1 2 3 4 5 6 
В деревьях ценят только — тени!      

       

       

47      

       

Нисхождение       

       

“Он падает!” — на смех вам и на   радость;      

Но падает он — к вам, в ваш жалкий   рой!      

Ему его блаженство стало в тягость,      

И свет его влечется вашей тьмой.      

       

       

48      

       

Против законов       

       

Моченым шнуром вновь и вновь      

Стянул мне горло шум часов;      

Мерцанье звезд, петуший крик,      

И свет, и тень — исчезли вмиг,      

И все, что знал я, стало вдруг      

Глухой, немой, ослепший круг —      

Во мне остался мир без слов      

Под шум закона и часов.      

       

 49      

       

Мудрец говорит       

       

Чужой и все же нужный этим людям,      

То солнцем, то грозой веду свой путь   я —      

И вечно недоступный людям!      

       

       

50      

       

Потерявший голову       

       

Она теперь умна — вы скажете, сама?      

Мужчину одного свела с ума.      

И голова его, отдавшись этой хляби,      

Пошла к чертям — да нет же! нет же! к   бабе!      

       

       

51      

       

Благочестивое желание       

       

“Вот бы жестом слаженным      

Все ключи исчезли      

И в любые скважины      

Лишь отмычки лезли!”      

Так вот, по привычке,      

Мыслят все — отмычки.      

       

       

52      

       

Писать ногою       

       

Рука рукою, но легка      

В соавторстве мне и нога.      

И вот бежит, не бег, а свист,      

То через луг, то через лист.      

       

       

53      

       

“Человеческое, слишком человеческое”. Книга       

       

Печально робкая, когда глядишь назад,      

Когда вперед, доверья полн твой   взгляд:      

О, птица, кто ты? я назвать тебя   бессилен:      

Орел иль баловень Минервы   фи-фи-филин?      

       

 54      

       

Моему читателю       

       

Хороших челюстей и доброго желудка      

Тебе желаю я!      

Когда от книги сей тебе не станет   жутко,      

Тогда со мною переваришь и себя!      

       

       

55      

       

Художник-реалист       

       

“Во всем природе верность   сохранять!” —      

Таки во всем? Да, но с чего начать?      

Природа — бесконечность и   искус! —      

Он, наконец, на свой рисует вкус,         

И, значит, то, что может  срисовать!      

       

       

56      

       

Тщеславие поэта       

       

Дай мне клею, я из мысли      

Что угодно получу!      

Рифмы парные осмыслить      

Не любому по плечу!      

       

       

57      

       

Избирательный вкус       

       

Если б дали, не мешая,      

Выбор сделать мне скорей,      

Я б отдал середку рая      

За местечко у дверей.      

       

       

58      

       

Нос крючком       

       

Упрямо вперся в землю нос      

Ноздрею вздутой, он дорос      

И до тебя, гордец, что смог      

Стать носорогом минус рог!      

Их не разнимешь и силком,      

Прямую гордость, нос крючком.      

       

 59      

       

Перо царапает       

       

Перо царапает: вот черт!      

Одно проклятье — эти кляксы! —      

И лист бумаги распростерт,      

Как будто весь измазан ваксой.      

Но даже так, с какой душой      

Перо за мыслью поспевает!      

Хоть и неясен почерк мой —      

Пустое. Кто его читает?      

       

       

60      

       

Высшие люди       

       

Хвала идущему все выше!      

Но тот, другой идет все ниже!      

Он и хвалы самой превыше,      

Он дан  нам свыше!      

       

       

61      

       

Скептик говорит       

       

Уже полжизни на часах,      

Душа сдвигается со стрелкой!      

Как долго ей еще впотьмах      

Блуждать и биться дрожью мелкой?      

Уже полжизни на часах:      

И каждый час, как недуг, длинный!      

Что ищешь ты? Зачем же?  Ах,      

Причину этой вот причины!      

       

       

62      

       

Ecce Homo       

       

Мне ль не знать, откуда сам я?      

Ненасытный, словно пламя,      

Сам собой охвачен весь.      

Свет есть все, что я хватаю,      

Уголь все, что отпускаю:      

Пламя — пламя я и есмь!      

       

       

63      

       

Звездная мораль       

       

В твоей провиденной судьбе,      

Звезда, что этот мрак тебе?      

Стряхни блаженно цепь времен,      

Как чуждый и убогий сон.      

Иным мирам горит твой путь,      

И ты о жалости забудь!      

Твой долг единый:  чистой   будь!      

       

 ПЕРВАЯ КНИГА      

       

       

1      

       

Учителя о цели существования.        

Каким бы взглядом, добрым или злым, ни смотрел я на людей, я   нахожу их всегда поглощенными одной  задачей, всех и каждого в   отдельности: делать то, что способствует сохранению рода человеческого. И вовсе   не из чувства любви к этому роду, а просто потому, что в них нет ничего, что   было бы старше, сильнее, беспощаднее, неопреодолимее этого инстинкта, —   ибо инстинкт этот как раз и есть сущность  нашей породы и нашего стада.   И хотя люди с присущей им близорукостью, доставляющей на пять шагов, довольно   быстро привыкают тщательно делить своих ближних на полезных и вредных, добрых и   злых, все-таки, беря в больших масштабах и по более длительному размышлению о   целом, становишься недоверчивым к этой тщательности и этому разделению и вконец   утверждаешься в своем сомнении. Даже вреднейший человек есть, быть может, все   еще полезнейший в том, что касается сохранения рода, ибо он поддерживает в себе   или, посредством своего воздействия, в других влечения, без которых   человечество давно ослабло бы и обленилось. Ненависть, злорадство, хищность,   властолюбие и что бы еще ни называлось злым принадлежат к удивительной экономии   сохранения рода, разумеется дорогостоящей, расточительной и в целом весьма   глупой экономии, которая, однако, до сих пор убедительным образом  сохраняла   наш род. Я и не знаю, можешь  ли ты, милый мой сородич и ближний, вообще   жить в ущерб роду, стало быть, “неразумно” и “дурно”; то, что могло бы   повредить роду, пожалуй, вымерло уже много тысячелетий назад и принадлежит   теперь к невозможным даже для самого Бога вещам. Отдайся лучшим твоим или   худшим влечениям и прежде всего погибни! — в обоих случаях ты,   по-видимому, окажешься в некотором смысле все еще покровителем и благодетелем   человечества и сможешь на основании этого иметь своих хвалителей — и равным   образом пересмешников! Но ты никогда не найдешь того, кто сумел бы в полной   мере высмеять тебя, отдельного человека, даже в лучших твоих качествах, кто   смог бы в достаточной для тебя мере и сообразно действительности проникнуться   твоим безграничным мушиным и лягушачьим убожеством! Смеяться над самим собой так,   как следовало бы смеяться, чтобы высмеяться по всей правде, —  для   этого до сих пор лучшим людям недоставало чувства правды, а одареннейшим   гениальности! Быть может, и у смеха есть еще будущее! Оно наступит тогда, когда   положение “род есть все, некто есть всегда никто” станет плотью и кровью людей,   и каждому в любое время будет открыт доступ к этому последнему освобождению и   безответственности. Тогда, быть может, смех соединится с мудростью, быть может,   из всех наук останется лишь “веселая наука”. Нынче дело обстоит еще совершенно   иначе, нынче комедия существования не “осознала” еще себя самое — нынче царит   все еще время трагедии, время нравоучений и религий. Что означает непрерывно   новое появление этих основателей моральных учений и религий, этих зачинщиков   борьбы за нравственные оценки, этих учителей угрызений совести и религиозных   войн? Что означают эти герои на этой сцене? — ибо до сих пор и не было   иных героев, а все прочее, лишь временами мелькающее и выпирающее, служило   всегда лишь подспорьем этих героев, все равно, в качестве ли технического   оборудования сцены и кулис или в роли доверенных лиц и камердинеров. (Поэты,   например, всегда были камердинерами какой-нибудь морали.) — Само собой   разумеется, что и эти трагики работают в интересах рода,  хотя бы им при   этом и мнилось, что работают они в интересах Бога и как посланцы Бога. И они   способствуют жизни рода, способствуя вере в жизнь.  “Жить стоит, —   так восклицает каждый из них, — она что-нибудь да значит, эта жизнь, жизнь   имеет что-то за собою, под собою, учтите это!” То влечение, которое в равной   мере господствует в самых высоких и самых пошлых людях, влечение к сохранению   рода, выступает время от времени в качестве разума и духовной  страсти;   тогда оно окружает себя блистательной свитой оснований и изо всех сил тщится   предать забвению, что оно является, по сути, влечением, инстинктом, глупостью,   беспочвенностью. Жизнь должна  быть любима, так как!  Человек должен    быть полезным себе и своему ближнему, так как!  И как бы еще ни   назывались ныне и присно все эти “должен” и “так как”! Для того, чтобы   происходящее по необходимости и всегда, само по себе и без всякой цели отныне   казалось целеустроенным и светило человеку, как разум и последняя   заповедь, — для этого выступает этический наставник в качестве учителя о “цели   существования”;  для этого изобретает он второе и иное существование и с   помощью своей старой механики снимает это старое будничное существование с его   старых будничных петель. Да! Он отнюдь не хочет, чтобы мы смеялись  над   существованием ни над самими собой — ни над ним самим; для него некто всегда   есть некто, нечто первое и последнее и неслыханное, для него не существует   никакого рода, никаких сумм, никаких нулей. Как бы глупы и химеричны ни были   его вымыслы и оценки, как бы ни недооценивал он хода при родных событий и ни   отрицал его условий — а все этики были до сих пор настолько глупы и   противоестественны, что от каждой из них человечество сгинуло бы, овладей они   человечеством, — тем не менее! всякий раз, когда “герой” вступал на подмостки,   достигалось нечто новое, до жути противоположное смеху, то глубокое потрясение   множества индивидуумов при мысли: “Да жить стоит! Да, и я стою того, чтобы   жить!” — жизнь и я и ты и все мы вместе снова на некоторое время становились   себе интересными. —  Нельзя отрицать, что до сих пор над каждым из   этих великих учителей цели надолго  воцарялись и смех, и разум, и   природа: короткая трагедия в конце концов переходила всегда в вечную комедию   существования, и “волны несметного смеха” — говоря вместе с Эсхилом — должны   еще разразиться над величайшими из названных трагиков. Но при всем этом   исправительном смехе все же непрерывно новое появление учителей о цели   существования в целом изменило человеческую природу — теперь у нее стало   одной потребностью больше,  именно, потребностью в непрерывно новом   появлении таких учителей и учений о “цели”. Человек понемногу стал   фантастическим животным, которое в большей степени, чем любое другое животное,   тщится оправдать условие существования: человеку должно  время от   времени казаться, что он знает, почему  он существует, его порода не в   состоянии преуспевать без периодического доверия к жизни! без веры в разум,   присущий жизни!  И снова время от времени будет человеческий род   постановлять: “есть нечто, над чем абсолютно нельзя больше смеяться!” А   наиболее осмотрительный друг людей добавит к этому: “не только смех и веселая   мудрость, но и трагическое со всем его возвышенным неразумием принадлежит к   числу необходимых средств сохранения рода!” — И следовательно! Следовательно!   Следовательно! О, понимаете ли вы меня, братья мои? Понимаете ли вы этот новый   закон прилива и отлива? И у нас есть свое время!      

 2      

       

Интеллектуальная совесть.        

Я постоянно прихожу к одному и тому же заключению и всякий   раз наново противлюсь ему, я не хочу в него верить, хотя и осязаю его как бы   руками: подавляющему большинству недостает интеллектуальной совести;  мне   даже часто кажется, что тот, кто притязает на нее, и в самых населенных городах   пребывает одиноким, как в пустыне. Каждый смотрит на тебя чужими глазами и   продолжает орудовать своими весами, называя это хорошим, а то плохим; ни у кого   не проступит на лице краска стыда, когда ты даешь ему понять, что гири эти не   полновесны, — никто и не вознегодует на тебя: возможно, над твоим   сомнением просто посмеются. Я хочу сказать: подавляющее большинство не считает   постыдным верить в то или другое и жить сообразно этой вере, не отдавая себе   заведомо отчета в последних и достовернейших доводах за и против, даже не   утруждая себя поиском таких доводов, — самые одаренные мужчины и самые   благородные женщины принадлежат все еще к этому “подавляющему большинству”.   Что, однако, значат для меня добросердечие, утонченность и гений, если человек,   обладающий этими добродетелями, позволяет себе вялость чувств в мнениях и суждениях,   если взыскание достоверности  не является для него внутреннейшей   страстью и глубочайшей потребностью — как нечто такое, что отделяет высших   людей от низших! Я подмечал у иных благочестивых людей ненависть к разуму и был   им за это признателен: по крайней мере здесь выдавала себя еще хоть злая   интеллектуальная совесть! Но стоять среди этой rerum concordia discors, среди   всей чудесной неопределенности и многосмысленности существования и не   вопрошать,  не трепетать от страсти и удовольствия самого вопрошания, даже   не испытывать ненависти к вопрошающему, а лишь вяло, пожалуй, над ним   потешаться — вот что ощущаю я постыдным,  и именно этого ощущения ищу я   прежде всего в каждом человеке: какое-то сумасбродство убеждает меня все снова   и снова, что каждый человек, будучи человеком, испытывает его. Это и есть мой   род несправедливости.      

