1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— А может, он выйдет ночью, когда мы все спим… — сказала я.
    
Джим присвистнул.
    
— Откуда ему знать, во что мы играем? И вообще его там, наверно, уже нет. Он умер сто лет назад, и они его запихали в каминную трубу.
    
— Давай с тобой играть, а Глазастик, если боится, пускай смотрит, — сказал Джиму Дилл.
    
Я прекрасно знала, что Страшила Рэдли сидит у себя дома, но доказать не могла, приходилось держать язык за зубами, а то опять скажут, я верю в жар-пар, а я среди бела дня про него и не думаю.
    
Джим распределил роли: я — миссис Рэдли, моё дело выходить и подметать крыльцо. Дилл — старик Рэдли, он ходит взад-вперёд по тротуару, а когда Джим с ним заговорит, он в ответ только кашляет. Джим, конечно, сам Страшила: он прячется под парадным крыльцом и время от времени визжит и воет.
    
Лето шло своим чередом, и наша игра тоже. Мы её отделывали и шлифовали, придумывали всё новые диалоги и сюжетные повороты и, наконец, сочинили настоящую пьеску, которую разыгрывали каждый день на новый лад.
    
Дилл получался злодеем из злодеев: он всегда вживался в любую характерную роль и в решающие минуты, если надо, даже становился выше ростом. Он не уступал самым худшим своим героям, а это были отпетые разбойники и варвары. Я без особой охоты исполняла все женские роли. На мой взгляд, это представление было куда скучнее Тарзана, и всё лето меня не оставляла тревога, хоть Джим и уверял, что Страшила Рэдли давно умер и ничего со мной не случится, ведь целый день и он и Кэлпурния под боком, а ночью и Аттикус дома.
    
Джим родился героем.
    
Обрывки сплетен и слухов, издавна повторявшихся в нашем квартале, мы связали в настоящую драму: миссис Рэдли когда-то была красавицей, но потом вышла замуж за мистера Рэдли и потеряла все свои деньги. Она потеряла также почти все зубы, волосы и указательный палец правой руки (это присочинил Дилл: однажды ночью, когда Страшиле не удалось поймать на обед ни одной белки и кошки, он отгрыз у матери палец); целыми днями она сидит в гостиной и плачет, а Страшила строгает ножом столы и стулья, и когда-нибудь в доме совсем не останется мебели, одни только стружки.
    
Потом мы все трое изображали мальчишек, попавшихся в хулиганстве; я для разнообразия играла роль судьи; Дилл уводил Джима, заталкивал его под крыльцо и тыкал в него шваброй. По ходу дела Джим вновь появлялся уже в роли шерифа, толпы горожан или мисс Стивени Кроуфорд, которая могла порассказать про семейство Рэдли больше всех в Мейкомбе.
    
Когда наступал черёд коронного номера Страшилы, Джим прокрадывался в дом, улучив минуту, тайком от Кэлпурнии хватал из ящика швейной машины ножницы, возвращался на веранду, садился на качели и начинал резать газету. Дилл шёл мимо и кашлял в сторону Джима, и Джим делал вид, что вонзает ножницы ему в бедро. С того места, где стояла я, всё это вполне можно было принять за чистую монету.
    
Каждый день, когда мистер Натан Рэдли проходил мимо, направляясь по обыкновению в центр города, мы замолкали на полуслове и не двигались, пока он не скрывался из виду. Что бы он с нами сделал, если б заподозрил?… Стоило появиться любому из соседей, и мы прерывали игру, но один раз я увидела — стоит напротив мисс Моди Эткинсон с садовыми ножницами в руках и, позабыв про недостриженную живую изгородь, смотрит на нас во все глаза.
    
Однажды мы уж очень увлеклись, разыгрывая главу двадцать пятую тома второго нашего романа «Одно семейство», и не заметили, как вернулся к завтраку Аттикус — он стоял на тротуаре, похлопывал себя по колену свёрнутым в трубку журналом и смотрел на нас. Солнце поднялось высоко, был уже полдень.
    
— Что это у вас за игра? — спросил Аттикус.
    
— Ничего, — сказал Джим.
    
По его уклончивому ответу я догадалась, что наша игра — секрет, и не стала вмешиваться.
    
— А для чего тебе ножницы? И почему ты рвёшь газету? Если это сегодняшняя, я тебя выдеру.
    
— Ничего.
    
— Что «ничего»?
    
— Ничего, сэр.
    
— Дай сюда ножницы, — сказал Аттикус. — Это не игрушка. Всё это, случаем, не имеет отношения к Рэдли?
    
— Нет, сэр, — сказал Джим и покраснел.
    
— Надеюсь, что так, — коротко сказал Аттикус и ушёл в дом.
    
— Джи-им…
    
— Молчи! Он пошёл в гостиную, там всё слышно.
    
Когда мы очутились в безопасности на задворках, Дилл спросил Джима — разве нам больше нельзя играть в Страшилу?
    
— Не знаю, Аттикус не сказал, что нельзя…
    
— Джим, — сказала я, — по-моему, Аттикус всё равно всё знает.
    
— Нет, не знает. А то бы он так и сказал.
    
Я вовсе не была в этом уверена, но Джим сказал — вся беда в том, что я девчонка, девчонки вечно воображают невесть что, поэтому их все терпеть не могут, и, если хочешь быть настоящей девчонкой, можешь убираться и играть с кем-нибудь другим.
    
— Ладно, — сказала я. — Можешь играть в Страшилу. Увидишь, что будет.
    
Что нас застал Аттикус — это была уже вторая причина, почему мне расхотелось играть. Первая появилась в тот день, когда я вкатилась в колесе во двор к Рэдли. Я трясла головой, меня мутило, от воплей Джима звенело в ушах, и всё-таки я расслышала тогда ещё один звук, совсем тихий, с тротуара его слышно не было. В доме кто-то смеялся.
   
   
    
     
5
    
    
Я так и знала, что дойму Джима, в конце концов ему это надоело, и, к моему великому облегчению, мы забросили игру в Страшилу. Правда, Джим уверял, что Аттикус вовсе её не запрещал, стало быть, можно продолжать; а если бы Аттикус и запретил, есть выход: возьмём и назовём всех по-другому, и тогда нам никто ничего не сможет сказать.
    
Дилл очень обрадовался такому плану действий. Вообще Дилл чересчур воображал, как будто мало было одного Джима. Ещё в начале лета он сказал — выходи за меня замуж, но очень скоро про это забыл. Как будто участок застолбил, и я его собственность — сказал, что всю жизнь будет любить одну меня, а потом и внимания не обращает. Я его два раза поколотила, но это не помогло, он только больше подружился с Джимом. Они с утра до вечера торчали в домике на платане, что-то затевали и выдумывали и звали меня, только когда им нужен был третий. Но от самых сумасбродных затей я и без того на время отошла, хоть меня и могли за это обозвать девчонкой, и почти все оставшиеся летние вечера просиживала на крыльце мисс Моди Эткинсон. Нам с Джимом всегда позволяли бегать по двору мисс Моди при одном условии — держаться подальше от её азалий, но отношения у нас с ней были какие-то неопределённые. Пока Джим с Диллом не начали меня сторониться, она для меня была просто соседка и соседка, только, пожалуй, добрее других.
    
По молчаливому уговору с мисс Моди мы имели право играть у неё на лужайке, есть виноград (только не обрывать ветки с подпор) и пускаться в экспедиции по всему участку за домом — условия самые великодушные, и мы даже редко с нею заговаривали, боялись нечаянно нарушить хрупкое равновесие этих отношений; но Джим и Дилл повели себя так, что я поневоле сблизилась с мисс Моди.
    
    
    
    
Мисс Моди терпеть не могла свой дом: время, проведённое в четырёх стенах, она считала загубленным. Она была вдова и при этом женщина-хамелеон: когда копалась в саду, надевала старую соломенную шляпу и мужской комбинезон, а в пять часов вечера, после ванны, усаживалась на веранде, точно королева нашей улицы, — нарядная, красивая и величественная. Она любила всё, что растёт на земле, даже сорную траву. Но было одно исключение. Стоило ей обнаружить у себя во дворе хоть один подорожник, и начиналась новая битва на Марне: мисс Моди устремлялась на врага с жестянкой и поливала его корни какой-то ядовитой жидкостью — мы непременно отравимся насмерть, если не будем держаться подальше, — говорила она.
    
