1 2 3 4 5 
– Да ее никто и не обижает – сама обидит! Вы не знаете,   какая она зубастая, ежистая, неудобная, непортативная какая-то... Может быть –   прекрасная душа, но – ужасный характер. Марина Ивановна, не сердитесь, но вы   все-таки ее – не знаете, вы ее знаете поэтически, человечески, у себя, с собой,   а есть профессиональная жизнь, товарищеская. Я не скажу, чтобы она была плохим   товарищем, она просто – никакой товарищ, сама по себе. Знаете станиславское   «вхождение в круг»? Так наша с вами Сонечка – сплошное выхождение из круга.   Или, что то же – сплошной центр.      

И – удивительно злой язык! А чуть над ней пошутить – плачет.   Плачет и тут же – что-нибудь такое уж ядовитое... Иногда не знаешь: ребенок?   женщина? черт? Потому что она может быть настоящим чертом!      

(На секундочку меня озарило: так о нелюбимых не говорят! так   говорят о любимых: о тщетно, о прежде любимых! Но никто о ней не говорил –   иначе, и во всех она осталась – загвоздкой: не любили – с загвоздкой.)      

       

– Марина! У меня сегодня ужасное горе!      

– Опять наш с вами ангел?      

– Нет, на этот раз не он, а как раз наоборот! У нас решили   ставить «Четыре Черта», и мне не дали ни одного, даже четвертого! даже самого   маленького! самого пятого!      

(Тут-то она и сказала свое незабвенное: – И у меня были   такие большие слезы – крупнее глаз!)      

       

Да, ее считали злой. Не высказывали мне этого прямо, потому   что меня считали – еще злей, но в ответ на мое умиление ее добротой – молчали –   или мычали. Я никогда не видела более простой, явной, вопиющей доброты всего   существа. Она все отдавала, все понимала, всех жалела. А – «злоба»? – как   у нас с Ходасевичем, иногда только вопрос, верней ответ, еще верней рипост   языковой одаренности, языковая сдача.  Либо рипост – кошачьей   лапы.      

Petite fille modèle – et Bon petit Diable.   Toute ma petite Сонечка – immense – tenue dans la   C-tesse de Segur. On n'est pas compatriotes pour rien![18]      

(Графиня де Сегюр – большая писательница, имевшая глупость   вообразить себя бабушкой и писать только для детей. Прошу обратить внимание на   ее сказки «Nouveaux Contes de Fees» (Bibliotheque Rose)[19] – лучшее и наименее известное из всего ею   написанного – сказки совершенно исключительные, потому что совершенно   единоличные (без ни единого заимствования – хотя бы из народных сказок).   Сказки, которым я верна уже четвертый десяток, сказки, которые я уже здесь в   Париже четырежды дарила и трижды сохранила, ибо увидеть их в витрине для меня –   неизбежно – купить).      

       

Два завершительных слова о Вахтанге Левановиче Мчеделове –   чтобы не было несправедливости. Он глубоко любил стихи и был мне настоящим   другом и настоящей человечности человеком, и я бесконечно предпочитала его   блистательному Вахтангову (Сонечкиному «Евгению Багратионычу»), от которого на   меня веяло и даже дуло – холодом головы: того, что обыватель называет «фантазией».   Холодом и бесплодием самого слова «фантазия». (Театрально я, может быть,   ошибаюсь, человечески – чет.) И если Вахтанг Леванович чего-нибудь для моей   Сонечки не смог, потому что это что  было все,  то есть полное   его самоуничтожение, всеуничтожение, небытие, любовь. То есть, общественно   вопиющая несправедливость. Вахтанг Леванович бесспорно был лучше меня, но я   Сонечку любила больше. Вахтанг Леванович больше любил Театр, я больше любила   Сонечку. А почему не дал ей «хотя бы самого маленького, самого пятого» – да   может быть и черти то были не настоящие, а аллегорические, то есть не черти   вовсе? (Сомнительно, чтобы на сцене, четыре действия сряду – четыре хвостатых.)   Я этой пьесы не знаю, мнится мне – из циркового романа Германа Банга «Четыре   черта». Мне только было обидно за слово.  И – слезы.      

       

Нет, мою Сонечку не любили. Женщины – за красоту, мужчины –   за ум, актеры (mâles et femelles)[20] –   за дар, и те, и другие, и третьи – за особость: опасность особости.      

       

Toutes les femmes la   trouvent laide,      

Mais tous les hommes   en sont fous...[21]      

       

Первое – да (то есть как в стихах, как раз наоборот), второе   – нет. Ее в самый расцвет ее красоты и дара и жара – ни один не любил,   отзывались о ней с усмешкой... и опаской.      

Для мужчин она была опасный... ребенок... Существо, а не   женщина. Они не знали, как с ней... Не умели... (Ум у Сонечки никогда не   ложился спать. «Спи, глазок, спи, другой...», а третий – не спал.) Они все   боялись, что она (когда слезами плачет!) над ними – смеется. Когда я вспоминаю,   кого  моей Сонечке предпочитали, какую фальшь, какую подделку, какую   лже-женственность – от лже-Беатрич до лже-Кармен (не забудем, что мы в самом   сердце фальши: театре).      

К слову сказать, она гораздо больше была испаночка, чем   англичаночка, и если я сказала, что в ней ничего не было национального, то   чтобы оберечь ее от первого в ее случае – напрашивающегося –   малороссийского-национального, самого типичного-национального. Испански же   женское лицо – самое ненациональное из национальных, представляющее наибольший   простор для человеческого лица в его общности и единственности: от портрета –   до аллегории, испанское женское лицо есть человеческое женское лицо во всех его   возможностях страдания и страсти, есть – Сонечкино лицо.      

Только – географическая испаночка, не оперная. Уличная   испаночка, работница на сигарной фабрике. Заверти ее волчком посреди севильской   площади – и станет – своя. Недаром я тогда же, ни о чем этом не думая, о чем   сейчас пишу, сгоряча и сразу назвала ее в одних из первых стихов к ней: –   Маленькая сигарера! И даже – ближе: Консуэла – или Кончита – Конча.   Concha, – ведь это почти что Сонечка! – О, да, Марина! Ой, нет,   Марина! Конча, – ведь это: сейчас кончится, только еще короче!      

И недаром первое, что я о ней услышала – Инфанта. (От   инфанты до сигареры – испанское женское лицо есть самое а-классовое лицо.)      

Теперь, когда к нам Испания ближе, Испания придвинулась, а   лже-Испания отодвинулась, когда мы каждый день видим мертвые и живые женские и   детские лица, мы и на Сонечкино можем напасть: только искать надо – среди   четырнадцатилетних. С поправкой – неповторимости.      

Еще одно скажу: такие личики иногда расцветают в мещанстве.   В русском мещанстве. Расцветали в русском мещанстве – в тургеневские времена.   (Весь последний Тургенев – под их ударом.) Кисейная занавеска и за ней – огромные   черные глаза. («В кого уродилась? Вся родня – белая».) Такие личики бывали у   младших сестер – седьмой после шести, последней. «У почтмейстера шесть дочерей,   седьмая – красавица...»      

На слободках... На задворках... На окраинах... Там, где   концы с концами – расходятся.      

Этому личику шли бы – сережки.      

       

И еще – орешки. Сонечка до страсти любила орехи и больше   всего, из всего продовольственно-выбывшего, скучала по ним. И в ее смехе, и в   зубах, и в самой речи было что-то от разгрызаемых и раскатывающихся орехов,   точно целые белкины закрома покатились. – «Такие зеленые и если зубами –   кислые, это самое кислое, что есть: кислей лимона! кислей зеленого яблока! И   вдруг – сам орех: кремовый, снизу чуть загорелый, и скок! пополам, точно ножом   разрезали – ядро! такое круглое, такое крепкое, это самое крепкое, что есть!   две половинки: одна – вам, другая – мне. Но я не только лесные люблю (а их   брать, Марина! когда наверху – целая гроздь, и еще и еще, и никак не можешь   дотянуться, гнешь, гнешь ветку и – вдруг! – вырвалась, и опять вверху   качается – в синеве – такой синей, что глаза горят! такие зеленые, что глаза   болят! Ведь они – как звезды, Марина! Шелуха – как лучи!)... я и городские   люблю, и грецкие, и американские, и кедровые – такие чудные негрские малютки!..   целый мешок! и читать „Войну и мир“, я Мир – люблю, Марина, а Войну – нет,   всегда – нечаянно – целые страницы пропускаю. Потому что это мужское, Марина,   не наше...»      

...От раскатываемых орехов, и от ручья по камням – и струек   по камням и камней под струйками – и от лепета листвы («ветер листья на березе   перелистывает»...), и от тихо сжимаемых в горсти жемчугов – и от зеленоватых   ландышевых – и даже от слез градом! – всем, что в природе есть круглого и   движущегося, всем, что в природе смеется, чем природа смеется – смеялась   Сонечка, но, так как всем сразу: и листвою, и водою, и горошинами, и орешинами,   и еще – белыми зубами и черными глазами, то получалось несравненно-богаче, чем   в природе...      

– словом:      

       

Все бы я слушал этот лепет.      

Все б эти ножки целовал...      

       

Мужчины ее не любили. Женщины – тоже. Дети  любили.   Старики. Слуги. Животные. Совсем юные девушки.      

Все, все ей было дано, чтобы быть без ума, без души, на   коленях – любимой: и дар, и жар, и красота, и ум, и неизъяснимая прелесть, и   безымянная слава – лучше имени («та, что – „Белые ночи...“) и все это в ее   руках было – прах, потому это она сама хотела – сама любить. Сама любила.      

На Сонечку нужен был поэт. Большой поэт, то есть: такой же   большой человек, как поэт. Такого она не встретила. А может, один из первых   двухсот добровольцев в Новочеркасске 18-го года. Любой из двухсот. Но их в   Москве Девятнадцатого года – не было. Их уже – нигде не было.      

       

– О, Марина! Как я их любила! Как я о них тогда плакала! Как   за них молилась! Вы знаете, Марина, когда я люблю – я ничего не боюсь, земли   под собой не чувствую! Мне все: – Куда ты! убьют! там – самая пальба!      

И я каждый день к ним приходила, приносила им обед в   корзиночке, потому что, ведь, есть – надо?      

И сквозь всех красногвардейцев проходила. – Ты куда   идешь, красавица? – Больной маме обед несу, она у меня за Москвой-рекой   осталась. – Знаем мы эту больную маму! С усами и с бородой! – Ой,   нет, я усатых-бородатых не люблю: усатый – кот, а бородатый – козел! Я, правда,    к маме! (И уже плачу.) – Ну ежели правда– к маме, проходи, проходи, да только в   оба гляди, а то неровен час – убьют, наша, что ли, али юнкерская пуля – и   останется старая мама без обеду.      

Я всегда с особенным чувством гляжу на Храм Христа   Спасителя, ведь я туда  им обед носила, моим голубчикам.      

