1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 
       

   Нет возврата. Уж поздно теперь.    

   Хоть и страшно, хоть грозный и темный ты,    

   Отвори нам желанную дверь,    

   Покажи нам заветные комнаты.    

   Красен факел у негра в руках,    

   Реки света струятся зигзагами…    

   Клеопатра ли там в жемчугах?    

   Лорелея ли с рейнскими сагами?    

   Может быть… — отворяй же скорей    

   Тайным знаком серебряной палочки! —    

   Там фонтаны из слез матерей?    

   И в распущенных косах русалочки?    

   Не горящие жаждой уснуть —    

   Как несчастны, как жалко-бездомны те!    

   Дай нам в душу тебе заглянуть    

   В той лиловой, той облачной комнате!    

      

         ЛЕТОМ    

       

   — «Ася, поверьте!» и что-то дрожит    

   В Гришином деланном басе.    

   Ася лукава и дальше бежит…    

   Гриша — мечтает об Асе.    

       

   Шепчутся листья над ним с ветерком,    

   Клонятся трепетной нишей…    

   Гриша глаза вытирает тайком,    

   Ася — смеется над Гришей!    

      

         САМОУБИЙСТВО    

       

   Был вечер музыки и ласки,    

   Все в дачном садике цвело.    

   Ему в задумчивые глазки    

   Взглянула мама так светло!    

   Когда ж в пруду она исчезла    

   И успокоилась вода,    

   Он понял — жестом злого жезла    

   Ее колдун увлек туда.    

   Рыдала с дальней дачи флейта    

   В сияньи розовых лучей…    

   Он понял — прежде был он чей-то,    

   Теперь же нищий стал, ничей.    

   Он крикнул: «Мама!», вновь и снова,    

   Потом пробрался, как в бреду,    

   К постельке, не сказав ни слова    

   О том, что мамочка в пруду.    

   Хоть над подушкою икона,    

   Но страшно! — «Ах, вернись домой!»    

   …Он тихо плакал. Вдруг с балкона    

   Раздался голос: «Мальчик мой!»    

       

   В изящном узеньком конверте    

   Нашли ее «прости»: «Всегда    

   Любовь и грусть — сильнее смерти».    

   Сильнее смерти… Да, о да!..    

           ВОКЗАЛЬНЫЙ  СИЛУЭТ    

       

   Не знаю вас и не хочу    

   Терять, узнав, иллюзий звездных.    

   С таким лицом и в худших безднах    

   Бывают преданны лучу.    

       

   У всех, отмеченных судьбой,    

   Такие замкнутые лица.    

   Вы непрочтенная страница    

   И, нет, не станете рабой!    

       

   С таким лицом рабой? О, нет!    

   И здесь ошибки нет случайной.    

   Я знаю: многим будут тайной    

   Ваш взгляд и тонкий силуэт,    

       

   Волос тяжелое кольцо    

   Из-под наброшенного шарфа    

   (Вам шла б гитара или арфа)    

   И ваше бледное лицо.    

       

   Я вас не знаю. Может быть    

   И вы как все любезно-средни…    

   Пусть так! Пусть это будут бредни!    

   Ведь только бредней можно жить!    

       

   Быть может, день недалеко,    

   Я все пойму, что неприглядно…    

   Но ошибаться — так отрадно!    

   Но ошибиться — так легко!    

       

   Слегка за шарф держась рукой,    

   Там, где свистки гудят с тревогой,    

   Стояли вы загадкой строгой.    

   Я буду помнить вас — такой.    

       

   Ceваcтoполь. Пасха, 1909    

           «Как простор  наших горестных нив…»    

       

   Как простор наших горестных нив,    

   Вы окутаны грустною дымкой;    

   Вы живете для всех невидимкой,    

   Слишком много в груди схоронив.    

       

   В вас певучий и мерный отлив,    

   Не сродни вам с людьми поединки,    

   Вы живете, с кристальностью льдинки    

   Бесконечную ласковость слив.    

       

   Я люблю в вас большие глаза,    

   Тонкий профиль задумчиво-четкий,    

   Ожерелье на шее, как четки,    

   Ваши речи — ни против, ни за…    

       

   Из страны утомленной луны    

   Вы спустились на тоненькой нитке.    

   Вы, как все самородные слитки,    

   Так невольно, так гордо скромны.    

       

   За отливом приходит прилив,    

   Тая, льдинки светлее, чем слезки,    

   Потухают и лунные блестки,    

   Замирает и лучший мотив…    

       

   Вы ж останетесь той, что теперь,    

   На огне затаенном сгорая,    

   Вы чисты, и далекого рая    

   Вам откроется светлая дверь!    

