1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Ваша  любовь к жизни да будет любовью к вашей высшей надежде – а этой высшей надеждой  пусть будет высшая мысль о жизни!    

Но ваша  высшая мысль должна быть вам приказана мною – и она гласит: человек есть нечто,  что должно превзойти.    

Итак,  живите своей жизнью повиновения и войны! Что пользы в долгой жизни! Какой воин  хочет, чтобы щадили его!    

Я не  щажу вас, я люблю вас всем сердцем, братья по войне! –    

Так  говорил Заратустра.    

     О новом кумире    

     

Кое-где  существуют еще народы и стада, но не у нас, братья мои; у нас есть государства.    

Государство?  Что это такое? Итак, слушайте меня, ибо теперь я скажу вам свое слово о смерти  народов.    

Государством  называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь  ползет из уст его: «Я, государство, есмь народ».    

Это –  ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь; так служили  они жизни.    

Разрушители  – это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они  навесили им меч и навязали им сотни желаний.    

Где еще  существует народ, не понимает он государства и ненавидит его, как дурной глаз и  нарушение обычаев и прав.    

Это  знамение даю я вам: каждый народ говорит на своем языке о добре и зле – этого  языка не понимает сосед. Свой язык обрел он себе в обычаях и правах.    

Но  государство лжет на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжет – и  что есть у него, оно украло.    

Все в  нем поддельно: крадеными зубами кусает оно, зубастое. Поддельна даже утроба  его.    

Смешение  языков в добре и зле: это знамение даю я вам как знамение государства. Поистине,  волю к смерти означает это знамение! Поистине, оно подмигивает проповедникам  смерти!    

Рождается  слишком много людей: для лишних изобретено государство!    

Смотрите,  как оно их привлекает к себе, это многое множество! Как оно их душит, жует и  пережевывает!    

«На  земле нет ничего больше меня: я упорядочивающий перст Божий» – так рычит чудовище.  И не только длинноухие и близорукие опускаются на колени!    

Ах, даже  вам, великие души, нашептывает оно свою мрачную ложь! Ах, оно угадывает богатые  сердца, охотно себя расточающие!    

Да, даже  вас угадывает оно, вы, победители старого Бога! Вы устали в борьбе, и теперь ваша  усталость служит новому кумиру!    

Героев и  честных людей хотел бы он уставить вокруг себя, новый кумир! Оно любит греться  в солнечном сиянии чистой совести, – холодное чудовище!    

Все  готов дать вам, если вы поклонитесь ему, новый кумир: так  покупает он себе блеск вашей добродетели и взор ваших гордых очей.    

Приманить  хочет он вас, вы, многое множество! И вот изобретена была адская штука, конь  смерти, бряцающий сбруей божеских почестей!    

Да,  изобретена была смерть для многих, но она прославляет самое себя как жизнь:  поистине, сердечная услуга всем проповедникам смерти!    

Государством  зову я, где все вместе пьют яд, хорошие и дурные; государством, где все теряют  самих себя, хорошие и дурные; государством, где медленное самоубийство всех –  называется – «жизнь».    

Посмотрите  же на этих лишних людей! Они крадут произведения изобретателей и сокровища  мудрецов: культурой называют они свою кражу – и все обращается у них в болезнь  и беду!    

Посмотрите  же на этих лишних людей! Они всегда больны, они выблевывают свою желчь и  называют это газетой. Они проглатывают друг друга и никогда не могут переварить  себя.    

Посмотрите  же на этих лишних людей! Богатства приобретают они и делаются от этого беднее.  Власти хотят они, и прежде всего рычага власти, много денег, – эти  немощные!    

Посмотрите,  как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому  срываются в грязь и в пропасть.    

Все они  хотят достичь трона: безумие их в том – будто счастье восседало бы на троне! Часто  грязь восседает на троне – а часто и трон на грязи.    

По-моему,  все они безумцы, карабкающиеся обезьяны и находящиеся в бреду. По-моему, дурным  запахом несет от их кумира, холодного чудовища; по-моему, дурным запахом несет  от всех этих служителей кумира.    

Братья  мои, разве хотите вы задохнуться в чаду их пастей и вожделений! Скорее разбейте  окна и прыгайте вон!    

Избегайте  же дурного запаха! Сторонитесь идолопоклонства лишних людей!    

Избегайте  же дурного запаха! Сторонитесь дыма этих человеческих жертв!    

Свободною  стоит для великих душ и теперь еще земля. Свободных много еще мест для одиноких  и для тех, кто одиночествует вдвоем, где веет благоухание тихих морей.    

Еще  свободной стоит для великих душ свободная жизнь. Поистине, кто обладает малым,  тот будет тем меньше обладаем: хвала малой бедности!    

Там, где  кончается государство, и начинается человек, не являющийся лишним: там начинается  песнь необходимых, мелодия, единожды существующая и невозвратная.    

Туда,  где кончается государство, – туда смотрите, братья мои! Разве вы не  видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку? –    

Так  говорил Заратустра.    

     О базарных мухах    

     

Беги,  мой друг, в свое уединение! Я вижу, ты оглушен шумом великих людей и исколот  жалами маленьких.    

С  достоинством умеют лес и скалы хранить молчание вместе с тобою. Опять уподобься  твоему любимому дереву с раскинутыми ветвями: тихо, прислушиваясь, склонилось  оно над морем.    

Где  кончается уединение, там начинается базар; и где начинается базар, начинается и  шум великих комедиантов, и жужжанье ядовитых мух.    

В мире  самые лучшие вещи ничего еще не стоят, если никто не представляет их; великими  людьми называет народ этих представителей.    

Плохо  понимает народ великое, т. е. творящее. Но любит он всех представителей и  актеров великого.    

Вокруг  изобретателей новых ценностей вращается мир – незримо вращается он. Но вокруг  комедиантов вращается народ и слава – таков порядок мира.    

У  комедианта есть дух, но мало совести духа. Всегда верит он в то, чем он  заставляет верить сильнее всего, – верить в себя самого!    

Завтра у  него новая вера, а послезавтра – еще более новая. Чувства его быстры, как  народ, и настроения переменчивы.    

Опрокинуть  – называется у него: доказать. Сделать сумасшедшим – называется у него:  убедить. А кровь для него лучшее из всех оснований.    

Истину,  проскальзывающую только в тонкие уши, называет он ложью и ничем. Поистине, он  верит только в таких богов, которые производят в мире много шума!    

Базар  полон праздничными скоморохами – и народ хвалится своими великими людьми! Для  него они – господа минуты.    

Но  минута настойчиво торопит их: оттого и они торопят тебя. И от тебя хотят они  услышать Да или Нет. Горе, ты хочешь сесть между двух стульев?    

Не  завидуй этим безусловным, настойчиво торопящим, ты, любитель истины! Никогда  еще истина не повисала на руке безусловного.    

От этих  стремительных удались в безопасность: лишь на базаре нападают с вопросом: да  или нет?    

Медленно  течет жизнь всех глубоких родников: долго должны они ждать, прежде чем узнают,  что упало в их глубину.    

В  сторону от базара и славы уходит все великое: в стороне от базара и славы жили  издавна изобретатели новых ценностей.    

Беги,  мой друг, в свое уединение: я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами. Беги туда,  где веет суровый, свежий воздух!    

Беги в  свое уединение! Ты жил слишком близко к маленьким, жалким людям. Беги от их  невидимого мщения! В отношении тебя они только мщение.    

Не  поднимай руки против них! Они – бесчисленны, и не твое назначение быть махалкой  от мух.    

Бесчисленны  эти маленькие, жалкие люди; и не одному уже гордому зданию дождевые капли и  плевелы послужили к гибели.    

