1 2 3 4 5 6 
       

117      

       

О   рассудительности христианства. Это может быть сочтено ловким приемом   христианства, когда оно столь громко проповедует полную нравственную   негодность, греховность и презренность человека вообще, что при этом становится   уже невозможным презирать своих ближних. «Пусть он грешит сколько угодно, он   все же не отличается существенно от меня; я сам недостоин и презренен в высшей   мере» – так говорит себе христианин. Но и это чувство потеряло свое острейшее   жало, ибо христианин уже не верит в свою личную презренность: он дурен, как человек   вообще, и успокаивается немного на мысли: все мы – одной породы.      

 118      

       

Перемена   лиц. Как только религия приобретает господство, ее противниками становятся все   те, кто были ее первыми последователями.      

       

119      

       

Судьба   христианства. Христианство возникло, чтобы облегчить сердца; но теперь оно   должно сначала отягчить сердца, чтобы иметь возможность потом облегчить их.   Этим предопределена его судьба.      

       

120      

       

Доказательство   от удовольствия. Приятное мнение признается истинным: это есть доказательство   от удовольствия (или, как говорит церковь, доказательство от силы), которым так   гордятся все религии, хотя они должны были бы стыдиться его. Если бы вера не   делала блаженным, в нее не верили бы – чего же она стоит после этого!      

       

121      

       

Опасная   игра. Кто теперь дает в своей душе место религиозному чувству, тот должен также   дать ему возможность расти – против этого он бессилен. Тогда его существо   постепенно изменяется, он отдает предпочтение всему, что примыкает к   религиозному чувству и следует за ним, весь круг суждений и чувств затемняется,   омрачается религиозной тенью. Чувство не может стоять на месте; итак, –   нужно остерегаться!      

       

122      

       

Слепые   ученики. Пока человек хорошо знает мощь к слабость своего учения, своего   направления в искусстве, своей религии, сила их еще невелика. Поэтому ученик и   апостол, который не видит слабости своего учения, своей религии и т. д.,   ослепленный авторитетом учителя и благоговением к нему, обыкновенно обладает   большей силой, чем учитель. Никогда еще влияние человека и его дела не   разрасталось без слепых учеников. Содействовать победе истины часто означает   лишь настолько породнить ее с глупостью, чтобы сила последней вынудила победу и   для первой.      

       

123      

       

Разрушение   церквей. В мире нет достаточно религии даже для того, чтобы только разрушать   религии.      

       

124      

       

Безгрешность   человека. Если мы поймем, как «грех вошел в мир», – именно через заблуждения   разума, в силу которых люди считают друг друга и даже отдельный человек считает   самого себя гораздо более черным и злым, чем он есть в действительности, то это   весьма облегчает все наше сознание, и люди и мир кажутся иногда окруженными   сиянием невинности, которое может давать глубокую радость. Человек среди   природы сам по себе есть всегда дитя. Ребенку снится иногда тяжелый, страшный   сон; но, раскрыв глаза, он всегда видит себя снова в раю.      

       

125      

       

Неверие   художников. Гомер чувствует себя настолько у себя дома среди своих богов и в   качестве художника испытывает от них такое удовольствие, что он во всяком   случае должен был быть глубоко неверующим; с тем, что давала ему народная   вера, – со скудным, грубым и отчасти ужасающим суеверием – он обращался   так свободно, как скульптор со своей глиной, т. е. с той же   непринужденностью, какою обладали Эсхил и Аристофан и какою отличались в Новое   время великие художники Ренессанса, равно как Гёте и Шекспир.      

 126      

       

Искусство   и сила ложного толкования. Все видения, ужасы, искушения, восторги святого суть   известные болезненные состояния, которые в силу вкоренившихся религиозных и   психологических заблуждений он только толкует иначе, именно, не как   болезни. – Так и демон Сократа, быть может, был лишь ушной болезнью,   которую Сократ, соответственно господствовавшему моральному мировоззрению,   объяснял себе по-другому, нежели принято теперь объяснять. Не иначе обстоит   дело с безумием и исступленными речами пророков и оракулов; то значение, которое   признавалось за ними, обусловлено всегда степенью знания, воображения,   влечений, нравственности в голове и сердце толкователей. К величайшим действиям   тех людей, которых именуют гениями и святыми, принадлежит то, что они добывают   себе толкователей, которые, ко благу человечества, не понимают их.      

       

127      

       

Почитание   безумия. Так как было замечено, что возбужденное состояние часто просветляет   голову и вызывает счастливые мысли, то решили, что в состоянии высшего   возбуждения человек приобретает самые лучшие мысли и осеняется вдохновением, и   потому безумного стали почитать как мудреца и прорицателя. В основе этого лежит   ложное умозаключение.      

       

128      

       

Обетование   науки. Современная наука имеет своей целью минимум страдания и максимум   продолжительности жизни – т. е. своего рода вечное блаженство, правда   весьма скромное по сравнению с обетованиями религий.      

       

129      

       

Недопустимая   расточительность. В мире недостаточно любви и благости, чтобы их можно было   расточать воображаемым существам.      

       

130      

       

Сохранение   религиозного культа в душе. Католическая церковь и до нее весь античный культ   обладали целым арсеналом средств, чтобы внушать человеку необычные настроения и   уводить его от холодного расчета выгод или чистого разумного мышления. Церковь,   дрожащая от глубоких звуков, глухие, непрерывные, сдержанные призывы толпы   священнослужителей, которые непроизвольно переносят свое напряженное состояние   на общину и заставляют ее трепетно внимать, как если бы готовилось чудо, –   архитектурное впечатление от церкви, которая в качестве жилища божества   простирается без конца и заставляет во всех темных углах ощущать шорох божества, –   кто хотел бы вернуть людям подобные свершения, раз уже утрачена вера в их   предпосылки? Но результаты всего этого не утрачены: внутренний мир возвышенных,   трогательных, таинственных, глубоко покаянных, блаженно-выжидательных   настроений укрепился в человеке преимущественно под влиянием культа; все, что   из этого существует теперь в душе, было взращено с зарождением, ростом и   расцветом религиозного культа.      

       

131      

       

Религиозные   послеродовые боли. Как бы нам ни казалось, что мы отвыкли от религии, это   произошло не в такой степени, чтобы мы не испытывали радости от религиозных   ощущений и настроений, лишенных всякого логического содержания, например в   музыке; и если философия показывает нам правомерность метафизических надежд и   приносимого ими глубокого душевного мира и, например, говорит о «достоверности   всего Евангелия во взоре мадонн Рафаэля», то мы с особенной сердечностью идем   навстречу таким изречениям и рассуждениям: философу тут легко доказывать – то,   что он дает, гармонирует с тем, чего ищет сердце. Это свидетельствует, что   менее осмотрительные свободные умы шокируются только догматами, но что им очень   хорошо известно очарование религиозного чувства; им трудно ради первых   расстаться с последним. – Научная философия должна серьезно остерегаться,   чтобы в силу этой потребности – возникшей и, следовательно, преходящей   потребности – в нее не были контрабандно внесены заблуждения; даже логики   говорят о «чаяниях» истины в морали и искусстве (например, о чаянии того, «что   сущность вещей едина») – что должно было бы быть воспрещено им. Между осторожно   выведенными истинами и такими «чаемыми» вещами остается та непроходимая пропасть,   что первые обязаны своим возникновением интеллекту, последние – потребности.   Голод не доказывает, что для его насыщения существует пища, он только хочет   пищи. «Чаять» не значит в какой-либо мере познавать бытие вещи, а только значит   считать ее возможной, поскольку ее боишься или желаешь; само по себе «чаяние»   не приближает ни на шаг к царству достоверности. – Непроизвольно кажется,   будто религиозно окрашенные отделы какой-либо философии доказаны лучше, чем   друтие; в сущности дело обстоит как раз наоборот – у нас есть только внутреннее   желание, чтобы это так было, – т. е. чтобы утешительное было также   истинным. Это желание склоняет нас принимать плохие основания за хорошие.      

 132      

       

О   христианской потребности спасения. По тщательном размышлении должно быть возможно   найти свободное от мифологии объяснение для того явления в душе христианина,   которое зовется потребностью спасения, – т. е. чисто психологическое   объяснение. Доселе, правда, психологическое объяснение религиозных явлений и   процессов пользовалось довольно плохой репутацией, поскольку в этой области   проявляло свою бесплодную деятельность богословие, именующее себя свободным;   ибо последнее, как это вытекает из духа его основателя Шлейермахера, с самого   начала было направлено на сохранение христианской религии и на устойчивость   христианского богословия; в психологическом анализе религиозных «фактов»   последнее должно было получить новую опорную точку и прежде всего новое   занятие. Не смущаясь подобными предшественниками, мы решаемся дать следующее   толкование означенного явления. – Человеку знакомы известные действия,   которые с точки зрения господствующей расценки действий стоят весьма низко; он открывает   в себе даже влечение к таким действиям, которое кажется ему почти столь же   неизменным, как и все его существо. Как хотелось бы ему приучиться к другому   роду действий, которые господствующая оценка признает высшими и лучшими, как   хотелось бы ему исполниться той чистой совести, которая должна сопровождать   самоотверженное настроение! К сожалению, дело остается при этом желании; и   недовольство тем, что оно не может быть осуществлено, присоединяется ко всем   другим родам недовольства, которые вызывала в нем его судьба или последствия   этих, признанных дурными, действий; так что возникает глубокое душевное   расстройство, ищущее врача, который мог бы устранить эту и все прочие его   причины. – Это состояние не ощущалось бы так горько, если бы человек   свободно сравнивал себя лишь с другими людьми; тогда он не имел бы никакого   основания быть особенно недовольным самим собой, он нес бы только всеобщее   бремя человеческой неудовлетворенности и человеческого несовершенства. Но он   сравнивает себя с существом, которое способно на одни только указанные   действия, именуемые неэгоистическими, и которое живет в постоянном сознании   самоотверженного настроения, – с Богом; и благодаря тому, что он смотрит в   это светлое зеркало, его собственное существо кажется ему темным и необычайно   искаженным. Далее, мысль об указанном существе пугает его, поскольку оно   предносится его воображению как карающая справедливость; во всевозможных   крупных и мелких событиях своей жизни он усматривает его гнев и угрозы и даже   заранее предвкушает те истязания, которым подвергнет его этот судья. Кто поможет   ему в такой опасности, которая ввиду безграничной длительности наказания своей   чудовищностью превосходит все другие представляемые ужасы?      

       

133      

       

Прежде   чем изобразить это состояние в его дальнейших последствиях, мы должны все же   признаться себе, что человек попал в него не благодаря своей «вине» или   «греху», а благодаря ряду заблуждений разума; что если его собственное существо   представлялось ему столь темным и ненавистным, то это была вина зеркала, и что   названное зеркало есть его собственное создание – весьма несовершенное создание   человеческого воображения и рассуждения. Прежде всего существо, которое   способно к одним только чисто неэгоистическим действиям, еще более фантастично,   чем птица Феникс; его даже нельзя себе отчетливо представить уже потому, что   все понятие «неэгоистического действия» при строгом исследовании улетучивается,   как дым. Никогда человек не делал ничего, что было бы сделано исключительно для   других и не имело бы никакого личного мотива; да и как мог бы он сделать   что-либо, что не имело бы отношения к нему, т. е. было бы лишено   внутреннего принуждения (которое ведь должно иметь основой какую-либо личную   потребность)? Как могло бы ego действовать помимо ego? – Напротив, Бог,   который есть всецело любовь, как это иногда принимается, был бы не способен ни   к какому неэгоистическому поступку; но при этом следовало бы вспомнить мысль   Лихтенберга, относящуюся, правда, к несколько более низкой сфере: «Для нас   невозможно чувствовать за других, как принято говорить; мы чувствуем всегда   лишь за себя самих. Сказанное звучит жестоко, но оно вовсе не таково, если его   правильно понять. Человек не любит ни отца, ни матери, ни жены, ни детей, а   всегда лишь приятные ощущения, которые они ему доставляют», или, как говорит   Ларошфуко: «Si on croit aimer sa maitresse pour l'amour d'elle, on est bien   trompe». Почему действия любви ценятся выше, чем иные действия, – именно   не по существу, а ради их полезности, – об этом можно узнать в упомянутых   уже выше исследованиях «о происхождении моральных чувств». Но если бы человек   пожелал быть вполне подобным такому Богу любви, делать и искать всего для других   и ничего – для себя, то это невозможно уже потому, что он должен очень много   делать для себя, чтобы вообще быть в состоянии сделать что-либо из любви к   другим. Далее, это предполагает, что другой человек достаточно эгоистичен,   чтобы постоянно принимать эти жертвы, эту жизнь ради него; так что любящие и   самоотверженные люди заинтересованы в сохранении бессердечных и неспособных к   самопожертвованию эгоистов, и высшая нравственность, для своего же   существования, должна была бы прямо требовать существования безнравственности   (чем, правда, она отменяла бы самое себя). – Далее: представление о Боге   беспокоит и порабощает нас до тех пор, пока мы в него верим, но как оно   возникло – это при современном состоянии сравнительно-этнологической науки не   возбуждает уже сомнений; и с уяснением этого возникновения отпадает и указанная   вера. С христианином, который сравнивает свое существо с существом Бога,   происходит то же самое, что с Дон-Кихотом, который недостаточно ценит свою   собственную храбрость, потому что голова его полна представлений о чудесных   подвигах героев рыцарских романов: масштаб, которым в обоих случаях   производится измерение, относится к царству вымысла. Но если отпадает   представление о Боге, то отпадает и чувство «греха» как нарушения божественных   предписаний, как пятна на создании, посвященном Богу. Тогда, вероятно, остается   только то недовольство, которое срослось со страхом перед наказаниями земного   суда или перед презрением людей и родственно этому чувству; но страдание от   угрызений совести, острейшее жало в чувстве греха, уже надломлено, когда   человек сознаёт, что в своем поведении может преступить человеческие традиции,   человеческие предписания и порядки, но что это, правда, совсем не угрожает   «вечному спасению души» или отношению души к Божеству. Если человеку удается,   сверх того, приобрести и воспринять в плоть и кровь философское убеждение о безусловной   необходимости всех поступков и об их полной безответственности, то исчезает и   указанный остаток угрызений совести.      

 134      

       

Но если   христианин, как сказано, доходит до чувства самопрезрения в силу некоторых заблуждений,   т. е. в силу ложного, ненаучного истолкования своих поступков и ощущений,   то ему приходится с величайшим изумлением заметить, что это состояние   презрения, угрызений совести, вообще недовольства не удерживается, что иногда   бывают часы, когда все это выметается из его души и он снова чувствует себя свободным   и бодрым. В действительности здесь побеждает наслаждение своей собственной   личностью, удовольствие от собственной силы, в союзе с необходимым ослаблением   всякого сильного возбуждения: человек снова любит себя, он чувствует   это, – но именно эта любовь, эта новая самооценка кажется ему невероятной,   он может видеть в ней лишь совершенно незаслуженное излияние на него сверху   света благодати. Если раньше он во всех событиях усматривал предупреждения,   угрозы, кары и всякого рода признаки Божьего гнева, то теперь он истолковывает   свой опыт как проявление благости Бога; одно событие кажется ему исполненным   любви, другое – полезным указанием, третье, и в особенности его радостное   настроение, – доказательством, что Бог милостив. Как прежде, в состоянии   неудовлетворенности, он ложно истолковывал главным образом свои поступки, так   теперь он истолковывает преимущественно свои переживания; утешительное   настроение он понимает как действие вне его стоящей силы, любовь к самому себе   представляется ему любовью Бога; то, что он называет милостью и предварением   спасения, есть в действительности самопомилование, самоспасение.      

       

135      

       

Итак,   известная ложная психология, известного рода фантастика в истолковании мотивов   и переживаний есть необходимая предпосылка того, чтобы человек стал   христианином и испытал потребность в спасении. С уяснением этих заблуждений   разума и фантазии человек перестает быть христианином.      