       

– Марина! Я иногда ужасно вру! И сама – верю. Вот вчера, я в   очереди стояла, разговорились мы с одним солдатом – хорошим: того же ждет, что   и мы – сначала о ценах, потом о более важном, сериозном (Ее    произношение). – Какая вы, барышня, молоденькая будете, а разумная. Обо всем-то   знаете, обо всем правду  знаете... – Да я и не барышня совсем! Мой   муж идет с Колчаком! И рассказываю, и насказываю, и сама слезами плачу – оттого   что я его так люблю и за него боюсь – и оттого что я знаю, что он не дойдет до   Москвы – оттого что у меня нет  мужа, который идет с Колчаком...      

Сонечка обожала моих детей: шестилетнюю Алю и двухлетнюю   Ирину. Первое, как войдет – сразу вынет Ирину из ее решетчатой кровати.      

– Ну как, моя девочка? Узнала свою Галлиду? Как это ты про   меня поешь? Галли-да, Галли-да! Да?      

Ирину на колени. Алю под крыло – правую, свободную от Ирины   руку. (– «Я всегда  ношу детей на левой, вы тоже? Чтобы правой защищать.   И – обнимать».) Так и вижу их втроем: застывшую в недвижном блаженстве группу   трех голов: Иринину, крутолобую, чуть было не сказала – круторогую, с крутыми   крупными бараньими ярко-золотыми завитками над выступом лба, Алину,   бледно-золотую, куполком, рыцаренка, и между ними – Сонечкину, гладковьющуюся,   каштановую, то застывшую в блаженстве совершенного объятья, то ныряющую – от   одной к другой. И – смешно – взрослая Сонечкина казалась только ненамного   больше этих детских:      

       

Мать, что тебя породила,      

Раннею розой была:      

Она лепесток обронила —      

Когда тебя родила...      

       

(Только когда я вспоминаю Сонечку, я понимаю все эти сравнения   женщины с цветами, глаз с звездами, губ с лепестками и так далее – в глубь   времен.      

Не понимаю, а заново создаю.)      

       

...Так они у меня и остались – группой. Точно это тогда уже   был – снимок.      

       

Когда же Ирина спала и Сонечка сидела с уже-Алей на коленях,   это было совершенное видение Флоренсы с Домби-братом: Диккенс бы обмер, увидев   обеих!      

Сонечка с моими детьми была самое совершенное видение   материнства, девического материнства, материнского девичества: девушки, нет –   девочки-Богородицы:      

       

Над первенцом – Богородицы:      

Да это ж – не переводится!      

       

– Ну, теперь довольно про Галлиду, а то я зазнаюсь! Теперь   Ай ду-ду давай (вполголоса нам с Алей – почти что то же самое!) – как это ты   поешь, ну?      

       

– Ай ду ду,      

Ай ду ду,      

Сидит воен на дубу.      

Он гает во тубу,      

Во ту-бу,      

Во ту-бу.      

       

– Так, так, моя хорошая! Только еще продолжение есть: –   «Труба точеная, позолоченая»... – но это тебе еще трудно, это когда ты   постарше будешь.      

И так далее – часами, никогда не уставая, не скучая, не   иссякая.      

– Марина, у меня никогда не будет детей. –   Почему? – Не знаю, мне доктор сказал и даже объяснил, но это так сложно –   все эти внутренности.      

Серьезная, как большая, с ресницами, уже мерцающими как   зубцы звезды.      

И большего горя для нее не было, чем прийти к моим детям с   пустыми руками.      

– Ничего нет, ничего нет сегодня, моя девочка! – она,   на вопиюще-вопрошающие глаза Ирины. – Я, понимаешь, до последней минуты   ждала, все надеялась, что выдадут... А не дали – потому что они гадкие – и Царя   убили, и мою Ирину голодную посадили... Но зато обещаю тебе, понимаешь,   непременно обещаю, что в следующий раз принесу тебе еще и сахару...      

– Сахай давай! – Ирина – радостно-повелительно.      

– Ирина, как тебе не стыдно! – Аля, негодующе, готовая   от смущения просто зажать Ирине рукою рот.      

И Сонечкино подробное разъяснение – ничего кроме «сахар» не   понимающей Ирине – что сахар – завтра, а завтра – когда Ирина ляжет   совсем-спать, и потом проснется, и мама ей вымоет лицо и ручки, и даст ей   картошечки, и...      

– Кайтошка давай!      

– Ах, моя девочка, у меня сегодня и картошечки нет, я про   завтра говорю... – Сонечка, с искренним смущением.      

– Сонечка! (Аля, взволнованно) с Ириной никогда нельзя   говорить про съедобное, потому что она это отлично понимает, только это и   понимает, и теперь уже все время будет просить!      

– О, Марина! Ведь сколько я убивалась, что у меня не будет   детей, а сейчас – кажется – счастлива: ведь это такой ужас, такой ужас, я бы   просто с ума сошла, если бы мой ребенок просил, а мне бы нечего было дать...   Впрочем, остаются все чужие...      

Чужих для нее не было. Ни детей, ни людей.      

       

Две записи из Алиной тетради весны 1919 г. (шесть лет).      

«Пришел вечер, я стала уже мыться. Вдруг послышался стук. Я   еще с мокроватым лицом, накинув на себя Маринину шелковую шаль, быстро   спустилась и спросила: Кто там? (Марина знала ту полудевочку – актрису Софью   Евгеньевну Голлидэй.) Там за дверью послышались слова:      

– Это я, Аля, это Соня!      

Я быстро открыла дверь, сказав:      

– Софья Евгеньевна!      

– Душенька! Дитя мое дорогое! Девочка моя! –   воскликнула Голлидэй, я же быстро взошла через лестницу к Марине и восторженно   сказала: – Голлидэй! – Но Марины не было, потому что она ушла с Юрой Н. на   чердак.      

Я стала мыть ноги. Вдруг слышу стук в кухонную дверь.   Отворяю. Входит Софья Евгеньевна. Она садится на стул, берет меня на колени и   говорит: – Моего милого ребенка оставили! Я думаю – нужно всех гостей сюда   позвать. – Но как же я буду мыть ноги? – Ах, да, это худо.      

Я сидела, положив лицо на мягкое плечо Голлидэй. Голлидэй   еле-еле касалась моей шали. Она ушла, обещав прийти проститься, я же вижу, что   ее нет, и в одной рубашке, накинув на себя шаль, вхожу к Голлидэй и сажусь к   ней на колени. Там были Юра С., еще один студиец, и Голлидэй, а Марина еще   раньше ушла с Юрой Н. на чердак. Я пришла совсем без башмаков и сандалий,   только в одних черных чулках. Трогательно! Юра С. подарил мне белый пирожок.   Голлидэй была весела и гладила мои запутанные волосы. Пришла знакомая Голлидэй,   послышались чьи-то шаги по крыше. Оказалось, что Марина с Юрой Н. через   чердачное окно вместе ушли на крышу. Юра С. влез на крышу со свечой,   воскликнув: – Дайте мне освещение для спасения хозяйки! Я сидела на подоконнике   комнаты, слегка пододвигаясь к крыше. Голлидэй звала свою знакомую и говорила:   – Ой, дитя идет на крышу! Возьмите безумного ребенка!      

Подошла барышня, чтобы взять меня, но я билась. Наконец,   сама Голлидэй сняла меня и стала нести в кровать. Я не билась и говорила: –   Галлида гадкая! Галлиду я не люблю! Она полусмеялась и дала меня С-ву, говоря,   что я слишком тяжела для ее рук. Только что они усадили меня, как вдруг я   увидела Марину, которая сходила с чердака. (Голлидэй, когда несли меня, то все   говорила: – Аля, успокойся! Ты первая увидишь Марину!) Марина держала в руках   толстую свечу в медном подсвечнике. Голлидэй сказала Марине: – Марина, Алечка   сказала, что она меня не любит!      

Марина очень удивилась – как я думаю».      

       

«У нас была Сонечка Голлидэй. Мы сидели в кухне. Было темно.   Она сказала мне: – Знаешь, Алечка, мне Юра написал записочку: „Милая девочка   Сонечка! Я очень рад, что Вы меня не любите. Я очень гадкий человек. Меня не   нужно любить. Не любите меня“. А я подумала, что он это нарочно пишет, чтобы   его больше любили. А не презирали. Но я ей ничего не сказала. У Сонечки   Голлидэй маленькое розовое лицо и темные глаза. Она маленького роста, и у нее   тонкие руки. Я все время думала о нем и думала: – Он зовет эту женщину, чтобы   она его любила. Он нарочно пишет ей эти записочки. Если бы он думал, что он,   правда, гадкий человек, он бы этого не писал».      

       

...Не гадкий. Только – слабый. Бесстрастный. С ни одной   страстью кроме тщеславия, так обильно – и обидно – питаемой его красотой. Что я   помню из его высказываний? На каждый мой резкий, в упор, вопрос о предпочтении,   том или ином выборе – хотя бы между красными и белыми – «Не знаю... Все это так   сложно...» (Вариант: «так далек-не-просто»... по существу же «мне так   безразлично»...) Зажигался только от театра, помню, однажды больше часу   рассказывал мне о том, как бы он сделал (руками сделал?) маленький театр и   разделил бы его на бесчисленное количество клеток, и в каждой – человечки, действующие   лица своей пьесы, и междуклеточной – общей... – А что это были бы за   пьесы... В чем, собственно, было бы дело?.. (Он, таинственно:) – Не знаю...   Этого я еще пока не знаю... Но я все это прекрасно вижу... (блаженно). –   Такие маленькие, почти совсем не видать...      

Иногда – неопределенные мечты об Италии: – Вот, уедем с   Павликом в Италию... будем ходить по флорентийским холмам, есть соленый,   жгутами, хлеб, пить кьянти, рвать с дерева мандарины... (Я, эхом:) – И   вспоминать – Марину... (Он, эхом эха:) – И вспоминать Марину...      

Но и Италия была из Гольдони, а не из глубины тоски.      

Однажды Павлик – мне: – Марина? Юра решил ставить Шекспира.   (Я, позабавленно:) – Ну-у? – Да. Макбета. И что он сделает – половины не   оставит!      

– Он бы лучше половину – прибавил. Взял бы – и постарался.   Может быть, Шекспир что-нибудь забыл? А Юрий Александрович вспомнил, восполнил.      

Однажды, после каких-то таких его славолюбивых бреден – он   ведь рос в вулканическом соседстве бредового, театрального до кости Вахтангова   – я ему сказала: – Юрий Александрович, услышьте раз и жизни – правду. Вас любят   женщины, а вы хотите, чтобы вас уважали мужчины.      

Его товарищи-студийцы – кроме Павлика, влюбленного в него,   как Пушкин в Гончарову – всей исключенностью для него, Павлика, такой красоты   (что Гончарова была женщина, а Юрий З. – мужчина – не меняло ничего, ибо   Пушкин, и женясь на Гончаровой, не обрел ее красоты, остался  маленьким,   юрким, и т. д.) – но любовь Павлика была еще и переборотая ревность: решение   любить – то, что по существу должен был бы ненавидеть, любовь Павлика была –   чистейший романтизм – итак, кроме Павлика, его товарищи-студийцы относились к   нему... снисходительно, верней – к нам, его любившим, снисходительно, снисходя   к нашей слабости и обольщаемости. – «З-ий... да-а...» – и за этим   протяжным да  не следовало – ничего.      

