1 2 3 
Магнус спокойно слушал Мое повествование, и еще с большей   неохотой Я рассказал о множестве неудачных попыток развязать Мой кошелек: о   бесконечном количестве прошений, написанных дурным языком, где правда кажется   ложью от скучного однообразия слез, поклонов и наивной лести, о сумасшедших   изобретателях, о торопливых прожектерах, стремящихся со всевозможной быстротой   использовать свой недолгий отпуск из тюрьмы, – обо всем этом обглоданном   человечестве, которое запах слабо защищенных миллиардов доводит до исступления.   Мои секретари, а их теперь работает целых шесть человек, едва успевают   справляться со всей этой массой слезливой бумаги и бешено говорливых людей,   стерегущих каждую дверь Моего дворца.      

– Боюсь, что Мне придется сделать для себя подземный ход:   они стерегут Меня и по ночам. Они устремились на Меня с лопатами и мотыгами,   как на Клондайк, и втыкают в меня заявки. Болтовня этих проклятых газет о   миллиардах, которые Я готов отдать предъявителю любой язвы на ноге или пустого   кармана, свела их с ума. Думаю, что в одну прекрасную ночь они просто поделят   Меня на порции и съедят. Они уже открыли ко Мне паломничество, как Лурд, и   приезжают с чемоданами. Мои дамы, которые считают Меня своей собственностью,   нашли для Меня небольшой дантевский ад, где мы ежедневно гуляем всем обществом:   вчера мы целый час созерцали какую-то безмозглую старуху, все достоинство   которой в том, что она сумела пережить своего мужа, детей и всех внуков и   теперь нуждается в нюхательном табаке. А еще один сердитый старик не хотел   успокоиться и не брал даже денег до тех пор, пока все мы не понюхали, как   пахнет старая рана на его ноге. Пахнет действительно скверно. Этот сердитый   старик – гордость моих дам и, как все фавориты, капризен. А еще… вам не скучно   Меня слушать, Магнус? Я могу рассказать вам еще про целую уйму оборванных   отцов, голодных детей, зеленых и гнилых, как некоторые сорта сыра, про   благородных гениев, презирающих Меня, как негра, про остроумных пьяниц с   веселыми красными носами… Мои дамы неохотно показывают пьяниц, но Мне они   нравятся больше всего остального товара. А вам, синьор Магнус?      

Магнус молчал. Мне надоело говорить, и Я тоже замолчал. Один   безумный Март продолжал неутомимо разыгрывать свои шутки: теперь он сидел на   крыше и старался прогрызть ее по самой середине, хрустел черепицей, как   сахаром. Магнус прервал молчание:      

– Последние дни о вас очень мало пишут газеты. Что   случилось?      

– Я плачу интервьюерам, чтобы они не писали. Сперва я просто   прогнал их, но они стали интервьюировать Моих лошадей, и теперь Я плачу им за   каждую строчку молчания. Не найдется ли у вас покупатель на Мою виллу, Магнус?   Я ее продаю вместе с художниками и остальным инвентарем.      

Мы снова основательно помолчали и прошлись по комнате:   сперва прошелся Магнус и сел, потом прошелся Я и также сел. Кроме того, Я еще   выпил два стакана вина, а Магнус ни одного… о, у этого господина нос никогда не   покраснеет! Вдруг он решительно сказал:      

– Не пейте больше вина, Вандергуд.      

– О! Хорошо, я больше не буду пить вина. Это все?      

Дальнейшие вопросы свои Магнус предлагал с большими   промежутками молчания. Тон его голоса был суров и резок, Мой… мелодичен, сказал   бы Я.      

– В вас произошла большая перемена, Вандергуд.      

– Очень возможно. Благодарю вас, Магнус.      

– Прежде вы были живее. Теперь вы почти не шутите. Bti стали   очень мрачным субъектом, Вандергуд.      

– О!      

– Вы даже похудели, и лоб у вас желтый. Это правда, что вы   каждую ночь напиваетесь с вашими… друзьями?      