       

136      

       

О   христианском аскетизме и святости. Если некоторые мыслители пытались в редких явлениях   нравственности, которые принято называть аскетизмом и святостью, видеть чудо,   освещение которого факелом разумного объяснения почти равносильно богохульству   и оскорблению святыни, – то, с другой стороны, искушение такого   богохульства чрезвычайно сильно. Могущественное влечение природы во все времена   приводило вообще к протесту против этих явлений; наука, поскольку она, как   сказано, есть подражание природе, позволяет себе по крайней мере возражать   против утверждаемой необъяснимости и даже неприступности этих явлений. Правда,   ей это до сих пор не удавалось: указанные явления все еще не объяснены, к   великому удовольствию упомянутых почитателей морально-чудесного. Ибо, говоря   вообще: необъясненное безусловно должно быть необъяснимым, необъяснимое   безусловно должно быть неестественным, сверхъестественным, чудесным – таково   требование всех религиозных людей и метафизиков (а также и художников, если они   в то же время и мыслители), тогда как научный человек видит в этм требовании   «злой принцип». – Первое общее предположение, на которое прежде всего   наталкиваешься при рассмотрении святости и аскетизма, состоит в том, что они   имеют сложную природу; ибо почти всюду, как в физическом, так и в моральном   мире, удавалось сводить мнимо чудесное на сложное, многообразно обусловленное.   Итак, попытаемся сначала изолировать отдельные влечения в душе святого и   аскета, а затем представить их себе слитыми воедино.      

       

137      

       

Существует   упорство в борьбе с самим собой, к утончённейшим проявлениям которого   принадлежат иные формы аскетизма. Некоторые люди испытывают столь сильную   потребность проявлять своё могущество и властолюбие, что – за отсутствием   других объектов или так как иначе это им никогда не удавилось – приходят   наконец к тому, что начинают тиранизировать некоторые части самих себя, как бы   отрезки или ступени себя самих. Так, иной мыслитель высказывает мнения, которые   явно не могут содействовать увеличению или улучшению его репутации; иной прямо   накаркивает на себя неуважение других людей, хотя, соблюдай он молчание, ему   было бы легко остаться уважаемым человеком; иные отрекаются от своих прежних   мнений и не боятся, что впредь их будут считать непоследовательными; напротив,   они сами тщатся об этом и ведут себя как дерзкие наездники, которым больше   всего нравится, когда их конь становится диким, покрывается пеною и перестаёт   им повиноваться. Так человек подымается опасными путями на высочайшие горные   вершины, глумясь над своей собственной боязливостью и над своими дрожащими   коленами; так философ объявляет себя сторонником аскетизма, смирения и   святости, в свете которых его собственный образ совершенно обезображивается.   Это разрушение самого себя, эта насмешка над своей собственной природой, это   spernere se sperni, которому религии придают такое большое значение, есть,   собственно, лишь весьма высокая степень тщеславия. Вся мораль Нагорной   проповеди относится сюда: человек испытывает истинное сладострастие, насилуя   самого себя чрезмерными требованиями и затем обожествляя этот тиранически   требовательный элемент своей души. Во всякой аскетической морали человек   поклоняется части самого себя, как Богу, и для этого должен признать   дьявольской другую свою часть. –      

       

138      

       

Человек   не во всякое время одинаково нравственен – это известно; если оценивать его   нравственность по способности к великим самоотверженным решениям и к   самоотречению (которая, став длительной и превратившись в привычку, есть   святость), то он нравственнее всего в состоянии аффекта; более высокое   возбуждение дает ему совершенно новые мотивы, в которые он, быть может, не   способен был даже поверить в своем обычном трезвом и холодном настроении. Как   это возможно? Вероятно, в силу близости всего великого и сильно возбуждающего;   раз уж человек пришел в состояние исключительной душевной напряженности, то он   одинаково способен решиться и на страшную месть, и на страшное преодоление   своей потребности в мести. Под влиянием сильной эмоции он стремится во всяком   случае к великому, могучему, чудовищному, и если он случайно замечает, что   пожертвование самим собой дает ему такое же или еще большее удовлетворение, чем   принесение в жертву других, то он выбирает первое. Итак, ему, собственно, важно   только разряжение своей эмоции; и чтобы облегчить свое напряженное состояние,   он способен иногда схватить руками копья своих врагов и погрузить их в свою   грудь. Что в самоотречении, а не только в мести, лежит нечто великое – эта   мысль должна была быть привита человечеству лишь путем долгого приучения;   Божество, которое жертвует самим собою, было самым сильным и влиятельным   символом этого рода величия. В качестве одоления трудноодолимого врага, в   качестве внезапного овладения аффектом – в этом качестве является здесь   отречение, и постольку оно признается вершиной нравственности. В   действительности дело идет здесь о замене одного представления другим, тогда   как само настроение сохраняет свою прежнюю высоту, остается на одном и том же   уровне. Отрезвевшие, отдыхающие от аффекта люди не понимают уже моральности   таких мгновений, но восторг всех, кто пережил их с ними, поддерживает их;   гордость есть их утешение, когда ослабевает аффект и понимание их поступков.   Итак, в сущности, и эти самоотверженные поступки не нравственны, поскольку они   совершены не исключительно в интересах других; напротив, в таком самоотречении   другой человек является лишь поводом для того, чтобы напряженное настроение   могло найти себе облегчение.      

 139      

       

В   некоторых отношениях и аскет хочет облегчить себе жизнь: обыкновенно через   полное подчинение себя чужой воле или всеобъемлющему закону и ритуалу;   например, брамин ничего не предоставляет своему собственному решению и каждый   свой шаг подчиняет священному предписанию. Это подчинение есть могучее   средство, чтобы овладеть собою; человек занят, следовательно, не скучает и   вместе с тем не имеет повода для проявления своей личной воли или страсти; совершенное   деяние не влечет за собой чувства ответственности и связанных с ним мук   раскаяния. Человек отрекается раз навсегда от своей воли, и это легче, чем   иногда при случае отрекаться от нее; подобно тому как легче совсем отказаться   от какого-либо вожделения, чем соблюдать в нем меру. Если мы обратим внимание   на современное отношение человека к государству, то мы и здесь увидим, что   безусловное повиновение удобнее, чем условное. Итак, святой облегчает себе   жизнь такой полной отдачей своей личности, и было бы ошибкой смотреть на это   явление с изумлением, как на высший героический подвиг нравственности. Во   всяком случае, осуществлять без колебаний и неясности свою личность труднее,   чем отрешиться от нее указанным способом; кроме того, осуществление это требует   гораздо большего ума и размышления.      

       

140      

       

После   того как во многих труднообъяснимых поступках я нашёл проявления удовольствия   от эмоции самой по себе, мне хотелось бы и в отношении самопрезрения, которое   принадлежит к признакам святости, а также в действиях самоистязания (через   голод и бичевание, вывих членов и симуляцию безумия) видеть средство, с помощью   которого такие натуры борются с общей усталостью своей жизненной воли (своих   нервов); они пользуются самыми мучительными раздражающими средствами и   жестокостями, чтобы хоть на время очнуться от того отупения и скуки, в которые   они так часто впадают в силу своей духовной бесчувственности и указанного подчинения   чужой воле.      

       

141      

       

Наиболее   обычное средство, которое применяет аскет и святой, чтобы сделать свою жизнь   всё же выносимой и занимательной, состоит в ведении войн и в смене победы и   поражения. Для этого ему нужен противник, и он находит его в так называемом   внутреннем враге. В особенности он пользуется своим влечением к тщеславию,   своим честолюбием и властолюбием, а также своими чувственными вожделениями,   чтобы превратить собственную жизнь в длительную битву и рассматривать самого   себя как поле битвы, на котором с переменным успехом борются добрые и злые   духи. Как известно, чувственная фантазия умеряется и даже почти подавляется при   правильных половых сношениях и, наоборот, разнуздывается и дичает при   воздержании или беспорядочных сношениях. Фантазия многих христианских святых   была необычайно загрязнена; в силу теории, что эти вожделения суть   действительные демоны, буйствующие в них, они не чувствовали себя при этом   особенно ответственными; этому чувству мы обязаны столь поучительной откровенностью   их признаний. В их интересах было, чтобы эта борьба в известной мере постоянно   поддерживалась, ибо она, как сказано, делала занимательной их пустынную жизнь.   Но чтобы борьба казалась достаточно важной и возбуждала постоянное участие и   изумление у несвятых, нужно было все более хулить и позорить чувственность; и   опасность вечного проклятия была так тесно связана с этой областью, что, по   всей вероятности, в течение целых эпох христиане имели нечистую совесть при   зачатии детей, чем был, несомненно, нанесен большой вред человечеству. И все же   истина поставлена здесь вверх ногами – что особенно не подобает истине. Правда,   христианство сказало: каждый человек зачат и рожден в грехе, и в невыносимо   преувеличенном христианстве Кальдерона эта мысль снова связалась в узел и   укрепилась, так что он осмелился высказать самый извращенный парадокс, какой   только можно себе представить, в известных стихах:      

Величайшая   вина человека – есть то, что он родился.      

Во всех   пессимистических религиях акт зачатия ощущается как нечто дурное, но это ощущение   ни в коем случае не имеет общечеловеческого значения, и даже не все пессимисты   сходятся в своем суждении об этом. Эмпедокл, например, ничего не знает о   постыдном, дьявольском, греховном во всех эротических делах; напротив, в   великой юдоли бедствий он видит одно только целительное и утешительное явление   – Афродиту; она есть для него залог, что борьба не будет длиться вечно, а   некогда уступит власть более кроткому демону. Христианские пессимисты-практики,   как сказано, были заинтересованы в том, чтобы сохранило господство иное мнение;   в своем одиночестве и при духовной опустошенности своей жизни они постоянно   нуждались в живом враге – и притом во враге, пользующемся всеобщим признанием,   борьба и одоление которого должны были в глазах всех несвятых делать их   полунепостижимыми, сверхъестественными существами. Когда этот враг наконец,   вследствие их образа жизни и разрушенного здоровья, был навсегда обращен в   бегство, они тотчас же смогли видеть свою душу населенной новыми демонами.   Колебание высокомерия и смирения на чашах душевных весов занимало их   мудрствующие головы так же основательно, как смена вожделения и душевного   покоя. В то время психология служила для того, чтобы не только подозревать все   человеческое, но чтобы клеветать на него, бичевать и распинать его: люди хотели   находить себя как можно более дурными и злыми, искали страха в связи со   спасением души, отчаяния в своих силах. Все естественное, чему человек навязывает   представление дурного, греховного (как он привык еще и теперь делать это в   отношении эротического момента), отягощает, омрачает воображение, создает пугливый   взор, заставляет человека враждовать с самим собой и делает его неуверенным и   недоверчивым; даже его сны приобретают привкус измученной совести. И все же это   страдание от естественного совершенно не основано на самой природе вещей: оно   есть лишь следствие мнений о вещах. Легко понять, как люди портятся благодаря   тому, что они называют дурным неизбежно естественное и позднее ощущают его   таковым. Религия и те метафизики, которые хотели бы видеть человека злым и греховным   по природе, пускают в ход эту уловку: они чернят природу в его сознании и тем делают   его самого дурным, ибо он научается ощущать себя дурным, так как не может снять   с себя одеяние природы. Постепенно, при долгой жизни в природном элементе, он   чувствует себя подавленным таким бременем грехов, что нужны сверхъестественные   силы, чтобы снять с него это бремя; и тем самым на сцену выступает   рассмотренная уже потребность в спасении, которая соответствует совсем не   действительной, а лишь воображаемой греховности. Просматривая отдельные моральные   утверждения в источниках христианского мировоззрения, мы всюду найдём, что   сознательно ставятся чрезмерные требования, для того чтобы человек не мог   удовлетворить им: цель этих требований не в том, чтобы человек становился более   нравственным, а в том, чтобы он чувствовал себя возможно более греховным. Если   бы человеку не было приятно это чувство, – для чего бы он создал такое   представление и так долго держался его? Подобно тому как в античном мире была   затрачена неизмеримая сила духа и изобретательности, чтобы посредством   торжественных культов увеличить радость жизни, – так в эпоху христианства   равным образом было посвящено неизмеримо много духа иному стремлению: человека   нужно было всеми мерами заставить чувствовать себя греховным и тем вообще   возбудить, оживить, одухотворить его. Возбудить, оживить, одухотворить во что   бы то ни стало – не есть ли это лозунг эпохи ослабевшей, перезрелой,   переразвитой культуры? Круг всех естественных ощущений был уже сотни раз   испытан, душа утомилась ими; тогда святой и аскет открыли новый род жизненных   побуждений. Они становились перед взорами всех не столько в качестве примера   для подражания, сколько в качестве страшного и все же восхитительного зрелища,   которое разыгрывается на грани, между здешним и нездешним мирами, где каждый в   ту пору мнил видеть то лучи небесного света, то грозные, исходящие из подземных   глубин языки пламени. Взор святого, обращенный на страшный во всех отношениях   смысл краткой земной жизни, на близость последнего решения о бесконечных новых   этапах жизни, этот обугливающий взор в полуразрушенном теле заставлял людей   старого мира трепетать до последних глубин души; взглянуть украдкой,   отвернуться с содроганием, снова почуять сладость зрелища, отдаться ему,   насытиться им, пока душа не затрепещет в огне и морозе лихорадки, – это   было последним удовольствием, которое нашла древность, после того как она стала   нечувствительной даже к зрелищу борьбы людей и зверей.      

 142      

       

Я   подвожу итоги сказанному: то душевное состояние, которое присуще святому или   стоящему на пути к святости, слагается из элементов, хорошо известных нам всем;   но только под влиянием иных, не религиозных, представлений они обнаруживают   иную окраску и тогда обыкновенно навлекают на себя даже порицание людей, тогда   как, отороченные религией и конечным смыслом существования, они могут рассчитывать   на восхищение и даже поклонение – по крайней мере могли рассчитывать в прежние   времена. Святой либо упражняет то упорство в борьбе с самим собой, которое   весьма родственно властолюбию и даёт даже самому одинокому человеку ощущение   могущества; либо его воспалённое чувство переходит от желания дать простор   своим страстям к желанию обуздать их, как диких коней, под могучим давлением   гордой души; либо он стремится к прекращению всех нарушающих покои,   мучительных, раздражающих ощущений, к сну наяву, к длительному отдыху на лоне   тупой, животной и растительной бесчувственности; либо он ищет борьбы и   разжигает её в себе, потому что скука являет ему своё зевающее лицо: он бичует   своё самообожествление самопрезрением и жестокостью, он наслаждается диким   бунтом своих страстей, острой скорбью греха, даже представлением своей гибели;   он умеет ставить западню своему аффекту, например внешнему властолюбию, так что   последнее переходит в состояние величайшего унижения, и возбуждённая душа   святого выбрасывается этим контрастом из своей колеи; и наконец, если он жаждет   видений, бесед с мертвецами или божественными существами, то он стремится в   сущности лишь к редкому роду сладострастия – но, быть может, к тому   сладострастию, в котором, как в узле, связаны все иные его роды. Новалис, один   из авторитетов в вопросах святости на основании личного опыта и инстинкта, с   наивной радостью высказывает однажды всю ее тайну: «Весьма удивительно, что   ассоциация сладострастия, религии и жестокости не обратила внимания людей уже   давно на их тесное сродство и общую тенденцию».      

       

143      

       

Не то,   что есть святой, а то, что он означает в глазах несвятых, придает ему его   всемирно-историческую ценность. Благодаря тому что о нем заблуждались, ложно   истолковывали его душевные состояния и самым решительным образом выделяли его   из числа остальных людей, как нечто безусловно несравнимое и   чужеродно-сверхчеловеческое, – благодаря этому он приобрел ту   исключительную силу, с помощью которой он мог владеть воображением целых   народов и эпох. Он сам не знал себя; он сам понимал письмена своих настроений,   влечений, поступков согласно искусству толкования, которое было столь же   натянуто и неестественно, как пневматическое толкование Библии. Бестолковое и   больное в его натуре, с ее сочетанием духовной нищеты, плохого знания,   испорченного здоровья, чрезмерно раздраженных нервов, оставалось скрытым для   его собственного взора, как и для взора посторонних наблюдателей. Он не был   особенно добрым человеком и еще менее был особенно мудрым человеком; но он   означал нечто, что по благости и мудрости превосходит всякую человеческую меру.   Вера в него укрепляла веру в божественное и чудесное, в религиозный смысл всего   бытия, в предстоящий день последнего суда. В вечернем блеске закатывающегося   солнца мира, которое сияло над христианскими народами, тень святого вырастала   до чудовищных размеров; она достигла такой высоты, что даже в наше время, уже   не верующее в Бога, находятся еще мыслители, которые веруют в святого.      

