разбоем, он сумел установить контакт с мафией.
    
Для сицилийца нет более тяжкого преступления, чем сообщить властям о какой-либо акции мафии. Поэтому люди молчат. И это молчание стало называться omerta.
    
На протяжении столетий мафия правила Сицилией, присутствие ее столь призрачно и неразличимо, что власти никогда не могли до конца понять размах ее влияния. Вплоть до второй мировой войны слово «мафия» на Сицилии не произносилось вслух.
    
Через пять лет после бегства дона Кроче в горы он уже стал известен как «компетентный человек». То есть такой, которому можно поручить убрать кого-нибудь без особого шума. Он стал «уважаемым» и после того, как были предприняты определенные шаги, сумел вернуться в свой родной городок Виллаба, примерно в сорока километрах от Палермо. Одним из условий его возвращения была выплата компенсации семье обесчещенной им девушки. Чтобы скрыть позор, беременную давно уже переправили к родственникам в Америку под видом молодой вдовушки. Но семья все помнила. В конце концов, это же были сицилийцы. Дон Кроче, опасный убийца, жестокий вымогатель, член внушающей страх организации «Друзья друзей», не мог рассчитывать на то, что эти качества уберегут его от опозоренной семьи. Была затронута их честь, и, если бы не компенсация, они вынуждены были бы убить его независимо от последствий.
    
Действуя щедро и расчетливо, Кроче Мало сумел приобрести титул «дона». Ко времени, когда ему исполнилось сорок лет, он считался самым выдающимся другом «Друзей» и его призывали разрешать самые неразрешимые споры между соперничающими семьями мафии, улаживать наиболее кровавые вендетты. Он был рассудителен, умен, был прирожденный дипломат, но — что важнее всего — не падал в обморок при виде крови. В сицилийской мафии он получил известность как «дон мира»; сомневавшиеся были умело убраны с пути, и дон Кроче стал богатым человеком. А его брат Беньямино стал секретарем у кардинала Палермо. Но кровь гуще, чем святая вода, и предан он был прежде всего дону Кроче.
    
Он женился, и у него родился сын, которого он обожал. Дон Кроче, еще не такой осторожный, каким он стал позже, и не такой скромный, каким он научился быть под давлением обстоятельств, устроил нечто, сделавшее его известным на всю Сицилию и вызвавшее к нему интерес в высших кругах римского общества.
    
Сумев занять должное положение среди «Друзей», дон Кроче взял жену из спесивой семьи, лишь недавно купившей дворянские грамоты за такую сумму, что кровь в их венах стала голубой. Прожив с доном несколько лет, жена продолжала относиться к нему без достаточного уважения, чему, безусловно, необходимо было положить конец, но, естественно, не обычными методами. Голубая кровь побуждала жену с презрением относиться к его простым крестьянским манерам, к привычке молчать, если ему нечего сказать конкретного, к небрежности в одежде, к обыкновению помыкать всеми и вся. Не могла она забыть и того, как отпали все ее ухажеры, когда дон Кроче объявил, что хочет просить ее руки.
    
Конечно же она не выказывала своего неуважения открыто. Это все-таки была Сицилия, а не Англия или Америка. Но у дона — чрезвычайно чувствительная душа. Он вскоре заметил, что его жена не боготворит землю, по которой он ходит, а это уже говорило о неуважении. Он решил добиться того, чтобы она была предана ему всю жизнь, тогда он сможет все свое внимание уделять делам. Его гибкий ум взялся за решение проблемы и придумал план, достойный самого Макиавелли.
    
Король Италии собирался посетить Сицилию, чтобы встретиться со своими верноподданными, каковыми те и были. Все сицилийцы ненавидели римское правительство и боялись мафии. Но монархию любили…
    
В первый воскресный день своего пребывания на Сицилии король отправился в огромный палермский собор на мессу. Ему предстояло стать крестным отцом наследника одного из древнейших аристократических родов — принца Оллорто. Король был крестным отцом по крайней мере уже сотни отпрысков — сыновей маршалов, герцогов и наиболее влиятельных людей в фашистской партии. Королевские крестники автоматически становились гвардейцами и в доказательство оказанной им чести получали ленту и грамоту. А также маленькую серебряную чарку.
    
Дон Кроче приготовился. В праздничной толпе находились три сотни его людей. Его брат Беньямино был одним из священников, отправлявших службу во время церемонии. Дитя принца Оллорто окрестили, и гордый папаша вышел из собора, победоносно держа ребеночка на поднятых руках. Толпа одобрительно заревела.
    
В это мгновение люди дона Кроче ринулись в собор и наглухо загородили королю выход. Король был маленький, лысеющий, но с густыми усами. Он был в кричаще яркой гвардейской форме, что делало его похожим на игрушечного солдатика. Но несмотря на свою помпезную внешность, человек он был чрезвычайно добрый, поэтому, когда отец Беньямино сунул ему в руки еще одного спеленутого младенца, он был озадачен, но не стал возражать. Согласно инструкции дона Кроче его люди отрезали короля от свиты и проводившего службу кардинала Палермо, так что те не могли вмешаться. Отец Беньямино быстро обрызгал ребеночка святой водой из ближайшей купели, выхватил его из рук короля и передал дону Кроче. Жена дона Кроче всплакнула от счастья, упав на колени перед королем. Он был теперь крестным отцом их единственного сына. О большем она и мечтать не могла.
    
Дон Кроче оброс жиром, и на его скуластом лице появились щеки, похожие на два огромных бруска красного дерева; нос его превратился в большой клюв. Курчавые волосы стали похожи на серую колючую проволоку. Тело величественно раздалось вширь; над веками, словно густой мох, нависли брови. Его власть увеличивалась с каждым килограммом, и наконец он стал похож на монумент. Казалось, у него нет никаких человеческих слабостей: он никогда не проявлял ни гнева, ни алчности. Держался он внешне благодушно и никогда не выказывал любви. Он сознавал, что на нем лежит тяжелое бремя ответственности, и потому предпочитал не делиться своими страхами с женой, лежа в кровати или у нее на груди. Он был подлинным королем Сицилии. Но его сын — наследник — заразился странной болезнью религиозных и социальных реформ и отправился в Бразилию учить уму-разуму диких индейцев на Амазонке. Дон так этого стыдился, что никогда больше не произносил имени сына.
    
Когда Муссолини начал набирать силу, дона Кроче это особенно не взволновало. Он внимательно наблюдал за ним и пришел к выводу, что человек этот не обладает ни хитростью, ни смелостью. А коль такой может править Италией, значит, он, дон Кроче, может править Сицилией. А затем случилась беда.
    
Муссолини послал своего наиболее доверенного министра Чезаре Мори на Сицилию в качестве префекта с неограниченными полномочиями. Мори начал с того, что приостановил деятельность всех судебных учреждений на Сицилии и перечеркнул все законные права сицилийцев. Он заполнил Сицилию войсками, которым было приказано сначала стрелять, а потом уже задавать вопросы. Он арестовывал и высылал целые деревни.
    
До установления диктатуры в Италии не было смертной казни, и государство оказывалось в невыгодном положении по сравнению с мафией, которая использовала убийство в качестве главного орудия принуждения. Все изменилось при префекте Мори. Годных мафиози, которые, придерживаясь закона omerta, молчали, даже когда в ход шла страшная cassetta, расстреливали. Так называемых заговорщиков ссылали на маленькие изолированные островки в Средиземном море. Через год на острове Сицилия не видно было ни одного главаря, и мафия как господствующая сила была уничтожена.
    
Дону Кроче больше нравились демократические порядки, и он возмущался действиями фашистов.
    
Фашисты снова стали применять cassetta, этот средневековый инструмент пыток, ужасный ящик метр двадцать длиной и восемьдесят сантиметров шириной, который проделывал чудеса с упорствующими. Даже у самого отъявленного мафиози развязывался язык, когда его подвергали действию cassetta…
    
Дон Кроче, подобно величественному киту, погрузился в мутные воды сицилийского подполья. Он переселился в монастырь в обличье францисканского монаха под защиту аббата Манфреди. Они сотрудничали долго и не без удовольствия.
    
Когда началась вторая мировая война, Муссолини уже не мог уделять Сицилии столько внимания. Дон Кроче немедленно воспользовался этим обстоятельством, чтобы потихоньку восстановить связи с уцелевшими «Друзьями друзей», и стал рассылать ободряющие послания старым верным мафиози, сосланным на маленькие островки Пантеллерия и Стромболи. Он одарил вниманием семьи главарей мафии, которых префект Мори посадил в тюрьму.
    
Дон Кроче понимал, что его единственная надежда — победа союзников и что он должен приложить для этого все силы. Он установил связь с подпольными партизанскими группами и дал указание своим людям помогать сбитым летчикам союзников. Так что в решающий час дон Кроче оказался наготове.
    
Когда американская армия в июле 1943 года вторглась на Сицилию, дон Кроче протянул ей руку помощи. Разве в этой армии не было братьев-сицилийцев, сыновей иммигрантов? Неужели сицилиец должен сражаться с сицилийцем ради немцев? Люди дона Кроче убедили тысячи итальянцев дезертировать и укрыться в местах, заранее подготовленных для них мафией. Дон Кроче лично установил контакт с тайными агентами американской армии и провел наступающие войска через горные проходы, с тем чтобы они могли с флангов обойти тяжелые немецкие орудия в укреплениях. И вот в то время, когда английские войска на другом конце острова несли тяжелые потери и лишь с трудом продвигались вперед, американская армия выполнила свою задачу гораздо раньше запланированного времени и с очень небольшими потерями.
    
Дон Кроче лично, хотя ему было уже около шестидесяти пяти и он был очень грузен, привел отряд партизан-мафиози в Палермо и выкрал немецкого генерала, командовавшего обороной города. Он скрывался со своим пленником до тех пор, пока американская армия не прорвала фронт и не вступила в город. Американский командующий в Южной Италии называл дона Кроче в своих телеграммах в Вашингтон «генерал Мафия». В последующие месяцы американские штабные офицеры так и звали его.
    
Американским военным губернатором на Сицилии был полковник Альфонсо Ла Понто. Будучи высокопоставленным политическим деятелем штата Нью-Джерси, он сразу получил военное звание и прошел подготовку специально для такого поста. Его самыми ценными качествами были любезность и умение совершать политические сделки. Штабных офицеров в свою комендатуру он отбирал, исходя из этих качеств. Штаб его состоял из двадцати офицеров и пятидесяти рядовых. Многие из них были итальянского происхождения. Дон Кроче всех их обогрел искренней любовью единокровного брата и выказывал им всяческое расположение и привязанность. Хотя среди своих друзей он часто называл их «агнцами Христовыми».
    
Полковник Ла Понто сделал дона Кроче не только своим приятелем и главным советником. Полковник часто приезжал к нему пообедать и мычал от удовольствия, поглощая полюбившиеся блюда.
    