Ты не  камень, но ты стал уже впалым от множества капель. Ты будешь еще изломан и растрескаешься  от множества капель.    

Усталым  вижу я тебя от ядовитых мух, исцарапанным в кровь вижу я тебя в сотнях мест; и  твоя гордость не хочет даже возмущаться.    

Крови  твоей хотели бы они при всей невинности, крови жаждут их бескровные души – и  потому они кусают со всей невинностью.    

Но ты  глубокий, ты страдаешь слишком глубоко даже от малых ран; и прежде чем ты излечивался,  такой же ядовитый червь уже полз по твоей руке.    

Ты  кажешься мне слишком гордым, чтобы убивать этих лакомок. Но берегись, чтобы не  стало твоим назначением выносить их ядовитое насилие!    

Они  жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость – их похвала. Они хотят близости  твоей кожи и твоей крови.    

Они  льстят тебе, как богу или дьяволу; они визжат перед тобою, как перед богом или  дьяволом. Ну что ж! Они – льстецы и визгуны, и ничего более.    

Также  бывают они часто любезны с тобою. Но это всегда было хитростью трусливых. Да,  трусы хитры!    

Они  много думают о тебе своей узкой душою – подозрительным кажешься ты им всегда!  Все, о чем много думают, становится подозрительным.    

Они  наказывают тебя за все твои добродетели. Они вполне прощают тебе только – твои  ошибки.    

Потому  что ты кроток и справедлив, ты говоришь: «Невиновны они в своем маленьком  существовании». Но их узкая душа думает: «Виновно всякое великое  существование».    

Даже  когда ты снисходителен к ним, они все-таки чувствуют, что ты презираешь их; и  они возвращают тебе твое благодеяние скрытыми злодеяниями.    

Твоя  гордость без слов всегда противоречит их вкусу; они громко радуются, когда ты бываешь  достаточно скромен, чтобы быть тщеславным.    

То, что  мы узнаем в человеке, воспламеняем мы в нем. Остерегайся же маленьких людей!    

Перед  тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя  в невидимое мщение.    

Разве ты  не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила их покидала  их, как дым покидает угасающий огонь?    

Да, мой  друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И  они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.    

Твои  ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, –  должно делать их еще более ядовитыми и еще более похожими на мух.    

Беги,  мой друг, в свое уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твое  назначение быть махалкой от мух. –    

Так  говорил Заратустра.    

     О целомудрии    

     

Я люблю  лес. В городах трудно жить: там слишком много похотливых людей.    

Не лучше  ли попасть в руки убийцы, чем в мечты похотливой женщины?    

И  посмотрите на этих мужчин: их глаза говорят – они не знают ничего лучшего на  земле, как лежать с женщиной.    

Грязь на  дне их души; и горе, если у грязи их есть еще дух!    

О, если  бы вы совершенны были, по крайней мере как звери! Но зверям принадлежит  невинность.    

Разве я  советую вам убивать свои чувства? Я советую вам невинность чувств.    

Разве  целомудрие я советую вам? У иных целомудрие есть добродетель, но у многих почти  что порок.    

Они,  быть может, воздерживаются – но сука-чувственность проглядывает с завистью во  всем, что они делают.    

Даже до  высот их добродетели и вплоть до сурового духа их следует за ними это животное  и его смута.    

И как  ловко умеет сука-чувственность молить о куске духа, когда ей отказывают в куске  тела!    

Вы  любите трагедии и все, что раздирает сердце? Но я отношусь недоверчиво к вашей  суке.    

У вас  слишком жестокие глаза, и вы похотливо смотрите на страдающих. Не переоделось  ли только ваше сладострастие и теперь называется состраданием!    

И это  знамение даю я вам: многие желавшие изгнать своего дьявола сами вошли при этом  в свиней.    

Кому  тягостно целомудрие, тому надо его отсоветовать: чтобы не сделалось оно путем в  преисподнюю, т. е. грязью и похотью души.    

Разве я  говорю о грязных вещах? По-моему, это не есть еще худшее.    

Познающий  не любит погружаться в воду истины не тогда, когда она грязна, но когда она  мелкая.    

Поистине,  есть целомудренные до глубины души: они более кротки сердцем, они смеются  охотнее и больше, чем вы.    

Они  смеются также и над целомудрием и спрашивают: «Что такое целомудрие?    

Целомудрие  не есть ли безумие? Но это безумие пришло к нам, а не мы к нему.    

Мы  предложили этому гостю приют и сердце: теперь он живет у нас – пусть остается,  сколько хочет!»    

Так  говорил Заратустра.    

О друге    

     

«Всегда  быть одному слишком много для меня» – так думает отшельник. «Всегда один и один  – это дает со временем двух».    

Я и меня всегда слишком  усердствуют в разговоре; как вынести это, если бы не было друга?    

Всегда  для отшельника друг является третьим: третий – это пробка, мешающая разговору  двух опуститься в бездонную глубь.    

Ах,  существует слишком много бездонных глубин для всех отшельников! Поэтому так  страстно жаждут они друга и высоты его.    

Наша  вера в других выдает, где мы охотно хотели бы верить в самих себя. Наша тоска  по другу является нашим предателем.    

И часто  с помощью любви хотят лишь перескочить через зависть. Часто нападают и создают  себе врагов, чтобы скрыть, что и на тебя могут напасть.    

«Будь  хотя бы моим врагом!» – так говорит истинное почитание, которое не осмеливается  просить о дружбе.    

Если ты  хочешь иметь друга, ты должен вести войну за него; а чтобы вести войну, надо уметь  быть врагом.    

Ты  должен в своем друге уважать еще врага. Разве ты можешь близко подойти к своему  другу и не перейти к нему?    

В своем  друге ты должен иметь своего лучшего врага. Ты должен быть к нему ближе всего  сердцем, когда ты противишься ему.    

Ты не  хочешь перед другом своим носить одежды? Для твоего друга должно быть честью,  что ты даешь ему себя, каков ты есть? Но он за это посылает тебя к черту!    

Кто не  скрывает себя, возмущает этим других: так много имеете вы оснований бояться  наготы! Да, если бы вы были богами, вы могли бы стыдиться своих одежд!    

Ты не  можешь для своего друга достаточно хорошо нарядиться: ибо ты должен быть для  него стрелою и тоскою по сверхчеловеку.    

Видел ли  ты своего друга спящим, чтобы знать, как он выглядит? Что такое лицо твоего  друга? Оно – твое собственное лицо на грубом, несовершенном зеркале.    

Видел ли  ты своего друга спящим? Испугался ли ты, что так выглядит твой друг? О мой  друг, человек есть нечто, что должно превзойти.    

Мастером  в угадывании и молчании должен быть друг: не всего следует тебе домогаться  взглядом. Твой сон должен выдать тебе, что делает твой друг, когда бодрствует.    

Пусть  будет твое сострадание угадыванием: ты должен сперва узнать, хочет ли твой друг  сострадания. Быть может, он любит в тебе несокрушенный взор и взгляд вечности.    

Пусть  будет сострадание к другу сокрыто под твердой корой, на ней должен ты изгрызть  себе зубы. Тогда оно будет иметь свою тонкость и сладость.    

Являешься  ли ты чистым воздухом, и одиночеством, и хлебом, и лекарством для своего друга?  Иной не может избавиться от своих собственных цепей, но является избавителем  для друга.    

Не раб  ли ты? Тогда ты не можешь быть другом. Не тиран ли ты? Тогда ты не можешь иметь  друзей.    

Слишком  долго в женщине были скрыты раб и тиран. Поэтому женщина не способна еще к  дружбе: она знает только любовь.    

В любви  женщины есть несправедливость и слепота ко всему, чего она не любит. Но и в  знаемой любви женщины есть всегда еще внезапность, и молния, и ночь рядом со  светом.    