       

144      

       

Само   собою разумеется, что этому портрету святого, который набросан по среднему экземпляру   всего типа, можно противопоставить иные рисунки, которые способны произвести более   приятное впечатление. Отдельные исключения из этого типа выделяются либо особой   кротостью и благожелательностью к людям, либо очарованием необычайной   действенной силы; другие в высшей степени привлекательны, потому что известные   фантастические представления изливают на все их существо потоки света, как это,   например, имеет место с прославленным основателем христианства, считавшим себя   единорожденным Сыном Божьим и оттого чувствовавшим себя безгрешным; так что он   силою воображения – о котором не следует судить слишком сурово, так как вся   древность кишмя кишела сыновьями Божьими, – достиг той же цели, чувства   полной безгрешности, полной безответственности, которое сегодня посредством   науки доступно каждому. – Точно так же я отвлекся от индусских святых,   которые стоят на промежуточной ступени между христианским святым и греческим   философом и в этом мысле не представляют чистого типа; познание, наука – поскольку   таковая существовала, – возвышение над другими людьми через логическую   дисциплину и воспитание мышления считались у буддистов ценными, как признаки   святости, тогда как те же самые качества в христианском мире отвергались и   объявлялись еретическими, как признаки греховности.      

       

 ОТДЕЛ ЧЕТВЁРТЫЙ: ИЗ   ДУШИ ХУДОЖНИКОВ И ПИСАТЕЛЕЙ      

       

145      

       

Мнимая   изначальность совершенного. Мы привыкли не ставить вопроса о возникновении   всего совершенного, а, наоборот, наслаждаться его настоящим состоянием, как   если бы оно выросло из земли по мановению волшебства. Вероятно, на нас   действует здесь еще остаток первобытного мифологического ощущения. Нам почти   кажется (например, когда мы созерцаем греческий храм вроде пестумского), что   некий бог, играя, построил себе однажды утром жилище из таких огромных   тяжестей; в других случаях нам мнится, будто душа была внезапно вколдована в   камень и теперь хочет говорить через него. Художник знает, что его произведение   оказывает полное действие, лишь когда оно возбуждает веру в импровизацию, в   чудесную внезапность возникновения; поэтому он при случае сознательно   содействует этой иллюзии и вводит в искусство элементы вдохновенного   беспокойства, слепого беспорядка, чуткой грезы при начале творения – в качестве   средств обмана, которые должны настроить душу зрителя или слушателя так, чтобы   она верила во внезапное появление совершенного. – Теория искусства,   разумеется, должна самым решительным образом восстать против этой иллюзии и   показать те ложные умозаключения и дурные привычки разума, в силу которых он   попадается в сети художника.      

 146      

       

Чувство   правды у художника. Художник имеет более слабую нравственность в отношении   познания истины, чем мыслитель; он отнюдь не хочет лишиться права на блестящие,   глубокомысленные истолкования жизни и борется против трезвых, простых методов и   выводов. Внешне он ратует за высшее достоинство и значение человека; в   действительности же он не намерен отказаться от условий, при которых его   искусство может производить наибольшее впечатление, – т. е. от всего   фантастического, мифического, неверного, крайнего, от влечения к символам, от   переоценки личности и веры в какую-то чудесную природу гения; он,   следовательно, считает сохранение своей манеры творчества более важным, чем   научная преданность истинному во всякой, хотя бы и в самой непритязательной,   его форме.      

       

147      

       

Искусство   как заклинатель мертвых. Искусство исполняет, между прочим, задачу консервирования,   а также некоторого разукрашивания погасших, потускневших представлений; разрешая   эту задачу, оно плетет связующую нить между различными эпохами и заставляет   возвращаться духов прежних времен. Правда, здесь возникает лишь кажущаяся   жизнь, как над могилами или как возвращение любимых усопших во сне; но по   крайней мере на мгновение еще раз просыпается старое ощущение, и сердце бьется   по уже позабытому такту. Памятуя эту общую пользу искусства, нужно относиться   снисходительно к самому художнику, если он не стоит в первых рядах просвещения   и прогрессивного омужествления человечества: он на всю жизнь остался ребенком   или юношей и задержался на той позиции, в которой им завладели его художнические   инстинкты; но ощущения первых ступеней жизни, как известно, стоят ближе к ощущениям   прошедших эпох, чем к ощущениям нынешнего века. Непроизвольно его задачей становится   делать человечество более ребяческим; в этом – его слава и его ограниченность.      

       

148      

       

Поэты   как облегчители жизни. Поэты – поскольку и они хотят облегчить жизнь людей –   либо отвращают свой взор от тягостного настоящего, либо помогают настоящему   приобрести новые краски посредством света, которым они заставляют излучаться   прошедшее. Чтобы иметь возможность делать это, они должны сами быть в известных   отношениях существами, обращенными назад; так что ими можно пользоваться как   мостами к отдаленнейшим временам и представлениям, к отмирающим или уже   отмершим религиям и культурам. Они, собственно, всегда и неизбежно суть   эпигоны. Впрочем, об их средствах облегчения жизни можно сказать кое-что неблагоприятное:   они успокаивают и исцеляют только временно, только на мгновение; они даже   задерживают людей в работе над действительным улучшением условий жизни,   устраняя или паллиативно облегчая страсти неудовлетворенного, влекущие к   действию.      

       

149      

       

Медленная   стрела красоты. Самый благородный вид красоты есть тот, который не сразу   захватывает, который овладевает не бурным упоением (такая красота легко   возбуждает отвращение), а тот медленно вливающийся вид красоты, который почти   незаметно уносишь с собой, который потом иногда снова встречаешь во сне и   который, наконец, после того как он долго скромно лежал в нашем сердце, всецело   овладевает нами, наполняет наши глаза слезами и наше сердце – тоской. – К   чему стремимся мы, созерцая красоту? К тому, чтобы быть прекрасными; нам   мнится, с этим должно быть связано много счастья. – Но это есть заблуждение.      

       

150      

       

Одушевление   искусства. Искусство подымает главу, когда религии приходят в упадок. Оно   перенимает множество порожденных религией чувств и настроений, согревает их у   своего сердца и становится теперь само более глубоким, одухотворенным, так что   способно сообщать воодушевление и возвышенное настроение, чего оно еще не могло   делать раньше. Возрастающее богатство религиозного чувства становится потоком,   который постоянно прорывается наружу и хочет завоевать все новые области; но   растущее просвещение поколебало догматы религии и внушило основательное   недоверие к ней; поэтому чувство, вытесненное просвещением из религиозной   сферы, устремляется в искусство; в отдельных случаях также в политическую   жизнь, а иногда даже прямо в науку. Всюду, где в человеческих стремлениях   заметна более возвышенная и мрачная окраска, можно предполагать налет   духобоязни, запах ладана и тень церквей.      

       

151      

       

Чем   украшает ритм. Ритм накладывает туманное покрывало на реальность; он побуждает   к некоторой искусственности речи и нечистоте мышления; тень, которую он   набрасывает на мысль, то закрывает, то подчеркивает явления. Как тени нужны для   украшения, так «смутное» нужно для большей отчетливости. – Искусство   делает выносимым вид жизни, окутывая ее дымкой нечистого мышления.      

 152      

       

Искусство   безобразной души. Искусству ставят слишком тесные границы, если требуют, чтобы   в нем имела право высказываться только упорядоченная, нравственно   уравновешенная душа. Как в пластических искусствах, так и в музыке и поэзии   существует искусство безобразной души наряду с искусством прекрасной души; и   самые могущественные действия искусства – умение потрясать души, заставлять   камни двигаться и превращать зверей в людей – быть может, лучше всего удавались   именно этому роду искусства.      

       

153      

       

Искусство   причиняет скорбь мыслителю. Насколько сильна метафизическая потребность и как   трудно дается природе последнее расставание с ней, можно усмотреть из того, что   даже в свободном уме, когда он уже освободился от всего метафизического, высшие   художественные впечатления легко вызывают созвучное дрожание давно онемевшей и   даже разорванной метафизической струны; например, внимая Девятой симфонии   Бетховена, он чувствует себя витающим над землей в звездном храме с мечтою   бессмертия в сердце; звезды как бы сияют вокруг него, и земля опускается все   ниже. – Когда он отдает себе отчет в этом состоянии, он чувствует глубокий   укол в сердце и вздыхает о человеке, который вернул бы ему утраченную   возлюбленную – называется ли она метафизикой или религией. В такие мгновения   проверяется его интеллектуальный характер.      

       

154      

       

Играть   жизнью. Легкость и ветреность гомеровской фантазии была нужна, чтобы ослабить и   на время уничтожить чрезмерно страстный дух и слишком острый рассудок греков.   Когда у них говорит рассудок – сколь грубой и жестокой является тогда жизнь!   Они не обманываются, но они сознательно украшают жизнь ложью. Симонид советовал   своим соотечественникам принимать жизнь как игру; скорбь серьезности была им   слишком хорошо известна (людское горе есть ведь тема песен, которым так охотно   внемлют боги), и они знали, что одно только искусство может даже горе   превращать в наслаждение. Но в наказание за это убеждение ими настолько   овладела страсть к выдумкам, что и в повседневной жизни им было трудно   освободиться от лжи и обмана; ведь вся порода поэтов чувствует склонность ко   лжи и, вдобавок, еще ощущает ее невинность. Эта черта, вероятно, приводила   иногда в отчаяние соседние грекам народы.      

       

155      

       

Вера во   вдохновение. Художники заинтересованы в том, чтобы люди верили во внезапные   озарения, в так называемое вдохновение; как если бы идея художественного или   поэтического произведения, основная мысль философской системы сходила с неба в   виде света благодати. В действительности фантазия хорошего художника или   мыслителя творит постоянно хорошее, посредственное и плохое, но его острое и   опытное суждение отвергает, выбирает, сочетает, как это видно теперь из   записных книжек Бетховена, который постепенно составлял свои великолепнейшие   мелодии и как бы отбирал их из многообразных набросков. Кто различает менее   строго и охотно отдается воспроизводящему воспоминанию, тот при случае может   стать великим импровизатором, но художественная импровизация стоит весьма низко   по сравнению с упорно и серьезно проверенной художественной мыслью. Все великие   гении были великими работниками; они не только неутомимо изобретали, но и   неутомимо отвергали, проверяли, совершенствовали, упорядочивали.      

       

156      

       

Ещё о   вдохновении. Когда продуктивная сила некоторое время накопляется и какая-либо   преграда мешает ей истекать, то в конце концов она изливается так внезапно, как   будто здесь действовало непосредственное вдохновение, без предшествовавшей   внутренней работы, т. е. как будто совершилось чудо. Это создает известную   иллюзию, в сохранении которой, как сказано, тут больше обычного заинтересованы   художники. Капитал именно только накопился, а не сразу упал с неба. Впрочем, и   в других областях существует такое кажущееся вдохновение, например в области   любви, добродетели, порока.      

       

157      

       

Страдания   гения и их ценность. Художественный гений хочет приносить радость, но, когда он   стоит на очень высокой ступени, ему легко недостает участников радости; он   предлагает яства, но никто их не хочет. Это возбуждает в нем иногда   смехотворно-трогательный пафос; ведь, в сущности, он не имеет никакого права   принуждать людей к наслаждению. Его дудка гудит, но никто не хочет плясать:   может ли это быть трагичным? И все же это бывает трагично! – Под конец, в   виде награды за это лишение, он имеет больше удовольствия от творчества, чем   остальные люди от всех иных родов деятельности. Его страдания ощущаются   преувеличенно, потому что звук его жалобы более громок, слова его – более   красноречивы; и иногда его страдания действительно очень велики, но лишь   потому, что столь велики его честолюбие и зависть. Гений знания, вроде Кеплера   и Спинозы, обыкновенно не столь жаден и не производит такого шума из-за своих   на деле гораздо больших страданий и лишений. Он с большей уверенностью может   рассчитывать на потомство и избавиться от современности, тогда как художник, поступая   так, ведет отчаянную игру, при которой сердце его должно исполниться скорбью. В   чрезвычайно редких случаях – когда в одной личности гений творчества и познания   слит с моральным гением – к упомянутой скорби присоединяется еще род скорби,   который надо признать самым невероятным исключением в мире: внеличные и   сверхличные чувства, обращенные к народу, к человечеству, ко всей культуре, ко   всему страдающему бытию, – чувства, которые приобретают ценность лишь в   сочетании с особенно трудными и далекими познаниями (сострадание само по себе   имеет небольшую ценность). – Но какое мерило, какие точные весы есть у нас   для их подлинности? Не надлежит ли быть недоверчивыми в отношении всех, кто   говорит о таких своих чувствах?      

 158      

       

Роковая   судьба величия. За каждым великим явлением следует вырождение, особенно в   области искусства. Образец великого побуждает более тщеславные натуры к   внешнему подражанию или к тому, чтобы превзойти его; к тому же все великие   дарования имеют роковую судьбу истреблять многие более слабые силы и зародыши и   как бы опустошать вокруг себя природу. Счастливейшим случаем в развитии   искусства является комбинация, когда несколько гениев взаимно сдерживают друг   друга; при этой борьбе обыкновенно открывается свет и простор и более слабым и   нежным натурам.      

       

159      

       

Искусство   опасно художнику. Когда искусство могущественно овладевает личностью, оно   увлекает ее к воззрениям таких эпох, в которые искусство процветало сильнее   всего; оно действует тогда регрессивно. Художник начинает все более почитать   внезапные возбуждения, верит в богов и демонов, одушевляет природу, ненавидит   науку, становится изменчивым в своих настроениях, как люди древности, и жаждет   переворота всех отношений, неблагоприятных искусству, и притом с горячностью и   несправедливостью ребенка. Но уже сам по себе художник есть отсталое существо,   остановившееся на ступени игры, которая принадлежит юности и детству; к этому   присоединяется еще то, что он регрессирует и возвращается к прежним эпохам. Так   возникает напоследок глубокий антагонизм между ним и поколением его эпохи, что   приводит к печальному концу; и по рассказам древних, Гомер и Эсхил провели   остаток жизни и умерли в меланхолии.      

       

160      

       

Сотворенные   люди. Если говорят, что драматург (и вообще художник) действительно творит   характеры, то это красивый обман и преувеличение, в наличности и   распространении которых искусство празднует один из своих непроизвольных, как   бы дополнительных триумфов. В действительности мы очень мало понимаем   подлинного живого человека и обобщаем весьма поверхностно, приписывая ему тот   или иной характер; это наше весьма несовершенное отношение к человеку   удовлетворяет поэт, который превращает в людей (и в этом смысле «творит») столь   же поверхностные наброски, сколь поверхностно наше знание людей. В этих   созданных художниками характерах есть много фальшивого блеска; они отнюдь не   суть телесные создания природы, а, подобно нарисованным людям, всегда чересчур   тонки и не выдерживают рассмотрения вблизи. А если еще говорят, что в характере   обычных живых людей встречаются противоречия и что созданный драматургом   характер есть первообраз, предносившийся природе, то это уже совершенно   неверно. Действительный человек есть нечто всецело необходимое (даже в так называемых   своих противоречиях), но мы не всегда познаем эту необходимость. Сочиненный человек,   продукт фантазии, хочет означать нечто необходимое, но лишь для таких людей,   которые понимают и реального человека лишь в грубом, неестественном упрощении,   так что несколько резких, часто повторяющихся черт, ярко освещенных и окруженных   массой теней и полутеней, вполне удовлетворяют их притязаниям. Они,   следовательно, легко готовы принимать продукт фантазии за настоящего,   необходимого человека, потому что они привыкли при наблюдении подлинного   человека принимать продукты фантазии, силуэт, произвольное сокращение за целое. –   А что живописец или скульптор выражает «идею» человека, – это нелепая   выдумка и обман чувств: когда так говорят, то поддаются тирании глаза, который   из человеческого тела видит только поверхность, кожу; но внутреннее тело в   такой же мере принадлежит к идее. Пластическое искусство хочет выразить   характеры во внешней оболочке; поэзия употребляет для той же цели слово, она   изображает характер в звуке. Искусство исходит из естественного неведения человека   о его внутреннем содержании (в теле и характере); оно существует не для физиков   и философов.      

       

161      

       

Преувеличенная   самооценка при вере в художников и философов. Все мы думаем, что достоинства   художественного произведения или художника доказаны, если они на нас действуют   или потрясают нас. Но ведь тут должны были бы сперва быть доказаны достоинства   наших собственных суждений и ощущений – что не имеет места. Кто в области   пластического искусства потрясал и восхищал больше, чем Бернини, кто действовал   сильнее, чем тот последемосфеновский ритор, который ввел в употребление   азианский стиль и доставил ему господство в течение двух столетий? Это   господство над веками не доказывает ничего о достоинстве и длительной ценности   какого-либо стиля; поэтому не следует быть слишком уверенным в своем хорошем   мнении о каком-нибудь художнике; такое мнение означает ведь не только веру в   правдивость нашего ощущения, но и веру в непогрешимость нашего суждения, тогда   как суждение или ощущение – или и то и другое – может быть слишком грубым и слишком   тонким, слишком изысканным и слишком первобытным. Точно так же благодетельность   или утешительность какой-либо философии, религии еще ничего не говорят об их   истинности – подобно тому как блаженство, которое дает безумному его идефикс,   не доказывает еще разумности этой идеи.      