Первейшей проблемой, которую предстояло решить, было назначение новых мэров во все городки Сицилии. Дон Кроче порекомендовал руководителей мафии, которые побывали в тюрьме. Поскольку в заведенных на них делах значилось, что фашистское правительство пытало их и посадило в тюрьму за противодействие благополучию государства, считалось, что преступления, в которых они обвинялись, были сфабрикованы. Дон Кроче за бесподобными блюдами из рыбы и спагетти, приготовленными женой, рассказывал удивительные истории о том, как его друзья — все убийцы и воры — отказались поступиться своей верой в демократические принципы справедливости и свободы. Полковник чрезвычайно обрадовался, что так быстро нашел идеальных людей, которые под его руководством будут править гражданским населением. И вот за месяц во главе большинства городков Западной Сицилии мэрами стали отъявленнейшие бандиты, каких только можно сыскать в фашистских тюрьмах.
    
И работали они на американскую армию превосходно. Для поддержания порядка решено было оставить лишь минимум оккупационных солдат. Пока продолжалась война на материке, в тылу американских войск не было ни единого случая саботажа или шпионажа. Торговля на черном рынке была сведена к минимуму. Полковник получил соответствующую медаль и был произведен в бригадные генералы.
    
Мэры— мафиози дона Кроче с чрезвычайной жестокостью проводили в жизнь законы против контрабанды, и карабинеры неустанно патрулировали дороги и горные проходы. Все было как в старые времена. Дон Кроче отдавал приказания и тем и другим. Правительственные инспектора следили за тем, чтобы упрямые крестьяне сдавали зерно, оливки и виноград на государственные склады по официально установленным ценам, а потом эти продукты по карточкам будут, естественно, выдаваться жителям Сицилии. Такой порядок надо было обеспечить, и дон Кроче попросил и получил американские армейские грузовики для перевозки продуктов питания в голодающие города Палермо, Монреале и Трапани, в Сиракузы и Катанию и даже в Неаполь на материке. Американцы восхищались оперативностью дона Кроче и в благодарность наградили его грамотой за заслуги перед вооруженными силами Соединенных Штатов.
    
Однако дон Кроче не мог питаться этой благодарностью, он не мог даже прочитать ее, ибо был неграмотен. Полковник Ла Понто частенько похлопывал его по плечу, но это не могло наполнить огромного чрева дона Кроче. И вот, не полагаясь на благодарность американцев или на блаженство, даруемое богом за добродетель, дон Кроче решил, что его многочисленные деяния на благо человечества и демократии должны быть вознаграждены. И набитые до отказа американские грузовики с шоферами, снабженными официальными пропусками за подписью полковника, катили по совсем другим адресам, указанным доном Кроче. Их разгружали в собственных складах дона, расположенных в Монтелепре, Виллабе и Партинико. После чего дон Кроче и его соратники продавали товары на процветавшем черном рынке по ценам в пять — десять раз выше официальных. Это помогало дону Кроче укреплять отношения с наиболее влиятельными руководителями возрожденной мафии. Ибо дон Кроче считал, что алчность — одна из величайших человеческих слабостей, и потому охотно делился своими прибылями.
    
Он был более чем щедр. Полковник Ла Понто получал восхитительные подарки в виде античных статуй, картин и древних украшений. Это доставляло дону удовольствие. Офицеры и солдаты отряда американской военной комендатуры были для него ну просто сыновьями, и, как всякий папаша, души не чающий в детях, он осыпал их подарками. А они, будучи в большинстве своем выходцами из Сицилии и прекрасно понимая итальянский характер и культуру, платили ему такой же любовью. Они подписывали специальные пропуска для беспрепятственного проезда, особенно тщательно ухаживали за грузовиками, предназначенными для дона Кроче. Ходили на вечеринки, которые он устраивал; знакомились там с симпатичными сицилийскими девушками и наслаждались атмосферой любви и тепла, что тоже свойственно сицилийцам. Принятые в сицилийских семьях, где угощали знакомыми с детства блюдами, многие из них сватались к дочерям мафиози.
    
У дона Кроче все было подготовлено для восстановления своего прежнего господства. Главари мафии по всей Сицилии были у него в долгу. Он контролировал артезианские колодцы, воду из которых продавали по ценам, приносившим ему хорошую прибыль. Он установил монополию на торговлю продуктами: обложил налогом каждый рыночный фруктовый прилавок, каждую мясную лавку, каждое кафе и даже бродячих музыкантов. Поскольку единственным источником бензина была американская армия, он и это дело держал под контролем. В большие аристократические имения он поставлял управляющих и со временем собирался по дешевке скупить эти земли. Он находился на пути установления такого господства, каким обладал до того, как Муссолини прибрал к рукам Италию. Он твердо решил снова стать богатым. В ближайшие годы он, как гласит поговорка, пропустит Сицилию через свой пресс для оливок.
    
Лишь одно тревожило дона Кроче. Его сын совсем спятил, одолеваемый чудным желанием творить добро. Его брат, отец Беньямино, не может иметь семью. У дона нет родных, которым он мог бы завещать свою империю. Не было среди его родни и преданного молодого вояки, который мог бы одеть железную перчатку, если при помощи замшевой ему не удалось бы добиться того, что надо. Люди дона уже обратили внимание на молодого Сальваторе Гильяно, а аббат Манфреди подтвердил, что это тот, кто им нужен. И вот по Сицилии загуляли легенды о похождениях этого парня. Дон чувствовал, что это может быть решением проблемы.
   
   
    
     
Глава 8
    
    
Наутро после бегства из Монтелепре Тури Гильяно и Аспану Пишотта выкупались в быстром ручейке за пещерой на Монте д’Оро. Они положили ружья на край утеса и расстелили одеяло, чтобы насладиться розовым рассветом.
    
Грот Бьянка был глубокой пещерой, которая заканчивалась нагромождением валунов почти доверху. Тури и Аспану, играя здесь детьми, ухитрились пролезть через этот завал и обнаружили туннель, заканчивавшийся выходом на противоположной стороне горы. Его прорыли воины Спартака еще до рождества Христова.
    
Пока Аспану чистил оружие, Тури наблюдал за городом внизу. Невооруженным глазом он видел черные точки — людей, двигавшихся из городка обрабатывать свои делянки. Он постарался отыскать свой дом. Давным-давно они с Аспану водрузили сицилийский и американский флаги над его крышей. Их, шаловливых, лукавых мальчишек, назвали патриотами, но истинной причиной, побудившей их это сделать, было желание видеть дом, пока они лазали по вершинам ближайших гор.
    
Внезапно он вспомнил об одном событии, которое произошло десять лет назад. Фашистские власти городка приказали снять американский флаг с крыши Гильяно. Мальчишки были так взбешены, что сняли оба флага — американский и сицилийский. Потом они отнесли флаги в свое секретное убежище — в грот Бьянка — и закопали их около стены из валунов.
    
— Поглядывай за тропинками, — сказал Гильяно Пишотте и отправился в пещеру.
    
Место с флагами заросло реденьким, худосочным зелено-черным мхом. Гильяно сначала поковырял сапогом, потом стал орудовать небольшим камнем как лопатой. Через несколько минут он откопал их. Американский флаг превратился в истлевшие тряпки; сицилийский же флаг они завернули в американский, и он остался цел. Гильяно развернул его — алый и золотой, он был такой же яркий, как и в детстве. Ни одной дырочки. Гильяно вынес его наружу.
    
— Помнишь его, Аспану? — спросил он Пишотту, рассмеявшись.
    
Пишотта уставился на флаг. И тоже засмеялся, только более возбужденно. Он подпрыгнул и выхватил флаг из руки Гильяно. Выбежал на край утеса и замахал им над городком. Они понимали друг друга без слов. Гильяно вырвал молодое деревце, росшее на склоне утеса. Они вырыли ямку и закрепили в ней деревце камнями, затем прицепили к нему полотнище так, чтобы его видел весь мир. Потом сели на край утеса и стали ждать.
    
Лишь к полудню они увидели что-то — это был просто одинокий человек на осле, следовавший по пыльной тропе в сторону их утеса.
    
Они наблюдали за ним около часа, и, когда осел приблизился к горному массиву и стал подниматься по тропе, Пишотта воскликнул:
    
— Вот черт, всадник-то меньше осла. Это, верно, твой крестный — Адонис.
    
Гильяно услышал презрение в голосе Пишотты. Пишотта — такой стройный, франтоватый, ладно скроенный — страшился физического уродства. Он ненавидел свои слабые легкие, иногда кровянившие ему губы, не потому, что они грозили оборвать его жизнь, а потому, что это портило, как он считал, его красоту. Сицилийцы склонны давать людям прозвища, связанные с их физическими недостатками или уродством, и однажды приятель назвал Пишотту «Бумажными легкими». Пишотта чуть не пырнул его перочинным ножом. Лишь Гильяно со своей силищей помешал убийству.
    
Гильяно несколько километров пробежал вниз по склону горы и спрятался за огромным валуном. Он подождал, пока Адонис поедет по тропе мимо него, затем выступил из-за валуна и приказал:
    
— Стой!
    
И вскинул лупару.
    
Адонис медленно повернулся, прикрывая туловищем движение руки, вытаскивавшей пистолет. Но Гильяно рассмеялся и зашел за валун; на солнце поблескивал лишь ствол лупары.
    
— Крестный, это Тури, — крикнул Гильяно и подождал, пока Адонис сунет пистолет обратно за пояс и сбросит с себя рюкзак. Тогда Гильяно опустил лупару и вышел из укрытия. Профессор соскочил с осла, и они обнялись. Потом двинулись вверх, к утесу; Гильяно вел осла.
    
— Ну, молодой человек, ты сжег за собой все мосты, — произнес Гектор Адонис своим профессорским звучным голосом. — Еще два мертвых полицейских после вчерашней ночи. Это уже не шутка.
    
Они взошли на утес, Пишотта поздоровался с Адонисом, и тот сказал:
    
— Как только я увидел сицилийский флаг, сразу понял, что вы тут. Его видел весь город, включая фельдфебеля карабинеров. Они непременно сюда явятся, чтобы снять его.
    
Адонис распаковал мешок, притороченный к ослу. Он передал Гильяно сильный бинокль и аптечку, свежую рубашку, нижнее белье, вязаный свитер, бритвенные принадлежности его отца и шесть кусков мыла.
    
— Вам это тут понадобится, — сказал он.
    
Гильяно обрадовался полевому биноклю.
    
Отдельно были завернуты большой кусок зернистого сыра с перцем, буханка хлеба и два больших круглых пирога, вернее, хлеба, прослоенного ветчиной и сыром моззарелла и украшенного сверху яйцами, сваренными вкрутую.
    
— Пироги послала вам Венера, — сказал Адонис. — Она говорит, что всегда готовила такие для мужа, когда тот скрывался в горах. На одном пироге можно жить целую неделю.
    
— Они чем старее, тем лучше на вкус, — озорно улыбнувшись, заметил Пишотта.
    
Молодые люди сели на траву и оторвали себе по куску хлеба. Пишотта отрезал по ломтю сыра. В траве вокруг ползали букашки, поэтому они положили мешок с провизией на гранитный валун. Выпили воды из прозрачного ручья, который бежал всего в пятидесяти метрах ниже. Затем расположились на отдых, но так, чтобы можно было смотреть из-за утеса.
    