Еще не  способна женщина к дружбе: женщины все еще кошки и птицы. Или, в лучшем случае,  коровы.    

Еще не  способна женщина к дружбе. Но скажите мне вы, мужчины, кто же среди вас способен  к дружбе?    

О  мужчины, ваша бедность и ваша скупость души! Сколько даете вы другу, столько  даю я даже своему врагу и не становлюсь от того беднее.    

Существует  товарищество; пусть будет и дружба!    

Так  говорил Заратустра.    

     О тысяче и одной цели    

     

Много  стран видел Заратустра и много народов – так открыл он добро и зло многих народов.  Большей власти не нашел Заратустра на земле, чем добро и зло.    

Ни один  народ не мог бы жить, не сделав сперва оценки: если хочет он сохранить себя, он  не должен оценивать так, как оценивает сосед.    

Многое,  что у одного народа называлось добром, у другого называлось глумлением и позором  – так нашел я. Многое, что нашел я, здесь называлось злом, а там украшалось  пурпурной мантией почести.    

Никогда  один сосед не понимал другого: всегда удивлялась душа его безумству и злобе соседа.    

Скрижаль  добра висит над каждым народом. Взгляни, это скрижаль преодолений его; взгляни,  это голос воли его к власти.    

Похвально  то, что кажется ему трудным; все неизбежное и трудное называет он добром; а то,  что еще освобождает от величайшей нужды, – редкое и самое трудное – зовет  он священным.    

Все  способствующее тому, что он господствует, побеждает и блестит на страх и  зависть своему соседу, – все это означает для него высоту, начало, мерило  и смысл всех вещей.    

Поистине,  брат мой, если узнал ты потребность народа, и страну, и небо, и соседа его, ты,  несомненно, угадал и закон его преодолении, и почему он восходит по этой  лестнице к своей надежде.    

«Всегда  ты должен быть первым и стоять впереди других; никого не должна любить твоя  ревнивая душа, кроме друга» – слова эти заставляли дрожать душу грека; и шел он  своей стезею величия.    

«Говорить  правду и хорошо владеть луком и стрелою» казалось в одно и то же время и мило и  тяжело тому народу, от которого идет имя мое, – имя, которое для меня в  одно и то же время и мило и тяжело.    

«Чтить  отца и матерь и до глубины души служить воле их» – эту скрижаль преодоления  навесил на себя другой народ и стал чрез это могучим и вечным.    

«Соблюдать  верность и ради верности полагать честь и кровь даже на дурные и опасные дела»  – так поучаясь, преодолевал себя другой народ, и, так преодолевая себя, стал он  чреват великими надеждами.    

Поистине,  люди дали себе все добро и все зло свое. Поистине, они не заимствовали и не  находили его, оно не упало к ним, как глас с небес.    

Человек  сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить себя, – он создал сперва  смысл вещам, человеческий смысл! Поэтому называет он себя «человеком»,  т. е. оценивающим.    

Оценивать  – значит созидать: слушайте, вы, созидающие! Оценивать – это драгоценность и  жемчужина всех оцененных вещей.    

Через  оценку впервые является ценность; и без оценки был бы пуст орех бытия.  Слушайте, вы, созидающие!    

Перемена  ценностей – это перемена созидающих. Постоянно уничтожает тот, кто должен быть  созидателем.    

Созидающими  были сперва народы и лишь позднее отдельные личности; поистине, сама отдельная  личность есть еще самое юное из творений.    

Народы  некогда наносили на себя скрижаль добра. Любовь, желающая господствовать, и  любовь, желающая повиноваться, вместе создали себе эти скрижали.    

Тяга к  стаду старше происхождением, чем тяга к Я; и покуда чистая совесть  именуется стадом, лишь нечистая совесть говорит: Я.    

Поистине,  лукавое Я, лишенное любви, ищущее своей пользы в пользе многих, –  это не начало стада, а гибель его.    

Любящие  были всегда и созидающими, они создали добро и зло. Огонь любви и огонь гнева  горит на именах всех добродетелей.    

Много  стран видел Заратустра и много народов; большей власти не нашел Заратустра на  земле, чем дела любящих: «добро» и «зло» – имя их.    

Поистине,  чудовищем является власть этих похвал и этой хулы. Скажите, братья, кто победит  его мне? Скажите, кто набросит этому зверю цепь на тысячу голов?    

Тысяча  целей существовала до сих пор, ибо существовала тысяча народов. Недостает еще  только цепи для тысячи голов, недостает единой цели. Еще у человечества нет  цели.    

Но  скажите же мне, братья мои: если человечеству недостает еще цели, то, быть  может, недостает еще и его самого? –    

Так  говорил Заратустра.    

     О любви к ближнему    

     

Вы  жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам:  ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе.    

Вы  бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель;  но я насквозь вижу ваше «бескорыстие».    

Ты старше, чем Я; Ты признано  священным, но еще не Я: оттого жмется человек к ближнему.    

Разве я  советую вам любовь к ближнему? Скорее я советую вам бежать от ближнего и любить  дальнего!    

Выше  любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему; выше еще, чем любовь к  человеку, ставлю я любовь к вещам и призракам.    

Этот  призрак, витающий перед тобою, брат мой, прекраснее тебя; почему же не отдаешь  ты ему свою плоть и свои кости? Но ты страшишься и бежишь к своему ближнему.    

Вы не  выносите самих себя и недостаточно себя любите; и вот вы хотели бы соблазнить  ближнего на любовь и позолотить себя его заблуждением.    

Я хотел  бы, чтобы все ближние и соседи их стали для вас невыносимы; тогда вы должны бы  были из самих себя создать своего друга с переполненным сердцем его.    

Вы  приглашаете свидетеля, когда хотите хвалить себя; и когда вы склонили его  хорошо думать о вас, сами вы хорошо думаете о себе.    

Лжет не  только тот, кто говорит вопреки своему знанию, но еще больше тот, кто говорит  вопреки своему незнанию. Именно так говорите вы о себе при общении с другими и  обманываете соседа насчет себя.    

Так  говорит глупец: «Общение с людьми портит характер, особенно когда нет его».    

Один  идет к ближнему, потому что он ищет себя, а другой – потому что он хотел бы потерять  себя. Ваша дурная любовь к самим себе делает для вас из одиночества тюрьму.    

Дальние  оплачивают вашу любовь к ближнему; и если вы соберетесь впятером, шестой должен  всегда умереть.    

Я не  люблю ваших празднеств; слишком много лицедеев находил я там, и даже зрители вели  себя часто как лицедеи.    

Не о  ближнем учу я вас, но о друге. Пусть друг будет для вас праздником земли и  предчувствием сверхчеловека.    

Я учу  вас о друге и переполненном сердце его. Но надо уметь быть губкою, если хочешь  быть любимым переполненными сердцами.    

Я учу  вас о друге, в котором мир предстоит завершенным, как чаша добра, – о  созидающем друге, всегда готовом подарить завершенный мир.    

И как  мир развернулся для него, так опять он свертывается вместе с ним, подобно становлению  добра и зла, подобно становлению цели из случая.    

Будущее  и самое дальнее пусть будет причиною твоего сегодня: в своем друге ты должен  любить сверхчеловека как свою причину.    

Братья  мои, не любовь к ближнему советую я вам – я советую вам любовь к дальнему.    

Так  говорил Заратустра.    

     О пути созидающего    

     

Ты  хочешь, брат мой, идти в уединение? Ты хочешь искать дороги к самому себе?  Помедли еще немного и выслушай меня.    

«Кто  ищет, легко сам теряется. Всякое уединение есть грех» – так говорит стадо. И ты  долго принадлежал к стаду.    

Голос  стада будет звучать еще и в тебе! И когда ты скажешь: «у меня уже не одна  совесть с вами», – это будет жалобой и страданием.    

