1 2 3 
124      

       

Кто   ликует даже на костре, тот торжествует не над болью, а над тем, что не   чувствует боли там, где ожидал ее. Притча.      

       

125      

       

Если нам   приходится переучиваться по отношению к какому-нибудь человеку, то мы сурово   вымещаем на нем то неудобство, которое он нам этим причинил.      

 126      

       

Народ   есть окольный путь природы, чтобы прийти к шести-семи великим людям. –   Да, – и чтобы потом обойти их.      

       

127      

       

Наука   уязвляет стыдливость всех настоящих женщин. При этом они чувствуют себя так,   точно им заглянули под кожу или, что еще хуже, под платье и убор.      

       

128      

       

Чем   абстрактнее истина, которую ты хочешь преподать, тем сильнее ты должен   обольстить ею еще и чувства.      

       

129      

       

У чёрта   открываются на Бога самые широкие перспективы; оттого он и держится подальше от   него – чёрт ведь и есть закадычный друг познания.      

       

130      

       

Что   человек собою представляет, это начинает открываться тогда, когда ослабевает   его талант, – когда он перестаёт показывать то, что он может. Талант –   тоже наряд: наряд – тоже способ скрываться.      

       

131      

       

Оба пола   обманываются друг в друге – от этого происходит то, что, в сущности, они чтут и   любят только самих себя (или, если угодно, свой собственный идеал –). Таким образом,   мужчина хочет от женщины миролюбия, – а между тем женщина по существу   своему как раз неуживчива, подобно кошке, как бы хорошо она ни выучилась   выглядеть миролюбивой.      

       

132      

       

Люди   наказываются сильнее всего за свои добродетели.      

       

133      

       

Кто не   умеет найти дороги к своему идеалу, тот живёт легкомысленнее и бесстыднее,   нежели человек без идеала.      

       

134      

       

Только   из области чувств и истекает всякая достоверность, всякая чистая совесть,   всякая очевидность истины.      

       

135      

       

Фарисейство   не есть вырождение доброго человека: напротив, изрядное количество его является   скорее условием всякого благоденствия.      

 136      

       

Один   ищет акушера для своих мыслей, другой – человека, которому он может помочь разрешиться   ими; так возникает добрая беседа.      

       

137      

       

Вращаясь   среди ученых и художников, очень легко ошибиться в обратном направлении:   нередко в замечательном ученом мы находим посредственного человека, а в   посредственном художнике очень часто – чрезвычайно замечательного человека.      

       

138      

       

Мы   поступаем наяву так же, как и во сне: мы сначала выдумываем и сочиняем себе человека,   с которым вступаем в общение, – и сейчас же забываем об этом.      

       

139      

       

В мщении   и любви женщина более варвар, чем мужчина.      

       

140      

       

Совет в   форме загадки. – «Если узы не рвутся сами, – попробуй раскусить их   зубами».      

       

141      

       

Брюхо   служит причиной того, что человеку не так-то легко возомнить себя Богом.      

       

142      

       

Вот   самые благопристойные слова, которые я слышал: «Dans le veritable amour c'est   l'ame, qui enveloppe le corps».      

       

143      

       

Нашему   тщеславию хочется, чтобы то, что мы делаем лучше всего, считалось самым трудным   для нас. К происхождению многих видов морали.      

       

144      

       

Если   женщина обнаруживает научные склонности, то обыкновенно в её половой системе   что-нибудь да не в порядке. Уже бесплодие располагает к известной   мужественности вкуса; мужчина же, с позволения сказать, как раз «бесплодное   животное».      

       

145      

       

Сравнивая   в целом мужчину и женщину, можно сказать следующее: женщина не была бы так   гениальна в искусстве наряжаться, если бы не чувствовала инстинктивно, что её   удел – вторые роли.      

 146      

       

Кто   сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не   стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в   тебя.      

       

147      

       

Из   старых флорентийских новелл, – также из жизни: buona femmina е mala   fernmina vuol bastone. Sacchetti Nov. 86.      

       

148      

       

Соблазнить   ближнего на хорошее о ней мнение и затем всей душой поверить этому мнению   ближнего, – кто сравнится в этом фокусе с женщинами! -      

       

149      

       

То, что   в данное время считается злом, обыкновенно есть несвоевременный отзвук того,   что некогда считалось добром, – атавизм старейшего идеала.      

       

150      

       

Вокруг   героя всё становится трагедией, вокруг полубога всё становится драмой сатиров,   а вокруг Бога всё становится – как? быть может, «миром»?      

       

151      

       

Иметь   талант недостаточно: нужно также иметь на это ваше позволение, – не так   ли? друзья мои?      

       

152      

       

«Где   древо познания, там всегда рай» – так вещают и старейшие и новейшие змеи.      

       

153      

       

Всё, что   делается из любви, совершается всегда по ту сторону добра и зла.      

       

154      

       

Возражение,   глупая выходка, веселое недоверие, насмешливость суть признаки здоровья: все   безусловное принадлежит к области патологии.      

       

155      

       

Понимание   трагического ослабевает и усиливается вместе с чувственностью.      

       

156      

       

Безумие   единиц – исключение, а безумие целых групп, партий, народов, времен – правило.      

 157      

       

Мысль о   самоубийстве – сильное утешительное средство: с ней благополучно переживаются   иные мрачные ночи.      

       

158      

       

Нашему   сильнейшему инстинкту, тирану в нас, подчиняется не только наш разум, но и наша   совесть.      

       

159      

       

Должно   отплачивать за добро и за зло, но почему именно тому лицу, которое нам сделало   добро или зло?      

       

160      

       

Мы   охладеваем к тому, что познали, как только делимся этим с другими.      

       

161      

       

Поэты   бесстыдны по отношению к своим переживаниям: они эксплуатируют их.      

       

162      

       

«Наш ближний   – это не наш сосед, а сосед нашего соседа» – так думает каждый народ.      

       

163      

       

Любовь   обнаруживает высокие и скрытые качества любящего – то, что у него есть редкостного,   исключительного: постольку она легко обманывает насчёт того, что служит у него   правилом.      

       

164      

       

Иисус   сказал своим иудеям: «Закон был для рабов – вы же любите Бога, как люблю его я,   сын Божий! Какое дело сынам Божьим до морали!» -      

       

165      

       

По   отношению ко всякой партии. – Пастуху нужен всегда баран-передовик, чтобы   самому при случае не становиться бараном.      

       

166      

       

Люди   свободно лгут ртом, но рожа, которую они при этом корчат, все-таки говорит   правду.      

       

167      

       

У   суровых людей задушевность является предметом стыда – и есть нечто ценное.      

 168      

       

Христианство   дало Эроту выпить яду: он, положим, не умер от этого, но выродился в порок.      

       

169      

       

Много   говорить о себе – может также служить средством для того, чтобы скрывать себя.      

       

170      

       

В хвале   больше назойливости, чем в порицании.      

       

171      

       

Сострадание   в человеке познания почти так же смешно, как нежные руки у циклопа.      

       

172      

       

Из   человеколюбия мы иногда обнимаем первого встречного (потому что нельзя обнять   всех): но именно этого и не следует открывать первому встречному…      

       

173      

       

Мы не   ненавидим ещё человека, коль скоро считаем его ниже себя; мы ненавидим лишь   тогда, когда считаем его равным себе или выше себя.      

       

174      

       

И вы,   утилитаристы, вы тоже любите все utile как экипаж ваших склонностей – и вы находите   в сущности невыносимым стук его колес?      

       

175      

       

В конце   концов мы любим наше собственное вожделение, а не предмет его.      

       

176      

       

Чужое   тщеславие приходится нам не по вкусу только тогда, когда оно задевает наше тщеславие.      

       

177      

       

Насчет   того, что такое «достоверность», может быть, еще никто не удостоверился в достаточной   степени.      

       

178      

       

Мы не   верим в глупости умных людей – какое нарушение человеческих прав!      

 179      

       

Следствия   наших поступков хватают нас за волосы, совершенно не принимая во внимание того,   что мы тем временем «исправились».      

       

180      

       

Бывает   невинность во лжи, и она служит признаком сильной веры в какую-нибудь вещь.      

       

181      

       

Бесчеловечно   благословлять там, где тебя проклинают.      

       

182      

       

Фамильярность   человека сильнейшего раздражает, потому что за нее нельзя отплатить тою же   монетой. -      

       

183      

       

«Не то,   что ты оболгал меня, потрясло меня, а то, что я больше не верю тебе».      

       

184      

       

Бывает   заносчивость доброты, имеющая вид злобы.      

       

185      

       

«Это не   нравится мне». – Почему? – «Я не дорос до этого». – Ответил ли   так когда-нибудь хоть один человек?      

       

 ОТДЕЛ ПЯТЫЙ:

   К ЕСТЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ МОРАЛИ      

       

186      

       

Моральное   чувство в Европе в настоящее время настолько же тонко, зрело, многообразно,   восприимчиво, рафинировано, насколько относящаяся к нему «наука морали» еще   молода, зачаточна, неуклюжа и простовата, – интересный контраст, который   становится порой даже видимым, воплощаясь в лице какого-нибудь моралиста. Уже   слова «наука морали», если принять во внимание то, что ими обозначается,   слишком кичливы и противны хорошему вкусу, всегда склонному к более скромным   словам. Следовало бы со всей строгостью признаться себе в том, что тут будет   нужным еще долгое время, что имеет пока исключительное право на существование:   именно, собирание материала, понятийное определение и сочленение огромного   множества тонких ощущений ценностей и различий ценностей – ощущений и различий,   которые живут, растут, производят и погибают; нужны, быть может, попытки   наглядного изображения повторяющихся и наиболее частых видов этой живой   кристаллизации, – как подготовка к учению о типах морали. Конечно, до сих   пор не были настолько скромны. Все философы с надутой серьезностью,   возбуждающей смех, требовали от себя кое-чего несравненно более великого, более   притязательного и торжественного, как только им приходилось иметь дело с   моралью как наукой: они хотели обоснования морали, – и каждый философ до   сих пор воображал, что обосновал ее; сама же мораль считалась при этом   «данною». Как далека была от их неповоротливой гордости эта кажущаяся   незначительной и оставленная в пыли и плесени задача описания, хотя для нее не   были бы достаточно тонки искуснейшие руки и тончайшие чувства! Именно благодаря   тому, что философы морали были знакомы с моральными фактами только в грубых   чертах, в произвольном извлечении или в форме случайного сокращения, например в   форме нравственности окружающих их людей, своего сословия, своей церкви, духа   своего времени, своего климата и пояса, – именно благодаря тому, что они   были плохо осведомлены насчет народов, времен, всего прошедшего, и даже   проявляли мало любознательности в этом отношении, они вовсе и не узрели   подлинных проблем морали, которые обнаруживаются только при сравнении многих моралей.   Как это ни странно, но всей «науке морали» до сих пор недоставало проблемы   самой морали: недоставало подозрения, что здесь есть нечто проблематичное. То,   что философы называли «обоснованием морали» и чего они от себя требовали, было,   если посмотреть на дело в надлежащем освещении, только ученой формой твердой   веры в господствующую мораль, новым средством ее выражения, стало быть, фактом,   который сам коренится в области определенной нравственности; в сущности, даже   чем-то вроде отрицания того, что эту мораль можно понимать как проблему, –   и во всяком случае чем-то противоположным исследованию, разложению, сомнению,   вивисекции именно этой веры! Послушайте, например, с какой почти достойной   уважения невинностью еще Шопенгауэр понимает собственную задачу, и сделайте   потом свои заключения о научности такой «науки», последние представители   которой рассуждают еще, как дети и старушки: «Принцип, – говорит он (с.   137 «Основных проблем этики»), – основоположение, с содержанием которого   собственно согласны все моралисты: петтет neminem laede, immo omnes, quantum   potes, juva – вот собственно положение, обосновать которое стараются все   моралисты… собственно настоящий фундамент этики, которого ищут в течение   тысячелетий, как философский камень»… Трудность обосновать приведенное   положение, конечно, может быть велика – как известно, и Шопенгауэру не   посчастливилось в этом отношении, – и кто вполне восчувствовал, как   безвкусно-фальшиво и сентиментально звучит этот тезис в мире, эссенцию которого   составляет воля к власти, – пусть тот вспомнит, что Шопенгауэр, хоть и   пессимист, собственно – играл на флейте… Ежедневно, после обеда; прочтите об   этом у его биографа. И вот еще между прочим вопрос: пессимист, отрицатель Бога   и мира, который останавливается как вкопанный перед моралью, – который   утверждает мораль и играет на флейте, подтверждает laede-neminem-мораль: как?   разве это собственно – пессимист?      

 187      

       

Не   говоря уже о ценности таких утверждений, как то, что «в нас есть категорический   императив», всегда еще можно спросить: что говорит такое утверждение о том, кто   его высказывает? Есть морали, назначение которых – оправдывать их создателя   перед другими; назначение одних моралей – успокаивать его и возбуждать в нем   чувство внутреннего довольства собою; другими – он хочет пригвоздить самого   себя к кресту и смирить себя; третьими – мстить, при помощи четвертых –   скрыться, при помощи еще других – преобразиться и вознестись на недосягаемую   высоту. Одна мораль служит ее создателю для того, чтобы забывать, другая – чтобы   заставить забыть о себе или о какой-нибудь стороне своей натуры; один моралист   хотел бы испытать на человечестве мощь и творческие причуды; какой-нибудь   другой, быть может, именно Кант, дает понять своей моралью следующее: «во мне   достойно уважения то, что я могу повиноваться, – и у вас должно быть не   иначе, чем у меня!» – словом, морали являются также лишь жестикуляцией   аффектов.      

       

188      

       

Всякая   мораль в противоположность к laisser aller есть своего рода тирания по   отношению к «природе», а также и к «разуму» – но это ещё не возражение против   неё, ибо декретировать, что всякая тирания и всякое неразумие непозволительны,   пришлось бы ведь опять-таки, исходя из какой-нибудь морали. Существенно и   бесценно в каждой морали то, что она является долгим гнётом: чтобы понять   стоицизм, или Пор-Рояль, или пуританизм, стоит только вспомнить о том гнёте,   под влиянием которого до сих пор всякий язык достигал силы и свободы, – о   метрическом гнёте, о тирании рифмы и ритма. Сколько трудов задавали себе поэты   и ораторы всех народов! – не исключая и некоторых нынешних прозаиков, в   слухе которых живёт непреклонная совесть, – «ради глупости», как говорят   остолопы-утилитаристы, воображающие, что изрекают нечто премудрое, – «из   покорности законам произвола», как говорят анархисты, мнящие себя поэтому   «свободными», даже свободомыслящими. Но удивительно то обстоятельство, что   только в силу «тирании таких законов произвола» и развилось всё, что существует   или существовало на земле в виде свободы, тонкости, смелости, танца и уверенности   мастера, всё равно – в области ли самого мышления, или правления государством,   или произнесения речей и убеждения слушателей, как в искусствах, так и в сфере   нравственности; и в самом деле, весьма вероятно, что именно это-то и есть   «природа» и «природное», а вовсе не laisser aller! Всякий художник знает, как   далеко от чувства этого самотёка самое «естественное» его состояние, когда он   свободно приводит в порядок, устанавливает, распоряжается, придаёт формы в   минуты «вдохновения», – и как строго и тонко повинуется он именно тогда   тысяче законов, которые ускользают от всякой понятийной формулировки именно   вследствие своей строгости и точности (даже самое определённое понятие   заключает в себе, сравнительно с ними, нечто расплывчатое, многообразное,   многозначащее –). Существенное, повторяю, «на небесах и на земле», сводится,   по-видимому, к тому, чтобы повиновались долго и в одном направлении; следствием   этого всегда является и являлось в конце концов нечто такое, ради чего стоит   жить на земле, например добродетель, искусство, музыка, танец, разум,   духовность, – нечто просветляющее, утончённое, безумное и божественное.   Долгая несвобода ума, гнёт недоверия в области сообщения мыслей, дисциплина,   которую налагал на себя мыслитель, заставляя себя мыслить в пределах установленных   духовной и светской властью правил или исходя из аристотелевских гипотез,   долгое стремление ума истолковывать всё случающееся по христианской схеме и в   каждой случайности заново открывать и оправдывать христианского Бога – всё это   насильственное, произвольное, суровое, ужасающее, идущее вразрез с разумом   оказалось средством, при помощи которого европейскому духу была привита его   сила, его необузданное любопытство и тонкая подвижность; прибавим сюда, что при   этом также должно было безвозвратно пропасть, задохнуться и погибнуть много   силы и ума (ибо здесь, как и везде, «природа» выказывает себя такою, какова она   есть, во всём своём расточительном и равнодушном великолепии, которое   возмущает, но тем не менее благородно). В течение тысячелетий европейские   мыслители только о том и думали, как бы доказать что-нибудь – нынче, напротив,   для нас подозрителен всякий мыслитель, который «хочет нечто доказать», –   для них всегда уже наперёд предопределённым оказывалось то, что должно было   явиться результатом их строжайших размышлений, как это, например, было встарь в   азиатской астрологии или как это бывает ещё и теперь при безобидном   христианско-моральном истолковании ближайших лично пережитых событий: «во славу   Божию» и «во спасение души» – эта тирания, этот произвол, эта строгая и   грандиозная глупость воспитала дух; по-видимому, рабство в более грубом и в   более тонком смысле является также необходимым средством для духовной   дисциплины и наказания. Взгляните с этой точки зрения на любую мораль, и вы   увидите, что её «природа» в том и заключается, чтобы учить ненавидеть laisser   aller, ненавидеть слишком большую свободу и насаждать в нас потребность в   ограниченных горизонтах, в ближайших задачах; она учит сужению перспективы, а   стало быть, в известном смысле, глупости, как условию жизни и роста. «Ты должен   повиноваться кому бы то ни было и долгое время: иначе ты погибнешь и потеряешь   последнее уважение к самому себе» – таковым кажется мне моральный императив   природы, правда не категорический, чего хотел от него старый Кант (отсюда и   «иначе» –), и обращённый не к единицам – какое дело природе до единиц? – а   к народам, расам, векам, сословиям, прежде же всего ко всему животному виду   «человек», к человеку.      

       

189      

       

Трудолюбивым   расам очень тяжело переносить праздность: то был мастерский трюк английского   инстинкта – сделать воскресенье до такой степени священным и скучным, чтобы англичанин   незаметно для себя снова начал сладострастно помышлять о своих будних и рабочих   днях; это нечто вроде умно придуманного, умно вставленного поста, чему много   примеров мы находим и в античном мире (хотя у южных народов, как и следует   ожидать, не по отношению к труду –). Должны существовать посты различных родов;   и всюду, где господствуют мощные инстинкты и привычки, законодателям следует   позаботиться об установлении таких дней, когда на подобные инстинкты налагаются   цепи и им снова приходится учиться голодать. С более высокой точки зрения,   целые поколения и века, если они одержимы каким-нибудь моральным фанатизмом,   являются такими установленными периодами неволи и поста, в течение которых   данный инстинкт учится пригибаться и падать ниц, а вместе с тем очищаться и   обостряться, также и отдельные философские секты допускают подобное толкование   (например, Стоя среди эллинской культуры с ее воздухом, насыщенным   афродисийскими ароматами и пропитанным сладострастием). – Тем самым дан и   намек для объяснения того парадокса, почему именно в христианский период Европы   и вообще впервые под давлением христианской оценки вещей половой инстинкт   сублимировался до любви (amour-passion).      