       

3      

       

Благородное и пошлое.        

Пошлым натурам все благородные, великодушные чувства кажутся   нецелесообразными и оттого первым делом заслуживающими недоверия: они хлопают   глазами, слыша о подобных чувствах, и как бы желают сказать: “наверное, здесь   кроется какая-то большая выгода, нельзя же всего знать” — они питают подозрение   к благородному, как если бы оно окольными путями искало себе выгоды. Если же   они воочию убеждаются в отсутствии своекорыстных умыслов и прибылей, то   благородный человек кажется им каким-то глупцом: они презирают его в его   радости и смеются над блеском его глаз. “Как можно радоваться собственному   убытку, как можно с открытыми глазами очутиться в проигрыше! С благородными   склонностями должна быть связана какая-то болезнь ума” — так думают они и при   этом поглядывают свысока, не скрывая презрения к радости, которую сумасшедший   испытывает от своей навязчивой идеи. Пошлая натура тем и отличается, что она   незыблемо блюдет собственную выгоду и что эта мысль о цели и выгоде в ней   сильнее самых сильных влечений: не соблазниться своими влечениями к   нецелесообразным поступкам — такова ее мудрость и ее самолюбие. В сравнении с   нею высшая натура оказывается менее разумной,  ибо благородный,   великодушный, самоотверженный уступает на деле собственным влечениям и в лучшие   свои мгновения дает разуму передышку.  Зверь, охраняющий с опасностью   для жизни своих детенышей или следующий во время течки за самкою даже на   смерть, не думает об опасности и смерти; его ум равным образом делает   передышку, ибо удовольствие, возбуждаемое в нем его приплодом или самкою, и   боязнь лишиться этого удовольствия в полной мере владеют им; подобно   благородному и великодушному человеку, он делается глупее прежнего. Чувства   удовольствия и неудовольствия здесь столь сильны, что интеллект в их   присутствии должен замолкнуть либо пойти к ним в услужение: тогда у такого   человека сердце переходит в голову, и это называется отныне “страстью”.   (Конечно, временами выступает и нечто противоположное, как бы “страсть   наизнанку”, к примеру, у Фонтенеля, которому кто-то сказал однажды, положив   руку на сердце: “То. что у Вас тут есть, мой дорогой, это тоже мозг”.)   Неразумие или косоразумие страсти и оказывается тем, что пошлый презирает в   благородном, в особенности когда оно обращено на объекты, ценность которых   кажется ему совершенно фантастичной и произвольной. Он злится на того, кто не в   силах совладеть со страстями брюха, но ему все же понятна прелесть, которая   здесь тиранит; чего он не понимает, так это, к примеру, способности поставить   на карту свое здоровье и честь во исполнение познавательной страсти. Вкус   высшей натуры обращается на исключения, на вещи, которые по обыкновению никого   не трогают и выглядят лишенными всяческой сладости; высшей натуре присуща   своеобычная мера стоимости. При этом большей частью она и не предполагает, что   в идиосинкразии ее вкуса наличествует эта самая своеобычная мера стоимости;   скорее, она принимает собственные представления о ценности и никчемности за   общезначимые и упирается тем самым в непонятное и непрактичное. Крайне редкий   случай, когда высшая натура в такой степени обладает разумом, что понимает   обывателей и обращается с ними, как они есть; в большинстве случаев она верит в   собственную страсть как в нечто неявно присущее всем людям, и именно эта вера   исполняет ее пыла и красноречия. Если же и такие исключительные люди не   чувствуют себя исключениями, как должно было им удаваться когда-либо понимать   пошлые натуры и достойным образом оценивать правило, исключениями из которого   они являются! — и вот сами они разглагольствуют о глупости, негодности и   нелепости человечества, изумляясь тому, сколь безумны судьбы мира и почему он   не желает сознаться себе в том, что “ему нужно”. — Такова извечная несправедливость   благородных.      

       

4      

       

Сохраняющее род.        

Самые сильные и самые злые умы до сих пор чаще всего   способствовали развитию человечества: они непрестанно воспламеняли засыпающие   страсти — всякое упорядоченное общество усыпляет страсти, — они непрестанно   пробуждали чувство сравнения, противоречия, взыскания нового, рискованного,   неизведанного, они принуждали людей выставлять мнения против мнений, образцы   против образцов. Это делалось оружием, ниспровержением межевых знаков, чаще   всего оскорблением благочестия, — но и новыми религиями и нравоучениями!   Каждому учителю и проповеднику нового  присуща та же “злость”, которая   дискредитирует завоевателя, хотя она и обнаруживается более утонченно, без   моментального перехода в мышечные реакции, и именно поэтому не столь   дискредитирующим образом! Новое, однако, при всех обстоятельствах есть злое,    нечто покоряющее, силящееся ниспровергнуть старые межевые знаки и старые формы   благочестия, и лишь старое остается добрым! Добрыми людьми во все времена   оказываются те,  кто поглубже зарывает старые мысли и удобряет ими   плодоносную ниву, — земледельцы духа. Но каждая земля в конце концов   осваивается, и все снова и снова должен появляться лемех злого. — Нынче   существует одно основательное лжеучение морали, особенно чествуемое в Англии:   согласно этому учению, понятия “добро” и “зло” являются результатами опытных   наблюдений над “целесообразным” и “нецелесообразным”; согласно ему, то, что   называется “добрым”, содействует сохранению рода, а то, что называется “злым”,   вредит ему. На деле, однако, злые влечения целесообразны, родоохранительны и   необходимы не в меньшей степени, чем добрые, — лишь функция их различна.      

 5      

       

Безусловные обязанности.        

Все люди, которые испытывают нужду в наиболее сильных словах   и звучаниях, в красноречивейших жестах и позах, чтобы вообще  воздействовать, —   революционные политики, социалисты, проповедники покаяния с христианством или   без него, все те, для которых неприемлем всякий половинчатый успех, — все   они говорят об “обязанностях”, и только об обязанностях, носящих безусловный   характер, — без таковых они нее имели бы никакого права на свой большой   пафос: это отлично известно и им самим! Так, хватаются они за нравственные   философии, проповедующие какой-нибудь категорический императив, или они принимают   в себя толику религии, как это сделал, например, Мадзини. Поскольку им хочется   внушить к себе безусловное доверие, им необходимо прежде всего безусловно   доверять самим себе, на почве какой-нибудь последней непререкаемой и в себе   возвышенной заповеди, служителями и орудиями которой они себя чувствуют и   выставляют. Здесь мы имеем самых естественных и большей частью весьма   влиятельных противников нравственного просвещения и скепсиса — но они   встречаются редко. Напротив, очень обширный класс этих противников наличествует   всюду, где интерес учит подчинению, в то время как репутация и честь, казалось   бы, запрещают подчинение. Тот, кто чувствует себя обесчещенным при одной лишь   мысли, что он является орудием в руках какого-либо правителя или какой-либо   партии и секты, или даже денежной власти, и, будучи, к примеру, отпрыском   старой гордой фамилии, тем не менее хочет или вынужден быть в своих собственных   глазах и в глазах общественности этим орудием, тому необходимы патетические   принципы, которые всякий раз можно иметь на кончике языка, — принципы   безусловного долженствования, которым можно подчиняться, делая это напоказ, без   всякого стыда. Любое более утонченное раболепие крепко держится за   категорический императив и является смертельным врагом тех , кто силится   отнять у долга его безусловный характер: этого требует у них приличие, и не   только приличие.      

       

6      

       

Утрата достоинства.        

Размышление утратило все свое достоинство формы; церемониал   и торжественные жесты размышляющего человека сделались предметом насмешек, и   теперь уже едва ли кто-либо вынес бы мудреца старого стиля. Мы мыслим слишком   быстро, мимоходом, попутно, между всяческих дел и занятий, даже когда мыслим о   самом серьезном; мы мало нуждаемся в подготовке, даже в покое: дело обстоит   так, словно бы мы несли в голове безостановочно вращающуюся машину,   продолжающую работать даже при самых неблагоприятных обстоятельствах. Некогда   по каждому было видно, что он намеревался мыслить — это ведь являлось   исключением! — что он хотел стать мудрее и выказывал готовность к какой-нибудь   мысли: лица вытягивались как бы в молитвенном выражении, и замедлялся шаг;   случалось, что часами останавливались на улице, когда “приходила” мысль, —   на одной или на двух ногах. Так это больше “приличествовало делу”!      

       

7      

       

Нечто для трудолюбивых.        

Кто нынче вознамерится посвятить себя изучению моральных   вопросов, тому откроется неслыханное поприще для работы. Все виды страстей   должны быть продуманы в розницу, прослежены в прогоне через эпохи; народы,   большие и малые, весь их разум и все их оценки и разъяснения вещей выведены на   свет Божий. До сих пор все, что придавало красочность бытию, не имеет еще   истории: разве существует история любви, алчности, зависти, совести,   благочестия, жестокости? Даже сравнительная история права или хотя бы только наказания   полностью отсутствует до сих пор. Делались ли уже предметом исследования   различные подразделения дня, следствия правильного распределения труда,   празднеств и досуга? Известны ли моральные воздействия продуктов питания?   Существует ли философия питания? (Уже постоянно возобновляемый шум за и против   вегетарианства доказывает, что таковой философии покуда нет!) Собраны ли уже   опытные наблюдения над совместной жизнью, например, наблюдения над монастырями?   Описана ли уже диалектика брака и дружбы? Нравы ученых, торговцев, художников,   ремесленников — нашли ли они уже своих мыслителей? А думать об этом предстоит   так много! Разве уже исследовано окончательно все то, что люди рассматривали до   сих пор “условия их существования”, и все разумное, страстное и суеверное в   самом этом рассмотрении? Одно лишь наблюдение различного роста, который, в   зависимости от различий морального климата, приобретали и могут еще приобретать   человеческие влечения, предлагает колоссальную работу для трудолюбивейшего;   понадобились бы целые поколения и при этом планомерно сотрудничающие поколения   ученых, чтобы исчерпать здесь все точки зрения и материал. Аналогично обстоит   дело и с доказательством оснований различных моральных климатов (“отчего  здесь   светит одно солнце морального принципа и критерия — а там другое?”). И вновь   это оборачивается новой работой, устанавливающей ложность всех подобных   оснований и всего существа прежних моральных суждений. Если допустить, что   названные труды были бы осуществлены, тогда на передний план выступил бы   наиболее щекотливый из всех вопросов: способна ли наука полагать  цели   поступкам, после того как она доказала, что она может отнимать и уничтожать   таковые, — и тогда уместным оказалось бы экспериментирование, в котором   всякий вид героизма мог бы получить удовлетворение, — затянувшееся на   столетия экспериментирование, смогшее бы оставить в тени все великие свершения   и самопожертвования бывшей истории. Наука покуда не выстроила еще своих   циклопических построек; и этому настанет время!      

       

8      

       

Неосознанные добродетели.        

