1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
        

        

           Слезают слезы с крыши в  трубы,    

      к руке реки чертя полоски;    

      а в неба свисшиеся губы    

      воткнули каменные соски.    

         

           И небу — стихши — ясно  стало:    

      туда, где моря блещет блюдо,    

      сырой погонщик гнал устало    

      Невы двугорбого верблюда.    

         

        [1913 ]    

               За женщиной*    

        

        

           Раздвинув локтем тумана  дрожжи,    

      цедил белила из черной фляжки    

      и, бросив в небо косые вожжи,    

      качался в тучах, седой и  тяжкий.    

         

           В расплаве меди домов полуда,    

      дрожанья улиц едва хранимы,    

      дразнимы красным покровом  блуда,    

      рогами в небо вонзались дымы.    

         

           Вулканы-бедра за льдами  платий,    

      колосья грудей для жатвы спелы.    

      От тротуаров с ужимкой татьей    

      ревниво взвились тупые стрелы.    

         

           Вспугнув копытом молитвы  высей,    

      арканом в небе поймали бога    

      и, ощипавши с улыбкой крысьей,    

      глумясь, тащили сквозь щель  порога.    

         

           Восток заметил их в  переулке,    

      гримасу неба отбросил выше    

      и, выдрав солнце из черной  сумки,    

      ударил с злобой по ребрам  крыши.    

         

        [1913 ]    

       

            Я    

                       «По мостовой моей души изъезженной…»    

         

         

             По мостовой    

       моей души изъезженной    

       шаги помешанных    

       вьют жестких фраз пяты.    

       Где города    

       повешены    

       и в петле облака    

       застыли    

       башен    

       кривые выи —    

       иду    

       один рыдать,    

       что перекрестком    

       распяты    

       городовые.    

          

          [1913 ]    

                       Несколько слов о моей жене*    

         

         

             Морей неведомых далеким  пляжем    

       идет луна —    

       жена моя.    

       Моя любовница рыжеволосая.    

       За экипажем    

       крикливо тянется толпа  созвездий пестрополосая.    

       Венчается автомобильным  гаражем,    

       целуется газетными киосками,    

       а шлейфа млечный путь  моргающим пажем    

       украшен мишурными блестками.    

       А я?    

       Несло же, палимому, бровей  коромысло    

       из глаз колодцев студеные  ведра.    

       В шелках озерных ты висла,    

       янтарной скрипкой пели бедра?    

       В края, где злоба крыш,    

       не кинешь блесткой лесни.    

       В бульварах я тону, тоской  песков овеян:    

       ведь это ж дочь твоя —    

       моя песня    

       в чулке ажурном    

       у кофеен!    

          

          [1913 ]    

                       Несколько слов о моей маме*    

         

         

             У меня есть мама на  васильковых обоях.    

       А я гуляю в пестрых павах,    

       вихрастые ромашки, шагом  меряя, мучу.    

       Заиграет вечер на гобоях  ржавых,    

       подхожу к окошку,    

       веря,    

       что увижу опять    

       севшую    

       на дом    

       тучу.    

       А у мамы больной    

       пробегают народа шорохи    

       от кровати до угла пустого.    

       Мама знает —    

       это мысли сумасшедшей ворохи    

       вылезают из-за крыш завода  Шустова.    

       И когда мой лоб, венчанный  шляпой фетровой,    

       окровавит гаснущая рама,    

       я скажу,    

       раздвинув басом ветра вой:    

       «Мама.    

       Если станет жалко мне    

       вазы вашей муки,    

       сбитой каблуками облачного  танца, —    

       кто же изласкает золотые руки,    

       вывеской заломленные у витрин  Аванцо*?..»    

          

          [1913 ]    

                       Несколько слов обо мне самом*    

         

         

             Я люблю смотреть, как  умирают дети.    

       Вы прибоя смеха мглистый вал  заметили    

       за тоски хоботом?    

       А я —    

       в читальне улиц —    

       так часто перелистывал гроба  том.    