— А разве нельзя его просто выдернуть? — спросила я один раз, когда у меня на глазах разыгралось целое сражение с жалким росточком дюйма в три.
    
— Выдернуть, детка? Ты говоришь, выдернуть? — Мисс Моди подняла обмякший побег и провела по нему большим пальцем снизу вверх. Из него посыпались крохотные зёрнышки. — Да один такой побег может загубить целый огород. Смотри. Осенью семена подсохнут, и ветер разнесёт их по всей округе!
    
Лицо у мисс Моди стало такое, словно речь шла по меньшей мере о чуме египетской.
    
Не в пример прочим жителям Мейкомба, мисс Моди всегда говорила живо и решительно. Каждого из нас она называла полным именем; когда она улыбалась, во рту у неё возле глазных зубов сверкали два крохотных золотых выступа. Один раз я стала восхищаться ими и сказала — может, когда вырасту, у меня тоже будут такие.
    
— Смотри! — сказала мисс Моди и, щёлкнув языком, показала мне, как вынимается её вставная челюсть, чем окончательно скрепила нашу дружбу.
    
Доброта мисс Моди распространялась и на Джима и Дилла в редкие минуты, когда они не были заняты своими таинственными делами; мы пожинали плоды талантов мисс Моди, прежде нам неизвестных. Никто во всём нашем квартале не умел печь такие вкусные пироги. С тех пор как между нами установились отношения полного доверия, она всякий раз, кроме большого пирога, пекла ещё три маленьких и потом кричала через улицу:
    
— Джим Финч, Глазастик Финч, Чарлз Бейкер Харрис, подите сюда!
    
Мы тотчас являлись на зов и всегда бывали вознаграждены.
    
Летом сумерки долгие и тихие. Чаще всего мы с мисс Моди молча сидели вдвоём у неё на крыльце и смотрели, как заходит солнце и небо становится жёлтое, потом розовое, и ласточки летают совсем низко и скрываются за крышей школы.
    
— Мисс Моди, — сказала я раз в такой вечер, — как вы думаете, Страшила Рэдли ещё жив?
    
— Его зовут Артур, и он жив, — сказала мисс Моди, медленно покачиваясь в большом дубовом кресле-качалке. — Чувствуешь, как сегодня пахнет моя мимоза? Прямо как в раю.
    
— Угу. А откуда вы знаете?
    
— Что именно, детка?
    
— Что Стр… мистер Артур ещё жив?
    
— Какой мрачный вопрос! Впрочем, это, наверно, потому, что предмет мрачный. Я знаю, что он жив, Джин Луиза, потому что я пока не видела, чтобы его вынесли из его дома.
    
— А может, он умер и его запихнули в каминную трубу.
    
— С чего ты взяла?
    
— Джим говорил.
    
— Гм-гм… Он с каждым днём становится всё больше похож на Джека Финча.
    
Нашего дядю Джека Финча, брата Аттикуса, мисс Моди знала с детства. Почти ровесники, они вместе росли на «Пристани Финча». Отец мисс Моди, доктор Фрэнк Бьюфорд, был давний сосед Финчей. По профессии врач, по призванию садовод и огородник, он без памяти любил копаться в земле и потому остался бедняком. А дядя Джек этой своей страсти воли не давал, цветы растил только на подоконнике у себя в Нэшвиле и потому остался богатым. Каждый год на рождество дядя Джек приезжал к нам в гости и каждый год во всё горло орал через улицу мисс Моди, чтобы она выходила за него замуж. А мисс Моди орала в ответ:
    
— Кричи громче, Джек Финч, чтоб на почте слышали, а то мне тебя не слыхать!
    
Нам с Джимом казалось, что это странный способ делать предложение, но дядя Джек вообще был со странностями. Он говорил — это он старается разозлить мисс Моди, сорок лет старается и всё никак не разозлит, и мисс Моди нипочём бы за него не вышла, она только всегда его дразнит, и от её насмешек одна защита — нападать, и всё это нам казалось ясно и понятно.
    
— Артур Рэдли просто сидит у себя дома, только и всего, — объяснила мне мисс Моди. — Если бы тебе не хотелось выходить на улицу, ты тоже сидела бы дома, верно?
    
— Ага, но мне всё равно захотелось бы на улицу. А ему почему не хочется?
    
Мисс Моди прищурилась.
    
— Ты всю эту историю знаешь не хуже меня.
    
— Но я всё равно не знаю, почему так. Мне никто не говорил.
    
Мисс Моди языком поправила вставную челюсть.
    
— Ты ведь знаешь, старик Рэдли был из баптистов, которые омывают ноги…
    
— Так ведь вы тоже из них?
    
— Я не такая твердокаменная, Глазастик. Я просто баптистка.
    
— А просто баптисты не моют ноги?
    
— Моют. У себя дома в ванне.
    
— А молитесь вы не так, как мы…
    
Наверно, мисс Моди решила, что проще объяснить приметы баптизма, чем символ веры.
    
— Баптисты, которые омывают ноги, всякое удовольствие считают за грех, — объяснила она. — Знаешь, один раз в субботу приехали они из лесу в город и давай кричать мне через забор, что я со своими цветами пойду прямо в ад.
    
— И цветы пойдут в ад?
    
— Да, мэм. Цветы будут гореть вместе со мной. Эти ногомойщики полагают, что я слишком много времени провожу под божьим небом и слишком мало сижу в четырёх стенах над словом божьим.
    
Я вдруг увидела, как мисс Моди жарится в аду (а он у каждого протестанта свой), и сразу засомневалась, правду ли говорят в проповедях. Конечно, язык у мисс Моди злой, и она не так усердно занимается добрыми делами, как мисс Стивени Кроуфорд. Но только круглый дурак может доверять мисс Стивени, а мисс Моди человек надёжный, это мы с Джимом знаем наверняка. Она никогда на нас не ябедничает, не лицемерит с нами, не суёт нос в наши дела. Она нам друг. Понять невозможно, почему такой разумный человек может быть осуждён на вечные муки!
    
— Это несправедливо, мисс Моди. Вы самая хорошая женщина на свете.
    
Мисс Моди широко улыбнулась.
    
— Благодарю вас, мэм, — сказала она. — Дело в том, что ногомойщики всякую женщину считают сосудом греха. Они, видишь ли, понимают библию слишком буквально.
    
— И мистер Артур для того сидит дома, чтоб не видеть женщин?
    
— Понятия не имею.
    
— По-моему, это очень глупо. Если уж мистеру Артуру так хочется в рай, он бы хоть на крыльцо выходил. Аттикус говорит, бог велит любить людей, как себя…
    
Мисс Моди перестала раскачиваться в качалке.
    
— Ты ещё слишком мала и не поймёшь, — сказала она сурово, — но бывают люди, в руках у которых библия опаснее, чем… чем бутылка виски в руках твоего отца.
    
— Аттикус не пьёт виски! — возмутилась я. — Он сроду капли в рот не брал… Ой, нет! Он сказал, что один раз попробовал виски и ему не понравилось.
    
Мисс Моди рассмеялась.
    
— Я не то хотела сказать. Я говорю: если бы Аттикус Финч даже напился пьяным, он всё равно не будет таким злым и грубым, как иные люди в самом лучшем своём виде. Просто есть такие люди, они… они чересчур много думают о том свете и потому никак не научатся жить на этом. Погляди на нашу улицу и увидишь, что из этого получается.
    
— По-вашему, это правда — всё, что говорят про Стра… про мистера Артура?
    
— Что именно?
    
Я рассказала.
    
— Это на три четверти негритянские сказки, а на четверть выдумки мисс Кроуфорд, — хмуро сказала мисс Моди. — Стивени Кроуфорд однажды даже рассказала мне, будто проснулась она среди ночи, а он смотрит на неё в окно. А я спросила: что же ты сделала, Стивени, подвинулась и дала ему место? Тогда она на время прикусила язык.
    
Ещё бы не прикусить! Мисс Моди кого угодно заставит замолчать.
    