– Кажется.      

– Играете в карты, бросаете золото и недавно за вашим столом   чуть не произошло убийство?      

– Боюсь, что правда. Я припоминаю, что один джентльмен   действительно хотел проткнуть вилкой другого джентльмена. А откуда вам это   известно, Магнус?      

Он ответил сурово и многозначительно.      

– Вчера у меня был м-р Топпи. Он добивался свидания с…   Марией, но я принял его сам. При всем моем уважении к вам, Вандергуд, я должен   отметить что секретарь ваш на редкость глуп.      

Я холодно согласился.      

– Вы совершенно правы. Вам следовало выгнать его.      

Должен отметить, в свою очередь, что при имени Марии два   последних стакана мгновенно испарились из Меня, и при дальнейшем разговоре вино   улетучивалось так же быстро, как эфир из открытой банки… Я всегда думал, что   это непрочная вещь! Снова мы послушали бурю, и Я сказал:      

– Ветер, кажется, сильнеет, синьор Магнус.      

– Да, ветер, кажется, сильнеет, м-р Вандергуд. Но вы должны   признать, что я своевременно предупреждал вас, м-р Вандергуд!      

– В чем вы меня своевременно предупреждали, синьор Магнус?      

Он охватил колена своими белыми руками и устремил на Меня   взор заклинателя змей… ах, он не знал, что Я сам вырвал у себя ядовитые зубы и   теперь безвреден, как чучело в музее! Наконец он понял, что нет смысла так   долго фиксировать простые бутылочные стекла, и перешел к слову:      

– Я вас предупреждал относительно Марии, – медленно и   внушительно промолвил он. – Вы помните, что я не хотел… знакомства с вами и   выражал это довольно ясно? Вы не забыли, что я говорил вам о Марии, о ее   роковом влиянии на души? Но вы были настойчивы, смелы, и я уступил. Теперь вы   желаете представить нам, мне и дочери, чувствительное зрелище разлагающегося   джентльмена, который ничего не просит и даже не упрекает, но не может   успокоиться до тех пор, пока всеми не будет осмотрена его рана… Я не хочу   повторять точно ваших выражений, м-р Вандергуд, в них слишком много дурного   запаха. Да, сударь, вы достаточно откровенно говорили о ваших… ближних, и я   искренне рад, что вы бросили наконец эту дешевую игру в любовь и человечество…   у вас так много других забав! Но, признаюсь, меня совсем не радует ваше щедрое   намерение подарить нам останки джентльмена. Мне кажется, сударь, что вы напрасно   уехали из Америки и не продолжаете вашего дела с… консервами; общение с людьми   требует совсем иных способностей.      

Он насмехался! Он почти выгонял Меня, это человечек, и Я,   который пишет себя с большой буквы, Я – покорно и смиренно выслушал его. Это   было божественно смешно! Одна комическая подробность для любителей веселого   чтения: перед началом его тирады Мои глаза и Моя сигара в зубах были довольно   бодро и небрежно подняты кверху – к концу они опустились… Я до сих пор чувствую   на зубах этот горький вкус уныло свисшей потухшей, выскользающей сигары. Я   задыхался от смеха… точнее, Я еще не знал: задохнуться ли Мне от смеха или от   гнева? Или – не задыхаясь ни от того, ни от другого, попросить зонтик от дождя   и удалиться? Ах, он был дома, он был на своей земле, этот сердитый человечек с   черной бородою, он знал, что надо делать в этих случаях, и он пел соло, а не   дуэтом, как эти неразлучные Сатана из вечности и Вандергуд из Иллинойса!      

– Сударь! – сказал Я с достоинством. – Здесь произошло   печальное недоразумение. Перед вами вочеловечившийся Сатана… вы понимаете? Он   вышел на вечернюю прогулку и неосторожно заблудился в лесу… в лесу, сударь, в   лесу! Не будете ли добры, сударь, и не укажете ли ему ближайшей дороги к   вечности? Aга! Благодарю вас, я так и думал. Прощайте!      