       Полночь    

       промокшими пальцами щупала    

       меня    

       и забитый забор,    

       и с каплями ливня на лысине  купола    

       скакал сумасшедший собор.    

       Я вижу, Христос из иконы  бежал,    

       хитона оветренный край    

       целовала, плача, слякоть.    

       Кричу кирпичу,    

       слов исступленных вонзаю  кинжал    

       в неба распухшего мякоть:    

       «Солнце!    

       Отец мой!    

       Сжалься хоть ты и не мучай!    

       Это тобою пролитая кровь моя  льется дорогою дольней.    

       Это душа моя    

       клочьями порванной тучи    

       в выжженном небе    

       на ржавом кресте колокольни!    

       Время!    

       Хоть ты, хромой богомаз,    

       лик намалюй мой    

       в божницу уродца века!    

       Я одинок, как последний глаз    

       у идущего к слепым человека!»    

          

          [1913 ]    

        

               Исчерпывающая картина весны*    

        

        

           Листочки.    

      После строчек лис —    

      точки.    

         

        [1913 ]    

       

            От усталости*    

        

        

           Земля!    

      Дай исцелую твою лысеющую  голову    

      лохмотьями губ моих в пятнах  чужих позолот.    

      Дымом волос над пожарами глаз  из олова    

      дай обовью я впалые груди  болот.    

      Ты! Нас — двое,    

      ораненных, загнанных ланями,    

      вздыбилось ржанье оседланных  смертью коней.    

      Дым из-за дома догонит нас  длинными дланями,    

      мутью озлобив глаза догнивающих  в ливнях огней.    

      Сестра моя!    

      В богадельнях идущих веков,    

      может быть, мать мне сыщется;    

      бросил я ей окровавленный  песнями рог.    

      Квакая, скачет по полю    

      канава, зеленая сыщица,    

      нас заневолить    

      веревками грязных дорог.    

         

        [1913 ]    

               Любовь*    

        

        

           Девушка пугливо куталась в  болото,    

      ширились зловеще лягушечьи  мотивы,    

      в рельсах колебался рыжеватый  кто-то,    

      и укорно в буклях проходили  локомотивы.    

         

           В облачные пары сквозь  солнечный угар    

      врезалось бешенство ветряной  мазурки,    

      и вот я — озноенный июльский  тротуар,    

      а женщина поцелуи бросает —  окурки!    

         

           Бросьте города, глупые  люди!    

      Идите голые лить на солнцепеке    

      пьяные вина в меха-груди,    

      дождь-поцелуи в угли-щеки.    

         

        [1913 ]    

       

            Мы*    

        

        

           Лезем земле под ресницами  вылезших пальм    

      выколоть бельма пустынь,    

      на ссохшихся губах каналов —    

      дредноутов улыбки поймать.    

      Стынь, злоба!    

      На костер разожженных созвездий    

      взвесть не позволю мою  одичавшую дряхлую мать.    

      Дорога — рог ада — пьяни  грузовозов храпы!    

      Дымящиеся ноздри вулканов  хмелем расширь!    

      Перья линяющих ангелов бросим  любимым на шляпы,    

      будем хвосты на боа обрубать у  комет, ковыляющих в ширь.    

         

        [1913 ]    

               Шумики, шумы и шумищи*    

        

        

           По эхам города проносят  шумы    

      на шепоте подошв и на громах  колес,    

      а люди и лошади — это только  грумы,    

      следящие линии убегающих кос.    

         

           Проносят девоньки  крохотные шумики.    

      Ящики гула пронесет грузовоз.    

      Рысак прошуршит в сетчатой  тунике.    

      Трамвай расплещет перекаты  гроз.    

         

           Все на площадь сквозь  туннели пассажей    

      плывут каналами перекрещенных  дум,    

      где мордой перекошенный,  размалеванный сажей    

      на царство базаров коронован  шум.    

         

        [1913 ]    

       

            Адище города*    

        

        

           Адище города окна разбили    

      на крохотные, сосущие светами  адки.    

      Рыжие дьяволы, вздымались  автомобили,    

      над самым ухом взрывая гудки.    