      

         НИНЕ    

       

   К утешениям друга-рояля    

   Ты ушла от излюбленных книг.    

   Чей-то шепот в напевах возник,    

   Беспокоя тебя и печаля.    

       

   Те же синие летние дни,    

   Те же в небе и звезды и тучки…    

   Ты сомкнула усталые ручки,    

   И лицо твое, Нина, в тени.    

       

   Словно просьбы застенчивой ради,    

   Повторился последний аккорд.    

   Чей-то образ из сердца не стерт!..    

   Все как прежде: портреты, тетради,    

       

   Грустных ландышей в вазе цветы,    

   Там мирок на диване кошачий…    

   В тихих комнатках маленькой дачи    

   Все как прежде. Как прежде и ты.    

       

   Детский взор твой, что грустно тревожит,    

   Я из сердца, о нет, не сотру.    

   Я любила тебя как сестру    

   И нежнее, и глубже, быть может!    

       

   Как сестру, а теперь вдалеке,    

   Как царевну из грез Андерсена…    

   Здесь, в Париже, где катится Сена,    

   Я с тобою, как там, на Оке.    

       

   Пусть меж нами молчанья равнина    

   И запутанность сложных узлов.    

   Есть напевы, напевы без слов,    

   О, любимая, дальняя Нина!    

           В ПАРИЖЕ    

       

   Дома до звезд, а небо ниже,    

   Земля в чаду ему близка.    

   В большом и радостном Париже    

   Все та же тайная тоска.    

       

   Шумны вечерние бульвары,    

   Последний луч зари угас,    

   Везде, везде все пары, пары,    

   Дрожанье губ и дерзость глаз.    

       

   Я здесь одна. К стволу каштана    

   Прильнуть так сладко голове!    

   И в сердце плачет стих Ростана    

   Как там, в покинутой Москве.    

       

   Париж в ночи мне чужд и жалок,    

   Дороже сердцу прежний бред!    

   Иду домой, там грусть фиалок    

   И чей-то ласковый портрет.    

       

   Там чей-то взор печально-братский.    

   Там нежный профиль на стене.    

   Rostand и мученик Рейхштадтский    

   И Сара — все придут во сне!    

       

   В большом и радостном Париже    

   Мне снятся травы, облака,    

   И дальше смех, и тени ближе,    

   И боль как прежде глубока.    

       

   Париж, июнь 1909    

      

         В ШЕНБРУННЕ    

       

   Нежен первый вздох весны,    

   Ночь тепла, тиха и лунна.    

   Снова слезы, снова сны    

   В замке сумрачном Шенбрунна.    

       

   Чей-то белый силуэт    

   Над столом поникнул ниже.    

   Снова вздохи, снова бред:    

   «Марсельеза! Трон!.. В Париже…»    

       

   Буквы ринулись с страниц,    

   Строчка-полк. Запели трубы…    

   Капли падают с ресниц,    

   «Вновь с тобой я!» шепчут губы.    

       

   Лампы тусклый полусвет    

   Меркнет, ночь зато светлее.    

   Чей там грозный силуэт    

   Вырос в глубине аллеи?    

       

   …Принц австрийский? Это роль!    

   Герцог? Сон! В Шенбрунне зимы?    

   Нет, он маленький король!    

   — «Император, сын любимый!    

       

   Мчимся! Цепи далеки,    

   Мы свободны. Нету плена.    

   Видишь, милый, огоньки?    

   Слышишь всплески? Это Сена!»    

       

   Как широк отцовский плащ!    

   Конь летит, огнем объятый.    

   «Что рокочет там, меж чащ?    

   Море, что ли?» — «Сын, — солдаты!»    

       

   — «О, отец! Как ты горишь!    

   Погляди, а там направо, —    

   Это рай?» — «Мой сын — Париж!»    

   — «А над ним склонилась?» — «Слава».    

       

   В ярком блеске Тюилери,    

   Развеваются знамена.    

   — «Ты страдал! Теперь цари!    

   Здравствуй, сын Наполеона!»    

       

   Барабаны, звуки струн,    

   Все в цветах… Ликуют дети…    

   Все спокойно. Спит Шенбрунн.    

   Кто-то плачет в лунном свете.    

           KAMEPATA    

       

       «Аu moment оu je me disposais à monter l’escalier,  voilá qu’une femme, envelopée dans un manteau, me saisit  vivement la main et l’embrassa».    