 190      

       

В морали   Платона есть нечто, собственно Платону не принадлежащее, а только находящееся в   его философии, можно бы сказать, вопреки Платону: сократизм, для которого он   был собственно слишком аристократичен. «Никто не хочет причинять себе вреда,   поэтому всё дурное делается невольно. Ибо дурной человек сам наносит себе вред:   он не сделал бы этого, если бы знал, что дурное дурно. Поэтому дурной человек   дурён только по заблуждению; если вывести его из заблуждения, то он по необходимости   станет хорошим». – Такой способ заключения пахнет чернью, которая видит   только неприятные следствия дурных поступков и, в сущности, рассуждает, что   «глупо поступать дурно»; причём слово «хороший» она прямо отождествляет с   «полезным и приятным». При всяком утилитаризме морали можно заранее догадаться   о подобном ее источнике и руководствоваться своим обонянием: ошибки в этих   случаях бывают редки. – Платон сделал все, чтобы втолковать в тезис своего   учителя нечто тонкое и благородное, прежде всего самого себя; он был наиболее   смелым из всех толкователей и взял с улицы всего Сократа только как популярную   тему, как народную песню, чтобы варьировать ее до бесконечности и до   невозможности: именно, во всех своих собственных масках и на все лады. Говоря в   шутку и к тому же в стиле Гомера, – что же такое платоновский Сократ, если   не [впереди Платон, позади Платон, а посередине чушь].      

       

191      

       

Старая   теологическая проблема «веры» и «знания» – или, точнее, инстинкта и   разума, – стало быть, вопрос, заслуживает ли инстинкт при оценке вещей   большего авторитета, нежели разум, ставящий вопрос «почему?», требующий   оснований, стало быть, целесообразности и полезности, – это все та же   старая моральная проблема, которая явилась впервые в лице Сократа и еще задолго   до христианства произвела умственный раскол. Правда, сам Сократ сообразно вкусу   своего таланта, таланта превосходного диалектика, встал сперва на сторону   разума; и в самом деле, что же он делал в течение всей своей жизни, как не   смеялся над неуклюжей неспособностью современных ему знатных афинян, которые,   подобно всем знатным людям, были людьми инстинкта и никогда не могли дать   удовлетворительных сведений о причинах своих поступков? Напоследок же, втихомолку   и втайне, он смеялся и над самим собою: при самодознании и перед лицом своей   более чуткой совести он нашел у себя то же затруднение и ту же неспособность.   Но к чему, сказал он себе, освобождаться из-за этого от инстинктов! Нужно дать   права им, а также и разуму, – нужно следовать инстинктам, но убедить   разум, чтобы он при этом оказывал им помощь вескими доводами. В этом-то   собственно и заключалась фальшь великого таинственного насмешника; он довел   свою совесть до того, что она удовлетворялась своего рода самообманом; в   сущности, он прозрел иррациональное в моральном суждении. – Платон, будучи   более невинным в таких вещах и не обладая лукавством плебея, употреблял все   силы – величайшие силы, какие только проявлялись до сих пор философами! –   чтобы доказать себе, что разум и инстинкт сами по себе идут к одной цели, к добру,   к «Богу»; и со времен Платона все теологи и философы стоят на том же пути – т.   е. в вопросах морали до сих пор побеждал инстинкт, или, как это называют   христиане, «вера», или, как я называю это, «стадо». Следовало бы исключить   отсюда Декарта, отца рационализма (а значит, деда революции), который признавал   авторитет за одним разумом, – но разум есть только орудие, а Декарт был   поверхностен.      

       

192      

       

Кто   проследил историю развития какой-нибудь отдельной науки, тот находит в ее   развитии нить к уразумению древнейших и самых общих процессов всякого «знания и   познавания»: и там и здесь развились прежде всего скороспелые гипотезы,   вымыслы, глупая добрая воля к «вере», недостаток недоверия и терпения; наши   чувства поздно научаются, и никогда не научаются вполне, быть тонкими, верными,   осторожными органами познания. Нашему глазу легче воспроизводить по данному   поводу уже много раз воспроизведенную картину, нежели удерживать в себе   необычные и новые элементы какого-нибудь впечатления: последнее требует большей   силы, большей «моральности». Слушать нечто новое уху томительно и тяжело;   чуждую музыку мы слушаем плохо. Слыша чуждую речь, мы невольно делаем попытки   соединять слышанные звуки в такие слова, которые звучат для нас интимнее и   роднее: так переделал, например, некогда германец слышанное им слово   arcubalista в слово Armbrust [самострел]. Ко всему новому чувства наши   относятся враждебно и с неприязнью; и вообще даже в «простейших» случаях   чувственного восприятия господствуют такие аффекты, как страх, любовь,   ненависть, а также и пассивные аффекты лени. – Подобно тому как нынче   читатель не прочитывает всех отдельных слов (или же слогов), помещенных на   странице, а скорее выбирает случайно из двадцати слов приблизительно пять и   «отгадывает» относящийся к этим пяти словам вероятный смысл, – совершенно   так же и мы, рассматривая, скажем, дерево, не отдаем себе точного и подробного   отчета, каковы его листья, ветви, цвет и вид; нам гораздо легче создавать при   помощи фантазии некое подобие дерева. Даже переживая что-нибудь необычайное, мы   поступаем все так же: мы выдумываем себе большую часть переживаемого, и нас   едва ли можно заставить смотреть на какое-нибудь событие не в качестве   «изобретателей». Все это значит, что мы коренным образом и издревле привыкли ко   лжи. Или, выражаясь добродетельнее и лицемернее, словом, приятнее: мы более   художники, нежели это нам известно. – Часто среди живого разговора, в   зависимости от мысли, которую высказывает мой собеседник или которая кажется   мне вызванной в нем мною, я вижу его лицо так отчетливо, вижу в нем такое тонко   определенное выражение, что степень этой отчетливости далеко превосходит силу   моей зрительной способности, – значит, тонкость игры мускулов и выражение   глаз должны быть в данном случае присочинены мною. По всей вероятности, у моего   собеседника было совершенно иное выражение лица или не было вовсе никакого.      

 193      

       

Quidquid   luce fuit, tenebris agit – но также и наоборот. То, что мы переживаем в   сновидении, предполагая, что мы переживаем это часто, точно так же составляет   часть внутреннего мира нашей души, как и что-нибудь пережитое «действительно»:   оно делает нас богаче или беднее, даёт нам одной потребностью больше или   меньше, и в конце концов среди белого дня и даже в самые светлые минуты нашего   бодрствующего духа нас до некоторой степени убаюкивает то, к чему мы приучены   нашими сновидениями. Положим, что кто-нибудь часто летал во сне и наконец при   всяком сновидении чувствует в себе силу и искусство летать, как своё   преимущество, а также как присущее ему в высшей степени завидное счастье: разве   такому человеку, который считает для себя возможным по малейшему импульсу   описывать всякие виды дуг и углов, – которому знакомо чувство известного   божественного легкомыслия, знакомо движение «вверх» без напряжения и   принуждения, движение «вниз» без опускания и снижения – без тяжести! –   разве человеку, испытавшему это и привыкшему к этому в своих сновидениях, слово   «счастье» не явится в конце концов в иной окраске и значении также и наяву!   разве не должен он иначе желать счастья? «Полёт» в таком виде, как его   описывают поэты, должен казаться ему, по сравнению с этим «летанием», слишком   земным, мускульным, насильственным, уж слишком «тяжёлым».      

       

194      

       

Различие   между людьми сказывается не только в различии скрижалей их благ, стало быть, не   только в том, что они считают вполне желанными различные блага и вместе с тем   не сходятся в сравнительной оценке, в установлении табели о рангах   общепризнанных благ, – оно сказывается еще более в том, что считается ими   за действительное обладание и владение каким-нибудь благом. По отношению к   женщине, например, более скромному в своих требованиях человеку уже право   располагать ее телом и удовлетворение полового чувства кажутся достаточным и удовлетворяющим   его признаком обладания и владения; другой человек, со своей более недоверчивой   и более притязательной алчностью к владению, видит в таком обладании   «вопросительный знак», видит только его призрачность и хочет более тонких   доказательств прежде всего, чтобы знать, только ли женщина отдается ему, или же   она готова бросить ради него все, что имеет или чем очень дорожит, – лишь   это и значит для него «владеть». Но третий и тут не останавливается в своем   недоверии и жажде обладания; если женщина всем для него жертвует, то он   спрашивает себя, не делает ли она этого ради фантома, созданного ее   воображением: чтобы быть вообще любимым, он хочет прежде быть основательно, до   глубочайших недр своих узнанным, – он отваживается дать разгадать   себя. – Лишь тогда чувствует он, что вполне обладает своей возлюбленной,   когда она уже не обманывается на его счет, когда она любит его так же сильно за   его зло и скрытую ненасытность, как и за его доброту, терпение и умственное   развитие. Один хотел бы владеть народом – и все высшие ухищрения Калиостро и   Катилины годны в его глазах для этой цели. Другой, наделенный более утонченной   жаждой владения, говорит себе: «нельзя обманывать там, где хочешь владеть», –   его раздражает и беспокоит мысль, что сердцем народа владеет его маска: «итак,   я должен дать узнать себя, прежде же должен сам узнать себя!» У людей тароватых   на помощь и благодетельных мы встречаем почти регулярно то грубое лукавство,   которое заведомо подгоняет к их желаниям того, кому нужно помочь: как если бы   последний, например, «заслуживал» помощи, желал именно их помощи и за всякую   помощь был им глубоко благодарен, признателен и предан; с такими фантазиями они   распоряжаются нуждающимся как собственностью, так как именно стремление к   собственности и заставляет их быть благодетельными и готовыми на помощь людьми.   Они становятся ревнивыми, когда другие пересекают им путь благодетельствования   или упреждают их в помощи. Родители невольно делают из ребенка нечто себе   подобное – они называют это «воспитанием», – ни одна мать не сомневается в   глубине души, что рожденный ею ребенок составляет ее собственность, ни один   отец не подвергает сомнению своего права подчинить его своим понятиям и   правилам. А некогда отцам даже казалось справедливым распоряжаться жизнью и   смертью новорожденного по своему благоусмотрению (как у древних германцев). И   как отец, так в наше время еще и учитель, сословие, пастор, князь видят в   каждом новом человеке несомненный повод к новому владению. Откуда следует…      

       

195      

       

Евреи –   народ, «рождённый для рабства», как говорит Тацит и весь античный мир, «избранный   народ среди народов», как они сами говорят и думают, – евреи произвели тот   фокус выворачивания ценностей наизнанку, благодаря которому жизнь на земле   получила на несколько тысячелетий новую и опасную привлекательность: их пророки   слили воедино «богатое», «безбожное», «злое», «насильственное», «чувственное» и   впервые сделали бранным слово «мир». В этом перевороте ценностей (к которому   относится и употребление слова «бедный» в качестве синонима слов: «святой» и   «друг») заключается значение еврейского народа: с ним начинается восстание   рабов в морали.      

       

196      

       

Можно   сделать заключение о существовании возле Солнца бесчисленного количества темных   тел – таких, которых мы никогда не увидим. Говоря между нами, это притча; и   психолог морали читает все звездные письмена только как язык символов и знаков,   который дает возможность замалчивать многое.      

 197      

       

Мы   совершенно не понимаем хищного животного и хищного человека (например, Чезаре   Борджа), мы не понимаем «природы», пока еще ищем в основе этих здоровейших из   всех тропических чудовищ и растений какой-то «болезненности» или даже   врожденного им «ада», – как до сих пор делали все моралисты. По-видимому,   моралисты питают ненависть к девственному лесу и тропикам. По-видимому,   «тропического человека» хотят во что бы то ни стало дискредитировать, все   равно, видя в нем болезнь и вырождение человека или сроднившиеся с ним ад и самоистязание.   Но для чего? В пользу «умеренных поясов»? В пользу умеренного человека? Человека   морального? Посредственного?      

– Это   к главе «Мораль как трусость». -      

       

198      

       

Все эти   морали, обращающиеся к отдельной личности в целях её «счастья», как говорится, –   что они такое, если не правила поведения, соответствующие степени опасности,   среди которой отдельная личность живёт сама с собою; это рецепты против её   страстей, против её хороших и дурных склонностей, поскольку они обладают волей   к власти и желали бы разыгрывать из себя господина; это маленькие и большие   благоразумности и ухищрения, пропитанные затхлым запахом старых домашних   средств и старушечьей мудрости. Все они странны по форме и неразумны – потому   что обращаются ко «всем», потому что обобщают там, где нельзя обобщать; все они   изрекают безусловное и считают себя безусловными; всем им мало для приправы   одной только крупицы соли – они, напротив, становятся сносными, а иногда даже и   соблазнительными лишь тогда, когда чрезмерно сдобрены пряностями и начинают   издавать опасный запах, прежде всего запах «иного мира». Все это, если   взглянуть на дело разумно, имеет мало ценности и далеко еще не «наука», а тем   паче «мудрость», но повторяю еще раз, и повторяю трижды, благоразумие, благоразумие   и благоразумие, смешанное с глупостью, глупостью и глупостью, – будь это   даже то равнодушие и та мраморная холодность к пылким дурачествам аффектов,   которую рекомендовали и прививали стоики; или будь это «не плакать» и «не   смеяться» Спинозы, столь наивно рекомендуемое им уничтожение аффектов   посредством их анализа и вивисекции; или будь это низведение аффектов до   степени безвредной посредственности, при которой они получают право на   удовлетворение, – аристотелизм морали; или будь это даже мораль, как   наслаждение аффектами, намеренно разреженными и одухотворенными символикой   искусства, например музыки, или в форме любви к Богу и к человеку «по воле   Божьей», ибо в религии страсти снова приобретают право гражданства, при   условии, что…; или будь это, наконец, та предупредительная и шаловливая   покорность аффектам, которой учили Хафиз и Гёте, то смелое бросание поводьев,   та духовно-плотская licentia morum в исключительном случае старых, мудрых   хрычей и пьяниц, у которых это «уже не опасно». Это тоже к главе «Мораль как   трусость».      

       

199      

       

Ввиду   того что во все времена существования людей существовали также и человеческие   стада (родовые союзы, общины, племена, народы, государства, церкви) и всегда   было слишком много повинующихся по отношению к небольшому числу   повелевающих, – принимая, стало быть, во внимание, что до сих пор   повиновение с большим успехом и очень долго практиковалось среди людей и   прививалось им, можно сделать справедливое предположение, что в среднем теперь   каждому человеку прирождена потребность подчиняться, как нечто вроде формальной   совести, которая велит: «ты должен делать что-то безусловно, а чего-то   безусловно не делать», словом, «ты должен». Эта потребность стремится к   насыщению, к наполнению своей формы содержанием; при этом вследствие своей силы   и напряжённого нетерпения, мало разборчивая, как грубый аппетит, она бросается   на всё и исполняет всё, что только ни прикажет ей кто-нибудь из повелевающих –   родители, учителя, законы, сословные предрассудки, общественное мнение.   Необыкновенная ограниченность человеческого развития, его медленность,   томительность, частое возвращение вспять и вращение на месте – всё это зависит   от того, что стадный инстинкт повиновения передаётся по наследству очень   успешно и в ущерб искусству повелевания. Если представить себе, что этот   инстинкт дойдет когда-нибудь до последних пределов распутства, то, наконец,   совсем не будет начальствующих и независимых людей; или они будут внутренне   страдать от нечистой совести, и для возможности повелевать им понадобится   предварительно создать себе обман: именно, делать вид, будто и они лишь   повинуются. Таково ныне действительное положение Европы – я называю это   моральным лицемерием повелевающих. Они не умеют иначе защититься от своей нечистой   совести, как тем, что корчат из себя исполнителей старейших и высших повелений   (своих предшественников, конституции, права, закона или даже Бога) или   заимствуют сами у стадного образа мыслей стадные максимы, называя себя,   например, «первыми слугами своего народа» или «орудиями общего блага». С другой   стороны, стадный человек в Европе принимает теперь такой вид, как будто он   единственно дозволенная порода человека, и прославляет как истинно человеческие   добродетели те свои качества, которые делают его смирным, уживчивым и полезным   стаду: стало быть, дух общественности, благожелательство, почтительность,   прилежание, умеренность, скромность, снисходительность, сострадание. Там же,   где считают невозможным обойтись без вождей и баранов-передовиков, делают нынче   попытку за попыткой заменить начальников совокупностью умных стадных людей:   такого происхождения, например, все представительные учреждения. Какое   благодеяние, какое освобождение от нестерпимого гнета вопреки всему приносит с   собою для этих стадных животных, европейцев, появление какого-нибудь   неограниченного повелителя – последним великим свидетельством этому служит   действие, произведенное появлением Наполеона: история этого действия есть почти   что история высшего счастья, которого достигло все текущее столетие в лице   самых ценных людей своих и в самые ценные мгновения.      

 200      

       

Человек   эпохи распада, смешивающей расы без всякого разбора, человек, получивший   вследствие этого весьма разнообразное племенное наследие, т. е. противоположные   и часто не одни только противоположные инстинкты и ценностные нормы вещей,   которые борются друг с другом и редко успокаиваются, – такой человек   поздних культур и преломленных лучей в среднем становится слабее: главнейшее   стремление его клонится к тому, чтобы наконец кончилась война, которую он собою   олицетворяет. В духе успокаивающего (например, эпикурейского или христианского)   бальзама и успокоительного образа мыслей, счастье представляется ему преимущественно   как счастье успокоения, безмятежности, сытости, конечного единства, как «суббота   суббот», говоря вместе с блаженным ритором Августином, который и сам был таким   человеком. – Если же внутренний разлад и война действуют на такую натуру   как лишняя возбуждающая приманка и щекотка жизни; и если, с другой стороны, вместе   с мощными и непримиримыми инстинктами ею унаследованы и ей привиты также истое   мастерство и тонкость в ведении войны с собою, т. е. способность обуздывать   себя и умение перехитрить себя, – то перед нами появляются те волшебные,   непостижимые и невообразимые, те предназначенные к победам и обаянию загадочные   люди, лучшими представителями которых были Алкивиад и Цезарь (– я охотно   присоединил бы к ним первого европейца в моем вкусе, Фридриха Второго   Гогенштауфена), а из художников, быть может, Леонардо да Винчи. Они появляются   как раз в то самое время, когда на передний план выступает вышеупомянутый   слабейший тип со своим влечением к покою: оба типа связаны друг с другом и   возникают от одинаковых причин.      

