1 2 
     

Соня  утвердительно кивает головой.    

     

И  прекрасно. Любит или не любит – это нетрудно узнать. Ты не смущайся, голубка,  не беспокойся, – я допрошу его осторожно, он и не заметит. Нам только  узнать: да или нет?    

     

Пауза.    

     

Если  нет, то пусть не бывает здесь. Так?    

     

Соня  утвердительно кивает головой.    

     

Легче,  когда не видишь. Откладывать в долгий ящик не будем, допросим его теперь же. Он  собирался показать мне какие-то чертежи… Поди скажи, что я желаю его видеть.    

Соня (в сильном волнении). Ты мне скажешь всю правду?    

Елена  Андреевна. Да,  конечно. Мне кажется, что правда, какая бы она ни была, все-таки не так  страшна, как неизвестность. Положись на меня, голубка.    

Соня. Да, да… Я скажу, что ты хочешь  видеть его чертежи… (Идет и останавливается возле двери.) Нет,  неизвестность лучше… Все-таки надежда…    

Елена  Андреевна. Что  ты?    

Соня. Ничего. (Уходит.)    

Елена  Андреевна (одна). Нет ничего хуже, когда знаешь  чужую тайну и не можешь помочь. (Раздумывая.) Он не влюблен в нее – это  ясно, но отчего бы ему не жениться на ней? Она некрасива, но для деревенского  доктора, в его годы, это была бы прекрасная жена. Умница, такая добрая, чистая…  Нет, это не то, не то…    

     

Пауза.    

     

Я  понимаю эту бедную девочку. Среди отчаянной скуки, когда вместо людей кругом  бродят какие-то серые пятна, слышатся одни пошлости, когда только и знают, что  едят, пьют, спят, иногда приезжает он, непохожий на других, красивый,  интересный, увлекательный, точно среди потемок восходит месяц ясный… Поддаться  обаянию такого человека, забыться… Кажется, я сама увлеклась немножко. Да, мне  без него скучно, я вот улыбаюсь, когда думаю о нем… Этот дядя Ваня говорит,  будто в моих жилах течет русалочья кровь. «Дайте себе волю хоть раз в жизни…»  Что ж? Может быть, так и нужно… Улететь бы вольною птицей от всех вас, от ваших  сонных физиономий, от разговоров, забыть, что все вы существуете на свете… Но я  труслива, застенчива… Меня замучит совесть… Вот он бывает здесь каждый день, я  угадываю, зачем он здесь, и уже чувствую себя виноватою, готова пасть перед  Соней на колени, извиняться, плакать…    

Астров  (входит с  картограммой). Добрый  день! (Пожимает руку.) Вы хотели видеть мою живопись?    

Елена  Андреевна. Вчера  вы обещали показать мне свои работы… Вы свободны?    

Астров. О, конечно. (Растягивает на  ломберном столе картограмму и укрепляет ее кнопками.) Вы где родились?    

Елена  Андреевна (помогая  ему). В  Петербурге.    

Астров. А получили образование?    

Елена  Андреевна. В  консерватории.    

Астров. Для вас, пожалуй, это  неинтересно.    

Елена  Андреевна. Почему?  Я, правда, деревни не знаю, но я много читала.    

Астров. Здесь в доме есть мой  собственный стол… В комнате у Ивана Петровича. Когда я утомлюсь совершенно, до  полного отупения, то все бросаю и бегу сюда, и вот забавляюсь этой штукой  час-другой… Иван Петрович и Софья Александровна щелкают на счетах, а я сижу  подле них за своим столом и мажу, и мне тепло, покойно, и сверчок кричит. Но  это удовольствие я позволяю себе не часто, раз в месяц… (Показывая на  картограмме.) Теперь смотрите сюда. Картина нашего уезда, каким он был  пятьдесят лет назад. Темно– и светло-зеленая краска означает леса; половина  всей площади занята лесом. Где по зелени положена красная сетка, там водились  лоси, козы… Я показываю тут и флору и фауну. На этом озере жили лебеди, гуси,  утки и, как говорят старики, птицы всякой была сила, видимо-невидимо: носилась  она тучей. Кроме сел и деревень, видите, там и сям разбросаны разные выселки,  хуторочки, раскольничьи скиты, водяные мельницы… Рогатого скота и лошадей было  много. По голубой краске видно. Например, в этой волости голубая краска легла  густо; тут были целые табуны, и на каждый двор приходилось по три лошади.    

     

Пауза.    

     

Теперь  посмотрим ниже. То, что было двадцать пять лет назад. Тут уж под лесом только одна  треть всей площади. Коз уже нет, но лоси есть. Зеленая и голубая краски уже  бледнее. И так далее и так далее. Переходим к третьей части: картина уезда в  настоящем. Зеленая краска лежит кое-где, но не сплошь, а пятнами; исчезли и  лоси, и лебеди, и глухари… От прежних выселков, хуторков, скитов, мельниц и  следа нет. В общем, картина постепенного и несомненного вырождения, которому,  по-видимому, остается еще каких-нибудь десять – пятнадцать лет, чтобы стать  полным. Вы скажете, что тут культурные влияния, что старая жизнь, естественно,  должна была уступить место новой. Да, я понимаю, если бы на месте этих  истребленных лесов пролегли шоссе, железные дороги, если бы тут были заводы,  фабрики, школы – народ стал бы здоровее, богаче, умнее, но ведь тут ничего подобного!  В уезде те же болота, комары, то же бездорожье, нищета, тиф, дифтерит, пожары…  Тут мы имеем дело с вырождением вследствие непосильной борьбы за существование;  это вырождение от косности, от невежества, от полнейшего отсутствия самосознания,  когда озябший, голодный, больной человек, чтобы спасти остатки жизни, чтобы  сберечь своих детей, инстинктивно, бессознательно хватается за все, чем только  можно утолить голод, согреться, разрушает все, не думая о завтрашнем дне…  Разрушено уже почти все, но взамен не создано еще ничего. (Холодно.) Я  по лицу вижу, что это вам неинтересно.    