(Их любовь с Павликом была взаимная ревность: Юрия – к дару,   Павлика – к красоте, ревность, за невозможностью вытерпеть, решившая стать и   ставшая – любовью. И еще – тайный расчет природы: вместе они были – Лорд Байрон.)      

Весь он был – эманация собственной красоты. Но так как очаг   (красота) естественно – сильнее, то все в нем казалось и оказывалось   недостаточным, а иногда и весь он – ее недостойным. Все-таки трагедия, когда   лицо – лучшее в тебе и красота – главное в тебе, когда товар – всегда   лицом, – твоим собственным лицом, являющимся одновременно и товаром. Все с   него взыскивали по векселям этой красоты, режиссеры – как женщины. Все кругом   ходили, просили. (Я одна подала  ему на красоту.) – Но, помилуйте,   господа, я никогда никому ничего такого не обещал... – Нет, родной, такое   лицо уже есть – посул. Только оно обещало то, чего ты не мог сдержать. Такие   обещания держат только цветы. И драгоценные камни. Драгоценные – насквозь.   Цветочные – насквозь. Или уж святые Севастианы. Нужно сказать, что носил он   свою красоту робко, ангельски. (Откуда мне сие?!) Но это не улучшало, это   только ухудшало – дело. Единственный выход для мужчины – до своей красоты не   снисходить, ее – презирать (пре-зри: гляди поверх). Но для этого нужно быть –   больше, он же был – меньше, он сам так же обольщался, как все мы...      

Как описать Ангела? Ангел ведь не состоит из, а сразу весь.   Предстает. Предстоит. Когда говорит ангел, никакого сомнения быть не может: мы   все видим – одно.      

Только прибавлю: с седою прядью. Двадцать лет – и седая,   чистого серебра, прядь.      

И еще – с бобровым воротом шубы. Огромной шубы, потому что и   рост был нечеловеческий: ангельский.      

Помимо этого нечеловеческого роста, «фигуры» у него не было.   Он сам был – фигура. Девятнадцатый Год его ангельству благоприятствовал: либо   беспредельность шубы, либо хламида Св. Антония, то есть всегда – одежда, всегда   – туманы. В этом смысле у него и лица не было: так, впадины, переливы, «и от   нивы до нивы – гонит ветер прихотливый – золотые переливы»... (серебряные).   Было собирательное лицо ангела, но до того несомненное, что каждая маленькая   девочка его бы, из своего сна, узнала. И – узнавала.      

Но зря ангельский облик не дается, и было  в нем   что-то от ангела: в его голосе (этой самой внутренней из наших внутренностей,   недаром по-французски organe), в его бережных жестах, в том, как, склонив   голову, слушал, как, приподняв ее, склоненную, в двух ладонях, изнизу – глядел,   в том, как внезапным недвижным видением в дверях – вставал, в том, как без   следу – исчезал.      

Его красота, ангельскость его красоты, его все-таки чему-то   – учила, чему-то выучила, она  диктовала ему шаг («он ступает так   осторожно, точно боится раздавить какие-то маленькие невидимые существа», Аля),   и жест, и интонацию. Словом (смыслом) она его научить не могла, это уже не ее   разума дело, – поэтому сказать  он ничего не мог (нечего было!), выказать    – все.      

Поэтому и обманывались: от самой простой уборщицы – до нас с   Сонечкой. «Так любит, что и сказать не может...» (Так  – не любил, никак   не любил.) «Какая-то тайна...» Тайны не было. Никакой – кроме самотайны такой   красоты.      

Научить ступить  красота может (и учит!), поступить    – нет, выказать  – может, высказать  – нет. Нужному голосу,   нужной интонации, нужной паузе, нужному дыханию. Нужному слову – нет. Тут уже   мы вступаем в другое княжество, где князья – мы, «карлики Инфанты».      

Не «было в нем что-то от Ангела», а – все в нем было от   ангела, кроме слов и поступков, слова и дела. Это были – самые обыкновенные,   полу-школьные, полу-актерские, если не лучшие его среды и возраста – то и не   худшие, и ничтожные  только на фоне такой красоты.      

Я сказала: в каком-то смысле у него лица не было. Но и   личины – не было. Было – обличие. Ангельская облицовка рядового (и нежилого)   здания. Обличие, подобие (а то, что я сейчас делаю – надгробие), но все таки   лучше, что – было, чем – не было бы!      

Ему  – дело прошлое, и всему этому уже почти двадцать   лет! – его тогдашний возраст! – моя стихотворная россыпь «Комедьянт»,   ему, о нем, о живом тогдашнем нем, моя пьеса «Лозэн» (Фортуна), с его живым   возгласом у меня в комнате, в мороз, под темно-синим, осьмнадцатого века   фонарем:      

       

...да неужели ж руки      

И у меня потрескаются? Черт      

Побрал бы эту стужу! Жаль вас,   руки...      

       

(Это черт звучало нежнее лютни!) – Вижу игру темно-синего   света и светло-синей тени на его испуганно-свидетельствуемой руке... Ему    моя пьеса (пропавшая) «Каменный Ангел»: каменный ангел на деревенской площади,   из-за которого невесты бросают женихов, жены – мужей, вся любовь – всю любовь,   из-за которого все топились, травились, постригались, а он – стоял... Другого   действия, кажется, не было. Хорошо, что та тетрадь пропала, так же утопла,   отравилась, постриглась – как те... Его  тень в моих (и на моих!) стихах   к Сонечке... Но о нем  – другая повесть. Сказанное – только чтобы   уяснить Сонечку, показать, на что были устремлены, к чему были неотторжимо   прикованы в ту весну 1919 года, чем были до краев наполнены и от чего всегда   переливались ее огромные, цвета конского каштана, глаза.      

Сонечка! Простим его ангельскому подобию.      

       

Однажды я зашла к нему – с очередным даром. Его не застала,   застала няньку.      

– Вот книжечку принесли Юрочке почитать – и спасибо вам.   Пущай читает, развлекается. А мало таких, милая вы моя, – с приносом.   Много к нему ходят, с утра до ночи ходят, еще глаз не открыл – звонят, и только   глаза смежил – звонят – и все больше с пустыми руками да поцалуями. Да я тем   барышням не в осуждение – молоденькие! а Юрочка – хорош-расхорош, завсегда   хорош был, как родился хорош был, еще на руках был – все барышни влюблялись, я   и то ему: – Чего это ты, Юрий Алексаныч, уж так хорош? Не мужское это   дело! – Да я, няня, не виноват. – Конешно, не виноват, только мне-то   двери отворять бегать от этого – не легше... Пущай цалуют! (все равно ничего не   выцалуют), а только: коли цалуешь – так позаботься, – чтобы рису, али   пшена, али просто лепешечку – вы же видите, какой он из себя худющий, сестра   Верочка который год в беркулезе, неровен час и он: одно лицо, одна кровь – не   ему, понятно, он у нас стеснительный, не возьмет, – а ко мне на кухню:   «нате, мол, няня, подкрепите своего любимого». Нет, куда там! Коли ко мне на   кухню, так – что не любит – плакаться. И голова пуста и руки пусты. Зато рот   по-олон: пустяками да поцалуями.      

А зато одна к нему холит – золото. (Две их у меня – носят, только   одна – строгая такая, на манер гувернантки, и носик у них великоват будет, так   я сейчас не про них...) Вы барышню Галлиде знаете? Придет: – Юрочка дома?   Сначала Юрий Алексаныч говорила, ну а потом быстро пообвыкла, меня стесняться   перестала. – Дома, говорю, красавица, только спит. – Ну, не будите,   не будите, я и заходить не хотела, только вот – принесла ему, только вы, няня,   ему не говорите...      

И пакетец сует, а в пакетце – не то, чтобы пшено али ржаной   хлеб, а завсегда булочка белая: ну, белая... И где она их берет?!      

Или носки сядет штопать. – Дайте мне, нянечка, Юрочкины   носки. – Да что вы, барышня, нешто это ваших молодых ручек дело? Старухино   это дело. – Нет уж! – и так горячо, горячо, ласково, ласково в глаза   глядит – вы меня барышней не зовите, а зовите – Соня, а я вас – няня. Так и   стала звать – Сонечка, как малюточку.      

Ну уж и любит она его – и сказать не могу!      

Носки перештопает, рубашечку погладит (а наш-то все спит, не   ведает), поцалует меня в щеку – кланяйтесь, няня, Юрочке – и пойдет.      

Сколько раз я своему красавцу говорила: – Не думай долго,   Юрий Александрович, все равно лучше не сыщешь: и красавица, и умница, и   работница, и на театре играет – себя оправдывает, и в самую что ни на есть   темнющщую ночь к дохтуру побежит, весь город на ноги поставит, а уж дохтура   приведет: с такой женой болеть мо-жно! – а уж мать твоим детям будет   хороша, раз тебя, версту коломенскую в сыновья взяла. И ростом – под стать: ты   – во-о какой, а она – ишь какая малюточка! (Мне: – Верзилы-то завсегда   малюточек любят.) Только мал золотник – да дорог.      

– А он?      

– Стоит, улыбается, отмалчивается. Не любит – вот что.      

– Другую любит?      

– Эх, милая вы моя, никого-то он не любит, отродясь не   любил, кроме сестры Верочки, да меня, няньки.      

(Я, мысленно: – И себя в зеркале.)      

– Так про Сонечку чтоб досказать. Не застанет – веселая   уходит, а застанет – завсегда со слезами. Прохладный он у нас.      

– Прохладный он у вас.      

Зеркало – тоже прохладное.      

       

У Сонечки была своя нянька – Марьюшка. «Замуж буду выходить   – с желтым сундуком – в приданое». Не нянька – старая прислуга, но старая   прислуга, зажившаяся, все равно – нянька. Я этой Марьюшки ни разу, за всю мою   дружбу с Сонечкой, не видала – потому что она всегда стояла в очереди: за   воблой, за постным маслом и еще за одной вещью. Но постоянно о ней слышала, и   все больше, что «Марьюшка опять рассердится» (за Юру, за бессонные ночи, за   скормленное кому-то пшено...)      

Однажды стук в дверь. Открываю. Черное, от глаз, лицо – и   уже с порога.      

– Марина! Случилась ужасная вещь. В моей комнате поселился   гроб.      

– Что-о-о?      