Смотри,  само это страдание породила еще единая совесть: и последнее мерцание  этой совести горит еще на твоей печали.    

Но ты  хочешь следовать голосу своей печали, который есть путь к самому себе? Покажи  же мне на это свое право и свою силу!    

Являешь  ли ты собой новую силу и новое право? Начальное движение? Самокатящееся колесо?  Можешь ли ты заставить звезды вращаться вокруг себя?    

Ах, так  много вожделеющих о высоте! Так много видишь судорог честолюбия! Докажи мне,  что ты не из вожделеющих и не из честолюбцев!    

Ах, как  много есть великих мыслей, от которых проку не более, чем от воздуходувки: они  надувают и делают еще более пустым.    

Свободным  называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не то, что ты  сбросил ярмо с себя.    

Из тех  ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя? Таких не мало, которые  потеряли свою последнюю ценность, когда освободились от рабства.    

Свободный  от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но твой ясный взор должен поведать  мне: свободный для чего?    

Можешь  ли ты дать себе свое добро и свое зло и навесить на себя свою волю, как закон?  Можешь ли ты быть сам своим судьею и мстителем своего закона?    

Ужасно  быть лицом к лицу с судьею и мстителем собственного закона. Так бывает брошена  звезда в пустое пространство и в ледяное дыхание одиночества.    

Сегодня  еще страдаешь ты от множества, ты, одинокий: сегодня еще есть у тебя все твое  мужество и твои надежды.    

Но  когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь гордость твоя согнется и  твое мужество поколеблется. Когда-нибудь ты воскликнешь: «я одинок!»    

Когда-нибудь  ты не увидишь более своей высоты, а твое низменное будет слишком близко к тебе;  твое возвышенное будет даже пугать тебя, как призрак. Когда-нибудь ты  воскликнешь: «Все – ложь!»    

Есть  чувства, которые грозят убить одинокого; если это им не удается, они должны  сами умереть! Но способен ли ты быть убийцею?    

Знаешь  ли ты, брат мой, уже слово «презрение»? И муку твоей справедливости – быть  справедливым к тем, кто тебя презирает?    

Ты  принуждаешь многих переменить о тебе мнение – это ставят они тебе в большую  вину. Ты близко подходил к ним и все-таки прошел мимо – этого они никогда не  простят тебе.    

Ты стал  выше их; но чем выше ты подымаешься, тем меньшим кажешься ты в глазах зависти.  Но больше всех ненавидят того, кто летает.    

«Каким  образом хотели вы быть ко мне справедливыми! – должен ты говорить. –  Я избираю для себя вашу несправедливость как предназначенный мне удел».    

Несправедливость  и грязь бросают они вослед одинокому; но, брат мой, если хочешь ты быть  звездою, ты должен светить им, несмотря ни на что!    

И  остерегайся добрых и праведных! Они любят распинать тех, кто изобретает для  себя свою собственную добродетель, – они ненавидят одинокого.    

Остерегайся  также святой простоты! Все для нее нечестиво, что не просто; она любит играть с  огнем – костров.    

И  остерегайся также приступов своей любви! Слишком скоро протягивает одинокий  руку тому, кто с ним повстречается.    

Иному ты  должен подать не руку, а только лапу – и я хочу, чтобы у твоей лапы были когти.    

Но самым  опасным врагом, которого ты можешь встретить, будешь всегда ты сам; ты сам  подстерегаешь себя в пещерах и лесах.    

Одинокий,  ты идешь дорогою к самому себе! И твоя дорога идет впереди тебя самого и твоих  семи дьяволов!    

Ты  будешь сам для себя и еретиком, и колдуном, и прорицателем, и глупцом, и  скептиком, и нечестивцем, и злодеем.    

Надо,  чтобы ты сжег себя в своем собственном пламени: как же мог бы ты обновиться, не  сделавшись сперва пеплом!    

Одинокий,  ты идешь путем созидающего: Бога хочешь ты себе создать из своих семи дьяволов!    

Одинокий,  ты идешь путем любящего: самого себя любишь ты и потому презираешь ты себя, как  презирают только любящие.    

Созидать  хочет любящий, ибо он презирает! Что знает о любви тот, кто не должен был презирать  именно то, что любил он!    

Со своей  любовью и своим созиданием иди в свое уединение, брат мой, и только позднее,  прихрамывая, последует за тобой справедливость.    

С моими  слезами иди в свое уединение, брат мой. Я люблю того, кто хочет созидать дальше  самого себя и так погибает. –    

Так  говорил Заратустра.    

     О старых и молодых  бабенках    

     

«Отчего  крадешься ты так робко в сумерках, о Заратустра? И что прячешь ты бережно под  своим плащом?    

Не  сокровище ли, подаренное тебе? Или новорожденное дитя твое? Или теперь ты сам  идешь по пути воров, ты, друг злых?» –    

– Поистине,  брат мой! – отвечал Заратустра. – Это – сокровище, подаренное мне:  это маленькая истина, что несу я.    

Но она  беспокойна, как малое дитя; и если бы я не зажимал ей рта, она кричала бы во  все горло.    

Когда  сегодня я шел один своею дорогой, в час, когда солнце садится, мне  повстречалась старушка и так говорила к душе моей:    

«О  многом уже говорил Заратустра даже нам, женщинам, но никогда не говорил он нам  о женщине».    

И я  возразил ей: «О женщине надо говорить только мужчинам».    

«И мне  также ты можешь говорить о женщине, – сказала она, – я достаточно  стара, чтобы тотчас все позабыть».    

И я внял  просьбе старушки и так говорил ей:    

Все в  женщине – загадка, и все в женщине имеет одну разгадку: она называется беременностью.    

Мужчина  для женщины средство; целью бывает всегда ребенок. Но что же женщина для  мужчины?    

Двух  вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины как  самой опасной игрушки.    

Мужчина  должен быть воспитан для войны, а женщина – для отдохновения воина; все  остальное – глупость.    

Слишком  сладких плодов не любит воин. Поэтому любит он женщину; в самой сладкой женщине  есть еще горькое.    

Лучше  мужчины понимает женщина детей, но мужчина больше ребенок, чем женщина.    

В  настоящем мужчине сокрыто дитя, которое хочет играть. Ну-ка, женщины, найдите  дитя в мужчине!    

Пусть  женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как алмаз, сияющей добродетелями еще  не существующего мира.    

Пусть  луч звезды сияет в вашей любви! Пусть вашей надеждой будет: «о, если бы мне родить  сверхчеловека!»    

Пусть в  вашей любви будет храбрость! Своею любовью должны вы наступать на того, кто  внушает вам страх.    

Пусть в  вашей любви будет ваша честь! Вообще женщина мало понимает в чести. Но пусть  будет ваша честь в том, чтобы всегда больше любить, чем быть любимой, и никогда  не быть второй.    

Пусть  мужчина боится женщины, когда она любит: ибо она приносит любую жертву и всякая  другая вещь не имеет для нее цены.    

Пусть  мужчина боится женщины, когда она ненавидит: ибо мужчина в глубине души только  зол, а женщина еще дурна.    

Кого  ненавидит женщина больше всего? – Так говорило железо магниту: «я ненавижу  тебя больше всего, потому что ты притягиваешь, но недостаточно силен, чтобы  перетянуть к себе».    

Счастье  мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет.    

«Смотри,  теперь только стал мир совершенен!» – так думает каждая женщина, когда она  повинуется от всей любви.    

И  повиноваться должна женщина, и найти глубину к своей поверхности. Поверхность –  душа женщины, подвижная, бурливая пленка на мелкой воде.    