Елена  Андреевна. Но я  в этом так мало понимаю…    

Астров. И понимать тут нечего, просто  неинтересно.    

Елена  Андреевна. Откровенно  говоря, мысли мои не тем заняты. Простите. Мне нужно сделать вам маленький  допрос, и я смущена, не знаю, как начать.    

Астров. Допрос?    

Елена  Андреевна. Да,  допрос, но… довольно невинный. Сядем!    

     

Садятся.    

     

Дело  касается одной молодой особы. Мы будем говорить, как честные люди, как  приятели, без обиняков. Поговорим и забудем, о чем была речь. Да?    

Астров. Да.    

Елена  Андреевна. Дело  касается моей падчерицы Сони. Она вам нравится?    

Астров. Да, я ее уважаю.    

Елена  Андреевна. Она  вам нравится как женщина?    

Астров  (не сразу). Нет.    

Елена  Андреевна. Еще  два-три слова – и конец. Вы ничего не замечали?    

Астров. Ничего.    

Елена  Андреевна (берет  его за руку). Вы  не любите ее, по глазам вижу… Она страдает… Поймите это и… перестаньте бывать  здесь.    

Астров  (встает). Время мое уже ушло… Да и  некогда… (Пожав плечами.) Когда мне? (Он смущен.)    

Елена  Андреевна. Фу,  какой неприятный разговор! Я так волнуюсь, точно протащила на себе тысячу  пудов. Ну, слава богу, кончили. Забудем, будто не говорили вовсе, и… и  уезжайте. Вы умный человек, поймете…    

     

Пауза.    

     

Я даже  красная вся стала.    

Астров. Если бы вы сказали месяц-два  назад, то я, пожалуй, еще подумал бы, но теперь… (Пожимает плечами.) А  если она страдает, то, конечно… Только одного не понимаю: зачем вам понадобился  этот допрос? (Глядит ей в глаза и грозит пальцем.) Вы – хитрая!    

Елена  Андреевна. Что  это значит?    

Астров  (смеясь). Хитрая! Положим, Соня страдает,  я охотно допускаю, но к чему этот ваш допрос? (Мешая ей говорить, живо.)  Позвольте, не делайте удивленного лица, вы отлично знаете, зачем я бываю здесь  каждый день… Зачем и ради кого бываю, это вы отлично знаете. Хищница милая, не  смотрите на меня так, я старый воробей…    

Елена  Андреевна (в  недоумении). Хищница?  Ничего не понимаю.    

Астров. Красивый, пушистый хорек… Вам  нужны жертвы! Вот я уже целый месяц ничего не делаю, бросил все, жадно ищу вас –  и это вам ужасно нравится, ужасно… Ну, что ж? Я побежден, вы это знали и без  допроса. (Скрестив руки и нагнув голову.) Покоряюсь. Нате, ешьте!    

Елена  Андреевна. Вы с  ума сошли!    

Астров  (смеется  сквозь зубы). Вы  застенчивы…    

Елена  Андреевна. О, я  лучше и выше, чем вы думаете! Клянусь вам! (Хочет уйти.)    

Астров  (загораживая  ей дорогу). Я  сегодня уеду, бывать здесь не буду, но… (Берет ее за руку, оглядывается.)  Где мы будем видеться? Говорите скорее: где? Сюда могут войти, говорите скорее…  (Страстно.) Какая чудная, роскошная… Один поцелуй… Мне поцеловать только  ваши ароматные волосы…    

Елена  Андреевна. Клянусь  вам…    

Астров  (мешая ей  говорить). Зачем  клясться? Не надо клясться. Не надо лишних слов… О, какая красивая! Какие руки!  (Целует руки.)    

Елена  Андреевна. Но довольно,  наконец… уходите… (Отнимает руки.) Вы забылись.    

Астров. Говорите же, говорите, где мы  завтра увидимся? (Берет ее за талию.) Ты видишь, это неизбежно, нам надо  видеться. (Целует ее.)    

     

В это  время входит Войницкий с букетом роз и останавливается у двери.    

     

Елена  Андреевна (не  видя Войницкого).  Пощадите… оставьте меня… (Кладет Астрову голову на грудь.) Нет! (Хочет  уйти.)    

Астров  (удерживая ее  за талию). Приезжай  завтра в лесничество… часам к двум… Да? Да? Ты приедешь?    

Елена  Андреевна (увидев  Войницкого). Пустите!  (В сильном смущении отходит к окну.) Это ужасно.    

Войницкий  (кладет букет  на стул; волнуясь, вытирает платком лицо и за воротником). Ничего… Да… Ничего…    

Астров  (будируя). Сегодня, многоуважаемый Иван  Петрович, погода недурна. Утром было пасмурно, словно как бы на дождь, а теперь  солнце. Говоря по совести, осень выдалась прекрасная… и озими ничего себе. (Свертывает  картограмму в трубку.) Вот только что: дни коротки стали… (Уходит.)    