         

           А там, под вывеской, где  сельди из Керчи —    

      сбитый старикашка шарил очки    

      и заплакал, когда в вечереющем  смерче    

      трамвай с разбега взметнул  зрачки.    

         

           В дырах небоскребов, где  горела руда    

      и железо поездов громоздило лаз  —    

      крикнул аэроплан и упал туда,    

      где у раненого солнца вытекал  глаз    

         

           И тогда уже — скомкав  фонарей одеяла —    

      ночь излюбилась, похабна и  пьяна,    

      а за солнцами улиц где-то  ковыляла    

      никому не нужная, дряблая луна.    

         

        [1913 ]    

               Нате!*    

        

        

           Через час отсюда в чистый  переулок    

      вытечет по человеку ваш  обрюзгший жир,    

      а я вам открыл столько стихов  шкатулок,    

      я — бесценных слов мот и  транжир.    

         

           Вот вы, мужчина, у вас в  усах капуста    

      где-то недокушанных,  недоеденных щей;    

      вот вы, женщина, на вас белила  густо,    

      вы смотрите устрицей из раковин  вещей.    

         

           Все вы на бабочку  поэтиного сердца    

      взгромоздитесь, грязные, в  калошах и без калош.    

      Толпа озвереет, будет тереться,    

      ощетинит ножки стоглавая вошь.    

         

           А если сегодня мне,  грубому гунну,    

      кривляться перед вами не  захочется — и вот    

      я захохочу и радостно плюну,    

      плюну в лицо вам    

      я — бесценных слов транжир и  мот.    

         

        [1913 ]    

       

            Ничего не понимают*    

        

        

           Вошел к парикмахеру,  сказал — спокойный:    

      «Будьте добры, причешите мне  уши».    

      Гладкий парикмахер сразу стал  хвойный,    

      лицо вытянулось, как у груши.    

      «Сумасшедший!    

      Рыжий!» —    

      запрыгали слова.    

      Ругань металась от писка до  писка,    

      и до-о-о-о-лго    

      хихикала чья-то голова,    

      выдергиваясь из толпы, как  старая редиска.    

         

        [1913 ]    

               В авто*    

        

        

           «Какая очаровательная  ночь!»    

      «Эта,    

      (указывает на девушку),    

      что была вчера,    

      та?»    

      Выговорили на тротуаре    

      «поч —    

      перекинулось на шины    

      та».    

      Город вывернулся вдруг.    

      Пьяный на шляпы полез.    

      Вывески разинули испуг.    

      Выплевывали    

      то «О»,    

      то «S».    

      А на горе,    

      где плакало темно    

      и город    

      робкий прилез,    

      поверилось:    

      обрюзгло «О»    

      и гадко покорное «S».    

         

        [1913 ]    

       

            Кофта фата*    

        

        

           Я сошью себе черные штаны    

      из бархата голоса моего.    

      Желтую кофту из трех аршин  заката.    

      По Невскому мира, по лощеным  полосам его,    

      профланирую шагом Дон-Жуана и  фата.    

         

           Пусть земля кричит, в  покое обабившись:    

      «Ты зеленые весны идешь  насиловать!»    

      Я брошу солнцу, нагло  осклабившись:    

      «На глади асфальта мне хорошо  грассировать!»    

         

           Не потому ли, что небо  голубо,    

      а земля мне любовница в этой  праздничной чистке,    

      я дарю вам стихи, веселые, как  би-ба-бо*,    

      и острые и нужные, как  зубочистки!    

         

           Женщины, любящие мое мясо,  и эта    

      девушка, смотрящая на меня, как  на брата,    

      закидайте улыбками меня, поэта,  —    

      я цветами нашью их мне на кофту  фата!    

         

        [1914 ]    

               Послушайте!*    

        

        

           Послушайте!    

      Ведь, если звезды зажигают —    

      значит — это кому-нибудь нужно?    

      Значит — кто-то хочет, чтобы  они были?    

      Значит — кто-то называет эти  плевочки жемчужиной?    