— Нет, деточка, это дом печали, — продолжала она. — Артура Рэдли я помню мальчиком. Что бы про него ни говорили, а со мною он всегда был вежлив. Так вежлив, как только умел.
    
— Вы думаете, он сумасшедший?
    
Мисс Моди покачала головой.
    
— Может, и нет, а должен бы за это время сойти с ума. Мы ведь не знаем толком, что делается с людьми. Что делается в чужом доме за закрытыми дверями, какие тайны…
    
— Аттикус со мной и с Джимом всегда одинаково обращается что дома, что во дворе!
    
Я чувствовала, мой долг — вступиться за отца.
    
— О господи, девочка, да разве я о твоём отце! Я просто старалась объяснить, что к чему. Но уж раз о нём зашла речь, я тебе вот что скажу: Аттикус Финч всегда один и тот же, что у себя дома, что на улице… Я пекла торт, хочешь взять кусок с собой?
    
Я очень даже хотела.
    
    
    
    
Назавтра я проснулась и увидела Джима с Диллом на задворках, они о чём-то оживлённо разговаривали. Я вышла к ним, а они опять своё — иди отсюда.
    
— Не пойду. Двор не твой, Джим Финч, двор и мой тоже. Я тоже имею право тут играть.
    
Дилл с Джимом наскоро посовещались.
    
— Если останешься, будешь делать всё, как мы велим, — предупредил меня Дилл.
    
— Ты чего задаёшься? Какой командир нашёлся!
    
— Поклянись, что будешь делать, как велим, а то мы тебе ничего не скажем, — продолжал Дилл.
    
— Больно ты стал важный! Ладно уж, рассказывайте.
    
— Мы хотим передать Страшиле записку, — глазом не моргнув, заявил Джим.
    
— Это как же?
    
Я старалась подавить невольный ужас. Мисс Моди хорошо говорить, она старая, и ей уютно сидеть у себя на крылечке. А мы — дело другое.
    
Джим собирался насадить записку на удочку и сунуть сквозь ставни в окно Рэдли. Если кто-нибудь пойдёт по улице, Дилл зазвонит в колокольчик.
    
Дилл поднял руку — в ладони у него был зажат серебряный обеденный колокольчик моей матери.
    
— Я подойду с той стороны, — говорил Джим. — Мы вчера с улицы видели, там один ставень болтается. Я хоть на подоконник записку положу.
    
— Джим…
    
— Нет уж, мисс Придира, сама ввязалась, так нечего теперь на попятный!
    
— Да ладно, только я не хочу сторожить… Джим, знаешь, в тот раз кто-то…
    
— Нет, будешь сторожить. Ты обойдёшь дом с тылу, а Дилл будет смотреть за улицей, если кто пойдёт, он зазвонит. Поняла?
    
— Ладно уж. А что вы ему написали?
    
Дилл сказал:
    
— Мы его просим очень вежливо, пускай он иногда выходит из дому и рассказывает нам, что он там делает, и пускай он нас не боится, мы ему купим мороженого.
    
— Вы просто спятили, он всех нас убьёт!
    
Дилл сказал:
    
— Это я придумал. По-моему, если он выйдет и посидит с нами немножко, ему станет веселее.
    
— А почём ты знаешь, что ему дома скучно?
    
— Попробовала бы ты сидеть сто лет взаперти и питаться одними кошками! Спорим, у него борода выросла вот до этих пор.
    
— Как у твоего папы?
    
— У моего папы нет бороды, он… — Дилл запнулся, словно припоминая.
    
— Ага, попался! — сказала я. — Раньше ты говорил — у твоего папы чёрная борода…
    
— А он её летом сбрил, если хочешь знать! Могу показать тебе письмо. И ещё он мне прислал два доллара…
    
— Ну да, рассказывай! Может, он тебе ещё прислал кавалерийский мундир и саблю? Врунишка ты и больше никто!
    
Отродясь я не слыхала, чтоб кто-нибудь так врал, как Дилл Харрис. Среди всего прочего он семнадцать раз летал на почтовом самолёте, и побывал в Новой Шотландии, и видел живого слона, и его дедушка был сам бригадный генерал Джо Уилер, и он оставил Диллу в наследство свою шпагу.
    
— Молчите вы, — сказал Джим. Он слазил под крыльцо и вытащил жёлтое бамбуковое удилище. — Пожалуй, этим я достану с тротуара до окна.
    
— Если кто такой храбрый, что может пойти и дотронуться до стены, так и удочка ни к чему, — сказала я. — Пошёл бы да постучал в парадное, только и всего.
    
— Это… другое… дело… — раздельно сказал Джим. — Сколько раз тебе повторять?
    
Дилл достал из кармана листок бумаги и подал Джиму. И мы осторожно двинулись к дому Рэдли. Дилл остановился у фонаря, а мы с Джимом завернули за угол. Я прошла вперёд и заглянула за следующий угол.
    
— Всё спокойно, — сказала я. — Никого не видать.
    
Джим обернулся к Диллу, тот кивнул.
    
Джим привязал записку к удилищу и протянул его через палисадник к окну. Он тянулся изо всех сил, но удилище оказалось коротковато, не хватало нескольких дюймов. Он всё тыкал удилищем в сторону окна, наконец мне надоело смотреть издали, и я подошла к нему.
    
— Никак не закину записку, — пробормотал Джим. — В окно-то попадаю, а она там не отцепляется. Иди на улицу, Глазастик.
    
Я вернулась на свой пост и стала глядеть за угол на пустынную дорогу. Время от времени я оглядывалась на Джима, он терпеливо старался закинуть записку на подоконник. Она слетала наземь, и Джим снова тыкал удилищем в окно, и под конец я подумала, если Страшила Рэдли её и получит, так прочитать не сможет. Я опять поглядела вдоль улицы, и вдруг зазвонил колокольчик.
    
Я круто обернулась — вот сейчас на меня кинется Страшила Рэдли с оскаленными клыками… но это был не Страшила, а Дилл, он тряс колокольчиком перед самым носом Аттикуса. У Джима сделалось такое лицо, прямо смотреть жалко, и я уж ему не сказала «Говорила я тебе…» Нога за ногу он поплёлся по тротуару, волоча за собой удилище.
    
— Перестань звонить, — сказал Аттикус.
    
Дилл зажал язычок колокольчика, стало тихо-тихо, я даже подумала, лучше бы он опять зазвонил. Аттикус сдвинул шляпу на затылок и подбоченился.
    
— Джим, — сказал он, — ты что здесь делаешь?
    
— Ничего, сэр.
    
— Не виляй. Говори.
    
— Я… мы только хотели кое-что передать мистеру Рэдли.
    
— Что передать?
    
— Письмо.
    
— Покажи.
    
Джим протянул ему грязный клочок бумаги. Аттикус с трудом стал разбирать написанное.
    
— Зачем вам, чтобы мистер Рэдли вышел из дому?
    
— Мы думали, ему с нами будет весело… — начал Дилл, но Аттикус только взглянул на него, и он прикусил язык.
    
— Сын, — сказал Аттикус Джиму, — слушай, что я тебе скажу, повторять я не намерен: перестань мучить этого человека. И вы оба тоже.
    
Как живёт мистер Рэдли — его дело, сказал Аттикус. Захочет он выйти на улицу — выйдет. Хочет сидеть дома — имеет на это право, и нечего всяким надоедам (а это ещё очень мягкое название для таких, как мы) совать нос в его дела. Кому из нас понравится, если вечером перед сном Аттикус без стука вломится к нам в комнату? А ведь, в сущности, так мы поступаем с мистером Рэдли. Нам кажется, что мистер Рэдли ведёт себя странно, а ему самому это вовсе не кажется странным. Далее, не приходило ли нам в голову, что, когда хочешь что-нибудь сказать человеку, вежливее постучать в парадную дверь, а не лезть в окно? И последнее: пока нас не пригласят в дом Рэдли, мы будем держаться от него подальше и не будем играть в дурацкую игру, за которой Аттикус однажды нас застал, и поднимать на смех кого бы то ни было на нашей улице и вообще в нашем городе…
    
— Вовсе мы его не поднимали на смех, — сказал Джим. — Мы просто…
    
— Ах, значит, этим вы и занимались?
    