Гектор Адонис вздохнул.
    
— Больно вы довольны собой, а это ведь не шутка. Если вас схватят, то расстреляют.
    
— А если я схвачу их, то тоже расстреляю, — спокойно сказал Гильяно.
    
Гектора Адониса это потрясло. Значит, никакой надежды на помилование.
    
— Не торопись, — сказал он. — Ты еще совсем мальчишка. Гильяно долго на него смотрел.
    
— Я был достаточно взрослым для них, чтобы расстрелять меня из-за куска сыра. Неужели ты думал, что я убегу? И оставлю мою семью голодать? И позволю тебе носить мне пищу, пока я буду отдыхать в горах? Пусть явятся убивать меня, и я их убью. А ты, мой дорогой крестный? Когда я был ребенком, не ты ли рассказывал мне о несчастной жизни сицилийского крестьянина? Как его угнетают Рим и сборщики налогов, знать, богатые землевладельцы, которые платят за наш труд обесцененными лирами. Я ходил на рыночную площадь в Монтелепре вместе с двумя сотнями других жителей, и нас отбирали там будто скот. Сто лир за утро, говорили они, хотите соглашайтесь, хотите нет. И большинство соглашалось. Кто же освободит Сицилию, если не Сальваторе Гильяно?
    
Гектор Адонис по-настоящему встревожился. Быть вне закона достаточно плохо, а быть бунтарем еще опаснее.
    
— Все это хорошо в литературе, — сказал он. — Но в реальной жизни ты скоро можешь отправиться в могилу. И, помолчав, добавил:
    
— К чему привели твои героические деяния прошлой ночью? Твои соседи по-прежнему сидят в тюрьме.
    
— Я освобожу их, — спокойно сказал Гильяно. Он увидел изумление на лице крестного, а ему нужны были его одобрение, помощь, понимание. Он видел, что Адонис все еще считает его добрым деревенским парнем.
    
— Ты должен понять, каким я стал.
    
Он помолчал. Как выразить то, о чем он думает? И не посчитает ли крестный, что он возгордился? Тем не менее, он продолжал:
    
— Я не боюсь умереть. — Он улыбнулся Гектору Адонису, который так любил его мальчишескую улыбку. — Правда, я сам этому удивляюсь. Но я не боюсь, что меня убьют. Мне это кажется невозможным.
    
Он громко рассмеялся.
    
— Ни карабинерам с их бронированными машинами и пулеметами, ни Риму. Не боюсь их. Я их одолею. Горы Сицилии полны разбойников. Пассатемпо и его отряд. Терранова. Они бросают вызов Риму. Что могут они, могу и я.
    
Гектор Адонис был одновременно удивлен и обеспокоен. Не повредило ли ранение мозг Гильяно? Но он сказал небрежно:
    
— Забудь о Терранове и Пассатемпо. Их схватили, и они сидят в тюрьме в казармах Беллампо. Через несколько дней их переправят в Палермо.
    
— Я вызволю их, — сказал Гильяно, — и надеюсь, они будут мне благодарны.
    
— Благодарны? — спросил Гектор Адонис. — Пассатемпо убил дядю, подарившего ему первого осла.
    
— Тогда я должен объяснить ему, что такое благодарность, — сказал Гильяно.
    
Мгновение он помолчал.
    
— А теперь я хочу попросить тебя об одолжении. Хорошенько подумай, и если откажешься, я все равно останусь преданным тебе крестником! Забудь, что ты лучший друг моих родителей, и забудь о своей привязанности ко мне. Я прошу об одолжении во имя Сицилии, которую ты меня учил любить. Будь моими глазами и ушами в Палермо.
    
— Ты, значит, просишь меня, профессора Палермского университета, — сказал ему Адонис, — стать членом твоего отряда разбойников.
    
— Это не так уж странно для Сицилии, где все повязаны с «Друзьями друзей», — сказал нетерпеливо Пишотта. — И где еще, как не на Сицилии, профессор истории и литературы носит пистолет?
    
Гектор Адонис вглядывался в молодых людей, обдумывая ответ. Он легко может обещать помощь, а потом забыть об обещании. Так же просто он может отказать и обещать дружескую помощь лишь периодически, как он это сделал сегодня. В конце концов, вся эта комедия долго не протянется. Гильяно могут убить в схватке или предать. Он может эмигрировать в Америку. И вся проблема будет решена, с грустью подумал он…
    
Насмешливый голос Пишотты прервал мысли Гектора Адониса.
    
— Пожалуйста, скажите «да», профессор. Я заместитель командира в отряде Гильяно, но мне некому давать приказания. — Он ухмылялся. — Я готов начать с малого.
    
Хотя Адонис не поддался на этот тон, глаза Гильяно сверкнули гневом. Но он произнес спокойно:
    
— Так что же ты скажешь?
    
— Да, — сказал Гектор Адонис. — Какой еще ответ может дать крестный?
    
Тогда Гильяно сказал, что ему надо сделать по возвращении в Монтелепре, и наметил план на следующий день. Адонис был поражен смелостью и жестокостью молодого человека. И когда Гильяно посадил его на осла, он наклонился и поцеловал своего крестника.
    
Пишотта и Гильяно наблюдали, как он ехал вниз по тропе к Монтелепре.
    
Вечером, перед тем как лечь спать, они обнялись.
    
— Ты мой брат, — сказал Гильяно. — Помни это.
    
Они завернулись в одеяла и заснули — это была последняя ночь их безвестности.
   
   
    
     
Глава 9
    
    
Тури Гильяно и Аспану Пишотта поднялись до рассвета, еще до первого проблеска зари, ибо карабинеры — хотя это и было мало вероятно — могли выйти в темноте, чтобы с первыми лучами солнца внезапно обрушиться на них. Накануне вечером они видели, как из Палермо в казармы Беллампо прибыл броневик с двумя джипами, набитыми карабинерами. Ночью Гильяно не раз спускался вниз и прислушивался, не подходит ли кто к их утесу, — предосторожность, высмеянная Пишоттой.
    
— Мы должны вырабатывать в себе полезные привычки, — сказал Тури Гильяно. Он знал, что придет день, когда им придется столкнуться с более сильным противником.
    
Тури и Аспану изрядно потрудились — они выложили оружие на одеяло и досконально проверили его. Затем съели немного пирога Венеры и запили вином из фляжки, которую оставил Гектор Адонис. Это дало им силы построить из молоденьких веток и камней заграждение на краю утеса. Оттуда они из бинокля могли наблюдать за городком и горными тропами. Гильяно зарядил оружие и положил коробки с патронами в карманы безрукавки из овчины, пока Пишотта вел наблюдение. Гильяно действовал осторожно и медленно. Сам зарыл боеприпасы и завалил землю большими камнями. Никому нельзя передоверять такие мелочи.
    
Пишотта первым заметил, как бронеавтомобиль выехал из казарм Беллампо.
    
— Ты прав, — сказал он, — машина движется от нас по равнине Кастелламмаре.
    
Они улыбнулись друг другу. Броневик исчезнет за поворотом дороги, затем развернется и поползет в горы позади их утеса. Власти, должно быть, знают о туннеле и рассчитывают, что они воспользуются им для бегства и выскочат прямо на броневик. И его пулеметы.
    
А через час карабинеры пошлют отряд на склоны Монте д’Оро во фронтальное наступление, чтобы выбить их. Хорошо, что полиция считает их дикими юнцами, простыми разбойниками. Алый с золотом флаг Сицилии, который они вывесили на краю утеса, свидетельствует лишь об их бесстыдной наглости — так, должно быть, думала полиция.
    
Часом позже из ворот казарм Беллампо выехали грузовик с солдатами и джип с фельдфебелем Роккофино. Обе машины не спеша доехали до подножия Монте д’Оро и остановились, чтобы высадить людей. Двенадцать карабинеров с винтовками рассыпались по узким, ведущим вверх тропкам. Фельдфебель Роккофино снял фуражку с тесьмой и махнул ею в сторону ало-золотого флага, развевающегося наверху.
    
Тури Гильяно наблюдал все это в бинокль из-за устроенной им загородки. На мгновение он с беспокойством подумал о броневике на другой стороне горы. А если они высадят солдат и на противоположном склоне? Но тем понадобится не один час, чтобы забраться сюда. И он тогда решил выбросить это из головы и сказал Пишотте:
    
— Аспану, если мы не такие умные, как думаем, то сегодня вечером не бывать нам дома и не есть у наших мамочек спагетти, как бывало в детстве.
    
Пишотта рассмеялся.
    
— Нам всегда не хотелось идти домой, помнишь? Но должен признаться, сейчас куда интереснее. Ухлопаем двоих-троих?
    
— Нет, — сказал Гильяно. — Стреляй поверх голов.
    
Он вспомнил, как Пишотта поступил две ночи назад. И сказал:
    
— Смотри, Аспану, слушайся меня. Убивать их незачем. На сей раз это бессмысленно.
    
Они терпеливо прождали еще час. Затем Гильяно просунул свой дробовик сквозь изгородь из веток и дважды выстрелил. Поразительно, как ровная линия уверенных в себе солдат моментально рассыпалась, и они, словно кузнечики, исчезли в траве. Пишотта выстрелил четыре раза. В разных местах на склоне появились облачка дыма — это карабинеры отвечали огнем.
    
Гильяно опустил дробовик и взялся за бинокль. Он видел, как фельдфебель с сержантом возятся с радиопередатчиком. Они связывались с броневиком по другую сторону горы, предупреждая, что бандиты скоро двинутся в путь. Гильяно снова поднял дробовик и дважды выстрелил, затем сказал Пишотте:
    
— Пора мотать.
    
Они переползли к дальней стороне утеса, чтобы их не увидели приближавшиеся карабинеры, затем, не выпуская оружия, спустились, вернее, скатились метров на пятьдесят по склону, усеянному валунами, и только тогда встали на ноги. Низко пригнувшись, они побежали вниз, останавливаясь лишь на минуту, чтобы Гильяно мог посмотреть в бинокль на атакующих.
    
Карабинеры все еще стреляли по утесу, не догадываясь, что двое преследуемых находятся сбоку от них. Гильяно бежал впереди по маленьким невидимым тропкам, петляя среди валунов, и наконец вступил в рощицу. Передохнув несколько минут, двое друзей легко и быстро побежали по тропе вниз. Менее чем через час они оказались в поле, отделявшем горы от городка Монтелепре, и пошли к дальней его стороне; теперь городок находился между ними и грузовиком, на котором уехали солдаты. Гильяно и Пишотта спрятали оружие под одеждой и двинулись через поле, словно двое крестьян, идущих на работу. Они вошли в Монтелепре в конце виа Белла, всего в сотне метров от казарм Беллампо.
    
