1 2 3 
     

Пауза.    

     

Нина. Мы расстаемся и… пожалуй, более  уже не увидимся. Я прошу вас принять от меня на память вот этот маленький  медальон. Я приказала вырезать ваши инициалы… а с этой стороны название вашей  книжки: «Дни и ночи».    

Тригорин. Как грациозно! (Целует  медальон.) Прелестный подарок!    

Нина. Иногда вспоминайте обо мне.    

Тригорин. Я буду вспоминать. Я буду  вспоминать вас, какою вы были в тот ясный день – помните? – неделю назад,  когда вы были в светлом платье… Мы разговаривали… еще тогда на скамье лежала  белая чайка.    

Нина (задумчиво). Да, чайка…    

     

Пауза.    

     

Больше  нам говорить нельзя, сюда идут… Перед отъездом дайте мне две минуты, умоляю  вас… (Уходит влево.)    

     

Одновременно  входят справа Аркадина, Сорин во фраке со звездой, потом Яков,  озабоченный укладкой.    

     

Аркадина. Оставайся-ка, старик, дома. Тебе  ли с твоим ревматизмом разъезжать по гостям? (Тригорину.) Это кто сейчас  вышел? Нина?    

Тригорин. Да.    

Аркадина. Pardon, мы помешали… (Садится.)  Кажется, все уложила. Замучилась.    

Тригорин  (читает на медальоне). «Дни и ночи», страница 121,  строки 11 и 12.    

Яков (убирая со стола). Удочки тоже прикажете уложить?    

Тригорин. Да, они мне еще понадобятся. А  книги отдай кому-нибудь.    

Яков. Слушаю.    

Тригорин  (про себя). Страница 121, строки 11 и 12.  Что же в этих строках? (Аркадиной.) Тут в доме есть мои книжки?    

Аркадина. У брата в кабинете, в угловом  шкапу.    

Тригорин. Страница 121… (Уходит.)    

Аркадина. Право, Петруша, остался бы дома…    

Сорин. Вы уезжаете, без вас мне будет  тяжело дома.    

Аркадина. А в городе что же?    

Сорин. Особенного ничего, но все же. (Смеется.)  Будет закладка земского дома и все такое… Хочется хоть на час-другой воспрянуть  от этой пескариной жизни, а то очень уж я залежался, точно старый мундштук. Я  приказал подавать лошадей к часу, в одно время и выедем.    

Аркадина  (после  паузы). Ну, живи  тут, не скучай, не простуживайся. Наблюдай за сыном. Береги его. Наставляй.    

     

Пауза.    

     

Вот  уеду, так и не буду знать, отчего стрелялся Константин. Мне кажется, главной  причиной была ревность, и чем скорее я увезу отсюда Тригорина, тем лучше.    

Сорин. Как тебе сказать? Были и другие  причины. Понятная вещь, человек молодой, умный, живет в деревне, в глуши, без  денег, без положения, без будущего. Никаких занятий. Стыдится и боится своей  праздности. Я его чрезвычайно люблю, и он ко мне привязан, но все же в конце  концов ему кажется, что он лишний в доме, что он тут нахлебник, приживал.  Понятная вещь, самолюбие…    

Аркадина. Горе мне с ним! (В раздумье.)  Поступить бы ему на службу, что ли…    

Сорин  (насвистывает,  потом нерешительно).  Мне кажется, было бы самое лучшее, если бы ты… дала ему немного денег. Прежде  всего ему нужно одеться по-человечески, и все. Посмотри, один и тот же  сюртучишко он таскает три года, ходит без пальто… (Смеется.) Да и погулять  малому не мешало бы… Поехать за границу, что ли… Это ведь не дорого стоит.    

Аркадина. Все-таки… Пожалуй, на костюм я  еще могу, но чтобы за границу… Нет, в настоящее время и на костюм не могу. (Решительно.)  Нет у меня денег!    

     

Сорин  смеется.    

     

Нет!    

Сорин  (насвистывает). Так-с. Прости, милая, не  сердись. Я тебе верю… Ты великодушная, благородная женщина.    

Аркадина  (сквозь  слезы). Нет у  меня денег!    

Сорин. Будь у меня деньги, понятная  вещь, я бы сам дал ему, но у меня ничего нет, ни пятачка. (Смеется.) Всю  мою пенсию у меня забирает управляющий и тратит на земледелие, скотоводство,  пчеловодство, и деньги мои пропадают даром. Пчелы дохнут, коровы дохнут, лошадей  мне никогда не дают…    

Аркадина. Да, у меня есть деньги, но ведь  я артистка; одни туалеты разорили совсем.    

Сорин. Ты добрая, милая… Я тебя уважаю…  Да… Но опять со мною что-то того… (Пошатывается.) Голова кружится. (Держится  за стол.) Мне дурно, и все.    

Аркадина  (испуганно). Петруша! (Стараясь поддержать  его.) Петруша, дорогой мой… (Кричит.) Помогите мне! Помогите!..    

     

Входят  Треплев с повязкой на голове, Медведенко.    

     

Ему  дурно!    

Сорин. Ничего, ничего… (Улыбается и  пьет воду.) Уже прошло… и все…    

Треплев  (матери). Не пугайся, мама, это не опасно.  С дядей теперь это часто бывает. (Дяде.) Тебе, дядя, надо полежать.    

Сорин. Немножко, да… А все-таки в город  я поеду… Полежу и поеду… понятная вещь… (Идет, опираясь на трость.)    

Медведенко  (ведет его  под руку). Есть  загадка: утром на четырех, в полдень на двух, вечером на трех…    

Сорин  (смеется). Именно. А ночью на спине.  Благодарю вас, я сам могу идти…    

Медведенко. Ну вот, церемонии!..    

     

Он и  Сорин уходят.    

     

Аркадина. Как он меня напугал!    

Треплев. Ему нездорово жить в деревне.  Тоскует. Вот если бы ты, мама, вдруг расщедрилась и дала ему взаймы тысячи  полторы-две, то он мог бы прожить в городе целый год.    

Аркадина. У меня нет денег. Я актриса, а  не банкирша.    

     

Пауза.    