Елена  Андреевна (быстро  подходит к Войницкому).  Вы постараетесь, вы употребите все ваше влияние, чтобы я и муж уехали отсюда  сегодня же! Слышите? Сегодня же!    

Войницкий  (вытирая  лицо). А? Ну да…  хорошо… Я, Hеlène, все видел, все…    

Елена  Андреевна (нервно). Слышите? Я должна уехать отсюда  сегодня же!    

     

Входят  Серебряков, Соня, Телегин и Марина.    

     

Телегин. Я сам, ваше превосходительство,  что-то не совсем здоров. Вот уже два дня хвораю. Голова что-то того…    

Серебряков. Где же остальные? Не люблю я  этого дома. Какой-то лабиринт. Двадцать шесть громадных комнат, разбредутся  все, и никого никогда не найдешь. (Звонит.) Пригласите сюда Марью  Васильевну и Елену Андреевну!    

Елена  Андреевна. Я  здесь.    

Серебряков. Прошу, господа, садиться.    

Соня (подойдя к Елене Андреевне,  нетерпеливо). Что  он сказал?    

Елена  Андреевна. После.    

Соня. Ты дрожишь? Ты взволнована? (Пытливо  всматривается в ее лицо.) Я понимаю… Он сказал, что уже больше не будет  бывать здесь… Да?    

     

Пауза.    

     

Скажи:  да?    

     

Елена  Андреевна утвердительно кивает головой.    

     

Серебряков  (Телегину). С нездоровьем еще можно  мириться, куда ни шло, но чего я не могу переварить, так это строя деревенской  жизни. У меня такое чувство, как будто я с земли свалился на какую-то чужую  планету. Садитесь, господа, прошу вас. Соня!    

     

Соня  не слышит его, она стоит, печально опустив голову.    

     

Соня!    

     

Пауза.    

     

Неслышит. (Марине.) И ты, няня,  садись.    

     

Няня  садится и вяжет чулок.    

     

Прошу,  господа. Повесьте,  так сказать, ваши уши на гвоздь внимания. (Смеется.)    

Войницкий  (волнуясь). Я, быть может, не нужен? Могу  уйти?    

Серебряков. Нет, ты здесь нужнее всех.    

Войницкий. Что вам от меня угодно?    

Серебряков. Вам… Что же ты сердишься?    

     

Пауза.    

     

Если я в  чем виноват перед тобою, то извини, пожалуйста.    

Войницкий. Оставь этот тон. Приступим к  делу… Что тебе нужно?    

     

Входит  Мария Васильевна.    

     

Серебряков. Вот и maman. Я начинаю, господа.    

     

Пауза.    

     

Я  пригласил вас, господа, чтобы объявить вам, что к нам едет ревизор. Впрочем,  шутки в сторону. Дело серьезное. Я, господа, собрал вас, чтобы попросить у вас  помощи и совета, и, зная всегдашнюю вашу любезность, надеюсь, что получу их.  Человек я ученый, книжный и всегда был чужд практической жизни. Обойтись без  указаний сведущих людей я не могу и прошу тебя, Иван Петрович, вот вас, Илья  Ильич, вас, maman… Дело в том, что manet omnes una nox,[3] то есть все мы под богом  ходим; я стар, болен и потому нахожу своевременным регулировать свои имущественные  отношения постольку, поскольку они касаются моей семьи. Жизнь моя уже кончена,  о себе я не думаю, но у меня молодая жена, дочь-девушка.    

     

Пауза.    

     

Продолжать  жить в деревне мне невозможно. Мы для деревни не созданы. Жить же в городе на  те средства, какие мы получаем от этого имения, невозможно. Если продать,  положим, лес, то это мера экстраординарная, которою нельзя пользоваться  ежегодно. Нужно изыскать такие меры, которые гарантировали бы нам постоянную,  более или менее определенную цифру дохода. Я придумал одну такую меру и имею  честь предложить ее на ваше обсуждение. Минуя детали, изложу ее в общих чертах.  Наше имение дает в среднем размере не более двух процентов. Я предлагаю продать  его. Если вырученные деньги мы обратим в процентные бумаги, то будем получать  от четырех до пяти процентов, и я думаю, что будет даже излишек в несколько  тысяч, который нам позволит купить в Финляндии небольшую дачу.    

Войницкий. Постой… Мне кажется, что мне  изменяет мой слух. Повтори, что ты сказал.    

Серебряков. Деньги обратить в процентные  бумаги и на излишек, какой останется, купить дачу в Финляндии.    

Войницкий. Не Финляндия… Ты еще что-то  другое сказал.    

Серебряков. Я предлагаю продать имение.    

Войницкий. Вот это самое. Ты продашь имение,  превосходно, богатая идея… А куда прикажешь деваться мне со старухой матерью и  вот с Соней?    

Серебряков. Все это своевременно мы обсудим.  Не сразу же.    

Войницкий. Постой. Очевидно, до сих пор у  меня не было ни капли здравого смысла. До сих пор я имел глупость думать, что  это имение принадлежит Соне. Мой покойный отец купил это имение в приданое для  моей сестры. До сих пор я был наивен, понимал законы не по-турецки и думал, что  имение от сестры перешло к Соне.    

Серебряков. Да, имение принадлежит Соне. Кто  спорит? Без согласия Сони я не решусь продать его. К тому же я предлагаю  сделать это для блага Сони.    