Но душа  мужчины глубока, ее бурный поток шумит в подземных пещерах; женщина чует его  силу, но не понимает ее. –    

Тогда  возразила мне старушка: «Много любезного сказал Заратустра, и особенно для тех,  кто достаточно молод для этого.    

Странно,  Заратустра знает мало женщин, и, однако, он прав относительно их. Не потому ли  это происходит, что у женщины нет ничего невозможного?    

А теперь  в благодарность прими маленькую истину! Я достаточно стара для нее!    

Заверни  ее хорошенько и зажми ей рот: иначе она будет кричать во все горло, эта маленькая  истина».    

«Дай  мне, женщина, твою маленькую истину!» – сказал я. И так говорила старушка:    

«Ты  идешь к женщинам? Не забудь плетку!» –    

Так  говорил Заратустра.    

     Об укусе змеи    

     

Однажды  Заратустра заснул под смоковницей, ибо было жарко, и положил руку на лицо свое.  Но приползла змея и укусила его в шею, так что Заратустра вскрикнул от боли. Отняв  руку от лица, он посмотрел на змею; тогда узнала она глаза Заратустры, неуклюже  отвернулась и хотела уползти. «Погоди, – сказал Заратустра, – я еще  не поблагодарил тебя! Ты разбудила меня кстати, мой путь еще долог». «Твой путь  уже короток, – ответила печально змея, – мой яд убивает». Заратустра  улыбнулся. «Когда же дракон умирал от яда змеи? – сказал он. – Но  возьми обратно свой яд! Ты недостаточно богата, чтобы дарить мне его». Тогда  змея снова обвилась вокруг его шеи и начала лизать его рану.    

Когда  Заратустра однажды рассказал это ученикам своим, они спросили: «В чем же мораль  рассказа твоего, о Заратустра?» Заратустра так отвечал на это:    

– Разрушителем  морали называют меня добрые и праведные: мой рассказ неморален.    

Если  есть враг у вас, не платите ему за зло добром: ибо это пристыдило бы его.  Напротив, докажите ему, что он сделал для вас нечто доброе.    

И лучше  сердитесь, но не стыдите! И когда проклинают вас, мне не нравится, что вы хотите  благословить проклинающих. Лучше прокляните и вы немного!    

И если  случилась с вами большая несправедливость, скорей сделайте пять малых несправедливостей!  Ужасно смотреть, когда кого-нибудь одного давит несправедливость.    

Разве вы  уже знали это? Разделенная с другими несправедливость есть уже половина справедливости.  И тот должен взять на себя несправедливость, кто может нести ее!    

Маленькое  мщение более человечно, чем отсутствие всякой мести. И если наказание не есть  также право и честь для нарушителя, то я не хочу ваших наказаний.    

Благороднее  считать себя неправым, чем оказаться правым, особенно если ты прав. Только для  этого надо быть достаточно богатым.    

Я не  люблю вашей холодной справедливости; во взоре ваших судей видится мне всегда палач  и его холодный нож.    

Скажите,  где находится справедливость, которая есть любовь с ясновидящими глазами?    

Найдите  же мне любовь, которая несет не только всякое наказание, но и всякую вину!    

Найдите  же мне справедливость, которая оправдывает всякого, кроме того, кто судит!    

Хотите  ли вы слышать еще и это? У того, кто хочет быть совсем справедливым, даже ложь  обращается в любовь к человеку.    

Но как  мог бы я быть совсем справедливым! Как мог бы я каждому воздать свое! С меня  достаточно, если каждому отдаю я мое.    

Наконец,  братья мои, остерегайтесь быть несправедливыми к отшельникам! Как мог бы  отшельник забыть! Как мог бы он отплатить!    

На  глубокий родник похож отшельник. Легко бросить камень в него; но если упал он  на самое дно, скажите, кто захочет снова достать его?    

Остерегайтесь  обидеть отшельника! Но если вы это сделали, то уж и убейте его!    

Так  говорил Заратустра.    

     О ребенке и браке    

     

Есть у  меня вопрос к тебе, брат мой; точно некий лот, бросаю я этот вопрос в твою  душу, чтобы знать, как глубока она.    

Ты молод  и желаешь ребенка и брака. Но я спрашиваю тебя: настолько ли ты человек, чтобы иметь  право желать ребенка?    

Победитель  ли ты, преодолел ли ты себя самого, повелитель ли чувств, господин ли своих  добродетелей? Так спрашиваю я тебя.    

Или в  твоем желании говорят зверь и потребность? Или одиночество? Или разлад с самим  собою?    

Я хочу,  чтобы твоя победа и твоя свобода страстно желали ребенка. Живые памятники  должен ты строить своей победе и своему освобождению.    

Дальше  себя должен ты строить. Но сперва ты должен сам быть построен прямоугольно в  отношении тела и души.    

Не  только вширь должен ты расти, но и ввысь! Да поможет тебе в этом сад  супружества!    

Высшее  тело должен ты создать, начальное движение, самокатящееся колесо – созидающего  должен ты создать.    

Брак –  так называю я волю двух создать одного, который больше создавших его. Глубокое  уважение друг перед другом называю я браком, как перед хотящими одной и той же  воли.    

Да будет  это смыслом и правдой твоего брака. Но то, что называют браком многое множество,  эти лишние, – ах, как назову я его?    

Ах, эта  бедность души вдвоем! Ах, эта грязь души вдвоем! Ах, это жалкое довольство собою  вдвоем!    

Браком  называют они все это; и они говорят, будто браки их заключены на небе.    

Ну что  ж, я не хочу этого неба лишних людей! Нет, не надо мне их, этих спутанных небесною  сетью зверей!    

Пусть  подальше останется от меня Бог, который, прихрамывая, идет благословлять то,  чего он не соединял!    

Не  смейтесь над этими браками! У какого ребенка нет оснований плакать из-за своих  родителей?    

Достойным  казался мне этот человек и созревшим для смысла земли; но когда я увидел его  жену, земля показалась мне домом для умалишенных.    

Да, я  хотел бы, чтобы земля дрожала в судорогах, когда святой сочетается с гусыней.    

Один  вышел, как герой, искать истины, а в конце добыл он себе маленькую наряженную  ложь. Своим браком называет он это.    

Другой был  требователен в общении и разборчив в выборе. Но одним разом испортил он на все  разы свое общество: своим браком называет он это.    

Третий  искал служанки с добродетелями ангела. Но одним разом стал он служанкою женщины,  и теперь ему самому надо бы стать ангелом.    

Осторожными  находил я всех покупателей, и у всех у них были хитрые глаза. Но жену себе даже  хитрейший из них умудряется купить в мешке.    

Много  коротких безумств – это называется у вас любовью. И ваш брак, как одна длинная  глупость, кладет конец многим коротким безумствам.    

Ваша  любовь к жене и любовь жены к мужу – ах, если бы могла она быть жалостью к страдающим  и сокрытым богам! Но почти всегда два животных угадывают друг друга.    

И даже  ваша лучшая любовь есть только восторженный символ и болезненный пыл. Любовь –  это факел, который должен светить вам на высших путях.    

Когда-нибудь  вы должны будете любить дальше себя! Начните же учиться любить! И оттого  вы должны были испить горькую чашу вашей любви.    

Горечь  содержится в чаше даже лучшей любви: так возбуждает она тоску по сверхчеловеку,  так возбуждает она жажду в тебе, созидающем!    

Жажду в  созидающем, стрелу и тоску по сверхчеловеку – скажи, брат мой, такова ли твоя  воля к браку?    

Священны  для меня такая воля и такой брак. –    

Так  говорил Заратустра.    

     О свободной смерти    

     

Многие  умирают слишком поздно, а некоторые – слишком рано. Еще странно звучит учение:  «умри вовремя!»    

Умри  вовремя – так учит Заратустра.    