Конечно, Я этого не сказал. Я молчал, предоставив слово   Вандергуду, и вот что сказал этот почтенный джентльмен, выпустив изо рта   потухшую и мокрую сигару:      

– Черт возьми! Вы правы, Магнус. Благодарю вас, старина. Да,   вы честно предупреждали меня, но я пожелал играть в одиночку. Теперь я банкрот   и в вашем распоряжении. Ничего не имею против, если вы распорядитесь вынести   останки джентльмена.      

Я думал, что, не ожидая носилок, Магнус просто выбросит   останки в окно, но великодушие этого господина было поистине изумительно: он   взглянул на Меня с состраданием и даже протянул руку для пожатия.      

– Вы очень страдаете, м-р Вандергуд?      

Вопрос, на который довольно трудно ответить знаменитому   дуэту! Я моргнул глазами и поднял плечи. Кажется, это удовлетворило Магнуса, и   на несколько минут мы погрузились в сосредоточенное молчание. Не знаю, о чем   думал Магнус, но Я не думал ни о чем: Я просто разглядывал с большим интересом   стены, потолок, книги, картинки на стенах, всю эту обстановку человеческого   жилища. Особенно заинтересовала Меня электрическая лампочка, на которой Я   остановил надолго Мое внимание: почему это горит и светит?      

– Я жду вашего слова, м-р Вандергуд.      

Он еще ждет Моего слова? Хорошо.      

– Дело очень просто, Магнус… ведь вы предупреждали Меня?   Завтра Мой Топпи укладывает чемоданы, и Я еду в Америку продолжать дело с…   консервами.      

– А кардинал?      

– Какой кардинал? Ах да!.. Кардинал X. и миллиарды?      

Как же, я помню. Но – не смотрите на Меня так удивленно,   Магнус, – Мне это надоело.      

– Что именно вам надоело, м-р Вандергуд?      

– Это. Шесть секретарей, безмозглые старухи, нюхательный   табак и Мой дантевский ад, куда Меня водят на прогулку. Не смотрите на Меня так   строго, Магнус. Вероятно, из Моих миллиардов можно было приготовить зелье   покрепче, но я сумел сделать только кислое пиво. Отчего вы не захотели помочь   мне? Впрочем, вы ненавидите людей, я забыл.      

– Но вы их любите?      

– Как вам сказать, Магнус? Нет, скорее, Я к ним равнодушен.   Не смотрите на Меня с таким… чувством, ей-Богу, не стоит! Да, Я к ним   равнодушен. Их так много, знаете ли, было, есть и еще будет, что положительно   не стоит…      

– Значит, вы лгали?      

– Смотрите не на Меня, а на Мои упакованные чемоданы. Нет,   не совсем. Мне, знаете ли, хотелось создать нечто интересное для игры, ну вот,   для завязки, Я и пустил в обращение эту… это чувство…      

– Следовательно, вы только играли?      

Я снова моргнул глазами и поднял плечи: Мне понравился этот   способ ответа на слишком сложные вопросы. И Мне очень нравилось это лицо   синьора Фомы Магнуса, его удлинившийся овал несколько вознаграждал Меня за все   Мои театральные неудачи… и Марию. Замечу, что в Моих зубах была новая сигара.      

– В вашем прошлом, вы говорили, есть какие-то темные   страницы… В чем дело, м-р Вандергуд?      

– О! Это маленькое преувеличение. Ничего особенного, Магнус.   Извиняюсь, что напрасно потревожил вас, но тогда мне казалось, что этого   требует стиль…      

– Стиль?      

– Да, и законы контраста. При темном прошлом светлое   настоящее… понимаете? Но Я уже сказал вам, Магнус, что из Моей затеи ничего не   вышло. В наших местах имеют не совсем верное представление об удовольствиях,   доставляемых здешней игрою. Надо будет это растолковать, когда вернусь. На   несколько минут Мне понравилась бритая обезьяна, но ее способ околпачивать   людей слишком стар и слишком верен… как монетный двор. Я люблю риск.      