     

Треплев. Мама, перемени мне повязку. Ты  это хорошо делаешь.    

Аркадина  (достает из  аптечного шкапа йодоформ и ящик с перевязочным материалом). А доктор опоздал.    

Треплев. Обещал быть к десяти, а уже  полдень.    

Аркадина. Садись. (Снимает у него с  головы повязку.) Ты как в чалме. Вчера один приезжий спрашивал на кухне,  какой ты национальности. А у тебя почти совсем зажило. Остались самые пустяки. (Целует  его в голову.) А ты без меня опять не сделаешь чик-чик?    

Треплев. Нет, мама. То была минута  безумного отчаяния, когда я не мог владеть собою. Больше это не повторится. (Целует  ей руку.) У тебя золотые руки. Помню, очень давно, когда ты еще служила на  казенной сцене – я тогда был маленьким, – у нас во дворе была драка,  сильно побили жилицу-прачку. Помнишь? Ее подняли без чувств… ты все ходила к  ней, носила лекарства, мыла в корыте ее детей. Неужели не помнишь?    

Аркадина. Нет. (Накладывает новую  повязку.)    

Треплев. Две балерины жили тогда в том же  доме, где мы… Ходили к тебе кофе пить…    

Аркадина. Это помню.    

Треплев. Богомольные они такие были.    

     

Пауза.    

     

В  последнее время, вот в эти дни, я люблю тебя так же нежно и беззаветно, как в  детстве. Кроме тебя, теперь у меня никого не осталось. Только зачем, зачем ты  поддаешься влиянию этого человека?    

Аркадина. Ты не понимаешь его, Константин.  Это благороднейшая личность…    

Треплев. Однако когда ему доложили, что я  собираюсь вызвать его на дуэль, благородство не помешало ему сыграть труса.  Уезжает. Позорное бегство!    

Аркадина. Какой вздор! Я сама прошу его  уехать отсюда.    

Треплев. Благороднейшая личность! Вот мы  с тобою почти ссоримся из-за него, а он теперь где-нибудь в гостиной или в саду  смеется над нами… развивает Нину, старается окончательно убедить ее, что он  гений.    

Аркадина. Для тебя наслаждение говорить  мне неприятности. Я уважаю этого человека и прошу при мне не выражаться о нем  дурно.    

Треплев. А я не уважаю. Ты хочешь, чтобы  я тоже считал его гением, но прости, я лгать не умею, от его произведений мне  претит.    

Аркадина. Это зависть. Людям не  талантливым, но с претензиями, ничего больше не остается, как порицать  настоящие таланты. Нечего сказать, утешение!    

Треплев  (иронически). Настоящие таланты! (Гневно.)  Я талантливее вас всех, коли на то пошло! (Срывает с головы повязку.) Вы,  рутинеры, захватили первенство в искусстве и считаете законным и настоящим лишь  то, что делаете вы сами, а остальное вы гнетете и душите! Не признаю я вас! Не  признаю ни тебя, ни его!    

Аркадина. Декадент!..    

Треплев. Отправляйся в свой милый театр и  играй там в жалких, бездарных пьесах!    

Аркадина. Никогда я не играла в таких  пьесах. Оставь меня! Ты и жалкого водевиля написать не в состоянии. Киевский  мещанин! Приживал!    

Треплев. Скряга!    

Аркадина. Оборвыш!    

     

Треплев  садится и тихо плачет.    

     

Ничтожество!  (Пройдясь в волнении.) Не плачь. Не нужно плакать… (Плачет.) Не  надо… (Целует его в лоб, в щеки, в голову.) Милое мое дитя, прости…  Прости свою грешную мать. Прости меня, несчастную.    

Треплев  (обнимает  ее). Если бы ты  знала! Я все потерял. Она меня не любит, я уже не могу писать… пропали все  надежды…    

Аркадина. Не отчаивайся… Все обойдется. Он  сейчас уедет, она опять тебя полюбит. (Утирает ему слезы.) Будет. Мы уже  помирились.    

Треплев  (целует ей  руки). Да, мама.    

Аркадина  (нежно). Помирись и с ним. Не надо дуэли…  Ведь не надо?    

Треплев. Хорошо… Только, мама, позволь  мне не встречаться с ним. Мне это тяжело… выше сил…    

     

Входит  Тригорин.    

     

Вот… Я  выйду… (Быстро убирает в шкап лекарства.) А повязку уже доктор сделает…    

Тригорин  (ищет в  книжке). Страница  121… строки 11 и 12… Вот… (Читает.) «Если тебе когда-нибудь понадобится  моя жизнь, то приди и возьми ее».    

Треплев  подбирает с полу повязку и уходит.    

Аркадина  (поглядев на  часы). Скоро  лошадей подадут.    

Тригорин  (про себя). Если тебе когда-нибудь  понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее.    

Аркадина. У тебя, надеюсь, все уже  уложено?    

Тригорин  (нетерпеливо). Да, да… (В раздумье.) Отчего  в этом призыве чистой души послышалась мне печаль и мое сердце так болезненно  сжалось?.. Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее. (Аркадиной.)  Останемся еще на один день!    

     

Аркадина  отрицательно качает головой.    

     

Останемся!    

Аркадина. Милый, я знаю, что удерживает  тебя здесь. Но имей над собою власть. Ты немного опьянел, отрезвись.    

Тригорин. Будь ты тоже трезва, будь умна,  рассудительна, умоляю тебя, взгляни на все это как истинный друг… (Жмет ей  руку.) Ты способна на жертвы… Будь моим другом, отпусти меня…    

Аркадина  (в сильном  волнении). Ты  так увлечен?    

Тригорин. Меня манит к ней! Быть может,  это именно то, что мне нужно.    

Аркадина. Любовь провинциальной девочки?  О, как ты мало себя знаешь!    