— Чем? Поднимали на смех?
    
— Нет, — сказал Аттикус. — Просто разыгрывали историю его жизни на глазах у всех соседей.
    
Джим, кажется, даже возмутился.
    
— Не говорил я, что мы разыгрываем его жизнь! Не говорил!
    
Аттикус коротко усмехнулся:
    
— Вот сейчас и сказал. И чтоб больше вы все трое этими глупостями не занимались.
    
Джим посмотрел на отца, разинув рот.
    
— Ты ведь, кажется, хочешь быть юристом? — Аттикус как-то подозрительно поджал губы, словно они у него расплывались.
    
Джим решил, что выкручиваться бесполезно, и промолчал. Аттикус ушёл в дом за какими-то бумагами, которые он с утра забыл захватить с собой, и тогда только Джим сообразил, что попался на старую-престарую юридическую уловку. Он стоял на почтительном расстоянии от крыльца и дожидался, чтобы Аттикус вышел из дому и опять направился в город. И когда Аттикус отошёл так далеко, что уже не мог услышать, Джим заорал ему вслед:
    
— Хотел быть юристом, а теперь ещё подумаю!
   
   
    
     
6
    
    
— Хорошо, — сказал Аттикус, когда Джим спросил, можно ли нам посидеть с Диллом у пруда мисс Рейчел, ведь завтра Дилл уезжает. — Попрощайся с ним за меня, на будущий год летом мы его ждём.
    
Мы перепрыгнули через низенькую ограду между нашей подъездной дорожкой и двором мисс Рейчел. Джим крикнул перепелом, из темноты отозвался Дилл.
    
— До чего тихо, ни ветерка, — сказал Джим. — Глядите.
    
Он показал на восток. За садом мисс Моди вставала большущая луна.
    
— Даже вроде от неё жарко, — сказал Джим.
    
— Что на ней сегодня, крест? — спросил Дилл, не поднимая головы. Он мастерил из бечёвки и обрывка газеты папиросу.
    
— Нет, просто женщина. Не зажигай эту штуку, Дилл, будет вонь на весь город.
    
Когда в Мейкомбе смотришь на луну, видно, что там женщина. Она сидит перед зеркалом и расчёсывает волосы.
    
— Без тебя нам будет скучно, — сказала я Диллу. — Может, пойдём караулить мистера Эйвери?
    
Мистер Эйвери снимал комнату напротив миссис Генри Лафайет Дюбоз. По воскресеньям он с блюдом в руках собирал в церкви пожертвования; кроме этого, он каждый вечер до девяти часов сидел на крыльце и чихал. Однажды вечером нам посчастливилось увидать одно представление — наверно, оно было единственное, сколько мы потом ни караулили, оно не повторилось. Мы спускались с крыльца мисс Рейчел, как вдруг Дилл остановил нас:
    
— Ух, поглядите!
    
И показал через улицу. Сперва мы только и увидали заросшую глицинией веранду, а потом оказалось — из листвы бьёт струя, описывает дугу и, наверно, за добрых десять футов оттуда падает на землю, в круг жёлтого света от уличного фонаря. Джим сказал — мистер Эйвери не попадает в яблочко, Дилл сказал — он, наверно, выпивает по бочке в день, они заспорили, кто попадёт дальше и ловчее, а я в этом состязании не участвовала, потому что не отличалась талантами в этой области, и опять почувствовала себя отверженной.
    
Дилл потянулся, зевнул и сказал что-то чересчур небрежно:
    
— Придумал. Пошли гулять.
    
Так я ему и поверила! В Мейкомбе никто не ходит гулять просто так, без цели.
    
— А куда, Дилл?
    
Дилл мотнул головой в южном направлении.
    
— Ладно, — сказал Джим.
    
Я запротестовала было, но он сказал самым сладким голоском:
    
— А ты с нами не ходи, ангелочек, тебя никто не просит.
    
— И тебя не просят. Забыл, как…
    
Но Джим не любил вспоминать прежние неудачи: из всего, что сказал тогда Аттикус, он, видно, только и усвоил, как ловко юристы умеют докапываться до сути.
    
— А мы ничего такого и не делаем, Глазастик, мы только дойдём до фонаря и обратно.
    
Мы молча брели по тротуару и прислушивались к скрипу качелей на соседских верандах, к тихим по-вечернему голосам взрослых на улице. Время от времени до нас доносился смех мисс Стивени Кроуфорд.
    
— Ну? — сказал Дилл.
    
— Ладно, — сказал Джим. — Шла бы ты домой, Глазастик.
    
— А вы что будете делать?
    
Они только собирались заглянуть в окно с оторванным ставнем — вдруг увидят Страшилу Рэдли? — а я, если не хочу идти с ними, могу сейчас же отправляться домой и держать свой длинный язык за зубами, вот и всё.
    
— А почему это вам взбрело дожидаться нынешнего вечера?
    
Потому что вечером их никто не увидит, потому что Аттикус в это время по уши уйдёт в книжку, и если настанет конец света, он и то не заметит, и если Страшила Рэдли их убьёт, так у них пропадут не каникулы, а ученье, и потому что в тёмном доме легче что-нибудь разглядеть тёмным вечером, а не средь бела дня, понятно мне это?
    
— Джим, ну, пожалуйста…
    
— В последний раз тебе говорю, Глазастик, не трепи языком или убирайся домой. Ей-богу, ты становишься самой настоящей девчонкой!
    
После этого у меня уже не оставалось выбора, и я пошла с ними. Мы решили подлезть под проволочную изгородь на задворках Рэдли, там не так опасно, что нас увидят. За изгородью с той стороны был большой сад и узкий деревянный сарайчик.
    
Джим приподнял нижнюю проволоку и махнул Диллу: пролезай. Я полезла следом и подержала проволоку, пока пролезал Джим. Он еле протиснулся.
    
— Только без шума, — прошептал он. — Да смотрите не наткнитесь на капусту, а то будет такой треск — мертвецы проснутся.
    
После таких наставлений я ползла, как черепаха. Потом увидела при свете луны, что Джим уже далеко и машет нам, и двинулась быстрей. Мы доползли до калитки, ведущей из сада в огород. Джим тронул её. Калитка заскрипела.
    
— Плюньте на неё, — зашептал Дилл.
    
— Завёл ты нас, Джим, — пробормотала я. — Как мы потом выберемся?
    
— Тс-с… Плюй на петли, Глазастик.
    
Мы плевали, пока не пересохло во рту, потом Джим осторожно отворил калитку. Мы были на задворках.
    
С тыла дом Рэдли выглядел ещё неприветливей, чем с фасада: во всю стену тянулась ветхая, полуразвалившаяся веранда, на неё выходили две двери, между ними два тёмных окна. С одного края крышу веранды подпирал не столб, а неотёсанное бревно. В углу стояла приземистая печурка; над нею висела вешалка для шляп, призрачно поблёскивало зеркало, и в нём отражался лунный свет.
    
Джим тихо охнул и замер на одной ноге, не решаясь ступить второй.
    
— Чего ты?
    
— Куры… — шепнул он еле слышно.
    
Да, со всех сторон нас ждали невидимые препятствия. Дилл впереди тоже на что-то наткнулся и выдохнул: «О, господи!» Мы проползли за угол дома, к окну с болтающимся ставнем. Заглянуть в окно Джим не мог — не хватало нескольких дюймов росту.
    
— Сейчас я тебя подсажу, — прошептал он Диллу. — Нет, погоди.
    
Он взял меня за руку, мы сделали из рук седло и подняли Дилла. Он ухватился за подоконник.
    
— Скорей, — прошептал Джим, — долго мы тебя не удержим.
    
Дилл стукнул меня по плечу, и мы опустили его на землю.
    
— Что видел?
    
— Ничего. Шторы. Но где-то там светится огонёк.
    
— Пошли отсюда, — зашептал Джим. — Поворачиваем назад. Ш-ш, — зашипел он, когда я хотела возразить.
    
— Попробуем с той стороны, — сказал Дилл.
    
— Не надо, — взмолилась я.
    