       

162      

       

Культ   гения из тщеславия. Так как мы высокого мнения о самих себе, но отнюдь не ожидаем   от себя, что мы могли бы написать картину Рафаэля или сцену из драмы Шекспира,   то мы убеждаем себя, что способность к этому есть нечто необычайное и чудесное,   совершенно исключительный случай, или, если мы к тому же ощущаем   религиозно, – благодать свыше. Так наше тщеславие, наше себялюбие поощряет   культ гения: только если гений мыслится совершенно удаленным от нас, как   miraculum, он не оскорбителен для нас (даже Гёте, чуждый зависти, назвал   Шекспира своей «звездой далекой высоты»; причем можно вспомнить о стихе: «die   Sterne, die begehrt man nicht»). Но если отвлечься от этих внушений нашего   тщеславия, то деятельность гения отнюдь не будет чем-то существенно отличным от   деятельности механика-изобретателя, ученого астронома или историка, мастера   тактики. Все эти деятельности получают объяснение, если представить себе людей,   мышление которых деятельно в одном направлении, которые употребляют все как   материал, которые постоянно тщательно присматриваются к своей внутренней жизни   и к жизни других, всюду находят для себя образцы и поучения и неутомимо   комбинируют эти средства. Гений только то и делает, что учится сперва класть   камни, потом строить из них; он всегда ищет материала и всегда занят его   обработкой. Всякая деятельность человека изумительно сложна, а не только   деятельность гения; но никакая деятельность не есть «чудо». – Откуда же   эта вера, что только у художника, оратора, философа есть гений, что только они   одни обладают «интуицией»? (В силу чего им приписываются своего рода чудесные   очки, с помощью которых они смотрят прямо в «сущность» вещей.) Люди явственно   говорят о гении только там, где действия крупного интеллекта им особенно   приятны и где они не склонны чувствовать зависть. Назвать кого-нибудь   «божественным» означает: «здесь нам не нужно соперничать». Далее: всему   готовому, совершенному поклоняются, все становящееся недооценивается. Но при   созерцании художественного произведения никто не может подметить, как оно   возникало; в этом его преимущество, ибо всюду, где можно видеть возникновение,   это действует охлаждающе. Законченное искусство изображения отклоняет всякую   мысль о его возникновении; оно тиранизирует своим наличным совершенством.   Поэтому мастера изобразительного искусства преимущественно считаются   гениальными, а не люди науки. На самом деле и первая оценка, и последняя   недооценка суть лишь ребячество разума.      

 163      

       

Серьезность   ремесла. Пусть не говорят о даровании, о прирожденных талантах! Можно назвать   великих людей всякого рода, которые были малодаровиты. Но они приобрели   величие, стали «гениями» (как это обыкновенно говорят) в силу качеств, об   отсутствии которых предпочитает молчать тот, кто сознает их в себе: все они   имели ту деловитую серьезность ремесленника, которая сперва учится в   совершенстве изготовлять части, прежде чем решается создать крупное целое; они   посвящали этому свое время, потому что получали большее удовлетворение от   хорошего выполнения чего-либо мелкого, второстепенного, чем от эффекта   ослепительного целого. Рецепт, например, по которому человек может стать   хорошим новеллистом, легко дать, но выполнение его предполагает качества,   которые обыкновенно упускаются из виду, когда говорят: «У меня нет достаточного   таланта». Нужно делать сотню и более набросков новелл, не длиннее двух страниц,   но столь отчетливых, что каждое слово в них необходимо; нужно ежедневно   записывать анекдоты, пока не найдешь самую выпуклую и действительную форму для   них; нужно неутомимо собирать и вырисовывать человеческие типы и характеры;   нужно прежде всего как можно чаще рассказывать и слушать чужие рассказы, зорко   наблюдая за их действием на присутствующих; нужно путешествовать, как   художник-пейзажист и рисовальщик костюмов; нужно делать заметки по отдельным   наукам, записывая все, что при хорошем изложении может оказывать художественное   действие; наконец, нужно размышлять о мотивах человеческих поступков, не   пренебрегать ничем, что может быть здесь поучительным, и денно и нощно коллекционировать   такого рода вещи. На это многообразное упражнение нужно затратить лет десять, и   тогда то, что создано в мастерской, может быть вынесено на улицу. – Как же   поступает большинство? Они начинают не с части, а с целого. Они, быть может,   употребят иногда удачный прием, привлекут к себе внимание и отныне начинают   употреблять все худшие приемы по весьма простым и естественным   основаниям. – Порой, когда отсутствуют разум и характер, которые должны   управлять таким планом жизни художника, место их заступают судьба и нужда,   которые заставляют будущего мастера шаг за шагом усваивать себе все условия его   ремесла.      

       

164      

       

Опасность   и польза культа гения. Вера в великие, исключительные, плодотворные умы не   необходимо, но весьма часто связана еще с тем религиозным или полурелигиозным   суеверием, что эти умы имеют сверхчеловеческое происхождение и обладают   некоторыми чудесными способностями, в силу которых они приобретают свои   познания совсем иным путем, чем остальные люди. Им приписывают, пожалуй,   непосредственное проникновение взором в сущность мира, как бы сквозь отверстие   в покрове явлений, и верят, что они без усилий и строгости науки, в силу этого   чудесного ясновидения, могут сообщить что-то окончательное и решающее о   человеке и мире. Пока чудо в области познания еще находит верующих, можно   согласиться, пожалуй, что это приносит пользу самим верующим, поскольку они   таким безусловным подчинением себя великим умам создают лучшую дисциплину и   школу для своего собственного ума на время его развития. Напротив, по меньшей   мере спорно, полезно ли суеверие о гении, о его привилегиях и исключительных   способностях для самого гения, если оно укоренится в нем. Является во всяком   случае опасным признаком, когда на человека нападает трепет перед самим собой –   будь то знаменитый трепет Цезарей или рассматриваемый трепет гения; когда запах   жертвоприношений, которые, естественно, посвящают одному лишь Богу, проникает в   мозг гению, так что он начинает шататься и считать себя чем-то   сверхчеловеческим. Постепенные следствия этого: чувство безответственности,   исключительных прав, вера, что уже общение с людьми есть милость с его стороны,   безумный гнев при попытке сравнить его с другими или даже оценить его ниже   других и осветить неудачное в его произведении. Благодаря тому что он перестает   критиковать себя, под конец из его оперения начинает выпадать одно пышное перо   за другим; это суеверие подрывает корни его силы и делает его, быть может, даже   лицемером, после того как он теряет ее. Итак, для самих великих умов, вероятно,   полезнее, если они уяснят себе свою силу и ее источник, т. е. если они   постигнут, какие чисто человеческие качества сочетались в них и какие счастливые   обстоятельства выступили при этом: а именно, неуклонная энергия, решительное   устремление к определенным целям, великое личное мужество, далее, счастливое   воспитание, которое своевременно дало им лучших учителей, лучшие образцы и   методы. Правда, если целью их является производить наибольшее действие, то   неясность о самих себе и отмеченный придаток полубезумия всегда хорошо помогали   им, ибо во все времена поклонялись и завидовали именно той силе в них, с   помощью которой они делают людей безвольными и внушают им безумную мысль, будто   их ведут сверхъестественные вожди. Более того, людей возвышает и воодушевляет   вера в то, что кто-либо обладает сверхъестественной силой; и в этом смысле   безумие, как говорит Платон, принесло людям величайшие благодеяния. – В   отдельных редких случаях эта доля безумия могла служить также средством, с   помощью которого налагалась крепкая узда на такую, во всех отношениях склонную   к эксцессам, натуру; и в жизни отдельных личностей безумные идеи часто имеют   значение целебных ядов; но в конечном счете у каждого «гения», который верует в   свою божественность, ядовитость этой веры обнаруживается все более по мере того,   как «гений» стареет; вспомним хотя бы пример Наполеона, существо которого,   несомненно, приобрело могучее единство, выделяющее его из всех современных   людей, в силу его веры в себя и свою звезду и вытекающее из нее презрение к   людям, пока наконец та же самая вера не перешла почти в безумный фатализм,   отняла у него его быстрый и острый взор и стала причиной его гибели.      

       

165      

       

Гении и   ничтожное. Именно оригинальные, из себя самих черпающие умы могут при известных   обстоятельствах создавать нечто совершенно пустое и бесцветное, тогда как более   зависимые натуры, так называемые таланты, полны воспоминаний о всевозможных   хороших вещах и даже в состоянии упадка могут создавать нечто терпимое. Но если   оригинальные умы покинуты своим дарованием, то воспоминание не приносит им   никакой помощи: они становятся пустыми.      

 166      

       

Публика.   От трагедии народ, собственно, требует только, чтобы она была достаточно трогательной   и давала ему возможность выплакаться; напротив, артист, который смотрит новую   трагедию, получает удовольствие от остроумных технических изобретений и   приемов, от использования и распределения материала, от новой вариации старых   мотивов, старых мыслей. – Его позиция есть эстетическое отношение к   художественному произведению, позиция творящего; описанное выше отношение,   имеющее дело только с материалом, есть позиция народа. О человеке, занимающем   промежуточное положение, не стоит говорить, он не есть ни народ, ни артист и   сам не знает, чего хочет; поэтому и его радость неясна и ничтожна.      

       

167      

       

Артистическое   воспитание публики. Если один и тот же мотив не разрабатывается на сотни ладов   различными мастерами, публика не научается интересоваться чем-либо, кроме самой   темы; но под конец она сама воспримет и эстетически прочувствует оттенки,   тонкие, новые приемы в обработке этого мотива, именно когда она давно уже знает   мотив из многочисленных разработок и при этом уже не ощущает прелести новизны и   любопытства.      

       

168      

       

Художник   и его свита должны идти в ногу. Переход от одной ступени стиля к другой должен   быть настолько медленным, чтобы не одни только художники, но и слушатели и   зрители совершали этот переход и хорошо знали, что он означает. Иначе возникает   внезапно великая пропасть между художником, который на отдаленных высотах   творит свои произведения, и публикой, которая не может уже взбираться на эти   высоты и под конец в недовольстве спускается еще ниже. Ибо если художник уже не   подымает за собой своей публики, то она быстро опускается вниз, и притом падает   тем глубже и опаснее, чем выше ее вознес гений, подобно тому как гибнет   черепаха, падая из когтей орла, который вознес ее под облака.      

       

169      

       

Происхождение   комического. Если сообразить, что человек в течение многих тысячелетий был   животным, в высшей степени доступным страху, что все внезапное, неожиданное   заставляло его быть готовым к борьбе, быть может даже готовым к смерти, и что   даже позднее, в социальных условиях жизни, вся обеспеченность покоилась на   ожидаемом, на привычном в мнении и деятельности, то нельзя удивляться, что при   всем внезапном, неожиданном в слове и действии, если оно врывается без   опасности и вреда, человек становится веселым, переходит в состояние,   противоположное страху: съежившееся, трепещущее от страха существо   расправляется, широко раздвигается – человек смеется. Этот переход от   мгновенного страха к краткому веселью зовется комическим. Напротив, в феномене   трагического человек от большого, длительного веселья переходит к великому   страху; но так как среди смертных великое, длительное веселье встречается   гораздо реже, чем повод к страху, то на свете гораздо больше комического, чем   трагического; смеяться приходится гораздо чаще, чем испытывать потрясение.      

       

170      

       

Честолюбие   художника. Греческие художники, например трагики, творили для того, чтобы   побеждать; все их искусство немыслимо вне соперничества: Гесиодова добрая   «эрис», честолюбие, окрыляла их гений. Но это честолюбие требовало прежде   всего, чтобы их произведение получило высшее признание в их собственных глазах,   т. е. отвечало бы тому, что они считают превосходным, без внимания к   господствующему вкусу и к общему мнению о достоинствах художественного   произведения; и потому Эсхил и Еврипид долгое время не имели успеха, пока   наконец они не воспитали для себя художественных судей, оценивавших их   произведения по мерилам, которые они сами к ним прилагали. Таким образом, они   стремятся победить соперников в своей собственной оценке, перед своим   собственным судилищем, они хотят действительно быть лучше их; затем они требуют   извне одобрения этой своей собственной оценки, подтверждения своего суждения.   Добиваться чести – значит здесь: «достигнуть действительного превосходства и   желать, чтобы оно было и публично признано». Если отсутствует первое и человек   все-таки жаждет последнего, то говорят о тщеславии. Если отсутствует последнее   и не ощущается потребность в нем, то говорят о гордости.      

       

171      

       

Необходимое   в художественном произведении. Те, кто так много говорят о необходимом в   художественном произведении, преувеличивают, – если они художники, in   majorem artis gloriam, а если они профаны, то из неведения. Формы   художественного произведения, которые высказывают его идею, т. е.   представляют его манеру выражения, всегда носят отпечаток некоторой   небрежности, как всякий род языка. Скульптор может добавить или отнять многие   мелкие черты, и точно так же исполнитель, будь то актер или, в отношении   музыки, виртуоз или дирижер. Эти многие мелкие черты и подробности сегодня   доставляют ему удовольствие, завтра – нет, они существуют скорее ради   художника, чем ради искусства, ибо и художник, при всей строгости и самообуздании,   которых от него требует изображение его основной идеи, нуждается иногда в   сладостях и игрушках, чтобы не начать роптать.      

 172      

       

Заставить   забыть автора. Пианист, который играет произведение великого композитора,   сыграет лучше всего, если заставит нас забыть автора и если будет казаться,   будто он рассказывает историю из своей собственной жизни или именно сейчас   что-то переживает. Правда, если он сам не есть нечто значительное, то всякий   проклянет ту болтливость, с которой он нам рассказывает о своей жизни.   Следовательно, он должен уметь расположить к себе фантазию слушателя. Отсюда в   свою очередь получают объяснение многие слабости и глупости того, что зовется   «виртуозностью».      

       

173      

       

Corriger   la fortune. Бывают дурные случайности в жизни великих художников, которые,   например, вынуждают живописца набросать самую значительную свою картину лишь   как беглую мысль или, например, принудили Бетховена оставить нам в некоторых   больших сонатах (как в большой B-dur) лишь недостаточный клавираусцуг симфонии.   Здесь позднейший художник должен стараться задним числом исправить жизнь   великого мастера – что, например, сделал бы тот, кто, владея всеми тайнами   оркестрового действия, возродил бы к жизни указанную симфонию, заживо   погребенную в клавире.      

       

174      

       

Умаление.   Многие вещи, события, личности не допускают изображения в малом объеме. Нельзя   уменьшить группу Лаокоона и сделать из нее фарфоровую безделушку; для нее необходима   величина. Но гораздо реже случается, чтобы что-либо мелкое выносило увеличение;   поэтому биографам все же скорее будет удаваться изобразить великого человека   малым, чем малого – великим.      

       

175      

       

Чувственность   в современном искусстве. Художники часто ошибаются теперь в расчете, когда   стремятся к тому, чтобы их произведение оказывало чувственное действие: ибо их   зрители или слушатели не обладают уже цельными чувствами и, прямо вопреки   намерению художника, впадают под действием его произведения в «святость»   ощущения, которая близко родственна скуке. – Их чувственность начинается,   быть может, именно там, где прекращается чувственность художника, и,   следовательно, они в лучшем случае встречаются лишь в одной точке.      

       

176      

       

Шекспир   как моралист. Шекспир много размышлял о страстях, и, вероятно, в силу его   темперамента многие из них были ему доступны (драматурги в общем довольно   дурные люди). Но он не умел, подобно Монтеню, говорить об этом, а вкладывал   свое наблюдение о страстях в уста своих фигур, движимых страстью; это, правда,   противоречит природе, но зато делает его драмы столь глубокомысленными, что все   другие по сравнению с ними кажутся пустыми и легко возбуждают к себе полное   отвращение. – Сентенции Шиллера (в основе которых почти всегда лежат   ложные или незначительные мысли) суть именно только театральные сентенции и в   качестве таковых действуют весьма сильно; тогда как сентенции Шекспира делают   честь его образцу, Монтеню, и содержат в отточенной форме вполне серьезные   мысли, но потому слишком далеки и тонки для взора театральной публики и,   следовательно, не производят впечатления.      

       

177      

       

Искусство   быть услышанным. Нужно не только уметь хорошо играть, но и хорошо заставлять   себя слушать. Скрипка в руках величайшего мастера производит только пиликанье,   если помещение слишком велико; тогда мастера нельзя отличить от любого   халтурщика.      