Конечно,  кто никогда не жил вовремя, как мог бы он умереть вовремя? Ему бы лучше никогда  не родиться! – Так советую я лишним людям.    

Но даже  лишние люди важничают еще своею смертью, и даже самый пустой орех хочет еще,  чтобы его разгрызли.    

Серьезно  относятся все к смерти; но смерть не есть еще праздник. Еще не научились люди  чтить самые светлые праздники.    

Совершенную  смерть показываю я вам; она для живущих становится жалом и священным обетом.    

Своею  смертью умирает совершивший свой путь, умирает победоносно, окруженный теми,  кто надеются и дают священный обет.    

Следовало  бы научиться умирать; и не должно быть праздника там, где такой умирающий не  освятил клятвы живущих!    

Так  умереть – лучше всего; а второе – умереть в борьбе и растратить великую душу.    

Но как  борющемуся, так и победителю одинаково ненавистна ваша смерть, которая скалит  зубы и крадется, как вор, – и, однако, входит, как повелитель.    

Свою  смерть хвалю я вам, свободную смерть, которая приходит ко мне, потому что я  хочу.    

И когда  же захочу я? – У кою есть цель и наследник, тот хочет смерти вовремя для  цели и наследника.    

Из  глубокого уважения к цели и наследнику не повесит он сухих венков в святилище  жизни.    

Поистине,  не хочу я походить на тех, кто сучит веревку: они тянут свои нити в длину, а сами  при этом все пятятся.    

Иные  становятся для своих истин и побед слишком стары; беззубый рот не имеет уже права  на все истины.    

И каждый  желающий славы должен уметь вовремя проститься с почестью и знать трудное  искусство – уйти вовремя.    

Надо  перестать позволять себя есть, когда находят тебя особенно вкусным, – это  знают те, кто хотят, чтобы их долго любили.    

Есть,  конечно, кислые яблоки, участь которых – ждать до последнего дня осени; и в то  же время становятся они спелыми, желтыми и сморщенными.    

У одних  сперва стареет сердце, у других – ум. Иные бывают стариками в юности; но кто  поздно юн, тот надолго юн.    

Иному не  удается жизнь: ядовитый червь гложет ему сердце. Пусть же постарается он, чтобы  тем лучше удалась ему смерть.    

Иной не  бывает никогда сладким: он гниет еще летом. Одна трусость удерживает его на его  суку.    

Живут  слишком многие, и слишком долго висят они на своих сучьях. Пусть же придет буря  и стряхнет с дерева все гнилое и червивое!    

О, если  бы пришли проповедники скорой смерти! Они были бы настоящей бурею и  сотрясли бы деревья жизни! Но я слышу только проповедь медленной смерти и  терпения ко всему «земному».    

Ах, вы проповедуете  терпение ко всему земному? Но это земное слишком долго терпит вас, вы,  злословцы!    

Поистине,  слишком рано умер тот иудей, которого чтут проповедники медленной смерти; и для  многих стало с тех пор роковым, что умер он слишком рано.    

Он знал  только слезы и скорбь иудея, вместе с ненавистью добрых и праведных – этот  иудей Иисус; тогда напала на него тоска по смерти.    

Зачем не  остался он в пустыне и вдали от добрых и праведных! Быть может, он научился бы  жить и научился бы любить землю – и вместе с тем смеяться.    

Верьте  мне, братья мои! Он умер слишком рано; он сам отрекся бы от своего учения, если  бы он достиг моего возраста! Достаточно благороден был он, чтобы отречься!    

Но  незрелым был он еще. Незрело любит юноша, и незрело ненавидит он человека и землю.  Еще связаны и тяжелы у него душа и крылья мысли.    

Но  зрелый муж больше ребенок, чем юноша, и меньше скорби в нем: лучше понимает он  смерть и жизнь.    

Свободный  к смерти и свободный в смерти, он говорит священное Нет, когда нет уже времени  говорить Да: так понимает он смерть и жизнь.    

Да не  будет ваша смерть хулою на человека и землю, друзья мои: этого прошу я у меда вашей  души.    

В вашей  смерти должны еще гореть ваш дух и ваша добродетель, как вечерняя заря горит на  земле, – или смерть плохо удалась вам.    

Так хочу  я сам умереть, чтобы вы, друзья, ради меня еще больше любили землю; и в землю  хочу я опять обратиться, чтобы найти отдых у той, что меня родила.    

Поистине,  была цель у Заратустры, он бросил свой мяч; теперь будьте вы, друзья, наследниками  моей цели, для вас закидываю я золотой мяч.    

Больше  всего люблю я смотреть на вас, друзья мои, когда вы бросаете золотой мяч!  Оттого я простыну еще немного на земле; простите мне это!    

Так  говорил Заратустра.    

     О дарящей добродетели

  1    

     

Когда  Заратустра простился с городом, который любило сердце его и имя которого было  «Пестрая корова», последовали за ним многие, называвшие себя его учениками, и  составили свиту его. И так дошли они до перекрестка; тогда Заратустра сказал  им, что дальше он хочет идти один: ибо он любил ходить в одиночестве. Но  ученики его на прощанье подали ему посох, на золотой ручке которого была змея,  обвившаяся вокруг солнца. Заратустра обрадовался посоху и оперся на него; потом  он так говорил к своим ученикам:    

– Скажите  же мне: как достигло золото высшей ценности? Тем, что оно необыкновенно и  бесполезно, блестяще и кротко в своем блеске; оно всегда дарит себя.    

Только  как символ высшей добродетели достигло золото высшей ценности. Как золото,  светится взор у дарящего. Блеск золота заключает мир между луною и солнцем.    

Необыкновенна  и бесполезна высшая добродетель, блестяща и кротка она в своем блеске: дарящая  добродетель есть высшая добродетель.    

Поистине,  я угадываю вас, ученики мои: вы стремитесь, подобно мне, к дарящей добродетели.  Что у вас общего с кошками и волками?    

Ваша  жажда в том, чтобы самим стать жертвою и даянием; потому вы и жаждете собрать  все богатства в своей душе.    

Ненасытно  стремится ваша душа к сокровищам и всему драгоценному, ибо ненасытна ваша  добродетель в желании дарить.    

Вы  принуждаете все вещи приблизиться к вам и войти в вас, чтобы обратно изливались  они из вашего родника, как дары вашей любви.    

Поистине,  в грабителя всех ценностей должна обратиться такая дарящая любовь; но здоровым  и священным называю я это себялюбие. –    

Есть  другое себялюбие, чересчур бедное и голодающее, которое всегда хочет  красть, – себялюбие больных, больное себялюбие.    

Воровским  глазом смотрит оно на все блестящее; алчностью голода измеряет оно того, кто  может богато есть; и всегда ползает оно вокруг стола дарящих.    

Болезнь  и невидимое вырождение говорят в этой алчности; о чахлом теле говорит воровская  алчность этого эгоизма.    

Скажите  мне, братья мои: что считается у нас худым и наихудшим? Не есть ли это вырождение? –  И мы угадываем всегда вырождение там, где нет дарящей души.    

Вверх  идет наш путь, от рода к другому роду, более высокому. Но ужасом является для  нас вырождающееся чувство, которое говорит: «все для меня».    

Вверх  летит наше чувство: ибо оно есть символ нашего тела, символ возвышения. Символ  этих возвышений суть имена добродетелей.    

Так  проходит тело через историю, становящееся и борющееся.    

А дух –  что он для тела? Глашатай его битв и побед, товарищ и отголосок.    

Символы  все – имена добра и зла: они ничего не выражают, они только подмигивают. Безумец  тот, кто требует знания от них.    

Будьте  внимательны, братья мои, к каждому часу, когда ваш дух хочет говорить в символах:  тогда зарождается ваша добродетель,    

Тогда  возвысилось ваше тело и воскресло; своей отрадою увлекает оно дух, так что он  становится творцом, и ценителем, и любящим, и благодетелем всех вещей.    