       

201      

       

Пока   полезность, господствующая в моральных суждениях о ценности вещей, есть только   стадная полезность, пока внимание обращено единственно на поддержание общины и   безнравственное ищут именно и исключительно в том, что кажется опасным для   существования общины, – до тех пор ещё не может существовать «мораль любви   к ближнему». Положим, что и тут мы уже встречаемся с постоянной небольшой   практикой уважения, сострадания, справедливости, кротости, взаимопомощи;   положим, что и на этой ступени развития общества уже действуют все те   инстинкты, которые позже получают почётные имена «добродетелей» и в конце концов   почти совпадают с понятием «нравственности», – тем не менее в то время они   ещё вовсе не принадлежат к числу моральных ценностей – они ещё внеморальны. В   лучшие времена Рима сострадание, например, не называлось ни добрым, ни злым, ни   нравственным, ни безнравственным; и если даже подобный поступок удостаивался   похвалы, то с этой похвалой, однако, прекрасно уживалось нечто вроде невольного   презрения, именно, при сравнении его с каким-нибудь таким поступком, который   споспешествовал благу целого, или rei publicae. В конце концов «любовь к   ближнему» является всегда чем-то побочным, отчасти условным и   произвольно-мнимым по отношению к страху перед ближним. Когда общественный   строй вполне упрочен и обеспечен от внешних опасностей, тогда эта боязнь   ближнего опять создаёт новые перспективы для моральных оценок. Некоторые   сильные и опасные инстинкты, как, например, предприимчивость, безумная   смелость, мстительность, хитрость, хищничество, властолюбие, которые до сих пор   ввиду их общеполезности приходилось не только чтить – разумеется, под другими   именами, нежели только что приведённые, – но даже развивать и   культивировать воспитанием (потому что в них всегда нуждались во время общей   опасности, против общих врагов), – эти инстинкты теперь уже приобретают в   глазах людей удвоенную силу по своей опасности – теперь, когда для них нет   отводных каналов, – и их начинают постепенно клеймить названием   безнравственных и предавать проклятию. Теперь моральные почести выпадают на долю   противоположных инстинктов и склонностей; стадный инстинкт шаг за шагом выводит   своё заключение. Насколько велика или насколько мала опасность для общества,   опасность для равенства, заключающаяся в каком-нибудь мнении, в каком-нибудь   состоянии и аффекте, в какой-нибудь воле, в каком-нибудь даровании, – вот   какова теперь моральная перспектива; и здесь опять-таки боязнь есть мать   морали. От высших и сильнейших инстинктов, когда они, прорываясь в страстях,   увлекают отдельную личность далеко за пределы и далеко выше средней и низменной   стадной совести, гибнет чувство собственного достоинства общины, гибнет её вера   в себя, как бы переламывается её хребет – следовательно, именно эти инстинкты   люди будут сильнее всего клеймить и поносить. Великий независимый дух, желание   оставаться одиноким, великий разум кажутся уже опасными; всё, что возвышает   отдельную личность над стадом и причиняет страх ближнему, называется отныне   злым, умеренный, скромный, приспособляющийся, нивелирующий образ мыслей,   посредственность вожделений получают моральное значение и прославляются. В   конце концов при слишком мирной обстановке представляется всё меньше и меньше   случаев и побудительных причин воспитывать своё чувство в духе строгости и   суровости; теперь уже всякая строгость, даже в деле правосудия, начинает   тревожить совесть; величавое и суровое благородство и принятие на себя   ответственности за свои поступки кажется почти обидным и возбуждает недоверие;   «ягнёнок», а тем паче «баран» выигрывает в уважении. В истории общества бывают   моменты болезненного размягчения и изнеженности, когда оно само заступается за   своего обидчика, преступника, и делает это вполне серьёзно и честно. Наказывать   кажется ему в некоторых случаях несправедливым – можно сказать с уверенностью,   что сами представления о «наказании» и «обязанности наказывать» причиняют ему   нравственную боль, возбуждают в нём страх. «Разве не достаточно сделать его   неопасным? Зачем ещё наказывать? Наказание само страшно!» – этим вопросом   стадная мораль, мораль трусости, делает свой последний вывод. Если можно было   бы вообще уничтожить опасность, уничтожить причину боязни, то вместе с тем была   бы уничтожена и эта мораль: она стала бы уже ненужной, она сама считала бы себя   уже ненужной! – Кто исследует совесть нынешнего европейца, тот найдёт в   тысяче моральных изгибов и тайников одинаковый императив, императив стадной   трусости: «мы хотим, чтобы когда-нибудь настало время, когда будет нечего   больше бояться!» Стремление и путь к этому «когда-нибудь» называется нынче в   Европе «прогрессом».      

       

202      

       

Повторим   же то, что мы говорили уже сто раз: ибо такие истины – наши истины – слушаются   нынче неохотно. Нам уже достаточно известно, как это обидно звучит, когда   кто-нибудь без всяких прикрас и уподоблений прямо причисляет человека к   животным; и нам уж, конечно, будет почти что поставлено в вину то   обстоятельство, что именно по отношению к людям «современных идей» мы постоянно   употребляем выражения «стадо», «стадный инстинкт» и тому подобные. Но что же   делать! Мы не можем поступать иначе, потому что как раз в этом и состоит наш   новый взгляд. Мы нашли, что во всех главных моральных суждениях Европа и те   страны, где господствует европейское влияние, достигли полного согласия: в   Европе очевидно знают то, что казалось неизвестным Сократу и чему некогда   обещал научить знаменитый древний Змий, – в Европе «знают» нынче, что   значит добро и зло. И как бы резко и неприятно для слуха это ни звучало, мы все   же повторяем: то, что в данном случае мнит себя знающим, что само себя прославляет   своей похвалой и порицанием, само себя называет добрым, есть инстинкт стадного   животного человека, – инстинкт, прорвавшийся сквозь другие инстинкты,   достигший над ними перевеса, преобладания и все усиливающийся в этом отношении   по мере роста физиологического сглаживания различий между особями, симптомом   чего он и является. Мораль в Европе есть нынче мораль стадных животных: это,   стало быть, на наш взгляд, только один вид человеческой морали, кроме которого,   до которого и после которого возможны или должны быть возможны многие другие, прежде   всего высшие, морали. Но эта мораль защищается всеми силами против такой   «возможности», против такого «должны быть»; непреклонная и упорная, она   твердит: «я – сама мораль, и ничто, кроме меня, не есть мораль!»… – С помощью   религии, которая всегда была к услугам возвышеннейших стадных вожделений и   льстила им, дело дошло даже до того, что и в политических, и в общественных   установлениях мы видим все более явное выражение этой морали: демократическое   движение наследует христианскому. Что, однако, темп его еще слишком медленен и   снотворен для более нетерпеливых, для больных и страждущих выразителей   названного инстинкта, это видно из того, как все неистовее воют и все   откровеннее скалят зубы анархистские псы, которые слоняются теперь по   подворотням европейской культуры; мнимым образом противоположные миролюбивым и   работящим демократам и идеологам революции, а еще более – тупоумным   философастерам и фанатикам братства, которые называют себя социалистами и хотят   «свободного общества», в действительности они, однако, сходятся с ними в глубокой   и инстинктивной враждебности ко всякой иной форме общества, кроме автономного   стада (доходя в этой враждебности до отрицания самых понятий «господин» и   «раб»; ni dieu ni maitre, гласит одна социалистическая формула –). Они сходятся   с ними в упорном сопротивлении всякому исключительному притязанию, всякому   исключительному праву и преимуществу (что в конце концов означает всякому праву:   ибо тогда, когда все равны, никому уже не нужны «права» –). Они сходятся в   недоверии к карающему правосудию (как будто оно есть насилие над слабейшим,   несправедливость по отношению к необходимому продукту всего прежнего общества –);   но они также сходятся и в религии сострадания, в сочувствии, проявляемом всюду,   где только чувствуют, живут и страдают (нисходя до животного и возносясь до   «Бога»: разнузданность в «сострадании к Богу» относится к демократическому веку   –). Все они сходятся в крике и нетерпении сострадания, в смертельной ненависти   к страданию вообще, в почти женской неспособности оставаться при этом   зрителями, в неспособности давать страдать. Они сходятся в невольной угрюмости   и изнеженности, иго которых, по-видимому, грозит Европе новым буддизмом; они   сходятся в вере в мораль общего сострадания, как будто она есть мораль   сама-по-себе, как вершина, как достигнутая вершина человека, как единственная   надежда будущего, утешительное средство для современников, великое отпущение   всей исконной вины. – Все они сходятся в вере в общность как   освободительницу, стало быть, в стадо, в «себя»…      

 203      

       

Мы же,   люди иной веры, – мы, которые видим в демократическом движении не только   форму упадка политической организации, но и форму упадка, именно, форму   измельчания человека, как низведение его на степень посредственности и   понижение его ценности, – на что должны мы возложить свои надежды? –   На новых философов – выбора нет; на людей, обладающих достаточно сильным и   самобытным умом для того, чтобы положить начало противоположной оценке вещей и   переоценить, перевернуть «вечные ценности»; на предтеч новой эры, на людей   будущего, закрепляющих в настоящем тот аркан, который влечёт волю тысячелетий   на новые пути. Чтобы учить человека смотреть на будущность человека как на свою   волю, как на нечто зависящее от человеческой воли, чтобы подготовить великие   отважные коллективные опыты в деле воспитания и дисциплинирования с целью   положить этим конец тому ужасающему господству неразумия и случайности, которое   до сих пор называлось историей, – неразумие «большинства» есть только его   последняя форма: для этого когда-нибудь понадобится новый род философов и   повелителей, перед лицом которых покажется бледным и ничтожным всё, что   существовало на земле под видом скрытных, грозных и благожелательных умов.   Образ таких именно вождей чудится нашему взору – смею ли я сказать это во всеуслышание,   вы, свободные умы? Обстоятельства, которые должны быть частично созданы,   частично использованы для их возникновения; вероятные пути и испытания, с   помощью которых душа могла бы достигнуть такой высоты и силы, чтобы   почувствовать побуждение к этим задачам; переоценка ценностей, под новым   гнётом, под молотом которой закалялась бы совесть и сердце превращалось бы в   бронзу, чтобы вынести бремя такой ответственности; с другой стороны,   необходимость подобных вождей, страшная опасность, что они могут не явиться или   не удаться и выродиться, – вот что, собственно, озабочивает и омрачает   нас, – знаете ли это вы, свободные умы? Это тяжёлые, далёкие мысли и   грозы, проходящие по небосклону нашей жизни. Едва ли что-нибудь может причинить   больше страданий, чем некогда увидеть, разгадать, прочувствовать, как   выдающийся человек выбился из своей колеи и выродился. А кто наделён редкой   способностью прозревать общую опасность, заключающуюся в том, что сам «человек»   вырождается, кто, подобно нам, познал ту чудовищную случайность, которая до сих   пор определяла будущность человека, – в чём не была замешана не только   рука, но даже и «перст Божий»! – кто разгадывает то роковое, что таится в   тупоумной незлобивости и доверчивости «современных идей», а ещё более во всей   христианско-европейской морали, – тот испытывает такую тоску и тревогу, с   которой не сравнится никакая другая. – Ведь он охватывает одним взглядом   всё то, что при благоприятном накоплении и росте сил и задач ещё можно было бы   взлелеять в человеке, он знает всем знанием своей совести, как неисчерпаем ещё   человек для величайших возможностей и как часто уже тип «человек» стоял перед   таинственными решениями и новыми путями; ещё лучше знает он по самым   мучительным своим воспоминаниям, о какие ничтожные преграды обыкновенно   разбивались в прошлом существа высшего ранга, надламывались, опускались,   становились ничтожными! Общее вырождение человека, вплоть до того «человека   будущего», в котором тупоумные и пустоголовые социалисты видят свой идеал –   вырождение и измельчание человека до совершенного стадного животного (или, как   они говорят, до человека «свободного общества»), превращение человека в   карликовое животное с равными правами и притязаниями возможно, в этом нет сомнения!   Кто продумал когда-нибудь до конца эту возможность, тот знает одной мерзостью   больше, чем остальные люди, – и, может быть, знает также новую задачу! -      

       

 ОТДЕЛ ШЕСТОЙ:

   МЫ, УЧЁНЫЕ      

       

204      

       

Рискуя,   что и здесь морализирование окажется тем, чем оно было всегда, – именно   безбоязненным montrer ses plaies, по выражению Бальзака, – я отваживаюсь   выступить противником того неподобающего и вредного смещения рангов, которое   нынче грозит произойти между наукой и философией совершенно незаметно и как бы   со спокойной совестью. Полагаю, что нужно иметь право высказывать свое мнение о   таких высших вопросах ранга на основании своего опыта – а опыт, как мне   кажется, значит всегда скверный опыт? – чтобы не говорить, как слепые о   цветах или как женщины и художники говорят против науки («ах, эта скверная   наука! – вздыхают они, покорные своему инстинкту и стыдливости, – она   всегда разоблачает!» –). Провозглашение независимости человека науки, его   эмансипация от философии есть одно из более тонких следствий демократического   строя и неустройства; самопрославление и самопревозношение ученого находится   нынче всюду в периоде полного весеннего расцвета, – однако это еще не   значит, что самовосхваление в этом случае смердит приятно. «Долой всех господ!»   – вот чего хочет и здесь инстинкт черни; и после того как наука с блестящим   успехом отделалась от теологии, у которой она слишком долго была «служанкой»,   она стремится в своей чрезмерной заносчивости и безрассудстве предписывать   законы философии и со своей стороны разыгрывать «господина», – что говорю   я! – философа. Моя память – память человека науки, с позволения   сказать! – изобилует наивными выходками высокомерия со стороны молодых   естествоиспытателей и старых врачей по отношению к философии и философам (не   говоря уже об образованнейших и спесивейших из всех ученых, о филологах и педагогах,   являющихся таковыми по призванию –). То это был специалист и поденщик,   инстинктивно оборонявшийся вообще от всяких синтетических задач и способностей;   то прилежный работник, почуявший запах otium и аристократической роскоши в   душевном мире философа и почувствовавший себя при этом обиженным и униженным.   То это был дальтонизм утилитариста, не видящего в философии ничего, кроме ряда   опровергнутых систем и расточительной роскоши, которая никому «не приносит   пользы». То на сцену выступал страх перед замаскированной мистикой и   урегулированием границ познавания; то пренебрежение отдельными философами,   невольно обобщившееся в пренебрежение философией. Чаще же всего я находил у   молодых ученых за высокомерным неуважением к философии дурное влияние   какого-нибудь философа, которого они хотя в общем и не признавали, но тем не   менее подчинялись его презрительным оценкам других философов, следствием чего   явилось общее отрицательное отношение ко всей философии. (Таковым кажется мне,   например, влияние Шопенгауэра на современную Германию: проявлением своей   неразумной ярости по отношению к Гегелю он довел дело до того, что все   последнее поколение немцев порвало связь с немецкой культурой, которая была   вершиной и провидческой тонкостью исторического чувства; но именно в этом   случае сам Шопенгауэр оказался до гениальности бедным, невосприимчивым, не   немецким.) Говоря же вообще, быть может, прежде всего человеческое, слишком   человеческое, короче – духовная убогость самих новейших философов   радикальнейшим образом подорвала уважение к философии и раскрыла ворота плебейскому   инстинкту. Сознаемся-ка себе, до какой степени далек от нашего современного   мира весь род Гераклитов, Платонов, Эмпедоклов – и как там еще ни назывались   все эти царственные, великолепные отшельники мысли; сознаемся, что перед лицом   таких представителей философии, которые нынче благодаря моде так же быстро   всплывают наружу, как и проваливаются, – как, например, в Германии оба   берлинских льва, анархист Евгений Дюринг и амальгамист Эдуард фон   Гартман, – бравый человек науки с полным правом может чувствовать себя   существом лучшего рода и происхождения. В особенности же способен заронить   недоверие в душу молодого, честолюбивого ученого вид тех философов всякой   всячины, которые называют себя «философами действительности» или «позитивистами»:   ведь в лучшем случае сами они ученые и специалисты – это ясно как день! –   ведь все они суть побежденные и вновь покоренные наукой люди, которые некогда   захотели от себя большего, не имея права на это «большее», не имея права на ответственность, –   и которые теперь с достоинством, но питая чувство злобы и мести, являют словом   и делом неверие в царственную задачу и царственное значение философии. В конце   концов, как же и могло быть иначе! Наука процветает нынче и кажется с виду   чрезвычайно добросовестной, между тем как то, до чего постепенно принизилась   вся новейшая философия, этот остаток философии наших дней, возбуждает недоверие   и уныние, если не насмешку и сострадание. Философия, сокращенная до «теории   познания», фактически являющаяся не более как боязливой эпохистикой и учением о   воздержании; философия, которая вовсе не переступает порога и с мучениями   отказывает себе в праве на вход, – это философия при последнем издыхании,   некий конец, некая агония, нечто возбуждающее сострадание. Как могла бы такая   философия – господствовать!      