Тригорин. Иногда люди спят на ходу, так  вот я говорю с тобою, а сам будто сплю и вижу ее во сне… Мною овладели сладкие,  дивные мечты… Отпусти…    

Аркадина  (дрожа). Нет, нет… Я обыкновенная  женщина, со мною нельзя говорить так… Не мучай меня, Борис… Мне страшно…    

Тригорин. Если захочешь, ты можешь быть  необыкновенною. Любовь юная, прелестная, поэтическая, уносящая в мир  грез, – на земле только она одна может дать счастье! Такой любви я не  испытал еще… В молодости было некогда, я обивал пороги редакций, боролся с  нуждой… Теперь вот она, эта любовь, пришла наконец, манит… Какой же смысл  бежать от нее?    

Аркадина  (с гневом). Ты сошел с ума!    

Тригорин. И пускай.    

Аркадина. Вы все сговорились сегодня  мучить меня! (Плачет.)    

Тригорин  (берет себя  за голову). Не  понимает! Не хочет понять!    

Аркадина. Неужели я уже так стара и  безобразна, что со мною можно, не стесняясь, говорить о других женщинах? (Обнимает  его и целует.) О, ты обезумел! Мой прекрасный, дивный… Ты последняя  страница моей жизни! (Становится на колени.) Моя радость, моя гордость,  мое блаженство… (Обнимает его колени.) Если ты покинешь меня хотя на  один час, то я не переживу, сойду с ума, мой изумительный, великолепный, мой  повелитель…    

Тригорин. Сюда могут войти. (Помогает  ей встать.)    

Аркадина. Пусть, я не стыжусь моей любви к  тебе. (Целует ему руки.) Сокровище мое, отчаянная голова, ты хочешь  безумствовать, но я не хочу, не пущу… (Смеется.) Ты мой… ты мой… И этот  лоб мой, и глаза мои, и эти прекрасные шелковистые волосы тоже мои… Ты весь  мой. Ты такой талантливый, умный, лучший из всех теперешних писателей, ты  единственная надежда России… У тебя столько искренности, простоты, свежести,  здорового юмора… Ты можешь одним штрихом передать главное, что характерно для  лица или пейзажа, люди у тебя как живые. О, тебя нельзя читать без восторга! Ты  думаешь, это фимиам? Я льщу? Ну, посмотри мне в глаза… посмотри… Похожа я на  лгунью? Вот и видишь, я одна умею ценить тебя; одна говорю тебе правду, мой  милый, чудный… Поедешь? Да? Ты меня не покинешь?..    

Тригорин. У меня нет своей воли… У меня  никогда не было своей воли… Вялый, рыхлый, всегда покорный – неужели это может  нравиться женщине? Бери меня, увози, но только не отпускай от себя ни на шаг…    

Аркадина  (про себя). Теперь он мой. (Развязно, как  ни в чем не бывало.) Впрочем, если хочешь, можешь остаться. Я уеду сама, а  ты приедешь потом, через неделю. В самом деле, куда тебе спешить?    

Тригорин. Нет, уж поедем вместе.    

Аркадина. Как хочешь. Вместе, так вместе…    

     

Пауза.    

Тригорин  записывает в книжку.    

     

Что ты?    

Тригорин. Утром слышал хорошее выражение:  «Девичий бор…» Пригодится. (Потягивается.) Значит, ехать? Опять вагоны,  станции, буфеты, отбивные котлеты, разговоры…    

Шамраев  (входит). Имею честь с прискорбием  заявить, что лошади поданы. Пора уже, многоуважаемая, ехать на станцию; поезд  приходит в два и пять минут. Так вы же, Ирина Николаевна, сделайте милость, не  забудьте навести справочку: где теперь актер Суздальцев? Жив ли? Здоров ли?  Вместе пивали когда-то… В «Ограбленной почте» играл неподражаемо… С ним тогда,  помню, в Елисаветграде служил трагик Измайлов, тоже личность замечательная… Не  торопитесь, многоуважаемая, пять минут еще можно. Раз в одной мелодраме они  играли заговорщиков, и когда их вдруг накрыли, то надо было сказать: «Мы попали  в западню», а Измайлов – «Мы попали в запандю»… (Хохочет.) Запандю!..    

     

Пока  он говорит, Яков хлопочет около чемоданов, горничная приносит  Аркадиной шляпу, манто, зонтик, перчатки; все помогают Аркадиной одеться. Из  левой двери выглядывает повар, который немного погодя входит  нерешительно. Входит Полина Андреевна, потом Сорин и Медведенко.    

     

Полина  Андреевна (с  корзиночкой). Вот  вам слив на дорогу… Очень сладкие. Может, захотите полакомиться…    

Аркадина. Вы очень добры, Полина  Андреевна.    

Полина  Андреевна. Прощайте,  моя дорогая! Если что было не так, то простите. (Плачет.)    

Аркадина  (обнимает  ее). Все было  хорошо, все было хорошо. Только вот плакать не нужно.    

Полина  Андреевна. Время  наше уходит!    

Аркадина. Что же делать!    

Сорин  (в пальто с  пелериной, в шляпе, с палкой, выходит из левой двери; проходя через комнату). Сестра, пора, как бы не опоздать  в конце концов. Я иду садиться. (Уходит.)    

Медведенко. А я пойду пешком на станцию…  провожать. Я живо… (Уходит.)    

Аркадина. До свиданья, мои дорогие… Если  будем живы и здоровы, летом опять увидимся…    

     

Горничная,  Яков и повар целуют у нее руку.    

     

Незабывайтеменя. (Подает повару рубль.) Вот  вам рубль на троих.    

Повар. Покорнейше благодарим, барыня.  Счастливой вам дороги! Много вами довольны!    

Яков. Дай бог час добрый!    

Шамраев. Письмецом бы осчастливили!  Прощайте, Борис Алексеевич!    

Аркадина. Где Константин? Скажите ему, что  я уезжаю. Надо проститься. Ну, не поминайте лихом. (Якову.) Я дала рубль  повару. Это на троих.    

Всеуходятвправо. Сцена пуста. За сценой шум,  какой бывает, когда провожают. Г о р н и ч н а я возвращается, чтобы взять со  стола корзину со сливами, и опять уходит.    