Когда  ваше сердце бьется широко и полно, как бурный поток, который есть благо и опасность  для живущих на берегу, – тогда зарождается ваша добродетель.    

Когда вы  возвысились над похвалою и порицанием и ваша воля, как воля любящего, хочет  приказывать всем вещам, – тогда зарождается ваша добродетель.    

Когда вы  презираете удобство и мягкое ложе и можете ложиться недостаточно далеко от  мягкотелых, – тогда зарождается ваша добродетель.    

Когда вы  хотите единой воли и эта обходимость всех нужд называется у вас необходимостью, –  тогда зарождается ваша добродетель.    

Поистине,  она есть новое добро и новое зло! Поистине, это – новое глубокое журчание и  голос нового ключа!    

Властью  является эта новая добродетель; господствующей мыслью является она и вокруг нее  мудрая душа: золотое солнце и вокруг него змея познания.    

     2    

     

Здесь  Заратустра умолк на минуту и с любовью смотрел на своих учеников. Затем продолжал  он так говорить – и голос его изменился:    

– Оставайтесь  верны земле, братья мои, со всей властью вашей добродетели! Пусть ваша дарящая  любовь и ваше познание служат смыслу земли! Об этом прошу и заклинаю я вас.    

Не  позволяйте вашей добродетели улетать от земного и биться крыльями о вечные  стены! Ах, всегда было так много улетевшей добродетели!    

Приводите,  как я, улетевшую добродетель обратно к земле, – да, обратно к телу и  жизни: чтобы дала она свой смысл земле, смысл человеческий!    

Сотни  раз улетали и заблуждались до сих пор дух и добродетель. Ах, в вашем теле и  теперь еще живет весь этот обман и заблуждение: плотью и волею сделались они.    

Сотни  раз делали попытку и заблуждались до сих пор как дух, так и добродетель. Да, попыткою  был человек. Ах, много невежества и заблуждений сделались в нас плотью!    

Не  только разум тысячелетий – также безумие их прорывается в нас. Опасно быть  наследником.    

Еще  боремся мы шаг за шагом с исполином случаем, и над всем человечеством царила до  сих пор еще бессмыслица, безсмыслица.    

Да  послужат ваш дух и ваша добродетель, братья мои, смыслу земли: ценность всех  вещей да будет вновь установлена вами! Поэтому вы должны быть борющимися!  Поэтому вы должны быть созидающими!    

Познавая,  очищается тело; делая попытку к познанию, оно возвышается; для познающего  священны все побуждения; душа того, кто возвысился, становится радостной.    

Врач,  исцелись сам, и ты исцелишь также и своего больного. Было бы лучшей помощью для  него, чтобы увидел он своими глазами того, кто сам себя исцеляет.    

Есть  тысячи троп, по которым еще никогда не ходили, тысячи здоровий и скрытых островов  жизни. Все еще не исчерпаны и не открыты человек и земля человека.    

Бодрствуйте  и прислушивайтесь, вы, одинокие! Неслышными взмахами крыл веют из будущего  ветры; и до тонких ушей доходит благая весть.    

Вы,  сегодня еще одинокие, вы, живущие вдали, вы будете некогда народом: от вас, избравших  самих себя, должен произойти народ избранный и от него – сверхчеловек.    

Поистине,  местом выздоровления должна еще стать земля! И уже веет вокруг нее новым  благоуханием, приносящим исцеление, – и новой надеждой!    

     3    

     

Сказав  эти слова, Заратустра умолк, как тот, кто не сказал еще своего последнего  слова; долго в нерешимости держал он посох в руке. Наконец так заговорил он – и  голос его изменился:    

– Ученики  мои, теперь ухожу я один! Уходите теперь и вы, и тоже одни! Так хочу я.    

Поистине,  я советую вам: уходите от меня и защищайтесь от Заратустры! А еще лучше:  стыдитесь его! Быть может, он обманул вас.    

Человек  познания должен не только любить своих врагов, но уметь ненавидеть даже своих  друзей.    

Плохо  отплачивает тот учителю, кто навсегда остается только учеником. И почему не хотите  вы ощипать венок мой?    

Вы  уважаете меня; но что будет, если когда-нибудь падет уважение ваше? Берегитесь,  чтобы статуя не убила вас!    

Вы  говорите, что верите в Заратустру? Но что толку в Заратустре! Вы – верующие в меня;  но что толку во всех верующих!    

Вы еще  не искали себя, когда нашли меня. Так поступают все верующие; потому-то всякая  вера так мало значит.    

Теперь я  велю вам потерять меня и найти себя; и только когда вы все отречетесь от меня,  я вернусь к вам.    

Поистине,  другими глазами, братья мои, я буду тогда искать утерянных мною; другою любовью  я буду тогда любить вас.    

И  некогда вы должны будете еще стать моими друзьями и детьми единой надежды;  тогда я захочу в третий раз быть среди нас, чтобы отпраздновать с вами великий  полдень.    

Великий  полдень – когда человек стоит посреди своего пути между животным и сверхчеловеком  и празднует свой путь к закату как свою высшую надежду: ибо это есть путь к  новому утру.    

И тогда  заходящий сам благословит себя за то, что был он переходящий; и солнце его познания  будет стоять у него на полдне.    

«Умерли  все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек» – такова должна быть в великий  полдень наша последняя воля! –    

Так  говорил Заратустра.    

     

 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *    

     

– и  только когда вы все отречетесь от меня,    

я вернусь  к вам.    

Поистине,  другими глазами, братья мои,    

я буду  тогда искать утерянных мною; другою любовью    

я буду  тогда любить вас.    

     

Заратустра,  о дарящей добродетели    

     

     Ребенок с зеркалом    

     

После  этого Заратустра опять возвратился в горы, в уединение своей пещеры, и избегал  людей, ожидая, подобно сеятелю, посеявшему свое семя. Но душа его была полна  нетерпения и тоски по тем, кого он любил: ибо еще многое он имел дать им. А это  особенно трудно: из любви сжимать отверстую руку и, как дарящий, хранить  стыдливость.    

Так  проходили у одинокого месяцы и годы; но мудрость его росла и причиняла ему страдание  своей полнотою.    

Но в  одно утро проснулся он еще задолго до зари, долго припоминал что-то, сидя на  своем ложе, и наконец заговорил в своем сердце:    

«Что же  так напугало меня во сне, что я проснулся? Разве не ребенок подходил ко мне,  несший зеркало?    

«О  Заратустра, – сказал мне ребенок, – посмотри на себя в зеркале!»    

Посмотрев  в зеркало, я вскрикнул, и сердце мое содрогнулось: ибо не себя увидел я в нем,  а рожу дьявола и язвительную усмешку его.    

Поистине,  слишком хорошо понимаю я знамение снов и предостережение их: мое учение в  опасности, сорная трава хочет называться пшеницею!    

Мои  враги стали сильны и исказили образ моего учения, так что мои возлюбленные должны  стыдиться даров, что дал я им.    

Утеряны  для меня мои друзья; настал мой час искать утерянных мною!»    

С этими  словами Заратустра вскочил с ложа, но не как испуганный, ищущий воздуха, а  скорее как пророк и песнопевец, на которого снизошел дух. С удивлением смотрели  на него его орел и его змея: ибо, подобно утренней заре, грядущее счастье легло  на лицо его.    

Что же  случилось со мной, звери мои? – сказал Заратустра. – Разве я не  преобразился? Разве не пришло ко мне блаженство, как бурный вихрь?    

Безумно  мое счастье, и, безумное, будет оно говорить; слишком оно еще юно – будьте же  снисходительны к нему!    