       

178      

       

Эффективность   несовершенного. Подобно тому как рельефные фигуры сильно действуют на фантазию   тем, что они как бы хотят выступить из стены и вдруг, точно задержанные чем-то,   останавливаются – так иногда рельефно-незаконченное изложение мысли или целой   философии производит большее впечатление, чем исчерпывающее развитие: здесь   предоставляется больше работы созерцателю, он призывается развить далее то, что   выделяется перед ним в таком ярком контрасте света и теней, продумать его до   конца и самому преодолеть ту преграду, которая доселе мешала идее выявиться   сполна.      

 179      

       

Против   оригиналов. Когда искусство облекается в самую изношенную материю, в нем лучше   всего узнаешь искусство.      

       

180      

       

Коллективный   ум. Хороший писатель имеет не только свой собственный ум, но и ум своих друзей.      

       

181      

       

Двоякое   непонимание. Несчастье проницательных и ясных писателей состоит в том, что их   считают плоскими и не изучают усердно; и счастье неясных писателей – в том, что   читатель трудится над ними и относит на их счет радость, которую ему доставляет   его собственное усердие.      

       

182      

       

Отношение   к науке. Не имеют действительного интереса к науке все те, кто только тогда   начинают чувствовать к ней симпатию, когда сами сделали в ней открытие.      

       

183      

       

Ключ.   Единая мысль, которой выдающийся человек приписывает большую ценность, несмотря   на смех и глумление незначительных людей, есть для него – ключ к потаенным сокровищницам,   для остальных же – не более чем кусок старого железа.      

       

184      

       

Непереводимое.   То, что из книги непереводимо, не есть ни лучшее, ни худшее в ней.      

       

185      

       

Парадоксы   автора. Так называемые парадоксы автора, шокирующие читателя, находятся часто   не в книге автора, а в голове читателя.      

       

186      

       

Остроумие.   Наиболее остроумные авторы вызывают наименее заметную улыбку.      

       

187      

       

Антитеза.   Антитеза есть тесная калитка, сквозь которую охотнее всего заблуждение пробирается   к истине.      

       

188      

       

Мыслители   как стилисты. Большинство мыслителей пишут плохо, потому что они сообщают нам   не только свои мысли, но и мышление мыслей.      

       

189      

       

Мысли в   стихах. Поэт торжественно везет свои мысли на колеснице ритма – обыкновенно   потому, что они не идут на своих ногах.      

 190      

       

Грех   против духа читателя. Когда автор отрекается от своего таланта только для того,   чтобы поставить себя на уровень читателя, то он совершает единственный смертный   грех, который последний ему никогда не простит – именно в случае, если он   заметит это. Можно говорить человеку что угодно дурное про него; но в способе,   как это говоришь, надо уметь снова ободрить его тщеславие.      

       

191      

       

Граница   честности. Даже честнейшему писателю случается употребить лишнее слово, когда   он хочет закруглить период.      

       

192      

       

Лучший   автор. Лучшим автором будет тот, кто стыдится стать писателем.      

       

193      

       

Драконов   закон против писателей. На писателя следовало бы смотреть как на злодея, который   лишь в самых редких случаях заслуживает оправдания или помилования; это было бы   средством против чрезмерного распространения книг.      

       

194      

       

Шуты   современной культуры. Шутам средневековых дворов соответствуют наши фельетонисты;   это – та же порода людей, полуразумных, остроумных, склонных к преувеличениям,   вздорных, нужных иногда лишь для того, чтобы смягчить пафос настроения   выдумками и болтовней и заглушить криком слишком тяжелый и торжественный   колокольный звон великих событий; некогда они находились в услужении   властителей и знатных, теперь они служат партиям (как и вообще добрая доля   прежней подчиненности народа в сношениях с властителем теперь продолжает еще   жить в партийном духе и партийной дисциплине). Но все современное сословие   литераторов стоит весьма близко к фельетонистам; это –»шуты современной   культуры», которых можно оценивать более снисходительно, если считать их не   вполне вменяемыми. Видеть в писательстве призвание жизни – в этом следовало бы   усматривать особого рода помешательство.      

       

195      

       

Вслед за   греками. Познанию сильно препятствует теперь то, что все слова благодаря тысячелетнему   преувеличению чувства стали чадными и напыщенными. Высшая степень культуры,   которая подчиняется господству (хотя и не тирании) познания, нуждается в   большом отрезвлении чувства и в сильной концентрации всех слов; и в этом нашими   предшественниками были греки эпохи Демосфена. Чрезмерность характерна для всех   современных писаний; и даже если они написаны просто, слова в них все же   ощущаются слишком эксцентрично. Строгое размышление, сжатость, холодность,   безыскусственность, намеренно доводимая до последней границы, вообще   сдержанность чувства и молчаливость – только это может помочь нам. –   Впрочем, эта манера холодного писания и ощущения в качестве противоположности   теперь весьма привлекательна: и здесь, конечно, лежит новая опасность. Ибо   резкий холод есть такое же раздражающее средство, как и сильная степень тепла.      

       

196      

       

Хорошие   рассказчики – плохие объяснители. У хороших рассказчиков изумительная психологическая   точность и последовательность, поскольку она выступает в поступках их героев,   стоит в прямо-таки смехотворном противоречии с неопытностью их психологического   мышления; так что их культурность иногда кажется необычайно высокой и уже в   следующее мгновение – печально низкой. Весьма часто случается, что они явно   ложно объясняют своих собственных героев и их поведение – здесь не может быть   никаких сомнений, как бы странно это ни звучало. Быть может, величайший   пианист-виртуоз лишь мало размышлял о технических условиях и специальной   годности, негодности, полезности и доступности обучения каждого пальца (о   дактилической этике) и делает грубые ошибки, когда говорит о таких вещах.      

       

197      

       

Произведения   знакомых и их читатели. Мы читаем произведения знакомых (друзей и врагов)   вдвойне, так как наше знание постоянно шепчет нам во время чтения: «Это – его   работа, признак его внутреннего существа, его переживаний, его дарования», и   вместе с тем иного рода познание стремится установить, каково значение этого   произведения самого по себе, какой оценки оно заслуживает вообще, независимо от   его автора, какое обогащение знания оно дает. Оба эти рода чтения и обсуждения,   как само собою понятно, создают взаимные помехи. И беседа с другом лишь тогда   будет истинно плодотворна для познания, когда оба собеседника начнут наконец   думать только о самом деле и забудут, что они друзья.      

 198      

       

Ритмические   жертвы. Хорошие писатели изменяют ритм иных периодов только потому, что они не   признают за обыкновенными читателями способности понимать такт, в котором первоначально   был написан период; поэтому они облегчают читателям труд, отдавая предпочтение   более знакомым ритмам. – Это приспособление к ритмической неспособности   нынешних читателей вызывало немало вздохов, ибо в жертву ей принесено уже   многое. – Не случается ли с хорошими музыкантами того же?      

       

199      

       

Незаконченное   как средство художественного действия. Незаконченное часто производит большее   впечатление, чем законченность; так особенно в похвальной речи: для ее цели   необходима как раз стимулирующая незаконченность в качестве иррационального   элемента, который морочит фантазию слушателя неким морем и, подобно туману,   скрывает противоположный берег, т. е. ограниченность превозносимого   предмета. Когда оратор говорит об известных заслугах человека и при этом   вдается в подробности и длинноты, то всегда может возникнуть подозрение, что   это его единственные заслуги. Высказывающий законченную похвалу ставит себя   выше хвалимого, он как бы обозревает его. Поэтому законченное действует   ослабляюще.      

       

200      

       

Осторожность   в писании и преподавании. Кто писал и чувствует в себе страсть к писанию, тот   почти из всего, что он делает и переживает, учится лишь тому, что допускает   литературную передачу. Он думает уже не о себе, а о писателе и его публике: он   хочет истины, но не для собственного употребления. Кто преподает, тот в   большинстве случаев уже не способен делать что-либо для своего собственного   блага: он думает всегда только о благе своих учеников, и всякое познание радует   его, лишь поскольку он может преподать его другим. Он рассматривает себя в   конце концов как проходной путь для знания и вообще как средство, так что   теряет серьезность в отношении самого себя.      

       

201      

       

Плохие   писатели необходимы. Всегда должны будут существовать плохие писатели, ибо они   соответствуют вкусу людей неразвитого, незрелого возраста; последние тоже имеют   свои потребности, как и зрелые люди. Если бы человеческая жизнь продолжалась   дольше, то число зрелых личностей преобладало бы над числом незрелых или по   меньшей мере равнялось бы ему; теперь же значительное большинство умирают слишком   молодыми, т. е. всегда существует гораздо больше неразвитых интеллектов с   плохим вкусом. И они, кроме того, жаждут удовлетворения своих потребностей с   большей страстностью, присущей юности, – и добиваются для себя плохих   авторов.      

       

202      

       

Слишком   близко и слишком далеко. Читатель и автор часто потому не понимают друг друга,   что автор слишком хорошо знает свою тему и находит ее почти скучной, так что он   опускает примеры, которые знает сотнями; читатель же чужд теме и легко находит   ее плохо обоснованной, если ему не показывают примеров.      

       

203      

       

Исчезнувшая   подготовка к искусству. Во всем, что преподавалось в гимназии, самым ценным   было упражнение в латинском стиле: оно было именно упражнением в искусстве,   тогда как все остальные занятия имели своей целью лишь знание. Ставить на   первый план немецкое сочинение есть варварство, ибо мы лишены образцового   немецкого стиля, выросшего из публичного красноречия; если же хотят посредством   немецкого сочинения содействовать упражнению в мышлении, то, конечно, лучше на   время совсем оставить в стороне стиль, т. е. отделить упражнение в   мышлении от упражнения в изложении. Последнее должно было бы заключаться в многообразной   формулировке заданного содержания, а не в самостоятельном выдумывании содержания.   Простое изложение при заданном содержании было задачей латинского стиля, в   отношении которого старые учителя обладали давно уже потерянной тонкостью   слуха. Кто некогда научался хорошо писать на современном языке, был этим обязан   указанному упражнению (теперь поневоле приходится идти в школу к старым   французам). И еще одно: он получал представление о высоте и трудности формы   вообще и подготовлялся к искусству единственно верным путем – через практику.      

       

204      

       

Соседство   темного и слишком светлого. Писатели, которые в общем не умеют придавать   отчетливость своим мыслям, в частностях будут с особенной любовью выбирать   сильнейшие, самые преувеличенные выражения и превосходные степени; этим   создается световой эффект, как при освещении факелами темных лесных дорог.      

 205      

       

Литературная   живопись. Значительный предмет можно изобразить лучше всего, если в качестве   химика брать краски для картины из самого предмета и затем, в качестве артиста,   пользоваться ими, – так что рисунок вырастает из границ и переходов   цветов. Так картина приобретает что-то от того чарующего природного элемента,   который делает значительным самый предмет.      

       

206      

       

Книги,   которые учат плясать. Существуют писатели, которые, изображая невозможное   возможным и говоря о нравственном и гениальном так, как будто то и другое есть   лишь каприз и зависит от произвола, вызывают чувство шаловливой свободы, как   когда человек становится на носки и от внутренней радости непременно должен   заплясать.      

       

207      

       

Незаконченные   мысли. Подобно тому как не только зрелый возраст, но и юность и детство имеют   собственную ценность и совсем не могут быть рассматриваемы только как переходы   и мосты, – так и незаконченные мысли имеют свою ценность. Поэтому не   следует мучить поэта утонченным истолкованием, а нужно просто довольствоваться   неясностью его горизонта: здесь как бы еще открыт путь к различным мыслям.   Стоишь на пороге; ждешь, как при раскопке клада; чувствуешь, как будто сейчас   предстоит сделать находку глубокомыслия. Поэт отчасти предвосхищает радость   мыслителя при открытии основной мысли и внушает нам ее желание, так что мы   начинаем гнаться за ней; но она, играя, порхает мимо нас, показывает   прекраснейшие крылья бабочки – и все-таки ускользает от нас.      

       

208      

       

Книга,   ставшая почти человеком. Каждого писателя постоянно вновь изумляет, как его   книга, раз отрешившись от него, начинает жить самостоятельной жизнью; он   чувствует себя так, как если бы на его глазах часть насекомого оторвалась от   целого и пошла своим путем. Быть может, он ее почти совсем забыл, быть может,   он возвысился над изложенными в ней мнениями, быть может, он даже не понимает   ее более и потерял те крылья, на которых он летал, когда обдумывал эту книгу;   тогда как она ищет себе читателей, зажигает жизнь, приносит счастье, устрашает,   создает новые произведения, становится душой замыслов и поступков – словом, она   живет, как существо, озаренное разумом и душой, и все же не есть   человек. – Счастливейшая доля выпадает автору, который в старости может   сказать, что все бывшие у него творческие, укрепляющие, возвышающие и   просвещающие мысли и чувства продолжают еще жить в его произведениях и что он   сам есть лишь серый пепел, тогда как пламя укрылось во все стороны и   сохраняется по-прежнему. – Если принять еще во внимание, что не только   книга, но и каждое действие человека каким-то образом становится поводом к   другим действиям, решениям, мыслям, что все совершающееся неразрывно сплетается   с тем, что должно совершиться, то можно познать подлинное, реально существующее   бессмертие – бессмертие движения: что некогда приводило в движение, то включено   и увековечено в общем союзе всего сущего, как насекомое в янтаре.      

       

209      

       

Радость   в старости. Мыслитель, а также художник, лучшее Я которого укрылось в его произведении,   испытывает почти злобную радость, видя, как его тело и дух медленно подтачиваются   и разрушаются временем, как если бы он из-за угла смотрел на вора,   взламывающего его денежный шкаф, тогда как он знает, что шкаф этот пуст и что   все его сокровища спасены.      

       

210      

       

Спокойная   плодотворность. Прирожденные аристократы духа не слишком усердны; их творения   возникают и в спокойный осенний вечер падают с дерева без того, чтобы их   страстно желали, взращивали или вытесняли новым. Неустанное желание творить –   вульгарно и свидетельствует о ревности, зависти и честолюбии. Если человек есть   нечто, то он, собственно, не должен ничего делать – и делает все же весьма   много. Существует порода более высокая, чем «продуктивный человек».      

       

211      

       

Ахилл и   Гомер. Всюду повторяется отношение между Ахиллом и Гомером: один имеет переживание,   чувство, другой описывает его. Настоящий писатель только заставляет говорить аффект   и опыт других людей; он потому и художник, что умеет из малого, что он ощутил,   угадать многое. Художники отнюдь не люди сильных страстей, но они часто выдают   себя за таковых, бессознательно чувствуя, что люди будут больше доверять их   нарисованной страсти, если собственная жизнь автора говорит за его опыт в этой   области. Ведь достаточно только распустить себя, не владеть собою, дать простор   своему гневу, своим вожделениям, чтобы весь мир сразу закричал: как он   страстен! Но с глубоко проникающей, изнуряющей и часто поглощающей человека   страстью дело обстоит не так: кто ее переживает, тот наверняка не опишет ее в   драмах, тонах или романах. Художники суть часто разнузданные личности,   поскольку именно они не художники; но это уже иное дело.      

 212      

       

Старые   сомнения о влиянии искусства. Действительно ли трагедия, как думал Аристотель,   разряжает сострадание и страх, так что слушатель возвращается домой более   холодным и спокойным? Верно ли, что истории с привидениями делают человека менее   боязливым и суеверным? Относительно некоторых физических процессов, например   любовного наслаждения, справедливо, что удовлетворение потребности дает   облегчение и временное ослабление инстинкта. Но страх и сострадание не суть в   этом смысле потребности определенных органов, которые требуют облегчения. И в   общем даже каждый инстинкт с течением времени усиливается при привычке к его   удовлетворению, несмотря на указанные периодические облегчения. Возможно, что в   каждом отдельном случае трагедия смягчает и разряжает страх и сострадание; тем   не менее в общем они могли бы увеличиваться под действием трагедии, и Платон   был прав, полагая, что в целом трагедия делала бы людей более трусливыми и   сентиментальными; тогда сам трагик неизбежно приобрел бы мрачный, полный ужаса   взгляд на мир и мягкую, чувствительную, плаксивую душу; это соответствовало бы   и мнению Платона, что трагические поэты, а также целые общины, которые особенно   ими наслаждаются, вырождаются и все больше предаются неумеренности и   разнузданности. – Но какое право имеет вообще наше время давать ответ на   великий вопрос Платона о моральном действии искусства? Даже если бы у нас было   искусство – где у нас его действие, какое-либо действие искусства?      