    Prokesh-Osten. «Mes relations avec  le duc de Reichstadt».[1]    

       

   Его любя сильней, чем брата,    

   — Любя в нем род, и трон, и кровь, —    

   О, дочь Элизы, Камерата,    

   Ты знала, как горит любовь.    

       

   Ты вдруг, не венчана обрядом,    

   Без пенья хора, мирт и лент,    

   Рука с рукой вошла с ним рядом    

   В прекраснейшую из легенд.    

       

   Благословив его на муку,    

   Склонившись, как идут к гробам,    

   Ты, как святыню, принца руку,    

   Бледнея, поднесла к губам.    

       

   И опустились принца веки,    

   И понял он без слов, в тиши,    

   Что этим жестом вдруг навеки    

   Соединились две души.    

       

   Что вам Ромео и Джульетта,    

   Песнь соловья меж темных чащ!    

   Друг другу вняли — без обета    

   Мундир как снег и черный плащ.    

       

   И вот, великой силой жеста,    

   Вы стали до скончанья лет    

   Жених и бледная невеста,    

   Хоть не был изречен обет.    

       

   Стоите: в траурном наряде,    

   В волнах прически темной — ты,    

   Он — в ореоле светлых прядей,    

   И оба дети, и цветы.    

       

   Вас не постигнула расплата,    

   Затем, что в вас — дремала кровь…    

   О, дочь Элизы, Камерата,    

   Ты знала, как горит любовь!    

           РАССТАВАНИЕ    

       

   Твой конь, как прежде, вихрем скачет    

   По парку позднею порой…    

   Но в сердце тень, и сердце плачет,    

   Мой принц, мой мальчик, мой герой.    

       

   Мне шепчет голос без названья:    

   — «Ах, гнета грезы — не снести!»    

   Пред вечной тайной расставанья    

   Прими, о принц, мое прости.    

       

   О сыне Божьем эти строфы:    

   Он, вечно-светел, вечно-юн,    

   Купил бессмертье днем Голгофы,    

   Твоей Голгофой был Шенбрунн.    

       

   Звучали мне призывом Бога    

   Твоих крестин колокола…    

   Я отдала тебе — так много!    

   Я слишком много отдала!    

       

   Теперь мой дух почти спокоен,    

   Его укором не смущай…    

   Прощай, тоской сраженный воин,    

   Орленок раненый, прощай!    

       

   Ты был мой бред светло-немудрый,    

   Ты сон, каких не будет вновь…    

   Прощай, мой герцог светлокудрый,    

   Моя великая любовь!    

      

         МОЛИТВА    

       

   Христос и Бог! Я жажду чуда    

   Теперь, сейчас, в начале дня!    

   О, дай мне умереть, покуда    

   Вся жизнь как книга для меня.    

       

   Ты мудрый, ты не скажешь строго:    

   — «Терпи, еще не кончен срок».    

   Ты сам мне подал — слишком много!    

   Я жажду сразу — всех дорог!    

       

   Всего хочу: с душой цыгана    

   Идти под песни на разбой,    

   За всех страдать под звук органа    

   И амазонкой мчаться в бой;    

       

   Гадать по звездам в черной башне,    

   Вести детей вперед, сквозь тень…    

   Чтоб был легендой — день вчерашний,    

   Чтоб был безумьем — каждый день!    

       

   Люблю и крест, и шелк, и каски,    

   Моя душа мгновений след…    

   Ты дал мне детство — лучше сказки    

   И дай мне смерть — в семнадцать лет!    

       

   Таруса, 26 сентября l909    

           КОЛДУНЬЯ    

       

   Я — Эва, и страсти мои велики:    

   Вся жизнь моя страстная дрожь!    

   Глаза у меня огоньки-угольки,    

   А волосы спелая рожь,    

   И тянутся к ним из хлебов васильки.    

   Загадочный век мой — хорош.    

       

   Видал ли ты эльфов в полночную тьму    

   Сквозь дым лиловатый костра?    

   Звенящих монет от тебя не возьму, —    

   Я призрачных эльфов сестра…    

   А если забросишь колдунью в тюрьму,    

   То гибель в неволе быстра!    

       

   Ты рыцарь, ты смелый, твой голос ручей,    

   С утеса стремящийся вниз.    

   От глаз моих темных, от дерзких речей    

   К невесте любимой вернись!    

   Я, Эва, как ветер, а ветер — ничей…    

   Я сон твой. О, рыцарь, проснись!    

       

   Аббаты, свершая полночный дозор,    

   Сказали: «Закрой свою дверь    

   Безумной колдунье, чьи речи позор.    