 205      

       

Опасности,   грозящие нынче развитию философа, поистине столь многообразны, что, пожалуй,   впору усомниться, может ли еще вообще созревать этот плод. Объем и   столпотворение башни наук выросли до чудовищных размеров, а вместе с тем и   вероятность, что философ устанет уже быть учащимся или остановится где-нибудь и   «специализируется», так что ему уже будет не по силам подняться на свою высоту,   откуда он сможет обозревать, осматривать, смотреть сверху вниз. Или он   достигнет ее слишком поздно, когда уже минует его лучшая пора и ослабеют его силы;   или он достигнет ее испорченным, огрубевшим, выродившимся, так что его взгляд,   его общее суждение о ценности вещей будут иметь уже мало значения. Быть может,   именно утонченность его интеллектуальной совести заставляет его медлить по пути   и мешкать; он боится соблазна стать дилетантом, сороконожкой и насекомым с   тысячью щупалец, он слишком хорошо знает, что человек, потерявший уважение к   самому себе, уже не повелевает и как познающий уже не ведет за собою, –   разве что если бы он захотел стать великим актером, философским Калиостро и   крысоловом духов, словом, соблазнителем. Это было бы в конце концов вопросом   вкуса, если бы даже и не было вопросом совести. Трудности, выпадающие на долю   философа, усугубляет еще то обстоятельство, что он требует от себя суждения,   утвердительного или отрицательного, не о науках, а о жизни и о ценности   жизни, – что ему нелегко дается вера в свое право или даже обязанность на   такое суждение, и только на основании многочисленных, быть может, тревожнейших,   сокрушительнейших переживаний, часто медля, сомневаясь, безмолвствуя, он должен   искать своего пути к этому праву и к этой вере. В самом деле, толпа долгое   время не узнавала философа и смешивала его то с человеком науки и идеальным   ученым, то с религиозно-вдохновенным, умертвившим в себе все плотское,   «отрекшимся от мира» фанатиком и пьянчугой (Trunkenbold) Божьим; и если даже в   наши дни доведется услышать, что кого-нибудь хвалят за то, что он живет «мудро»   или «как философ», то это означает не более как «умно и в стороне». Мудрость:   это кажется черни чем-то вроде бегства, средством и искусством выходить сухим   из воды; но истый философ – так кажется нам, друзья мои? – живет «не   по-философски» и «не мудро», прежде всего не умно, и чувствует бремя и   обязанность подвергаться многим испытаниям и искушениям жизни: он постоянно   рискует собою, он ведет скверную игру…      

       

206      

       

По   сравнению с гением, т. е. с существом, которое производит или рождает, беря оба   слова в самом обширном смысле, – ученый, средний человек науки всегда   имеет сходство со старой девой: ибо ему, как и последней, незнакомы два самых   ценных отправления человека. В самом деле, их обоих, и ученых и старых дев, как   бы в возмещение признают достойными уважения – в этих случаях подчеркивают то,   что они достойны уважения, – и к этому вынужденному признанию   присоединяется в равной степени досада. Рассмотрим подробнее: что такое человек   науки? Прежде всего это человек незнатной породы, с добродетелями незнатной, т.   е. негосподствующей, не обладающей авторитетом, а также лишенной самодовольства   породы людей: он трудолюбив, умеет терпеливо стоять в строю, его способности и   потребности равномерны и умеренны, у него есть инстинкт чуять себе подобных и   то, что потребно ему подобным, – например, та частица независимости и   клочок зеленого пастбища, без которых не может быть спокойной работы, то   притязание на почет и признание (которое предполагает прежде всего и главным   образом, что его можно узнать, что он заметен –), тот ореол доброго имени, то   постоянное скрепление печатью своей ценности и полезности, которому непрерывно   приходится побеждать внутреннее недоверие, составляющее коренную черту   зависимого человека и стадного животного. Ученому, как и подобает, свойственны   также болезни и дурные привычки незнатной породы: он богат мелкой завистью и   обладает рысьими глазами для низменных качеств таких натур, до высоты которых   не может подняться. Он доверчив, но лишь как человек, который позволяет себе   идти, а не стремиться; и как раз перед человеком великих стремлений он   становится еще холоднее и замкнутее, – его взор уподобляется тогда   строптивому гладкому озеру, которого уже не рябит ни восхищение, ни сочувствие.   Причиной самого дурного и опасного, на что способен ученый, является инстинкт   посредственности, свойственный его породе: тот иезуитизм посредственности,   который инстинктивно работает над уничтожением необыкновенного человека и   старается сломать или – еще лучше! – ослабить каждый натянутый лук. Именно   ослабить – осмотрительно, осторожной рукой, конечно, – ослабить с   доверчивым состраданием: это подлинное искусство иезуитизма, который всегда   умел рекомендовать себя в качестве религии сострадания. -      

       

207      

       

Какую бы   благодарность ни возбуждал в нас всегда объективный ум, – а кому же не   надоело уже до смерти все субъективное с его проклятым крайним солипсилюбием   (Ipsissimositat)! – однако в конце концов нужно научиться быть осторожным   в своей благодарности и воздерживаться от преувеличений, с которыми нынче   прославляют отречение от своего Я и духовное обезличение, видя в этом как бы   цель саму по себе, как бы освобождение и просветление, – что именно и происходит   обыкновенно среди пессимистической школы, имеющей со своей стороны веские причины   для преклонения перед «бескорыстным познаванием». Объективный человек, который   уже не проклинает и не бранит, подобно пессимисту, идеальный ученый, в котором   научный инстинкт распускается и достигает полного расцвета после тысячекратных   неудач и полунеудач, без сомнения, представляет собою одно из драгоценнейших   орудий, какие только есть, – но его место в руках более могущественного.   Он только орудие, скажем: он зеркало, – он вовсе не «самоцель».   Объективный человек в самом деле представляет собою зеркало: привыкший   подчиняться всему, что требует познавания, не знающий иной радости, кроме той,   какую дает познавание, «отражение», – он ждет, пока не придет нечто, и   тогда нежно простирается так, чтобы на его поверхности и оболочке не пропали   даже следы скользящих легкими стопами призраков. Все, что еще остается в нем от   «личности», кажется ему случайным, часто произвольным, еще чаще беспокойным: до   такой степени сделался он в своих собственных глазах приемником и отражателем   чуждых ему образов и событий. Воспоминания о «себе» даются ему с напряжением,   они часто неверны; он легко смешивает себя с другими, он ошибается в том, что   касается его собственных потребностей, и единственно в этом случае бывает   непроницательным и нерадивым. Быть может, его удручает нездоровье или   мелочность и домашняя атмосфера, созданная женой и друзьями, или недостаток   товарищей и общества, – и вот он принуждает себя поразмыслить о том, что   тяготит его, – но тщетно! Его мысль уже уносится прочь, к более общему   случаю, и завтра он будет столь же мало знать, что может помочь ему, как мало   знал это вчера. Он потерял способность серьезно относиться к себе, а также   досуг, чтобы заниматься собой: он весел не от отсутствия нужды, а от отсутствия   пальцев, которыми он мог бы ощупать свою нужду. Привычка идти навстречу каждой   вещи и каждому событию в жизни; лучезарное, наивное гостеприимство, с которым   он встречает всё, с чем сталкивается; свойственное ему неразборчивое   благожелательство, опасная беззаботность относительно Да и Нет: ах, есть достаточно   случаев, когда ему приходится раскаиваться в этих своих добродетелях! – и,   как человек вообще, он слишком легко становится caput mortuum этих добродетелей.   Если от него требуется любовь и ненависть, как понимают их Бог, женщина и   животное, – он сделает что может и даст что может. Но нечего удивляться,   если это будет немного, – если именно в этом случае он выкажет себя   поддельным, хрупким, сомнительным и дряблым. Его любовь деланная, его ненависть   искусственна и скорее похожа на un tour de force, на мелкое тщеславие и   аффектацию. Он является неподдельным лишь там, где может быть объективным: лишь   в своем безмятежном тотализме он еще представляет собою «натуру», еще   «натурален». Его отражающая, как зеркало, и вечно полирующаяся душа уже не   может ни утверждать, ни отрицать; он не повелевает; он также и не разрушает.   «Je ne meprise presque rien», – говорит он вместе с Лейбницем, и не   следует пропускать мимо ушей этого presque и придавать ему ничтожное значение!   Он также не может служить образцом; он не идет ни впереди других, ни за   другими; он вообще становится слишком далеко от всего, чтобы иметь причину   брать сторону добра или зла. Если его так долго смешивали с философом, с этим   цезаристским насадителем и насильником культуры, то ему оказывали слишком много   чести и проглядели в нем самое существенное – он орудие, некое подобие раба,   хотя, без сомнения, наивысший вид раба, сам же по себе – ничто – presque rien!   Объективный человек есть орудие; это дорогой, легко портящийся и тускнеющий   измерительный прибор, художественной работы зеркало, которое надо беречь и   ценить; но он не есть цель, выход и восход, он не дополняет других людей, он не   человек, в котором получает оправдание все остальное бытие, он не заключение,   еще того менее начало, зачатие и первопричина; он не представляет собою   чего-либо крепкого, мощного, самостоятельного, что хочет господствовать: скорее   это нежная, выдутая, тонкая, гибкая, литейная форма, которая должна ждать   какого-либо содержания и объема, чтобы «принять вид» сообразно с ними, –   обыкновенно это человек без содержания и объема, «безличный» человек.   Следовательно, не представляющий интереса и для женщин, in parenthesi. -      

 208      

       

Если   нынче какой-нибудь философ дает понять, что он не скептик, – я надеюсь,   это понятно из только что приведенного изображения объективного ума? – то   это никому не нравится; на него начинают смотреть с некоторым страхом, людям   хотелось бы о стольком спрашивать, спрашивать… и среди трусливых   подслушивателей, каких теперь множество, он слывет с этих пор за опасного. Им   чудится, при его отказе от скептицизма, точно издали доносится какой-то   зловещий, угрожающий шум, словно где-то испытывают новое взрывчатое вещество,   некий духовный динамит, быть может, новооткрытый русский нигилин, пессимизм   bonae voluntates, который не только говорит Нет, хочет Нет, но – страшно   подумать! – делает Нет. Против этого рода «доброй воли» – воли к   истинному, действенному отрицанию жизни – как признано, нынче нет лучшего   усыпительного и успокоительного средства, чем скепсис, мягкий, приятный, убаюкивающий   мак-скепсис; и самого Гамлета современные врачи предпишут нынче как средство   против «ума» и его подземного буйства. «Разве не полны уже все уши зловещим   шумом? – говорит скептик в качестве любителя покоя и почти что   полицейского охранника. – Это подземное Нет ужасно! Замолчите же наконец   вы, пессимистические кроты!» Скептик, это нежное создание, пугается слишком   легко; его совесть так вышколена, что вздрагивает от всякого Нет и даже от   всякого решительного, твердого Да, причем она как бы ощущает впечатление укуса.   Да! и Нет! – это противоречит его нравственности; он любит   обратное, – доставлять удовольствие своей добродетели благородным   воздержанием, говоря, например, вместе с Монтенем: «что я знаю?». Или вместе с   Сократом: «я знаю, что ничего не знаю». Или: «здесь я не доверяю себе, здесь   нет передо мной открытой двери». Или: «положим, что она была бы открыта, зачем   же входить тотчас?» Или: «к чему годны все скороспелые гипотезы? Очень   вероятно, что не строить никаких гипотез значит иметь хороший вкус. Разве вы   должны непременно сейчас же выпрямлять нечто кривое? Непременно законопачивать   какой-нибудь паклей всякую дыру? Разве на это нет времени? Разве у времени нет   времени? Ах вы, пострелята, разве вы совсем не можете ждать? И неизвестное   имеет свою прелесть, и Сфинкс в то же время Цирцея, и Цирцея была тоже   философом». – Так утешает себя скептик; и правда, он нуждается в некотором   утешении. Скепсис и есть наидуховнейшее выражение известного многообразного   физиологического свойства, которое называется на обыкновенном языке слабостью   нервов и болезненностью; оно возникает всякий раз, когда расы и сословия,   долгое время разлученные, начинают решительно и внезапно скрещиваться. Новое   поколение, как бы унаследовавшее в своей крови различные меры и ценности,   олицетворяет собой беспокойство, тревогу, сомнение, попытку; лучшие силы действуют   в нем, как тормоза, даже добродетели взаимно не дают друг другу вырасти и   окрепнуть, в душе и теле не хватает равновесия, тяжеловесности,   перпендикулярной устойчивости. Но что в этих полукровках сильнее всего болеет и   вырождается, так это воля: они уже совершенно не знают независимости в решении,   радостного чувства мужества в хотении, они сомневаются в «свободе воли» даже в   своих грезах. Наша современная Европа, представляющая собою арену бессмысленно   внезапных опытов радикального смешения сословий и, следовательно, рас, скептична   поэтому на всех высотах и глубинах, то тем непоседливым скепсисом, который   нетерпеливо и похотливо перескакивает с ветки на ветку, то мрачным, как туча,   обремененная вопросительными знаками, – и часто ей до смерти надоедает   собственная воля! Паралич воли: где только ни встретишь теперь этого калеку! И   часто еще какого разряженного! Как обольстительно разодетого! Для этой болезни   есть роскошнейшие одежды, сотканные из лжи и блеска; и что, например, большая   часть выставляемого нынче напоказ под названием «объективности», «научности»,   «l'art pour l'art», «чистого безвольного познавания» есть лишь разряженный   скепсис и паралич воли, – за такой диагноз европейской болезни я   поручусь. – Болезнь воли распространена в Европе неравномерно: сильнее и   разнообразнее всего она проявляется там, где уже давно привилась культура, и   исчезает в той мере, в какой «варвар» под болтающейся на нем одеждой западного   образования еще – или вновь – предъявляет свои права. Поэтому в нынешней   Франции, как это ясно до очевидности, воля немощна более всего; и Франция,   всегда обладавшая мастерским умением превращать даже самые роковые свои   умственные течения в нечто привлекательное и соблазнительное, выставляет нынче,   как настоящая школа и выставка всех чар скепсиса, свое культурное превосходство   над Европой. Способность хотения, и именно хотения всею волею, уже несколько   сильнее в Германии, и опять-таки в северной Германии сильнее, нежели в средней;   значительно сильнее она в Англии, Испании и на Корсике, там в связи с флегматичностью,   здесь с твердостью черепов, – не говоря уже об Италии, которая слишком   молода, чтобы знать, чего ей хочется, и которая сперва еще должна доказать,   может ли она хотеть; но величайшей и удивительнейшей силы достигает она в том   огромном срединном государстве, где как бы начинается отлив Европы в   Азию, – в России. Там сила воли откладывается и накопляется с давних пор,   там воля – и неизвестно, воля отрицания или утверждения, – грозно ждет   того, чтобы, по излюбленному выражению нынешних физиков, освободиться. И не   только индийские войны и осложнения в Азии нужны для того, чтобы Европа   освободилась от своей величайшей опасности, нет, для этого необходимы   внутренние перевороты, раздробление государства на мелкие части и прежде всего   введение парламентского тупоумия с присовокуплением сюда обязательства для   каждого читать за завтраком свою газету. Я говорю так не потому, что желаю   этого: мне было бы больше по сердцу противоположное, – подразумеваю под   этим такое усиление грозности России, которое заставило бы Европу решиться   стать в равной степени грозной, т. е. посредством новой господствующей над ней   касты приобрести единую волю, долгую, страшную собственную волю, которая могла   бы назначить себе цели на тысячелетия вперед, – чтобы наконец окончилась   затяжная комедия ее маленьких государств, а также ее династическое и демократическое   многоволие. Время мелкой политики прошло: уже грядущее столетие несет с собою   борьбу за господство над всем земным шаром, – понуждение к великой   политике.      

       

209      

       

Насколько   новый воинственный век, в который, очевидно, вступили мы, европейцы, благоприятствует   развитию другого и более сильного вида скепсиса, это мне хотелось бы пока выразить   лишь в притче, которую, конечно, поймут любители немецкой истории. Тот неспохватный   энтузиаст – поклонник красивых рослых гренадеров, который, будучи королем   Пруссии, дал начало духу милитаристического и скептического гения, – а тем   самым, в сущности, и новому, как раз теперь победоносно восходящему типу   немца, – этот сомнительный и сумасбродный отец Фридриха Великого в одном   пункте сам обладал хваткой и счастливыми когтями гения: он знал, чего не хватало   тогда в Германии и какой недостаток был во сто раз страшнее и важнее, чем,   скажем, недостаток образования и недочеты по части хорошего тона, – его   отвращение к молодому Фридриху вытекало из боязни глубокого инстинкта. Мужей не   хватало; и, к величайшей своей досаде, он подозревал, что его собственный сын   не в достаточной степени муж. Он обманулся в этом – но кто не обманулся бы на   его месте? Он видел своего сына подпавшим влиянию атеизма, влиянию esprit и   сластолюбивого жуирства остроумных французов, – он видел на заднем плане   великого кровопийцу, паука скепсиса, он подозревал неисцелимое убожество   сердца, которое уже не обладает достаточной твердостью ни для добра, ни для   зла, надломленную волю, которая уже не повелевает, не может повелевать. Между   тем, однако, в его сыне развивался более опасный и более суровый новый вид   скепсиса – и кто знает, в какой степени этому благоприятствовала ненависть отца   и ледяная меланхолия обреченной на одинвчество воли? – скепсис отважной   мужественности, близко родственный военному и завоевательному гению и впервые   появившийся в Германии в образе великого Фридриха. Этот скепсис презирает и тем   не менее прибирает к своим рукам; он подрывает и овладевает; он не верит, но   при этом не теряется; он дает уму опасную свободу, но держит в строгости   сердце; это немецкая форма скепсиса, который в виде продолженного и проникшего   в высшие сферы духа фридрицианизма на долгое время подчинил Европу влиянию   германского духа и его недоверию в области критики и истории. Благодаря   непреодолимо сильному и стойкому мужественному характеру великих немецких   филологов и исторических критиков (которые, при правильном взгляде на них, были   все без изъятия также артистами в деле разрушения и разложения), наперекор всей   романтике в музыке и философии, мало-помалу прочно установилось новое понятие о   германском духе, в котором резко выступало влечение к мужественному скепсису:   например, в виде неустрашимости взгляда, в виде смелости и твердости   разлагающей руки, в виде упорной воли к рискованной погоне за открытиями, к   отважным экспедициям к Северному полюсу под пустынными и опасными небесами. И,   вероятно, есть веские причины тому, что теплокровные и поверхностные приверженцы   человечности открещиваются именно от этого духа: cet esprit fataliste,   ironique, mephistophelique, как называет его не без содрогания Мишле. Если же   кто-нибудь хочет восчувствовать, насколько значительна эта боязнь   «мужественности» германского духа, пробудившего Европу от ее «догматической   дремоты», то пусть он вспомнит прежнее понятие об этом духе, которое пришлось   вытеснять новому, – пусть он вспомнит тот не очень давний факт, что одна   мужеподобная женщина в своей разнузданной надменности осмелилась возбуждать   сочувствие Европы к немцам, как к добросердечным, кротким, слабовольным и   поэтическим болванам. Нужно же наконец понять как следует удивление Наполеона,   когда он увидел Гёте: оно выдает то, что подразумевали в течение целых столетий   под «германским духом». «Voila un homme: «вот это муж! А я ожидал, что встречу   только немца!» -      

 210      

       

Итак,   если мы предположим, что какая-нибудь черта в образе философов будущего дает   возможность угадать, не должны ли они быть скептиками в только что указанном   смысле слова, то этим будет, однако, определено лишь нечто в них, – а не   они сами. С одинаковым правом их можно назвать критиками; и наверно, это будут   сторонники экспериментов. Именем, которым я отважился окрестить их, я особенно   подчеркнул опыт и удовольствие, доставляемое опытом: не случилось ли это   потому, что они, как критики душой и телом, любят пользоваться экспериментами в   новом, быть может более обширном, быть может более опасном, смысле слова? Не   должны ли они при своей страсти к познанию пойти дальше в отважных и   мучительных опытах, чем может допустить мягкий и изнеженный вкус   демократического века? – Что и говорить: эти грядущие будут по меньшей   мере иметь право обходиться без тех серьезных и несколько сомнительных качеств,   которые отличают критика от скептика, – я разумею верность оценки, сознательное   соблюдение единства метода, изощренное мужество, самостоятельность и способность   отвечать за себя; да, они признают в себе чувство удовольствия в отрицании и   расчленении и в известной осмысленной жестокости, умеющей верно и искусно   владеть ножом даже и тогда, когда сердце истекает кровью. Они будут суровее (и,   быть может, не всегда лишь по отношению к себе), чем желали бы гуманные люди,   они не будут якшаться с «истиной» для того, чтобы она «доставляла им   удовольствие» или «возвышала» и «воодушевляла» их: скорее невелика будет их   вера в то, что именно истина доставляет такие приятности чувству. Они   усмехнутся, эти строгие умы, если кто-нибудь скажет им: «эта мысль возвышает   меня: как может она не быть истиной?» Или: «это произведение восхищает меня:   как может оно не быть прекрасным?» Или: «этот художник возвышает мой дух: как   может он не быть великим?» – и, пожалуй, не только усмешку, а настоящее   отвращение возбудит в них все до такой степени мечтательное, идеалистическое,   женственное, гермафродитное. Тот, кто смог бы проникнуть в сокровенные тайники   их сердца, вряд ли нашел бы там намерение примирить «христианские чувства» с   «античным вкусом», а тем более с «современным парламентаризмом» (подобного рода   миролюбие в наш отличающийся крайней неуверенностью, следовательно, весьма   миролюбивый век должно встречаться даже у философов). Эти философы будущего не   только станут требовать от себя критической дисциплины и приучивания ко всему   тому, что ведет к чистоте и строгости в духовной области: они даже имели бы   право выставлять их напоказ, как свойственное им украшение, – тем не менее   они еще не захотят называться критиками. Им покажется немалым поношением   философии, если станут декретировать, как это часто случается нынче: «сама   философия есть критика и критическая наука – и ничего более!» Пусть эта оценка   философии пользуется одобрением всех позитивистов Франции и Германии (– и очень   возможно, что она польстила бы даже сердцу и вкусу Канта: припомните-ка   заглавия его главных творений –), наши новые философы скажут, невзирая на это:   критики суть орудия философа и именно поэтому, как орудия, сами далеко еще не   философы! И великий китаец из Кенигсберга был тоже лишь великим критиком. -      