Войницкий. Это непостижимо, непостижимо!  Или я с ума сошел, или… или…    

Мария  Васильевна. Жан,  не противоречь Александру. Верь, он лучше нас знает, что хорошо и что дурно.    

Войницкий. Нет, дайте мне воды. (Пьет  воду.) Говорите что хотите, что хотите!    

Серебряков. Я не понимаю, отчего ты  волнуешься. Я не говорю, что мой проект идеален. Если все найдут его негодным,  то я не буду настаивать.    

     

Пауза.    

     

Телегин  (в смущении). Я, ваше превосходительство,  питаю к науке не только благоговение, но и родственные чувства. Брата моего  Григория Ильича жены брат, может, изволите знать, Константин Трофимович  Лакедемонов, был магистром…    

Войницкий. Постой, Вафля, мы о деле… Погоди,  после… (Серебрякову.) Вот спроси ты у него. Это имение куплено у его  дяди.    

Серебряков. Ах, зачем мне спрашивать? К  чему?    

Войницкий. Это имение было куплено по  тогдашнему времени за девяносто пять тысяч. Отец уплатил только семьдесят, и  осталось долгу двадцать пять тысяч. Теперь слушайте… Имение это не было бы  куплено, если бы я не отказался от наследства в пользу сестры, которую горячо  любил. Мало того, я десять лет работал, как вол, и выплатил весь долг…    

Серебряков. Я жалею, что начал этот  разговор.    

Войницкий. Имение чисто от долгов и не  расстроено только благодаря моим личным усилиям. И вот когда я стал стар, меня  хотят выгнать отсюда в шею!    

Серебряков. Я не понимаю, чего ты  добиваешься!    

Войницкий. Двадцать пять лет я управлял  этим имением, работал, высылал тебе деньги, как самый добросовестный приказчик,  и за все время ты ни разу не поблагодарил меня. Все время – и в молодости и  теперь – я получал от тебя жалованья пятьсот рублей в год, – нищенские  деньги! – и ты ни разу не догадался прибавить мне хоть один рубль!    

Серебряков. Иван Петрович, почем же я знал?  Я человек не практический и ничего не понимаю. Ты мог бы сам прибавить себе  сколько угодно.    

Войницкий. Зачем я не крал? Отчего вы все  не презираете меня за то, что я не крал? Это было бы справедливо, и теперь я не  был бы нищим!    

Мария  Васильевна (строго). Жан!    

Телегин  (волнуясь). Ваня, дружочек, не надо, не  надо… я дрожу… Зачем портить хорошие отношения? (Целует его.) Не надо.    

Войницкий. Двадцать пять лет я вот с этою  матерью, как крот, сидел в четырех стенах… Все наши мысли и чувства  принадлежали тебе одному. Днем мы говорили о тебе, о твоих работах, гордились  тобою, с благоговением произносили твое имя; ночи мы губили на то, что читали  журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!    

Телегин. Не надо, Ваня, не надо… Не могу…    

Серебряков  (гневно). Не понимаю, что тебе нужно?    

Войницкий. Ты для нас был существом высшего  порядка, твои статьи мы знали наизусть… Но теперь у меня открылись глаза! Я все  вижу! Пишешь ты об искусстве, но ничего не понимаешь в искусстве! Все твои  работы, которые я любил, не стоят гроша медного! Ты морочил нас!    

Серебряков. Господа! Да уймите же его  наконец! Я уйду!    

Елена  Андреевна. Иван  Петрович, я требую, чтобы вы замолчали! Слышите?    

Войницкий. Не замолчу! (Загораживая  Серебрякову дорогу.) Постой, я не кончил! Ты погубил мою жизнь! Я не жил,  не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни. Ты мой  злейший враг!    

Телегин. Я не могу… не могу… Я уйду… (В  сильном волнении уходит.)    

Серебряков. Что ты хочешь от меня? И какое  ты имеешь право говорить со мною таким тоном? Ничтожество! Если имение твое, то  бери его, я не нуждаюсь в нем!    

Елена  Андреевна. Я сию  же минуту уезжаю из этого ада! (Кричит.) Я не могу дольше выносить!    

Войницкий. Пропала жизнь! Я талантлив,  умен, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр,  Достоевский… Я зарапортовался! Я с ума схожу… Матушка, я в отчаянии! Матушка!    

Мария  Васильевна (строго). Слушайся Александра!    

Соня (становится перед няней на колени  и прижимается к ней).  Нянечка! Нянечка!    

Войницкий. Матушка! Что мне делать? Не  нужно, не говорите! Я сам знаю, что мне делать! (Серебрякову.) Будешь ты  меня помнить! (Уходит в среднюю дверь.)    

     

Мария  Васильевна идет за ним.    

     

Серебряков. Господа, что же это такое  наконец? Уберите от меня этого сумасшедшего! Не могу я жить с ним под одною  крышей! Живет тут (указывает на среднюю дверь), почти рядом со мною…  Пусть перебирается в деревню, во флигель, или я переберусь отсюда, но  оставаться с ним в одном доме я не могу…    

Елена  Андреевна (мужу). Мы сегодня уедем отсюда!  Необходимо распорядиться сию же минуту.    

Серебряков. Ничтожнейший человек!    

Соня (стоя на коленях, оборачивается к  отцу; нервно, сквозь слезы). Надо  быть милосердным, папа! Я и дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.)  Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе, дядя Ваня и бабушка по  ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги… все ночи, все ночи!  Я и дядя Ваня работали без отдыха, боялись потратить на себя копейку и всё  посылали тебе… Мы не ели даром хлеба! Я говорю не то, не то я говорю, но ты  должен понять нас, папа. Надо быть милосердным!    