       

213      

       

Удовольствие   от бессмыслицы. Как может человек иметь удовольствие от бессмыслицы? А ведь   всегда, когда на свете смеются, это имеет место; и можно даже сказать, что   почти всюду, где есть счастье, есть и удовольствие от бессмыслицы.   Выворачивание опыта наизнанку, превращение целесообразного в бесцельное, необходимого   в произвольное, но притом так, что этот процесс не причиняет никакого вреда и   лишь воображается из шаловливости, доставляет наслаждение, потому что это на   мгновение освобождает нас от власти необходимого, целесообразного и опытно   данного, в которых мы обыкновенно видим неумолимых владык; мы играем и смеемся,   когда ожидаемое (которое обычно тревожит и беспокоит нас) осуществляется без   вреда для нас. Это есть радость рабов на празднествах сатурналий.      

       

214      

       

Облагорожение   действительности. Благодаря тому что люди видели в афродисийском влечении   божество и с благоговейной благодарностью ощущали в себе его действие, этот   аффект с течением времени пропитался более высокими представлениями и тем   действительно был сильно облагорожен. Так некотоые народы с помощью этого   искусства идеализации создали себе из болезней великие вспомогательные силы   культуры: например, греки, которые в раннюю эпоху страдали сильными нервными   эпидемиями (вроде эпилепсии и пляски св. Витта) и создали из этого великолепный   тип вакханки. – Ведь греки менее всего обладали мужицким здоровьем – их   секрет состоял в том, что они поклонялись и болезни, как Богу, если только она   имела силу.      

       

215      

       

Музыка.   Музыка не сама по себе имеет столь большое значение для нашего внутреннего   состояния и не производит столь глубокого впечатления, чтобы она могла   считаться непосредственным языком чувства; но ее давнишняя связь с поэзией   вложила столько символики в ритмическое движение, в силу и слабость тона, что   нам теперь кажется, будто она непосредственно говорит внутреннему чувству и   исходит из него. Драматическая музыка возможна лишь тогда, когда музыкальное   искусство приобрело огромную сферу символических средств через песню, оперу и   множество попыток звуковой живописи. «Абсолютная музыка» есть либо форма сама   по себе, в неразвитом состоянии музыки, когда периодичность звуков различной   силы вообще доставляет радость, либо символика форм, говорящая уму уже без   поэзии, после того как в течение долгого развития оба искусства были связаны и   в конце концов музыкальная форма уже всецело пропиталась понятиями и чувствами.   Люди, стоящие на ранней ступени развития музыки, могут воспринимать чисто   формалистически ту же самую музыкальную пьесу, в которой более передовые натуры   понимают все символически. Сама по себе никакая музыка не глубока и не исполнена   значения, она не говорит о «воле», о «вещи в себе»; это интеллект мог   вообразить лишь в эпоху, которая завоевала для музыкальной символики всю   область внутренней жизни. Сам интеллект вложил в звуки эту значительность – как   он вложил ту же значительность в линии и массы в архитектуре, –   значительность, которая сама по себе совершенно чужда механическим законам.      

       

216      

       

Жест и   язык. Старее языка подражание жестам, которое происходит непроизвольно и теперь   еще, при всеобщем вытеснении языка жестов и развитой дисциплине мускулов,   настолько сильно, что мы не можем видеть подвижного лица без иннервации нашего   лица (можно заметить, что симулированная зевота вызывает естественную зевоту у   того, кто ее видит). Подражательный жест приводил подражающего к тому же   ощущению, которое этот жест выражал на лице или теле оригинала. Так люди   научились понимать друг друга; так еще теперь дитя учится понимать свою мать. В   общем, болезненные ощущения, вероятно, также выражались в жестах, которые в   свою очередь причиняли страдание (как вырывание волос, битье себя в грудь,   насильственное искривление и напряжение лицевых мускулов). Напротив, жесты   удовольствия сами приносили удовольствие и потому легко годились для передачи   понимания (смех как проявление щекотки, которая приятна, служил в свою очередь   выражением других радостных ощущений). – Когда стали понимать друг друга в   жестах, могла возникнуть новая символика жестов; я хочу сказать: стало   возможным условиться о языке звуковых знаков, и притом так, что сперва звук   произносился одновременно с жестом (к которому он символически присоединялся),   а позднее произносился один только звук. – По-видимому, в раннюю эпоху   часто случалось то же самое, что теперь совершается перед нашими глазами и ушами   в развитии музыки, и в особенности драматической музыки: тогда как прежде   музыка без объяснительного танца и мимики (языка жестов) была пустым шумом,   теперь благодаря долгой привычке к этому совместному восприятию музыки и   движения ухо научилось тотчас же толковать звуковые фигуры и достигает наконец   такой быстроты понимания, что совсем уже не нуждается в видимом движении и   понимает композитора без него. Тогда говорят об абсолютной музыке, т. е. о   музыке, в которой все тотчас же понимается символически без дальнейших   указаний.      

 217      

       

Обесчувствлсние   высшего искусства. Благодаря исключительному развитию интеллекта через   художественное развитие новой музыки наши уши становятся все более   интеллектуальными. Поэтому мы теперь выносим гораздо большую силу звука, гораздо   больше «шуму», ибо мы гораздо лучше, чем наши предки, приучились внимать разуму   в нем. Фактически все наши чувства именно потому, что они всегда спрашивают о   разуме, т. е. о том, «что означает», а уже не о том, «что есть», немного   отупели; такое отупение сказывается, например, в исключительном господстве   температуры звуков; ибо теперь уши, которые еще улавливают более тонкие различия,   например между cis и des, принадлежат к исключениям. В этом отношении наше ухо   огрубело. Далее, безобразная, изначально враждебная чувствам сторона мира была   завоевана для музыки; способность последней выражать возвышенное, страшное,   таинственное тем самым изумительно расширилась: наша музыка дарует теперь речь   таким вещам, которые прежде были бессловесны. Сходным образом некоторые   живописцы сделали глаз более интеллектуальным и далеко вышли за пределы того,   что прежде называлось наслаждением красками и формами. И здесь та сторона мира,   которая первоначально считалась безобразной, была завоевана художественным   разумом. – К чему все это приводит? Чем более глаз и ухо становятся   способными к мышлению, тем более они приближаются к границе, где они становятся   бесчувственными: удовольствие переносится в мозг, сами органы чувств тупеют и   слабеют, символическое все более заступает место реального – и, таким образом,   на этом пути мы столь же верно доходим до варварства, как и на каком-либо ином.   Пока наше чувство еще гласит: мир безобразнее, чем когда-либо, но он означает   прекраснейший из всех возможных миров. Но чем более рассеивается и   улетучивается благоухание значения, тем реже встречаются люди, которые еще   воспринимают его; остальные же знают только безобразное и пытаются   непосредственно извлечь из него наслаждение, что, однако, должно им удаваться   все хуже. Так, в Германии существует двоякое течение в музыкальном развитии: с   одной стороны, несколько десятков тысяч людей со все более высокими и тонкими   запросами, внимающие только «значению», а с другой – огромное большинство,   которое с каждым годом становится все менее способным понимать значительное в   чувственно безобразной форме и потому все более научается непосредственно   довольствоваться безобразным и отвратительным, т. е. низменно-чувственным   в музыке.      

       

218      

       

Камень   ныне более камень, чем прежде. Мы уже в общем не понимаем более архитектуры или   по меньшей мере понимаем ее далеко не так, как музыку. Мы уже выросли из   символизма линий и фигур, подобно тому как мы отвыкли от звуковых воздействий   риторики; эта сторона образования уже не была для нас молоком матери, которое   мы всасывали с первых мгновений нашей жизни. В греческом или христианском   здании первоначально все означало нечто, и притом в отношении высшего порядка   вещей: это настроение неисчерпаемой значительности окружало здание, подобно   волшебному покрывалу. Красота входила в систему, лишь как второстепенное   начало, не умаляя существенно основного чувства таинственно-возвышенного,   освященного магией и близостью божества; красота разве только смягчала ужас –   но этот ужас был всегда необходимым условием. – Что означает теперь для   нас красота здания? То же что красивое лицо бездушной женщины: нечто подобное   маске.      

       

219      

       

Религиозное   происхождение новой музыки. Музыка настроения возникает в возрожденном   католицизме после Тридентского собора в лице Палестрины, который выразил в   звуках вновь пробудившийся дух интимности и глубокого внутреннего движения;   позднее, в лице Баха, она возникает и в протестантизме, поскольку последний был   углублен пиетистами и лишен своего первоначального догматического характера.   Предпосылкой и необходимой предварительной ступенью для того и другого   возникновения новой музыки является то изучение музыки, которое было   свойственно эпохе Возрождения и предшествовавшей ей эпохе, а именно чисто   ученое занятие музыкой, в сущности научное наслаждение мастерскими приемами   гармонии и голосоведения. С другой стороны, ей должна была предшествовать и   опера: в последней профан выражал свой протест против слишком ученой и холодной   музыки и хотел снова дать душу Полигимнии. – Без этого глубоко   религиозного переворота настроения, без этой потребности выразить в звуках   интимнейшие движения души музыка осталась бы ученой или оперной; дух Контрреформации   есть дух современной музыки (ибо и пиетизм в музыке Баха есть тоже своего рода   Контрреформация). Столь многим мы обязаны религиозной жизни. – Музыка была   Контрренессансом в области искусства; к ней принадлежит и позднейшая живопись   Мурильо, а также, быть может, стиль барокко – во всяком случае более, чем   архитектура Ренессанса или древности. И еще теперь позволительно поставить   вопрос: если бы наша новая музыка могла двигать камни, создала бы она из них   античную архитектуру? Я сильно сомневаюсь в этом. Ибо то, что властвует в музыке, –   аффект, наслаждение повышенным, напряженным настроением, желание жизненности во   что бы то ни стало, быстрая смена ощущений, резкая рельефность света и теней,   сочетание экстаза с наивностью – всё это уже некогда властвовало в пластических   искусствах и создавало новые законы стиля – но то было не в античную эпоху и не   в эпоху Ренессанса.      

       

220      

       

Потустороннее   в искусстве. Не без глубокой скорби приходится признать, что художники всех   эпох в их высшем подъеме возносили до небесного преображения именно те   представления, которые мы теперь признали ложными: они возвеличивали   религиозные и философские заблуждения человечества и не могли бы делать это без   веры в абсолютную истинность последних. И если вера в эту истинность вообще   приходит в упадок, если начинают бледнеть радужные цвета на крайних пределах   человеческого познавания и воображения, – то уже никогда более не может   расцвести тот род искусства, который, подобно divina commedia, картинам   Рафаэля, фрескам Микеланджело, готическим соборам, предполагает не только   космическое, но и метафизическое значение художественных объектов. Трогательным   преданием станет некогда, что существовало такое искусство, такая вера   художников.      

 221      

       

Революция   в поэзии. Строгая дисциплина, которую налагали на себя французские драматурги в   отношении единства действия, места и времени, в отношении стиля, строения стиха   и предложения, выбора слов и мыслей, была столь же важной школой, как школа   контрапункта и фуги в развитии современной музыки или как горгиевы фигуры в   греческом красноречии. Связывать себя в такой мере может показаться нелепым;   тем не менее не существует иного средства выйти из натурализма, как сначала   связать себя сильнейшим образом (быть может, произвольнейшим образом).   Научаешься постепенно грациозно ходить даже по узким тропинкам, по которым переходишь   через головокружительные пропасти, и приносишь с собой, как добычу, величайшую   легкость движения – как то доказывает история музыки на глазах всех ныне   живущих. Здесь можно видеть, как шаг за шагом оковы становятся слабее, пока   наконец не начинает казаться, что они совсем отброшены: эта иллюзия есть высший   результат необходимого развития в искусстве. В современной поэзии не   существовало такого счастливого постепенного высвобождения из оков, наложенных   на себя самого. Лессинг сделал французскую форму, т. е. единственную   современную художественную форму, посмешищем в Германии и указал на Шекспира;   так была утрачена непрерывность в расковывании и был сделан прыжок назад, в   натурализм, – т. е. в зачаточное состояние искусства. Из него пытался   спастись Гёте тем, что он умел постоянно сызнова на различные лады связывать   себя; но и самый даровитый человек не может пойти далее непрерывных   экспериментов, раз нить развития уже порвана. Шиллер обязан приблизительной   выдержанностью своей формы непроизвольно почитаемому, хотя и непризнаваемому   образцу французской трагедии и держался довольно независимо от Лессинга   (драматические опыты которого он, как известно, отвергал). Сами французы после   Вольтера сразу лишились великих талантов, которые могли бы продолжить развитие   трагедии от дисциплины до указанной иллюзии свободы; они позднее по немецкому   примеру тоже сделали прыжок в своего рода первобытное состояние искусства, в   духе Руссо, и начали экспериментировать. Нужно перечитывать время от времени   «Магомета» Вольтера, чтобы ясно осознать, что европейская культура потеряла раз   навсегда вследствие этого разрыва традиции. Вольтер был последним великим   драматургом, который укрощал греческой мерой свою многообразную, доступную   величайшим трагическим бурям душу, – он был способен на то, на что не был   способен ни один немец, ибо натура француза гораздо более родственна греческой,   чем натура немца, – он был также последним великим писателем, который в   отношении прозаической речи имел греческое ухо, греческую художественную добросовестность,   греческую безыскусственность и наивную прелесть; он был ведь вообще одним из   последних людей, которые могли сочетать высшую свободу духа с безусловно нереволюционным   умонастроением, не будучи непоследовательными и трусливыми. С тех пор во всех   областях достиг господства современный дух, с его беспокойством, с его   ненавистью против меры и границы, сперва разнузданный революционной лихорадкой,   а потом снова налагающий на себя узду, когда на него нападает страх и трепет   перед самим собой, – но уже не узду художественной меры, а узду логики.   Правда, благодаря этой разнузданности мы некоторое время можем наслаждаться   поэзиями всех народов, всем растущим в потаенных местах, первобытным,   дико-цветущим, причудливо-прекрасным и богатырски-произвольным, начиная от   народной песни вплоть до «великого варвара» Шекспира; мы лакомимся местными   цветами и историческими костюмами – удовольствие, которое доселе было чуждо   всем художественным народам; мы обильно пользуемся «варварскими преимуществами»   («barbarische Avantagen»), к которым апеллировал Гёте против Шиллера, чтобы   выставить в более благоприятном свете бесформенность своего Фауста. Но надолго   ли еще? Надвигающийся прилив поэзий всех стилей и всех народов должен ведь   постепенно затопить почву, на которой было еще возможно тихое, скрытое   произрастание; все поэты должны ведь стать экспериментирующими подражателями,   дерзкими копировщиками, как бы велика ни была первоначально их сила; наконец,   публика, которая разучилась видеть в укрощении изобразительной силы, в   организующем овладении всеми художественными средствами подлинное   художественное деяние, должна все бопее ценить силу ради силы, цвет ради цвета,   мысль ради мысли, вдохновение ради вдохновения; поэтому она совсем не сможет   воспринимать элементы и условия художественного произведения, если они не будут   изолированы, и в конце концов поставить естественное требование, что художник   должен давать их ей в изолированном виде. Да, мы отбросили «неразумные» оковы   французско-греческого искусства, но незаметно привыкли считать неразумными все,   оковы, всякое ограничение – и потому искусство идет навстречу своему разложению   и при этом – что, впрочем, крайне поучительно – соприкасается со всеми фазами   своих зачатков, своего детства, своего несовершенства, своих прежних   дерзновении и прегрешений: погибая, оно истолковывает свое возникновение, свое   созидание. Один из великих людей, на инстинкт которого можно положиться и   теории которого не хватало всего лишь тридцати лишних лет практики, – лорд   Байрон – однажды сказал: «Что касается поэзии вообще, то, чем более я об этом   размышляю, тем тверже я убеждаюсь, что все мы без исключения стоим на ложном   пути. Все мы следуем внутренне ложной революционной системе, – наше или   ближайшее поколение все-таки придет к этому убеждению». И тот же Байрон сказал:   «Я считаю Шекспира худшим образцом, хотя и самым выдающимся поэтом». И разве   зрелое художественное воззрение Гёте во второй половине его жизни не говорит, в   сущности, того же самого? – то воззрение, которым он настолько опередил ряд   поколений, что в общем и целом можно утверждать, что влияние Гёте вообще еще не   обнаружилось и что время его еще впереди? Именно потому, что его натура долгое   время держала его на пути поэтической революции, именно потому, что он лучше   всех узнал, сколько новых находок, перспектив и вспомогательных средств было   косвенно открыто благодаря этому разрыву традиции и как бы выкопано из-под   развалин искусства, – его позднейший поворот и обращение в иную веру имеет   такое большое значение: оно означает, что он испытывал глубочайшую потребность   по крайней мере фантазией взора мысленно вернуть прежнюю полноту и совершенство   сохранившимся развалинам и колоннадам храма, если бы сила руки оказалась   слишком слабой, чтобы строить там, где для одного лишь разрушения нужны были   столь огромные силы. Так жил он в искусстве, как в воспоминании об истинном   искусстве; его поэтическое творчество стало вспомогательным средством   воспоминания, понимания старых, давно исчезнувших эпох искусства. Его   требования были, правда, в отношении силы новой эпохи неосуществимы; но скорбь   об этом с избытком возмещалась радостью, что они некогда были осуществлены и   что и мы еще можем приобщаться к этому осуществлению. Не личности, а более или   менее идеальные маски; не действительность, а аллегорические обобщения;   характеры эпохи, местные краски, ослабленные почти до невидимости и   превращенные в мифы; современные чувства и проблемы современного общества, сведенные   к их простейшим формам, лишенные своих привлекательных, интересных, патологических   качеств и сделанные бесплодными во всех смыслах, кроме артистического; никаких   новых тем и характеров, а лишь постоянно новое одушевление и преобразование   старых, давно привычных характеров – таково искусство, как его позднее понимал   Гёте и как его осуществляли греки, а также и французы.      