Именно в этот момент фельдфебель Роккофино приказал своим солдатам лезть вверх по склону к флагу на краю утеса. Ответного огня не было уже в течение часа, и он был уверен, что двое бандитов убежали через туннель и теперь спускаются по другую сторону горы к броневику. Он хотел захлопнуть ловушку. Прошел еще час, пока его солдаты добрались до края утеса и сорвали флаг. Фельдфебель Роккофино вошел в пещеру и велел отвалить валуны, чтобы открыть туннель. Он послал солдат по каменному коридору и велел на том склоне сойти вниз к броневику.
    
Поняв, что добыча улизнула, он был потрясен. Тогда он разбил солдат на поисковые и разведывательные группы, не сомневаясь, что они выкурят преследуемых из укрытия.
    
Гектор Адонис четко выполнил указания Гильяно. В начале виа Белла стояла раскрашенная повозка — рисунки с эпизодами из древних легенд покрывали каждый сантиметр ее как внутри, так и снаружи. Даже спицы колес и ободья были расписаны маленькими фигурками в латах, так что, когда колеса катились, создавалась иллюзия сражающихся воинов. Оглобли тоже были в ярко-красных завитушках с серебряными точками.
    
Повозка походила на человека, татуированного с ног до головы. В оглобли был впряжен сонный белый мул. Гильяно вскочил на место возчика и оглянулся на повозку. Она была заставлена огромными бутылями с вином в бамбуковых плетеных корзинах. Их было по меньшей мере штук двадцать. Гильяно сунул свой дробовик между ними. Бросил взгляд на горы; там ничего не было видно, за исключением все еще развевавшегося флага. Он ухмыльнулся Пишотте.
    
— Все в порядке, — сказал он. — Теперь устрой-ка маленькое представление.
    
Пишотта откозырял, застегнул куртку, чтобы не видно было пистолета, и направился к воротам казарм Беллампо. Походя он бросил взгляд на дорогу, которая вела в Кастелламмаре, и удостоверился, что броневик с гор еще не возвращается.
    
Тури Гильяно с высоты облучка видел, как Пишотта медленно пересек открытое пространство и вступил на уложенную камнем дорожку, что вела к воротам. Тогда Тури посмотрел вдоль виа Белла. Увидел свой дом, но перед ним никого не было. Он надеялся хотя бы мимолетно увидеть мать. Перед одним из домов, в тени нависавшего балкона, сидели какие-то мужчины за столом. Внезапно Тури вспомнил про бинокль, висевший у него на шее, отцепил ремень и бросил его в глубину повозки.
    
У ворот на часах стоял молодой карабинер, мальчишка не старше восемнадцати лет. Розовые щеки и безволосое лицо свидетельствовало о том, что он из северных провинций Италии; черная форма с белой окантовкой, мешковатая и неухоженная, фуражка, расшитая тесьмой, делали его похожим на марионетку или клоуна. Вопреки уставу во рту у него, юном и очертаниями похожем на лук Купидона, торчала сигарета.
    
Часовой увидел перед собой неотесанного деревенщину, который посмел отрастить себе элегантные усики.
    
— Эй ты, увалень, — сказал он грубо, — куда прешь?
    
Винтовку он с плеча не снял. Пишотта мог запросто перерезать ему глотку.
    
Вместо этого он постарался придать себе подобострастный вид и не смеяться над этим высокомерным младенцем.
    
— Пожалуйста, — сказал он, — я хотел бы видеть фельдфебеля. У меня есть кое-какие ценные сведения.
    
— Можешь сообщить их мне, — сказал часовой.
    
Тут уж Пишотта не сдержался.
    
— А ты что, тоже можешь мне заплатить? — язвительно спросил он.
    
Часовой оцепенел от такого нахальства. Затем сказал презрительно, но уже немного осмотрительнее:
    
— Я не заплачу и лиры, даже — если ты сообщишь мне о пришествии Христа.
    
Пишотта усмехнулся:
    
— Кое-что получше. Я знаю, где снова появился Тури Гильяно, тот, который расквасил вам носы.
    
— С каких это пор сицилиец помогает правосудию в этой чертовой стране? — подозрительно спросил часовой.
    
Пишотта подошел поближе.
    
— A y меня есть мечта, — сказал он. — Подал заявление в карабинеры. В следующем месяце поеду в Палермо на экзамены. Кто знает, может, мы скоро будем носить одну и ту же форму.
    
Часовой посмотрел на Пишотту более дружелюбно и заинтересованно. Действительно, многие сицилийцы стали полицейскими. Спасение от бедности, маленький кусочек власти…
    
Популярная шутка гласила, что сицилийцы становятся либо уголовниками, либо полицейскими. Но обе стороны одинаково вредят друг другу.
    
— Хорошенько сначала подумай, — сказал часовой, не желая допускать всякого к лакомому куску. — Жалованье маленькое, и мы все умерли бы с голоду, если бы не брали взяток с контрабандистов. Только на этой неделе этот чертов Гильяно убил двоих из наших казарм, моих приятелей. А какие наглецы ваши крестьяне — даже к парикмахеру в городе дороги не покажут.
    
— Мы их научим хорошим манерам с помощью bastinado, — весело сказал Пишотта.
    
И с самым естественным видом, словно они уже стали товарищами по оружию, спросил:
    
— У тебя не найдется сигареты?
    
К радости Пишотты, благодушное настроение часового тотчас улетучилось. Он вспылил.
    
— Тебе сигарету? — скептически спросил он. — С какой это стати, черт побери, я должен давать куску сицилийского дерьма сигарету? — И часовой наконец скинул с плеча винтовку.
    
На какое-то мгновенье Пишотта почувствовал прилив дикого желания броситься и перерезать часовому глотку.
    
— А с той, что я могу сказать, где найти Гильяно, — заявил он. — Твои товарищи, обыскивающие горы, чересчур глупы, им и ящерицы не найти.
    
Часовой несколько растерялся. Такая наглость смущала его, да и сведения предлагались такие, что лучше проконсультироваться у начальства. Он почувствовал, что этот парень слишком скользкий и может доставить ему неприятности. Солдат открыл ворота и винтовкой показал Пишотте, что он может войти. Сам он стоял спиной к улице. В этот момент Гильяно, находившийся метрах в ста оттуда, стегнул мула и двинулся в своей повозке по булыжной мостовой к воротам.
    
Территория казарм Беллампо занимала четыре акра. На ней стояло большое административное Г-образное здание, в крыле которого находились тюремные камеры. Позади были жилые казармы для карабинеров, достаточно большие, чтобы разместить сотню солдат, со специально отгороженной секцией — личными апартаментами фельдфебеля. Справа был гараж для машин, который раньше служил амбаром и частично так и остался им, поскольку при отделении находилось стадо мулов и ослов для передвижения по горам, где машины были бесполезны.
    
Сзади, в глубине, стоял сарай для боеприпасов и продовольствия из рифленой стали. Всю территорию отгораживал высокий забор из колючей проволоки с двумя вышками для часовых, но они уже много месяцев пустовали. Казармы были построены при Муссолини, а затем расширены для войны против мафии.
    
Войдя в ворота, Пишотта огляделся — нет ли признаков опасности. Вышки — пусты, часовых нигде не видно. Все это походило на мирную заброшенную ферму. В гараже машин не было; машин вообще нигде не было заметно, что удивило его и заставило с беспокойством подумать, не вернется ли вскоре одна из них. До чего же глуп этот фельдфебель, оставивший гарнизон без автомобиля. Надо предупредить Тури, что к ним могут прибыть неожиданные визитеры.
    
В сопровождении молодого часового Пишотта вошел в широкие двери административного здания. Он попал в огромную комнату с вентиляторами на потолке. Жару они отнюдь не уменьшали. В комнате господствовал стоявший на возвышении стол. Вдоль стен за перилами располагались столы поменьше для чиновников и деревянные скамьи. Кругом было пусто, только за столом на возвышении сидел карабинер-капрал, человек совсем другого склада, чем юный часовой. Изысканно выгравированная золотистая табличка на столе возвещала: «Капрал Канио Сильвестро». У него был массивный торс — огромные плечи и толстая, прямая, как колонна, шея, увенчанная огромной, точно валун, головой. Розовый шрам — блестящая, вздувшаяся мертвая ткань — был словно наклеен от уха до твердого, будто каменного подбородка. Длинные густые усы простирались над ртом, как два черных крыла.
    
На рукаве Сильвестро были нашиты капральские полоски, за поясом — огромный пистолет, и самое скверное — он рассматривал Пишотту с чрезвычайным подозрением и недоверием, пока часовой рассказывал, в чем дело. Когда капрал заговорил, по акценту стало ясно, что он — сицилиец.
    
— Дерьмо ты трепливое, — сказал он Пишотте.
    
Но тут под окнами послышался голос Гильяно:
    
— Эй вы, карабинеры, вина не хотите? Да или нет?
    
Пишотта пришел в восторг: тон у Гильяно был грубый, и он так произносил слова, что никто ничего не смог бы разобрать, за исключением жителей этой провинции, да и выбор слов был типичен для преуспевающего крестьянина. Капрал зарычал от раздражения:
    
— Боже мой, чего орет этот парень? — и большими шагами вышел из помещения.
    
Часовой и Пишотта последовали за ним.
    
Раскрашенная повозка и белый мул стояли у ворот. Голый до пояса, с вспотевшей широкой грудью, Тури Гильяно раскачивал бутыль с вином. По лицу расплылась широкая идиотская улыбка. Вид его не вызывал никаких подозрений. Оружия при нем ясно не было, он был пьян и изъяснялся на самом примитивном диалекте Сицилии. Рука капрала выпустила пистолет, часовой опустил винтовку. Пишотта шагнул назад, готовый вытащить пистолет из-под куртки.
    
— У меня полная телега вина для вас, — снова заорал Гильяно. И высморкался с помощью пальцев.
    
— Кто заказывал вино? — спросил капрал. Но он уже шел к воротам, и Гильяно знал, что сейчас широко раскроет их, чтобы пропустить повозку.
    
— Отец велел мне отвезти его фельдфебелю, — сказал Гильяно, подмигивая.
    
Капрал уставился на Гильяно. Вино, безусловно, было подарком от какого-то крестьянина за право немного баловаться контрабандой. Капрал не без удивления подумал, что, как настоящий сицилиец, отец должен был бы сам привезти вино, дабы знали, кого благодарить за подарок. Но затем он пожал плечами.
    
— Разгружай товар и неси в казармы.
    
— Только не я, я не буду.
    
И снова капрала кольнуло сомнение. Какой-то инстинкт предупреждал его. Поняв это, Гильяно слез с повозки — так, чтобы легче можно было вытащить спрятанную лупару, и, подняв бутыль с вином в бамбуковой оплетке, сказал:
    
— У меня для вас двадцать таких красоток.
    
Капрал рявкнул в сторону казарм, и оттуда выбежали двое молодых карабинеров в расстегнутых куртках и без фуражек. Они были без оружия. Стоя на повозке, Гильяно передавал им бутыли с вином. Одну бутыль он сунул часовому с винтовкой — тот попытался было отказаться.
    
— Пить-то, конечно, будешь, так что работай, — грубовато пошутил Гильяно.
    