Все свойства человека, сознаваемые им, — в особенности,   если он предполагает их явность и очевидность и для своего окружения, —   подчиняются совершенно иным законам развития, чем те свойства, которые ему   неизвестны или плохо известны и которые, вследствие их тонкости, скрыты от   взгляда более утонченного наблюдателя и как бы прикрыты за кажущимся ничто, Так   выглядит это в тонкой резьбе на чешуйках рептилий: было бы заблуждением   предположить в них какое-либо украшение или оружие, ибо они видны лишь через   микроскоп, стало быть, через искусственно усиленное зрение, отсутствующее у тех   животных, для  которых это могло бы означать нечто вроде украшения или   оружия! Наши зримые моральные качества, в особенности те, которые мы считаем    таковыми, идут своим путем, а вполне одноименные незримые качества, которые в   наших отношениях с другими людьми не выглядят ни украшением, ни оружием, также   идут своим путем,  по-видимому, совершенно иным, — все с теми же   линиями, тонкостями и резьбой, которые, пожалуй, могли бы доставить   удовлетворение какому-нибудь божеству, обладающему божественным микроскопом. У   нас, к примеру, есть свое прилежание, свое честолюбие, свое остроумие: весь мир   знает об этом, — и, кроме того, у нас, вероятно, есть еще раз свое  прилежание,   свое  честолюбие, свое  остроумие: но для этих наших чешуй   пресмыкающихся не изобретено еще микроскопа! — И здесь друзья   инстинктивной нравственности скажут: “Браво! Он. По крайней мере, допускает   возможность неосознанных добродетелей, — нам и этого довольно!” — О, вы,   довольные!      

 9      

       

Наши извержения.        

Неисчислимые качества, усвоенные человечеством на ранних   ступенях развития, но в столь слабой и зачаточной форме, что никому не   удавалось воспринимать само это усвоение, выявляются внезапно, спустя   длительное время, быть может, по прошествии столетий: в промежутке они и стали   сильными и зрелыми. Некоторым эпохам, как и некоторым людям, по-видимому,   совершенно недостает того или иного таланта, той или иной добродетели, но пусть   тот, у кого есть время ждать, дождется только внуков и правнуков, — они уж   вынесут на свет душевные глубины своих дедов, те самые глубины. о которых деды   и знать не знали. Часто уж сын оказывается предателем своего отца: этот   последний понимает себя самого лучше, с тех пор как у него есть сын. Во всех   нас есть скрытые сады и насаждения, а если употребить другое сравнение, все мы   — нарастающие вулканы, которые дожидаются часа своего извержения, —   насколько, однако, близок или далек этот час, этого, конечно, никто не знает,   даже сам “Господь Бог”.      

       

10      

       

Некий род атавизма.        

Редких людей какого-либо времени я охотнее всего понимаю как   внезапно появляющихся отпрысков прошедших культур и их сил: словно атавизм   некоего народа и его нравов — в них и в самом деле есть еще нечто такое, что   следовало бы понять!  Теперь они выглядят чужими, редкими,   необыкновенными, и тот, кто чувствует в себе эти силы, вынужден выхаживать,   защищать, чтить, взращивать их вопреки противящемуся чужому миру; тогда он   станет либо великим человеком, либо свихнувшимся чудаком, если только вообще не   погибнет вовремя. Прежде эти редкие свойства были обыкновенным явлением и,   стало быть, считались чем-то вполне обыденным: они никак не выделялись. Быть   может, само наличие их требовалось им предполагалось; достичь с их помощью   величия было невозможным уже по одному тому, что отсутствовала опасность стать   с их помощью безумным и одиноким. Охранительные  поколения и касты   народа суть преимущественно те, в которых налицо такие отпрыски старых   влечений, тогда как подобный атавизм едва ли еще возможен там, где налицо   слишком быстрая  смена рас, привычек, оценок. В развитии народов темп   имеет то же значение, что и в музыке; в нашем случае абсолютно необходимо   Andante развития, как темп страстного и неторопливого духа, — а таков  именно   дух консервативных поколений.      

       

11      

       

Сознание.        

Сознательность представляет собою последнюю и позднейшую   ступень развития органического и, следовательно, также и наиболее недоделанное   и немощное в нем. Из сознательности происходят бесчисленные промахи, вследствие   которых зверь, человек гибнет раньше времени — “сверх рока”, как говорит Гомер.   Не будь смирительная рубашка инстинктов гораздо более могущественной, она не   служила бы в целом регулятором: человечество должно было бы погибнуть от своих   извращенных суждений и бредов наяву, от своей неосновательности и легковерия,   короче, от своей сознательности; да, оно погибло бы, или, скорее, его бы давно   уже не существовало! Прежде чем какая-либо функция образуется и достигает   зрелости, она представляет собою опасность для организма: хорошо, если она на   время как следует порабощается! Так изредка порабощается и сознательность — и   не в последнюю очередь тем, что ею гордятся! Думают, что здесь и заключается сущность    человека; устойчивое, вечное, последнее, изначальное в нем! Считают   сознательность какой-то единожды данной величиной! Не признают ее роста, ее   перебоев! Принимают ее за “единство организма”! — Эта жалкая переоценка и   непонимание сознания приводит к весьма полезным последствиям, так как тем самым   предотвращалось  слишком скорое формирование его. Поскольку люди мнили   себя сознательными, они прилагали мало усилий к тому, чтобы приобрести   сознательность, — еще и теперь дело обстоит не иначе! Это все еще   совершенно новая и впервые лишь предносящаяся взору, едва ли ясно различимая задача   — органически усвоить знание  и сделать его инстинктивным, — задача,   открытая лишь тем, кто понял, что до сих пор нами органически усваивались лишь заблуждения    и что вся наша сознательность покоится на заблуждениях!      

       

12      

       

О цели науки.        

Как? Последняя цель науки в том, чтобы доставлять человеку   как можно больше удовольствия и как можно меньше неудовольствия! А что, если   удовольствие и неудовольствие так тесно связаны друг с другом, что тот, кто хочет    иметь возможно больше первого, должен  иметь возможно больше и   второго, — что тот, кто хочет преуспеть в “небесном восхищении”, должен    быть готовым и к “смертной скорби”? И, пожалуй, так оно и есть! Стоики, по   крайней мере, полагали, что так оно и есть, и были последовательны, когда стремились   к возможно меньшему количеству удовольствий, дабы получить от жизни как можно   меньше неудовольствий. (Когда произносили изречение: “Добродетельный — самый   счастливый”, это было не только школьной вывеской для массы, но и   казуистической тонкостью для утонченных.) И сегодня все еще вам дано на выбор:   либо возможно меньше неудовольствия,  короче, отсутствие страданий — в   сущности, социалистам и политикам всех партий не следовало бы, по-честному,   обещать своим людям большее, — либо возможно больше неудовольствия  в   качестве расплаты за избыток тонких и малоизведанных удовольствий и радостей!   Если вы решитесь на первое, если вы вознамеритесь таким образом подавить и   уменьшить страдания человека, ну, так вам придется подавить и уменьшить также и   способность к наслаждениям.  В самом деле, можно с помощью науки  содействовать   как одной, так и другой цели! Ее популярность, возможно, и по сей день вызвана   ее способностью уничтожать наслаждения человека и делать его более холодным,   более статуеобразным, более стоичным! Но она могла бы предстать и как великая даятельница   страданий —  и тогда, быть может, открылось бы одновременно и ее   противодействие, ее чудовищная способность освещать новые звездные миры   радостей!      

 13      

       

К учению о чувстве власти.        

Благодеянием и злодеянием упражняются в своей власти над   другими — большего при этом и не желают! Злодеянием  мы достигаем этого   с теми, кому впервые должны дать почувствовать нашу власть, ибо страдание в   этом отношении гораздо более впечатлительное средство, чем удовольствие:   страдание всегда спрашивает о причине, тогда как удовольствие склонно   оставаться при самом себе и не оглядываться. Благодеяние  и   благожелательность мы распространяем на тех, кто уже находится в какой-нибудь   зависимости от нас (т. е. привык думать о нас, как о своей причине); мы   желаем приумножить их власть оттого, что таким образом приумножаем свою   собственную, или мы хотим показать им всю выгоду того, что значит — быть в   нашей власти, — тогда они в большей мере довольствуются своим положением и   с большей враждебностью и боевой готовностью относятся к врагам нашей    власти. Приносим ли мыф при благо_ или злодеяниях какие-либо жертвы, это ничуть   не изменяет значимости наших поступков; даже если мы отдаем этому свою жизнь,   как мученик ради своей церкви, эта жертва приносится нашему  стремлению   к власти или с целью сохранения нашего чувства власти. Ибо тот, кто чувствует:   “я обладаю истиной”, - какими владениями он не поскупится, дабы сохранить это   ощущение! Чего только он не вышвырнет за борт, чтобы удержаться “наверху”, -   т. е. над  другими, лишенными “истины”! Разумеется, состояние, при   котором мы причиняем зло, редко бывает столь приятным, столь   беспримесно-приятным, как то, при котором мы делаем добро, — это означает,   что нам все еще недостает власти, или выдает нашу досаду на этот недостаток;   отсюда проистекают новые опасности и неопределенности в отношении нашей   наличной власти, обволакивающие наш горизонт перспективами мести, насмешки,   наказания, неудачи. Лишь для самых ненасытных сластолюбцев чувства власти может   быть приятнее придавить строптивого печатью власти: для тех, кому тягостен и   скучен вид уже порабощенного (который, в качестве такового, и есть предмет   благоволения). Все сводится к тому, как привыкли мы приправлять  свою   жизнь; это дело вкуса — какой именно прирост власти нам больше по душе:   медленный или внезапный, надежный или рискованный и отчаянный — та или иная   приправа ищется сообразно темпераменту. Легкая добыча кажется гордым натурам   чем-то презренным, они испытывают наслаждение лишь при виде несломленных людей,   которые могли бы стать им врагами, и равным образом при виде всех   труднодостижимых сокровищ; к страждущему они часто бывают суровы, ибо он   недостоин их стремления и гордости, — но тем обязательнее предстают они   перед равными,  борьба и состязание с которыми, при малейшем поводе,   была бы для них во всяком случае почетна. В сладостном предчувствии этих  перспектив   привыкли люди рыцарского сословия к изысканной вежливости во   взаимоотношениях. — Сострадание есть самое приятное чувство у тех, кто   лишен гордости и всяких притязаний на великие завоевания: им легкая добыча — а   таков и есть каждый страждущий — представляется чем-то восхитительным. Люди   славят сострадание, как добродетель публичных женщин.      

       

14      

       

Все, что называется любовью.       

Алчность и любовь: сколь различны наши ощущения при каждом   из этих слов! — и все же они могли бы быть одним и тем же влечением,   дважды названным: первый раз поносимым с точки зрения людей уже имущих, в   которых влечение несколько приутихло и которые теперь боятся за свое   “имущество”; второй раз с точки зрения неудовлетворенных, жаждущих, и посему   прославляемым как нечто “хорошее”. Наша любовь к ближним — разве она не есть   стремление к новой собственности?  И равным образом наша любовь к   знанию, к истине? и вообще всякое стремление к новинкам? Мы постепенно   пресыщаемся старым, надежно сподручным и жадно тянемся к новому; даже   прекраснейший ландшафт, среди которого мы проживаем три месяца, не уверен   больше в нашей любви к нему, и какой-нибудь отдаленный берег дразнит уже нашу   алчность: владение большей частью делается ничтожнее от самого овладения. Наше   наслаждение самими собой поддерживается таким образом, что оно непрерывно   преобразует в нас самих  нечто новое, — это как раз и называется   обладанием. Пресытиться обладанием — значит пресытиться самим собою. (Можно   страдать даже от излишка, и даже необузданная страсть к расточительству может   присвоить себе почетное имя “любви”.) Когда мы видим кого-то страдающим, мы   охотно пользуемся предоставившимся поводом овладеть им; это делает, например,   благотворящий и сострадательный; и он называет пробудившуюся в нем похоть к   новому обладанию “любовью”, испытывая при этом удовольствие, как при всяком   новом манящем его завоевании. Но яснее всего выдает себя, как стремление к   собственности, любовь полов: любящий хочет безусловного и единоличного   обладания вожделенной особою, он хочет столь же безусловной власти над ее   душою, как и над ее телом, он хочет один быть любимым и жить и властвовать в   чужой душе как нечто высшее и достойнейшее желаний. Если возьмут в толк, что   это и есть не что иное, как лишить  весь мир некоего драгоценного   имущества, счастья и наслаждения; если примут во внимание, что любящий только и   стремится к оскудению и лишению всех прочих домогателей и хотел бы стать   драконом своего золотого руна, как самый неосмотрительный и себялюбивый из всех   “завоевателей” и обирал; если, наконец, сообразят, что самому любящему весь   остальной мир предстает безразличным, водянистым, никчемным и что он готов   принести любую жертву, нарушить любой порядок, оттеснить любые интересы, —   то не перестанут удивляться, что эта дикая алчность и несправедливость половой   любви прославлялась и обожествлялась во все времена — настолько, что из нее   даже позаимствовали понятие самой любви в противоположность эгоизму, тогда как   именно она, пожалуй, и является непосредственнейшим выражением эгоизма. Здесь,   очевидно, творцами этого словоупотребления были неимущие и алчущие, — в   них ведь во все времена не было недостатка. Те, кому в этой области было   отпущено много обладания и насышения, роняли, правда, временами словцо о   “бешеном демоне”, как тот любезнейший и любимейший из афинян, Софокл; но Эрос   всякий раз посмеивался над такими охальниками — они-то и были всегда его   самопервейшими любимцами. — Правда, на земле еще встречается местами   что-то вроде продолжения любви, при котором то корыстное стремление двух лиц   друг к другу уступает место новому желанию и алчности, общей высшей жажде   стоящих над ними идеалов: но кто знает эту любовь? Кто ее пережил? Ее настоящее   имя — дружба. .      