      И, надрываясь    

      в метелях полуденной пыли,    

      врывается к богу,    

      боится, что опоздал,    

      плачет,    

      целует ему жилистую руку,    

      просит —    

      чтоб обязательно была звезда! —    

      клянется —    

      не перенесет эту беззвездную  муку!    

      А после    

      ходит тревожный,    

      но спокойный наружно.    

      Говорит кому-то:    

      «Ведь теперь тебе ничего?    

      Не страшно?    

      Да?!»    

      Послушайте!    

      Ведь, если звезды    

      зажигают —    

      значит — это кому-нибудь нужно?    

      Значит — это необходимо,    

      чтобы каждый вечер    

      над крышами    

      загоралась хоть одна звезда?!    

         

        [1914 ]    

               А все-таки*    

        

        

           Улица провалилась, как нос  сифилитика.    

      Река — сладострастье,  растекшееся в слюни.    

      Отбросив белье до последнего  листика,    

      сады похабно развалились в  июне.    

         

           Я вышел на площадь,    

      выжженный квартал    

      надел на голову, как рыжий  парик.    

      Людям страшно — у меня изо рта    

      шевелит ногами непрожеванный  крик.    

         

           Но меня не осудят, но меня  не облают,    

      как пророку, цветами устелят  мне след.    

      Все эти, провалившиеся носами,  знают:    

      я — ваш поэт.    

         

           Как трактир, мне страшен  ваш страшный суд!    

      Меня одного сквозь горящие  здания    

      проститутки, как святыню, на  руках понесут    

      и покажут богу в свое  оправдание.    

         

           И бог заплачет над моею  книжкой!    

      Не слова — судороги, слипшиеся  комом;    

      и побежит по небу с моими  стихами подмышкой    

      и будет, задыхаясь, читать их  своим знакомым.    

         

        [1914 ]    

               Еще Петербург*    

        

        

           В ушах обрывки теплого  бала,    

      а с севера — снега седей —    

      туман, с кровожадным лицом  каннибала,    

      жевал невкусных людей.    

         

           Часы нависали, как грубая  брань,    

      за пятым навис шестой.    

      А с неба смотрела какая-то дрянь    

      величественно, как Лев Толстой.    

         

        [1914 ]    

       

            Война объявлена*    

        

        

           «Вечернюю! Вечернюю!  Вечернюю!    

      Италия! Германия! Австрия!»    

      И на площадь, мрачно очерченную  чернью,    

      багровой крови пролилась струя!    

         

           Морду в кровь разбила  кофейня,    

      зверьим криком багрима:    

      «Отравим кровью игры Рейна!    

      Громами ядер на мрамор Рима!»    

         

           С неба, изодранного о  штыков жала,    

      слёзы звезд просеивались, как  мука в сите,    

      и подошвами сжатая жалость  визжала:    

      «Ах, пустите, пустите,  пустите!»    

         

           Бронзовые генералы на  граненом цоколе    

      молили: «Раскуйте, и мы  поедем!»    

      Прощающейся конницы поцелуи  цокали,    

      и пехоте хотелось к убийце —  победе.    

         

           Громоздящемуся городу  уродился во сне    

      хохочущий голос пушечного баса,    

      а с запада падает красный снег    

      сочными клочьями человечьего  мяса.    

         

           Вздувается у площади за  ротой рота,    

      у злящейся на лбу вздуваются  вены.    

      «Постойте, шашки о шелк кокоток    

      вытрем, вытрем в бульварах  Вены!»    

         

           Газетчики надрывались:  «Купите вечернюю!    

      Италия! Германия! Австрия!»    

      А из ночи, мрачно очерченной  чернью,    

      багровой крови лилась и лилась  струя.    

         

        20 июля 1914 г.     

               Мама и убитый немцами вечер*    

        

        

           По черным улицам белые  матери    

      судорожно простерлись, как по  гробу глазет.    

      Вплакались в орущих о побитом  неприятеле:    

      «Ах, закройте, закройте глаза  газет!»    

         

           Письмо.    

         

           Мама, громче!    

      Дым.    

      Дым.    

      Дым еще!