       

211      

       

Я   настаиваю на том, чтобы наконец перестали смешивать философских работников и вообще   людей науки с философами, – чтобы именно здесь строго воздавалось «каждому   свое» и чтобы на долю первых не приходилось слишком много, а на долю последних   – слишком мало. Для воспитания истинного философа, быть может, необходимо,   чтобы и сам он стоял некогда на всех тех ступенях, на которых остаются и должны   оставаться его слуги, научные работники философии; быть может, он и сам должен   быть критиком и скептиком, и догматиком, и историком, и, сверх того, поэтом и   собирателем, и путешественником, и отгадчиком загадок, и моралистом, и   прорицателем, и «свободомыслящим», и почти всем, чтобы пройти весь круг   человеческих ценностей и разного рода чувств ценности, чтобы иметь возможность   смотреть различными глазами и с различной совестью с высоты во всякую даль, из   глубины во всякую высь, из угла во всякий простор. Но всё это только предусловия   его задачи; сама же задача требует кое-чего другого – она требует, чтобы он   создавал ценности. Упомянутым философским работникам следует, по благородному   почину Канта и Гегеля, прочно установить и втиснуть в формулы огромный наличный   состав оценок – т. е. былого установления ценностей, создания ценностей,   оценок, господствующих нынче и с некоторого времени называемых   «истинами», – все равно, будет ли это в области логической, или   политической (моральной), или художественной. Этим исследователям надлежит   сделать ясным, доступным обсуждению, удобопонятным, сподручным все случившееся   и оцененное, надлежит сократить все длинное, даже само «время», и одолеть все   прошедшее: это колоссальная и в высшей степени удивительная задача, служение   которой может удовлетворить всякую утонченную гордость, всякую упорную волю.   Подлинные же философы суть повелители и законодатели, они говорят: «так должно   быть!», они-то и определяют «куда?» и «зачем?» человека и при этом распоряжаются   подготовительной работой всех философских работников, всех победителей прошлого, –   они простирают творческую руку в будущее, и всё, что есть и было, становится   для них при этом средством, орудием, молотом. Их «познавание» есть созидание,   их созидание есть законодательство, их воля к истине есть воля к власти. –   Есть ли нынче такие философы? Были ли уже такие философы? Не должны ли быть   такие философы?..      

       

212      

       

Мне все   более и более кажется, что философ, как необходимый человек завтрашнего и послезавтрашнего   дня, во все времена находился и должен был находиться в разладе со своим «сегодня»:   его врагом был всегда сегодняшний идеал. До сих пор все эти выдающиеся споспешествователи   человечества, которых называют философами и которые редко чувствовали себя   любителями мудрости, а скорее неприятными безумцами и опасными вопросительными   знаками, – находили свою задачу, свою суровую, непреднамеренную,   неустранимую задачу, а в конце концов и величие ее в том, чтобы быть злой   совестью своего времени. Приставляя, подобно вивисекторам, нож к груди современных   им добродетелей, они выдавали то, что было их собственной тайной: желание   узнать новое величие человека, новый, еще не изведанный путь к его возвеличению.   Каждый раз они открывали, сколько лицемерия, лени, несдержанности и   распущенности, сколько лжи скрывается под самым уважаемым типом современной   нравственности, сколько добродетелей уже отжило свой век; каждый раз они   говорили: «мы должны идти туда, где вы нынче меньше всего можете чувствовать   себя дома». Принимая во внимание мир «современных идей», могущих загнать   каждого в какой-нибудь угол, в какую-нибудь «специальность», философ, если бы   теперь могли быть философы, был бы вынужден отнести величие человека, понятие   «величия» именно к его широте и разносторонности, к его цельности в многообразии:   он даже определил бы ценность и ранг человека, сообразно тому, как велико количество   и разнообразие того, что он может нести и взять на себя, – как далеко   может простираться его ответственность. Современный вкус и добродетель   ослабляют и разжижают волю; ничто не является до такой степени сообразным   времени, как слабость воли: стало быть, в идеале философа в состав понятия   «величия» должна входить именно сила воли, суровость и способность к   продолжительной решимости; на том же основании, как обратное учение и идеал   робкой, самоотверженной, кроткой, бескорыстной человечности подходили к   противоположному по характеру веку, к такому, который, подобно шестнадцатому   столетию, страдал от запруженной энергии воли, от свирепого потока и бурных   волн эгоизма. Во времена Сократа среди людей, поголовно зараженных усталостью   инстинкта, среди консервативных старых афинян, которые давали волю своим   чувствам – «к счастью», по их словам, на деле же к удовольствиям – и у которых   все еще не сходили с уст старые великолепные слова, хотя их жизнь уже давно не   давала им права на это, – тогда для величия души, быть может, была нужна   ирония, та сократическая злобная уверенность старого врача и плебея, который   беспощадно вонзался в собственное тело так же, как в тело и сердце   «знатных», – вонзался взором, довольно ясно говорившим: «не притворяйтесь   предо мной! здесь – мы равны!» Напротив, нынче, когда в Европе одно лишь   стадное животное достигает почёта и раздаёт почести, когда «равенство прав»   легко может обернуться равенством в бесправии, т. е. всеобщим враждебным   отношением ко всему редкому, властному, привилегированному, к высшему человеку,   к высшей душе, к высшей обязанности, к высшей ответственности, к творческому   избытку мощи и властности, – нынче в состав понятия «величия» входят знатность,   желание жить для себя, способность быть отличным от прочих, самостоятельность,   необходимость жить на свой страх и риск; и философ выдаст кое-что из собственного   идеала, если выставит правило: «самый великий тот, кто может быть самым   одиноким, самым скрытным, самым непохожим на всех, – человек, стоящий по   ту сторону добра и зла, господин своих добродетелей, обладатель огромного   запаса воли; вот что должно называться величием: способность отличаться такой   же разносторонностью, как и цельностью, такой же широтой, как и полнотой». Ho   спрошу еще раз: возможно ли нынче – величие?      

 213      

       

Научиться   понимать, что такое философ, трудно оттого, что этому нельзя выучить: это нужно   «знать» из опыта – или нужно иметь гордость не знать этого. Однако в наши дни   все говорят о вещах, относительно которых не могут иметь никакого опыта, а это   главным образом и хуже всего отзывается на философах и состояниях философии:   очень немногие знают их, имеют право их знать, все же популярные мнения о них   ложны. Так, например, истинно философская совместность смелой, необузданной   гениальности, которая мчится presto, и диалектической строгости и   необходимости, не делающей ни одного ложного шага, не известна по собственному   опыту большинству мыслителей и ученых, отчего и кажется невероятной, если   кто-нибудь заговорит с ними на этот счет. Они представляют себе всякую   необходимость в виде нужды, в виде мучительного подчинения и принуждения, и   само мышление считается ими за нечто медленное, томительное, почти что за   тяжелый труд, и довольно часто за труд, «достойный пота благородных   людей», – а вовсе не за нечто легкое, божественное и близко родственное   танцу, резвости! «Мыслить» и «относиться серьезно» к делу, «понимать с трудом»   – эти вещи для них имеют общую связь: только в таком виде и «переживали» они   это явление. – У художников в данном случае уже более тонкое чутье: им   слишком хорошо известно, что как раз тогда, когда они уже ничего не делают   «произвольно», а все по необходимости, их чувство свободы, утонченности,   полновластия, творческой композиции, распорядка, воплощения в образы достигает   своей вершины, – словом, что тогда необходимость и «свобода воли»   составляют у них одно. Наконец, существует градация душевных состояний, которым   соответствует градация проблем; и высшие проблемы беспощадно отталкивают   каждого, кто осмелится приблизиться к ним, не будучи предназначен для решения   их величием и мощью своих духовных сил. Какая польза от того, что проворные   всезнайки или неловкие бравые механики и эмпирики, как это часто случается нынче,   приближаются к ним со своим плебейским честолюбием и как бы ломятся в эту   «святая святых»! По таким коврам никогда не смеют ступать грубые ноги: это уже   предусмотрено изначальным законом вещей; для этих назойников двери остаются   закрытыми, хотя бы они бились в них головами и размозжили себе головы! Для   всякого высшего света нужно быть рожденным; говоря яснее, нужно быть зачатым   для него: право на философию – если брать это слово в обширном смысле – можно   иметь только благодаря своему происхождению – предки, «кровь» имеют решающее   значение также и здесь. Многие поколения должны предварительно работать для возникновения   философа; каждая из его добродетелей должна приобретаться, культивироваться,   переходить из рода в род и воплощаться в нём порознь, – и сюда относится   не только смелое, лёгкое и плавное течение его мыслей, но прежде всего   готовность к огромной ответственности, величие царственного взгляда, чувство   своей оторванности от толпы, её обязанностей и добродетелей, благосклонное   охранение и защита того, чего не понимают и на что клевещут, – будь это   Бог, будь это дьявол, – склонность и привычка к великой справедливости,   искусство повелевания, широта воли, спокойное око, которое редко удивляется,   редко устремляет свой взор к небу, редко любит…      

       

 ОТДЕЛ СЕДЬМОЙ:

   НАШИ ДОБРОДЕТЕЛИ      

       

214      

       

Наши   добродетели? – Очень вероятно, что и у нас ещё есть собственные   добродетели, хотя, само собою разумеется, уже не те чистосердечные и неуклюжие   добродетели, за которые мы чтили наших дедов, в то же время несколько отстраняя   их от себя. Мы, европейцы послезавтрашнего дня, мы, первенцы двадцатого   столетия, – при всём нашем опасном любопытстве, при нашей многосторонности   и искусстве переодевания, при нашей дряблой и как бы подслащённой жестокости   ума и чувств, – нам, вероятно, будь у нас добродетели, выпали бы на долю   лишь такие, которые могли бы прекрасно ладить с самыми тайными и самыми   близкими нашему сердцу склонностями, с самыми жгучими нашими потребностями. Что   ж! поищем-ка их в наших лабиринтах, где, как известно, столь многое теряется,   столь многое пропадает пропадом. И есть ли что-нибудь более прекрасное, чем   искание своих собственных добродетелей? Не означает ли это почти верить в   собственную добродетель? А эта «вера в свою добродетель» – разве не то же, что   некогда называлось «чистой совестью», не та ли это достопочтенная, долгохвостая   коса понятий, которую наши деды привешивали к своему затылку, а довольно часто   и к своему уму? И оттого, сколь бы далёкими ни считали мы себя во всём прочем   от старомодности и дедовской степенности, кажется, что в одном пункте мы   всё-таки являемся достойными внуками своих дедов, мы, последние европейцы с   чистой совестью: и мы ещё носим их косы. – Ах, если бы вы знали, как   недалеко, как близко уже то время, когда будет иначе! -      

       

215      

       

Как в   звёздном мире порой бывает два солнца, определяющие путь одной планеты, как   иной раз одну планету освещают разноцветные солнца, обливая её то красным, то   зелёным светом, а затем при одновременном освещении снова расцвечивая её   пёстро, – так и мы, люди нового времени, благодаря сложной механике нашего   «звёздного неба» определяемся различными моралями; наши поступки отсвечивают   попеременно разными цветами, они редко однозначащи, – и нет недостатка в   случаях, когда мы совершаем пёстрые поступки.      

       

216      

       

Любить   своих врагов? Я думаю, что люди научились этому хорошо: это случается нынче   тысячекратно, как в малом, так и в великом; порой даже случается нечто более   возвышенное и превосходное, – мы учимся презирать в то время, когда любим,   и именно когда любим сильнее всего: но все это мы делаем бессознательно, без   шума и торжественности, с той стыдливостью и скрытностью доброты, которая   запрещает устам произносить торжественные слова и формулы добродетели. Мораль   как поза нам нынче не по вкусу. Это тоже прогресс: подобно тому как прогресс   наших отцов заключался в том, что им наконец стала не по вкусу религия как   поза, если причислить сюда также вражду и вольтеровскую желчность по отношению   к религии (и все, чем некогда рисовались вольнодумцы). Это музыка в нашей совести,   танец в нашем уме, с которыми не хочет гармонировать все нытье пуритан, вся   моральная проповедь и прямодушничанье.      

 217      

       

Следует   остерегаться тех людей, которые высоко ценят доверие к их моральному такту и   тонкости морального распознавания: они никогда не простят нам, если им случится   ошибиться перед нами (или же в нас), – они неизбежно становятся нашими   инстинктивными клеветниками и обидчиками, даже и оставаясь еще нашими   «друзьями». – Блаженны забывчивые, ибо они «покончат» и со своими   глупостями.      

       

218      

       

Психологи   Франции – а где же еще есть теперь психологи? – все еще не исчерпали того   горького и разнообразного удовольствия, которое доставляет им betise   bourgeoise, словно бы – словом, они выдают этим кое-что. Например, Флобер, этот   бравый руанский буржуа, не видел, не слышал и не замечал уже в конце концов   ничего другого: то был свойственный ему вид самомучительства и утонченной   жестокости. Рекомендую теперь для разнообразия – потому что это становится   скучным – другой предмет для восхищения: ту бессознательную хитрость, с которой   все добродушные, тупоумные, честные посредственности относятся к высшим умам и   их задачам, ту тонкую крючковатую иезуитскую хитрость, которая в тысячу раз   тоньше ума и вкуса этого среднего сословия в лучшие его минуты – и даже тоньше   ума их жертв: это может послужить еще раз доказательством того, что из всех   открытых доселе видов интеллигентности «инстинкт» есть самый интеллигентный.   Словом, изучайте-ка вы, психологи, философию «правила» в борьбе с «исключением»   – это будет для вас зрелище, достойное богов и божественной злобности! Или,   говоря еще яснее: производите вивисекцию над «добрым человеком», над «homo   bonae voluntaris»… над собою!      

       

219      

       

Моральное   суждение и осуждение – это излюбленная месть умственно ограниченных людей людям   менее ограниченным, это в некотором роде возмещение того, что природа плохо позаботилась   о них, это, наконец, случай сделаться умнее и утонченнее: злоба развивает   умственно. В глубине души им очень приятно, что существует масштаб, перед   которым им равны люди, богато одаренные умственными сокровищами и   преимуществами, – они борются за «всеобщее равенство перед Богом», и уже   для этого им нужна вера в Бога. Между ними встречаются сильнейшие противники   атеизма. Они пришли бы в ярость, если бы им кто-нибудь сказал, что «высокое   умственное развитие остается вне всякого сравнения с какою бы то ни было   честностью и достопочтенностью исключительно морального человека»: я остерегусь   сделать это. Напротив, я склонен скорее польстить им, говоря, что высокое   умственное развитие само есть лишь последний выродок моральных качеств; что оно   есть синтез всех тех состояний, которые приписываются «исключительно моральным»   людям, после приобретения их порознь, долгой дисциплиной и упражнением, быть   может, целой цепью поколений; что высокое умственное развитие есть одухотворение   справедливости и той милостивой строгости, которая сознает себя призванной блюсти   табель о рангах в мире, даже среди вещей, – а не только среди людей.      

       

220      

       

При   теперешнем столь популярном восхвалении «бескорыстного» нужно, быть может, не   без некоторой опасности, уяснить себе, в чем собственно народ видит корысть и о   чем вообще больше всего печется заурядный человек, в том числе и люди   образованные, даже ученые и, если не ошибаюсь, пожалуй, и философы. При этом   обнаруживается тот факт, что громадное большинство вещей, интересующих и   привлекающих более тонкие и избалованные вкусы, более возвышенные натуры,   кажутся среднему человеку совершенно «неинтересными», – если же, несмотря   на это, он замечает приверженность к ним, то называет ее «desinteresse» и   удивляется тому, что возможно поступать «бескорыстно». Были философы, сумевшие   дать этому народному удивлению еще и обольстительное, мистически-нездешнее   выражение ( – не потому ли, быть может, что они не знали высшей натуры из   опыта? –) вместо того, чтобы установить голую и в высшей степени простую   истину, что «бескорыстный» поступок есть очень даже интересный и «корыстный»   поступок, допуская, что… «А любовь?» – Как! даже поступок из любви к   кому-нибудь «неэгоистичен»? Ах вы, дурни –! «А хвала жертвующего?» – Но кто   действительно принёс жертву, тот знает, что он хотел за это получить нечто и   получил, – быть может, нечто от себя самого за нечто своё же, – что   он отдал здесь, чтобы получить больше там, быть может, чтобы вообще быть больше   или хоть чувствовать себя «большим». Но это целая область вопросов и ответов, в   которую неохотно пускается более избалованный ум: тут истина должна употребить   все силы, чтобы подавить зевоту, если ей приходится отвечать. Но в конце концов   ведь она женщина – не следует применять к ней насилие.      

       

221      

       

Случается   иногда, сказал один педант и мелочной лавочник морали, что я уважаю и отличаю   бескорыстного человека: но не потому, что он бескорыстен, а потому, что, на мой   взгляд, он имеет право приносить пользу другому человеку в ущерб самому себе.   Словом, вопрос всегда в том, что представляет собою первый и что – второй.   Например, у человека, предназначенного и созданного для повелевания,   самоотречение и скромное отступание были бы не добродетелью, а расточением   добродетели – так кажется мне. Всякая неэгоистичная мораль, считающая себя безусловною   и обращающаяся ко всем людям, грешит не только против вкуса: она является подстрекательством   к греху неисполнения своего долга, она представляет собою лишний соблазн под   маскою человеколюбия – и именно соблазн и вред для людей высших, редких,   привилегированных. Нужно принудить морали прежде всего преклониться перед   табелью о рангах; нужно внушать им сознание их высокомерия до тех пор, пока они   наконец не согласятся друг с другом, что безнравственно говорить: «что   справедливо для одного, то справедливо и для другого». – Итак, заслуживал   ли действительно мой педант морали и bonhomme, чтобы его высмеяли, когда он   подобным образом увещевал морали быть нравственными? Но нужно быть не слишком   правым, если хочешь иметь на своей стороне насмешников; крупица неправоты есть   даже признак хорошего вкуса.      