 15      

       

Издали.        

Эта гора придает всей местности, над которой она   возвышается, особую очаровательность и значительность; сказав себе это в сотый   раз, мы испытываем к ней столь неразумную благодарность, чтио принимаем ее,   виновницу этого очарования, за самое очаровательное место во всей этой   местности, — и вот мы взбираемся на нее и испытываем разочарование.   Внезапно и сама она и весь обстающий нас внизу ландшафт выглядят точно   расколдованными; мы забыли, что иное величие, как и иная доброта, смотрится   лишь на определенной дистанции, и конечно же снизу, не сверху, так только и действует   оно.  Может быть, ты знаешь людей в твоем окружении, которые и сами должны   смотреть на себя лишь на определенном расстоянии, чтобы найти себя вообще   сносными или притягательными и излучающими силу; самопознание им   противопоказано.      

       

16      

       

Через тропинку.        

Общаясь с людьми, которые стыдятся своих чувств, надо уметь   притворяться; они испытывают внезапную ненависть к тому, кто уличает их в   каком-то нежном или мечтательном и взволнованном чувстве, словно бы   подсматривая их секреты. Если хотят оказать на них благотворное воздействие в   такие мгновения, пусть рассмешат их или обронят какую-нибудь холодную злую   шутку: их чувство остынет от этого, и они вновь овладеют собою. Я, впрочем,   рассказываю мораль прежде самой истории. — Некогда мы были так близки друг   другу, что, казалось, ничто уже не в силах было помешать нашей дружбе и нашему   братству, и лишь одна узкая тропинка пролегала между нами. Как раз в тот момент,   когда ты захотел вступить на нее, я спросил себя: “Ты хочешь перейти ко мне   через тропинку?” — и тут тебе тотчас же расхотелось это: когда же я снова   спросил тебя, ты уже погрузился в молчание. С тех пор горы и бурные потоки   пролегли между нами, и все, что разделяет и отчуждает, и, если бы мы даже   хотели подойти друг к другу, мы не смогли бы больше это сделать! Но, вспоминая   нынче ту узкую тропинку, ты уже не находишь слов — только рыдания и удивление.      

       

17      

       

Мотивировать свою бедность.        

Мы, конечно, не можем никаким фокусом превратить бедную   добродетель в богатую и изобильную, но мы, пожалуй, можем превосходно   истолковать ее бедность в терминах необходимости, так что ее вид не будет уже   причинять нам боли, и мы не будем корчить из-за нее року полные упреков рожи.   Так поступает умный садовник, который проводит скудную водичку своего сада   через руку какой-нибудь нимфы и таким образом мотивирует ее скудность: и кто   только, подобно ему, не нуждается в нимфах!      

       

18      

       

Античная гордость.        

Нам недостает античной окраски благородства, потому что в   нашей душе отсутствует понятие об античном рабе. Грек благородного   происхождения находил между высотой своего положения и самым низким положением   такое чудовищное количество промежуточных ступеней и такое расстояние, что он   едва ли мог отчетливо видеть раба: даже Платон не вполне уже видел его. Иное   дело мы, привыкшие к учению  о равенстве людей, хотя и не к самому   равенству. Существо, не способное распоряжаться собою и лишенное всяческого   досуга, нисколько не выглядит в наших глазах чем-то презренным; в каждом из   нас, быть может, есть слишком много такого рабства, сообразно условиям нашего   общественного порядка и деятельности, которые существенным образом отличаются   от порядка и деятельности древних. — Греческий философ проходил через   жизнь с тайным чувством, что рабов гораздо больше, чем предполагают, —   именно, что каждый человек есть раб, если он не философ; гордость распирала   его, когда ему приходило в голову, что и могущественнейшие властители земли   принадлежат к числу его рабов. И эта гордость чужда нам и невозможна для нас:   даже как сравнение слово “раб” лишено для нас своей полной силы.      

       

19      

       

Зло.        

Исследуйте жизнь лучших и плодотворнейших людей и народов и   спросите себя, может ли дерево, которому суждено гордо прорастать ввысь,   избежать дурной погоды и бурь, и не принадлежат ли неблагоприятное стечение   обстоятельств и сопротивление извне, всякого рода ненависть, ревность,   своекорыстие, недоверие, суровость, алчность и насилие кблагоприятствующим  обстоятельствам,   без которых едва ли возможен большой рост даже в добродетели? Яд, от которого   гибнет слабая натура, есть для сильного усиление — и он даже не называет его   ядом.      

 20      

       

Достоинство глупости.        

Еще несколько тысячелетий по пути последнего   столетия! — и во всем, что делает человек, обнаружится высочайшая   смышленность; но как раз тем самым смышленность и потеряет все свое   достоинство. Тогда хоть и будет необходимым быть умным, но в столь обычном и   общем смысле, что более благородный вкус воспримет эту необходимость как пошлость.    И подобно тому как тирания истины и науки была бы в состоянии высоко поднять   цены на ложь, так и тирания смышленности смогла бы вызвать новый вид   благородного чувства. Быть благородным — будет, возможно, означать тогда: иметь   в голове глупости.      

       

21      

       

Учителям самоотверженности.        

Добродетели человека оцениваются положительно не с точки   зрения действий, которые они оказывают на него самого, а с точки зрения   действий, которые мы предполагаем в них для нас и для общества, — в   восхвалении добродетелей с давних пор выказывали слишком мало   “самоотверженности”, слишком мало “неэгоистичности”! Иначе должны были бы   увидеть, что добродетели (скажем, прилежание, послушание, целомудрие,   благочестие, справедливость) большей частью вредны  для их обладателей,   как влечения, которые слишком пылко и ненасытно господствуют в них и не   позволяют разуму уравновешивать себя другими влечениями. Если у тебя есть   добродетель, действительная, цельная добродетель (а не одно лишь влеченьице к   добродетели!), значит, ты — ее жертва!  Но сосед именно поэтому хвалит   твою добродетель! Хвалят прилежного, хотя он этим прилежанием вредит своему   зрению или самобытности и свежести своего ума; чтут и жалеют юношу, который   “надорвался на работе”, потому что судят следующим образом: “Для великого   общественного целого потеря отдельных личностей, пусть даже лучших, есть   небольшая жертва. Плохо, конечно, что эта жертва необходима. Но гораздо хуже,   когда отдельная личность мыслит иначе и придает своему сохранению и развитию   большую важность, чем своей работе на службе у общества!” Этого юношу, стало   быть, жалеют не ради него самого, а потому, что смерть отняла у общества столь   преданное и самоотверженное орудие —  так называемого “честного   человека”. Возможно, еще обратят внимание на то, что в интересах общества   выгоднее было бы, если бы он трудился менее самоотверженно и дольше сохранил бы   себя, — эту выгоду, разумеется, признают, однако считают более крупной и   продолжительной ту другую выгоду, что жертва  принесена и что настроение   жертвенного животного еще раз наглядно  подтвердилось. Собственно   говоря, когда восхваляются добродетели, то этим восхваляется их свойство быть   орудиями и еще это слепо властвующее в каждой добродетели влечение, не   позволяющее ограничивать себя рамками общей выгоды индивидуума, короче: то   неразумие в добродетели, силою которого отдельное существо послушно   превращается в функцию целого. Похвала добродетели есть похвала чему-то   личностно-вредному — похвала влечениям, отнимающим у человека его   благороднейшее себялюбие и силу высшего надзора за самим собою. —   Разумеется, в целях воспитания и прививания добродетельных навыков устраивают   целый осмотр тех именно воздействий добродетели, где добродетель и личная   выгода выглядят соединенными братскими узами, — и действительно, узы эти   существуют! Например, слепо свирепствующее прилежание, эта типичная добродетель   инструмента изображается как путь к богатству и почестям и как целительнейший   яд против скуки и страстей; но при этом замалчивают его опасность, его крайнюю   рискованность. Воспитание всегда действует следующим образом: оно тщится рядом   приманок и выгод настроить отдельную личность на такой образ мыслей и действий,   который, став привычкой, влечением и счастью, царит в ней и над ней вопреки   ее последней выгоде,  но “ко всеобщему благу”. Как часто вижу я, что слепое   неистовое прилежание хоть и приносит богатства и почести, но в то же время   отнимает у органов ту самую утонченность, благодаря которой только и можно было   бы наслаждаться богатством и почестями, равным образом что это основное   средство против скуки и страстей в то же время притупляет чувства и заставляет   дух упрямиться новым соблазнам. (Наиболее прилежное из всех поколений — наше   поколение — не способно употребить свое большое прилежание и свои деньги во что-нибудь   иное, чем в приобретение новых денег и нового прилежания: нынче требуется   больше гения для расточительства, чем для стяжательства! — Ну и что же,   ведь у нас будут “внуки”!) Если воспитание достигает своей цели, то каждая   добродетель отдельной личности оборачивается общественной пользой и частным   убытком, в смысле высшей частной цели, — вероятно, какой-нибудь   духовно-чувственной чахлостью или даже преждевременной гибелью: пусть с этой   точки зрения обратят внимание на следующий ряд добродетелей: послушание,   целомудрие, благочестие, справедливость. Похвала самоотверженному, жертвующему   собой, добродетельному — стало быть, тому, кто обращает всю свою силу и разум   не на собственное  сохранение, развитие, уровень, преуспеяние,   расширение власти, а не то, чтобы относиться к самому себе скромно и   необдуманно, быть может, даже равнодушно или иронично, — эта похвала   возникла во всяком случае не из духа самоотверженности! “Ближний” восхваляет   самоотверженность, так как имеет от нее свою выгоду!  Если бы ближний сам   мыслил самоотверженно, он отклонил бы этот упадок сил, этот вред ради себя   же самого,  он боролся бы с возникновением этих склонностей в себе и прежде   всего засвидетельствовал бы свою самоотверженность тем именно, что назвал бы ее   чем-то нехорошим! —  Здесь проступает основное противоречие той   морали, которая нынче в таком большом почете: мотивы  этой морали   противоречат ее принципу!  То, чем эта мораль хочет доказать себя, она   опровергает сама своим критерием морального! Положение “ты должен отречься от самого   себя и принести себя в жертву” должно было бы, во избежание конфликта с   собственной моралью, быть введено в силу таким существом, которое при этом   отреклось бы от своей выгоды и, быть может, обрело бы собственную гибель в акте   требуемого самопожертвования личности. Но покуда ближний (или общество)   рекомендует альтруизм ради пользы,  в силе остается прямо   противоположное положение: “ты должен искать себе выгоды, даже за счет всех   других”, стало быть, здесь на одном дыхании проповедуется “ты должен” и “ты не   должен”.      

 22      

       

L’ordre du jour pour le roi.        