 222      

       

Что   остаётся от искусства. Справедливо, что при известных метафизических   предпосылках ценность искусства значительно возрастает, например когда   существует вера в то, что характер неизменен и что сущность мира постоянно выражается   во всех характерах и поступках; тогда произведение художника становится образом   вечно пребывающего, между тем как для нашего понимания художник может придать   своему образу лишь временное значение, ибо человек в целом есть создание   времени и изменчив и даже отдельный человек не есть нечто прочное и неизменное. –   Точно так же дело обстоит и с другой метафизической предпосылкой: если   допустить, что наш видимый мир есть лишь явление, как это принимают метафизики,   то искусство стояло бы довольно близко к действительному миру; ибо между миром   явлений и миром художественных грез было бы тогда весьма большое сходство; а   остающееся различие делало бы значение искусства еще большим, чем значение   природы, так как искусство изображает неизменную форму, типы и образцы   природы. – Но эти предпосылки ложны; каково же может быть положение   искусства, раз это признано? Прежде всего оно в течение тысячелетий учило с   интересом и радостью смотреть на жизнь во всякой ее форме и развивать наше   чувство до того, чтобы мы могли воскликнуть: «какова бы ни была жизнь, она   хороша!» Это учение искусства – получать радость от бытия и рассматривать   человеческую жизнь как часть природы, без слишком бурного участия в ней, как   предмет закономерного развития, – это учение вросло в нас, оно теперь   снова проявляется в нас как всемогущая потребность познания. Можно было бы   отказаться от искусства, но вместе с ним еще не была бы потеряна способность,   которую мы приобрели от него; подобно тому как мы отказались от религии, но не   от приобретенного через нее усиления и повышения чувства. Как пластическое   искусство и музыка есть мерило душевного богатства, действительно   приобретенного и умноженного через религию, так после исчезновения искусства   посеянная им интенсивность и многообразность жизненной радости продолжала бы   еще искать удовлетворения. Научный человек есть дальнейшее развитие   художественного человека.      

       

223      

       

Вечерняя   заря искусства. Как в старости человек вспоминает свою юность и справляет   праздники воспоминания, так и отношение человечества к искусству будет скоро   трогательным воспоминанием о радостях юности. Быть может, никогда еще прежде   искусство не воспринималось так глубоко и интимно, как теперь, когда его,   по-видимому, окружает магия смерти. Вспомним тот греческий город в нижней Италии,   который ежегодно в определенный день справлял свои греческие празднества среди   воздыхании и слез о том, что иноземное варварство все более побеждает его   принесенные с родины нравы; нигде, вероятно, люди не наслаждались так сильно   эллинским началом, никогда не впивали этот золотой нектар с таким   сладострастием, как среди этих вымирающих эллипов. На художника скоро будут   смотреть как на прекрасный пережиток; точно дивному чужестранцу, от силы и   красоты которого зависело счастье прежних времен, ему будут оказывать почести,   какие редко выпадают на долю равного нам. Лучшее в нас, быть может,   унаследовано от чувств прежних эпох, которые теперь уже вряд ли доступны нам   непосредственно; солнце уже закатилось, но небо нашей жизни еще пламенеет и   сияет его лучами, хотя мы уже не видим его.      

       

 ОТДЕЛ ПЯТЫЙ: ПРИЗНАКИ   ВЫСШЕЙ И НИЗШЕЙ КУЛЬТУРЫ      

       

224      

       

Облагорожение   через вырождение. История учит, что лучше всего сохраняется то племя, в котором   большинство людей имеют живое чувство солидарности вследствие одинаковости их   привычных и непререкаемых принципов, т. е. вследствие их общей веры. Здесь   крепнут нравы хорошей, деятельной жизни, здесь личность научается подчинению и   воспитанием развивается твердость, уже изначала присущая характеру. Опасность   этих крепких обществ, опирающихся на однородные, сильные личности, состоит в   том, что они легко глупеют и что это оглупление, которое, как тень, всегда   сопровождает всякую устойчивость, постепенно растет, передаваясь по наследству.   В таких обществах духовный прогресс зависит от более разнузданных, неустойчивых   и морально слабых личностей: от людей, которые ищут нового и вообще пускаются в   разные поиски. Бесчисленное множество людей такого рода погибает благодаря   своей слабости, не оказав никакого заметного влияния; но в целом, особенно если   они имеют потомство, они ослабляют общественные узы и время от времени наносят   раны устойчивому элементу общества. Именно в таком больном и слабом месте   обществу как бы прививается нечто новое; но его общая сила должна быть   достаточно велика, чтобы воспринять в свою кровь это новое и ассимилировать   его. Вырождающиеся натуры имеют величайшее значение всюду, где должен наступить   прогресс. Всякому прогрессу в целом должно предшествовать частичное ослабление.   Более сильные натуры сохраняют тип, более слабые – помогают его   развивать. – Нечто подобное применимо и к отдельному человеку; в   большинстве случаев вырождение, уродство, даже порок и вообще физический или   нравственный ущерб связаны с выгодой в каком-либо ином отношении. Болезненный   человек будет, например, среди воинствующего и беспокойного племени иметь   больше повода оставаться с самим собой и оттого станет спокойнее и мудрее,   одноглазый лучше разовьет зрение одним глазом, слепой будет глубже смотреть   внутрь и во всяком случае иметь более острый слух. В этом смысле пресловутая   борьба за существование кажется мне не единственной точкой зрения, с которой   может быть объяснено прогрессирование и усиление человека или расы. Напротив,   здесь должны соединиться двоякого рода условия: во-первых, умножение устойчивой   силы через связь сознаний в общей вере и социальном чувстве; затем, возможность   достигать более высоких целей, благодаря тому что встречаются вырождающиеся   натуры и вследствие этого сила устойчивости испытывает частичные ослабления и   уязвления; именно, более слабая натура, будучи более утонченной и нежной,   делает возможным вообще какое-либо движение вперед. Народ, который в каком-либо   отношении начинает разрушаться и слабеть, но в целом еще силен и здоров,   способен воспринять в себя заразу нового и усвоить ее к своей выгоде. В   отношении отдельного человека задача воспитания сводится к следующему: ему надо   придать такую прочность и устойчивость, чтобы, как целое, он уже не мог быть   отклонен от своего пути. Но затем воспитатель должен еще нанести ему раны или   использовать те раны, которые нанесены ему ударами судьбы, и когда таким   образом возникли боль и потребность, то и в пораненные места может быть привито   что-либо новое и благородное. Его натура в целом воспримет это и позднее в   своих плодах обнаружит следы облагорожения. – Что касается государства, то   Макиавелли говорит, что «форма правительства имеет весьма небольшое значение,   хотя полуобразованные люди и думают иначе. Великой целью государственного   искусства должна быть устойчивость, которая перевешивает все остальное, ибо она   гораздо ценнее, чем свобода». Лишь при прочно основанной и обеспеченной   длительности правления возможно вообще постоянное развитие и облагораживающая   прививка. Правда, опасный спутник всякой устойчивости – авторитет борется по   обыкновению против этого.      

 225      

       

Свободный   ум есть относительное понятие. Свободным умом называют того, кто мыслит иначе,   чем от него ждут на основании его происхождения, среды, его сословия и   должности или на основании господствующих мнений эпохи. Он есть исключение,   связанные умы суть правило; последние упрекают его в том, что его свободные   принципы либо возникли из желания выделяться, либо же заставляют в нем   предполагать свободные поступки, т. е. поступки, несоединимые со связанной   моралью. Иногда ему говорят также, что те или иные свободные принципы должны   быть объяснены из его умственной бестолковости или ненормальности; но так   говорит лишь злоба, которая сама не верит тому, что говорит, а хочет только   причинять вред: ибо свидетельство в пользу большей остроты и верности его   интеллекта обыкновенно написано на лице у свободного ума, и настолько   отчетливо, что и связанные умы понимают его достаточно хорошо. Но два других   выведения свободомыслия принимаются честно; и действительно, многие свободные умы   возникают одним из этих двух способов. Тем не менее суждения, до которых они   доходят такими путями, могут все же быть более правильными и достоверными, чем   суждения связанных умов. В познании истины все сводится к тому, что она   достигнута, а не к тому, по какому мотиву человек искал ее и каким путем ее   нашел. Если свободные умы правы, то связанные умы не правы, хотя бы первые   пришли к истине из безнравственности, а последние из нравственности доселе   оставались в заблуждении. – Впрочем, к существу свободного ума не принадлежит   то, что он имеет более верные мнения, а лишь то, что он освободился от всякой   традиции, все равно, успешно или неудачно. Но обыкновенно он все же будет иметь   на своей стороне истину или по крайней мере дух искания истины: он требует оснований,   другие же – только веры.      

       

226      

       

Происхождение   веры. Отношение связанного ума к вещам определяется не основаниями, а   привычкой; он, например, христианин не потому, что уяснил себе различные   религии и сделал выбор между ними; он англичанин не потому, что решил быть   таковым, а просто он нашел готовыми христианство или британство и взял их без   всяких оснований, подобно тому как человек, родившийся в стране, производящей   вино, потребляет вино. Позднее, когда он уже был христианином или англичанином,   он, быть может, изобрел и некоторые основания в пользу своей привычки; эти   основания можно опрокинуть, но тем самым еще не разрушается вся его позиция. Заставьте,   например, связанный ум привести основания против двоеженства, – тогда   можно узнать, покоится ли его святая ревность в защите моногамии на основаниях   или на привычке. Привычка к духовным основным принципам, лишенным основания,   называется верой.      

       

227      

       

Обратное   заключение от следствий к основанию и никакому основанию. Все государства и   социальные порядки: сословия, брак, воспитание, право, – все это черпает   свою силу и устойчивость только из веры в него связанных умов – т. е. из   отсутствия оснований или по крайней мере из отклонения вопроса об основаниях. В   этом связанные умы неохотно сознаются и хорошо чувствуют, что это есть   некоторое pudendum. Христианство, которое было весьма невинно в своих   интеллектуальных идеях, совсем не замечало этого pudendum, требовало веры, и   только веры, и страстно отклоняло требование оснований; оно указывало на   результаты веры: вы уже узнаете преимущества веры, намекало оно, вы обретете   через нее блаженство. Фактически государство поступает так же, и каждый отец   воспитывает так своего сына. «Считай это истинным, – говорит он, – ты   сам испытаешь, какую это приносит пользу». Но это означает, что из личной   пользы какого-либо мнения должна быть доказана его истинность; удобство учения   должно свидетельствовать о его интеллектуальной прочности и обоснованности. Это   все равно, как если бы обвиняемый заявил перед судом: мой защитник говорит   безусловную истину; ибо обратите внимание на то, что следует из его речи: я   должен быть оправдан. – Так как связанные умы держатся принципов ради   своей пользы, то они предполагают, что и свободный ум в своих воззрениях ищет   лишь собственной пользы и считает истинным только то, что ему как раз выгодно.   Но так как ему, по-видимому, полезно противоположное тому, что полезно его   соотечественникам и членам его сословия, то последние предполагают, что его   принципы опасны им; они говорят или чувствуют: он не смеет быть правым, ибо он   нам вреден.      

       

228      

       

Сильный,   хороший характер. Связанность воззрений, обратившаяся через привычку в инстинкт,   ведет к тому, что зовется силою характера. Когда человек действует на основании   немногих, но всегда одинаковых мотивов, то его действия приобретают большую   энергию; если эти действия гармонируют с принципами связанных умов, то они   получают признание и возбуждают при случае в их виновнике чувство чистой   совести. Немногочисленные мотивы, энергичное поведение и чистая совесть   составляют то, что зовется силой характера. Человеку с сильным характером   недостает знания многих возможностей и направлений действования: его интеллект   не свободен, связан, ибо он показывает ему в определенном случае, быть может,   только две возможности; между последними он соответственно всей своей природе с   необходимостью должен выбирать, и он делает это легко и быстро, потому что ему   не приходится выбирать между пятьюдесятью возможностями. Воспитывающая среда   хочет сделать каждого человека несвободным, ставя всегда перед ним лишь   наименьшее число возможностей. Воспитатели рассматривают индивида так, как   будто он, хотя и есть нечто новое, должен стать повторением. Если человек   непосредственно представляется чем-то незнакомым, никогда не бывшим, то из него   нужно сделать нечто знакомое, бывалое. Хорошим характером в ребенке называют   проявляющуюся в нем связанность уже существующим; ребенок, становясь на сторону   связанных умов, обнаруживает сперва свое пробуждающееся чувство солидарности;   но на основе этого чувства он позднее станет полезным своему государству или   сословию.      

 229      

       

Мерило   вещей у связанных умов. Четыре рода вещей связанные умы признают правомерными.   Во-первых, все вещи, имеющие устойчивость, правомерны; во-вторых, все вещи   необременительные правомерны; в-третьих, все вещи, приносящие пользу,   правомерны; в-четвертых, все вещи, которым мы принесли жертвы, правомерны.   Последнее объясняет, например, почему война, начатая против воли народа,   продолжает вестись с воодушевлением, как только ей принесена первая   жертва. – Свободные умы, которые защищают свое дело перед судилищем связанных   умов, должны доказать, что всегда существовали свободные умы, т. е. что   свободомыслие обладает устойчивостью, затем что они не хотят быть   обременительными и, наконец, что они в общем приносят пользу связанным умам; но   так как они не могут убедить в последнем связанные умы, то им не приносит   пользы доказательство первого и второго пунктов.      

       

230      

       

Esprit   fort. По сравнению с тем, кто имеет на своей стороне традицию и не нуждается в   обосновании своего поведения, свободный ум всегда слаб, особенно в   действовании: ибо он знает слишком много мотивов и точек зрения и потому имеет   неуверенную, неопытную руку. Каковы же средства, чтобы все же сделать его   относительно сильным, так чтобы он по крайней мере мог пробиться и не погиб   бесплодно? Как возникает сильный ум (esprit fort)? Это есть единичный случай   общего вопроса о созидании гения. Откуда берется та энергия, та непреклонная   сила и выдержка, с которой отдельный человек вопреки традиции стремится   приобрести совершенно индивидуальное познание мира?      

       

231      

       

Возникновение   гения. Проницательность, с которой заключенный ищет средств к своему   освобождению, хладнокровнейшее и упорнейшее использование малейшего   преимущества могут научить нас, к каким приемам прибегает иногда природа, чтобы   осуществить гения, – слово, которое я прошу понимать без всякого   мифологического и религиозного привкуса: она сажает его в темницу и до крайних   пределов раздражает его жажду освободить себя. – Или, в другом образе:   человек, который совершенно заблудился в лесу, но с необычайной энергией   стремится выйти на простор в каком-нибудь направлении, может случайно открыть   новый путь, которого еще никто не знал; так возникают гении, приобретающие   славу оригинальности. – Было уже упомянуто, что уродство, искалеченность,   существенный недостаток какого-либо органа, часто дает повод к тому, чтобы   другой орган развился необычайно хорошо, ибо он должен выполнять свою   собственную функцию и, кроме того, еще иную. Отсюда можно отгадать источник   многих блестящих дарований. – Эти общие указания о возникновении гения   следует применить к специальному случаю – к возникновению совершенного   свободного ума.      