Дилл приостановился и пропустил Джима вперёд. Джим хотел подняться на заднюю веранду, у него под ногой скрипнула ступенька. Он замер, потом осторожно передвинулся. Ступенька молчала. Через две следующие он занёс ногу на веранду и чуть не потерял равновесие. Но всё-таки не упал и осторожно опустился на колени. Подполз к окну, поднял голову и заглянул внутрь.
    
И тут я увидела тень. Тень человека в шляпе. Сперва я подумала — это дерево, но ветра не было, а стволы ходить не умеют. Веранда была залита лунным светом, и тень, чёткая, будто вырезанная ножницами, направлялась к Джиму.
    
После меня её увидел Дилл. Он закрыл лицо руками.
    
Потом тень упала на Джима, и он увидел её. Он прикрыл голову руками и замер.
    
Тень остановилась в двух шагах от Джима. Подняла руку, потом опустила. Потом повернулась, опять прошла по Джиму, по веранде и скрылась за домом так же неслышно, как появилась.
    
Джим спрыгнул с веранды и кинулся к нам. Распахнул калитку, протолкнул в неё нас с Диллом и погнал между грядками скрипящей листьями капусты. На полдороге я споткнулась, и тут грянул выстрел.
    
Дилл и Джим растянулись на земле рядом со мной. Джим дышал, как загнанная лошадь.
    
— Через школьный двор… скорей, Глазастик!
    
Он придержал нижнюю проволоку, мы с Диллом перекатились на ту сторону и уже почти добежали до густой тени одинокого дуба на школьном дворе, хватились, а Джима с нами нет! Побежали назад, а Джим застрял в проволоке и старается вылезть из штанов. Наконец высвободился и в одних трусах побежал к дубу.
    
Но вот мы и за дубом. И тут мы совсем оцепенели, один только Джим не потерял способности соображать:
    
— Надо скорее домой, а то нас хватятся.
    
Мы бежим по школьному двору, проползаем под изгородью на Олений луг, что за нашим домом, потом через вторую изгородь — к нам на задворки, на крыльцо, и тут Джим наконец-то дал нам передохнуть. Отдышавшись, мы с самым невинным видом проходим в палисадник. Выглядываем на улицу и видим — у ворот Рэдли собрались соседи.
    
— Пойдём туда, — сказал Джим. — А то они удивятся, где мы.
    
    
    
    
У своей калитки стоял мистер Натан Рэдли с дробовиком в руках. Перед ним на тротуаре — Аттикус, мисс Моди и мисс Стивени Кроуфорд, в двух шагах от них мисс Рейчел и мистер Эйвери. Нас никто не заметил.
    
Мы тихонько подошли к мисс Моди, она оглянулась.
    
— А вы все где были? Разве вы ничего не слыхали?
    
— Что случилось? — спросил Джим.
    
— В огород к мистеру Рэдли забрался негр, и мистер Рэдли в него стрелял.
    
— О-о! И попал?
    
— Нет, — сказала мисс Стивени, — он стрелял в воздух. Напугал негра так, что он весь побелел. Говорит, если кто увидит белого негра, так это тот самый и есть. Говорит, у него второй ствол заряжён, и если в огороде ещё что-нибудь шелохнётся, он будет бить прямо в цель, будь то собака, негр или… Джим Фи-инч!
    
— Что, мэм?
    
Тут заговорил Аттикус:
    
— Где твои штаны?
    
— Штаны, сэр?
    
— Да, штаны.
    
Что тут было говорить. Джим стоял перед всеми в одних трусах. Я тяжело вздохнула.
    
— Э-э… мистер Финч!
    
В ярком свете уличного фонаря я видела — Дилл готовится соврать: глаза у него расширились, пухлая ангельская рожица стала ещё круглее.
    
— Что скажешь, Дилл? — спросил Аттикус.
    
— Я… я их у него выиграл, — туманно объяснил Дилл.
    
— Как так выиграл?
    
Дилл почесал в затылке, провёл рукой по лбу.
    
— Мы там у пруда играли в раздевальный покер.
    
Мы с Джимом облегчённо вздохнули. Соседям, видно, тоже всё стало понятно, они так и застыли. Только что это за покер такой?
    
Мы так и не успели это узнать, мисс Рейчел вдруг завопила, как пожарная сирена:
    
— О господи, Дилл Харрис! Играть у моего пруда в азартные игры? Вот я тебе покажу раздевальный покер!
    
Аттикус спас Дилла от немедленного увечья.
    
— Одну минуту, мисс Рейчел, — сказал он. — Я никогда раньше не слыхал, чтобы они занимались чем-либо подобным. Вы что же, играли в карты?
    
Джим очертя голову кинулся спасать положение:
    
— Нет, сэр, просто в спички.
    
Не всякий сумеет так найтись, как мой брат! Спички — штука опасная, но карты — верная погибель.
    
— Джим и Глазастик, — сказал Аттикус, — чтоб я больше не слышал ни о каком покере. Джим, поди с Диллом и возьми свои штаны обратно. Разберитесь между собой сами.
    
— Не бойся, Дилл, — сказал Джим, когда мы побежали прочь, — ничего она с тобой не сделает, Аттикус её заговорит. А ты быстро сообразил, молодец. Слушай… слышишь?
    
Мы приостановились и услышали голос Аттикуса:
    
— …ничего серьёзного… все они проходят через это, мисс Рейчел…
    
Дилл успокоился, но нам с Джимом покоя не было. Откуда Джиму утром взять штаны?
    
— Я тебе дам какие-нибудь свои, — предложил Дилл, когда мы дошли до дома мисс Рейчел.
    
Джим сказал — спасибо, в твои мне не влезть. Мы попрощались, и Дилл ушёл в дом. Потом, видно, вспомнил, что мы с ним помолвлены, выбежал опять и тут же при Джиме наскоро меня поцеловал.
    
— Пиши мне, ладно? — заорал он нам вдогонку.
    
Не останься Джим без штанов, мы бы всё равно плохо спали в эту ночь. Я свернулась на своей раскладушке на задней веранде, и каждый ночной шорох казался мне оглушительным: зашуршит гравий у кого-то под ногами — это рыщет Страшила Рэдли, подгоняемый жаждой мести; засмеётся где-то в темноте прохожий-негр — это гонится за нами Страшила; ночные мотыльки бьются о сетку — это Страшила в бешенстве рвёт проволочную изгородь; платаны надвигались на нас, живые, злобные. Долго я томилась между сном и явью, потом услышала шёпот Джима:
    
— Трёхглазка, ты спишь?
    
— Ты что, спятил?
    
— Тс-с… У Аттикуса уже темно.
    
В слабом свете заходящей луны я увидела — Джим спустил ноги с кровати.
    
— Я пошёл за штанами, — сказал он.
    
Я так и села.
    
— Не смей! Не пущу!
    
Джим торопливо натягивал рубашку.
    
— Надо.
    
— Только попробуй — и я разбужу Аттикуса.
    
— Только попробуй — и я тебя убью.
    
Я вцепилась в него и заставила сесть рядом со мной. Надо как-нибудь его отговорить.
    
— Мистер Натан утром их найдёт. Он знает, что это ты потерял. Конечно, будет плохо, когда он их принесёт Аттикусу… ну и всё, и ничего тут не сделаешь. Ложись.
    
— Это я всё и сам знаю, — сказал Джим. — Потому и иду.
    
Меня даже затошнило. Вернуться туда одному… Как это сказала мисс Стивени: у мистера Натана второй ствол заряжён, и если в огороде шелохнётся негр, собака или… Джим это понимал не хуже меня. Я чуть с ума не сошла от страха.
    
— Не надо, Джим, не ходи! Ну, выдерет Аттикус — это больно, но пройдёт. А там тебя застрелят. Джим, ну пожалуйста!…
    
Джим терпеливо вздохнул.
    
— Понимаешь, Глазастик, — тихо сказал он, — сколько я себя помню, Аттикус меня ни разу не ударил. И мне неохота пробовать.
    
А ведь и правда. Аттикус только грозил нам чуть не каждый день.
    
— Значит, он ни разу тебя ни на чём таком не поймал.
    