Теперь, когда трое карабинеров, державших каждый по бутыли, были выведены из строя, Гильяно оценил обстановку. Все шло так, как он задумал. Пишотта находился прямо за капралом, единственным из военных, у, которого руки заняты не были. Гильяно оглядел горы: никакого признака возвращающихся поисковых групп. Он посмотрел на дорогу в Кастелламмаре: броневика не видно. На виа Белла все еще играли дети. Он наклонился к повозке, выхватил оттуда лупару и вскинул ее на обалдевшего капрала. В то же мгновение Пишотта вытащил из-под рубашки пистолет. И прижал его к спине капрала.
    
— Не двигайся, — сказал он, — или я сбрею свинцом твои шикарные усы.
    
Гильяно держал под прицелом троих перепуганных солдат.
    
— Вот так, — сказал он, — с бутылями в руках все двигаемся к зданию.
    
Часовой уронил винтовку на землю. Пишотта подобрал ее. В помещении Гильяно взял табличку и восхищенно сказал:
    
— Капрал Канио Сильвестро. Ваши ключи, пожалуйста.
    
Рука капрала лежала на пистолете, он свирепо смотрел на Гильяно. Пишотта подтолкнул его руку вперед и вытащил оружие. Капрал повернулся и смерил его холодным испытующим взглядом — взгляд был убийственный. Пишотта улыбнулся.
    
— Извините.
    
Капрал повернулся к Гильяно.
    
— Мой мальчик, — сказал он, — мотай отсюда в актеры, у тебя хорошо получается. Но такого больше не делай, живым не выйдешь. Фельдфебель с солдатами вернутся до наступления вечера и будут гнаться за тобой хоть до края земли. Обдумай, мой юный друг, что значит быть вне закона, когда за твою голову объявлено вознаграждение. Я сам буду за тобой охотиться, а я никогда не забываю ни одного лица. Узнаю твое имя и достану тебя хоть из ада.
    
Гильяно улыбнулся ему. Непонятно почему, но этот человек ему нравился.
    
— Если хочешь знать мое имя, почему же не спросишь? — сказал он.
    
Капрал посмотрел на него презрительно:
    
— И ты, как идиот, скажешь?
    
— Я никогда не лгу, — ответил тот. — Меня зовут Гильяно.
    
Капрал потянулся за пистолетом, но Пишотта уже вынул его. Своей инстинктивной реакцией человек этот еще больше понравился Гильяно. Он смел, и у него есть чувство ответственности. А остальные солдаты были просто в ужасе. Это же тот Сальваторе Гильяно, который убил троих их товарищей. Есть ли основание считать, что их он оставит живыми?
    
Капрал внимательно посмотрел на Гильяно, запоминая его лицо, затем медленным и осторожным движением повернулся и достал из ящика стола большую связку ключей. Гильяно приставил дробовик к его спине, а ключи перебросил Пишотте.
    
— Освободи арестованных, — сказал он.
    
В тюремном крыле административного здания, в большой зарешеченной камере сидели десять жителей Монтелепре, которых арестовали в ночь бегства Гильяно. В одной из маленьких камер содержались двое известных в этой местности бандитов — Пассатемпо и Терранова. Пишотта отпер двери камер, и все с ликованием последовали за ним.
    
Арестованные жители Монтелепре — соседи Гильяно — заполнили канцелярию и сгрудились вокруг Гильяно. Они рассказали, что фельдфебель приказал пропустить их через bastinado, но капрал решительно воспротивился наказанию, заявив, что эта акция вызовет ярость населения и поставит под угрозу безопасность казарм. Вместо этого на следующее утро их должны были переправить в Палермо для допроса в полиции.
    
Гильяно опустил дуло лупары, опасаясь, как бы случайно выстрел не попал в столпившихся вокруг людей. Все они были старше его, все соседи, которых он знал с детства. Говоря с ними, он тщательно подбирал слова.
    
— Вы можете пойти со мной в горы, — сказал он. — Или отправиться к родственникам в других частях Сицилии, пока власти не образумятся.
    
Он выждал, но все молчали. Двое бандитов, Пассатемпо и Терранова, стояли в стороне от других. Чувствовалось, что они напряжены до предела, словно приготовились к прыжку. Пассатемпо — приземистый, коренастый, с отвратительной толстой рожей в оспинах и с губастым слюнявым ртом. Крестьяне прозвали его «Скотиной». Терранова — маленький, верткий, как хорек. Однако мелкие черты его лица были приятны, губы складывались в естественную улыбку. Пассатемпо был типичным алчным сицилийским бандитом, который воровал скот и убивал ради денег. Терранова же был тружеником-крестьянином и начал свою жизнь разбойника, когда сборщики налогов явились забирать его лучшую свинью. Он убил их обоих, зарезал свинью, чтобы накормить семью и родственников, и затем бежал в горы. Эти двое объединились, но их предали и схватили, когда они прятались в заброшенном амбаре среди пшеничных полей Корлеоне.
    
— У вас выбора нет, — сказал им Гильяно. — Вместе пойдем в горы, а потом, если захотите, можете остаться под моим началом или отправиться, куда вздумается. Но сегодня мне нужна ваша помощь, да и вы мне немного обязаны.
    
Он улыбнулся им, стремясь несколько смягчить свое требование, чтобы они подчинились ему.
    
Прежде чем оба бандита смогли ответить, капрал безрассудно полез на рожон. Объяснялось это, возможно, ущемленной сицилийской гордостью, либо врожденной звериной жестокостью, либо просто его взбесило то, что отпетые бандиты вот-вот сбегут из-под ареста. Сейчас он стоял всего лишь в нескольких шагах от Гильяно и с удивительной быстротой шагнул вперед.
    
В то же мгновение он вытащил пистолет, спрятанный под рубашкой. Гильяно поднял лупару, чтобы выстрелить, но не успел. Пистолет находился в полуметре от лица Гильяно.
    
Все застыли. Гильяно смотрел на направленный ему в голову пистолет. Он не чувствовал страха — лишь величайшее спокойствие. Раздался громкий металлический щелчок — боек ударил по дефектному патрону. В мгновение ока Пишотта, Терранова и Пассатемпо набросились на капрала, и он упал под тяжестью их тел. Терранова выхватил у него пистолет и отбросил в сторону. Пассатемпо схватил капрала за волосы. Пишотта вытащил нож и приготовился вонзить его в глотку капрала. Гильяно успел перехватить его.
    
— Не убивайте, — спокойно сказал он и оттащил их от распластанного, теперь уже беззащитного капрала.
    
Но тот не выказывал страха. Он лежал, ожидая смерти, и Гильяно почувствовал к нему что-то похожее на нежность. Этот человек как бы подверг его испытанию, и теперь подтвердилось, что он бессмертен. Гильяно рывком поднял капрала на ноги.
    
Терранова рассматривал пистолет.
    
— Ты очень счастливый, — сказал он Гильяно. — Дефектный лишь один патрон.
    
Гильяно протянул руку к пистолету. Терранова, поколебавшись, отдал его. Гильяно повернулся к капралу.
    
— Веди себя смирно, — сказал он дружелюбно, — и ничего с тобой и твоими солдатами не случится. Я это гарантирую.
    
Капрал был настолько ошеломлен, что, казалось, даже не понимал, о чем идет речь.
    
Пассатемпо шепнул Пишотте:
    
— Дай-ка твой нож, я прикончу его.
    
— Здесь Гильяно отдает приказания, а все другие слушаются, — ответил Пишотта.
    
Тем временем освобожденные жители Монтелепре поспешно покидали помещение. Они не хотели быть свидетелями расправы с карабинерами. Гильяно отвел капрала и его солдат в тюремное крыло и запер там в общей камере. Затем они с Пишоттой, Террановой и Пассатемпо обошли казармы Беллампо. В сарае, где хранилось оружие, они обнаружили винтовки, револьверы и автоматические пистолеты с коробками боеприпасов. Они нацепили оружие на себя и сложили коробки с боеприпасами в повозку. Из жилого помещения они забрали несколько одеял и спальных мешков, а Пишотта на всякий случай бросил в телегу три униформы. Затем повозка, полная награбленного добра, с Гильяно на облучке двинулась в сторону Кастелламмаре; остальные трое с оружием на изготовку шли сзади, рассыпавшись веером на случай внезапного нападения. Им потребовалось больше часа, чтобы добраться до дома крестьянина, одолжившего Адонису повозку, и спрятать привезенное добро в его свинарнике. Затем они помогли фермеру выкрасить повозку зеленой краской, украденной со склада американской армии.
    
Фельдфебель Роккофино вернулся со своими людьми к обеду; солнце уже приближалось к закату, но в тот день оно не пылало так яростно, как вспылил фельдфебель при виде своих солдат, запертых в камере. Фельдфебель послал броневик прочесать дороги в поисках бандитов, но к тому времени Гильяно был уже далеко в горах.
    
Газеты по всей Италии разнесли весть об этой истории. Всего три дня назад убийство двух карабинеров тоже попало на первые страницы газет, но тогда Гильяно объявили всего лишь отчаявшимся сицилийским бандитом, жаждавшим прославиться своей жестокостью. На сей раз было совсем другое дело. Он выиграл поединок с национальной полицией благодаря уму и тактике. Он вызволил своих друзей и соседей из явно несправедливого заключения. В Монтелепре слетались журналисты из Палермо, Неаполя, Рима и Милана, чтобы взять интервью у семьи Гильяно и его друзей. Бывшие соученики по школе рассказали, что Гильяно много читал — его даже прозвали Профессором. Газеты с радостью ухватились за это. Сицилийский разбойник, который может читать!
    
Вся эта история немало выиграла от публикации старой фотографии. На ней Тури было семнадцать и он выглядел неотразимым средиземноморским красавцем. Но, вероятно, наибольшее впечатление на итальянцев произвело то, что Гильяно оставил в живых капрала, пытавшегося его убить.
    
Газеты возмущались только тем, что Гильяно решил освободить Терранову и Пассатемпо, — стоит ли иметь среди соратников преступников, могущих лишь запятнать образ этого рыцаря без страха и упрека.
    
Только миланская газета упомянула, что Сальваторе Гильяно уже убил троих членов национальной полиции; необходимо принять особые меры для его поимки, писала газета, нельзя оправдывать убийцу на том лишь основании, что он красив, начитан и может играть на гитаре.
   
   
    
     
Глава 10
    
    
Дон Кроче теперь вполне оценил Тури Гильяно и был в восхищении. Настоящий молодой мафиози! Каким мощным подспорьем будет этот молодой человек!
    
Что же касается одной занозы, полученной доном Кроче в этом деле, то о ней он постарается забыть. Двое бандитов, освобожденных из тюрьмы в Монтелепре, попали туда с согласия и при участии дона. Но об этом можно не вспоминать — что прошло, то быльем поросло; дон забывал об обидах, если это могло отразиться на прибыли. Теперь он будет очень внимательно следить за Тури Гильяно.
    