– А вот – слушайте. Моя Марьюшка где-то прослышала, что   выдают гроба – да – самые настоящие гроба (пауза) – ну, для покойников – потому   что ведь сейчас это – роскошь, вы же знаете, что Алексею Александровичу сделали   в Студии – всюду будто уже выдали, а у нас не выдают. Вот и ходила – каждый   день ходила, выхаживала – приказчик, наконец, терпение потерял: – Да скоро ли   ты, бабка, помрешь, чтоб к нам за гробом не таскаться? Раньше, бабка, помрешь,   чем гроб выдадим – и тому подобные любезности, ну, а она – твердая: обешшано –   так обешшано, я от своего не отступлюсь. И ходит, и ходит. И, наконец, нынче   приходит – есть! Да, да, по тридцатому талону карточки широкого   потребления. – Ну, дождалась, бабка, своего счастья? – И ставит ей на   середину лавки – голубой. – Ну-ка примерь, уместишься в нем со всеми   своими косточками? – Умещусь-то умещюсь, говорю, да только не в   энтом. – Как это еще – не в энтом? – Так, говорю, потому что энтот –   голубой, мужеский, а я – девица, мне розовый полагается. Так уж вы мне, будьте   добры, розовенький, – потому что голубого не надо нипочем. – Что-о,   говорит, карга старая, мало ты мне крови испортила, а еще – девица    оказалась, в розовом нежиться желаешь! Не будет тебе, чертова бабка, розового,   потому что их у нас в заводе нет. – Так вы уж мне тогда, ваше степенство,   беленький, – я ему, – испужалась больно, как бы совсем без гробику не   отпустил – потому что в мужеском голубом лежать для девицы – бесчестье, а я всю   жизнь от младенческих пелен до савана честная была. Тут он на меня – ногами как   затопочет: – Бери, чертова девица, что дают – да проваливай, а то беду сделаю!   Сейчас, орет, Революция, великое сотрясение, мушшин от женщин не разбирают,   особенно – покойников... Бери, бери, говорю, а то энтим самым предметом   угроблю! – да как замахнется на меня – гробовой крышечкой-то! Стыд, страм,   солдаты вокруг – гогочут, пальцами – тычут...      

Ну, вижу, делать нечего, взвалила я на себя свой вечный   покой и пошла себе, и так мне, барышня, горько, скоко я за ним таскалась, скоко   насмешек претерпела, а придется мне упокоиться в мужеском голубом.      

И теперь, Марина, он у меня в комнате. Вы над дверью полку   такую глубокую видели – для чемоданов? Так она меня – прямо-таки умолила: чтобы   под ногами не мешался, а главное – чтобы ей глаз не язвил: цветом. «Потому что   как на него взгляну, барышня, так вся и обольюсь обидой».      

Так и стоит. (Пауза.) – Я наверное, все-таки, когда-нибудь к   нему – привыкну?      

       

(Это было в Вознесенье 1919 года.)      

       

Четвертым  действующим лицом Сонечкиной комнаты был –   гроб.      

       

А вот моя Сонечка, увиденная другими глазами: чужими.      

– Видел сегодня вашу Сонечку Голлидэй. Я ехал в трамвае,   вижу – она стоит, держится за кожаную петлю, что-то читает, улыбается. И вдруг   у нее на плече появляется огромная лапа, солдатская. И знаете, что она сделала?   Не переставая читать и даже не переставая улыбаться, спокойно сняла с плеча эту   лапу – как вещь.      

– Это – живая она! А вы уверены, что это – она была?      

– О, да. Я ведь много раз ходил смотреть ее в «Белых Ночах»,   та же самая, в белом платьице, с двумя косами... Это было так... прэлэстно (мой   собеседник был из Царства Польского), что весь вагон рассмеялся, и один даже   крикнул: браво!      

– А она?      

– Ничего. И тут глаз не подняла. Только может быть улыбка   стала – чуть-чуть шире... Она ведь очень хорошенькая.      

– Вы находите?      

– С опущенными веками, и этими косами – настоящая мадонна. У   нее, вероятно, много романов?      

– Нет. Она любит только детей...      

– Нно... это же не ...      

– Нет, это мешает.      

       

Так я охраняла Сонечку от – буржуйских лап.      

Романы?      

Je n'ai jamais su au juste ce qu'etaient   ses relations avec les hommes, si c'etaient ce qu'on appelle des liaisons – ou   d'autres liens. Mais rêver ensemble ou dormir ensemble, c'etait toujours de   pleurer seule[22].      

 Часть вторая      

Володя      

       

Первое слово к его явлению – стать, и в глазах – сразу –   стан: опрокинутый треугольник, где плечам дано все, поясу – ничего.      

Первое впечатление от лица – буква Т и даже весь крест:   поперечная морщина, рассекающая брови и продолженная прямолинейностью носа.      

Но здесь – остановка, потому что все остальное зрительное   было – второе.      

Голос глубокий, изглубока звучащий и потому отзывающийся в   глубинах. И – глубоко захватывающий, глубокое и глубоко захватывающий.      

Но – не певучий. Ничего от инструмента, все от человеческого   голоса в полную меру его человечности и связок.      

Весь с головы до пят: – Voila un homme![23].      

Даже крайняя молодость его, в нем, этому homme – уступала.   Только потом догадывались, что он молод – и очень молод. С ним, заменив Консула   – юношей, а Императора – мужем, на ваших глазах совершалось двустишие Hugo:      

       

Et du Premier Consul   dejа en maint endroit      

Le front de   l'Empereur perçait le masque etroit[24].      

       

Этот муж в нем на наших глазах проступал равномерно и   повсеместно.      

Этот юноша носил лицо своего будущего.      

Об этом Володе А. я уже целый год и каждый раз слышала от   Павлика А. – с неизменным добавлением – замечательный. – «А есть у   нас в Студии такой замечательный человек – Володя А.». Но этого  своего   друга он на этот раз ко мне не привел.      

Первая встреча —зимой 1918 г. —1919 г., на морозном склоне   1918 г., в гостях у молодящейся и веселящейся дамы, ногу подымавшей, как руку,   и этой ногой-рукой приветствовавшей искусство – все искусства, мое и меня в том   числе. Таких дам, с концом старого мира справлявших конец своей молодости,   много было в Революцию. В начале ее. К 19-му году они все уехали.      

Первое слово этого глубокого голоса: – Но короли не только   подчиняются традициям – они их создают.      

Первое слово – мне, в конце вечера, где нами друг другу не   было сказано ни слова (он сидел и смотрел, как играют в карты, я – даже не   смотрела): – Вы мне напоминаете Жорж Занд – у нее тоже были дети – и она тоже    писала – и ей тоже так трудно жилось – на Майорке, когда не горели печи.      

Сразу позвала. Пришел на другой день с утра – пошли бродить.   Был голоден. Поделили и съели с ним на улице мой кусок хлеба.      

Потом говорил: – Мне сразу все, все понравилось. И что сразу   позвали, не зная. И что сами сказали: завтра. Женщины этого никогда не делают:   всегда – послезавтра, точно завтра они всегда очень заняты. И что дома не   сидели – пошли. И что хлеб разломили пополам, и сами ели. Я в этом почувствовал   – обряд.      

А потом, еще позже: – Вы мне тогда, у Зои Борисовны,   напомнили польскую панночку: на вас была такая (беспомощно) – курточка, что ли?   Дымчатая, бархатная, с опушкой. Словом, кунтуш? И посадка головы – немножко   назад. И взгляд – немножко сверху. Я сразу в вас почувствовал – польскую кровь.      

Стал ходить. Стал приходить часто – раза два в неделю сразу   после спектакля, то есть после двенадцати. Сидели на разных концах рыжего   дивана, даже так: он – в глубоком его углу, я – наискосок, на мелком, внешнем   его краю. Разговор происходил по длинной диагонали, по самой долгой друг к   другу дороге.      

Темный. Глаза очень большие, но темные от ресниц, а сами –   серые. Все лицо прямое, ни малейшей извилины, резцом. В лице та же прямота, что   в фигуре: La tête de son corps[25].   Точно это лицо тоже было – стан. (Единственное не  прямое во всем   явлении – «косой» пробор, естественно прямей прямого.)      

Зрительно – прямота, внутренне – прямость. Голоса, движений,   в глаза-гляденья, рукопожатья. Все – одномысленно и по кратчайшей линии между   двумя точками: им – и миром.      

Прямость – и твердость. И даже – непреклонность. При   полнейшей открытости – непроницаемость, не в смысле внутренней загадочности,   таинственности, а в самом простом смысле: материала, из которого. Такого рукой   не тронешь, а тронешь – ни до чего, кроме руки, не дотронешься, ничего в ней не   затронешь. Поэтому бесполезно трогать. Совершенно, как со статуей, осязаемой,   досягаемой, но – непроницаемой. В каком-то смысле – вещь без резонанса.      

Словом, самое далекое, что есть от портрета, несмотря на   пластическое несуществование свое, а может быть благодаря ему,   бесконечно-досягаемого и податливого, который, по желанию, можно вглядеть    на версту внутрь рамы, или изнутри всех его столетий в комнату – выглядеть.   Самое обратное портрету, то есть – статуя, крайней явленностью своей и   выявленностью ставящая глазам предел каждой точкой своей поверхности.      

(Неужели это все я – М. И.? – Да, это все – вы,   Володечка. Но рано обижаться – погодите.)      

(Как потом выяснилось – это впечатление его статуарности   было ошибочное, но это – потом выяснилось, и я этой ошибкой полтора года   кормилась, на этой ошибке полтора года строила – и выстроила.)      

Сразу стал – друг. Сразу единственный друг – и оплот.      

В Москве 1918 г. – 1919 г. мне – мужественным в себе,   прямым и стальным в себе, делиться было не с кем. В Москве 1918—1919 г. из   мужской молодежи моего круга – скажем правду – осталась одна дрянь. Сплошные   «студийцы», от войны укрывающиеся в новооткрытых студиях... и дарованиях. Или   красная молодежь, между двумя боями, побывочная, наверное прекрасная, но с   которой я дружить не могла, ибо нет дружбы у побежденного с победителем.      

С Володей я отводила свою мужскую душу.      

Сразу стала звать Володечкой, от огромной благодарности, что   не влюблен, что не влюблена, что все так по хорошему: по надежному.      

А он меня – М. И., так с отчества и не сошел, и прощались по   имени-отчеству. И за это была ему благодарна, ибо в те времена кто только меня   Мариной не звал? Просто: М. И. – никто не звал! Этим отчеством сразу   отмежевался – от тех. Меня по-своему – присвоил.      

Разговоры? Про звезды: однажды, возвращаясь из каких-то   гостей, час с ним стояли в моем переулке, по колено в снегу. Помню поднятую,   все выше и выше поднимаемую руку – и имя Фламмариона – и фламмарионы    глаз, только затем глядящих в мои, чтобы мои поднялись на звезды. А сугроб все   рос: метели не было, были – звезды, но сугроб, от долгого стояния, все рос –   или мы в него врастали? – еще бы час постояли – и оказался бы ледяной дом,   и мы в нем...      

О чем еще? Об Иоанне д'Арк – чуде ее явления – о Наполеоне   на Св. Елене – о Джеке Лондоне, его, тогда, любимом писателе – никогда о   театре.      

И – никогда о стихах. Никогда стихов – я ему. Ни говорила,   ни писала. Наше с ним было глубже любви, глубже стихов. Обоим – нужнее. И   должно быть – нужнее всего на свете: нужнее, чем он мне и я ему.      

Об его жизни (любовях, семье) я не знала ничего. Никогда и   не спросила. Он приходил из тьмы зимней тогдашней ночи и в нее, еще более   потемневшую за часы и часы сидения – уходил. («В уже посветлевшую» – будет   потом.)      

И я даже мысленно его не провожала. Володя кончался за   порогом и начинался на пороге. Промежуток – была его жизнь.      