Тригорин  (возвращаясь). Я забыл свою трость. Она,  кажется, там на террасе. (Идет и у левой двери встречается с Ниной, которая  входит.) Это вы? Мы уезжаем…    

Нина. Я чувствовала, что мы еще  увидимся. (Возбужденно.) Борис Алексеевич, я решила бесповоротно, жребий  брошен, я поступаю на сцену. Завтра меня уже не будет здесь, я ухожу от отца,  покидаю все, начинаю новую жизнь… Я уезжаю, как и вы… в Москву. Мы увидимся  там.    

Тригорин  (оглянувшись). Остановитесь в «Славянском  базаре»… Дайте мне тотчас же знать… Молчановка, дом Грохольского… Я тороплюсь…    

     

Пауза.    

     

Нина. Еще одну минуту…    

Тригорин  (вполголоса). Вы так прекрасны, О, какое  счастье думать, что мы скоро увидимся!    

     

Она  склоняется к нему на грудь.    

     

Я опять  увижу эти чудные глаза, невыразимо прекрасную, нежную улыбку… эти кроткие  черты, выражение ангельской чистоты… Дорогая моя…    

     

Продолжительный  поцелуй.    

     Занавес    

     

Между  третьим и четвертым действием проходит два года.    

 Действие четвертое    

     

Одна  из гостиных в доме Сорина, обращенная Константином Треплевым в рабочий кабинет.  Направо и налево двери, ведущие во внутренние покои. Прямо стеклянная дверь на  террасу. Кроме обычной гостиной мебели, в правом углу письменный стол, возле  левой двери турецкий диван, шкап с книгами, книги на окнах, на стульях. –  Вечер. Горит одна лампа под колпаком. Полумрак. Слышно, как шумят деревья и  воет ветер в трубах.    

Стучит  сторож.    

Медведенко и Маша входят.    

     

Маша (окликает). Константин Гаврилыч! Константин  Гаврилыч! (Осматриваясь.) Нет никого. Старик каждую минуту все  спрашивает, где Костя, где Костя… Жить без него не может…    

Медведенко. Боится одиночества. (Прислушиваясь.)  Какая ужасная погода! Это уже вторые сутки.    

Маша (припускает огня в лампе). На озере волны. Громадные.    

Медведенко. В саду темно. Надо бы сказать,  чтобы сломали в саду тот театр. Стоит голый, безобразный, как скелет, и  занавеска от ветра хлопает. Когда я вчера вечером проходил мимо, то мне  показалось, будто кто в нем плакал…    

Маша. Ну вот…    

     

Пауза.    

     

Медведенко. Поедем, Маша, домой!    

Маша (качает отрицательно головой). Я здесь останусь ночевать.    

Медведенко  (умоляюще). Маша, поедем! Наш ребеночек  небось голоден.    

Маша. Пустяки. Его Матрена покормит.    

     

Пауза.    

     

Медведенко. Жалко. Уже третью ночь без  матери.    

Маша. Скучный ты стал. Прежде, бывало,  хоть пофилософствуешь, а теперь все ребенок, домой, ребенок, домой, – и  больше от тебя ничего не услышишь.    

Медведенко. Поедем, Маша!    

Маша. Поезжай сам.    

Медведенко. Твой отец не даст мне лошади.    

Маша. Даст. Ты попроси, он и даст.    

Медведенко. Пожалуй, попрошу. Значит, ты  завтра приедешь?    

Маша (нюхает табак). Ну, завтра. Пристал…    

     

Входят  Треплев и Полина Андреевна; Треплев принес подушки и одеяло, а  Полина Андреевна постельное белье; кладут на турецкий диван, затем Треплев идет  к своему столу и садится.    

     

Зачем  это, мама?    

Полина  Андреевна. Петр  Николаевич просил постлать ему у Кости.    

Маша. Давайте я… (Постилает  постель.)    

Полина  Андреевна (вздохнув). Старый что малый… (Подходит к  письменному столу и, облокотившись, смотрит в рукопись.)    

     

Пауза.    

     

Медведенко. Так я пойду. Прощай, Маша. (Целует  у жены руку.) Прощайте, мамаша. (Хочет поцеловать руку у тещи.)    

Полина  Андреевна (досадливо). Ну! Иди с богом.    

Медведенко. Прощайте, Константин Гаврилыч.    

     

Треплев  молча подает руку; Медведенко уходит.    

     

Полина  Андреевна (глядя  в рукопись). Никто  не думал и не гадал, что из вас, Костя, выйдет настоящий писатель. А вот, слава  богу, и деньги стали вам присылать из журналов. (Проводит рукой по его  волосам.) И красивый стал… Милый Костя, хороший, будьте поласковее с моей  Машенькой!..    

Маша (постилая). Оставьте его, мама.    

Полина  Андреевна (Треплеву). Она славненькая.    

     

Пауза.    

     

Женщине,  Костя, ничего не нужно, только взгляни на нее ласково. По себе знаю.    

     

Треплев  встает из-за стола и молча уходит.    

     

Маша. Вот и рассердили. Надо было  приставать!    

Полина  Андреевна. Жалко  мне тебя, Машенька.    

Маша. Очень нужно!    

Полина  Андреевна. Сердце  мое за тебя переболело. Я ведь все вижу, все понимаю.    

Маша. Все глупости. Безнадежная любовь  – это только в романах. Пустяки. Не нужно только распускать себя и все чего-то  ждать, ждать у моря погоды… Раз в сердце завелась любовь, надо ее вон. Вот  обещали перевести мужа в другой уезд. Как переедем туда, – все забуду… с  корнем из сердца вырву.    

     

Через  две комнаты играют меланхолический вальс.    

     

Полина  Андреевна. Костя  играет. Значит, тоскует.    

Маша (делает бесшумно два-три тура  вальса). Главное  мама, перед глазами не видеть. Только бы дали моему Семену перевод, а там,  поверьте, в один месяц забуду. Пустяки все это.    

     

Открывается  левая дверь.    

Дорн и Медведенко катят в  кресле Сорина.    

     

Медведенко. У меня теперь в доме шестеро. А  мука семь гривен пуд.    

Дорн. Вот тут и вертись.    

Медведенко. Вам хорошо смеяться. Денег у вас  куры не клюют.    

Дорн. Денег? За тридцать лет практики,  мой друг, беспокойной практики, когда я не принадлежал себе ни днем, ни ночью,  мне удалось скопить только две тысячи, да и те я прожил недавно за границей. У  меня ничего нет.    