А Гильяно, сидя в горах, и не подозревал о своей растущей славе. Он был всецело поглощен мыслями об укреплении власти. Главную проблему представляли тут главари бандитов Терранова и Пассатемпо. Он подробно расспросил их, как они попали к карабинерам, и пришел к заключению, что на них донесли. Они клялись, что их люди были им преданны, — ведь многие погибли в ловушке. Обдумав все это, Гильяно пришел к выводу, что их выдала мафия: мафиози прикрывали бандитов и служили у них связными. Гильяно высказал свое предположение Терранове и Пассатемпо, но те решительно отказались такому поверить. «Друзья друзей» никогда не нарушили бы священный закон omerta, который так много значил для их собственного спасения. Гильяно не настаивал. Он просто предложил им вступить в его отряд.
    
Он объяснил, что его цель — не просто выжить, но стать политической силой. При этом он подчеркнул, что они не грабят бедных. Более того, половина доходов отряда будет распределяться среди нуждающихся, которые живут вокруг городка Монтелепре и дальше, вплоть до пригородов Палермо. У Террановы и Пассатемпо будет у каждого по отряду, но все они подчиняются общему командованию Гильяно. И без согласия Гильяно никаких вылазок для добычи денег отряды предпринимать не станут. Они вместе будут осуществлять полный контроль над жизнью провинций, в которых расположены Палермо, город Монреале, а также городки Монтелепре, Партинико и Корлеоне. Гильяно постарался им внушить, что это они будут нападать на карабинеров, а не наоборот, и пусть теперь полевая полиция дрожит за свои шкуры. Бандиты были поражены его дерзостью.
    
Пассатемпо, законченный бандит, считавший в порядке вещей насилие, мелкое вымогательство и убийство пастухов, тут же стал прикидывать, какую выгоду можно извлечь из такого содружества, с тем, чтобы потом убить Гильяно и забрать его долю. Терранова, которому нравился Гильяно, да к тому же он был благодарен ему за освобождение, размышлял о том, как бы поаккуратнее направить этого талантливого молодого разбойника на более разумный путь. Гильяно же смотрел на них с легкой усмешкой, словно читал их мысли и забавлялся.
    
Ну а Пишотта привык к грандиозным замыслам своего давнего друга. Он верил в него. Если Тури Гильяно говорил, что может что-то сделать, Аспану Пишотта верил: так оно и будет. И сейчас он слушал.
    
Под лучами раннего утреннего солнца, золотившего горы, все трое как завороженные слушали Гильяно, а тот рассказывал, как они поведут борьбу за освобождение народа Сицилии, помогут бедным выбраться из нищеты и уничтожит власть мафии, аристократии и Рима. Над любым другим они лишь посмеялись бы, но они помнили и никогда уже не забудут, как капрал карабинеров приставил пистолет к голове Гильяно. И как спокойно смотрел на него Гильяно, уверенный в том, что не умрет. И как он отпустил его, когда пистолет не выстрелил. Все это говорило о том, что перед ними человек, веривший в свое бессмертие и побуждавший верить в это других.
    
На следующее утро Гильяно повел свою тройку — Аспану Пишотту, Пассатемпо и Терранову — вниз по тропе, на равнину возле городка Кастельветрано. Спозаранку он разведал местность. И велел всем надеть простое крестьянское платье.
    
Он знал, что здесь проезжают колонны грузовиков с продовольствием для рынков Палермо. Проблема состояла в том, как остановить грузовики. Они мчатся на большой скорости, чтобы проскочить налетчиков, к тому же водители могут быть вооружены.
    
Гильяно спрятал своих людей в кустарнике, росшем вдоль дороги неподалеку от Кастельветрано, а сам уселся на большом белом камне у всех на виду. Люди, шедшие на работы в поле, окидывали его безучастным взглядом. Они видели, что он вооружен лупарой, и спешили мимо. Интересно, думал Гильяно, узнал ли кто-нибудь его.
    
Он заметил на дороге большую повозку, запряженную мулом и расписанную сказочными сюжетами. Старика, сидевшего на облучке, Гильяно знал в лицо. Это был профессиональный возчик, каких полно в сельской Сицилии. Его нанимали возить бамбук из дальних деревень на завод в город. Когда-то он приезжал в Монтелепре и возил что-то для отца Гильяно. Молодой человек вышел на середину дороги. Лупару он держал в правой руке. Возчик узнал его, хотя на лице его никак не отразилось — лишь в глазах мелькнул огонек.
    
— Дядюшка Пеппино, — сказал Гильяно, приветствуя его по привычке, как в детстве, — сегодня нам обоим повезло. Я готов осчастливить тебя, а ты поможешь мне облегчить долю бедняков.
    
Он был искренне рад видеть старика.
    
Тот молчал, смотрел на Гильяно с каменным лицом — весь ожидание. Гильяно взобрался на телегу и сел рядом с ним. А лупару сунул в повозку.
    
Он изложил дядюшке Пеппино свой план — тот слушал его, не прерывая, все с тем же каменным выражением лица. Но лишь до тех пор, пока Гильяно не сказал, как собирается его осчастливить — навалить ему полную повозку продуктов с грузовиков. Тут дядюшка Пеппино хмыкнул и сказал:
    
— Тури Гильяно, ты всегда был славным храбрым малым. Добрым, разумным, щедрым и благожелательным. И теперь, хоть ты и стал взрослым, не изменился.
    
Гильяно вспомнил, что дядюшка Пеппино был из тех сицилийцев, которые издавна привыкли говорить витиевато.
    
— Рассчитывай на мою помощь и в этом деле, и в других. Передай привет отцу, — который должен гордиться, что у него такой сын, — заключил Пеппино.
    
В полдень на дороге показалась колонна грузовиков с продовольствием. На изгибе дороги, ведущей к полям Партинико, им пришлось остановиться. Путь перегораживало скопление повозок и мулов. Это придумал дядюшка Пеппино, которого слушались все возчики района.
    
Водитель первого грузовика загудел было и, медленно двинувшись вперед, толкнул ближайшую повозку. Человек на повозке обернулся и бросил на него такой гневный взгляд, что водитель остановил машину и терпеливо стал ждать. Он знал, что эти возчики, несмотря на свою скромную профессию, люди гордые и вспыльчивые и, если затронута их честь — к примеру, когда речь идет о преимущественном праве проезда по дороге, — могут зарезать человека и с песенкой двинуться дальше.
    
Два других грузовика тоже остановились. Водители вышли из кабин. Один из них был из восточной части Сицилии, а другой — чужак, из Рима. Римский водитель, расстегивая молнию на куртке, подошел к возчикам и рявкнул, приказывая убрать вонючие повозки и чертовых мулов с дороги. Одну руку он держал в кармане.
    
Гильяно мигом соскочил с повозки. Он не стал доставать оттуда лупару или вытаскивать из-за пояса пистолет. Подал сигнал своим людям, ожидавшим в кустах, и те выбежали с оружием в руках на дорогу. Терранова повернул и направился к заднему грузовику, чтобы тот не умчался. Пишотта соскользнул с обочины и подскочил к ярившемуся римскому водителю.
    
Тем временем Пассатемпо, менее сдержанный, чем остальные, вытащил первого водителя из машины и бросил на дорогу к ногам Гильяно. Гильяно протянул руку и помог ему встать. Тут и Пишотта пригнал водителя заднего грузовика. Римлянин поспешил вытащить пустую ладонь из куртки, с лица его исчезло гневное выражение. Гильяно улыбнулся — открыто и доброжелательно.
    
— Повезло вам нынче всем троим, — сказал он. — Вам не придется совершать долгий путь в Палермо. Мои возчики разгрузят ваши машины и распределят продовольствие среди нуждающихся в этом районе, под моим наблюдением конечно. Разрешите представиться. Я — Гильяно.
    
Трое водителей тотчас стали необычайно вежливыми. Они не спешат, сказали они. У них полно времени. По правде говоря, они как раз собирались обедать. У них в машинах очень удобно. Погода не слишком жаркая. И вправду счастливый случай, надо же, чтобы так повезло.
    
Гильяно видел, что они испуганы.
    
— Не бойтесь, — сказал он. — Я не убиваю людей, которые зарабатывают хлеб своим потом. Вы поедите со мной, пока мои люди тут потрудятся, а потом отправитесь к своим женам и детям и расскажете им о том, как вам повезло. Когда вас будет допрашивать полиция, говорите им как можно меньше и тем заслужите мою благодарность.
    
Гильяно помолчал. Ему было важно, чтобы у этих людей не возникло стыда или ненависти. Важно, чтобы они рассказали о добром к ним отношении. Потому что за ними последуют другие.
    
Они покорно отошли в тень огромного валуна рядом с дорогой. Добровольно, без обыска отдали Гильяно свои пистолеты. И сидели как ангелочки, пока возчики разгружали их грузовики. Одну машину, однако, не удалось разгрузить, так как повозки были уже заполнены до краев. Гильяно посадил в этот грузовик рядом с водителем Пишотту и велел ему раздать продукты сельскохозяйственным рабочим Монтелепре. Сам Гильяно и Терранова будут наблюдать за раздачей в районе Кастельветрано и городка Партинико. Позже они встретятся в пещере, на вершине Монте д’Оро.
    
Уже одним этим Гильяно завоевывал поддержку сельского населения. Какой еще разбойник раздавал свою добычу беднякам? На другой день газеты по всей Сицилии поведали о новом Робин Гуде. Лишь Пассатемпо роптал, что целый день вкалывал неизвестно ради чего. Пишотта же и Терранова понимали, что их отряд приобрел тысячу помощников в борьбе против Рима.
    
Не знали они лишь того, что товары переправлялись на склад дона Кроче.
    
Уже через месяц у Гильяно повсюду были соглядатаи — они сообщали, кто из богатых торговцев разъезжает с деньгами, приобретенными через черный рынок, что поделывают знать и мерзавцы, наушничающие высокопоставленным полицейским чинам.
    
Так Гильяно узнал о бриллиантах, в которых иной раз появляется герцогиня Алькамо. Говорили, что большую часть года они хранятся в сейфе в одном из банков Палермо, но герцогиня забирает их оттуда, чтобы надеть на какой-нибудь прием. И вот уже Гильяно решает отправить Аспану Пишотту к Алькамо, чтобы поразнюхать — не удастся ли поживиться.
    
Владения герцога находились в двадцати километрах к юго-западу от Монтелепре, они были огорожены каменной стеной, у ворот стояла вооруженная стража. А кроме того, герцог платил ренту «Друзьям друзей», а те гарантировали, что у него не угонят скот, не ограбят дом и никого из семьи не похитят. Пожалуй, он мог бы чувствовать себя в большей безопасности, чем папа в Ватикане.
    
В начале ноября в больших сицилийских поместьях убирают виноград и с этой целью туда нанимают рабочих из близлежащих деревень. Пишотта явился на площадь и записался на работу во владения герцога Алькамо. Первый день он трудился до седьмого пота, наполняя корзины гроздьями черно-пурпурных ягод. На винограднике находилось более сотни человек — мужчины, женщины и маленькие дети, и все они за работой пели. В середине дня им прямо там, под открытым небом, давали обильный обед.
    