Елена  Андреевна (взволнованная,  мужу). Александр,  ради бога, объяснись с ним… Умоляю.    

Серебряков. Хорошо, я объяснюсь с ним… Я ни  в чем его не обвиняю, я не сержусь, но, согласитесь, поведение его по меньшей  мере странно. Извольте, я пойду к нему. (Уходит в среднюю дверь.)    

Елена  Андреевна. Будь  с ним помягче, успокой его… (Уходит за ним.)    

Соня (прижимаясь к няне). Нянечка! Нянечка!    

Марина. Ничего, деточка. Погогочут  гусаки – и перестанут… Погогочут – и перестанут…    

Соня. Нянечка!    

Марина  (гладит ее по  голове). Дрожишь,  словно в мороз! Ну, ну, сиротка, бог милостив. Липового чайку или малинки, оно  и пройдет… Не горюй, сиротка… (Глядя на среднюю дверь, с сердцем.) Ишь,  расходились, гусаки, чтоб вам пусто!    

     

За  сценой выстрел; слышно, как вскрикивает Елена Андреевна; Соня вздрагивает.    

     

У, чтоб  тебя!    

Серебряков  (вбегает,  пошатываясь от испуга).  Удержите его! Удержите! Он сошел с ума!    

     

Елена  Андреевна и Войницкий борются в дверях.    

     

Елена  Андреевна (стараясь  отнять у него револьвер).  Отдайте! Отдайте, вам говорят!    

Войницкий. Пустите, Hеlène! Пустите меня! (Освободившись,  вбегает и ищет глазами Серебрякова.) Где он? А, вот он! (Стреляет в  него.) Бац!    

     

Пауза.    

     

Не  попал? Опять промах?! (С гневом.) А, черт, черт… черт бы побрал… (Бьет  револьвером об пол и в изнеможении садится на стул.)    

     

Серебряков  ошеломлен; Елена Андреевна прислонилась к стене, ей дурно.    

     

Елена  Андреевна. Увезите  меня отсюда! Увезите, убейте, но… я не могу здесь оставаться, не могу!    

Войницкий  (в отчаянии). О, что я делаю! Что я делаю!    

Соня (тихо). Нянечка! Нянечка!    

     Занавес    

 Действие четвертое    

     

Комната  Ивана Петровича; тут его спальня, тут же и контора имения. У окна большой стол  с приходо-расходными книгами и бумагами всякого рода, конторка, шкапы, весы.  Стол поменьше для Астрова; на этом столе принадлежности для рисования, краски;  возле – папка. Клетка со скворцом. На стене карта Африки, видимо, никому здесь  не нужная. Громадный диван, обитый клеенкой. Налево – дверь, ведущая в покои;  направо – дверь в сени; подле правой двери положен половик, чтобы не нагрязнили  мужики. – Осенний вечер. Тишина.    

Телегин и Марина (сидят друг  против друга и мотают чулочную шерсть).    

     

Телегин. Вы скорее, Марина Тимофеевна, а  то сейчас позовут прощаться. Уже приказали лошадей подавать.    

Марина  (старается  мотать быстрее).  Немного осталось.    

Телегин. В Харьков уезжают. Там жить  будут.    

Марина. И лучше.    

Телегин. Напужались… Елена Андреевна  «одного часа, говорит, не желаю жить здесь… уедем да уедем… Поживем, говорит, в  Харькове, оглядимся и тогда за вещами пришлем…». Налегке уезжают. Значит,  Марина Тимофеевна, не судьба им жить тут. Не судьба… Фатальное предопределение.    

Марина. И лучше. Давеча подняли шум,  пальбу – срам один!    

Телегин. Да, сюжет, достойный кисти  Айвазовского.    

Марина. Глаза бы мои не глядели.    

     

Пауза.    

     

Опять  заживем, как было, по-старому. Утром в восьмом часу чай, в первом часу обед,  вечером – ужинать садиться; всё своим порядком, как у людей… по-христиански. (Со  вздохом.) Давно уже я, грешница, лапши не ела.    

Телегин. Да, давненько у нас лапши не  готовили.    

     

Пауза.    

     

Давненько…  Сегодня утром, Марина Тимофеевна, иду я деревней, а лавочник мне вслед: «Эй ты,  приживал!» И так мне горько стало!    

Марина. А ты без внимания, батюшка. Все мы  у бога приживалы. Как ты, как Соня, как Иван Петрович, – никто без дела не  сидит, все трудимся! Все… Где Соня?    

Телегин. В саду. С доктором все ходит,  Ивана Петровича ищет. Боятся, как бы он на себя рук не наложил.    

Марина. А где его пистолет?    

Телегин  (шепотом). Я в погребе спрятал!    

Марина  (с усмешкой). Грехи!    

     

Входят  со двора Войницкий и Астров.    

     

Войницкий. Оставь меня. (Марине и  Телегину.) Уйдите отсюда, оставьте меня одного хоть на один час! Я не  терплю опеки.    

Телегин. Сию минуту, Ваня. (Уходит на  цыпочках.)    

Марина. Гусак: го-го-го! (Собирает  шерсть и уходит.)    

Войницкий. Оставь меня!    