Маша (мужу). Ты не уехал?    

Медведенко  (виновато). Что ж? Когда не дают лошади!    

Маша (с горькою досадой, вполголоса). Глаза бы мои тебя не видели!    

     

Кресло  останавливается в левой половине комнаты; Полина Андреевна, Маша и Дорн садятся  возле; Медведенко, опечаленный, отходит в сторону.    

     

Дорн. Сколько у вас перемен, однако!  Из гостиной сделали кабинет.    

Маша. Здесь Константину Гаврилычу  удобнее работать. Он может когда угодно выходить в сад и там думать.    

     

Стучит  сторож.    

     

Сорин. Где сестра?    

Дорн. Поехала на станцию встречать  Тригорина. Сейчас вернется.    

Сорин. Если вы нашли нужным выписать  сюда сестру, значит, я опасно болен. (Помолчав.) Вот история, я опасно  болен, а между тем мне не дают никаких лекарств.    

Дорн. А чего вы хотите? Валериановых  капель? Соды? Хины?    

Сорин. Ну, начинается философия. О, что  за наказание! (Кивнув головой на диван.) Это для меня постлано?    

Полина  Андреевна. Для  вас, Петр Николаевич.    

Сорин. Благодарю вас.    

Дорн (напевает). «Месяц плывет по ночным  небесам…»    

Сорин. Вот хочу дать Косте сюжет для  повести. Она должна называться так: «Человек, который хотел». «L’homme qui a  voulu». В молодости когда-то хотел я сделаться литератором – и не сделался;  хотел красиво говорить – и говорил отвратительно (дразнит себя): «и все  и все такое, того, не того…» и, бывало, резюме везешь, везешь, даже в пот  ударит; хотел жениться – и не женился; хотел всегда жить в городе – и вот  кончаю свою жизнь в деревне, и все.    

Дорн. Хотел стать действительным  статским советником – и стал.    

Сорин  (смеется). К этому я не стремился. Это  вышло само собою.    

Дорн. Выражать недовольство жизнью в  шестьдесят два года, согласитесь, – это не великодушно.    

Сорин. Какой упрямец. Поймите, жить  хочется!    

Дорн. Это легкомыслие. По законам  природы всякая жизнь должна иметь конец.    

Сорин. Вы рассуждаете, как сытый  человек. Вы сыты и потому равнодушны к жизни, вам все равно. Но умирать и вам  будет страшно.    

Дорн. Страх смерти – животный страх…  Надо подавлять его. Сознательно боятся смерти только верующие в вечную жизнь,  которым страшно бывает своих грехов. А вы, во-первых, неверующий,  во-вторых, – какие у вас грехи? Вы двадцать пять лет прослужили по  судебному ведомству – только всего.    

Сорин  (смеется). Двадцать восемь…    

     

Входит  Треплев и садится на скамеечке у ног Сорина. Маша все время не отрывает  от него глаз.    

     

Дорн. Мы мешаем Константину  Гавриловичу работать.    

Треплев. Нет, ничего.    

     

Пауза.    

     

Медведенко. Позвольте вас спросить, доктор,  какой город за границей вам больше понравился?    

Дорн. Генуя.    

Треплев. Почему Генуя?    

Дорн. Там превосходная уличная толпа.  Когда вечером выходишь из отеля, то вся улица бывает запружена народом.  Движешься потом в толпе без всякой цели, туда-сюда, по ломаной линии, живешь с  нею вместе, сливаешься с нею психически и начинаешь верить, что в самом деле  возможна одна мировая душа, вроде той, которую когда-то в вашей пьесе играла  Нина Заречная. Кстати, где теперь Заречная? Где она и как?    

Треплев. Должно быть, здорова.    

Дорн. Мне говорили, будто она повела  какую-то особенную жизнь. В чем дело?    

Треплев. Это, доктор, длинная история.    

Дорн. А вы покороче.    

     

Пауза.    

     

Треплев. Она убежала из дому и сошлась с  Тригориным. Это вам известно?    

Дорн. Знаю.    

Треплев. Был у нее ребенок. Ребенок умер.  Тригорин разлюбил ее и вернулся к своим прежним привязанностям, как и следовало  ожидать. Впрочем, он никогда не покидал прежних, а, по бесхарактерности, как-то  ухитрился и тут и там. Насколько я мог понять из того, что мне известно, личная  жизнь Нины не удалась совершенно.    

Дорн. А сцена?    

Треплев. Кажется, еще хуже. Дебютировала  она под Москвой в дачном театре, потом уехала в провинцию. Тогда я не упускал  ее из виду и некоторое время куда она, туда и я. Бралась она все за большие  роли, но играла грубо, безвкусно, с завываниями, с резкими жестами. Бывали  моменты, когда она талантливо вскрикивала, талантливо умирала, но это были  только моменты.    

Дорн. Значит, все-таки есть талант?    

Треплев. Понять было трудно. Должно быть,  есть. Я ее видел, но она не хотела меня видеть, и прислуга не пускала меня к  ней в номер. Я понимал ее настроение и не настаивал на свидании.    

     

Пауза.    

     

Что же  вам еще сказать? Потом я, когда уже вернулся домой, получал от нее письма.  Письма умные, теплые, интересные; она не жаловалась, но я чувствовал, что она  глубоко несчастна; что ни строчка, то больной, натянутый нерв. И воображение  немного расстроено. Она подписывалась Чайкой. В «Русалке» мельник говорит, что  он ворон, так она в письмах все повторяла, что она чайка. Теперь она здесь.    

Дорн. То есть как, здесь?    

Треплев. В городе, на постоялом дворе.  Уже дней пять, как живет там в номере. Я было поехал к ней, и вот Марья  Ильинишна ездила, но она никого не принимает. Семен Семенович уверяет, будто  вчера после обеда видел ее в поле, в двух верстах отсюда.    

Медведенко. Да, я видел. Шла в ту сторону, к  городу. Я поклонился, спросил, отчего не идет к нам в гости. Она сказала, что  придет.    

Треплев. Не придет она.    