– Околпачивать людей?      

– Ведь мы же их презираем, Магнус? Так не будем отказывать   себе в удовольствии, если игра не удалась, говорить прямо. Вы, кажется,   улыбнулись? Я очень рад. Но я устал болтать и с вашего разрешения выпью стакан   вина.      

Фома Магнус вовсе не был похож на улыбающегося человека, и Я   сказал про улыбку так… для стиля. Прошло не меньше получаса в полном молчании,   нарушаемом только взвизгами и возней сумасшедшего Марта да ровными шагами   Магнуса: заложив руки за спину и не обращая на Меня никакого внимания, он   методично измерял комнату: восемь шагов вперед, восемь шагов назад.   По-видимому, он когда-нибудь сидел в тюрьме, и немало: у него было умение   опытного арестанта создавать пространство из нескольких метров. Я позволил себе   слегка зевнуть и этим обратил на себя внимание любезного хозяина. Но еще с   минуту молчал Магнус, пока следующие слова не прозвучали в воздухе и не   сбросили Меня с места:      

– Но Мария любит вас. Вы, конечно, не знаете этого?      

Я встал.      

– Да, это правда: Мария любит вас. Этого несчастья я не   ожидал. Убить вас я опоздал, м-р Вандергуд, это нужно было совершить вначале, а   теперь я не знаю, что делать с вами. Как вы сами думаете на этот счет?      

Я выпрямился и…      

…Мария любит Меня!      

Я видел в Филадельфии неудачную казнь электричеством. Я   видел в миланской «Скала», как мой коллега Мифисто корчился и прыгал по всей   сцене, когда статисты двинулись на него с крестами, – и мой безмолвный ответ   Магнусу был довольно искусным воспроизведением того и другого трюка: ах, в ту   минуту в Моей памяти не оказалось лучших образцов? Клянусь вечным спасением,   еще никогда Меня не пронизывало столько смертельных токов, еще никогда Я не пил   такого горького напитка, еще никогда не овладевал Моей душою такой неудержимый   смех!      

Сейчас Я уже не смеюсь и не корчусь, как пошлый актер, – Я   один, и только Моя серьезность слушает и видит Меня. Но в ту минуту торжества   Мне понадобились все силы, чтобы громко не расхохотаться и не надавать звонких   пощечин этому суровому и честному человеку, бросавшему Мадонну в объятия…   Дьявола, ты думаешь? Нет, американца Вандергуда с его козлиной бородкой и   мокрою сигарой в золотых зубах! Презрение и ненависть, тоска и любовь, гнев и   смех, горький, как полынь, – вот чем до краев была налита поднесенная Мне чаша…   нет, еще хуже, еще горче, еще смертельнее! Что Мне обманутый Магнус со всей   тупостью его глаз и ума, но как могли обмануться чистые взоры Марии?Или Я такой   искусный донжуан, которому достаточно нескольких почти безмолвных встреч, чтобы   обольстить невинную и доверчивую девушку? Мадонна, где ты? Или Она нашла во Мне   сходство с одним из своих святых, как и у Топпи, но ведь со Мной же нет   походного молитвенника! Мадонна, где Ты? Уста ли твои тянутся к Моим устам, как   пестики к тычинкам, как все эти биллионы похотей цветов, людей и животных?   Мадонна, где Ты? Или?..      

Я еще корчился, как актер, Я еще душил в приличном   бормотанье Мою ненависть и презрение, когда это новое или вдруг наполнило Меня   новым смятением и такой любовью… ах, такой любовью!      

– Или, – подумал Я, – твое бессмертие, Мадонна, откликнулось   на бессмертие Сатаны и из самой вечности протягивает ему эту кроткую руку? Ты,   обожествленная, не узнала ли друга в том, кто вочеловечился? Ты, восходящая   ввысь, не прониклась ли жалостью к нисходящему? О Мадонна, положи руку на мою   темную голову, чтобы узнал Я тебя по твоему прикосновению!..      