— Может быть, по… мне неохота пробовать, Глазастик. Зря мы туда сегодня полезли.
    
Вот с этого часа, наверно, мы с Джимом и начали отдаляться друг от друга. Случалось, он и раньше ставил меня в тупик, но ненадолго. А этого я понять не могла.
    
— Ну, пожалуйста, не ходи! — упрашивала я. — Знаешь, как там будет страшно одному…
    
— Да замолчи ты!
    
— Ну, выдерет… Ведь это не то, что он никогда больше не будет с тобой разговаривать или… Я его разбужу, Джим, честное слово, я…
    
Джим сгрёб меня за ворот пижамы и чуть не задушил.
    
— Тогда я пойду с тобой… — еле выговорила я.
    
— Нет, не пойдёшь, ты только наделаешь шуму.
    
Ну что с ним делать! Я отодвинула щеколду и держала дверь, пока он тихонько спускался с заднего крыльца. Было, наверно, часа два. Луна уже заходила, и перепутанные на земле тени становились неясными, расплывчатыми. Белый хвостик рубашки Джима то подскакивал, то нырял в темноте, точно маленький призрак, бегущий от наступающего утра. Я вся обливалась потом, но подул ветерок, и стало прохладно.
    
Наверно, он пошёл в обход, по Оленьему лугу и через школьный двор, по крайней мере он двинулся в ту сторону. Это дальше, и волноваться ещё рано. Я ждала — вот сейчас настанет время волноваться, вот грохнет дробовик мистера Рэдли. Потом как будто скрипнула изгородь. Но это только почудилось.
    
Потом послышался кашель Аттикуса. Я затаила дыхание. Иной раз, вставая среди ночи, мы видели — он ещё читает. Он говорил, что часто просыпается по ночам, заходит поглядеть на нас, а потом читает, пока опять не заснёт. Я ждала — вот сейчас он зажжёт лампу, и вглядывалась, не просочится ли в коридор струйка света. Но было по-прежнему темно, и я перевела дух.
    
Ночные мошки и мотыльки угомонились, но чуть подует ветерок — и по крыше барабанят платановые шишки, а где-то вдалеке лают собаки, и от этого в темноте совсем уж тоскливо и одиноко.
    
Вот и Джим возвращается. Белая рубашка перескочила через ограду и становится всё больше. Вот он поднялся по ступеням, задвинул щеколду, сел на кровать. Не говоря ни слова, показал найденные штаны. Потом лёг, и некоторое время я слышала, как трясётся его раскладушка. Скоро он затих. Больше я его не слышала.
   
   
    
     
7
    
    
Целую неделю Джим был мрачный и молчаливый. Я попробовала влезть в его шкуру и походить в ней, как посоветовал мне тогда Аттикус: если бы мне пришлось в два часа ночи пойти одной во двор к Рэдли, назавтра бы меня хоронили. Поэтому я оставила Джима в покое и старалась ему не надоедать.
    
Начались занятия в школе. Второй класс оказался не лучше первого, даже хуже: у нас перед носом опять махали карточками и не позволяли ни читать, ни писать. По взрывам хохота за стеной можно было судить, как подвигается дело в классе у мисс Кэролайн; впрочем, там осталась целая команда вечных второгодников, и они помогали наводить порядок. Одно хорошо, теперь у меня было столько же уроков, сколько у Джима, и обычно в три часа мы шли домой вместе.
    
Один раз возвращаемся мы через школьный двор домой, и вдруг Джим заявляет:
    
— Я тебе кое-что ещё не рассказал.
    
За последние несколько дней он мне и двух слов кряду не сказал, надо было его подбодрять.
    
— Про что это? — спросила я.
    
— Про ту ночь.
    
— Ты мне про ту ночь вообще ничего не говорил.
    
Джим отмахнулся, как от комара. Помолчал немного, потом сказал:
    
— Я тогда вернулся за штанами… когда я из них вылез, они совсем запутались в проволоке, я никак не мог их отцепить. А когда вернулся… — Джим шумно перевёл дух. — Когда вернулся, они висели на изгороди, сложенные… как будто ждали меня.
    
— Висели и ждали…
    
— И ещё… — Джим говорил очень ровным голосом, без всякого выражения. — Вот придём домой, я тебе покажу. Они были зашиты. Не как женщины зашивают, а как я бы сам зашил. Вкривь и вкось. Как будто…
    
— …как будто кто знал, что ты за ними придёшь.
    
Джим вздрогнул.
    
— Как будто кто прочитал мои мысли… и знал, что я буду делать. Ведь никто не может заранее сказать, что я буду делать, для этого надо знать меня самого, правда, Глазастик?
    
Он говорил очень жалобно. Я решила его успокоить:
    
— Этого никто не может сказать заранее, только свои, домашние. Даже я и то иногда не знаю, что ты будешь делать.
    
Мы шли мимо нашего дерева. В дупле от выпавшего сучка лежал клубок бечёвки.
    
— Не трогай, Джим, — сказала я. — Это чей-то тайник.
    
— Не похоже, Глазастик.
    
— Нет, похоже. Кто-нибудь вроде Уолтера Канингема приходит сюда в большую перемену и прячет разные вещи, а мы их у него отнимаем. Знаешь, давай не будем ничего трогать и подождём два дня. Если никто не возьмёт, тогда возьмём мы, ладно?
    
— Ладно, может, ты и права, — сказал Джим. — Может, какой-нибудь малыш прячет тут свои вещи от больших. Ты заметила, в каникулы тут ничего не бывает.
    
— Ага, — сказала я, — но летом мы тут и не ходим.
    
Мы пошли домой. На другое утро бечёвка была на том же месте. На третий день Джим взял её и сунул в карман. С тех пор всё, что появлялось в дупле, мы считали своим.
    
Во втором классе можно было помереть со скуки, но Джим уверял, что с каждым годом будет лучше — у него сперва было так же, только в шестом классе узнаёшь что-то стоящее. Шестой класс ему, видно, с самого начала понравился: он пережил короткий египетский период — старался делаться плоским, как доска, одну руку выставлял торчком перед собой, другую заводил за спину и на ходу ставил одну ступню перед другой, а я смотрела на всё это разинув рот. Он уверял, будто все древние египтяне так ходили; я сказала — тогда непонятно, как они ухитрялись ещё что-то делать, но Джим сказал — они сделали куда больше американцев, они изобрели туалетную бумагу и вечное бальзамирование, и что бы с нами было, если б не они? Аттикус сказал мне — отбрось прилагательные, и тогда всё выйдет правильно.
    
В Южной Алабаме времена года не очень определённые: лето постепенно переходит в осень, а за осенью иногда вовсе не бывает зимы — сразу наступают весенние дни, и за ними опять лето. Та осень была долгая и тёплая, даже почти не приходилось надевать куртку. Как-то в погожий октябрьский день мы с Джимом быстро шагали знакомой дорогой, и опять пришлось остановиться перед нашим дуплом. На этот раз в нём виднелось что-то белое.
    
Джим предоставил мне хозяйничать, и я вытащила находку. Это были две куколки, вырезанные из куска мыла. Одна изображала мальчика, на другой было что-то вроде платья.
    
Я даже не успела вспомнить, что колдовство бывает только в сказках, взвизгнула и отшвырнула фигурки.
    
Джим мигом их поднял.
    
— Ты что, в уме? — прикрикнул он и стал стирать с куколок рыжую пыль. — Смотри, какие хорошие. Я таких никогда не видал.
    
И он протянул мне фигурки. Это были точь-в-точь двое детей. Мальчик — в коротких штанах, клок волос падает до самых бровей. Я поглядела на Джима. Прядь каштановых волос свисала от пробора вниз. Прежде я её не замечала.
    
Джим перевёл взгляд с куклы-девочки на меня. У куклы была чёлка. У меня тоже.
    
— Это мы, — сказал Джим.
    
— По-твоему, кто их сделал?
    
— Кто из наших знакомых вырезывает?
    
— Мистер Эйвери.
    
— Он совсем не то делает. Я говорю… кто умеет вырезывать фигурки?
    
Мистер Эйвери изводил по полену в неделю: он выстругивал из полена зубочистку и потом жевал её.
    