Астров. С большим удовольствием, мне  давно уже нужно уехать отсюда, но, повторяю, я не уеду, пока ты не возвратишь  того, что взял у меня.    

Войницкий. Я у тебя ничего не брал.    

Астров. Серьезно говорю – не задерживай.  Мне давно уже пора ехать.    

Войницкий. Ничего я у тебя не брал.    

     

Оба  садятся.    

     

Астров. Да? Что ж, погожу еще немного, а  потом, извини, придется употребить насилие. Свяжем тебя и обыщем. Говорю это  совершенно серьезно.    

Войницкий. Как угодно.    

     

Пауза.    

     

Разыграть  такого дурака: стрелять два раза и ни разу не попасть! Этого я себе никогда не  прощу!    

Астров. Пришла охота стрелять, ну и  палил бы в лоб себе самому.    

Войницкий  (пожав  плечами). Странно.  Я покушался на убийство, а меня не арестовывают, не отдают под суд. Значит,  считают меня сумасшедшим. (Злой смех.) Я – сумасшедший, а не сумасшедшие  те, которые под личиной профессора, ученого мага, прячут свою бездарность, тупость,  свое вопиющее бессердечие. Не сумасшедшие те, которые выходят за стариков и  потом у всех на глазах обманывают их. Я видел, видел, как ты обнимал ее!    

Астров. Да-с, обнимал-с, а тебе вот. (Делает  нос.)    

Войницкий  (глядя на  дверь). Нет,  сумасшедшая земля, которая еще держит вас!    

Астров. Ну, и глупо.    

Войницкий. Что ж, я – сумасшедший,  невменяем, я имею право говорить глупости.    

Астров. Стара штука. Ты не сумасшедший,  а просто чудак. Шут гороховый. Прежде и я всякого чудака считал больным,  ненормальным, а теперь я такого мнения, что нормальное состояние человека – это  быть чудаком. Ты вполне нормален.    

Войницкий  (закрывает  лицо руками). Стыдно!  Если бы ты знал, как мне стыдно! Это острое чувство стыда не может сравниться  ни с какою болью. (С тоской.) Невыносимо! (Склоняется к столу.) Что  мне делать? Что мне делать?    

Астров. Ничего.    

Войницкий. Дай мне чего-нибудь! О, боже  мой… Мне сорок семь лет; если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне  остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду  делать, чем наполню их? О, понимаешь… (судорожно жмет Астрову руку) понимаешь,  если бы можно было прожить остаток жизни как-нибудь по-новому. Проснуться бы в  ясное, тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое  забыто, рассеялось, как дым. (Плачет.) Начать новую жизнь… Подскажи мне,  как начать… с чего начать…    

Астров  (с досадой). Э, ну тебя! Какая еще там новая  жизнь! Наше положение, твое и мое, безнадежно.    

Войницкий. Да?    

Астров. Я убежден в этом.    

Войницкий. Дай мне чего-нибудь… (Показывая  на сердце.) Жжет здесь.    

Астров  (кричит  сердито). Перестань!  (Смягчившись.) Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и  которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так  безвкусно, – те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми, а мы…  У нас с тобою только одна надежда и есть. Надежда, что когда мы будем почивать  в своих гробах, то нас посетят видения, быть может, даже приятные. (Вздохнув.)  Да, брат. Во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я  да ты. Но в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная  затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали  такими же пошляками, как все. (Живо.) Но ты мне зубов не заговаривай,  однако. Ты отдай то, что взял у меня.    

Войницкий. Я у тебя ничего не брал.    

Астров. Ты взял у меня из дорожной  аптеки баночку с морфием.    

     

Пауза.    

     

Послушай,  если тебе во что бы то ни стало хочется покончить с собою, то ступай в лес и застрелись  там. Морфий же отдай, а то пойдут разговоры, догадки, подумают, что это я тебе  дал… С меня же довольно и того, что мне придется вскрывать тебя… Ты думаешь,  это интересно?    

     

Входит  Соня.    

     

Войницкий. Оставь меня!    

Астров  (Соне). Софья Александровна, ваш дядя  утащил из моей аптеки баночку с морфием и не отдает. Скажите ему, что это… не  умно, наконец. Да и некогда мне. Мне пора ехать.    

Соня. Дядя Ваня, ты взял морфий?    

     

Пауза.    

     

Астров. Он взял. Я в этом уверен.    

Соня. Отдай! Зачем ты нас пугаешь? (Нежно.)  Отдай, дядя Ваня! Я, быть может, несчастна не меньше твоего, однако же не  прихожу в отчаяние. Я терплю и буду терпеть, пока жизнь моя не окончится сама  собою… Терпи и ты.    

     

Пауза.    

     

Отдай! (Целует  ему руки.) Дорогой, славный дядя, милый, отдай! (Плачет.) Ты добрый,  ты пожалеешь нас и отдашь. Терпи, дядя! Терпи!    

Войницкий  (достает из  стола баночку и подает ее Астрову).  На, возьми! (Соне.) Но надо скорее работать, скорее делать что-нибудь, а  то не могу… не могу…    

Соня. Да, да, работать. Как только  проводим наших, сядем работать… (Нервно перебирает на столе бумаги.) У  нас все запущено.    

Астров  (кладет  баночку в аптеку и затягивает ремни).  Теперь можно и в путь.    

Елена  Андреевна (входит). Иван Петрович, вы здесь? Мы  сейчас уезжаем… Идите к Александру, он хочет что-то сказать вам.    