Руку на-сердце положа: не помню, чтобы мы когда-нибудь с ним   уговаривались: Когда придете? и т. д. Но разу не было – за зиму, чтобы он   пришел и меня не застал, и разу не было, чтобы застал у меня других. И «дней» у   нас не было: когда два раза в неделю, а когда и раз в две. – Значит, вы   всегда были дома и всегда одна? – Нет, уходила. Нет, бывали. Но это было   наше с ним чудо, и разу не было, чтобы я, завидев его, не воскликнула: –   Володя! Я как раз о вас думала! – Или: – Володя, если бы вы знали, как я   мечтала, чтобы вы нынче пришли! – или просто: – Володя! Какое счастье!      

Потому что с ним входило счастье – на целый вечер, счастье   надежное и наверное, как любимая книга, на которую даже не надо света.      

Счастье без страха за завтрашний день: а вдруг разлюбит?   больше не придет? и т. д. Счастье без завтрашнего дня, без его ожидания:   выхаживания его большими шагами по улицам, выстаивания ледяными ногами –   ледяными ночами – у окна...      

Больше скажу: я никогда по Володе не скучала, так же   достоверно не скучала по нему и без него, как ему радовалась. Мечтала – да, но   так же спокойно, как о вещи, которая у меня непременно будет, как о заказном   письме, которое уже знаю, что – послано. (Когда дойдет – дело почты, не мое.)      

Сидел – всегда без шубы. Несмотря на холод и даже мороз –   всегда без шубы. В сером, элегантном от фигуры костюме, таком же статном, как   он сам, весь – очертание, весь – отграниченность от окружающих вещей, стен.   Сидел чаще без прислона, а если прислонясь – то никогда не развалясь, точно за   спиной не стена – а скала. Ландшафт за ним вставал неизменно морской, и увидев   его потом (только раз!) на сцене, в морской пьесе – не то «Гибель Надежды», не   то «Потоп» – я не только не почувствовала разрыва с моим Володей, а наоборот –   может быть впервые увидела его на его настоящем месте: морском и мужском.      

       

От Павлика я уже год слышала, что «Володя –   красавец»... – Не такой, как Юра, конечно, то есть такой  же, но не   такой ... Вы меня понимаете? – Еще бы! – Потому что Юра так   легко мог бы быть – красавицей, а Володя – уж никакими силами...      

Поэтому Володину красоту на пороге первого раза я встретила,   как данность, и уже больше ею не занималась, то есть поступила с ней совершенно   так, как он – когда родился. Не мешая ему, она не мешала и мне, не смущая и не   заполняя его, не смущала и меня, не заполняла и меня. Его красота между нами не   стояла – и не сидела, как навязчивый ребенок, которого непременно нужно занять,   унять, иначе от скуки спалит дом.      

С самого начала скажу: ничего третьего между нами не было,   была долгая голосовая диванная дорога друг к другу, немногим короче, чем от звезды   до звезды, и был человек (я) перед совершенным видением статуи, и может быть и   садилась я так далеко от него, чтобы лучше видеть, дать этой статуе лучше   встать, создавая этим перспективу, которой с ним лишена была внутренне, и этой   создаваемой физической перспективой заменяя ту, внутреннюю, которая у людей   зовется будущее, а между мужчиной и женщиной есть – любовь.      

Однажды я его, шутя, спросила:      

– Володечка, а надоедают вам женщины с вашей красотой?   Виснут?      

Смущенно улыбаясь, прямым голосом: – М. И., на каждом   молодом виснут. Особенно на актере. Волка бояться... А мне всех, всех женщин   жаль. Особенно – не так уж молодых. Потому что мы все перед ними безмерно   виноваты. Во всем виноваты.      

– А – вы?      

– Я (честный взгляд), я стараюсь – исправить.      

Дружил он, кроме меня, с одной их студийкой – с кавказской   фамилией. Когда он ее очень уж хвалил, я шутя ревновала, немножко ее   вышучивала, никогда не видав. И каждый раз: – Нет, нет, М. И., здесь смеяться   нельзя. Даже – шутя. Потому что она – замечательный человек.      

Неподдающийся, как скала.      

– Она сестрой милосердия была в войну – тоном высшего   признания – на войне была.      

– А я – не была.      

– Вам – не надо, вам – другое надо.      

– Сидеть и писать стихи? О, я даже обижена!      

– Нет, не: сидеть и писать стихи, а делать то, что вы   делаете.      

– А что я делаю?      

– То, что сделали вы – со мной, и то, что со мной еще   сделаете.      

– Володя, не надо?      

– Не  надо.      

Однажды он мне ее привел. И – о, радость! – барышня   оказалась некрасивая. Явно-некрасивая. Такая же ясно-некрасивая, как он –   красивый. И эту некрасивую он, забалованный (бы) и залюбленный (бы),   предпочитал всем, с ней  сидел – когда не сидел со мной.      

       

Попытка – исправить?      

       

Володя приходил ко мне с рассказами – как с подарками, точно   в ладони принесенными, до того – вещественными, донесенными до моего дома –   моего именно, и клал он мне их в сердце – как в руку.      

Помню один такой его рассказ об убитом в войну французском   летчике. Разбитый аппарат, убитый человек. И вот, через какой-то срок –   птица-победитель возвращается – снижается – и попирая землю вражды,   победитель-немец – сбитому французу – венок.      

Такими рассказами он меня поил и кормил в те долгие ночи.      

Никогда – о театре, только раз, смеясь: – М. И., вы ведь   меня не заподозрите в тщеславии? – Нет. – Потому что очень уже   замечательно сказано, вы – оцените. У нас есть уборщица в Студии, милая,   молоденькая, и все меня ею дразнят – что в меня влюблена. Глупости, конечно, а   просто я с ней шучу, болтаю, – молодая ведь, и так легко могла бы быть   моей партнершей, а не уборщицей. У женщин ведь куда меньшую роль играют   рождение, сословие. У них только два сословия: молодость – и старость. Так   ведь? Ну, так она нынче говорит мне – я как раз разгримировался, вытираю лицо:   – Ах, Володечка А-в, какой вы жестокий красавец! – Что вы, Дуня, говорю, –   какой я жестокий красавец? Это у нас З-ский – жестокий красавец. – Нет,   говорит, потому что у Юрия <<Алексаныча>> красота   ангельская, городская, а у вас, Володечка, морская, военная, самая настоящая   нестерпимая жестокая мужская еройская. У нас бы на деревне Юрия   <<Алексаныча>> – засмеяли, а от вас,   Володечка, три деревни все сразу бы в уме решились.      

Вот какой я (задумчиво) – ерой...      

– «Красота страшна, быть может...» А теперь, Володя, в рифму   к вашему жестокому красавцу, я расскажу вам свою историю:      

Я отродясь помню в нашем доме Марью Васильевну – кто она   была, не знаю, должно быть – все : и кто-нибудь из детей заболел – она,   и сундуки перетрясать – она, и перешивать – она, и яйца красить – она. А потом   исчезала. Худая – почти скелет, но чудные, чудные глаза, такие страдальческие,   живое страдание: темно-карие (черных – нет, черные только у восточных – или у   очень глупых: бусы) – во все лицо, которого не было. И хотя старая, но не   старуха – ни одного седого волоса, черные до синевы, прямым пробором. Ну –   монашка и еще лучше – старая Богородица над сыном. Да так оно и было: у нее – я   тогда еще была очень маленькая – был сын Саша, реального училища, он жил у нас   в пристройке, возле кухни. Потом мы с матерью уехали за границу, а он заболел туберкулезом,   и мой отец отправил его в Сухум. – Ах, Мусенька, как он меня ждал, как   меня ждал! С каждым пароходом ждал – а уж умирал совсем. Затрубит пароход: –   Вот это мама ко мне едет! (Сиделка потом рассказывала.) А я взаправду ехала –   ваш папаша мне денег дал, и дворник на вокзале билет купил и в поезд   посадил, – я ведь в первый раз так далёко ехала. Еду, значит, а он,   значит, ждет. И как раз, как нам пристать, пароход затрубил. А он – привстал на   постели, руки вытянул: – Приехала мама! – и мертвый упал...      

...Это я вам, чтобы дать вам ее лицо, потому что это лицо у   нее так и осталось, даже когда манную кашу варила или про генеральшиных мопсов   рассказывала – всегда с таким лицом. Но теперь – про ту самую жестокую красоту   – тоже рассказ, из ее молодости. – Я, Мусенька, не смотри на меня, что   моща, и желтей лимону, и зубы шатаются – я, Мусенька, красавица была. И было   мне тогда пятнадцать лет. Пошла я зачем-то в лавочку, за мной следом молодой   человек заходит. Вышла я – он за мной. Вхожу в дом, гляжу из окна – стоит, на   занавеску смотрит. Из себя – брюнет, глазищи – во-о, усы еще не растут, ну, лет   шестнадцать, что ли. И, ей-Богу, на меня похож – глазами, потому что глазами   моими мне все уши прожужжали, пропели, уж я-то их у себя на лице – знала.   Смотрю – мои  глаза, мои и есть. Ну, словом – братишка мне. (Я одна   росла.) Только – рассказывать-то долго, а поглядеть – коротко, разом я   занавеску задернула.      

Завтрашний день – опять в лавочку, а он уже стоит, ждет.   Ничего не говорит, не кланяется, а только глядит. И все дни так пошло: следом –   как тень и стоит – как пень. Ну, а на пятый, что ли – у меня сердце не   выдержало: и зло берет, что глядит, и зло берет, что молчит, – как выходит   он вслед за мной, я – ему: – И глядеть нечего, и стоять нечего, потому что   ничего не выглядишь, потому что я просватана: за богатого замуж выхожу.      

А он – весна была, стоит под деревцами, снял картуз, да   ни-изко поклонился. И – весь воском залился. А на другой день – я еще сплю –   крик, шум: у Егоровых малый зарезался. Ночью, видать, потому что весь холодный.   Все бегут – и я бегу.      

И лежит он, Мусенька, мой недавний знакомец, гляделец,   только глаз-то моих  уже больше не видать: закрылись.      

...Володечка, а ваша уборщица?      

– Нет, М. И., времена другие, сейчас все страшно подешевело.   Да я бы... почувствовал бы, если бы – действительно. Нет, выйдет замуж – и   будут дети.      

– И старшего назовет – Володечка.      

– Это – может  быть.      

       

Такими рассказами я его кормила и поила долгие ночи: он – в   глубоком углу дивана, я на мелком его краю, под синим фонарем, по длинной   диагонали – явить имевшей всю нашу друг к другу дорогу, по которой мы никогда   никуда не пришли.      

       

...Теперь я думаю (да и тогда знала!) – Володя был –   спутник, и дорога была не друг к другу, а – от нас самих, совместная – из нас   самих. Отсюда и простор, и покой, и надежность – и неспешность: спешишь ведь   только в тот извечный тупик, из которого одна дорога: назад, шаг за шагом все   отнимая, что было дано, и даже – затаптывая, и даже – в землю втаптывая, ногой   как лопатой заравнивая.      

       

О моей завороженности – иного слова нет – Ю. З. Володя   конечно знал. Но он ее не касался, а может быть она его не касалась. Только,   когда я, изведенная долгими пропаданиями Ю. З. (а пропадать он начал скоро:   сразу!) равнодушнейшим из голосов: – А как З-ский? – З-ский ничего.   Играет.      