— И ещё кавалер мисс Стивени Кроуфорд, — подсказала я.
    
— Верно, он умеет, но ведь он живёт за городом. Ему на нас и смотреть-то некогда.
    
— А может, он сидит на веранде и смотрит не на мисс Стивени, а на нас с тобой. Я бы на его месте на неё не смотрела.
    
Джим уставился на меня не мигая, и, наконец, я спросила, что это он, но он ответил только — ничего, Глазастик. Дома он спрятал кукол к себе в сундучок.
    
Не прошло и двух недель, как мы нашли целый пакетик жевательной резинки и наслаждались ею вовсю: Джим как-то совсем забыл, что вокруг Рэдли всё ядовитое.
    
    
    
    
Ещё через неделю в дупле оказалась потускневшая медаль. Джим отнёс её Аттикусу, и Аттикус сказал — это медаль за грамотность; ещё до нашего рожденья в школах округа Мейкомб бывали состязания — кто лучше всех пишет, и победителю давали медаль. Аттикус сказал — наверно, кто-то её потерял, мы не спрашивали соседей? Я хотела объяснить, где мы её нашли, но Джим меня лягнул. Потом спросил — а не помнит ли Аттикус, кто получал такие медали? Аттикус не помнил.
    
Но лучше всех была находка через четыре дня: карманные часы на цепочке и с алюминиевым ножичком; они не шли.
    
— Джим, по-твоему, это такое белое золото?
    
— Не знаю. Покажем Аттикусу.
    
Аттикус сказал — если бы часы были новые, они вместе с ножиком и цепочкой стоили бы, наверно, долларов десять.
    
— Ты поменялся с кем-нибудь в школе? — спросил он.
    
— Нет, нет, сэр! — Джим вытащил из кармана дедушкины часы. Аттикус давал их ему поносить раз в неделю, только осторожно, и в эти дни Джим ходил как стеклянный. — Аттикус, если ты не против, я лучше возьму эти. Может, я их починю.
    
Когда Джим привык к дедушкиным часам, ему наскучило весь день над ними дрожать и уже незачем было каждую минуту смотреть, который час.
    
Он очень ловко разобрал и опять собрал часы, только одна пружинка и два крохотных колёсика не влезли обратно, но часы всё равно не шли.
    
— Уф! — вздохнул он. — Ничего не выходит. Слушай, Глазастик…
    
— А?
    
— Может, надо написать письмо тому, кто нам всё это оставляет?
    
— Вот это хорошо, Джим, мы скажем спасибо… чего ты?
    
Джим заткнул уши и замотал головой.
    
— Не понимаю, ничего не понимаю… Сам не знаю, Глазастик… — Джим покосился в сторону гостиной. — Может, сказать Аттикусу… Нет, не стоит.
    
— Давай я скажу.
    
— Нет, не надо. Послушай, Глазастик…
    
— Ну чего?
    
Весь вечер у него язык чесался что-то мне сказать: то вдруг повернётся ко мне с блестящими глазами, то опять передумает. Передумал и на этот раз:
    
— Да нет, ничего.
    
— Давай писать письмо. — Я сунула ему под нос бумагу и карандаш.
    
— Ладно. «Дорогой мистер…»
    
— А почём ты знаешь, что это мужчина? Спорим, это мисс Моди… Я давно знаю, что это она.
    
— Э-э, мисс Моди не жуёт жвачку! — Джим ухмыльнулся. — Ох, она иногда здорово разговаривает. Один раз я хотел угостить её жвачкой, а она говорит: нет, спасибо, жвачка приклеивается к нёбу, и тогда становишься бессло-вес-ной! Красиво звучит, правда?
    
— Ага, она иногда очень красиво говорит. Хотя верно, откуда ей было взять часы и цепочку.
    
«Дорогой сэр, — стал сочинять Джим. — Мы вам очень признательны за ча… за всё, что вы нам положили в дупло. Искренне преданный вам Джереми Аттикус Финч».
    
— Если ты так подпишешься, он не поймёт, что это ты.
    
Джим стёр своё имя и подписал просто: Джим Финч. Ниже подписалась я: Джин Луиза Финч (Глазастик). Джим вложил письмо в конверт.
    
На другое утро, когда мы шли в школу, он побежал вперёд и остановился у нашего дерева. Он стоял ко мне лицом, глядел на дупло, и я увидела — он весь побелел.
    
— Глазастик!!
    
Я подбежала.
    
Кто-то замазал наше дупло цементом.
    
— Не плачь, Глазастик, ну, не надо… ну, не плачь, не надо, слышишь… — повторял он мне всю дорогу до школы.
    
Когда мы пришли домой завтракать, Джим в два счёта всё проглотил, выбежал на веранду и остановился на верхней ступеньке. Я вышла за ним.
    
— Ещё не проходил… — сказал он.
    
На другой день Джим опять стал сторожить — и не напрасно.
    
— Здравствуйте, мистер Натан, — сказал он.
    
— Здравствуйте, Джим и Джин Луиза, — на ходу ответил мистер Рэдли.
    
— Мистер Рэдли… — сказал Джим.
    
Мистер Рэдли обернулся.
    
— Мистер Рэдли… э-э… это вы замазали цементом дырку в том дереве?
    
— Да. Я её запломбировал.
    
— А зачем, сэр?
    
— Дерево умирает. Когда деревья больны, их лечат цементом. Пора тебе это знать, Джим.
    
Весь день Джим больше про это не говорил. Когда мы проходили мимо нашего дерева, он задумчиво похлопал ладонью по цементу и потом тоже всё о чём-то думал. Видно, настроение у него становилось час от часу хуже, и я держалась подальше.
    
Вечером мы, как всегда, пошли встречать Аттикуса с работы. Уже у нашего крыльца Джим оказал:
    
— Аттикус, посмотри, пожалуйста, вон на то дерево.
    
— Которое?
    
— На участке Рэдли, вон то, поближе к школе.
    
— Вижу, а что?
    
— Оно умирает?
    
— Нет, почему же? Смотри, листья все зелёные, густые, нигде не желтеют…
    
— И это дерево не больное?
    
— Оно такое же здоровое, как ты, Джим. А в чём дело?
    
— Мистер Рэдли сказал, оно умирает.
    
— Ну, может быть. Уж наверно мистер Рэдли знает свои деревья лучше, чем мы с тобой.
    
Аттикус ушёл в дом, а мы остались на веранде. Джим прислонился к столбу и стал тереться о него плечом.
    
— Джим, у тебя спина чешется? — спросила я как можно вежливее. Он не ответил. Я сказала: — Пойдём домой?
    
— После приду.
    
Он стоял на веранде, пока совсем не стемнело, и я его ждала. Когда мы вошли в дом, я увидела — он недавно плакал, на лице, где положено, были грязные разводы, но почему-то я ничего не слыхала.
   
   
    
     
8
    
    
По причинам, непостижимым для самых дальновидных пророков округа Мейкомб, в тот год после осени настала зима. Две недели стояли такие холода, каких, сказал Аттикус, не бывало с 1885 года. Мистер Эйвери сказал — на Розеттском камне записано: когда дети не слушаются родителей, курят и дерутся, тогда погода портится; на нас с Джимом лежала тяжкая вина — мы сбили природу с толку и этим доставили неприятности всем соседям и напортили сами себе.
    
В ту зиму умерла старая миссис Рэдли, но её смерть прошла как-то незаметно, ведь соседи видели миссис Рэдли, кажется, только когда она поливала свои канны. Мы с Джимом решили, что это Страшила наконец до неё добрался, но Аттикус ходил в дом Рэдли и потом, к нашему разочарованию, сказал: нет, она умерла естественной смертью.
    
— Спроси его, — зашептал мне Джим.
    
— Ты спроси, ты старше.
    
— Вот поэтому ты и спрашивай.
    
— Аттикус, — сказала я, — ты видел мистера Артура?
    
Аттикус строго посмотрел на меня поверх газеты.
    
— Нет, не видел.
    
Джим не дал мне спрашивать дальше. Он сказал — Аттикус всё ещё не забыл нашего похода на Страшилу, так что лучше давай про это помолчим. И ещё Джиму казалось, Аттикус подозревает, что в тот вечер летом дело было не только в раздевальном покере. Джим сказал, у него нет никаких оснований так думать, просто он нюхом чует.
    