Соня. Иди, дядя Ваня. (Берет  Войницкого под руку.) Пойдем. Папа и ты должны помириться. Это необходимо.    

     

Соня  и Войницкий уходят.    

     

Елена  Андреевна. Я  уезжаю. (Подает Астрову руку.) Прощайте.    

Астров. Уже?    

Елена  Андреевна. Лошади  уже поданы.    

Астров. Прощайте.    

Елена  Андреевна. Сегодня  вы обещали мне, что уедете отсюда.    

Астров. Я помню. Сейчас уеду.    

     

Пауза.    

     

Испугались?  (Берет ее за руку.) Разве это так страшно?    

Елена  Андреевна. Да.    

Астров. А то остались бы! А? Завтра в  лесничестве…    

Елена  Андреевна. Нет…  Уже решено… И потому я гляжу на вас так храбро, что уже решен отъезд… Я об  одном вас прошу: думайте обо мне лучше. Мне хочется, чтобы вы меня уважали.    

Астров. Э! (Жест нетерпения.) Останьтесь,  прошу вас. Сознайтесь, делать вам на этом свете нечего, цели жизни у вас  никакой, занять вам своего внимания нечем, и, рано или поздно, все равно поддадитесь  чувству, – это неизбежно. Так уж лучше это не в Харькове и не где-нибудь в  Курске, а здесь, на лоне природы… Поэтично по крайней мере, даже осень красива…  Здесь есть лесничество, полуразрушенные усадьбы во вкусе Тургенева…    

Елена  Андреевна. Какой  вы смешной… Я сердита на вас, но все же… буду вспоминать о вас с удовольствием.  Вы интересный, оригинальный человек. Больше мы с вами уже никогда не увидимся,  а потому – зачем скрывать? Я даже увлеклась вами немножко. Ну, давайте пожмем  друг другу руки и разойдемся друзьями. Не поминайте лихом.    

Астров  (пожал руку). Да, уезжайте… (В раздумье.)  Как будто бы вы и хороший, душевный человек, но как будто бы и что-то странное  во всем вашем существе. Вот вы приехали сюда с мужем, и все, которые здесь  работали, копошились, создавали что-то, должны были побросать свои дела и все  лето заниматься только подагрой вашего мужа и вами. Оба – он и вы – заразили  всех нас вашею праздностью. Я увлекся, целый месяц ничего не делал, а в это  время люди болели, в лесах моих, лесных порослях, мужики пасли свой скот… Итак,  куда бы ни ступили вы и ваш муж, всюду вы вносите разрушение… Я шучу, конечно,  но все же… странно, и я убежден, что если бы вы остались, то опустошение  произошло бы громадное. И я бы погиб, да и вам бы… несдобровать. Ну, уезжайте.  Finita la comedia![4]    

Елена  Андреевна (берет  с его стола карандаш и быстро прячет).  Этот карандаш я беру себе на память.    

Астров. Как-то странно… Были знакомы и  вдруг почему-то… никогда уже больше не увидимся. Так и всё на свете… Пока здесь  никого нет, пока дядя Ваня не вошел с букетом, позвольте мне… поцеловать вас…  На прощанье… Да? (Целует ее в щеку.) Ну, вот… и прекрасно.    

Елена  Андреевна. Желаю  вам всего хорошего. (Оглянувшись.) Куда ни шло, раз в жизни! (Обнимает  его порывисто, и оба тотчас же быстро отходят друг от друга.) Надо уезжать.    

Астров. Уезжайте поскорее. Если лошади  поданы, то отправляйтесь.    

Елена  Андреевна. Сюда  идут, кажется.    

     

Оба  прислушиваются.    

     

Астров. Finita!    

     

Входят  Серебряков, Войницкий, Мария Васильевна с книгой, Телегин и Соня.    

     

Серебряков  (Войницкому). Кто старое помянет, тому глаз  вон. После того, что случилось, в эти несколько часов я так много пережил и  столько передумал, что, кажется, мог бы написать в назидание потомству целый  трактат о том, как надо жить. Я охотно принимаю твои извинения и сам прошу  извинить меня. Прощай! (Целуется с Войницким три раза.)    

Войницкий. Ты будешь аккуратно получать то  же, что получал и раньше. Все будет по-старому.    

     

Елена  Андреевна обнимает Соню.    

     

Серебряков  (целует у  Марии Васильевны руку).  Maman…    

Мария  Васильевна (целуя  его). Александр,  снимитесь опять и пришлите мне вашу фотографию. Вы знаете, как вы мне дороги.    

Телегин. Прощайте, ваше  превосходительство! Нас не забывайте!    

Серебряков  (поцеловав  дочь). Прощай…  Все прощайте! (Подавая руку Астрову.) Благодарю вас за приятное  общество… Я уважаю ваш образ мыслей, ваши увлечения, порывы, но позвольте  старику внести в мой прощальный привет только одно замечание: надо, господа,  дело делать! Надо дело делать! (Общий поклон.) Всего хорошего! (Уходит.)    

     

За  ним идут Мария Васильевна и Соня.    

     

Войницкий  (крепко  целует руку у Елены Андреевны).  Прощайте… Простите… Никогда больше не увидимся.    

Елена  Андреевна (растроганная). Прощайте, голубчик. (Целует  его в голову и уходит.)    

Астров  (Телегину). Скажи там, Вафля, чтобы заодно,  кстати, подавали и мне лошадей.    

Телегин. Слушаю, дружочек. (Уходит.)    