Начинается день: начнем и мы устраивать на этот день дела и   празднества нашего всемилостивейшего повелителя, который еще изволит почивать.   Его Величество сегодня будет в дурном настроении: поостережемся назвать его   дурным; не будем говорить о настроении — постараемся-ка сегодня устраивать дела   торжественнее, а празднества праздничнее, чем когда-либо. Его Величество,   возможно, даже болен: мы поднесем ему к завтраку последнюю хорошую новость   вчерашнего вечера, прибытие господина Монтеня, который так приятно умеет шутить   над своей болезнью — он страдает подагрой. Мы примем несколько персон   (персон! — что сказала бы та старая надувшаяся лягушка, которая будет   присутствовать среди них, услышь она это слово! “Я вовсе не персона, —   сказала бы она, — я всегда сама вещь”) — и прием будет длиться   дольше, чем хотелось бы кому-либо: достаточное основание, чтобы рассказать о   том поэте, который написал на своих дверях: “Кто войдет сюда, окажет мне честь;   кто этого не сделает, доставит мне удовольствие”. — Поистине это называется   вежливо сказать невежливость! И, пожалуй, этот поэт по-своему имел полное право   быть невежливым: говорят, что его стихи были лучше, чем сам кузнец рифм. Что ж,   он мог сочинить еще много новых и хотел бы возможности уединиться от мира:   таков именно смысл его учтивой неучтивости! Напротив, повелитель всегда более   достоин, чем его “стихи”, даже если — однако что мы делаем? Мы заболтались, а   весь двор считает, что мы уже работаем и ломаем себе головы: ни в одном окне не   зажглось огня раньше, чем в нашем. — Чу! Не колокол ли прозвонил? К черту!   Начинается день и танец, а мы не знаем его туров! Итак, придется   импровизировать — весь мир импровизирует свой день. Сделаем однажды и мы это,   как весь мир! — И тут исчез мой причудливый утренний сон, вероятно, от   резкого боя башенных часов, которые только что со всей присущей им важностью   возвестили начало пятого часа. Мне кажется, на этот раз бог сновидений захотел   потешиться над моими привычками — это моя привычка начинать день так, что я   силюсь устроить его аккуратнее и сноснее для себя,  и, может статься, я   часто делал это слишком официально, слишком по-княжески.      

       

23      

       

Признаки коррупции.        

Обратите внимание на признаки тех время от времени   неизбежных состояний общества, которые обозначаются словом “коррупция”. Стоит   только где-нибудь появиться коррупции, как повсюду возрастает пестрое суеверие,    а прежняя общенародная вера, напротив, блекнет и чахнет: суеверие — это   вольнодумство второго ранга; кто отдается ему, тот выбирает известные   подходящие ему формы и формулы и оставляет за собою право выбора. Суеверный   человек, по сравнению с религиозным, всегда в гораздо большей степени, чем   последний, представляет собою “личность”, и суеверным будет такое общество, в   котором есть уже множество индивидов и тяга к индивидуальному. Рассмотренное с   этой точки зрения, суеверие всегда оказывается прогрессом  по отношению   к вере и знаком того, что интеллект становится независимее и печется о своих   правах. Тогда почитатели старой религии и религиозности начинают сетовать на   коррупцию — они до сих пор определяли даже словоупотребление и плодили о   суеверии кривотолки даже среди свободнейших умов. Будем же знать, что оно есть   симптом просвещения. —  Во-вторых, обвиняют общество, которое   охвачено коррупцией, в расслабленности;  в нем действительно падают   акции войны и удовольствия от войны, и с тем же рвением, с каким прежде   стремились к военным и гимнастическим почестям, начинают теперь гоняться за   удобствами жизни. Но по обыкновению не замечают, что та старая народная энергия   и страсть, которая столь великолепно смотрелась при войнах и военных играх,   теперь переместилась в бесчисленные частные страсти и стали лишь менее   заметной; может статься даже, что в состояниях коррупции сила и мощь   растрачиваемой нынче энергии народа больше, чем когда-либо, ии индивидуум   проматывает ее так, как никогда прежде, — тогда он не был еще достаточно   богат для этого!! И, стало быть, именно во времена “расслабления” кочует   трагедия по домам и улицам, где рождаются великая любовь и великая ненависть, и   пламя познания ярко вздымается к небесам. — В-третьих, как бы в возмещение   за упрек в суеверии и расслаблении, периоды коррупции признаются обыкновенно   более мягкими и гораздо менее жестокими по сравнению со старым, более   религиозным и более сильным временем, Но и с такой похвалою не могу я   согласиться так же, как и с указанным упреком: я могу согласиться лишь с тем,   что теперь жестокость рядится в утонченные формы и что ее старые формы отныне   не отвечают больше вкусу; но нанесениеран и пытка словом и взглядом достигают   во времена коррупции своего апогея — теперь только и создается злоба  и   удовольствие от злобы. Коррумпированные люди остроумны и злоречивы, они знают,   что есть еще другие способы убийства, чем кинжал и нападение, — они знают   также, что во все хорошо сказанное  верят. — В-четвертых, когда   “падают нравы”, начинают всплывать существа, которые называют тиранами: они   суть предтечи и как бы преждевременно созревшие первенцы индивидуумов.  Еще   немного времени. И этот плод плодов висит уже зрелый и желтый на народном   дереве — а только ради этих плодов и существовало то дерево! Когда упадок и   равным образом усобицы между разного рода тиранами достигают своей вершины,   тогда непременно приходит цезарь, тиран, подводящий итоги, который кладет конец   утомительной борьбе за единодержавие, вынуждая саму утомленность работать на   себя. В его время индивидуум достигает обыкновенно самого зрелого состояния и,   стало быть, “культура” — самого высокого и самого плодотворного: но отнюдь не   ради ноего и не через него, хотя высшие люди культуры любят польстить своему   цезарю тем, что выдают себя за дело его  рук. Истина, однако, в том, что   они нуждаются во внешнем покое, ибо беспокойство свое и свою работу держат при   себе. В эти времена процветают продажность и предательство, поскольку любовь к   вновь открытому ego нынче гораздо могущественнее любви к старому, изношенному,   до смерти заболтанному (totgeredeten) “отечеству”, и потребность как-нибудь   обезопасить себя от страшных колебаний счастья открывает и более благородные   ладони, стоит лишь могущественному и богатому выказать готовность ссыпать в них   золото. Тогда бывает так мало уверенности в будущем: живут лишь сегодняшним   днем — состояние души, при котором все соблазнители ведут свою легкую   игру, — но и соблазнять и подкупать позволяют себя лишь “на сегодня”,   сохраняя за собой право на будущее и на добродетель! Индивидуумы, эти настоящие   вещи-в-себе и для-себя, как известно, больше заботятся о мгновении, чем их   антиподы, стадные люди, потому что они считают себя столь же непредвиденными,   как и само будущее; равным образом они охотно водятся с сильными мира сего,   потому что они считают себя способными на такие поступки и планы, которые не   могут рассчитывать ни на понимание, ни на милость большинства, — но тиран   или цезарь понимает право индивидуума даже в его выходках и заинтересован в   том, чтобы заступиться за более отважную частную мораль и даже подать ей руку.   Ибо он думает о себе и хочет, чтобы о нем думали то, что высказал однажды   Наполеон в своей классической манере: “Я имею право ответить на все, в чем бы   меня ни упрекали, одним вечным: “Это я!” Я стою особняком от всего мира, я не   принимаю ничьих условий. Я хочу, чтобы подчинялись даже моим фантазиям и   находили вполне естественным, что я предаюсь тем или иным развлечениям”. Так   говорил Наполеон однажды своей супруге, когда та не без оснований призывала к   ответу его супружескую верность. — Во времена коррупции падают яблоки с   дерева: я разумею индивидуумов, носителей семян будущего, зачинщиков духовной   колонизации и нового образования государственных и общественных союзов.   Коррупция — это только бранное слово для осенней поры народа.      

 24      

       

Различное недовольство.        

Слабые и как бы по-женски недовольные люли изобразительны по   части украшения и углубления жизни% сильные недовольные — мужчины среди них,   продолжая говорить образно, — по части улучшение и обеспечения жизни.   Первые обнаруживают свою слабость и женоподобие в том, что время от времени   охотно дают себя обманывать и довольствуются уже малой толикой хмеля и   мечтательности, но в целом никогда не бывают удовлетворенными и страдают от   неисцелимости своего недовольства; поверх этого они являются покровителями всех   тех, кто умеет создавать опийные и наркотические утешения, и именно поэтому   питают злобу к тому, кто ценит врача выше священника, — тем самым они   поддерживают продолжительность  действительных бедственных состояний!   Если бы в Европе со времен Средневековья не существовало колоссального   количества недовольных этого рода, то возможно, что этой прославленной   европейской способности к постоянному преобразованию  не было бы и в   помине; ибо притязания сильных недовольных слишком грубы и, по сути, слишком   непритязательны, чтобы нельзя было однажды окончательно успокоить их. Китай   являет пример страны, где недовольство в целом и способность к преобразованию   вымерли много веков тому назад; но социалисты и прислужники государственных   идолов Европы легко смогли бы с помощью своих мер по улучшению и обеспечению   жизни создать и в Европе китайские порядки и китайское “счастье”, допустив, что   им удалось бы прежде искоренить те более болезненные, более нежные,   женственные, покуда еще изобилующие недовольство и романтику. Европа — это   больной, который в высшей степени обязан своей неизлечимости и вечному   преобразованию своего страдания: эти постоянно новые состояния, эти столь же   постоянно новые опасности, болячки и паллиативы породили вконец ту   интеллектуальную чуткость, которая есть почти что гениальность, и во всяком   случае мать всяческой гениальности.      

       

25      

       

Не предназначено для познания.        

Существует некое отнюдь не редкое дурацкое смирение,   погрязший в котором раз и навсегда оказывается непригодным к тому, чтобы быть   учеником познания. Именно: в тот момент, когда человек этого типа воспринимает   нечто необычное, он словно бы вертится на ноге и говорит себе: “Ты ошибся! Где   был твой ум! Это не может быть истиной!” — вот же, вместо того, чтобы еще раз   острее вглядеться и вслушаться, он бежит, словно запуганный, прочь от необычной   вещи и тщится как можно скорее выбросить ее из головы. Его внутренний канон   гласит: “Я не хочу видеть ничего такого, что противоречит обычному мнению о   вещах! Разве я  создан для того, чтобы открывать новые истины? И старых   уже предостаточно”.      

       

26      

       

Что значит жизнь?        

Жить — это значит: постоянно отбрасывать от себя то, что   хочет умереть; жить — это значит: быть жестоким и беспощадным ко всему, что   становится слабым и старым в нас, и не только в нас. Жить — значит ли это,   следовательно: быть непочтительным к умирающим, отверженным и старым? Быть   всегда убийцею? — И все-таки старый Моисей сказал: “Не убий!”      

       

27      

       

Отрекающийся.        

Что делает отрекающийся? Он стремится к более высокому миру,   он хочет улететь дальше и выше, чем все положительные люди, — он отбрасывает   прочь многое,  что отягчило бы его полет, и, между прочим, многое, что ему   дорого и мило: он жертвует этим своему стремлению ввысь. Эта жертва, это   отбрасывание и есть то именно, что единственно заметно в нем: оттого и   прозывают его отрекающимся, и как таковой стоит он перед нами, закутанный в   свой капюшон и словно душа своей власяницы. Его, однако, вполне устраивает   эффект, который он на нас производит: он хочет скрыть от нас свои желания, свою   гордость, свои намерения взлететь над  нами. — Да! Он умнее, чем мы   думали, и так вежлив к нам — этот утверждающий! Ибо таков он, подобно нам, даже   когда он отрекается.      

       

28      

       

Вредить лучшими своими качествами.        

Наши силы временами так увлекают нас, что мы не в состоянии   больше выдерживать своих слабостей и гибнем от них: мы даже предвидим этот   исход и, несмотря на это, не желаем ничего иного. Тогда мы становимся жестокими   к тому в нас, что хочет быть пощаженным, и наше величие есть само наше   жестокосердие. — Такое переживание, которое мы в конечном счете должны оплатить   собственной жизнью, оказывается символичным для всего образа действий великих   людей по отношению к другим людям и к их времени — именно лучшими своими   качествами, тем, на что толькоони  и способны, они губят множество   слабых, неуверенных, становящихся, тщащихся людей и оттого вредны. Может даже   случиться, что они в целом только вредят, ибо лучшее в них принимается и как бы   испивается такими людьми, которые теряют от него. Как от слишком крепкого   напитка, рассудок и самолюбие: они пьянеют настолько, что вынуждены спотыкаться   и обламывать себе ноги на всех околицах, куда влечет их хмель.      

 29      

       

Привиратели.        

Когда во Франции начали оспаривать, а стало быть, и защищать   Аристотелевы единства, можно было вновь заметить то, что так часто бросается в   глаза и что, однако, видят столь неохотно: налгали себе основания,  ради   которых эти законы должны были существовать, просто чтобы не признаться себе,   что привыкли к их господству и не желают больше ничего другого. И так это   делается, и делалось всегда, в каждой господствующей морали и религии:   основания и умыслы, лежащие за привычкой, привираются к ней всякий раз, когда   иным людям приходит в голову оспаривать привычку и спрашивать  об   основаниях и умыслах. Здесь коренится великая бесчестность консерваторов всех   времен: они суть привиратели (Hinzu-Lugner).      