З-ский был единственный пункт его снисхождения. Это имя,   мною произнесенное, сразу ставило его на башню, а меня – в садик под нею, в   самый розовый его куст. И как хорошо мне было, внезапно умаленной на все свое   превосходство (с ним – равенство) – маленькой девочкой, из своего розового   изнизу заглядевшейся на каменного ангела. Володе же, для которого я была всегда   на башне, – сама башня, как-то неловко было видеть меня младшей (глупой).   Он, даже, физически, отвечая об Ю. З., не подымал глаз – так что я говорила с   его опущенными веками.      

И когда я однажды, прорвавшись: – Володя, вы меня очень   презираете за то, что... – он, как с неба упав: – Я – вас – презираю? Так   же можно презирать – небо над головой! Но чтобы раз навсегда покончить с этим:   есть вещи, которые мужчина – в женщине – не может понять. Даже – я, даже – в   вас. Не потому, что это ниже или выше нашего понимания, дело не в этом, а   потому, что некоторые вещи можно понять только изнутри себя, будучи.  Я   женщиной быть не могу. И вот, то немногое только-мужское во мне не может понять   того немногого только-женского в вас. Моя тысячная часть – вашей тысячной   части, которую в вас поймет каждая женщина, любая, ничего в вас не понимающая.   З-ский – это ваша общая женская тайна... (усмехнувшись)... даже – заговор.      

Не понимая, принимаю, как все всегда в вас – и от вас –   приму, потому что вы для меня – вне суда.      

– А хороший он актер?      

– На свои роли, то есть там, где вовсе не нужно быть,    а только являться, представать, проходить, произносить. Видите, говорю вам   честно, не перехваливаю и не снижаю. Да и не актера же вы в нем...      

– А знаете ли вы, Володечка, вы, который все знаете – что я   всего З., и все свои стихи к нему, и всю себя к нему отдам и отдаю за час   беседы с вами – вот так – вы на том конце, я на этом...      

Молчит.      

– ...Что если бы мне дали на выбор – его всего – и наше с   вами – только-всего... Словом, знаете ли вы, что вы его с меня, с моей души,   одним своим рукопожатьем – как рукой снимаете?      

Все еще молчит. – Что я вас бесконечно    больше...?!      

– Знаю, Марина Ивановна.      

       

Долгие, долгие дни...      

Это – нет, но:      

Долгие, долгие ночи...      

Когда уходил? Не на рассвете, потому что светает зимой   поздно, но по существу, конечно – утром: в четыре? В пять? Куда уходил? В какую   жизнь? (Без меня.) Любил ли кого-нибудь, как я – Ю. З.? Лечился ли у меня от   несчастной недостойной любви? Ничего не знаю и не узнаю никогда.      

       

Я никогда не встречала в таком молодом – такой страсти   справедливости. (Не его  – к справедливости, а страсти справедливости –   в нем.) Ибо было ему тогда много-много – двадцать лет. «Почему я должен   получать паек, только потому, – что я – актер, а он – нет? Это   несправедливо». Это был его главнейший довод, резон всего существа, точно (да точно    и есть!) справедливость нечто совершенно односмысленное, во всех случаях –   несомненное, явное, осязаемое, весомое, видимое простым глазом, всегда, сразу,   отовсюду видимое – как золотой шар Храма Христа Спасителя из самой дремучей   аллеи Нескучного.      

Несправедливо – и кончено. И вещи уже нет. И соблазна уже   нет. Несправедливо – и нет.  И это не было в нем головным, это было в   нем хребтом. Володя А. потому так держался прямо, что хребтом у него была   справедливость.      

Несправедливо  он произносил так, как кн. С. М.   Волконский – некрасиво.  Другое поколение – другой словарь, но вещь –   одна. О, как я узнаю эту неотразимость основного довода! Как бедный: – это   дорого, как делец – это непрактично —      

– так Володя А. произносил: – это несправедливо.      

Его несправедливо было – неправедно.      

       

Володя, как все студийцы его Студии, был учеником Стаховича   – но не как все студийцы.      

– М. И., Стахович учит нас итогам – веков. Дело не в том,   что нужно – так кланяться, а в том – почему надо так кланяться, как от первого   дикаря к тому поклону – пришли. От раздирания, например, друг друга зубами – до   дуэли. Этому Стахович нас не учит (с усмешкой)... у нас времени нет – на историю    жеста, нам нужен... жест, прямая выгода и мгновенный результат: войду и   поклонюсь, как Стахович, выйду – и подерусь, как Стахович – но этому я сам   учусь, прохожу его уроки – вспять, к истоку, а вы ведь знаете, как трудно   установить истоки Рейна и рода... Для меня его поклон и бонтон – не ответ, а   вопрос, вопрос современности – прошлому, мой вопрос – тем, и я сам пытаюсь на   него ответить, потому что, М. И. (задумчиво), я... не знаю... ответил ли бы на   него сам Стахович? Стаховичу эти поклоны даны были отродясь, это был дар его   предков – ему в колыбель. У меня нет предков, М. И., и мне никто ничего не   положил в колыбель. Я пришел в мир – голый, но, хоть я и голый, я не должен бессмысленно   одеваться в чужое, хотя бы прекрасное, платье. Их дело было донести, мое –   осмыслить.      

И я уже многое понял, М. И., и скажу, что это меньше всего –   форма, и больше всего – суть. Стахович нас учит быть.  Это – уроки   бытия. Ибо – простите за грубый пример – нельзя, так поклонившись, заехать друг   другу в физиономию – и даже этих слов сказать нельзя, и даже их подумать   нельзя, а если их подумать нельзя – я уже другой человек, поклон этот у меня   уже внутри.      

После смерти Стаховича он сказал мне: – Я многим ему обязан.   Иногда – я молод, М. И., и сейчас Революция, и я часто окружен грубыми людьми –   когда у меня соблазн ответить тем же, сказать ему на его языке – хотя бы   кулаком – у меня сразу мысль: это не – по Стаховичу. И – язык не   поворачивается. И – рука не подымается. Подымется, М. И., но в нужный час – и   никогда не сжатая в кулак!      

На похоронах Стаховича – пустыней Девичьего Поля...      

       

Пустыней Девичьего Поля      

Бреду за ныряющим гробом.      

Сугробы – ухабы – сугробы —      

Москва: Девятнадцатый Год...      

       

я среди других его юных провожатых особенно помню Володю,   особенную прямость его стана под ударами и над сугробами, ни на шаг не   отстающего от учителя. Так мог идти старший, любимый внук.      

И – что это? что это? Над хрустальным, кристальным,   маленьким, сражающим чистотой и радостью крестом – черные глаза, розовое лицо,   двумя черными косами как бы обнимающее крест – Сонечка над соседней могилой   Скрябина. Это было первое ее видение, после того, на сцене, на чтении «Метели»,   первая встреча с ней после моей «Метели», в другой метели, ревевшей и   бушевавшей над открытой могилой, куда никак не проходил барский, добротный, в   Художественном театре сколоченный, слишком просторный для ямы – гроб. Студийцы,   нахмурясь, расширяли, били лопатами мерзлую землю, обивали о нее лопаты, с ней   – лопатами – на-смерть бились, девочка, на коленях посреди сугроба, обняв   руками и обвив косами соседний хрустальный крест, заливала его слезами,   зажигала глазами и щеками – так, что крест сиял и пылал – в полную метель; без   солнца.      

– Как мне тогда хотелось, Марина, после этой пытки, –   Марина, вы помните этот ужасный возглас: Батюшка, торопитесь, второй покойник у   ворот! – точно сам  пришел и встал с гробом на плечах, точно сам   свой гроб пронес, Марина! – Марина, как мне тогда хотелось, нылось, вылось    – домой, с вами, отогреться ото всей этой смерти, – все равно куда «домой»   – куда-нибудь, где я останусь одна с вами, и положу вам голову на колени – как   сейчас держу – и скажу вам все про Юру – и тут же сразу вам его отдам – только   чтобы вы взяли мою голову в ладони, и тихонько меня гладили, и сказали мне, что   не все еще умерли, что я еще не умерла – как все они... О, как я завидовала   Вахтангу Левановичу, который шел с вами под руку и одно время – положив вам   руку на плечо – всю эту долгую дорогу – шел с вами, один, с вашей коричневой   шубой, которой вы его иногда ветром, почти запахивали, так что он мог думать,   что это вы  – его, что идет с вами под одной шубой, что вы его – любите!   Я потом ему сказала: – Вахтанг Леванович, как вы могла не позвать меня идти с   вами! Вы – плохой друг. – Но, Софья Евгеньевна, я шел с Мариной   Ивановной. – Так я об этом именно, что вы шли с Мариной Ивановной! –   Но... я не знал, Софья Евгеньевна, откуда я мог знать, что вам вдруг захочется   идти со мной! – Да не с вами, дикий вы человек, а с нею: что вы  с   нею идете – а не я!! Он, Марина, тогда ужасно обиделся, назвал меня   комедьянткой и еще чем-то... А я ведь – от всей души. А зато (блаженные жмурые   глаза изнизу) – через два месяца– может быть даже день в день – я с вами, и не   рядом на улице, а вот так, гляжу на вас глазами, и обнимаю вас руками, и тепло,   а не холодно, и мы никуда не придем, где нужно прощаться, потому что я уже   пришла, мы уже пришли, и я от вас, Марина, не уйду, никуда – никогда...      

Ново-Девичьего кладбища уже нет, и той окраины уже нет, это   теперь центр города. Хрустальный крест, не сомневаюсь, стоит и сияет на другом   кладбище, но что сталось с его соседом, простым дубовым крестом?      

       

Володя, как я, любил все старое, так же поражая каждое   окружение «новизной» своих мнений и так же ставя эту новизну в кавычки –   усмешки. Старое – но по юному. Старое – но не дряхлое. Этого достаточно было,   чтобы его не понимали ни ревнители старого мира, ни нового. Старое – но   по-своему, бывшее – по еще никогда не бывшему. Еще и потому ему было так хорошо   со мной, и еще в первую встречу у развязно-рукой и-ногой дамы я заметила на его   руке большой старинный серебряный перстень – печатку. Позже я спросила: –   Откуда он у вас? Ваш, то есть... – Нет, М. И., не  фамильный –   купил случайно, потому что мои буквы: В. А. (Пауза.) А З-ский свой    начищает мелом. – И не знает, что там написано, потому что он – китайский.   А вы не находите, что мелом – как-то мелко? – Я своего  мелом не   натираю, я люблю, когда серебро – темное, пусть будет темным – как его   происхождение.      

(– «А З-ский – свой»..., то есть – мой, и Володя это –   знал.) Этот мел тут же обернулся девятистишием:      

       

Сядешь в кресла, полон лени.      

Стану рядом на колени —      

До дальнейших повелений.      

       

С сонных кресел свесишь руку.      

Подыму ее без звука,      

– С перстеньком китайским – руку.      

       

Перстенек начищен мелом.      

Счастлив ты? Мне нету дела!      

Так любовь моя велела.      

       

(Это «мне нету дела» я потом, в саморучной книжке стихов к   нему, которую ему подарила, разбила на: мне нет – удела...)      