     

Пауза.    

     

Отец и  мачеха не хотят ее знать. Везде расставили сторожей, чтобы даже близко не допускать  ее к усадьбе. (Отходит с доктором к письменному столу.) Как легко,  доктор, быть философом на бумаге и как это трудно на деле!    

Сорин. Прелестная была девушка.    

Дорн. Что-с?    

Сорин. Прелестная, говорю, была  девушка. Действительный статский советник Сорин был даже в нее влюблен  некоторое время.    

Дорн. Старый ловелас.    

     

Слышен  смех Шамраева.    

     

Полина  Андреевна. Кажется,  наши приехали со станции…    

Треплев. Да, я слышу маму.    

     

Входят  Аркадина, Тригорин, за ними Шамраев.    

     

Шамраев  (входя). Мы все стареем, выветриваемся  под влиянием стихий, а вы, многоуважаемая, все еще молоды… Светлая кофточка,  живость… грация…    

Аркадина. Вы опять хотите сглазить меня,  скучный человек!    

Тригорин  (Сорину). Здравствуйте, Петр Николаевич!  Что это вы всё хвораете? Нехорошо! (Увидев Машу, радостно.) Марья  Ильинична!    

Маша. Узнали? (Жмет ему руку.)    

Тригорин. Замужем?    

Маша. Давно.    

Тригорин. Счастливы? (Раскланивается с  Дорном и с Медведенком, потом нерешительно подходит к Треплеву.) Ирина  Николаевна говорила, что вы уже забыли старое и перестали гневаться.    

     

Треплев  протягивает ему руку.    

     

Аркадина  (сыну). Вот Борис Алексеевич привез  журнал с твоим новым рассказом.    

Треплев  (принимая  книгу, Тригорину).  Благодарю вас. Вы очень любезны.    

     

Садятся.    

     

Тригорин. Вам шлют поклон ваши почитатели…  В Петербурге и в Москве вообще заинтересованы вами, и меня всё спрашивают про  вас. Спрашивают: какой он, сколько лет, брюнет или блондин. Думают все  почему-то, что вы уже немолоды. И никто не знает вашей настоящей фамилии, так  как вы печатаетесь под псевдонимом. Вы таинственны, как Железная Маска.    

Треплев. Надолго к нам?    

Тригорин. Нет, завтра же думаю в Москву.  Надо. Тороплюсь кончить повесть, и затем еще обещал дать что-нибудь в сборник.  Одним словом – старая история.    

     

Пока  они разговаривают, Аркадина и Полина Андреевна ставят среди комнаты ломберный  стол и раскрывают его; Шамраев зажигает свечи, ставит стулья. Достают из шкапа  лото.    

     

Погода  встретила меня неласково. Ветер жестокий. Завтра утром, если утихнет, отправлюсь  на озеро удить рыбу. Кстати, надо осмотреть сад и то место, где –  помните? – играли вашу пьесу. У меня созрел мотив, надо только возобновить  в памяти место действия.    

Маша (отцу). Папа, позволь мужу взять лошадь!  Ему нужно домой.    

Шамраев  (дразнит). Лошадь… домой… (Строго.) Сама  видела: сейчас посылали на станцию. Не гонять же опять.    

Маша. Но ведь есть другие лошади… (Видя,  что отец молчит, машет рукой.) С вами связываться…    

Медведенко. Я, Маша, пешком пойду. Право…    

Полина  Андреевна (вздохнув). Пешком, в такую погоду… (Садится  за ломберный стол.) Пожалуйте, господа.    

Медведенко. Ведь всего только шесть верст…  Прощай… (Целует жене руку.) Прощайте, мамаша.    

     

Теща  нехотя протягивает ему для поцелуя руку.    

     

Я бы  никого не беспокоил, но ребеночек… (Кланяется всем.) Прощайте… (Уходит;  походка виноватая.)    

Шамраев. Небось дойдет. Не генерал.    

Полина  Андреевна (стучит  по столу). Пожалуйте,  господа. Не будем терять времени, а то скоро ужинать позовут.    

     

Шамраев,  Маша и Дорн садятся за стол.    

     

Аркадина  (Тригорину). Когда наступают длинные осенние  вечера, здесь играют в лото. Вот взгляните: старинное лото, в которое еще  играла с нами покойная мать, когда мы были детьми. Не хотите ли до ужина  сыграть с нами партию? (Садится с Тригориным за стол.) Игра скучная, но  если привыкнуть к ней, то ничего. (Сдает всем по три карты.)    

Треплев  (перелистывая  журнал). Свою  повесть прочел, а моей даже не разрезал. (Кладет журнал на письменный стол,  потом направляется к левой двери; проходя мимо матери, целует ее в голову.)    

Аркадина. А ты, Костя?    

Треплев. Прости, что-то не хочется… Я  пройдусь. (Уходит.)    

Аркадина. Ставка – гривенник. Поставьте за  меня, доктор.    

Дорн. Слушаю-с.    

Маша. Все поставили? Я начинаю…  Двадцать два!    

Аркадина. Есть.    

Маша. Три!..    

Дорн. Так-с.    

Маша. Поставили три? Восемь!  Восемьдесят один! Десять!    

Шамраев. Не спеши.    

Аркадина. Как меня в Харькове принимали,  батюшки мои, до сих пор голова кружится!    

Маша. Тридцать четыре!    

     

За  сценой играют меланхолический вальс.    

     

Аркадина. Студенты овацию устроили… Три  корзины, два венка и вот… (Снимает с груди брошь и бросает на стол.)    

Шамраев. Да, это вещь…    

Маша. Пятьдесят!..    

Дорн. Ровно пятьдесят?    

Аркадина. На мне был удивительный туалет…  Что-что, а уж одеться я не дура.    

Полина  Андреевна. Костя  играет. Тоскует, бедный.    

Шамраев. В газетах бранят его очень.    

Маша. Семьдесят семь!    

Аркадина. Охота обращать внимание.    

Тригорин. Ему не везет. Все никак не может  попасть в свой настоящий тон. Что-то странное, неопределенное, порой даже  похожее на бред. Ни одного живого лица.    

Маша. Одиннадцать!    