       

30      

       

Комедия знаменитых.        

Знаменитые люди, которые нуждаются  в своей славе,   как, скажем, все политики, никогда не выбирают себе союзников и друзей без   задней мысли: от одного они хотят некоего подобия блеска и отблеска своей   добродетели, от другого способности нагнетать страх некоторыми опасными   свойствами, которые каждый за ним признает, у третьего они крадут его репутацию   праздного лежебоки, поскольку это содействует их собственным целям — казаться   порою нерадивыми и косными; тем самым остается незамеченным то, что они всегда   в засаде; им нужно иметь в своем окружении и как бы в качестве их наличного Я    то фантазера, то знатока, то мечтателя-мыслителя, то педанта, но пройдет   время, и они уже не нуждаются в них! И так беспрестанно отмирают их окружения и   фасады, в то время как все, казалось бы, тщится проникнуть в это окружение и   стать их “характером”: в этом они схожи с большими городами. Их репутация, как   и их характер, постоянно меняется, поскольку этой перемены требуют их   изменчивые средства, выставляющие напоказ со сцены то одно, то другое   действительное или мнимое свойство: их друзья и союзники принадлежат, как было   сказано, к аксессуарам этой сцены. Напротив, тем прочнее, тверже и   блистательнее должно оставаться то, чего они желают, — хотя и это подчас   нуждается в своей комедии и своем спектакле.      

       

31      

       

Торговля и дворянство.        

Продавать и покупать считается нынче столь же обычным делом,   как искусство читать и писать; нынче каждый, даже не будучи купцом,   обнаруживает в этом достаточную смекалку и изо дня в день упражняется в этой   технике, — точно так же, как некогда, в более дикие времена, каждый был   охотником и ежедневно упражнялся в искусстве охоты. Тогда охота была обычным   занятием, но, подобно тому как она, в конечном счете, стала привилегией   могущественных и знатных людей и утратила тем самым характер повседневности и   расхожести — оттого именно, что перестала быть необходимой и сделалась   предметом каприза и роскоши, — так могло бы однажды статься и с куплей-продажей.   Можно вообразить себе такое состояние общества, где ни что не покупается и не   продается и где необходимость в этой технике постепенно полностью отпадает;   тогда, пожалуй, отдельные личности, менее подчиненные закону всеобщего   распорядка, позволят себе куплю-продажу как некую роскошь ощущения. Тогда лишь   стала бы торговля благородным занятием, и дворяне, возможно, предавались бы ей   столь же охотно, как войнам и политике, в то время как оценка политики,   напротив, могла бы совершенно измениться. Уже теперь она перестает быть делом   рук дворянина, и не исключено, что в один прекрасный день ее сочтут столь   пошлым занятием, что она, подобно всей партийной и злободневной литературе,   очутится под рубрикой “проституции духа”      

       

32      

       

Нежелательные ученики.        

Что мне делать с этими обоими юношами! — воскликнул   негодующе один философ, который “развращал” юношество так, как некогда   развращал его Сократ, — я вовсе не желал бы себе таких учеников. Этот вот   не может сказать “нет”, а тот всему говорит “и да, и нет”. Если они постигнут   мое учение, то первый будет слишком страдать,  ибо мой образ мыслей   требует воинственной души, умения причинять боль, радости отрицания, закаленной   кожи — он зачахнет от наружных и внутренних ран. А другой будет из каждой   занимающей его вещи гримировать себе посредственность, превращая ее самое в   посредственность, — такого ученика желаю я своему врагу!      

       

33      

       

Вне аудитории.        

“Чтобы доказать Вам, что человек, в сущности, принадлежит к   породистым животным, я напомнил бы Вас, сколь легковерным был он в течение   столь долгого времени. Только теперь, когда вышли все сроки и после чудовищного   самопреодоления, стал он недоверчивым  животным — да! человек ныне злее,   чем когда-либо”. — Я не понимаю этого: с чего бы это человеку быть теперь   недоверчивее и злее? — “Потому что теперь он имеет науку — нуждается в   ней!”      

 34      

       

Historia abscondita.        

У каждого великого человека есть сила, действующая вспять:   ради него вся история наново кладется на весы и тысячи тайн прошлого выползают   из ее закоулков — под его  солнце. Нет никакой возможности предсказать   заранее все то, что некогда будет историей. Может быть, само прошлое в   существенном все еще не открыто! Требуется еще так много действующих вспять   сил!      

       

35      

       

Ересь и ведовство.        

Мыслить иначе, чем принято, — с этим связано не столько   действие более развитого интеллекта, сколько действие сильных, злых   склонностей, отторгающих, изолирующих, перечащих, злорадствующих, коварных   склонностей. Ересь есть подобие ведовства и, разумеется, в столь же малой   степени, как и последнее, нечто безобидное или даже само по себе достойное   почитания. Еретики и ведьмы суть два сорта злых людей: что в них есть общего,   так это то, что и сами они чувствуют себя злыми, но при этом их неодолимо тянет   к тому, чтобы сорвать свою злобу на всем общепринятом (будь то люди или   мнения). Реформация — своего рода удвоение средневекового духа ко времени,   когда он утратил уже чистую совесть, — порождала их в огромном количестве.      

       

36      

       

Последние слова.        

Можно будет вспомнить, что император Август, этот страшный   человек, который так же владел собою и так же умел молчать, как какой-то мудрый   Сократ, проболтался о себе своими последними словами: впервые с него упала   маска, когда он дал понять, что носил маску и играл комедию, играл роль отца   отечества и самой мудрости на троне, играл хорошо, до полной иллюзии! Plaudite   amici, comoedia finita est! — Мысль умирающего Нерона: qualis artifex   pereo! — была мыслью и умирающего Августа: тщеславие гистриона!   болтливость гистриона! И прямая противоположность умирающему Сократу! — Но   Тиберий умирал молча, этот самый измученный из всех самоистязателей, — вот   кто  был искренним  и решительно не актером! Что могло прийти ему   в голову в последний раз! Может быть, это: “Жизнь — это долгая смерть. Я-то,   глупец, укоротивший ее столь многим! Был ли я создан стать благодетелем? Мне   следовало бы дать им вечную жизнь: тогда бы я мог видеть  их вечно умирающими.    Для этого  ведь дано было мне такое хорошее зрение: qualis   spectator pereo!” Когда, однако, после долгой борьбы со смертью он, казалось   бы, стал вновь приходить в себя, сочли целесообразным придушить его подушками —   он умер двойной смертью.      

       

37      

       

Из трех заблуждений.        

В последние столетия науке содействовали отчасти потому, что   надеялись с нею и через нее лучше всего постичь божественную благость и   мудрость — основной мотив в душе великих англичан (например, Ньютона), —   отчасти потому, что верили в абсолютную полезность познания, главным образом в   сокровеннейшую связь морали, знания и счастья — основной мотив в душе великих французов   (например, Вольтера), — отчасти же потому, что полагали найти и полюбить в   науке нечто бескорыстное, безобидное, себедовлеющее, поистине невинное, нечто   такое, к чему злые влечения человека не имеют никакого отношения, —   основной мотив в душе Спинозы, который в качестве познающего чувствовал себя   божественным, — итак, из трех заблуждений!      

       

38      

       

Взрывчатые вещества.        

Если учтут, как нуждается во взрывах сила молодых людей, то   не подивятся грубости и неразборчивости, с какими они решаются на то или иное   дело: что прельщает их, так это не само дело, а видимость азарта,   разгорающегося вокруг дела, как бы видимость горящего фитиля. Тонкие   соблазнители поэтому соображают подать им шансы на взрыв в будущем и   воздержаться от мотивировки их дела: заботясь о мотивах, не приобретут этих   пороховых бочек!      

       

39      

       

Изменившийся вкус.        

Изменение общего вкуса важнее, чем изменение мнений; мнения   со всеми их доказательствами, возражениями и всем интеллектуальным маскарадом   суть лишь симптомы изменившегося вкуса, а вовсе не  его причины, за   которые их все еще так часто принимают. Чемизменяется общий вкус? Тем, что   отдельные могущественные, влиятельные люди без чувства стыда произносят и   тиранически навязывают свое hoc est ridiculum, hoc est absurdum,  стало   быть, суждение своего вкуса и отвращения: тем самым они оказывают давление, из   которого постепенно образуется поначалу привычка все более многих, а в конечном   счете потребность всех.  А то, что сами эти отдельные личности ощущают и   “вкушают” иначе, это коренится по обыкновению в специфике их образа жизни,   питания, пищеварения, возможно, в излишке или недостатке неорганических солей в   их крови и мозгу, короче, в физике; они, впрочем, обладают мужеством   сознаваться в своей физике и вслушиваться в тончайшие тона ее требований: их эстетические   и моральные суждения и суть такие “тончайшие тона” физики.      

 40      

       

О недостатке благородной формы.        

Солдаты и командиры находятся все еще в гораздо лучших   отношениях друг к другу, чем рабочие и работодатели. По крайней мере, всякая   основанная на милитаризме культура и поныне стоит выше всех так называемых   индустриальных культур: последние в их нынешнем обличье представляют собою   вообще пошлейшую форму существования из всех когда-либо бывших. Здесь действует   просто закон нужды: хотят жить и вынуждены продавать себя, но презирают того,   кто пользуется этой нуждою и покупает  себе рабочего. Странно, что под   гнетом могущественных, внушающих страх, даже ужасных личностей — тиранов и   полководцев — порабощение ощущается далеко не столь мучительно, как под гнетом   неизвестных и неинтересных личностей, каковыми являются все эти индустриальные   магнаты: в работодателе рабочий видит по обыкновению лишь хитрого, сосущего   кровь, спекулирующего на всяческой нужде пса в человеческом обличье, чье имя,   вид, нравы и репутация ему совершенно безразличны. Фабрикантам и крупным   торговым предпринимателям, по-видимому, слишком не хватало до сих пор всех тех   форм и отличий высшей расы,  которыми только и становятся личности  интересными;   обладай они благородством потомственного дворянства во взгляде и осанке, может   статься, и вовсе не существовало бы социализма масс. Ибо эти последние, по   сути, готовы ко всякого рода рабству,  предположив, что стоящий над ними   повелитель постоянно удостоверяет себя как повелителя, как рожденного  повелевать, —   и делает это благородством своей формы! Самый пошлый человек чувствует, что   благородство не подлежит импровизации и что следует чтить в нем плод долгих   времен, — но отсутствие высшей формы и пресловутая вульгарность   фабрикантов с их красными жирными руками наводят его на мысль, что здесь это   было делом только случая и счастья — возвышение одного  над другими: что   ж, так решает он про себя, испытаем и мы  однажды случай и счастье!   Бросим и мы  однажды игральные кости! — и начинается социализм.      

       

41      

       

Против раскаяния.        

Мыслитель видит в своих собственных поступках попытки и   вопросы разъяснить себе нечто: удача и неудача являются для него прежде всего ответами.    А сердиться на то, что нечто не удалось, или даже чувствовать раскаяние —   это предоставляет он тем, которые делают что-то потому, что им приказано это, и   которым приходится ждать порки, если милостивый хозяин будет недоволен   результатом.      

       

42      

       

Работа и скука.        

Искать себе работы ради заработка — в этом нынче сходны   между собой почти все люди цивилизованных стран; всем им работа предстает как   средство, а не сама цель; оттого они обнаруживают столь мало разборчивости в   выборе работы, допустив, что она сулит им немалый барыш. Но есть и редкие люди,   которые охотнее погибли бы, чем работали бы без удовольствия  от   работы, — те разборчивые, трудноудовлетворяемые люди, которых не заманишь   хорошей прибылью, ежели сама работа не есть прибыль всех прибылей. К этой   редкой породе людей принадлежат художники и созерцатели всякого рода, но также   и те праздные гуляки, которые проводят жизнь в охоте, путешествиях или в   любовных похождениях и авантюрах. Все они лишь в той мере ищут работы и нужды,   в какой это сопряжено с удовольствием, будь это даже тяжелейший, суровейший   труд. Иначе они остаются решительными лентяями, хотя бы лень эта и сулила им   обнищание, бесчестье, опасность для здоровья и жизни. Скуки они страшатся не   столь сильно, как работы без удовольствия: им даже потребна многая скука для   лучшего выполнения их  работы. Мыслителю и всем изобретательным умам   скука предстает как то неприятное “безветрие” души, которое предшествует   счастливому плаванию и веселым ветрам; он должен вынести ее, должен переждать    в себе ее действие. — Это  как раз и есть то, чего никак не   могут требовать от себя более убогие натуры! Отгонять от себя скуку любым путем   — пошло, столь же пошло, как работать без удовольствия. Азиатов, пожалуй,   отличает от европейцев то, что они способны к более длительному, глубокому   покою, чем последние; даже их наркотики действуют медленно и требуют терпения,   в противоположность отвратительной внезапности европейского яда — алкоголя.      