Пишотта сидел в отдалении от остальных и наблюдал. Он обратил внимание на девушку, которая принесла из замка поднос с хлебом. Она была хорошенькая, но бледная — явно редко бывала на солнце. Да и одета она была лучше других женщин. Но главное, что запомнилось Пишотте, — это пренебрежительное выражение ее лица и то, как она избегала общения с другими рабочими. Девушка эта, как он выяснил, была личной горничной герцогини.
    
Пишотта тут же решил, что она-то ему и нужна. Гильяно, знавший о нравах Пишотты, строго наказал ему при сборе сведений не позорить местных девиц, но Пишотта считал Тури чересчур уж романтиком, не очень сведущим в нравах мира сего. Слишком большая их ждала добыча, да и девушка была слишком хорошенькой.
    
Когда она появилась с новым подносом хлеба, Пишотта взял его у нее из рук. Она опешила и не ответила, когда он спросил, как ее зовут.
    
Пишотта опустил поднос на землю и схватил ее за руку. Свирепо осклабясь, он сказал:
    
— Когда я спрашиваю, отвечай мне. Если же не ответишь, я закопаю тебя в виноград.
    
И рассмеялся, показывая, что шутит. Затем, с самой своей обольстительной улыбкой, нежнейшим голосом продолжал:
    
— Ты самая красивая девушка, какую я встречал на Сицилии. Я не мог не заговорить с тобой.
    
Горничная была напугана и одновременно очарована. Она заметила острый охотничий нож, свисавший у него с пояса, и то, как он держится, — прямо настоящий герцог. Словом, он заинтересовал ее. Она сказала, что зовут ее Грациеллой.
    
Когда трудовой день кончился, Пишотта смело постучался в дверь кухни замка и спросил Грациеллу. Пожилая женщина, открывшая дверь, выслушала его, затем отрывисто произнесла:
    
— Слугам не разрешено принимать гостей.
    
И захлопнула дверь у него перед носом.
    
На другой день Пишотта, как и накануне, взял у Грациеллы поднос и шепнул, что хочет увидеть ее после работы. Поглаживая ей руку, он защелкнул на ее запястье тоненький золотой браслет. Она пообещала, что выйдет после наступления темноты и встретится с ним в винограднике.
    
В тот вечер Пишотта надел шелковую рубашку, сшитую по заказу в Палермо. Он ждал девушку в проходе между двумя горами срезанного винограда. Когда Грациелла пришла, он обнял ее и потянул на одеяло, которое разостлал на земле. Они легли рядом. Она принялась страстно его целовать…
    
Они лежали, завернувшись в одеяло, обнявшись. Он сказал, что хочет заработать денег, чтобы поступить в Палермский университет, что семья его мечтает, чтобы он стал юристом. Ему хотелось дать ей понять, что он — неплохая добыча. Затем он стал расспрашивать ее, как ей живется, нравится ли здесь служить, что за люди другие слуги. Постепенно он перевел разговор на ее хозяйку — герцогиню.
    
Грациелла рассказала, какая герцогиня бывает красивая, когда нарядится, наденет драгоценности; она, Грациелла, — ее любимая горничная, и герцогиня отдает ей платья, которые уже не носит, когда они выходят из моды.
    
— Хотел бы я посмотреть на тебя в одежках твоей хозяйки. А она позволяет тебе примерять и драгоценности?
    
— Ну, накануне Рождества она всегда дает мне на вечер ожерелье.
    
Значит, решил Пишотта, на праздники драгоценности будут в доме.
    
— Свежий воздух — это, конечно, прекрасно, — сказал Аспану, — но когда же я смогу прийти в дом и пошалить с тобой по-настоящему?
    
— Только когда не будет герцога. Как только он уезжает в Палермо, нас, слуг, меньше сторожат. В будущем месяце он уедет на несколько недель, как раз перед Рождеством.
    
Аспану улыбнулся. Теперь, получив всю нужную ему информацию, он мог целиком предаться удовольствиям. Надо было, чтобы в будущем месяце ей захотелось увидеть его снова.
    
За пять дней до Рождества Гильяно, Пассатемпо, Пишотта и Терранова на запряженной мулом повозке подъехали к воротам владений Алькамо. Они были в охотничьих костюмах, в таких здесь охотятся зажиточные крестьяне: вельветовые брюки, красные шерстяные рубашки, толстые куртки, в карманы которых кладут коробки с патронами, — все это было куплено в Палермо на доходы от грузовиков с продовольствием. Путь им преградили двое стражников. Поскольку происходило это при ярком дневном свете, они не встревожились, и ружья висели у них за плечами.
    
Гильяно стремительно подошел к ним. Оружия при нем не было, если не считать спрятанного под грубой одеждой возчика пистолета. Он широко им улыбнулся.
    
— Господа, — сказал он, — меня зовут Гильяно, и я приехал пожелать вашей очаровательной герцогине доброго Рождества и попросить ее пожертвовать на бедных.
    
Охранники замерли от удивления, услышав имя Гильяно. И потянулись было к ружьям. Но к тому времени Пассатемпо и Терранова уже наставили на них пистолеты-автоматы. Пишотта снял с охранников оружие и отнес в повозку. Пассатемпо и Терранова остались с охранниками у ворот.
    
Перед дворцом находился огромный, вымощенный камнем двор. В одном его углу выводок цыплят копошился вокруг старой служанки, разбрасывавшей им зерна. За дворцом, в саду, играли четверо детей герцогини под наблюдением гувернантки в черном хлопчатом платье. Гильяно направился по дорожке к дому, рядом с ним шагал Пишотта. Его сведения оказались точными: других охранников не было. За садом находились большой огород и оливковая роща. Здесь трудились шестеро рабочих. Гильяно позвонил и, как только служанка открыла дверь, резко распахнул ее. Грациелла с недоумением уставилась на Пишотту, возникшего у парадной двери, и отступила, пропуская пришедших.
    
— Не пугайся, — мягко сказал ей Гильяно. — Скажи своей хозяйке, что нас прислал герцог по делу. Мне нужно поговорить с ней…
    
Продолжая недоумевать, Грациелла провела их в гостиную, где хозяйка читала. Герцогиня жестом отослала горничную из комнаты и, раздосадованная этим неожиданным вторжением, резко произнесла:
    
— Мой муж в отъезде. Чем могу быть вам полезна?
    
Гильяно не мог вымолвить ни слова. Настолько потрясла его красота этой комнаты. Такой он еще никогда не видел, к тому же она была круглая, а не квадратная. Огромные окна до пола затеняли золотые портьеры, потолок был как купол, расписанный херувимами. Повсюду лежали книги — на софе, на кофейных столиках, на полках вдоль стен. На стенах висели большие, писанные маслом картины в тяжелых рамах, тут и там стояли большие вазы с цветами. На столиках, как бы присевших перед массивными креслами и диванчиками, были разбросаны серебряные и золотые коробочки. В этой комнате вполне могло разместиться сто человек, а пользовалась ею всего лишь эта женщина в белом шелке. Сквозь распахнутые стеклянные двери светило солнце, лился свежий воздух, и доносились крики игравших в саду детей. Впервые Гильяно понял, какой соблазн быть богатым, ведь это деньги создали всю эту красоту, и ему не захотелось портить ее грубостью или жестокостью. Он сделает то, что должен сделать, но не оставит и царапины на всей этой прелести.
    
Герцогиня, терпеливо ожидавшая ответа, вдруг с изумлением увидела, какой красивый и сильный стоит перед ней человек. Жаль, подумала она, что он всего лишь крестьянин и не вращается в ее кругу, а то она охотно пофлиртовала бы с ним. Все это побудило ее сказать любезнее обычного:
    
— Извините, молодой человек, но если у вас дело, связанное с нашим имением, вам придется прийти в другой раз. Моего мужа нет дома.
    
Гильяно взглянул на нее. В нем вспыхнула злость, какая возникает у бедняка, когда богатая женщина, в силу своего богатства и положения в обществе, невольно дает понять, что она выше его. Гильяно вежливо поклонился, отметив при этом потрясающее кольцо у нее на пальце, и сказал смиренно, однако не без иронии:
    
— У меня дело к вам. Меня зовут Гильяно.
    
Однако вся ирония его смирения не произвела впечатления на герцогиню, привыкшую к рабской покорности своих слуг. Она приняла это как должное. Она была женщина образованная, интересовавшаяся книгами и музыкой и совсем не интересовавшаяся жизнью Сицилии. Она редко читала местные газеты. Поэтому она лишь вежливо ответила:
    
— Рада познакомиться. Мы не встречались в Палермо? Может быть, в опере?
    
Аспану Пишотта, которого немало веселила эта сцена, тут открыто расхохотался и не спеша направился к стеклянным дверям, намереваясь перехватить слугу, если тот появится оттуда.
    
Гильяно разозлил смех Пишотты, но неведение герцогини было поистине обезоруживающим, и он решительно объявил:
    
— Дорогая герцогиня, мы с вами никогда не встречались. Я бандит. Зовут меня Сальваторе Гильяно. Я считаю себя сицилийским защитником и явился сегодня, чтобы просить вас подарить свои драгоценности бедным, дабы они могли порадоваться рождению Христа и как следует его отпраздновать.
    
Герцогиня недоверчиво улыбнулась. Конечно же от этого юноши нельзя ожидать зла. Но опасность чувствовалась в воздухе, и она была заинтригована. Какой сюжет для рассказов в Палермо. И она с невинной улыбкой сказала:
    
— Мои бриллианты находятся в сейфах палермского банка. Все деньги, какие есть в доме, можете взять. С моего благословения.
    
Никто никогда не сомневался в правдивости ее слов. Даже в детстве она никогда не лгала. Сейчас это произошло впервые.
    
Гильяно взглянул на бриллиантовый кулон на ее шее. Он знал, что она лжет, и все равно ему не хотелось поступать так, как должно. Он кивнул Пишотте, и тот, вложив три пальца в рот, свистнул. Через минуту у стеклянных дверей появился Пассатемпо. Так мог бы выглядеть персонаж кукольного театра — коротконогий, коренастый, нескладный, с широким, злобным, изрезанным шрамами лицом. Лба у него почти не было, густые черные волосы и нависшие брови делали его похожим на гориллу. Он улыбнулся герцогине, обнажив огромные желтые зубы.
    
При появлении третьего бандита герцогиня наконец испугалась. Она отстегнула кулон и протянула его Гильяно.
    
— Это вас удовлетворит? — спросила она.
    
— Нет, — ответил Гильяно. — Дорогая герцогиня, я человек мягкий. Но мои коллеги люди совсем другого сорта. Мой друг Аспану хоть и красивый, но не менее бессердечный, чем его усики, которые разбивают столько сердец. А человек у стеклянных дверей, хоть он и мой подчиненный, снится мне в кошмарных снах. Не заставляйте меня спускать его с поводка. Эти двое влетят в ваш сад, точно ястребы, и унесут ваших детей в горы. Так что принесите мне остальные бриллианты.
    