Аркадина  (оглянувшись  на Сорина). Петруша,  тебе скучно?    

     

Пауза.    

     

Спит.    

Дорн. Спит действительный статский  советник.    

Маша. Семь! Девяносто!    

Тригорин. Если бы я жил в такой усадьбе, у  озера, то разве я стал бы писать? Я поборол бы в себе эту страсть и только и  делал бы, что удил рыбу.    

Маша. Двадцать восемь!    

Тригорин. Поймать ерша или окуня – это  такое блаженство!    

Дорн. А я верю в Константина  Гаврилыча. Что-то есть! Что-то есть! Он мыслит образами, рассказы его красочны,  ярки, и я их сильно чувствую. Жаль только, что он не имеет определенных задач.  Производит впечатление, и больше ничего, а ведь на одном впечатлении далеко не  уедешь. Ирина Николаевна, вы рады, что у вас сын писатель?    

Аркадина. Представьте, я еще не читала.  Все некогда.    

Маша. Двадцать шесть!    

     

Треплев тихо входит и идет к своему  столу.    

     

Шамраев  (Тригорину). А у нас, Борис Алексеевич,  осталась ваша вещь.    

Тригорин. Какая?    

Шамраев. Как-то Константин Гаврилыч  застрелил чайку, и вы поручили мне заказать из нее чучело.    

Тригорин. Не помню. (Раздумывая.) Не  помню!    

Маша. Шестьдесят шесть! Один!    

Треплев  (распахивает  окно, прислушивается).  Как темно! Не понимаю, отчего я испытываю такое беспокойство.    

Аркадина. Костя, закрой окно, а то дует.    

     

Треплев  закрывает окно.    

     

Маша. Восемьдесят восемь!    

Тригорин. У меня партия, господа.    

Аркадина  (весело). Браво! браво!    

Шамраев. Браво!    

Аркадина. Этому человеку всегда и везде  везет. (Встает.) А теперь пойдемте закусить чего-нибудь. Наша  знаменитость не обедала сегодня. После ужина будем продолжать. (Сыну.) Костя,  оставь свои рукописи, пойдем есть.    

Треплев. Не хочу, мама, я сыт.    

Аркадина. Как знаешь. (Будит Сорина.)  Петруша, ужинать! (Берет Шамраева под руку.) Я расскажу вам, как меня  принимали в Харькове…    

     

Полина  Андреевна тушит на столе свечи, потом она и Дорн катят кресло. Все уходят в  левую дверь; на сцене остается один Треплев за письменным столом.    

     

Треплев  (собирается  писать; пробегает то, что уже написано). Я так много говорил о новых формах, а теперь  чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине. (Читает.) «Афиша на  заборе гласила… Бледное лицо, обрамленное темными волосами…» Гласила,  обрамленное… Это бездарно. (Зачеркивает.) Начну с того, как героя  разбудил шум дождя, а остальное все вон. Описание лунного вечера длинно и  изысканно. Тригорин выработал себе приемы, ему легко… У него на плотине блестит  горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса – вот и лунная  ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие  звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе… Это мучительно.    

     

Пауза.    

     

Да, я  все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах,  а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это  свободно льется из его души.    

     

Кто-то  стучит в окно, ближайшее к столу.    

     

Что  такое? (Глядит в окно.) Ничего не видно… (Отворяет стеклянную дверь и  смотрит в сад.) Кто-то пробежал вниз по ступеням. (Окликает.) Кто  здесь? (Уходит; слышно, как он быстро идет по террасе; через полминуты  возвращается с Ниной Заречной.) Нина! Нина!    

     

Нина  кладет ему голову на грудь и сдержанно рыдает.    

     

(Растроганный.) Нина! Нина! Это вы… вы… Я точно  предчувствовал, весь день душа моя томилась ужасно. (Снимает с нее шляпу и  тальму.) О, моя добрая, моя ненаглядная, она пришла! Не будем плакать, не  будем.    

Нина. Здесь есть кто-то.    

Треплев. Никого.    

Нина. Заприте двери, а то войдут.    

Треплев. Никто не войдет.    

Нина. Я знаю, Ирина Николаевна здесь.  Заприте двери…    

Треплев  (запирает  правую дверь на ключ, подходит к левой). Тут нет замка. Я заставлю креслом. (Ставит у  двери кресло.) Не бойтесь, никто не войдет.    

Нина (пристально глядит ему в лицо). Дайте я посмотрю на вас. (Оглядываясь.)  Тепло, хорошо… Здесь тогда была гостиная. Я сильно изменилась?    

Треплев. Да… Вы похудели, и у вас глаза  стали больше. Нина, как-то странно, что я вижу вас. Отчего вы не пускали меня к  себе? Отчего вы до сих пор не приходили? Я знаю, вы здесь живете уже почти  неделю… Я каждый день ходил к вам по нескольку раз, стоял у вас под окном, как  нищий.    

Нина. Я боялась, что вы меня ненавидите.  Мне каждую ночь все снится, что вы смотрите на меня и не узнаете. Если бы вы  знали! С самого приезда я все ходила тут… около озера. Около вашего дома была  много раз и не решалась войти. Давайте сядем.    

     

Садятся.    

     

Сядем и  будем говорить, говорить. Хорошо здесь, тепло, уютно… Слышите – ветер? У  Тургенева есть место: «Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у  кого есть теплый угол». Я – чайка… Нет, не то. (Трет себе лоб.) О чем я?  Да… Тургенев… «И да поможет господь всем бесприютным скитальцам…» Ничего. (Рыдает.)    

Треплев. Нина, вы опять… Нина!    

Нина. Ничего, мне легче от этого… Я  уже два года не плакала. Вчера поздно вечером я пошла посмотреть в саду, цел ли  наш театр. А он до сих пор стоит. Я заплакала в первый раз после двух лет, и у  меня отлегло, стало яснее на душе. Видите, я уже не плачу. (Берет его за  руку.) Итак, вы стали уже писателем… Вы писатель, я – актриса… Попали и мы  с вами в круговорот… Жила я радостно, по-детски – проснешься утром и запоешь;  любила вас, мечтала о славе, а теперь? Завтра рано утром ехать в Елец в третьем  классе… с мужиками, а в Ельце образованные купцы будут приставать с  любезностями. Груба жизнь!    