       

43      

       

Что выдают законы.        

Весьма ошибаются, когда изучают уголовные законы   какого-нибудь народа так, как если бы они были выражением его характера; законы   выдают не то, что есть народ, а то, что кажется ему чуждым, странным,   чудовищным, чужеземным. Законы относятся к исключениям нравственной стороны   нравов (Sittlichkeitbder Sitte), и суровейшие наказания касаются того, что   сообразно нравам соседнего народа, Так, у вагабитов есть лишь два смертных   греха: почитать иного Бога, чем Бога вагабитов, и — курить (это называется у   них “постыдным видом пьянства”). “А как обстоит дело с убийством и   прелюбодеянием?” — удивленно спросил англичанин, узнав об этом. “Эй! Бог милосерд   и сострадателен!” — ответил старый вождь. — Так, и у древних римлян   существовало представление, что женщина может лишь двояким образом смертельно   согрешить: однажды через прелюбодеяние, затем — через винопитие. Старый Катон   полагал, что поцелуи между родственниками лишь потому вошли в обычай, чтобы   держать женщин в этом пункте под контролем; поцелуй дал бы понять:   дотрагивалась ли она до вина? На деле женщин, уличенных в опьянении, наказывали   смертью, и, разумеется, не потому лишь, что женщины под воздействием вина иной   раз отучаются вообще отказывать; римляне боялись прежде всего оргиастического и   дионисического существа, время от времени наведывающегося к женщинам   европейского Юга в ту пору, когда вино было еще в Европе в новинку, видя в этом   чудовищное преклонение перед иноземщиной, подрывающее основу римского   мировосприятия; это было для них равносильно измене Риму, чужеземной аннексии.      

 44      

       

Мотивы, взятые на веру.        

Как бы ни было важно знать мотивы, по которым фактически   действовало доныне человечество, для познающего, возможно, чем-то более   существенным оказывается вера  в те или иные мотивы, стало быть, то, что   человечество само до сих пор подсовывало и воображало себе как действительный   рычаг своих поступков. Внутреннее счастье и горе людей становились им уделом   как раз сообразно их вере в те или иные мотивы, а вовсе не  через то,   что было на деле мотивом! Последнее представляет второстепенный интерес.      

       

45      

       

Эпикур.        

Да, я горжусь тем, что иначе ощущаю характер Эпикура, чем,   пожалуй, кто-либо, и при всем, что я о нем слышу и читаю, наслаждаюсь   послеполуденным счастьем древности, — я виду его взор устремленным на   широкое беловатое море, за прибрежные скалы, на которые садится солнце, в то   время как большие и маленькие животные играют в его свете, надежно и спокойно,   как этот свет и как тот самый взор. Такое счастье мог изобрести лишь долго   страдавший человек, счастье взора, перед которым притихло море бытия и который   не может уже насытиться его поверхностью и этой пестрой, нежной, трепетной   морской шкурой: никогда до этого не было такого скромного наслаждения.      

       

46      

       

Наше удивление.        

Глубокое и прочное счастье заключается в том, что наука   познает вещи, которые устойчивы  и которые все наново служат основанием   для новых знаний: могло бы ведь быть иначе! Да, мы так убеждены в ненадежности   и причудливости наших суждений и в вечном изменении всех человеческих законов и   понятий, что это попросту повергает нас в удивление — насколько же  устойчивы   выводы науки! Прежде не ведали ничего об этой превратности всего человеческого,   нравы нравственности (die Sitte der Sittlichkeit) придавали прямую осанку вере   в то, что внутренняя жизнь человека во всей ее полноте вечными скобами   прикреплена к железной необходимости; тогда, может статься, ощущали схожее   блаженство удивления, внемля сказкам и рассказам о феях. Чудесное было так любо   этим людям, которых порой утомляли правила и вечность. Утратить однажды почву   под ногами! Воспарить! Блуждать! Сумасбродствовать! — это было раем и   сибаритством прежних времен, тогда как наше блаженство сродни блаженству   потерпевшего кораблекрушение, который достиг берега и обеими ногами уперся в   старую прочную землю, — дивясь тому, что она не колеблется.      

       

47      

       

О подавлении страстей.        

Когда длительное время запрещают себе выражение страстей, как   нечто подобающее “низшим”, грубым, бюргерским, мужицким натурам, и, стало быть,   хотят подавлять не сами страсти, а лишь их язык и жесты, тогда тем не менее   добиваются как раз нежелательного результата — подавления самих страстей, по   крайней мере их ослабления и изменения, — поучительнейшим примером чему   служит двор Людовика ХIV и все, что находилось в зависимости от него. Следующее    столетие, воспитанное в подавлении выражения страстей, лишилось уже самих   страстей, заменив их грациозным, поверхностным, игривым поведением, —   поколение, погрязшее в неспособности быть неучтивым, — до такой степени,   что даже оскорбление принималось и возвращалось не иначе как любезными словами.   Может быть, наше время являет разительнейший контраст к этому — повсюду, в   жизни и в театре и не в последнюю очередь во всем, что пишут, вижу я   удовольствие от всяческих грубых  выплесков и ужимок страсти: нынче   требуется известная конвенция страстности — только не сама страсть! Тем не   менее ее  в конце концов достигнут, и наши потомки будут отличаться подлинной   дикостью,  а не одною лишь дикостью и своенравностью форм.      

       

48      

       

Знание нужды.        

Быть может, ничто так не разъединяет людей и времена, как   различная степень знания нужды, испытываемой ими, — нужды как душевной,   так и телесной. По отношению к последней мы, нынешние люди, пожалуй, все без   исключения, вопреки нашим недугам и недомоганиям, из недостатка в личном опыте,   халтурщики и фантазеры одновременно — по сравнению с тем периодом страха —   длительнейшим из всех периодов, — когда отдельный человек должен был сам   защищать себя от насилия и ради этого сам быть насильником. Тогда мужчина   проходил большую школу телесных мук и лишений и даже в известной суровости к   самому себе, в добровольной выучке страданий черпал необходимое средство самосохранения;   тогда воспитывали свое окружение переносить боль, тогда охотно причиняли боль и   наблюдали на других ужаснейшие ее реакции без какого-либо другого чувства,   кроме чувства собственной безопасности. Что же касается душевной нужды, то я   рассматриваю нынче каждого человека в зависимости от того, знает ли он ее по   опыту или по описанию, считает ли он все еще необходимым симулировать это   знание как своего рода признак более утонченного развития, или в глубине души   он и вовсе не верит в большие душевные страдания, так что при упоминании о них   ему мерещится нечто схожее с большими телесными болями, скажем зубные и   желудочные боли. Таковым видится мне теперь, положение большинства. Из всеобщей   неискушенности в этой двоякой боли и непривычности вида страждущего человека   вытекает одно важное следствие: нынче ненавидят боль в гораздо большей степени,   чем прежние люди, и злословят о ней злее, чем когда-либо; даже саму мысль    о боли находят уже едва выносимый и делают отсюда вопрос совести и упрек  всему   существованию. Появление пессимистических философий отнюдь не является   признаком великих страшных бедствий; эти вопросительные знаки о ценности всякой   жизни ставятся, скорее, в те времена, когда утонченность и облегченность   существования достигает такой степени, при которой и неизбежные комариные укусы   души и тела считаются слишком кровавыми и злостными, и на фоне скудного опыта   по части действительных страданий уже томительное общее представление  о   них с легкостью предстает страданием высшего рода. — Против пессимистических   философий и гипертрофированной сверхчувствительности, которая кажется мне сущим   “бедствием современности”, есть один рецепт, — но, возможно, рецепт этот   прозвучит слишком жестоко и сам будет причислен к признакам, на основании   которых изрекают нынче суждение: “Существование есть зло”. Что ж! Рецепт против   “нужды” гласит: нужда.       

 49      

       

Великодушие сродни ему.        

Парадоксальные явления, как, скажем, внезапная холодность в   поведении добряка, как юмор меланхолика, как — прежде всего — великодушие,  или   внезапный отказ от мести, либо успокоение зависти, выступают у людей, которым   свойственна мощная внутренняя сила расточительства, у людей внезапного   пресыщения и внезапного отвращения. Их удовлетворение наступает столь быстро и   столь сильно, что за ним тотчас же следует по пятам чувство постылости и   недовольства и контрастная смена вкуса; в этой контрастности срабатывает   судорога ощущения: у одного — через внезапную холодность, у другого — через   смех, у третьего — через слезы и самоотверженность. Великодушный — по крайней   мере, тот тип великодушного, который всегда производил наибольшее   впечатление, — видится мне человеком с крайне выраженной жаждой мести, чье   утоление не терпит отсрочки и осуществляется уже в представлении  столь   полно, основательно и до последней капли, что вслед за этим быстрым разгулом   наступает чудовищно быстрое отвращение, — теперь, как говорится, он   возвышается "“ад собою"”и прощает своему врагу, даже благословляет и   чтит его, Но этим насилием над самим собой, этим издевательством над своим   только что столь могучим еще чувством мести он лишь подталкивается к новому   влечению, уже овладевшему им (отвращение), и делает это так же нетерпеливо и   необузданно, как незадолго до этого предвосхищал  и как бы исчерпывал   своей фантазией радость мести. В великодушии есть столько же эгоизма, сколько и   в мести, только этот эгоизм другого качества.      

       

50      

       

Аргумент изоляции.        

Упреки совести и у самого совестливого человека слабы по   сравнению с чувством: “вот это и вон то противно хорошему тону твоего  общества”.   Даже сильнейший все еще боится  холодного взгляда, искривленного   гримасой рта, со стороны тех, среди которых и для которых он воспитан. Чего же   тут, собственно, бояться? Одиночества! — этого аргумента, перед которым   отступают даже наилучшие аргументы в пользу какой-нибудь личности или   дела! — Так вещает в нас стадный инстинкт.      

       

51      

       

Чувство истины.        

Мне по душе всякий скепсис, на который мне дозволено   ответить: “попробуем это!” Но я не могу уже ничего слышать о всех вещах и   вопросах, не допускающих эксперимента. Такова граница моего “чувства истины”:   ибо там храбрость утрачивает свои права.      

       

52      

       

Что знают о нас другие.        

То, что мы знаем и помним о самих себе, не столь существенно   для счастья нашей жизни, как это полагают. В один прекрасный день разражается   над нами то, что другие  знают (или думают, что знают) о нас, — и   тогда мы постигаем, что это гораздо сильнее. Легче справиться со своей нечистой   совестью, нежели со своей нечистой репутацией.      

       

53      

       

Где начинается добро.        

Там, где слабое зрение не способно уже разглядеть злое   влечение, как таковое, из-за его рафинированности, человек полагает царство   добра, и ощущение того, что отныне он пребывает в царстве добра, приводит все   его влечения, до этого спугиваемые и ограничиваемые злым влечением, в   возбуждение, которое переживается как чувство уверенности, удовольствия,   благосклонности. Итак: чем тупее глаз, тем шире простирается добро! Отсюда   вечная веселость народа и детей! Отсюда угрюмость и родственная нечистой   совести тоска великих мыслителей!      

       

54      

       

Сознание видимости.        

Как чудесно и неискушенно и в то же время как ужасно и   иронично чувствую я себя со своим познанием по отношению ко всей полноте бытия!   Я открыл  для себя, что прежний человеческий и животный мир, да и вообще   глубочайшая древность и прошлое всего ощутимого бытия продолжает во мне   творить, любить, ненавидеть, завершать, — я внезапно пробудился среди   этого сна, но пробудился лишь к сознанию. Что я именно сновижу и должен    впредь сновидеть, дабы не сгинуть, подобно тому как должен пребывать во сне   лунатик, дабы не сорваться. Чем же является для меня теперь “видимость”!   Поистине не противоположностью какой-то сущности — разве же могу я высказать о   какой-либо сущности нечно иное, кроме самих предикатов ее видимости! Поистине   не мертвой маской, которую можно было бы напялить на какой-то неизвестный икс,   но и вполне содрать с него! Видимость для меня — это самое действующее и   живущее, которое заходит столь далеко в своем самоосмеянии, что дает мне   почувствовать, что здесь все есть видимость и обманчивый свет и танец призраков   и ничего больше, — что между всеми этими сновидцами и я, “познающий”,   танцую свой танец; что познающий — это только средство продлить земной танец и   лишь постольку принадлежит к церемониймейстерам бытия и что возвышенная   последовательность и взаимосвязь всяческого познания есть и будет, пожалуй,   высочайшим средством обеспечить общность грез и взаимопонимания всех этих   сновидцев и тем самым длительность сновидения.       