Юрию З. – серебряный китайский, Павлику А. –   немецкий, чугунный с золотом, с какого-нибудь пленного или убитого – чугунные   розы на внутреннем золотом ободе: с золотом – скрытым, зарытым. При нем –   стихи:      

       

Дарю тебе железное кольцо:      

Бессонницу – восторг – и   безнадежность.      

Чтоб не глядел ты девушкам в лицо,      

Чтоб позабыл ты даже слово –   нежность.      

       

Чтоб голову свою в шальных кудрях      

Как пенный кубок возносил в   пространство,      

Чтоб обратило в угль – и в пепл – и в   прах      

Тебя – сие железное убранство.      

       

Когда ж к твоим пророческим кудрям      

Сама Любовь приникнет красным углем,      

Тогда молчи и прижимай к губам      

Железное кольцо на пальце смуглом.      

       

Вот талисман тебе от красных губ,      

Вот первое звено в твоей кольчуге —      

Чтоб в буре дней стоял один – как   дуб,      

Один – как Бог в своем железном   круге.      

 (Москва, март 1979 г.)       

       

Судьбы китайского я не знаю (знаю только: я первая подарила   ему кольцо!), судьба чугунного – следующая:      

Время шло. Однажды приходит – кольца нет. –   Потеряли? – Нет, отдал его распилить, то есть сделать два.    (Павлик, это будет меньше!) Два обручальных. Потому что я женюсь – На   Наташе. – Ну, час вам добрый! А стихи – тоже распилили на-двое?      

Потом – мы уже видались редко – опять нет кольца. – Где   же кольцо. Павлик, то есть полукольцо? – М. И., беда! Когда его распилили   – оба оказались очень тонкими, Наташино золотое сразу сломалось, а я ходил в   подвал за углем и там его закатил, а так как оно такое же черное... – То   давно уже сожжено в печке, на семейный суп. Роскошь все-таки – варить пшено на   чугунных военнопленных розах, мной  подаренных!      

О судьбе же Володиного – собственного – речь впереди.      

Кроме кольца у Володи из старины еще была – пистоль,   «гишпанская пиштоль», как мы ее называли, и эту пистоль я, из любви к нему,   взяла в свое Приключение, вручила ее своей (казановиной) Генриэтте:      

       

– Ах, не забыть гишпанскую пиштоль,      

Подарок твой!      

       

Потому что эту «пиштоль» он мне на Новый Год принес и   торжественно вручил – потому что он, как я, не мог вынести, чтобы другому вещь   до страсти нравилась и держать ее у себя.      

Эту пиштоль мне в России пришлось оставить, зарыть ее на   чердаке вместе с чужой мальтийской шпагой, о которой речь впереди, вернее –   тело ее осталось в России, душу ее я в Приключении перевезла через границу –   времени и зримости.      

К этому Новому Году я им всем троим вместе написала стихи:      

       

Друзья мои! Родное триединство!      

Роднее чем в родстве!      

Друзья мои в советской – якобинской —      

Маратовой Москве!      

       

С вас начинаю, пылкий А-ский,      

Любимец хладных Муз,      

Запомнивший лишь то, что – панны   польской      

Я именем зовусь.      

       

И этого – виновен холод братский,      

И сеть иных помех! —      

И этого не помнящий – З-ский!      

Памятнейший из всех!      

       

И наконец – герой меж лицедеев —      

От слова бытиё       

Все имена забывший – А-в!      

Забывший и свое!      

       

И, упражняясь в старческом искусстве      

Скрывать себя, как черный бриллиант,      

Я слушаю вас с нежностью и грустью,      

Как древняя Сивилла – и Жорж Занд.      

       

Вот тогда-то Володя А. и принес мне свою пиштоль – 1-го   января 1919 года.      

К этому Новому Девятнадцатому Году, который я вместе с ними   встречала, я Третьей Студии, на этот раз – всей, подарила свою древнюю   серебряную маску греческого царя, из раскопок. Маска – это всегда трагедия, а   маска царя – сама трагедия. Помню – это было в театре – их благодарственное   шествие, вроде Fackelzug'а[26],   который Беттине устроили студенты.      

       

...Как древняя Сивилла – и Жорж Занд...      

Да, да, я их всех, на так немного меня младших или вовсе   ровесников, чувствовала – сыновьями, ибо я давно уже была замужем, и у меня   было двое детей, и две книги стихов – и столько тетрадей стихов! – и   столько покинутых стран! Но не замужество, не дети, не тетради, и даже не   страны – я помнить  начала с тех пор, как начала жить, а помнить –   стареть, и я, несмотря на свою бьющую молодость, была стара, стара, как скала,   не помнящая, когда началась —      

Эти же были дети – и актеры, то есть двойные дети, с   единственной мечтой о том, что мне так легко, так ненужно, так само далось –   имени.      

– О, как я бы хотел славы! Так, идти, и чтобы за спиной   шепот: – Вот идет А-ский!      

– Да ведь это же барышни  шепчут, Павлик! Неужели –   лестно?! Я бы на вашем месте, внезапно обернувшись и пойдя на них, как на   собак: – Да, А-ский! а дальше?      

Им, кроме Володи, я вся – льстила. Я их – любила. Разница.      

Звериной (материнской) нежности у меня к Володе не было –   потому что в нем, несмотря на его молодость, ничего не было от мальчика – ни   мальчишеской слабости, ни мальчишеской прелести.      

Чары в нем вообще не было: норы не было, жары и жара не   было, тайны не было, загадки не было – была задача: его собственная – себе.      

Этому не могло быть холодно, не могло быть голодно, не могло   быть страшно, не могло быть тоскливо. А если все это было (и – наверное было),   то не мое дело было мешать ему, нежностью, превозмогать холод, голод, страх,   тоску: расти.       

Была прохладная нежность сестры, уверенной в силе брата,   потому что это ее  сила, и благословляющей его на все пути. И – все его   пути.      

       

Была Страстная Суббота. Поздний вечер ее. Убитая людским и   дружеским равнодушием, пустотой дома и пустотой сердца (Сонечка пропала, Володя   не шел), я сказала Але: – Аля! Когда люди так брошены людьми, как мы с тобой –   нечего лезть к Богу – как нищие. У него таких и без нас много! Никуда мы не   пойдем, ни в какую церковь, и никакого Христос Воскресе не будет – а ляжем с   тобой спать – как собаки!      

– Да, да, конечно, милая Марина! – взволнованно и убежденно   залепетала Аля, – к таким, как мы, Бог сам должен приходить! Потому что мы   застенчивые нищие, правда? Не желающие омрачать его праздника.      

Застенчивые или нет, как собаки или нет, но тут же улеглись   вместе на единственную кровать – бывшую прислугину, потому что жили мы тогда в   кухне.      

Теперь я должна немножко объяснить дом. Дом был двухэтажный,   и квартира была во втором этаже, но в ней самой было три этажа. Как и почему –   объяснить не могу, но это было так: низ, с темной прихожей, двумя темными   коридорами, темной столовой, моей комнатой и Алиной огромной детской, верх с   той самой кухней, и еще другими, и из кухни ход на чердак, даже два чердака,   сначала один, потом другой, и один другого – выше, так что, выходит – было   четыре этажа.      

Все было огромное, просторное, запущенное, пустынное, на   простор и пустоту помноженное, и тон всему задавал чердак, спускавшийся на   второй чердак и оттуда распространявшийся на все помещение вплоть до самых   отдаленных и как будто бы сохранных его углов.      

Зиму 1919 г., как я уже сказала, мы – Аля, Ирина и я – жили   в кухне, просторной, деревянной, залитой то солнцем, то луною, а – когда трубы   лопнули – и водою, с огромной разливанной плитой, которую мы топили неудавшейся   мушиной бумагой какого-то мимолетного квартиранта (бывали – и неизменно   сплывали, оставляя все имущество: этот – клейкую бумагу, другой – тысяч пять   листов неудавшегося портрета Розы Люксембург, еще другие – френчи и галифе... и   все это оставалось – пылилось – и видоизменялось – пока не сжигалось)...      

Итак, одиннадцать часов вечера Страстной Субботы. Аля, как   была в платье – спит, я тоже в платье, но не сплю, а лежу и жгу себя горечью   первой в жизни Пасхи без Христос Воскресе, доказанностью своего собачьего   одиночества... Я, так старавшаяся всю зиму: и дети, и очереди, и поездка за   мукой, где я чуть голову не оставила, и служба в Наркомнаце, и рубка, и топка,   и три пьесы – начинаю четвертую – и столько стихов – и такие хорошие – и ни   одна собака...      

И вдруг – стук. Легкий, резкий, короткий. Команда стука.   Одним куском – встаю, тем же – не разобравшимся на руки и ноги – вертикальным   пластом пробегаю темную кухню, лестницу, прихожую, нащупываю задвижку – на   пороге Володя, узнаю по отграниченности даже во тьме и от тьмы.      

– Володя, вы?      

– Я, М. И., зашел за вами – идти к заутрене.      

– Володя, заходите, сейчас, я только подыму Алю.      

Наверху, шепотом (потому что это большая тайна и потому что   Христос еще не  воскрес): – Аля! Вставай! Володя пришел. Сейчас идем к   заутрене.      

Разглаживаю впотьмах ей и себе волосы, бегом сношу ее по темнее   ночи лестнице... – Володя, вы еще здесь? – Голос из столовой: –   Кажется – здесь, М. И., я даже себя потерял, – так темно.      

Выходим.      

Аля, продолжая начатое и за спешкой недоконченное:      

– Я же вам говорила, Марина, что Бог к нам сам придет. Но   так как Бог – дух, и у него нет ног, и так как мы бы умерли от страху, если бы   его увидели...      

– Что? Что она говорит? – Володя. Мы уже на улице.      

Я, смущенная: – Ничего, она еще немножко спит...      

– Нет, Марина, – слабый отчетливый голос изнизу, –   я совсем не сплю: так как Бог не мог сам за нами прийти – идти в церковь, то Он   и послал за нами Володю. Чтобы мы еще больше в него верили. Правда, Володя?      

– Правда, Алечка.      

       

Церковь Бориса и Глеба: наша. Круглая и белая, как просфора.   Перед этой церковью, как раз в часы службы, целую зиму учат солдат. Внутри –   служат, а снаружи – маршируют: тоже служат. Но сейчас солдаты спят.      

Входим в теплое людное многосвечное сияние и слияние. Поют   женские голоса, тонко поют, всем желанием и всей немощью, тяжело слушать – так   тонко, где тонко, там и рвется, совсем на волоске – поют, – совсем как тот   профессор: «У меня на голове один волос, но зато – густой». Господи, прости   меня! Господи, прости меня! Господи, прости меня!.. Этого батюшку я знаю: он   недавно служил с патриархом, который приехал на храмовый праздник – в черной   карете, сияющий, слабый... И Аля первая подбежала к нему, и просто поцеловала   ему руку, и он ее благословил...      

– М. И., идемте?      

Выходим с народом – только старухи остаются.      

– Христос Воскресе, М. И.!      

– Воистину  Воскресе, Володя!      