 222      

       

Там, где   нынче проповедуется сострадание, – а, в сущности говоря, теперь уже не   проповедуется никакая иная религия, – пусть психолог навострит уши: сквозь   все тщеславие, сквозь всю шумиху, свойственную этим проповедникам (как и всем   проповедникам), он услышит хриплый, стонущий истинный вопль самопрезрения. Оно   находится в связи с тем помрачением и обезображением Европы, которое возрастает   в течение целого столетия (и первые симптомы которого достоверно описаны уже в   одном наводящем на размышления письме Галиани к m-me д'Эпине), – если   только оно не является его причиной! Человек «современных идей», эта гордая   обезьяна, страшно недоволен собой – это неоспоримо. Он страдает, а его   тщеславие хочет, чтобы он только «со-страдал»…      

       

223      

       

Европейский   метис – в общем довольно безобразный плебей – непременно нуждается в костюме:   история нужна ему, как кладовая, наполненная костюмами. Конечно, он замечает   при этом, что ни один из них не приходится ему впору, – и вот он все   меняет и меняет их. Присмотритесь к девятнадцатому столетию, обратите внимание   на эти быстрые смены пристрастий к маскарадам разного стиля, а также на минуты   отчаяния, вызываемого тем, что нам «ничто не идет».      

– Тщетно   выряжаться в романтическом, или классическом, или христианском, или флорентийском   стиле, или в стиле барокко, или в «национальном», in moribus et artibus: все   это нам «не к лицу»! Но «дух», в особенности «исторический дух», усматривает и   в этом отчаянии свою выгоду: благодаря ему постоянно пробуется,   перекладывается, откладывается, укладывается, прежде всего изучается что-нибудь   новое из древнего и иностранного, – наш век является первым по части   изучения «костюмов», я хочу сказать, моралей, верований, художественных вкусов   и религий; он подготовлен, как никакое другое время, к карнавалу большого   стиля, к духовному масленичному смеху и веселью, к трансцендентальной высоте   высшего тупоумия и аристофановского осмеяния мира. Быть может, именно здесь мы   откроем область для наших изобретений, ту область, где еще и мы можем быть   оригинальными, например как пародисты всемирной истории и шуты Божьи – быть   может, если и ничто нынешнее не имеет будущности, все-таки именно смех наш еще   имеет ее!      

       

224      

       

Историческое   чувство (или способность быстро отгадывать ранговый порядок оценок, которыми   руководствовался в своей жизни данный народ, общество, человек, «пророческий инстинкт»,   прозревающий отношения этих оценок, отношения авторитета ценностей к авторитету   действующих сил) – это историческое чувство, на которое мы, европейцы,   притязаем как на нашу особенность, явилось к нам в свите того чарующего и   сумасбродного полуварварства, в которое Европа погрузилась благодаря   демократическому смешению сословий и рас, – лишь девятнадцатому столетию   известно это чувство, как его шестое чувство. Благодаря этому смешению в наши   «современные души» вливается прошлое всех форм и образов жизни, прошлое культур,   раньше тесно соприкасавшихся друг с другом, наслаивавшихся одна на другую; наши   инстинкты теперь устремляются назад по всем направлениям, и сами мы   представляем собой нечто вроде хаоса – в конце же концов «дух», как сказано,   усматривает в этом свою выгоду. Благодаря полуварварству нашей плоти и   вожделений нам всюду открыт тайный доступ, чего не было в век аристократизма, и   прежде всего доступ к лабиринтам незаконченных культур и к каждому   полуварварству, когда-либо существовавшему на земле; а так как наиболее значительная   часть человеческой культуры была до сих пор именно полуварварством, то   «историческое чувство» означает почти то же, что чувство и инстинкт ко всему,   то же, что вкус ко всему, – чем оно сразу и выказывает себя неаристократическим   чувством. Мы, например, снова наслаждаемся Гомером: быть может, это наше   счастливое преимущество, что мы умеем наслаждаться Гомером, которого не так-то   легко могут и могли усвоить люди аристократической культуры (например, французы   семнадцатого столетия, как Сент-Эвремон, упрекающий его за esprit vaste, и даже   отзвук их – Вольтер), – наслаждаться которым они едва разрешали себе.   Слишком определенные Да и Нет их вкуса, их легко возбуждаемое отвращение,   медлительная сдержанность по отношению ко всему чужестранному, боязнь безвкусия,   кроющегося даже в живом любопытстве, и вообще нежелание всякой   аристократической и самодовольной культуры признать в себе новые вожделения,   неудовлетворенность собственным, удивление перед чужим – все это настраивает их   недоброжелательно даже по отношению к самым лучшим вещам в мире, если они не   составляют их собственности или не могут сделаться их добычей, – и никакое   иное чувство не является менее понятным для таких людей, чем именно   историческое чувство с его покорным плебейским любопытством. Не иначе обстоит   дело и с Шекспиром, с этим изумительным испанско-мавританско-саксонским   синтезом вкуса, который уморил бы со смеху или разозлил бы древнего афинянина   из поклонников Эсхила, – мы же, напротив, принимаем с тайным дружелюбием и   сердечностью именно эту дикую пестроту, эту смесь самого нежного, самого   грубого и самого искусственного, мы наслаждаемся ею как нарочито для нас   сбереженными ухищрениями искусства, причем нас так же мало беспокоят зловония и   близость английской черни, в соседстве с которой живут искусство и вкус   Шекспира, как и на Chiaja в Неаполе, где мы проходим, очарованные, несмотря на   всю вонь, которая несется из кварталов черни. Мы, люди «исторического чувства»,   имеем как таковые, бесспорно, и свои добродетели – мы непритязательны, бескорыстны,   скромны, мужественны, полны самопреодоления, готовы на самопожертвование, очень   благодарны, очень терпеливы, очень предупредительны, – при всем том, быть   может, мы не обладаем большим вкусом. Сознаемся-ка себе наконец: ведь то, что   нам, людям «исторического чувства», труднее всего постичь, почувствовать,   попробовать на вкус, полюбить,то, к чему в сущности мы относимся с   предубеждением и почти враждебно, есть именно совершенное и напоследок созревшее   в каждой культуре и искусстве, истинно отборное в творениях и людях, их   мгновение гладкого моря и халкионического самодовольства, то золотое и   холодное, что свойственно всем законченным вещам. Быть может, наша великая   добродетель исторического чувства является необходимым контрастом хорошему или,   по крайней мере, наилучшему вкусу, и мы лишь в слабой степени, лишь с трудом и   принуждением можем воспроизвести в себе те краткие мгновения высшего счастья и   преображения человеческой жизни, сверкающие порою там и сям, те чудесные   мгновения, когда великая сила добровольно останавливалась перед безмерным и   безграничным, – когда ощущался избыток тонкого наслаждения, порождаемого моментальным   укрощением и окаменением, остановкой и твердым стоянием на колеблющейся еще   почве. Мера чужда нам, сознаемся в этом; нас щекочет именно бесконечное,   безмерное. Подобно всаднику, мчащемуся на фыркающем коне, мы бросаем поводья   перед бесконечным, мы, современные люди, мы, полуварвары, – и там лишь   находим наше блаженство, где нам грозит и наибольшая опасность.      

 225      

       

И   гедонизм, и пессимизм, и утилитаризм, и евдемонизм – все эти образы мыслей,   определяющие ценность вещей по возбуждаемому ими наслаждению и страданию, т. е.   по сопутствующим им состояниям и побочным явлениям, отличаются поверхностностью   и наивностью, на которую каждый, кто чувствует в себе творческие силы и совесть   художника, не может смотреть без насмешки, а также без сострадания. Сострадание   к вам! это, конечно, не сострадание в том смысле, как вы понимаете его: это не   сострадание к социальным «бедствиям», к «обществу» и его больным и   обездоленным, порочным и изломанным от рождения, распростертым вокруг нас на   земле; еще менее сострадание к ропщущим, угнетенным, мятежным рабам, которые   стремятся к господству, называя его «свободой». Наше сострадание более высокое   и более дальновидное: мы видим, как человек умаляется, как вы умаляете   его! – и бывают минуты, когда мы с неописуемой тревогой взираем именно на   ваше сострадание, когда мы защищаемся от этого сострадания, – когда мы   находим вашу серьезность опаснее всякого легкомыслия. Вы хотите,   пожалуй, – и нет более безумного «пожалуй» – устранить страдание; а   мы? – по-видимому, мы хотим, чтобы оно стало еще выше и еще хуже, чем   когда-либо! Благоденствие, как вы его понимаете, – ведь это не цель, нам   кажется, что это конец! Состояние, делающее человека тотчас же смешным и презренным, –   заставляющее желать его гибели! Воспитание страдания, великого   страдания, – разве вы не знаете, что только это воспитание возвышало до   сих пор человека? То напряжение души в несчастье, которое прививает ей   крепость, её содрогание при виде великой гибели, её изобретательность и   храбрость в перенесении, претерпении, истолковании, использовании несчастья, и   всё, что даровало ей глубину, тайну, личину, ум, хитрость, величие, –   разве не было даровано ей это под оболочкой страдания, под воспитанием великого   страдания? В человеке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть   материал, обломок, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть также и   творец, ваятель, твёрдость молота, божественный зритель и седьмой день –   понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание   относится к «твари в человеке», к тому, что должно быть сформовано, сломано,   выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, – к тому, что страдает   по необходимости и должно страдать? А наше сострадание – разве вы не понимаете,   к кому относится наше обратное сострадание, когда оно защищается от вашего   сострадания как от самой худшей изнеженности и слабости? – Итак,   сострадание против сострадания! – Но, скажем еще раз, есть более высокие   проблемы по сравнению со всеми проблемами наслаждения, страдания и сострадания;   и каждая философия, которая занимается только этим, – наивность. -      

       

226      

       

Мы,   имморалисты! – Этот мир, который близок нам, в котором нам суждено бояться   и любить, этот почти невидимый, неслышимый мир утонченного повелевания,   утонченного повиновния, мир, где царствует «почти» во всех отношениях,   крючковатый, коварный, колючий, нежный, – да, он хорошо защищен от грубых   зрителей и фамильярного любопытства! Мы оплетены крепкой сетью и кожухом   обязанностей и не можем выбраться оттуда – в этом именно и мы, даже мы, суть   «люди долга»! Порою, правда, мы танцуем в наших «цепях» и среди наших «мечей»;   чаще же, и это тоже правда, мы скрежещем зубами под их тяжестью и мечемся нетерпеливо   в сознании таинственной суровости нашего жребия. Но мы можем делать что угодно:   болваны и очевидность говорят против нас – «это люди без чувства долга», –   болваны и очевидность всегда против нас!      

       

227      

       

Честность   – допустим, что это наша добродетель, от которой мы не можем избавиться, мы,   свободные умы, – так что же, будем работать над этой единственно   оставшейся у нас добродетелью со всей злобой и любовью, будем неустанно   «совершенствоваться» в ней: пусть некогда блеск ее озарит, подобно позолоченной   лазурной насмешливой вечерней заре, эту стареющую культуру с ее тупой и мрачной   серьезностью! И если, однако, наша честность в один прекрасный день устанет и   начнет вздыхать, и протянет члены, и найдет нас слишком суровыми, и захочет,   чтобы ей сделалось лучше, легче, чтобы с ней обращались мягче, как с приятным   пороком, – останемся все-таки суровыми, мы, последние стоики! и пошлем ей   на помощь всю свойственную нам чертовщину – наше отвращение ко всему грубому и   приблизительному, наше «nitimur in vetitum», наше мужество авантюристов, наше   изощренное и избалованное любопытство, нашу тончайшую, переодетую до   неузнаваемости духовную волю к власти и покорению мира, волю, которая алчно   реет и носится над всеми царствами будущего, – придем на помощь нашему «Богу»   со всеми нашими «чертями»! Очень вероятно, что из-за этого нас не узнают и   перепутают с другими, – но что в этом! О нас скажут: «их «честность» – это   их чертовщина, и ничего более!» что в этом! И даже если бы это было   справедливо! Разве не были до сих пор все боги такими канонизированными,   перекрещенными чертями?.. И что же знаем мы в конце концов о себе? И как   называется тот дух, который ведет нас (все дело в названиях)? И сколько духов   таим мы в себе? Позаботимся же о том, мы, свободные умы, чтобы наша честность   не сделалась нашим тщеславием, нашим нарядом и роскошью, нашей границей, нашей   глупостью! Каждая добродетель тяготеет к глупости, каждая глупость – к   добродетели; «глуп до святости», говорят в России, – позаботимся же о том,   чтобы не сделаться в конце концов от честности святыми и скучными! Разве жизнь   не слишком коротка, чтобы скучать! Ведь нужно верить в вечную жизнь, чтобы…      

       

228      

       

Да   простят мне открытие, что вся моральная философия была до сих пор скучна и   относилась к числу снотворных средств – и что, на мой взгляд, «добродетели»   больше всего вредила эта скучность ее ходатаев, чем, однако, я еще не хочу   сказать, что не признаю общеполезности такого ее качества. Очень важно, чтобы о   морали размышляло как можно меньше людей, – следовательно, чрезвычайно   важно, чтобы мораль не сделалась когда-нибудь интересною! Но на сей счет можно   не беспокоиться. И нынче дело обстоит все так же, как обстояло всегда: я не   вижу в Европе никого, кто имел бы (или дал бы) понятие о том, что размышление о   морали может быть опасным, рискованным, соблазнительным, – что в нем может   заключаться нечто роковое. Присмотритесь, например, к неутомимым, неустранимым   английским утилитаристам, как тяжеловесно и с каким достоинством шествуют они   взад и вперед по стопам Бентама (гомеровское уподобление выражает это яснее),   точно так же, как сам он шел по стопам достопочтенного Гельвеция (нет, это был   вовсе не опасный человек, этот Гельвеций, ce senateur Pococurante, говоря словами   Галиани –). Ни одной новой мысли, никакой более утонченной разработки старой   мысли, даже никакой действительной истории передуманного ранее: это в общем   невозможная литература для того, кто не сумеет приправить ее для себя некоторым   количеством злости. И в души этих моралистов (которых нужно непременно читать с   какой-нибудь посторонней целью, если уж их нужно читать –) прокрался старый   английский порок, который называется cant и есть моральное тартюфство, скрытое   на этот раз под новой формой научности; у них также нет недостатка в тайной   защите от укоров совести, от которых будет неизбежно страдать прежняя раса   пуритан при всяком научном отношении к морали. (Разве моралист не есть нечто   противоположное пуританину? Именно, как мыслитель, который смотрит на мораль   как на нечто сомнительное, ставит ее под вопрос, словом, берет ее как проблему.   Разве само морализирование не безнравственно?) В конце концов все они хотят,   чтобы была признана английская нравственность, поскольку именно она больше   всего споспешествует человечеству, или «общей пользе», или «счастью   большинства», – нет! счастью Англии, они изо всех сил стараются доказать   себе, что стремление к английскому счастью, т. е. к comfort и fashion (и, самое   главное, к креслу в парламенте), вместе с тем есть истинный путь добродетели,   что даже вся доселе существовавшая в мире добродетель состояла именно в таком   стремлении. Ни одно из этих неповоротливых стадных животных со встревоженной   совестью (которые решаются отождествлять эгоистические интересы с интересами   общего блага –) не желает ни знать, ни вынюхивать того, что «общее благо» вовсе   не идеал, не цель, не какое-нибудь удобоваримое понятие, а только   рвотное, – что справедливое для одного вовсе ещё не может быть справедливым   для другого, что требование одной морали для всех наносит вред именно высшим людям,   словом, что есть разница в рангах между человеком и человеком, а,   следовательно, также между моралью и моралью. Они являются скромной и   основательно посредственной породой людей, эти утилитаристы-англичане, и, как   сказано, поскольку они скучны, то нельзя быть высокого мнения об их полезности.   Их следовало бы еще подбодрить, что я отчасти и пытаюсь сделать нижеследующими   стихами:      

Слава   вам, рабочим грубым,      

Вам,   «что длинно, то и любо»,      

Вы   влачите ваши дни      

В   беспросветном отупенье,      

Без   крупицы вдохновенья,      

Sans   genie et sans esprit!      

 229      

       

В   позднейшей эпохе, имеющей право гордиться человеколюбием, осталось столько   боязни, столько суеверной боязни перед «диким жестоким зверем», победа над   которым и составляет гордость этих более гуманных времен, что даже очевидные   истины не высказывались в течение целых столетий, словно по уговору, потому что   казалось, будто они снова призывают к жизни этого дикого, наконец умерщвленного   зверя. Я рискую, быть может, кое-чем, упуская от себя такую истину, –   пусть другие снова изловят ее и напоят ее таким количеством «молока благочестивого   образа мыслей», пока она не успокоится и не уляжется, забытая, в своем старом   углу. – Нужно усвоить себе другой взгляд на жестокость и раскрыть глаза;   нужно, наконец, научиться нетерпению, чтобы такие нескромные, упитанные   заблуждения, как те, например, что были вскормлены старыми и новыми философами   относительно трагедии, не смели больше добродетельно и нагло расхаживать по   земле. Почти всё, что мы называем «высшей культурой», покоится на одухотворении   и углублении жестокости – таково моё положение; «дикий зверь», о котором шла   речь, вовсе не умерщвлён, он живёт, он процветает, он только – обожествился.   То, что составляет мучительную сладость трагедии, есть жестокость; то, что   приятно действует в так называемом трагическом сострадании, в сущности даже во   всем возвышенном, до самых высших и нежнейших содроганий метафизики, получает   свою сладость исключительно от примеси жестокости. Римлянин на арене,   христианин в восторгах креста, испанец перед костром или зрелищем боя быков,   современный японец, стремящийся к трагедии, рабочий парижских предместий,   страстно тоскующий по кровавым революциям, вагнерианка, с изнеможенной волей   «претерпевающая» Тристана и Изольду, – все они наслаждаются и упиваются с   таинственной алчностью одним и тем же – зельями великой Цирцеи «жестокости».   При этом, конечно, нужно отогнать прочь дурацкую старую психологию, которая   умела твердить о жестокости только одно, что она возникает при виде чужих   страданий: есть большое, слишком большое наслаждение также и в собственном   страдании, в причинении страдания самому себе, – и во всех случаях, когда   человек склоняется к самоотречению в религиозном смысле или к самоискалечению,   как у финикиян и аскетов, или вообще к умерщвлению похоти, к умерщвлению и   сокрушению плоти, к пуританским судорогам покаяния, к вивисекции совести, к   sacrificio dell'intelletto Паскаля, – его тайно влечет и толкает вперед   собственная жестокость, им движут опасные содрогания жестокости, обращенной   против самой себя. В конце концов следует принять во внимание, что даже познающий   действует как художник, прославляющий жестокость, когда он заставляет свой дух   наперекор его стремлению и довольно часто наперекор желаниям своего сердца   познавать, т. е. отрицать то, что он хотел бы утверждать, любить, чему он хотел   бы поклоняться; уже в каждом проникновении вглубь заключается насилие, желание   причинить страдание последней воле духа, которая неустанно стремится к   кажущемуся и к поверхности, – уже в каждом стремлении к познаванию есть   капля жестокости.      