   Колдунья лукава, как зверь!»    

   — Быть может и правда, но темен мой взор,    

   Я тайна, а тайному верь!    

       

   В чем грех мой? Что в церкви слезам не учусь,    

   Смеясь наяву и во сне?    

   Поверь мне: я смехом от боли лечусь,    

   Но в смехе не радостно мне!    

   Прощай же, мой рыцарь, я в небо умчусь    

   Сегодня на лунном коне!    

           АСЕ    

       

   Гул предвечерний в заре догорающей    

   В сумерках зимнего дня.    

   Третий звонок. Торопись, отъезжающий,    

   Помни меня!    

   Ждет тебя моря волна изумрудная,    

   Всплеск голубого весла,    

   Жить нашей жизнью подпольною, трудною    

   Ты не смогла.    

   Что же, иди, коль борьба наша мрачная    

   В наши ряды не зовет,    

   Если заманчивей влага прозрачная,    

   Чаек сребристых полет!    

   Солнцу горячему, светлому, жаркому    

   Ты передай мой привет.    

   Ставь свой вопрос всему сильному, яркому    

   Будет ответ!    

   Гул предвечерний в заре догорающей    

   В сумерках зимнего дня.    

   Третий звонок. Торопись, отъезжающий,    

   Помни меня!    

      

             

       

   Придет весна и вновь заглянет    

   Мне в душу милыми очами,    

   Опять на сердце легче станет,    

   Нахлынет счастие — волнами.    

       

   Как змейки быстро зазмеятся    

   Все ручейки вдоль грязных улицев,    

   Опять захочется смеяться    

   Над глупым видом сытых курицев.    

       

   А сыты курицы — те люди,    

   Которым дела нет до солнца,    

   Сидят, как лавочники — пуды    

   И смотрят в грязное оконце.    

           ШАРМАНКА  ВЕСНОЙ    

       

   — «Herr Володя, глядите в тетрадь!»    

   — «Ты опять не читаешь, обманщик?    

   Погоди, не посмеет играть    

   Nimmer mehr[2] этот  гадкий шарманщик!»    

       

   Золотые дневные лучи    

   Теплой ласкою травку согрели.    

   — «Гадкий мальчик, глаголы учи!»    

   — О, как трудно учиться в апреле!..    

       

   Наклонившись, глядит из окна    

   Гувернантка в накидке лиловой.    

   Fräulein Else[3] сегодня  грустна,    

   Хоть и хочет казаться суровой.    

       

   В ней минувшие грезы свежат    

   Эти отклики давних мелодий,    

   И давно уж слезинки дрожат    

   На ресницах больного Володи.    

       

   Инструмент неуклюж, неказист:    

   Ведь оплачен сумой небогатой!    

   Все на воле: жилец-гимназист,    

   И Наташа, и Дорик с лопатой,    

       

   И разносчик с тяжелым лотком,    

   Что торгует внизу пирожками…    

   Fräulein Else закрыла платком    

   И очки, и глаза под очками.    

       

   Не уходит шарманщик слепой,    

   Легким ветром колеблется штора,    

   И сменяется: «Пой, птичка, пой»    

   Дерзким вызовом Тореадора.    

       

   Fräulein плачет: волнует игра!    

   Водит мальчик пером по бювару.    

   — «Не грусти, lieber Junge,[4] — пора    

   Нам гулять по Тверскому бульвару.    

       

   Ты тетрадки и книжечки спрячь!»    

   — «Я конфет попрошу у Алеши!    

   Fräulein Else, где черненький мяч?    

   Где мои, Fräulein Else, калоши?»    

       

   Не осилить тоске леденца!    

   О великая жизни приманка!    

   На дворе без надежд, без конца    

   Заунывно играет шарманка.    

           ЛЮДОВИК XVII    

       

   Отцам из роз венец, тебе из терний,    

   Отцам — вино, тебе — пустой графин.    

   За их грехи ты жертвой пал вечерней,    

   О на заре замученный дофин!    

       

   Не сгнивший плод — цветок неживше-свежий    

   Втоптала в грязь народная гроза.    

   У всех детей глаза одни и те же:    

   Невыразимо-нежные глаза!    

       

   Наследный принц, ты стал курить из трубки,    

   В твоих кудрях мятежников колпак,    

   Вином сквернили розовые губки,    

   Дофина бил сапожника кулак.    

       

   Где гордый блеск прославленных столетий?    

   Исчезло все, развеялось во прах!    

   За все терпели маленькие дети:    

   Малютка-принц и девочка в кудрях.