Я ранен  своим счастьем, все страдающие должны быть моими врачами!    

К моим  друзьям могу я вновь спуститься, а также к моим врагам! Заратустра вновь может  говорить, и дарить, и расточать свою любовь любимым.    

Моя  нетерпеливая любовь изливается через край в бурных потоках, бежит с высот в долины,  на восток и на запад. С молчаливых гор и грозовых туч страдания с шумом  спускается моя душа в долины.    

Слишком  долго тосковал я и смотрел вдаль. Слишком долго принадлежал я одиночеству – так  разучился я молчанию.    

Я  всецело сделался устами и шумом ручья, ниспадающего с высоких скал; вниз, в  долины, хочу я низринуть мою речь.    

И пусть  низринется поток моей любви туда, где нет пути! Как не найти потоку в конце  концов дороги к морю!    

Правда,  есть озеро во мне, отшельническое, себе довлеющее; но поток моей любви мчит его  с собою вниз – к морю!    

Новыми  путями иду я, новая речь приходит ко мне; устал я, подобно всем созидающим, от  старых щелкающих языков. Не хочет мой дух больше ходить на истоптанных  подошвах.    

Слишком  медленно течет для меня всякая речь – в твою колесницу я прыгаю, буря! И даже  тебя я хочу хлестать своей злобою!    

Как крик  и как ликование, хочу я мчаться по дальним морям, пока не найду я блаженных  островов, где замешкались мои друзья, –    

И мои  враги между ними! Как люблю я теперь каждого, к кому могу я говорить! Даже мои  враги принадлежат к моему блаженству.    

И когда  я хочу сесть на своего самого дикого коня, мое копье помогает мне всего лучше:  оно во всякое время готовый слуга моей ноги –    

Копье,  что бросаю я в моих врагов! Как благодарю я моих врагов, что я могу наконец метнуть  его!    

Слишком  велико было напряжение моей тучи; среди хохота молний хочу я градом осыпать  долины.    

Грозно  будет тогда вздыматься моя грудь; грозно, по горам взбушует буря ее – так  придет для нее облегчение.    

Поистине,  как буря, грядет мое счастье и моя свобода! Но мои враги должны думать, что злой  дух неистовствует над их головами.    

Даже вы,  друзья мои, испугаетесь моей дикой мудрости и, быть может, убежите от нее  вместе с моими врагами.    

Ах, если  бы сумел я пастушеской свирелью обратно привлечь вас! Ах, если бы моя львица  мудрость научилась нежно рычать! Многому уже учились мы вместе!    

Моя  дикая мудрость зачала на одиноких горах; на жестких камнях родила она юное, меньшее  из чад своих.    

Теперь,  безумная, бегает она по суровой пустыне и ищет, все ищет мягкого дерну – моя  старая дикая мудрость!    

На  мягкий дерн ваших сердец, друзья мои! – на вашу любовь хотела бы она  уложить свое возлюбленное чадо! –    

Так  говорил Заратустра.    

     На блаженных островах    

     

Плоды  падают со смоковниц, они сочны и сладки; и пока они падают, сдирается красная  кожица их. Я северный ветер для спелых плодов.    

Так,  подобно плодам смоковницы, падают к вам эти наставления, друзья мои; теперь  пейте их сок и ешьте их сладкое мясо! Осень вокруг нас, и чистое небо, и время  после полудня.    

Посмотрите,  какое обилие вокруг нас! И среди этого преизбытка хорошо смотреть на дальние  моря.    

Некогда  говорили: Бог, – когда смотрели на дальние моря; но теперь учил я вас  говорить: сверхчеловек.    

Бог есть  предположение, но я хочу, чтобы ваше предположение простиралось не дальше, чем  ваша созидающая воля.    

Могли бы  вы создать Бога? – Так не говорите же мне о всяких богах! Но вы  несомненно могли бы создать сверхчеловека.    

Быть  может, не вы сами, братья мои! Но вы могли бы пересоздать себя в отцов и  предков сверхчеловека; и пусть это будет вашим лучшим созданием!    

Бог есть  предположение; но я хочу, чтобы ваше предположение было ограничено рамками  мыслимого.    

Могли бы  вы мыслить Бога? – Но пусть это означает для вас волю к истине,  чтобы все превратилось в человечески мыслимое, человечески видимое, человечески  чувствуемое! Ваши собственные чувства должны вы продумать до конца!    

И то,  что называли вы миром, должно сперва быть создано вами: ваш разум, ваш образ,  ваша воля, ваша любовь должны стать им! И поистине, для вашего блаженства, вы,  познающие!    

И как  могли бы вы выносить жизнь без этой надежды, вы, познающие? Вы не должны быть  единородны с непостижимым и неразумным.    

Но я  хочу совсем открыть вам свое сердце, друзья мои: если бы существовали  боги, как удержался бы я, чтобы не быть богом! Следовательно, нет богов.    

Правда,  я сделал этот вывод; но теперь он выводит меня.    

Бог есть  предположение; но кто испил бы всю муку этого предположения и не умер бы?  Неужели нужно у созидающего отнять его веру и у орла его парение в доступной  орлам высоте?    

Бог есть  мысль, которая делает все прямое кривым и все, что стоит, вращающимся. Как?  Время исчезло бы, и все преходящее оказалось бы только ложью?    

Мыслить  подобное – это вихрь и вертячка для костей человеческих и тошнота для желудка;  поистине, предположить нечто подобное называю я болезнью верчения.    

Злым и  враждебным человеку называю я все это учение о едином, полном, неподвижном,  сытом и непреходящем!    

Все  непреходящее есть только символ! И поэты слишком много лгут. –    

Но о  времени и становлении должны говорить лучшие символы: хвалой должны они быть и  оправданием всего, что преходит!    

Созидать  – это великое избавление от страдания и облегчение жизни. Но чтобы быть созидающим,  надо подвергнуться страданиям и многим превращениям.    

Да,  много горького умирания должно быть в вашей жизни, вы, созидающие. Так будьте  вы ходатаями и оправдателями всего, что преходит.    

Чтобы  сам созидающий стал новорожденным, – для этого должен он хотеть быть роженицей  и пережить родильные муки.    

Поистине,  через сотни душ шел я своею дорогою, через сотни колыбелей и родильных мук. Уже  много раз я прощался, я знаю последние, разбивающие сердце часы.    

Но так  хочет моя созидающая воля, моя судьба. Или, говоря вам откровеннее: такой именно  судьбы – водит моя воля.    

Все  чувствующее страдает во мне и находится в темнице; но моя воля всегда приходит  ко мне как освободительница и вестница радости.    

Воля  освобождает: таково истинное учение о воле и свободе – ему учит вас Заратустра.    

Не  хотеть больше, не ценить больше и не созидать больше! ах, пусть эта великая  усталость навсегда останется от меня далекой!    

Даже в  познании чувствую я только радость рождения и радость становления моей воли; и  если есть невинность в моем познании, то потому, что есть в нем воля к  рождению.    

Прочь от  Бога и богов тянула меня эта воля; и что осталось бы созидать, если бы боги –  существовали!    

Но  всегда к человеку влечет меня сызнова пламенная воля моя к созиданию; так  устремляется молот на камень.    

Ах,  люди, в камне дремлет для меня образ, образ моих образов! Ах, он должен дремать  в самом твердом, самом безобразном камне!    

Теперь  дико устремляется мой молот на свою тюрьму. От камня летят куски; какое мне дело  до этого?    

Завершить  хочу я этот образ: ибо тень подошла ко мне – самая молчаливая, самая легкая  приблизилась ко мне!    

Красота  сверхчеловека приблизилась ко мне, как тень. Ах, братья мои! Что мне теперь –  до богов!    

Так  говорил Заратустра.    

     О сострадательных