       

230      

       

Быть   может, сразу же покажется непонятным, что я сказал здесь о «последней воле   духа», и вы позволите мне дать на этот счет некоторое объяснение. –   Повелительное нечто, которое народ называет «духом», хочет быть господином в   себе и вокруг себя, хочет чувствовать себя господином: оно обладает волей,   стремящейся к единству из множественности, связывающей, обуздывающей,   властолюбивой и действительно властной волей. Его потребности и способности в   этом отношении те же самые, какие установлены физиологами для всего, что живет,   растет и размножается. Способность духа усваивать чуждое обнаруживается в   сильной склонности уподоблять новое старому, упрощать разнообразное,   игнорировать или отбрасывать совершенно противоречивое: точно так же, как он по   произволу сильнее подчеркивает, выделяет и подделывает под себя известные черты   и линии во всем чуждом ему, в том, что предстает ему «извне». При этом его   целью является воплощение новых «опытов», включение новых вещей в старые ряды, –   стало быть, увеличение роста, говоря еще точнее, чувство роста, чувство   увеличенной силы. Той же самой воле служит противоположное, по-видимому,   стремление духа, внезапно возгорающаяся решимость оставаться в неведении,   замкнуться по своему произволу, запереть свои окна, внутренний отказ от той или   иной вещи, недопускание до себя, нечто вроде оборонительной стойки против   многого, что доступно знанию, удовлетворенность темнотою, замыкающим   горизонтом, утверждение и одобрение незнания: все это нужно в зависимости от   степени усваивающей силы духа, или, говоря образно, его «пищеварительной   силы», – и действительно «дух» во многом подобен желудку. Равным образом   сюда относится взбалмошная воля духа поддаваться обману, быть может, в озорном   предчувствии того, что это на самом деле не так, а только так считается;   наслаждение всем неверным и многозначащим, ликующее самоуслаждение произвольной   теснотой и уютностью угла, слишком близким, передним планом, увеличенным,   уменьшенным, смещенным, приукрашенным, – самоуслаждение произвольностью   всех этих проявлений мощи. Наконец, сюда относится эта довольно подозрительная   готовность духа обманывать других духов и притворяться перед ними, этот   постоянный гнет и давление творящей, образующей, способной производить   изменения силы: причем дух наслаждается разнообразием своих масок и своим   лукавством, а также чувством собственной безопасности, – ведь именно   благодаря своему искусству Протея он лучше всего защищен и скрыт! – Этой   воле к кажущемуся, к упрощению, к маске, к плащу, словом, к поверхности – ибо   всякая поверхность есть плащ – противодействует та возвышенная склонность   познающего, которая рассматривает вещи глубоко, многосторонне, основательно и   хочет так рассматривать их: она является чем-то вроде жестокости интеллектуальной   совести и вкуса, которую каждый более смелый мыслитель признает в себе, если   он, как и подобает, достаточно долго закалял и изощрял свое зрение по отношению   к самому себе и привык к строгой дисциплине и к строгим словам. Он скажет:   «есть что-то жестокое в склонности моего духа» – пусть попробуют разубедить его   в этом добродетельные и любезные люди! В самом деле, это звучало бы учтивее,   если бы, говоря о нас заочно, нам приписывали бы вместо жестокости, скажем,   «чрезмерную честность» и прославляли бы за нее нас, свободных, слишком   свободных умов, – что ж, не будет ли и в самом деле таковою некогда наша   посмертная слава? А пока – ибо до тех пор еще довольно времени – мы меньше   всего склонны рядиться в подобную мишуру и бахрому моральных слов: вся наша прежняя   работа отбивает у нас охоту именно к этому вкусу с его резвящейся роскошью. Это   прекрасные, блестящие, трескучие, праздничные слова: «честность», «любовь к   истине», «любовь к мудрости», «жертва ради познания», «героизм человека   правдивого», – в них есть нечто раздувающее человеческую гордость. Но мы,   отшельники и сурки, мы уже давно убедили себя в тайнике нашей отшельнической   совести, что и эта достойная словесная роскошь принадлежит к старому   лживонарядному тряпью и блесткам бессознательного человеческого тщеславия и что   под такой льстивой окраской и размалевкой должен быть снова распознан страшный   подлинник homo natura. Перевести человека обратно на язык природы; овладеть   многочисленными тщеславными и мечтательными толкованиями и оттенками смысла, которые   были до сих пор нацарапаны и намалеваны на этом вечном подлиннике homo natura;   сделать так, чтобы и впредь человек стоял перед человеком, как нынче,   закаленный дисциплиной науки, он стоит перед прочей природой с неустрашимым взором   Эдипа и залепленными ушами Одиссея, глухой ко всем приманкам старых   метафизиков-птицеловов, которые слишком долго напевали ему: «ты больше! ты   выше! ты иного происхождения!» – это была бы редкостная и безумная задача, но   именно задача – кто стал бы это отрицать! Зачем выбрали мы ее, эту безумную   задачу? Или, спрашивая иначе: «зачем вообще познание?» – Всякий спросит нас об   этом. И мы, припертые таким образом к стене, мы, задававшие сами себе сотни раз   этот вопрос, мы не находили и не находим лучшего ответа…      

 231      

       

Ученье   преобразует нас, оно делает то, что делает всякое питание, которое тоже не   только «поддерживает», – как известно физиологам. Но в основе нашего   существа, там, «в самом низу», конечно, есть нечто не поддающееся обучению,   некий гранит духовного фатума, предопределенного решения и ответа на   предопределенные, избранные вопросы. При каждой кардинальной проблеме что-то   неизменное говорит: «это я»; скажем, в теме мужчины и женщины мыслитель не может   переучиться, а может только выучиться, – только раскрыть до конца то, что   в нем на сей счет «твердо установлено». Порою мы находим известные решения   проблем, которые именно нам внушают сильную веру; может быть, с этих пор мы   начинаем называть их своими «убеждениями». Позже – мы видим в них только следы   нашего движения к самопознанию, только путевые столбы, ведущие к проблеме,   которую представляем собою мы, – вернее, к великой глупости, которую мы   представляем собою, к нашему духовному фатуму, к тому не поддающемуся обучению   элементу, который лежит там, «в самом низу». – В виду той изрядной   учтивости, какую я только что проявил по отношению к самому себе, мне, может   быть, скорее будет дозволено высказать некоторые истины о «женщине самой по   себе»: допустив, что теперь уже наперед известно, насколько это именно только –   мои истины.      

       

232      

       

Женщина   хочет стать самостоятельной: и для этого она начинает просвещать мужчин насчет   «женщины самой по себе», – вот что является одним из самых пагубных   успехов в деле всеобщего обезображения Европы. Ибо чего только не обнаружат эти   грубые опыты женской учености и самообнажения! У женщины так много причин   стыдиться: в женщине скрыто столько педантизма, поверхностности,   наставничества, мелочного высокомерия, мелочной разнузданности и нескромности –   стоит только приглядеться к её обхождению с детьми, – что, в сущности, до   сих пор лучше всего сдерживалось и обуздывалось страхом перед мужчиной. Горе,   если только «вечно-скучное в женщине» – а она богата им! – осмелится выйти   наружу! Если она начнет принципиально и основательно забывать свое благоразумие   и искусство, умение быть грациозной, игривой, отгонять заботы, доставлять   облегчение и самой легко относиться ко всему, – если она основательно   утратит свою тонкую приспособляемость к приятным вожделениям! Уже и теперь   раздаются женские голоса, которые – клянусь святым Аристофаном! – внушают   ужас; с медицинской ясностью раздается угроза относительно того, чего женщина   хочет от мужчины прежде всего и в конце концов. Разве это не проявление самого   дурного вкуса, если женщина старается таким образом стать ученой? До сих пор, к   счастью, просвещать было делом и даром мужчины, – таким образом можно было   оставаться «среди своих»; принимая же во внимание все то, что женщины пишут о   «женщине», мы имеем, наконец, полное право усомниться, чтобы женщина хотела просвещения   умов на свой счет – и могла его хотеть… Если, поступая так, женщина не ищет для   себя нового наряда, – а я полагаю, что искусство наряжаться относится к   Вечно-Женственному? – значит, она хочет внушить к себе страх: она хочет,   может быть, этим достигнуть господства. Но она не хочет истины – какое дело   женщине до истины! Прежде всего ничто не может быть в женщине страннее,   неприятнее, противнее, нежели истина – её великое искусство есть ложь, её   главная забота – иллюзия и красота. Сознаемся-ка мы, мужчины: ведь мы чтим и   любим в женщине именно это искусство и этот инстинкт; нам тяжко живется, и для   собственного облегчения мы охотно присоединяемся к обществу этих существ, под   руками, взорами и нежными глупостями которых наша серьезность, наша   тяжеловесность и глубина начинают казаться нам почти глупостью. Наконец, я   ставлю вопрос: разве было когда-нибудь, чтобы сама женщина признала в   каком-либо женском уме глубину, в каком-либо женском сердце справедливость? И   разве не правда, что, вообще говоря, до сих пор «к женщине» относилась с   наибольшим презрением женщина же, а вовсе не мы? – Мы, мужчины, желаем,   чтобы женщина перестала компрометировать себя разъяснениями; в том и сказалась   мужская заботливость и бережность к женщине, что церковь постановила: mulier taceat   in ecclesia! В пользу женщины послужило и то, что Наполеон дал понять не в меру   словоохотливой госпоже де Сталь: mulier taceat in politicis! – а я думаю,   что настоящий друг женщин тот, кто нынче возопит к ним: mulier taceat de   muliere!      

       

233      

       

Это признак   порчи инстинкта – не говоря уже о том, что это признак дурного вкуса, –   когда женщина ссылается прямо на госпожу Ролан, или на госпожу Сталь, или на   господина Жорж Санд, как будто этим можно доказать что-нибудь в пользу «женщины   самой по себе». Среди мужчин упомянутые особы – только три комические женщины   сами по себе, – не более! – и как раз сильнейшие невольные   контраргументы против эмансипации и женского самодержавия.      

       

234      

       

Глупость   на кухне; женщина в качестве кухарки; ужасающее отсутствие мысли в заботе о   питании семейства и его главы! Женщина не понимает, что значит пища, и хочет   быть кухаркой! Если бы женщина была мыслящим созданием, то, конечно, будучи   кухаркой в течение тысячелетий, она должна была бы открыть величайшие   физиологические факты, а равным образом и овладеть врачебным искусством.   Благодаря дурным кухаркам, благодаря полному отсутствию разума на кухне   развитие человека было дольше всего задержано, ему был нанесён сильнейший   ущерб; да и в наше время дело обстоит не лучше. Эта речь обращена к дщерям   высшего склада.      

 235      

       

Есть   обороты и выбросы ума, есть сентенции – этакие небольшие пригоршни слов, в которых   внезапно кристаллизуется целая культура, целое общество. Сюда относятся и   следующие случайные слова, сказанные госпожой де Ламбер своему сыну: «mon ami,   пе vous permettez jamais que de folies, qui vous feront grand plaisir» – говоря   мимоходом, самые умные слова, которые когда-либо мать обращала к сыну.      

       

236      

       

То, что   Данте и Гёте думали о женщине, – первый, когда он пел «ella guardava suso,   ed io in lei», второй, когда он перевел это так: «das Ewig-Weibliche zieht uns   hinan» (Вечно-Женственное влечет нас ввысь) – я не сомневаюсь, каждая более   благородная женщина будет противиться такому убеждению, потому что то же самое   она думает о Вечно-Мужественном…      

       

237      

       

Семь   женских поговорок      

       

Где   мужчина к нам ползет, мигом скука уползет!      

Седина,   ах! и наука – добродетели порука.      

Как бы   умной мне прослыть? Молча черное носить.      

На душе   легко и тихо. Слава Богу – и портнихе!      

Молода:   цветущий грот. Чуть стара: дракон ползет.      

Статен,   знатен, полон сил: о, когда б моим он был!      

Речь   кратка, бездонна суть – для ослицы скользкий путь!      

До сих   пор мужчины обращались с женщинами, как с птицами, которые сбились с пути и   залетели к ним с каких-то вершин: они принимают их за нечто в высшей степени   тонкое, ранимое, дикое, причудливое, сладкое, полное души, – но в то же   время и за нечто, что необходимо держать взаперти, дабы оно не улетело.      

       

238      

       

Впасть в   ошибку при разрешении основной проблемы «мужчина и женщина», отрицать здесь   глубочайший антагонизм и необходимость вечно враждебного напряжения, мечтать   здесь, может быть, о равноправии, о равенстве воспитания, равенстве притязаний   и обязанностей – это типичный признак плоскоумия, и мыслителя, оказавшегося   плоским в этом опасном пункте – плоским в инстинкте! – следует вообще   считать подозрительным, более того, вполне разгаданным, выведенным на чистую   воду; вероятно, и для всех вопросов жизни, к тому же и будущей жизни, он   окажется слишком «недалеким» и не достигнет никакой глубины. Напротив, человек,   обладающий как умственной глубиной, так и глубиной вожделений, а также и той   глубиной благоволения, которая способна на строгость и жесткость и с лёгкостью   бывает смешиваема с ними, может думать о женщине всегда только по-восточному:   он должен видеть в женщине предмет обладания, собственность, которую можно   запирать, нечто предназначенное для служения и совершенствующееся в этой сфере   – он должен в данном случае положиться на колоссальный разум Азии, на превосходство   ее инстинкта, как это некогда сделали греки, эти лучшие наследники и ученики   Азии, – которые, как известно, от Гомера до Перикла, вместе с возрастающей   культурой и расширением власти, шаг за шагом делались строже к женщине, короче,   делались более восточными. Насколько это было необходимо, насколько логично,   насколько даже по-человечески желательно, – пусть каждый рассудит об этом   про себя!      

       

239      

       

Слабый   пол никогда ещё не пользовался таким уважением со стороны мужчин, как в наш   век, – это относится к демократическим склонностям и основным вкусам так   же, как непочтительность к старости, – что же удивительного, если тотчас   же начинают злоупотреблять этим уважением? Хотят большего, научаются требовать,   находят наконец эту дань уважения почти оскорбительной, предпочитают домогаться   прав, даже вести за них настоящую борьбу: словом, женщина начинает терять стыд.   Прибавим тотчас же, что она начинает терять и вкус. Она разучивается бояться   мужчины: но, «разучиваясь бояться», женщина жертвует своими наиболее   женственными инстинктами. Что женщина осмеливается выступать вперёд, когда   внушающая страх сторона мужчины или, говоря определённее, когда мужчина в   мужчине становится нежелательным и не взращивается воспитанием, это довольно   справедливо, а также довольно понятно; труднее объяснить себе то, что именно   благодаря этому – женщина вырождается. Это происходит в наши дни – не будем   обманывать себя на сей счёт! Всюду, где только промышленный дух одержал победу   над военным и аристократическим духом, женщина стремится теперь к экономической   и правовой самостоятельности приказчика: «женщина в роли приказчика» стоит у   врат новообразующегося общества. И в то время как она таким образом завладевает   новыми правами, стремится к «господству» и выставляет женский «прогресс» на   своих знамёнах и флажках, с ужасающей отчётливостью происходит обратное:   женщина идёт назад. Со времён французской революции влияние женщины в Европе   умалилось в той мере, в какой увеличились её права и притязания; и «женская   эмансипация», поскольку её желают и поощряют сами женщины (а не только тупицы   мужского рода), служит таким образом замечательным симптомом возрастающего   захирения и притупления наиболее женственных инстинктов. Глупость скрывается в   этом движении, почти мужская глупость, которой всякая порядочная женщина – а   всякая такая женщина умна – должна бы стыдиться всем существом своим. Утратить   чутьё к тому, на какой почве вернее всего можно достигнуть победы; пренебрегать   присущим ей умением владеть оружием; распускаться перед мужчиной до такой   степени, что дойти, может быть, «до книги», между тем как прежде в этом отношении   соблюдалась дисциплина и тонкая лукавая скромность; с добродетельной дерзостью   противодействовать вере мужчины в скрытый в женщине совершенно иной идеал, в   нечто Вечно– и Необходимо-Женственное; настойчивой болтовнёй разубеждать   мужчину в том, что женщину, как очень нежное, причудливо дикое и часто приятное   домашнее животное, следует беречь, окружать заботами, охранять, щадить;   неуклюже и раздражённо выискивать элементы рабства и крепостничества,   заключавшиеся и всё ещё заключающиеся в положении женщины при прежнем общественном   строе (точно рабство есть контраргумент, а не условие всякой высшей культуры,   всякого возвышения культуры), – что означает всё это, как не разрушение   женских инстинктов, утрату женственности? Конечно, много есть тупоумных друзей   и развратителей женщин среди учёных ослов мужского пола, которые советуют   женщине отделаться таким путём от женственности и подражать всем тем глупостям,   какими болен европейский «мужчина», больна европейская «мужественность», –   которые хотели бы низвести женщину до «общего образования», даже до чтения   газет и политиканства. В иных местах хотят даже сделать из женщин свободных   мыслителей и литераторов: как будто нечестивая женщина не представляется   глубокомысленному и безбожному мужчине чем-то вполне противным или   смешным, – почти всюду расстраивают их нервы самой болезненной и самой   опасной из всех родов музыки (нашей новейшей немецкой музыкой) и делают их с   каждым днём всё истеричнее и неспособнее к выполнению своего первого и последнего   призвания – рожать здоровых детей. И вообще, хотят ещё более «культивировать»   и, как говорится, сделать сильным «слабый пол» при помощи культуры: как будто   история не учит нас убедительнейшим образом тому, что «культивирование»   человека и расслабление – именно расслабление, раздробление, захирение силы   воли – всегда шли об руку и что самые могущественные и влиятельные женщины мира   (наконец, и мать Наполеона) обязаны были своим могуществом и превосходством над   мужчинами силе своей воли, а никак не школьным учителям! То, что внушает к   женщине уважение, а довольно часто и страх, – это её натура, которая   «натуральнее» мужской, её истая хищническая, коварная грация, её когти тигрицы   под перчаткой, её наивность в эгоизме, её не поддающаяся воспитанию внутренняя   дикость, непостижимое, необъятное, неуловимое в её вожделениях и добродетелях…   Что, при всём страхе, внушает сострадание к этой опасной и красивой кошке,   «женщине», – так это то, что она является более страждущей, более   уязвимой, более нуждающейся в любви и более обреченной на разочарования, чем   какое бы то ни было животное. Страх и сострадание: с этими чувствами стоял до   сих пор мужчина перед женщиной, всегда уже одной ногой в трагедии, которая   терзает его, в то же время чаруя. – Как? И этому должен настать конец? И   расколдовывание женщины уже началось? И женщина будет делаться постепенно всё более   и более скучной? О Европа! Европа! Мы знаем рогатого зверя, который всегда   казался тебе особенно притягательным, – от которого тебе все еще грозит   опасность! Твоя старая басня может еще раз стать «историей», – еще раз   чудовищная глупость может овладеть тобою и унести тебя! И под нею не скрывается   никакой бог, нет! только «идея», «современная идея»!..      