 55      

       

Последнее благородство.        

Что же делает “благородным”? Конечно, не то, что приносят   жертвы: и буйный сладострастник приносит жертвы. Конечно, не то, что вообще   предаются страстям: есть и постыдные страсти. Конечно, не то, что бескорыстно   делают что-то другим: быть может, как раз в благороднейшем и явлена величайшая   последовательность своекорыстия. — Но то, что страсть, охватывающая   благородного, есть некая особенность, неведомая ему, — применение редкого   и единичного масштаба и почти умопомешательства — чувство жара в вещах,   предстающих всем другим холодными на ощупь, — разгадка ценностей, для   которых еще не изобретено весов, — жертвоприношение на алтарях,   посвященных неведомому Богу, — храбрость без взыскания почестей —   самодовольство, обладающее избытком и сообщающееся людям и вещам. Словом,   редкое качество и пребывание в неведении относительно этой редкости — вот что   до сих пор делало благородным. Но пусть при этом примут во внимание, что таким   путем были несправедливо оценены и в целом оклеветаны в пользу исключений все   обычные, наиболее свойственные человеку и необходимые качества, короче, все   содействующее сохранению рода и вообще всякое правило.  Стать защитником   правила — таковой, пожалуй, могла бы быть последняя форма и утонченность, в   которой проявится на земле благородство.      

       

56      

       

Жажда страданий.        

Когда я думаю о страстном желании что-либо предпринять,   постоянно щекочущем и дразнящем миллионы юных европейцев, которые не могут   выносить скуки и самих себя, я понимаю, что им должно быть присуще желание   как-то пострадать, чтобы почерпнуть из этого страдания некое правдоподобное   основание для поступков и действий. Нужна нужда! Отсюда крики политиков, отсюда   все эти ложные, присочиненные, преувеличенные “бедствия” всевозможных классов и   слепая готовность верить в них. Эта молодежь требует, чтобы извне  нагрянуло   или предстало взору — не счастье, нет, — а само несчастье, и ее фантазия   уже наперед суетится в попытках создать из этого некое чудовище, с тем чтобы   после суметь бороться с неким чудовищем. Если бы эти нуждолюбцы чувствовали в   себе силу изнутри приносить самим себе пользу, изнутри причинять самим себе   зло, они сумели бы также изнутри сотворить себе собственную, самособственную   нужду. Их открытия смогли бы тогда быть более утонченными, а их удовлетворение   звучало бы как хорошая музыка, тогда как нынче они загружают мир своими криками   о нужде и, стало быть, весьма часто уже и чувством нужды!  Они не в   силах ничего поделать с собой, — и вот они накликают несчастье других: им   всегда нужны другие! И всегда все новые другие! — Виноват, друзья мои, я   рискнул накликать мое счастье.       

       

ВТОРАЯ КНИГА57      

Реалистам.        

Вы. Трезвые люди, чувствующие себя вооруженными против   страстей и фантазерства и охотно старающиеся выдать свою пустоту за гордость и   украшение, — вы называете себя реалистами и даете понять, что мир в действительности   сотворен так, каким он предстает вам, — что лишь перед вами предстает   действительность разоблаченной и что сами вы, пожалуй, составляете лучшую ее   часть — о вы, возлюбленные Саисские изваяния! Но даже в самом разоблаченном   состоянии не предстаете ли и сами вы все еще в высшей степени страстными и   темными существами, сродни рыбам, и не слишком ли схожи вы все еще с влюбленным   художником? — а что для влюбленного художника “действительность”! Вы все   еще торгуете вразнос оценками вещей, убегающих корнями в страсти и влюбленности   прошедших столетий! Все еще прохвачена ваша трезвость сокровенным и   неискоренимым опьянением! Ваша любовь к “действительности”, например, — о,   до чего же это старая-престарая “любовь”! В каждом ощущении, в каждом чувственном   впечатлении явлен обломок этой старой любви, и равным образом сюда вплетены   фантастика, предрассудки, неразумие, неведение, страх и мало ли что еще. Вот   эта гора! Вон то облако! Что в них “действительного”? Стряхните-ка однажды с   них иллюзию и всю человеческую примесь,  вы, трезвые! Да если бы только   вы смогли это! Если бы вам удалось забыть ваше происхождение, ваше прошлое,   ваше детство — всю вашу человечность и животность! Для нас не существует   никакой “действительности” — да и для вас тоже, вы, трезвые, — мы далеко   не так чужды друг другу, как вы думаете, и, возможно, наша добрая воля выйти из   опьянения в такой же степени заслуживает внимания, как и ваша вера в то, что вы   вообще неспособны  на опьянение.      

       

58      

       

Только как творящие.        

Это стоило мне величайших усилий и все еще стоит мне   величайших усилий — осознать, что несказанно большее содержание заключается в   том, как называются вещи,  чем в самих вещах. Репутация, имя и внешний   облик, значимость, расхожая мера и вес какой-либо вещи — поначалу чаще всего   нечто ложное и произвольное, наброшенное на вещь, как платье, и совершенно   чуждое ее сущности и даже ее коже, — постепенно как бы прирастают к вещи и   врастают в нее вследствие веры в них и их дальнейшего роста от поколения к   поколению: первоначальная иллюзия почти всегда становится, в конечном счете,   сущностью и действует  как сущность! Каким бы глупцом был тот, кто   возомнил бы, что достаточно указать на это происхождение и туманный покров этой   химеры, чтобы уничтожить  считающийся реальным мир, так называемую   “действительность”! Лишь в качестве творящих можем мы уничтожать! — Но не   забудем и того, что достаточно сотворить новые имена, оценки и вероятности,   чтобы на долгое время сотворить новые “вещи”.      

 59      

       

Мы, художники!        

Когда мы любим женщину, мы с легкостью проникаемся   ненавистью к при роде, вспоминая о всех отвратительных естественностях, которым   подвержена каждая женщина; мы охотно обошли бы это вниманием, но, раз   соприкоснувшись с этим, душа наша нетерпеливо вздрагивает и с презрением, как   было сказано, взирает на природу: мы оскорблены, при рода кажется нам   вторгшейся в наши владения и осквернившей их неосвященными руками. Тогда   затыкают уши от всякой физиологии и втайне решают про себя: “я не желаю ничего   слышать о том, что человек состоит из чего-либо еще, кроме души  иформы   !” “Подкожный человек” для всех любящих — ужас и немыслимость, хула на Бога и   любовь. — Ну так вот, то же самое, что ощущает нынче любящий по отношению   к природе и естественности, некогда ощущал всякий почитатель Бога и его “святого   всемогущества”: во всем, что говорилось о природе астрономами, геологами,   физиологами, врачами, видел он вмешательство в ее драгоценнейшие владения и,   стало быть, посягательство — и вдобавок к тому еще и бесстыдство посягателя!   “Закон при роды” — уже одно это выражение звучало для него богохульством; в   сущности, ему очень хотелось бы видеть всякую механику сведенною к актам   нравственной воли и произвола, — но, поскольку ни кто не мог оказать ему   этой услуги, он по возможности сам утаивал  от себя природу и механику и   проводил жизнь в грезах. О, эти люди прошлого умели грезить,  и для   этого им вовсе не следовало прежде заснуть! — но и мы, люди настоящего,   все еще слишком умеем это, при всей нашей доброе воле к бодрствованию и   дневному свету! Достаточно лишь полюбить, возненавидеть, возжелать, вообще   ощутить — на нас тотчас же нисходит дух и сила сна, и мы, с открытыми глазами и   пренебрегая всяческой опасностью, взбираемся на самые рискованные стези, на   крыши и башни бреда, без малейшего головокружения, словно бы рожденные лазать   по высотам, — мы, лунатики дня! Мы, художники! Мы, утайщики   естественности! Мы. Сомнамбюулы и богоманы! Мы. Смертельно спокойные,   безустанные странники по высотам, которые и видятся нам не высотами, а нашими   равнинами, нашими гарантиями.      

       

60      

       

Женщины и их действие на расстоянии.        

Есть ли у меня еще уши? Превратился ли я в слух и ни во что   больше? Здесь стою я среди пожара морского прибоя, чье белое пламя лижет мои   ноги, — со всех сторон доносятся до меня вой, угрозы, крики, пронзительные   звуки, а тем временем в глубине глубин старый потрясатель земли тупо, словно   ревущий бык, поет свою арию; он при этом отбивает ногами такой землетрясильный   такт, что даже у этих обветренных скалистых чудищ трепещет сердце в груди. И   тут, внезапно, словно из ничего, перед самими воротами этого адского лабиринта,   всего в нескольких саженях от них, появляется — большое парусное судно,   скользящее мимо, молча, как привидение. О, эта призрачная красота! Какими   чарами охватывает она меня! Как? Неужели судно это загружено всем покоем и   безмолвием мира? Неужели и само мое счастье занимает здесь свое тихое место,   мое блаженное Я,  моя вторая усопшая самость? Еще не мертвая, но и уже   не живущая? Словно призрачное, тихое, созерцательное, скользящее, парящее полусущество?   Подобное судну, порхающему своими белыми парусами по темному морю, как огромная   бабочка! Да! Порхать по  бытию! Вот что это! Вот чем было бы это! —   Кажется, этот шум сделал меня мечтателем? Всякий большой шум заставляет нас   полагать счастьем тишину и даль. Когда мужчина стоит среди своего  шума,   среди прибоя своих бросков и набросков, тогда-то и видит он, как скользят мимо   него тихие очаровательные существа, счастье и замкнутость которых исполняют его   тоски, — это женщины.  Он готов уже думать, что там, в женщинах, и   живет лучший он сам, что в этих уголках смолкает и самый шумный прибой и жизнь   сама становится сном о жизни. Однако! Однако! Мой благородный мечтатель, даже   на прекраснейшем паруснике бывает так много шума и галдежа, и, к сожалению, так   много мелочного и жалкого галдежа! Волшебство и могущественнейшее воздействие   женщин есть, говоря языком философов, действие на расстоянии, actio in distans:   но сюда принадлежит сперва и прежде всего — дистанция!       

       

61      

       

К чести дружбы.        

Что чувство дружбы считалось в древности самым высоким   чувством, более высоким даже, чем прославленнейшая гордость самодовольных и   мудрых, и даже как бы единственным и более священным сородичем ее, это очень   хорошо выражено в рассказе о том македонском царе, который подарил одному   афинскому философу-мироненавистнику талант и получил от него свой подарок   обратно. “Как, — воскликнул царь, — разве у него нет друга?” Он хотел   этим сказать: “я уважаю эту гордость мудреца и независимого человека, но я еще   выше уважал бы его человечность, если бы друг в нем одержал победу над его   гордостью. Философ унизился передо мной, показав, что из двух самых высоких   чувств он не ведает одного — и как раз более высокого!”      

       

62      

       

Любовь.        

Любовь прощает любимому даже его вожделение.      

 63      

       

Женщина в музыке.        

Как это случается, что теплые дождливые ветры приносят с   собою музыкальное настроение и радость сочинять мелодии? Разве это не те самые   ветры, которые врываются в церкви и навевают женщинам любовные мысли?      

       

64      

       

Скептики.        

Боюсь, что состарившиеся женщины в сокровеннейшем тайнике   своего сердца скептичнее всех мужчин: они верят в поверхностность бытия как в   его сущность, и всякая добродетель и глубина для них лишь покров этой “истины”,   весьма желательный покров некоего pudendum, — стало быть, вопрос приличия   и стыда, не больше!      

       

65      

       

Преданность.        

Есть благородные женщины с известной нищетою духа, которые,   тщась выразить  свою глубочайшую преданность, не умеют найти иного   выхода из затруднительного положения, как предложить свою добродетель и стыд —   высшее, что у них имеется. И часто подарок этот принимается, вовсе не обязывая   ни к чему такому, что предполагают дарительницы, — очень печальная   история!