Герцогиня устремилась в спальню и вернулась через несколько минут с коробкой драгоценностей. Она была достаточно сообразительна и, прежде чем вынести ларец, спрятала несколько дорогих вещиц. Ларец она вручила Гильяно. Он вежливо поблагодарил. Затем повернулся к Аспану.
    
— Аспану, — сказал он, — герцогиня могла что-нибудь забыть. Погляди-ка в спальне, чтобы уж мы не сомневались.
    
Пишотта почти мгновенно нашел спрятанные драгоценности и принес их.
    
Между тем Гильяно открыл ларец, и сердце его подпрыгнуло при виде камней. Он понимал, что на них можно несколько месяцев кормить весь городок Монтелепре. Еще приятнее было сознание, что все это куплено герцогом на деньги, заработанные потом тех, кто гнул на него спину.
    
А когда герцогиня заломила руки, он снова заметил на ее пальце кольцо с большим изумрудом.
    
— Дорогая герцогиня, — сказал он, — как же было глупо с вашей стороны пытаться обмануть меня, спрятав эти штучки! Я мог бы ожидать такого от какого-нибудь жалкого крестьянина, который приобрел эти сокровища ценою рабского труда. Но как вы могли рисковать своей жизнью и жизнью своих детей из-за безделушек, о которых вы и не вспомните, как ваш супруг не вспомнит о потерянной шляпе? Теперь — только без шума — отдайте мне кольцо с вашего пальца.
    
— Милый юноша, — сказала она, — пожалуйста, разрешите мне оставить это кольцо. Я вышлю вам его стоимость в деньгах. Муж подарил мне его на обручение. Я не могу без него. Я просто не вынесу.
    
И снова Пишотта расхохотался. Сделал он это нарочно. Он боялся, что Тури по сентиментальности оставит ей кольцо. А изумруд был явно очень дорогой.
    
Но Гильяно был далек от сантиментов. Пишотта навсегда запомнил выражения глаз Тури, когда он резко схватил дрожащую руку герцогини и сдернул с пальца кольцо.
    
Тури видел, как покраснела герцогиня, в глазах у нее стояли слезы. Тури же, снова став крайне любезным, произнес:
    
— В память о вас я никогда не продам это кольцо — я сам буду его носить.
    
Однако для Тури Гильяно это был момент символический. Он как бы обвенчался со своей судьбой. Кольцо символизировало собой власть, которую ему предстояло отвоевать у мира богатых…
    
Дон Кроче слушал, не говоря ни слова.
    
Герцог Альмако жаловался. Разве он не платил ренты «Друзьям друзей»? Разве они не гарантировали ему безопасность от грабежей? К чему же мы все идем? В старые времена никто бы не осмелился на такое. И что теперь предпримет дон Кроче, чтобы вызволить драгоценности? Герцог сообщил о грабеже властям, хотя это было бесполезно и могло не понравиться дону Кроче. Но нужно же получить хотя бы деньги по страховке; может, римское правительство теперь всерьез займется этим бандитом Гильяно.
    
Дон Кроче считал, что действительно пора заняться им серьезно.
    
— Если я добуду ваши драгоценности, — сказал он герцогу, — заплатите вы мне четверть их стоимости?
    
Герцог вспылил:
    
— Сначала я плачу ренту за то, чтобы я сам и мое достояние были в целости и сохранности. А теперь, не выполнив своих обязанностей, вы требуете, чтобы я заплатил вам мзду. Как вы можете сохранять уважение своих клиентов, ведя так дело?
    
Дон Кроче кивнул:
    
— Должен признать, в ваших словах есть доля правды. Но считайте, что Сальваторе Гильяно — это смерч, божья кара. Не можете же вы рассчитывать на то, чтобы «Друзья друзей» охраняли вас от землетрясений, вулканов, наводнений! Со временем Гильяно утихомирят, это я вам гарантирую. Но подумайте вот о чем: вы заплатите мзду, о которой я условлюсь с Гильяно. Вы будете находиться под защитой в течение следующих пяти лет, не платя мне обычной ренты, и по этому соглашению Гильяно больше не тронет вас. Да и с какой стати он станет этим заниматься, коль скоро и он и я будем считать, что у вас хватит благоразумия хранить свои ценности в сейфах Палермо? Женщины чересчур наивны — они не понимают страсти и алчности, с какими мужчины тянутся к материальным благам мира сего.
    
Он помолчал, дав исчезнуть легкой усмешке, появившейся на губах герцога, и добавил:
    
— Если вы подсчитаете, сколько бы вы мне заплатили за охрану всего вашего поместья в течение пяти лет, а времена нас ждут неспокойные, то увидите: вы потеряете совсем немного из-за этого несчастного случая.
    
И герцог хорошенько подумал. Дон Кроче был прав: наступали тяжелые времена. Он, конечно, потеряет немало, выкупив бриллианты, даже если учесть, что в течение пяти лет не будет платить мзду, да и кто поручится что дон Кроче проживет еще пять лет или что он сможет обуздать Гильяно? И тем не менее это была отличная сделка. Герцогиня уже не сможет больше выманивать у него бриллианты, а это уже немалая экономия. Ему придется продать еще один кусок земли, но его предки делали это ради оплаты своих безумств на протяжении поколений, а у него ведь останутся еще тысячи акров. И герцог согласился.
    
Дон Кроче призвал Гектора Адониса. На другой день Адонис отправился к своему крестнику. Он объяснил цель приезда. Говорил он прямо и без обиняков.
    
— Больших денег ты не выручишь, даже если продашь бриллианты ворам в Палермо, — сказал он. — Но и тогда на это потребуется время, и конечно же до Рождества денег ты не получишь, а тебе ведь именно это нужно. Кроме того, ты заработаешь благорасположение дона Кроче, что для тебя важно. В конце концов, ведь это из-за тебя он потерял доверие герцога, но он тебе это простит, если ты выполнишь его просьбу.
    
Гильяно улыбнулся крестному. Его мало беспокоило благорасположение дона Кроче: в конце концов, он же мечтал уничтожить дракона мафии на Сицилии. Но он уже посылал гонцов в Палермо, чтобы найти покупателей на украденные драгоценности, и ему стало ясно, что это будет долгий и сложный процесс. Так что он согласился на сделку. Но отказался расстаться с изумрудным кольцом.
    
Прежде чем уйти, Адонис впервые заговорил с Гильяно о реальностях сицилийской жизни.
    
— Мой дорогой крестник, — сказал он, — никто не восхищается твоими качествами так, как я. Мне нравится твое великодушие, которое, надеюсь, я помог тебе взрастить. Но сейчас речь идет о выживании. Никогда тебе не победить «Друзей друзей». За последние тысячу лет они, словно миллион пауков, оплели гигантской паутиной всю жизнь Сицилии. И дон Кроче сейчас в центре этой паутины. Он восхищается тобой, он хочет с тобой дружить, хочет, чтобы ты богател вместе с ним. Но иногда ты должен уступать его воле. Ты можешь иметь свою сферу влияния, но она должна существовать внутри его паутины. Одно ясно — ты не можешь открыто выступать против него. Если ты это сделаешь, сама история поможет дону Кроче уничтожить тебя.
    
Итак, драгоценности были возвращены герцогу. Половину денег, полученных за бриллианты, Гильяно разделил между Пишоттой, Пассатемпо и Террановой. Они поглядывали на изумрудное кольцо на пальце Гильяно, но молчали, так как Гильяно отказался взять деньги, вырученные за бриллианты.
    
Другую половину Гильяно решил распределить среди бедных пастухов, которые охраняли стада овец и крупного рогатого скота, принадлежащие богачам, среди старых вдов и сирот — словом, среди всех бедняков округи.
    
Большую часть денег он раздал через посредников, но в один прекрасный день набил карманы своей овчинной безрукавки пачками бумажных лир, набил ими холщовый мешок и решил вдвоем с Террановой пройти по деревням между Монтелепре и Пьяни-деи-Гречи.
    
В одной деревне он встретил трех старух, еле живых от голода. Каждой из них он дал по пачке лир. В другой деревне повстречался им человек, который должен был потерять и дом, и землю, потому что ему нечем было платить по закладной. Гильяно оставил ему достаточно денег, чтобы он мог выкупить закладную.
    
В третьей деревне он зашел в местную бакалейную лавку, купил у хозяина весь его товар и распределил хлеб, сыр и макароны между всеми жителями деревни.
    
В следующем городке он дал денег родителям больного ребенка, чтобы те могли отвезти его в больницу в Палермо и заплатить местному врачу. Побывал он также на свадьбе одной молодой пары и щедро одарил молодоженов.
    
Но больше всего ему нравилось раздавать деньги оборванным ребятишкам, кишевшим на улицах маленьких городков Сицилии. Многие из них знали Гильяно. Они окружали его, а он раздавал пачками деньги, веля отнести их родителям. А потом смотрел, как они весело разбегались по домам.
    
У него оставалось всего несколько пачек, когда он решил перед наступлением темноты навестить матушку. Шагая через поле, куда выходила задняя стена дома, он встретил маленького мальчика и маленькую девочку, которые плакали навзрыд. Родители дали им денег, сказали они, а карабинеры все у них отняли. Гильяно посмеялся над этой маленькой трагедией и дал им одну из оставшихся пачек. А потом, поскольку девчушка была такой хорошенькой, и он не мог допустить, чтобы ее наказали, он дал ей записку к родителям. Не только родители девчушки были благодарны Гильяно. Жители Боргетто, Корлеоне, Партинико, Монреале и Пьяни-деи-Гречи, стремясь доказать ему свою преданность, стали называть его Королем Монтелепре.
    
Дон Кроче был очень доволен, несмотря на потерю пятилетней ренты от герцога. Дело в том, что дон Кроче, хоть и сказал Адонису, что герцог заплатит всего двадцать процентов стоимости бриллиантов, на самом деле взял с него двадцать пять процентов и положил пять себе в карман.
    
Еще больше он был доволен тем, что так рано заприметил Гильяно и правильно оценил его. Да, дон Кроче считал, что Гильяно станет его сильной правой рукой. А со временем и любимым сыном-наследником.
    
Тури Гильяно прекрасно видел всю возню, происходившую вокруг него. Он знал, что крестный искренне заботится о его благополучии. Но это вовсе не значило, что он доверял суждениям старика. Гильяно понимал, что еще недостаточно силен, чтобы бороться с «Друзьями друзей»; более того, он нуждался в их помощи. Но никаких иллюзий относительно конечного исхода он не испытывал. Если он послушается крестного, то в итоге попадет в полную зависимость к дону Кроче. А этого, решил он, никогда не будет. Пока же надо выиграть время.
   
   
    
     
Глава 11
    
    
Отряд Гильяно насчитывал уже тридцать человек. Некоторые пришли из шаек Пассатемпо и Террановы. Другие были жителями Монтелепре, которых Гильяно вызволил из тюрьмы. Они поняли, что никакого прощения со стороны властей, хоть они и не виновны, ждать нечего; за ними по-прежнему охотились. Вот они и решили, что пусть лучше за ними охотятся, когда они будут с Гильяно, чем выловят поодиночке.