       

232      

       

Догадка   об источнике свободомыслия. Подобно тому как увеличиваются глетчеры, когда в   экваториальных областях солнце сильнее прежнего жжет море, – так, быть   может, особенно сильное и растущее свободомыслие есть свидетельство того, что   где-либо чрезвычайно повысился жар чувства.      

       

233      

       

Голос   истории. В общем история, по-видимому, дает следующее наставление о возникновении   гения: эксплуатируйте и истязайте людей – так говорит она страстям зависти,   ненависти и соревнования – доводите их до крайности, возбуждайте человека   против человека, народ против народа, и притом в течение целых веков. Тогда как   бы из отлетевшей в сторону искры зажженной этим страшной энергии, быть может,   сразу возгорится свет гения; воля, одичавшая, подобно коню под шпорами   всадника, вырвется тогда и перекинется на другую область. – Кто постиг бы   условия созидания гения и хотел бы практически применить способ, которого при   этом обыкновенно придерживается природа, тот должен был бы быть столь же злым и   беспощадным, как природа. – Но, быть может, мы неверно расслышали голос   истории.      

       

234      

       

Ценность   середины пути. Быть может, созидание гения есть удел лишь ограниченной эпохи   человеческой истории. Ибо нельзя ожидать от будущего человечества зараз всего   того, что могли создать только совершенно определенные условия прошлого;   например, нельзя ожидать изумительного действия религиозного чувства. Это   последнее само имело свое время, и многое хорошее уже никогда не сможет   вырасти, потому что оно могло расти только из него. Так, уже никогда не будет   существовать религиозно ограниченный горизонт жизни и культуры. Быть может, даже   тип святого возможен лишь при известной ограниченности интеллекта, которая,   по-видимому, навсегда отошла в область прошлого. Так и высота разума, быть   может, предназначена отдельной эпохе человечества: она выступала – и выступает,   поскольку мы еще живем в этой эпохе, – когда чрезвычайная, долго   накоплявшаяся энергия воли в виде исключения наследственно переносилась на   духовные цели. Высота эта исчезнет, когда уже не будет более развиваться такая   дикость и энергия. Человечество, быть может, в середине своего пути, в промежуточную   эпоху своего существования, подходит ближе к своей подлинной цели, чем в конце   пути. Силы, например, которыми обусловлено искусство, могут прямо-таки   вымереть; любовь к лжи, к неточному, символическому, к упоению и экстазу может   стать предметом презрения. И вообще, поскольку жизнь упорядочена в совершенном   государстве, постольку из современности нельзя извлечь никакого мотива для   поэтического творчества, и только отсталые люди будут еще нуждаться в   художественном вымысле. Во всяком случае последние будут тогда с тоскою обращаться   назад, ко временам несовершенного государства, полуварварского общества, –   к нашим временам.      

 235      

       

Противоречие   между гением и идеальным государством. Социалисты стремятся создать   благополучную жизнь для возможно большего числа людей. Если бы постоянная   родина такой благополучной жизни – совершенное государство – действительно была   достигнута, то этим благополучием была бы разрушена почва, из котором   произрастает великий интеллект и вообще могущественная личность: я разумею   сильную энергию. Когда это государство было бы достигнуто, человечество стало   бы слишком вялым, чтобы ещё быть в состоянии созидать гения. Не следует ли   поэтому желать, чтобы жизнь сохранила свой насильственный характер и чтобы постоянно   сызнова возбуждались дикие силы и энергии? Однако тёплое, сострадательное   сердце хочет именно устранения этого насильственного и дикого характера, и   самое горячее сердце, какое только можно себе представить, страстно требовало   бы этого – тогда как сама его страсть заимствовала своё пламя и жар и даже всё   своё бытие именно из этого дикого и насильственного характера жизни; итак,   самое горячее сердце хочет устранения своего фундамента, уничтожения самого   себя, – а это значит ведь: оно хочет чего-то нелогичного, оно неразумно.   Высочайшая разумность и самое горячее сердце не могут совмещаться в одной   личности, и мудрец, высказывающий приговор над жизнью, возвышается и над   добротой и рассматривает её лишь как нечто, что также должно быть оценено в   общем итоге жизни. Мудрец должен противодействовать этим распущенным желаниям   неразумной доброты, ибо ему важно сохранение его типа и конечное возникновение   высшего интеллекта; по меньшей мере он не будет содействовать учреждению   «совершенного государства», поскольку в последнем будут ютиться только вялые   личности. Напротив, Христос, которого мы можем мыслить как самое горячее   сердце, содействовал оглуплению людей, стал на сторону нищих духом и задержал   возникновение высочайшего интеллекта; и это было последовательно. Его противообраз,   совершенный мудрец, – это можно, я думаю, предсказать наперёд – будет   столь же необходимо помехой для возникновения Христа. – Государство есть   мудрая организация для взаимной защиты личностей; если чрезмерно усовершенствовать   его, то в конце концов личность будет им ослаблена и даже уничтожена –   т. е. будет в корне разрушена первоначальная цель государства.      

       

236      

       

Пояса   культуры. Можно образно сказать, что эпохи культуры соответствуют поясам различных   климатов, с тою только разницей, что они следуют одна за другой, а не лежат   рядом, как географические зоны. По сравнению с умеренным поясом культуры,   перейти в который есть наша задача, предыдущий период в общем производит   впечатление тропического климата. Страшные противоположности, резкая смена дня   и ночи, жара и блеск цветов, почитание всего внезапного, таинственного,   ужасного, быстрота наступления непогоды, всюду расточительное переливание через   край рога изобилия природы; и напротив в нашей культуре, ясное, но не сияющее   небо, чистый, почти неизменяющийся воздух, прохлада, иногда даже холод – так   отделяются один от другого оба пояса. Если там мы видим, как бешеные страсти с   жуткой силой побеждаются и сокрушаются метафизическими представлениями, то мы   имеем ощущение, как будто на наших глазах в тропической стране дикие тигры   сплющиваются в объятиях огромных извивающихся змей; в нашем духовном климате не   случаются подобные происшествия, наша фантазия более умеренна; даже во сне нам   недоступно то, что прежние народы видели наяву. Но не должны ли мы радоваться   этой перемене, даже допуская, что художники потерпели существенный ущерб от   исчезновения тропической культуры и находят нас, нехудожников, немного слишком   трезвыми? В этом смысле художники, конечно, правы, отрицая «прогресс», ибо действительно   позволительно по меньшей мере усомниться, обнаруживают ли последние три тысячелетия   прогрессивное развитие искусств; и точно так же метафизический философ вроде Шопенгауэра   не будет иметь основания признавать прогресс, оценивая четыре последних   тысячелетия с точки зрения развития метафизической философии и религии. –   Для нас, однако, само существование умеренного пояса культуры означает   прогресс.      

       

237      

       

Возрождение   и Реформация. Итальянское Возрождение таило в себе все положительные силы,   которым мы обязаны современной культурой, именно: освобождение мысли, презрение   к авторитетам, победу образования над высокомерием родовой знати, восторженную   любовь к науке и к научному прошлому людей, снятие оков с личности, пламя   правдивости и отвращение к пустой внешности и эффекту (это пламя вспыхивало в   целом множестве художественных характеров, которые требовали от себя   совершенства своих произведений, и одного лишь совершенства, в союзе с высшей   нравственной чистотой); более того, Возрождение обладало положительными силами,   которые во всей современной культуре еще не обнаружились столь же могущественно.   То был золотой век нашего тысячелетия, несмотря на все его пятна и пороки. На   его фоне немецкая Реформация выделяется как энергичный протест отсталых умов,   которые еще отнюдь не насытились миросозерцанием средних веков и ощущали   признаки его разложения – необычайно плоский и внешний характер религиозной   жизни – не с восхищением, как это следовало, а с глубоким недовольством. Со   своею северною силой и твердолобием они снова отбросили человечество назад и   добились Контрреформации, т. е. католического христианства самообороны, с   жестокостями осадного положения, и столь же задержали на два или три столетия   полное пробуждение и торжество наук, как сделали, по-видимому, навсегда   невозможным совершенное слияние античного и современного духа. Великая задача   Возрождения не могла быть доведена до конца, протест отсталого германства   (которое в средние века имело достаточно разума, чтобы постоянно, к своему   благу, переходить через Альпы) воспрепятствовал этому. От случайного   исключительного стечения политических условий зависело, чте Лютер в ту пору   уцелел и что этот протест приобрел силу: ибо его защищал император, чтобы   использовать его реформу как орудие давления на папу, и, с другой стороны, ему   втайне покровительствовал папа, чтобы использовать протестантских властителей в   противовес императору. Без этого случайного совпадения намерений Лютер был бы   сожжен, подобно Гусу, – и утренняя заря Просвещения взошла бы несколько   ранее и с более прекрасным, неведомым нам теперь сиянием.      

 238      

       

Справедливость   к становящемуся Богу. Когда вся история культуры развертывается перед нашим   взором как хаос злых и благородных, истинных и ложных представлений и при   взгляде на этот волнующийся океан мы почти ощущаем морскую болезнь, то мы   понимаем, какое утешение содержится в представлении становящегося Бога: этот   Бог все более обнаруживается в изменениях и судьбах человечества, и, стало   быть, не все в них есть слепая механика, бессмысленное и бесцельное столкновение   сил. Обожествление становления есть метафизическая перспектива – как бы   открывающаяся с маяка над морем истории, – перспектива, в которой находило   себе утешение слишком историческое поколение ученых; на это не следует   сердиться, как бы ошибочно ни было указанное представление. Лишь кто, подобно   Шопенгауэру, отрицает развитие, тот совсем не чувствует, как жалко это   историческое биение волн, и потому, ничего не зная о становящемся Боге и о   потребности в его допущении, имеет право насмехаться над ним.      

       

239      

       

Плоды по   времени. Всякое лучшее будущее, которого желают человечеству, есть неизбежно в   некоторых отношениях и худшее будущее: ибо было бы мечтательством верить, что   новая высшая ступень человечества соединит все преимущества прежних ступеней и,   например, должна произвести и высшую форму искусства. Скорее каждое время имеет   свои преимущества и прелести и исключает преимущества и прелести других времен.   То, что выросло из религии и в ее соседстве, не может уже расти, когда   разрушена сама религия; в крайнем случае заблудшие и запоздалые отростки могут   внушить обманчивое представление об этом, как и временно прорывающееся   воспоминание о старом искусстве, – состояние, которое, правда, выдает   чувство утраты, лишения, но не доказывает наличности силы, из которой могло бы   родиться новое искусство.      

       

240      

       

Возрастающая   серьезность мира. Чем выше оказывается культура человека, тем больше областей   становятся недоступными шутке, насмешке. Вольтер был сердечно благодарен небу   за изобретение брака и церкви: ибо этим оно так хорошо позаботилось о нашем   увеселении. Но он и его время и до него шестнадцатый век высмеяли до конца эти   темы; всякое остроумие в этой области теперь уже запоздало и прежде всего   слишком дешево, чтобы привлечь покупателей. Теперь спрашивают о причинах; наше   время есть эпоха серьезности. Кому еще охота рассматривать в шутливом свете   различия между действительностью и притязательной внешностью, между тем, что   человек есть, и тем, что он хочет представлять; ощущение этих контрастов   действует совершенно иначе, как только начинаешь искать их причины. Чем   основательнее человек понимает жизнь, тем менее он будет насмехаться – разве   только под конец он начинает насмехаться над этой «основательностью своего   понимания».      

       

241      

       

Гений   культуры. Если бы кто-либо захотел изобразить гения культуры, – какой вид   должен был бы иметь последний? Он употребляет в качестве своих орудий ложь,   насилие и самый беззастенчивый эгоизм столь уверенно, что его можно назвать   лишь злым, демоническим существом; но его иногда просвечивающие цели велики и   благи. Он – кентавр, полузверь, получеловек, и притом еще с крыльями ангела на   голове.      

       

242      

       

Чудесное   воспитание. Интерес к воспитанию приобретет большую силу лишь с того мгновения,   как будет потеряна вера в Бога и в его попечительство, подобно тому как   врачебное искусство могло расцвести, лишь когда прекратилась вера в чудесные   исцеления. Но доселе еще весь мир верит в чудесное воспитание; ведь среди   величайшего беспорядка, смутности целей, противодействия обстоятельств   вырастали самые плодотворные и могучие люди; как могло это происходить   естественным путем? Скоро уже и эти случаи станут предметом более тщательной   проверки; чудес при этом не удастся открыть никогда. При таких же условиях   множество людей постоянно погибает, зато отдельная спасшаяся личность   обыкновенно становится сильнее, ибо она одолела неблагоприятные условия своей   несокрушимой врожденной силой и вдобавок развила и укрепила эту силу – так   объясняется чудо. Воспитание, которое не верит в чудеса, должно будет обратить   внимание на три вещи: во-первых, сколько энергии унаследовано? во-вторых, как   может быть зажжена еще новая энергия? и, в-третьих, как личность может быть   приспособлена к столь необычайно многообразным запросам культуры, чтобы   последние не беспокоили ее и не раздробляли ее своеобразия, – словом, как   личность может быть включена в контрапункт частной и общественной жизни, как   она может одновременно и вести мелодию, и, будучи мелодией, оставаться   аккомпанементом?      

 243      

       

Будущность   врача. В настоящее время не существует профессии, которая допускала бы столь   высокое развитие, как профессия врача; в особенности после того, как духовные   врачи, так называемые целители душ, не могут уже выполнять своего искусства   заклинания при общественном одобрении и образованные люди уклоняются от встречи   с ними. Высшее духовное развитие врача теперь не достигнуто еще тем, что он   знает лучшие новейшие методы, усовершенствовался в них и умеет совершать те   летучие умозаключения от следствий к причинам, благодаря которым прославлены диагностики;   он должен, кроме того, обладать красноречием, которое приспособлялось бы к   каждой личности и привлекало бы все сердца, мужественностью, самое зрелище   которой отгоняло бы малодушие (эту червоточину всех больных), ловкостью дипломата   в посредничестве между лицами, которые для своего выздоровления нуждаются в радости,   и лицами, которые в интересах своего здоровья должны (и могут) доставлять   радость, тонкостью полицейского агента и адвоката, чтобы узнавать тайны души,   не выдавая их, – словом, хороший врач нуждается в искусственных приемах и   преимуществах всех других профессий; в таком вооружении он может стать   благодетелем всего общества, умножая добрые дела, духовные радости и   производительность, предупреждая злые мысли, намерения и всякие подлости   (отвратительным источником которых часто является брюхо), создавая   духовно-телесную аристократию (через устройство и предупреждение браков),   благожелательно отсекая все так называемые душевные муки и угрызения совести.   Лишь так из «знахаря» он превращается в спасителя, не совершая чудес и не   нуждаясь также в том, чтобы быть распятым.      

       

244      

       

В   соседстве с безумием. Совокупность ощущений, знаний, опытов – словом, вся   тяжесть культуры настолько возросла, что чрезмерное раздражение нервных и   умственных сил является всеобщей опасностью; более того, культурные классы   европейских стран сплошь неврастеничны, и почти каждая более многочисленная   семья в них в лице одного из своих членов приблизилась к безумию. Правда,   теперь всякими способами идут навстречу здоровью, но все же нам насущно   необходимо уменьшение этого напряжения чувства, этого подавляющего бремени   культуры – уменьшение, которое, даже если оно должно быть искуплено тяжелыми   утратами, открывает возможность великой надежды на новое возрождение.   Христианству, философам, поэтам, музыкантам мы обязаны обилием глубоко   страстных чувств; чтобы последние нас не подавили, мы должны призвать дух   науки, который в общем делает людей несколько более холодными и скептичными и в   особенности охлаждает горячность веры в последние, окончательные истины; эта   горячность обусловлена главным образом христианством.      

       

245      

       

Отливка   колокола культуры. Культура возникла, как колокол, в оболочке из более грубого   и низменного материала: неправда, насильственность, безграничное расширение   всех отдельных Я, всех отдельных народов были этой оболочкой. Настало ли время   теперь снять ее? Застыло ли все текучее, стали ли добрые, полезные влечения,   привычки высшего душевного склада настолько прочными и всеобщими, что нет более   надобности в поддержке со стороны метафизики и заблуждений религии, нет   надобности в жестокостях и насилиях как самых могущественных связующих   средствах между человеком и человеком, народом и народом? – В разрешении   этого вопроса нам уже не может помочь никакое свидетельство божества: здесь   должно решать наше собственное понимание. Все великое земное управление   человеком человек должен сам взять в свои руки, его «всеведение» должно строго   блюсти дальнейшую судьбу культуры.      

       

246