       

 ОТДЕЛ ВОСЬМОЙ:

   НАРОДЫ И ОТЕЧЕСТВА      

       

240      

       

Я   слушал, снова в первый раз – увертюру Рихарда Вагнера к Мейстерзингерам: это роскошное,   перегруженное, тяжелое и позднее искусство, которое гордится тем, что   предполагает еще живыми два столетия музыки для своего понимания, – хвала и   честь немцам, что такая гордость не ошиблась в расчете! Какие только соки и   силы, какие времена года и климаты не смешаны здесь! Эта музыка прельщает нас   то чем-то старинным, то чем-то чуждым, терпким и сверх меры юным, в ней столько   же произвольного, сколько и помпезно-традиционного, она нередко плутлива, а еще   чаще дюжа и груба, – она дышит огнем и мужеством, и вместе с тем в ней   чувствуется дряблая, поблекшая кожа слишком поздно созревающих плодов. Она   струится широко и полно, – и вдруг наступает мгновение необъяснимого   замедления, как бы некий пробел, отделяющий причину от действия; какой-то гнет,   заставляющий нас грезить, почти кошмар, – но вот уже снова растет и   ширится старый поток наслаждений, разнообразнейшего наслаждения, старого и   нового счастья, с очень сильной примесью собственного счастья художника,   которого он не хочет скрывать, с примесью его удивленного счастливого сознания   мастерства, проявляющегося в употребленных им здесь новых средствах,   новоприобретенных, неиспробованных художественных средствах, – вот что он,   по-видимому, хочет разгласить нам. В общем, в этой музыке нет красоты, нет юга,   в ней не чувствуется ни южной прозрачной ясности небес, ни грации, ни танца,   почти никакой воли к логике; есть даже некоторая неуклюжесть, которая еще подчеркивается,   точно художник хотел сказать нам: «это входило в мои намерения»; какое-то   громоздкое одеяние, что-то своенравно варварское и торжественное, какая-то рябь   ученых и почтенных драгоценностей и кружев; нечто немецкое в лучшем и худшем   смысле слова, нечто на немецкий лад разнообразное, бесформенное и   неисчерпаемое; известная немецкая мощь и полнота души, которая не боится   прятаться под raffinements упадка, – которая, быть может, только там и чувствует   себя прекрасно; чистый, истый признак немецкой души, одновременно юной и   устарелой, перезрелой и переполненной еще будущностью. Музыка этого рода лучше   всего выражает то, что я думаю о немцах: они люди позавчерашнего и   послезавтрашнего дня, – у них еще нет сегодняшнего дня.      

       

241      

       

И у нас,   «добрых европейцев», бывают часы, когда мы позволяем себе лихую патриотщину и   снова бултыхаемся в волны старой любви и узости – я только что привел тому   пример, – часы национального волнения, патриотического нуда и всякого   иного допотопного преизбытка чувств. Умы более неповоротливые, нежели мы, могут   справиться с тем, что у нас ограничивается часами и разыгрывается в несколько   часов, только в более продолжительные промежутки времени, одни в полгода,   другие в пол человеческой жизни, смотря по быстроте и силе, с которой они   переваривают и совершают свой «обмен веществ». Да, я мог бы представить себе   тупые и инертные расы, которым даже и в нашей расторопной Европе понадобилось   бы полвека, чтобы превозмочь такие атавистические припадки патриотщины и   привязанности к клочку земли и снова вернуться к разуму, я хочу сказать, к   «доброму европеизму». И вот, покуда я распространяюсь на тему об этой   возможности, мне приводится случайно подслушать разговор двух старых   «патриотов»: оба они, очевидно, были туговаты на ухо, а потому говорили очень   громко. «Кто думает и знает о философии столько же, сколько мужик или член   студенческой корпорации, – сказал один из них, – тот еще невинен. Но   что теперь в этом! Теперь век масс: они ползают на брюхе перед всем массовым. И   то же самое in policitis. Государственный муж, который построит им новую   вавилонскую башню, создаст какое-нибудь чудовищно могущественное государство,   называется у них «великим» – какая польза в том, что мы, более осторожные и   сдержанные, пока еще не отступаемся от старой веры в то, что только великая   мысль сообщает величие делам и вещам. Положим, что какой-нибудь государственный   человек доведет свой народ до такого положения, что ему придется с этих пор   вести «великую политику», к чему он плохо приноровлен и подготовлен от природы:   так что он будет вынужден пожертвовать в угоду новой сомнительной   посредственности своими старыми и несомненными добродетелями, – положим,   что какой-нибудь государственный человек обречет свой народ на «рассуждения о   политике» вообще, между тем как этот народ до сих пор мог делать нечто лучшее,   мог думать о чем-нибудь лучшем и сохранил в глубине своей души   предусмотрительное отвращение к беспокойству, пустоте и шумной бранчливости   народов, действительно любящих рассуждать о политике, – положим, что такой   государственный человек разожжет заснувшие страсти и вожделения своего народа,   представит ему его прежнюю робость и желание оставаться в стороне неким   позорным пятном, вменит ему в вину его любовь к иноземному и тайное стремление   к бесконечному, обесценит в его глазах самые сердечные его склонности, вывернет   наизнанку его совесть, сузит его ум, сделает его вкус «национальным» – как!   разве государственный человек, который проделал бы все это, деяния которого его   народ принужден был бы искупать в течение всего своего будущего, если у него   есть будущее, – разве такой государственный человек велик!» – «Без   сомнения! – ответил ему с жаром другой старый патриот. – Иначе он не   мог бы этого сделать! Может быть, было безумно желать чего-либо подобного? Но   может быть, все великое было вначале только безумием!» – «Злоупотребление   словами! – воскликнул его собеседник. – Он силен! силен! силен и безумен!   Но не велик!» – Старики заметно разгорячились, выкрикивая таким образом в лицо   друг другу свои истины; я же, чувствуя себя счастливым, что стою по ту сторону   всего этого, размышлял о том, скоро ли над сильным будет еще более сильный   господин, и о том, что умственное опошление одного народа уравнивается тем, что   ум другого становится глубже. -      

       

242      

       

Пусть   называют то, в чем нынче ищут отличительную черту европейцев, «цивилизацией»,   или «гуманизацией», или «прогрессом»; пусть называют это просто, без похвалы и   порицания, политической формулой – демократическое движение Европы: за всеми   моральными и политическими рампами, на которые указывают эти формулы,   совершается чудовищный физиологический процесс, развивающийся все более и   более, – процесс взаимоуподобления европейцев, их возрастающее   освобождение от условий, среди которых возникают расы, связанные климатом и   сословиями, их увеличивающаяся независимость от всякой определенной среды,   которая в течение целых столетий с одинаковыми требованиями стремится   запечатлеться в душе и плоти человека, – стало быть, совершается медленное   возникновение по существу своему сверх-национального и кочевого вида человека,   отличительной чертой которого, говоря физиологически, является maximum   искусства и силы приспособления. Этот процесс становящегося европейца, который   может быть замедлен в темпе сильными рецидивами, но, возможно, как раз благодаря   этому выигрывает в силе и глубине и растет – сюда относится все еще   свирепствующая ныне буря и натиск «национального чувства», а также и   возникающий на наших глазах анархизм: этот процесс, по всей вероятности, ведет   к таким результатам, на которые меньше всего рассчитывают его наивные поборники   и панегиристы, апостолы «современных идей». Те же самые новые условия, под   влиянием которых в общем совершается уравнение людей и приведение их к посредственности,   т. е. возникновение полезного, трудолюбивого, на многое пригодного и ловкого   стадного животного «человек», в высшей степени благоприятствуют появлению   исключительных людей, обладающих опаснейшими и обаятельнейшими качествами.   Между тем как упомянутая сила приспособления, постоянно пробуя всё новые и   новые условия и начиная с каждым поколением, почти с каждым десятилетием новую   работу, делает совершенно невозможной мощность типа; между тем как такие   будущие европейцы, по всей вероятности, будут производить общее впечатление   разношерстной толпы болтливых, бедных волею и пригодных для самых разнообразных   целей работников, нуждающихся в господине и повелителе, как в хлебе насущном;   между тем как, стало быть, демократизация Европы клонится к нарождению типа,   подготовленного к рабству в самом тонком смысле слова: сильный человек в   отдельных и исключительных случаях должен становиться сильнее и богаче, чем он,   может быть, был когда-либо до сих пор, – благодаря отсутствию влияния   предрассудков на его воспитание, благодаря огромному разнообразию упражнений,   искусств и притворств. Я хочу сказать, что демократизация Европы есть вместе с   тем невольное мероприятие к распложению тиранов – если понимать это слово во   всевозможных смыслах, а также и в умственном.      

 243      

       

Я с   удовольствием слышу, что наше Солнце быстро движется к созвездию   Геркулеса, – и надеюсь, что человек на Земле будет в этом отношении   подражать Солнцу. И впереди окажемся мы, добрые европейцы!      

       

244      

       

Было   время, когда вошло в привычку называть немцев «глубокими», – теперь же,   когда наиболее удачный тип нового немецкого духа жаждет совсем иных почестей и,   быть может, замечает, что во всем обладающем глубиной недостает «удали», почти   своевременным и патриотичным является сомнение, не обманывали ли себя некогда   этой похвалою, – словом, не есть ли в сущности немецкая глубина нечто иное   и худшее – и нечто такое, от чего, слава Богу, намерены с успехом отделаться.   Итак, сделаем попытку переучиться насчет немецкой глубины: для этого нужно   только произвести небольшую вивисекцию немецкой души. – Немецкая душа прежде   всего многообразна, источники, давшие ей начало, различны, она больше   составлена и сложена, нежели действительно построена, – это коренится в ее   происхождении. Немец, который осмелился бы сказать: «ах! две души живут в груди   моей», жестоко погрешил бы против истины, вернее, остался бы на много душ   позади истины. Как народ, происшедший от чудовищного смешения и скрещивания   рас, быть может даже с преобладанием до-арийского элемента, как «народ   середины» во всех смыслах, немцы являются по натуре более непостижимыми, более   широкими, более противоречивыми, менее известными, труднее поддающимися оценке,   более поражающими, даже более ужасными, нежели другие народы в своих   собственных глазах, – они ускользают от определения и уже одним этим   приводят в отчаяние французов. Характеристичен для немцев тот факт, что их   вечно занимает вопрос: «что такое немецкое?» Коцебу наверное знал довольно   хорошо своих немцев: «мы узнаны», – ликовали они ему навстречу, но и Занд   думал, что знает их. Жан Поль знал, что делал, когда с такой яростью ополчился   на лживую, но патриотическую лесть и преувеличения Фихте, – но очень   вероятно, что Гёте думал о немцах иначе, чем Жан Поль, хотя и соглашался с ним   относительно Фихте. Что же собственно думал Гёте о немцах? – Но он никогда   не высказывался ясно о многом окружающем его и всю жизнь умел сохранять тонкое   молчание: вероятно, у него были на это веские причины. Достоверно то, что не   «войны за свободу» заставили его веселее смотреть на жизнь и не французская   революция, – событием, благодаря которому он передумал своего Фауста и   даже всю проблему «человек», было появление Наполеона. Есть слова Гёте, которыми   он, точно иностранец, с нетерпеливой суровостью произносит приговор тому, чем   гордятся немцы; знаменитое немецкое Gemut он определяет как «снисходительность   к чужим и своим слабостям». Разве он не прав в этом?      

– Для   немцев характерно то, что по отношению к ним редко бывают вполне неправыми. В   немецкой душе есть ходы и переходы, в ней есть пещеры, тайники и подземелья; в   ее беспорядке много прелести таинственного; немец знает толк в окольных путях к   хаосу. И так как всякая тварь любит свое подобие, то и немец любит облака и   все, что неясно, что образуется, все сумеречное, влажное и скрытое завесой: все   неведомое, несформовавшееся, передвигающееся, растущее кажется ему «глубоким».   И сам немец не есть, он становится, он «развивается». Поэтому «развитие»   является истинно немецкой находкой и вкладом в огромное царство философских   формул: оно представляет собою то доминирующее понятие, которое в союзе с   немецким пивом и немецкой музыкой стремится онемечить всю Европу. Иностранцев   изумляют и привлекают те загадки, которые задает им противоречивая в своей   основе природа немецкой души (загадки, которые Гегель привел в систему, а   Рихард Вагнер в конце концов даже положил на музыку). «Добродушный и коварный»   – такое сопоставление, бессмысленное по отношению ко всякому другому народу, к   сожалению, слишком часто оправдывается в Германии – поживите только некоторое   время между швабами! Тяжеловесность немецкого ученого, его бестолковость в обществе   ужасающим образом уживаются в нем с внутренней эквилибристикой и легкомысленной   отвагой, которой уже научились бояться все боги. Кто хочет продемонстрировать   «немецкую душу» ad oculos, пусть тот только приглядится к немецкому вкусу, к   немецким искусствам и нравам: какое мужицкое равнодушие к «вкусу»! Как часто   самое благородное и самое пошлое стоят здесь рядом! Как беспорядочно и богато   все это душевное хозяйство! Немец возится со своей душой: он возится со всем,   что переживает. Он плохо переваривает события своей жизни, он никогда не может   «покончить» с этим делом; очень часто немецкая глубина есть только тяжелое,   медленное «переваривание». И так как все привычно-больные, все диспептики имеют   склонность к удобству, то и немец любит «откровенность» и «прямодушие»: как   удобно быть откровенным и прямодушным! – Эта доверчивость, эта   предупредительность, эта игра в открытую немецкой честности является в наше   время опаснейшей и удачнейшей маскировкой, на которую способен немец, –   это его подлинное мефистофелевское искусство, с ним он еще может «далеко   пойти»! Немец живет на авось, к тому же смотрит на все своими честными,   голубыми, ничего не выражающими немецкими глазами – и иностранцы тотчас же   смешивают его с его халатом! Я хотел сказать: пусть «немецкая глубина» будет   чем угодно – между собой мы, может, и позволим себе посмеяться над ней? –   но мы поступим хорошо, если и впредь будем относиться с почтением к ее внешнему   виду, к ее доброму имени и не променяем слишком дешево нашей старой репутации   глубокомысленного народа на прусскую «удаль» и берлинское остроумие и пыль.   Умен тот народ, который выставляет себя и позволяет выставлять себя глубоким,   неловким, добродушным, честным и глупым: это могло бы даже быть – глубоко! В   конце концов: надо же оказать честь своему имени, – ведь недаром зовешься   das «tiusche» Volk, das Tausche-Volk (народ-обманщик)…      

       

245      

       

«Доброе   старое время» прошло, оно отзвучало в мелодиях Моцарта, – как счастливы   мы, что нам еще доступно его рококо, что его «хорошее общество», его нежная   мечтательность, его детская страсть к китайскому и вычурному, его сердечная   учтивость, его влечение к изящному, влюбленному, танцующему, трогательному, его   вера в Юг может все еще апеллировать к какому-то остатку в нас! Ах,   когда-нибудь и это станет прошлым; но кто может сомневаться в том, что еще   раньше этого перестанут понимать Бетховена и наслаждаться им! – ведь он   был только отзвуком перехода и перелома стиля, а не, подобно Моцарту, отзвуком   великого, многовекового европейского вкуса. Бетховен представляет собой   промежуточное явление между старой, дряхлой душой, которая постоянно   разбивается, и будущей сверхъюной душой, которая постоянно нарождается; его   музыку озаряет этот сумеречный свет вечной утраты и вечной, необузданной   надежды, – тот самый свет, в лучах которого купалась Европа, когда она   грезила вместе с Руссо, плясала вокруг древа свободы революции и наконец чуть   не боготворила Наполеона. Но как быстро меркнет теперь именно это чувство, как   трудно дается в наши дни даже понимание этого чувства, – как чуждо звучит   для нашего уха язык этих Руссо, Шиллера, Шелли, Байрона, которые все вместе   выразили словами ту же самую судьбу Европы, что вызвучил в музыке Бетховен! –   То, что появилось в немецкой музыке после, относится к области романтизма, т.   е. в историческом отношении, к еще более непродолжительному, еще более   мимолетному, еще более поверхностному движению, чем тот великий антракт, тот   переход Европы от Руссо к Наполеону и к водворению демократии. Вебер – но что   такое для нас теперь Фрейшютц и Оберон! Или Ганс Гейлинг и Вампир Маршнера! Или   даже Тангейзер Вагнера! Отзвучавшая, если к тому же еще и не забытая музыка.   Кроме того, вся эта музыка романтизма была недостаточно благородна, недостаточно   музыка, чтобы быть признанной всюду, а не только в театре и перед толпой; она с   самого начала была музыкой второго ранга, которой истинные музыканты уделяли   мало внимания. Иначе обстояло дело с Феликсом Мендельсоном, этим халкионическим   маэстро, который благодаря своей ничем не омраченной, чистой, полной счастья   душе скоро стяжал лавры и так же скоро был забыт: это был прекрасный инцидент в   немецкой музыке. Что же касается Роберта Шумана, который относился к делу   серьезно и к которому с самого начала также отнеслись серьезно, – он был   последний основатель школы – разве не кажется нам теперь счастьем, облегчением,   освобождением то, что с этой шумановской романтикой наконец покончено? Шуман,   удирающий в «саксонскую Швейцарию» своей души, созданный по образцу не то   Вертера, не то Жан Поля, но уж наверняка не Бетховена! наверняка не   Байрона! – музыка его Манфреда представляет собой какой-то невероятный   промах и недоразумение, – Шуман, со своим вкусом, который был в сущности   мелочным вкусом (именно, опасной, а среди немцев вдвойне опасной склонностью к   тихому лиризму и опьянению чувства), Шуман, постоянно идущий стороной, пугливо   медлящий и отступающий назад, благородный неженка, утопающий в чисто анонимном   счастье и горе, представляющий собою нечто вроде девицы и noli me tangere с   самого начала: этот Шуман был уже только немецким событием в музыке, а не   европейским, как Бетховен, как в еще большей степени Моцарт, – в лице его   немецкой музыке грозила величайшая опасность перестать быть голосом души Европы   и принизиться до голой отечественности. -      

 246      

       

– Какое   мучение представляют собою написанные по-немецки книги для того, у кого есть   третье ухо! С какой неохотой стоит он возле этого медленно вращающегося болота   звуков без звучности, ритмов без танца, которое называется у немцев «книгой»! А   сам немец, читающий книги! Как лениво, как неохотно, как плохо он читает!   Многие ли немцы знают и считают своим долгом знать, что в каждом хорошо   составленном предложении кроется искусство, – искусство, которое нужно   разгадать, если хочешь понять предложение! Скажем, стоит только неверно взять   его темп, и само предложение будет неверно понято. Что нельзя допускать   сомнения относительно ритмически решающих слогов, что нужно чувствовать   преднамеренность и прелесть в нарушении слишком строгой симметрии, что нужно   улавливать чутким терпеливым ухом каждое staccato, каждое rubato, что надо   угадывать смысл в последовательности гласных и дифтонгов, которые могут   получать такую нежную и богатую окраску и так изменять ее в зависимости от их   чередования, – кто из читающих книги немцев согласится добровольно   признать такого рода обязанности и требования и прислушиваться к такому   количеству искусства и намеренности в языке? В конце концов у них «нет на это   уха»: таким образом сильнейшие контрасты стиля остаются незамеченными, и   тончайшие ухищрения художника расточаются, словно перед глухими. – Таковы   были мои мысли, когда я заметил, как грубо и как бессознательно смешивали друг   с другом двух мастеров прозы: одного, у которого слова падают медленно и   холодно, как капли со сводов сырой пещеры, – он и рассчитывает на их   глухие звуки и отзвуки, – и другого, который владеет речью, как гибкой   шпагой, и всем телом чувствует опасное счастье дрожащего, слишком острого   клинка, который хочет кусать, шипеть в воздухе и резать. -      

       

247