Слушай, что было дальше в эту ночь.      

– Я не знаю, за что полюбила вас Мария. Это тайна ее души,   недоступной моему пониманию. Да, я не понимаю, но я преклоняюсь перед ее волей,   как перед откровением. Что мои человеческие глаза перед ее всепроникающим   взором, м-р Вандергуд!..      

(И он говорил то же!)      

– Минуту назад, в горячности, я сказал что-то об убийстве и   смерти… нет, м-р Вандергуд, вы можете навсегда быть спокойны: избранный Марией   неприкосновенен для меня, его защищает больше, чем закон, – его покровом служит   ее чистая любовь. Конечно, я немедленно попрошу вас оставить нас и – я верю в   вашу честность, Вандергуд, – поставить между нами преградою океан…      

– Но…      

Магнус сделал шаг ко Мне и гневно крикнул:      

– Ни слова дальше!.. Я вас не могу убить, но если вы   осмелитесь произнести слово «брак», я!..      

Он медленно опустил поднятую руку и продолжал спокойно:      

– Вижу, что мне еще не раз придется извиняться за мою   вспыльчивость, но это лучше, чем та ложь, образцы которой вы нам дали. Не   оправдывайтесь, Вандергуд, это лишнее. А о браке позвольте говорить мне: это   будет звучать менее оскорбительно для Марии, чем в ваших устах. Он совершенно   немыслим, запомните это. Я трезвый реалист, в роковом сходстве Марии я вижу   только сходство, и меня вовсе не поражает мысль, что моя дочь, при всех ее   необыкновенных свойствах, когда-нибудь станет женою и матерью… мое   категорическое отрицание брака было лишь одним из способов предупреждения. Да,   я трезво смотрю на вещи, но, м-р Вандергуд, не вам суждено стать спутником   Марии. Вы вовсе не знаете меня, и теперь я вынужден несколько приподнять   завесу, за которою я скрываюсь уже много лет: мое бездействие лишь отдых, я   вовсе не мирный селянин и не книжный философ, я человек борьбы, я воин на поле   жизни! И моя Мария будет наградой только герою, если… когда-нибудь мне   встретится герой.      

Я сказал:      

– Вы можете быть уверены, синьор Магнус, что я ни слова не   позволю себе сказать относительно синьорины Марии. Вы знаете, что я не герой.   Но о вас мне позволено будет спросить: как мне сочетать ваши теперешние слова с   вашим презрением к людям? Помнится, вы что-то очень серьезно говорили о эшафоте   и тюрьмах.      

Магнус громко рассмеялся:      

– А вы помните, что вы говорили о вашей любви. к людям? Ах,   милый Вандергуд: я был бы плохим воином и политиком, если бы в мое образование   не входило и искусство маленькой лжи. Мы играли оба, вот и все!      

– Вы играли лучше, – признался Я довольно мрачно.      

– А вы играли очень скверно, дорогой, не обижайтесь. Но что   мне было делать, когда вдруг ко мне является джентльмен, нагруженный золотом,   как…      

– Как осел. Продолжайте.      

– …и на всех языках начинает объясняться в своей любви к   человечеству, причем его уверенность в успехе может равняться только количеству   долларов в его кармане? Главный недостаток вашей игры, м-р Вандергуд, в том,   что вы слишком явно жаждете успеха и стремитесь к немедленному эффекту, это   делает зрителя недоверчивым и холодным. Правда, я не думал, что это только   игра, – самая плохая игра лучше искренней глупости… и я опять должен извиниться:   вы представились мне просто одним из тех глупых янки, которые сами верят в свои   трескучие и пошлые тирады, и… вы понимаете?      

– Вполне. Прошу вас, продолжайте.      