Треплев. Зачем в Елец?    

Нина. Взяла ангажемент на всю зиму.  Пора ехать.    

Треплев. Нина, я проклинал вас,  ненавидел, рвал ваши письма и фотографии, но каждую минуту я сознавал, что душа  моя привязана к вам навеки. Разлюбить вас я не в силах, Нина. С тех пор как я  потерял вас и как начал печататься, жизнь для меня невыносима, – я  страдаю… Молодость мою вдруг как оторвало, и мне кажется, что я уже прожил на  свете девяносто лет. Я зову вас, целую землю, по которой вы ходили; куда бы я  ни смотрел, всюду мне представляется ваше лицо, эта ласковая улыбка, которая  светила мне в лучшие годы моей жизни…    

Нина (растерянно). Зачем он так говорит, зачем он  так говорит?    

Треплев. Я одинок, не согрет ничьей  привязанностью, мне холодно, как в подземелье, и, что бы я ни писал, все это  сухо, черство, мрачно. Останьтесь здесь, Нина, умоляю вас, или позвольте мне  уехать с вами!    

     

Нина  быстро надевает шляпу и тальму.    

     

Нина,  зачем? Бога ради, Нина… (Смотрит, как она одевается.)    

     

Пауза.    

     

Нина. Лошади мои стоят у калитки. Не  провожайте, я сама дойду… (Сквозь слезы.) Дайте воды…    

Треплев  (дает ей  напиться). Вы  куда теперь?    

Нина. В город.    

     

Пауза.    

     

Ирина Николаевна  здесь?    

Треплев. Да… В четверг дяде было  нехорошо, мы ей телеграфировали, чтобы она приехала.    

Нина. Зачем вы говорите, что целовали  землю, по которой я ходила? Меня надо убить. (Склоняется к столу.) Я так  утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть! (Поднимает голову.) Я – чайка… Не  то. Я – актриса. Ну да! (Услышав смех Аркадиной и Тригорина, прислушивается,  потом бежит к левой двери и смотрит в замочную скважину.) И он здесь… (Возвращаясь  к Треплеву.) Ну да… Ничего… Да… Он не верил в театр, все смеялся над моими  мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом… А тут заботы  любви, ревность, постоянный страх за маленького… Я стала мелочною, ничтожною,  играла бессмысленно… Я не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене,  не владела голосом. Вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что  играешь ужасно. Я – чайка. Нет, не то… Помните, вы подстрелили чайку? Случайно  пришел человек, увидел и от нечего делать погубил… Сюжет для небольшого рассказа…  Это не то… (Трет себе лоб.) О чем я?.. Я говорю о сцене. Теперь уж я не  так… Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на  сцене и чувствую себя прекрасной. А теперь, пока живу здесь, я все хожу пешком,  все хожу и думаю, думаю и чувствую, как с каждым днем растут мои душевные силы…  Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле – все равно, играем мы на сцене  или пишем – главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье  терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я  думаю о своем призвании, то не боюсь жизни.    

Треплев  (печально). Вы нашли свою дорогу, вы знаете,  куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому  это нужно. Я не верую и не знаю, в чем мое призвание.    

Нина (прислушиваясь). Тсс… Я пойду. Прощайте. Когда я  стану большою актрисой, приезжайте взглянуть на меня. Обещаете? А теперь… (Жмет  ему руку.) Уже поздно. Я еле на ногах стою… я истощена, мне хочется есть…    

Треплев. Останьтесь, я дам вам поужинать…    

Нина. Нет, нет… Не провожайте, я сама  дойду… Лошади мои близко… Значит, она привезла его с собою? Что ж, все равно.  Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего… Я люблю его. Я люблю его  даже сильнее, чем прежде… Сюжет для небольшого рассказа… Люблю, люблю страстно,  до отчаяния люблю. Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, теплая,  радостная, чистая жизнь, какие чувства, – чувства, похожие на нежные,  изящные цветы… Помните?.. (Читает.) «Люди, львы, орлы и куропатки,  рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды,  и те, которых нельзя было видеть глазом, – словом, все жизни, все жизни,  все жизни, свершив печальный круг, угасли. Уже тысячи веков, как земля не носит  на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой  фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает  слышно в липовых рощах…» (Обнимает порывисто Треплева и убегает в стеклянную  дверь.)    

Треплев  (после  паузы). Нехорошо,  если кто-нибудь встретит ее в саду и потом скажет маме. Это может огорчить  маму… (В продолжение двух минут молча рвет все свои рукописи и бросает под  стол, потом отпирает правую дверь и уходит.)    

Дорн (стараясь отворить левую дверь). Странно. Дверь как будто  заперта… (Входит и ставит на место кресло.) Скачка с препятствиями.    

     

Входят  Аркадина, Полина Андреевна, за ними Яков с бутылками и Маша,  потом Шамраев и Тригорин.    

     

Аркадина. Красное вино и пиво для Бориса  Алексеевича ставьте сюда, на стол. Мы будем играть и пить. Давайте садиться,  господа.    

Полина  Андреевна (Якову). Сейчас же подавай и чай. (Зажигает  свечи, садится за ломберный стол.)    

Шамраев  (подводит  Тригорина к шкапу).  Вот вещь, о которой я давеча говорил… (Достает из шкапа чучело чайки.) Ваш  заказ.    

Тригорин  (глядя на  чайку). Не  помню! (Подумав.) Не помню!    

     

Направо  за сценой выстрел; все вздрагивают.    

     

Аркадина  (испуганно). Что такое?    

Дорн. Ничего. Это, должно быть, в моей  походной аптеке что-нибудь лопнуло. Не беспокойтесь. (Уходит в правую дверь,  через полминуты возвращается.) Так и есть. Лопнула склянка с эфиром. (Напевает.)  «Я вновь пред тобою стою очарован…»    

Аркадина  (садясь за  стол). Фуй, я  испугалась. Это мне напомнило, как… (Закрывает лицо руками.) Даже в  глазах потемнело…