     

Остаются  только Астров и Войницкий.    

     

Астров  (убирает со  стола краски и прячет их в чемодан).  Что же ты не идешь проводить?    

Войницкий. Пусть уезжают, а я… я не могу.  Мне тяжело. Надо поскорей занять себя чем-нибудь… Работать, работать! (Роется  в бумагах на столе.)    

     

Пауза;  слышны звонки.    

     

Астров. Уехали. Профессор рад небось!  Его теперь сюда и калачом не заманишь.    

Марина  (входит). Уехали. (Садится в кресло и  вяжет чулок.)    

Соня (входит). Уехали. (Утирает глаза.) Дай  бог, благополучно. (Дяде.) Ну, дядя Ваня, давай делать что-нибудь.    

Войницкий. Работать, работать…    

Соня. Давно, давно уже мы не сидели  вместе за этим столом. (Зажигает на столе лампу.) Чернил, кажется, нет… (Берет  чернильницу, идет к шкапу и наливает чернил.) А мне грустно, что они  уехали.    

Мария  Васильевна (медленно  входит). Уехали!  (Садится и погружается в чтение.)    

Соня (садится за стол и перелистывает  конторскую книгу).  Напишем, дядя Ваня, прежде всего счета. У нас страшно запущено. Сегодня опять  присылали за счетом. Пиши. Ты пиши один счет, я – другой…    

Войницкий (пишет). «Счет…  господину…»    

     

Оба  пишут молча.    

     

Марина  (зевает). Баиньки захотелось…    

Астров. Тишина. Перья скрипят, сверчок  кричит, Тепло, уютно… Не хочется уезжать отсюда.    

     

Слышны  бубенчики.    

     

Вот  подают лошадей… Остается, стало быть, проститься с вами, друзья мои, проститься  со своим столом и – айда! (Укладывает картограммы в папку.)    

Марина. И чего засуетился? Сидел бы.    

Астров. Нельзя.    

Войницкий  (пишет). «И старого долга осталось два  семьдесят пять…»    

     

Входит  работник.    

     

Работник. Михаил Львович, лошади поданы.    

Астров. Слышал. (Подает ему аптечку,  чемодан и папку.) Вот, возьми это. Гляди, чтобы не помять папку.    

Работник. Слушаю. (Уходит.)    

Астров. Ну-с… (Идет проститься.)    

Соня. Когда же мы увидимся?    

Астров. Не раньше лета, должно быть.  Зимой едва ли… Само собою, если случится что, то дайте знать – приеду. (Пожимает  руки.) Спасибо за хлеб, за соль, за ласку… одним словом, за все. (Идет к  няне и целует ее в голову.) Прощай, старая.    

Марина. Так и уедешь без чаю?    

Астров. Не хочу, нянька.    

Марина. Может, водочки выпьешь?    

Астров  (нерешительно). Пожалуй…    

     

Марина уходит.    

     

(После  паузы.) Моя  пристяжная что-то захромала. Вчера еще заметил, когда Петрушка водил поить.    

Войницкий. Перековать надо.    

Астров. Придется в Рождественном заехать  к кузнецу. Не миновать. (Подходит к карте Африки и смотрит на нее.) А,  должно быть, в этой самой Африке теперь жарища – страшное дело!    

Войницкий. Да, вероятно.    

Марина  (возвращается  с подносом, на котором рюмка водки и кусочек хлеба). Кушай.    

     

Астров  пьет водку.    

     

На  здоровье, батюшка. (Низко кланяется.) А ты бы хлебцем закусил.    

Астров. Нет, я и так… Затем всего  хорошего! (Марине.) Не провожай меня, нянька. Не надо.    

     

Он  уходит. Соня идет за ним со свечой, чтобы проводить его; Марина садится в свое  кресло.    

     

Войницкий  (пишет). «2-го февраля масла постного 20  фунтов… l6-го февраля опять масла постного 20 фунтов… Гречневой крупы…»    

     

Пауза.  Слышны бубенчики.    

     

Марина. Уехал.    

     

Пауза.    

     

Соня (возвращается, ставит свечу на  стол). Уехал…    

Войницкий  (сосчитал на  счетах и записывает).  Итого… пятнадцать… двадцать пять…    

     

Соня  садится и пишет.    

     

Марина  (зевает). Ох, грехи наши…    

     

Телегин входит на цыпочках, садится у  двери и тихо настраивает гитару.    

     

Войницкий  (Соне, проведя  рукой по ее волосам).  Дитя мое, как мне тяжело! О, если б ты знала, как мне тяжело!    

Соня. Что же делать, надо жить!    

     

Пауза.    

     

Мы, дядя  Ваня, будем жить. Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; будем  терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для  других и теперь и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы  покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что  нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя,  увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши  несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой – и отдохнем. Я верую, дядя, я верую  горячо, страстно… (Становится перед ним на колени и кладет голову на его  руки; утомленным голосом.) Мы отдохнем!    

     

Телегин  тихо играет на гитаре.    

     

Мы  отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все  зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою  весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую,  верую… (Вытирает ему платком слезы.) Бедный, бедный дядя Ваня, ты  плачешь… (Сквозь слезы.) Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди,  дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… (Обнимает его.) Мы отдохнем!    

     

Стучит  сторож.    

Телегин  тихо наигрывает; Мария Васильевна пишет на полях брошюры; Марина вяжет чулок.    

     

Мы  отдохнем!    

     Занавес медленно  опускается    

     

1897