       

Домой Аля едет у Володи на руках. Как непривычный к детям,   несет ее неловко – не верхом, на спине, и не сидя, на одной руке, а именно   несет – на двух вытянутых, так что она лежит и глядит в небо.      

– Алечка, тебе удобно?      

– Бла-женно! Я в первый раз в жизни так еду – лежа, точно   Царица Савская на носилках!      

(Володя, не ожидавший такого, молчит.)      

– Марина, подойдите к моей голове, я вам что-то скажу! Чтобы   Володя не слышал, потому что это – большой грех. Нет, нет, не бойтесь, не то,   что вы думаете! Совсем приличное, но для Бога – неприличное!      

Подхожу. Она, громким шепотом: – Марина! А правда, те   монашки пели, как муха, которую сосет паук? Господи, прости меня! Господи,   прости меня! Господи, прости меня!      

– Что она говорит?      

Аля, приподымаясь: – Марина! Не повторяйте! Потому что тогда   Володя тоже соблазнится! Потому что эта мысль у меня была от диавола, –   ах, Господи, что я опять сказала! Назвала это гадкое имя!      

– Алечка, успокойся! – Володя. (Мне: – Она у вас всегда   такая? – Я: – Отродясь.) – Вот ты уже дома, ты сейчас будешь спать, а   утром, когда проснешься...      

В его руке темное, но явное очертание яичка.      

       

Аля водворена и уложена. Стоим с Володей у выходной двери.      

– М. И., Аля у вас крепко спит?      

– Крепко. Не бойтесь, Володя, она никогда не просыпается!      

Выходим. Идем Пречистенским бульваром на Москва-реку. Стоим   на какой-то набережной (все это как сон) – смотрим на реку... И сейчас, когда   пишу, чувствую верхними ребрами камень балюстрады, через которую мы оба,   неизвестно почему, страшно перегнулись, чтобы разглядеть: прошлое? будущее? или   сущее, внутри творящееся?      

Это была ночь перил, решеток, мостов. Мы все время что-то   высматривали и – не высмотрев здесь – переходили на очередную набережную, на   очередной мост, точно где-то было определенное место, откуда – нам вдруг все   станет ясно во все концы света... А может быть – совместно – со всем этим:   Москва-рекой, мостами, местами, крестами – прощались? Мнится мне (а может быть,   только снится мне), что мы на одном из наших сторожевых постов, подходя к нему,   встретили Павлика – отходящего, очевидно тоже и то же ищущего. (В ту Пасхальную   ночь 1919 г. вся Москва была на ногах и вся, приблизительно, в тех же местах –   возле-кремлевских.)      

А может быть, друг с другом – прощались? Слов этой ночи,   долгой, долгой, долгой, многочасовой и повсеместной – ибо вышли мы в час, а   возвращались уже при полном свете позднего весеннего рассвета – слов этой ночи   – я не помню. Вся эта ночь была – жест: его ко мне. Акт – его ко мне.      

В эту ночь, на одном из тех мест, над одними из тех перил, в   тесном плечевом соседстве со мной, им было принято, в нем тверже камня   утвердилось решение, стоившее ему жизни. Мне же целой вечности – дружбы, за   один час которой я, по слову Аксакова, отдала бы весь остаток угасающих дней...      

       

Как это началось? (Ибо сейчас, вопреки тем мостам –   начинается.)      

Должно быть случайно, счастливым и заранее in den Sternen   geschrieben[27] случаем ее прихода – в его   приход.      

– Как, Володя, вы – здесь? Вы – тоже бываете у Марины?   Марина, я ревную! Так вы не одна сидите, когда меня нет?      

– А вы, Сонечка, одна сидите, когда вас нет?      

– Я! Я – дело пропащее, я со всеми сижу, я так боюсь смерти,   что когда никого нет и не может быть – есть такие ужасные часы! – готова к   кошке залезть на крышу – чтобы только не одной сидеть: не одной умереть, Марина! –   Володя, а что вы здесь делаете?      

– То же, что вы, Софья Евгеньевна.      

– Значит: любите Марину. Потому что я здесь ничего другого   не делаю и вообще на свете – не делаю. И делать не намерена. И не намерена,   чтобы мне другие – мешали.      

– Софья Евгеньевна, я могу уйти. Мне уйти, Марина Ивановна?      

– Нет, Володечка.      

– А мне уйти? (Сонечка, с вызовом.)      

– Нет, Сонечка. (Пауза.) А мне, господа, уйти?      

Смех.      

– Ну, Марина, сделаем вид, что его нет. Марина! Я к вам от   Юры: представьте себе, у него опять начинается флюс!      

– Значит, мне опять придется писать ему стихи. Знаете,   Сонечка, мои первые стихи к нему:      

       

Beau tenebreux[28], вам грустно, вы больны:      

Мир неоправдан – зуб болит! Вдоль   нежной      

Раковины щеки – фуляр – как ночь...      

       

– Фу-ляр? Клетчатый? Синий с черным? Это я его ему подарила   – еще тогда – это год назад было? Я отлично помню, у меня был нашейный платок –   я ужасно люблю нашейные платки, а этот особенно! – и я к нему пришла – а у   него флюс – а я обожаю, когда больны! А особенно – когда красивые больны – тогда   они добрее... (пауза)... когда леопард совсем издыхает, он страшно добрый: ну,   добряк!! – и у него такая ужасно-уродливая повязка – вязаная – нянькина, и   я, подумать не успев... Потом – угрызалась: папин фуляр, а у меня от папы – так   мало осталось...      

– Сонечка, хотите, отберу? И даже выкраду?      

– Что вы, Марина, он теперь его ужасно полюбил: каждый флюс   носит!      

Володя, созерцательно: – Флюс – это неинтеллигентная   болезнь, Софья Евгеньевна.      

– Что-о? Дурак!      

Володя, так же: – Ибо она от запущенного зуба, а запущенные   зубы, в наш век...      

– Идите вы ко всем чертям: зубным врачам! «Неинтеллигентная   болезнь!» Точно бывают – интеллигентные болезни. Болезнь, это судьба: нужно же,   чтобы человек от чего-нибудь умер, а то жил бы вечно. Болезнь, это судьба – и   всегда, а ваша интеллигентность вчера началась и завтра кончилась, уже сегодня   – кончилась, потому что посмотрите, как мы все живем? Марина руками разрывает   шкафы красного дерева, чтобы сварить миску пшена. Это – интеллигентно!      

– Но Марина Ивановна и разламывая шкафы остается   интеллигентным человеком.      

– Которым никогда не была. Правда, Марина, что вы никогда не   были интеллигентным человеком?      

– Никогда. Даже во сне, Сонечка.      

– Я так и знала, потому что это все: и стихи, и сама Марина,   и синий фонарь, и это чучело лисы – волшебное, а не интеллигентное.   «Интеллигентный человек» – Марина! – это почти такая же глупость, как   сказать о ней «поэтесса». Какая гадость! О, как вы глупы, Володя, как глупы!!      

– Софья Евгеньевна, вы мне только что сказали, что я –   дурак, а «глупы» – меньше, так что вы... разжижаете впечатление.      

– А вы – еще сгущаете мою злобу. Потому что я страшно злюсь   на вас, на ваше присутствие, чего вы у Марины не видали, вы актер, вам в студии   нужно быть...      

(Пауза.)      

– ...Я не знаю, кто вы для Марины, но – Марина меня больше   любит. Правда, Марина?      

(Беру ее ручку и целую.)      

– Ну, вот и я говорю – больше. Потому что Марина вам руки   никогда не целовала. А если и скажете, что целовала...      

(Володя: – Софья Евгеньевна!!)      

...то только из жалости, за то, что вы – мужчина, бессловесное   существо, неодушевленный предмет, единственный неодушевленный предмет во всей   грамматике. Я ведь знаю, как мы вам руки целуем! У Марины об этом раз навсегда   сказано: – «Та-та-та-та... Прости мне эти слезы – Убожество мое и божество!»   Только – правда, Марина? – сначала  божество, а потом – убожество!   (Чуть ли не плача.) И Марина вас, если я попрошу, выгонит. Правда, Марина?      

Я, целуя другую ручку: – Нет, Сонечка.      

– А если не выгонит, то потому, что она вежливая,   воспитанная, за границей воспитывалась, но внутренно она вас – уже выгнала, как   я только вошла – выгнала. И убирайтесь, пожалуйста, с этого места, это – мое   место.      

– Сонечка, вы сегодня – настоящий бес!      

– А вы думали – я всегда шелковая, бархатная, шоколадная,   крэмовая, со всеми – как с вами? Ого!! Вам ведь Вахтанг Леванович говорил, что   я – бес? Бес и есть. Во всяком случае – бешусь. Володя, вы умеете заводить   граммофон?      

– Умею, Софья Евгеньевна.      

– Заведите, пожалуйста, первое попавшееся, чтобы мне самой   себя не слышать.      

Первое попавшееся было Ave Maria – Гуно. И тут я своими   глазами увидела чудо: музыки над бесом. Потому что та зверская кошка с   выпущенными когтями и ощеренной мордочкой, которой с минуты прихода Володи была   Сонечка, при первых же звуках исчезла, растворилась сначала в вопросе своих   огромных, уже не различающих меня и Володи глаз, и тут же в ответе слез – ну   прямо хлынувших: – Господи Боже мой, да что же это такое, да ведь я это знаю,   это – рай какой-то.      

– Ave Maria, Cонечка!      

– Да разве это может быть в граммофоне? Граммофон, я думала   это «Танец апашей» или по крайней мере – танго.      

– Это мой  граммофон, Сонечка, он все  умеет.   Володечка, переверните пластинку.      

Оборот пластинки был – «Не искушай меня без нужды», Глинки,   одна скрипка, без слов, но с явно – явней и полней, произнесенных бы –   слышимыми бессмертными баратынскими.      

– Марина! Я и это знаю! Это папа играл – когда еще был   здоров... Я под это – все раннее детство засыпала! «Не искушай меня без   нужды»... и как чудно, что без нужды, потому что так в жизни не говорят, так   только там  говорят, где никакой нужды уже ни в чем – нет, – в раю,   Марина! И я сейчас сама в раю, Марина, мы все в раю! И лиса в раю, и волчий   ковер в раю, и фонарь в раю, и граммофон в раю...      

– А в раю, Софья Евгеньевна, – тихий голос   Володи, – нет ревности, и все друг другу простили, потому что увидели, что   и прощать-то нечего было, потому что – вины не было... И нет местничества: все   на своем. А теперь я, Марина Ивановна, пойду.      

Сонечка в слезах: – Нет, нет, Володя, ни за что, разве можно   уходить – после такой музыки, одному – после такой музыки, от Марины – после   такой музыки... (Пауза, еле слышно) – От меня...      

...Я в жизни себе не прощу – своего нынешнего поведения!   Потому что я ведь думала, что вы – пустой красавец – и туда же к Марине, чтобы   она вам писала стихи, а вы бы потом хвастались!      

– Марина Ивановна мне не написала ни одной строки. Правда,   Марина Ивановна?      

– Правда, Володечка.      

– Марина! Значит, вы его – не  любите?      

Я, полушутя: – Так люблю, что и сказать не могу. Даже в   стихах – не могу.