Наутро я проснулась, поглядела в окно и чуть не умерла от страха. Я так завизжала, что из ванной прибежал Аттикус с намыленной щекой.
    
— Конец света! Аттикус, что делать?!
    
Я потащила его к окну.
    
— Это не конец света, — сказал Аттикус. — Это идёт снег.
    
Джим спросил, долго ли так будет. Он тоже никогда не видал снега, но знал, какой он бывает. Аттикус сказал — он знает про снег не больше Джима.
    
— Но думаю, если он будет такой мокрый, как сейчас, он превратится в дождь.
    
Когда мы завтракали, зазвонил телефон, и Аттикус вышел из-за стола. Потом вернулся и сказал:
    
— Звонила Юла Мэй. Цитирую: «Поскольку в округе Мейкомб снега не было с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, в школе сегодня занятий не будет».
    
Юла Мэй была главная телефонистка нашего города. Она всегда передавала разные важные новости, приглашения на свадьбы, возвещала о пожаре и в отсутствие доктора Рейнолдса советовала, как подать первую помощь.
    
Когда Аттикус, наконец, велел нам успокоиться и смотреть не в окна, а в свои тарелки, Джим спросил:
    
— А как лепить снеговика?
    
— Понятия не имею, — сказал Аттикус. — Мне жаль вас огорчать, но, боюсь, снега не хватит даже на порядочный снежный ком.
    
Вошла Кэлпурния и сказала — вроде не тает. Мы выбежали во двор, он был покрыт тонким слоем мокрого снега.
    
— Не надо по нему ходить, — сказал Джим, — от этого он пропадает.
    
Я оглянулась. Там, где мы прошли, оставались талые следы. Джим сказал — надо подождать, пусть снегу нападает побольше, мы его весь соберём и слепим снеговика. Я подставила язык под пушистые хлопья. Они обжигали.
    
— Джим, снег горячий!
    
— Нет, просто он такой холодный, что даже жжётся. Не ешь его, Глазастик, не трать зря. Пускай падает.
    
— А я хочу по нему походить.
    
— Ага, придумал! Пойдём походим у мисс Моди.
    
И Джим запрыгал по двору. Я старалась попадать след в след. На тротуаре напротив дома мисс Моди к нам подошёл мистер Эйвери. Лицо у него было розовое, из-под ремня выпирал толстый живот.
    
— Вот видите, что вы наделали? — сказал он. — В Мейкомбе снега не было с незапамятных времён. Погода меняется, а всё из-за непослушных детей.
    
Я подумала — может, мистер Эйвери знает, как мы летом ждали, чтоб он повторил своё представление? Что ж, если снег послан нам в наказание, пожалуй, стоит грешить. Откуда мистер Эйвери берёт свои метеорологические сведения, я не задумывалась: конечно же, прямо с Розеттского камня.
    
— Джим Финч, а Джим Финч!
    
— Джим, тебя мисс Моди зовёт.
    
— Держитесь оба посреди двора! У веранды снегом засыпало левкои, смотрите не наступите на них!
    
— Не наступим! — отозвался Джим. — А красиво, правда, мисс Моди?
    
— Да провались она, эта красота! Если ночью будет мороз, пропали мои азалии!
    
На старой, с широченными полями соломенной шляпе мисс Моди поблёскивали снежинки. Она наклонилась над какими-то кустиками и окутывала их пустыми мешками. Джим спросил, для чего это.
    
— Чтоб они не озябли, — сказала мисс Моди.
    
— Как цветы могут озябнуть? У них же нет кровообращения?
    
— Этого я не могу тебе объяснить, Джим Финч. Я знаю одно: если ночью будет мороз, цветы замёрзнут, вот я их и укрываю. Понятно?
    
— Да, мэм. Мисс Моди…
    
— Да, сэр?
    
— Можно мы с Глазастиком одолжим у вас снега?
    
— О господи, да берите весь! Там под крыльцом есть старая корзинка из-под персиков, наберите в неё и тащите. — Тут мисс Моди прищурилась. — Джим Финч, а что ты собираешься делать с моим снегом?
    
— Вот увидите, — сказал Джим, и мы перетащили со двора мисс Моди столько снегу, сколько могли. Это была очень мокрая и слякотная работа.
    
— А дальше что, Джим? — спросила я.
    
— Вот увидишь, — сказал он. — Бери корзинку и тащи с заднего двора в палисадник весь снег, сколько соберёшь. Да смотри зря не топчи, ступай только по своим следам.
    
— У нас будет маленький снеговичонок?
    
— Нет, настоящий большой снеговик. Ну, давай принимайся, дела много.
    
Джим побежал на задворки, достал мотыгу и начал быстро-быстро рыть землю за поленницей, а всех червей откидывал в сторону. Потом сбегал в дом, принёс бельевую корзину, насыпал в неё доверху земли и поволок в палисадник.
    
Когда мы натащили туда пять корзин земли и две корзины снегу, Джим сказал — можно начинать.
    
— Что-то грязь получается, — сказала я.
    
— Это сейчас грязь, а после будет хорошо, — ответил Джим.
    
Он стал лепить из земли ком, а на нём второй, всё больше и больше, и получилось туловище.
    
— Джим, разве бывают снеговики-негры? — спросила я.
    
— Потом он не будет чёрный, — буркнул Джим.
    
Он принёс из-за дома персиковых прутьев, сплёл их по нескольку штук и согнул, получились кости, их надо было облепить глиной.
    
— Это мисс Стивени Кроуфорд, — сказала я. — Сама толстая, а ручки тоненькие.
    
— Сейчас сделаю потолще. — Джим облил грязевика водой и прибавил ещё земли. Поглядел, подумал и слепил толстый живот, выпирающий ниже пояса. Потом поглядел на меня, глаза у него блестели. — Мистер Эйвери ведь похож на снеговика, верно?
    
Потом он набрал в горсть снега и налепил сверху. Мне он позволил лепить снег только на спину, а всё, что будет на виду, делал сам. Понемногу мистер Эйвери побелел.
    
Джим воткнул ему сучки на место глаз, носа, рта и пуговиц, и мистер Эйвери стал сердитый. Для полноты картины в руки ему дали полено. Джим отступил на шаг и оглядел своё творение.
    
— Прямо как живой! — сказала я. — До чего здорово, Джим!
    
— Правда, неплохо? — смущённо сказал Джим.
    
Мы не могли дождаться Аттикуса к обеду, а позвонили в суд, что у нас для него сюрприз. Он пришёл и, видно, удивился, что мы всю землю из-за дома перетащили в палисадник, но сказал — мы отлично поработали!
    
— Я не совсем понимал, из чего ты его вылепишь, — сказал он, — но впредь я могу за тебя не волноваться, сын, ты всегда что-нибудь да придумаешь.
    
У Джима даже уши покраснели от такой похвалы, но Аттикус отступил на шаг, и он насторожился. Аттикус разглядывал снеговика. Весело улыбнулся, потом засмеялся.
    
— Не знаю, что из тебя выйдет, сын, — инженер, адвокат или художник-портретист. Но сейчас тебя, пожалуй, можно судить за публичное оскорбление. Придётся этого малого замаскировать.
    
И Аттикус предложил Джиму поубавить брюшко снеговика, дать ему в руки вместо полена метлу и повязать фартук.
    
Джим объяснил, что тогда опять будет не снеговик, а грязевик.
    
— Ну, сделай по-другому, но что-то сделать надо, — сказал Аттикус. — Ты не имеешь права лепить карикатуры на соседей.
    
— Это не карикатура, — сказал Джим. — Он на самом деле такой.
    
— Мистер Эйвери может с тобой не согласиться.
    
— Придумал! — сказал Джим.
    
Он побежал через улицу, скрылся за домом мисс Моди и вернулся гордый и довольный. Нахлобучил на снеговика её широкополую соломенную шляпу, а в согнутую руку сунул садовые ножницы. Аттикус сказал — вот и прекрасно.
    
Из дому вышла мисс Моди и остановилась на крыльце. Поглядела через улицу. И вдруг усмехнулась.