– Только одна ваша фраза – что-то о войне и революции,   которые можно создать на ваши миллиарды, показалась мне несколько интереснее   остального, но дальнейшее показало, что это лишь простая обмолвка, случайный   кусок чужого текста. Ваши газетные триумфы, ваше легкомыслие в серьезных вещах,   – вспомните кардинала X.! – ваша дешевая благотворительность совершенно дурного   тона… нет, м-р Вандергуд, вы не созданы для серьезного театра! И ваша болтовня   сегодня, как она ни цинична, понравилась мне больше, чем ваш дутый балаганный   пафос. Скажу искренно: если бы не Мария, я от души посмеялся бы сегодня с вами   и без малейшего укора поднял бы прощальный бокал!      

– Одна поправка, Магнус: я искренне хотел, чтобы вы приняли   участие…      

– В чем? В вашей игре? Да, в вашей игре недоставало творца,   и вы искренно хотели взвалить на меня нищету вашего духа. Как вы нанимаете   художников, чтобы они расписывали и украшали ваши дворцы, так вы хотели нанять   мою волю и воображение, мою силу и любовь!      

– Но ваша ненависть к людям…      

До сих пор Магнус почти не выходил из тона иронии и мягкой   насмешки: мое замечание вдруг переродило его. Он побледнел, его большие белые   руки судорожно забегали по телу, как бы отыскивая оружие, и все лицо стало   угрожающим и немного страшным. Словно боясь силы собственного голоса, он   понизил его почти до шепота; словно боясь, что слова сорвутся и побегут сами,   он старательно ровнял их.      

– Ненависть? Молчите, сударь. Или у вас совсем нет ни   совести, ни простого ума? Мое презрение! Моя ненависть! Ими я отвечал не на   вашу актерскую любовь, а на ваше истинное и мертвое равнодушие. Вы меня   оскорбляли как человека вашим равнодушием. Вы всю жизнь нашу оскорбляли вашим   равнодушием! Оно было в вашем голосе, оно нечеловеческим взглядом смотрело из   ваших глаз, и не раз меня охватывал страх… страх, сударь! – когда я проникал   глубже в эту непонятную пустоту ваших зрачков. Если в вашем прошлом нет темных   страниц, которые вы приплели для стиля, то там есть худшее: там есть белые   страницы, и я не могу их прочесть!..      

– Ого!      

– Когда я смотрю на вашу вечную сигару, когда я вижу ваше   самодовольное, но красивое и энергичное лицо, когда я любуюсь вашими   непритязательными манерами, в которых кабацкая простота доведена до пуританской   высоты, мне все понятно и в вас, и в вашей наивной игре. Но стоит мне встретить   ваш зрачок… или его белую подкладку, и я сразу проваливаюсь в пустоту, мною   овладевает тревога, я уже не вижу ни вашей честной сигары, ни честнейших   золотых зубов, и я готов воскликнуть: кто вы, смеющий нести с собою такое   равнодушие?      

Положение становилось интересным. Мадонна любит Меня, а этот   каждое мгновение готов произнести Мое имя! Не сын ли он моего Отца! Как мог он   разгадать великую тайну Моего беспредельного равнодушия: Я так тщательно   скрывал ее от тебя!      

– Вот! Вот! – закричал Магнус, волнуясь, – в ваших глазах   снова две слезинки, которые я уже видел однажды, – это ложь, Вандергуд! Под   ними нет источника слез, они пали откуда-то сверху, из облаков, как роса. Лучше   смейтесь: за вашим смехом я вижу просто дурного человека, но за вашими слезами   стоят белые страницы. Белые страницы!.. или их прочла моя Мария?      

Не сводя с Меня глаз, словно боясь, что Я убегу, Магнус   прошелся по комнате и сел против Меня. Лицо его погасло и голос казался   утомленным, когда он сказал:      

– Но я напрасно, кажется, волнуюсь…      

– Не забудьте, Магнус, что сегодня Я сам говорил вам о   равнодушии.      

Он небрежно и устало махнул рукой.      

– Да, вы говорили. Но здесь другое, Вандергуд. В этом   равнодушии нет оскорбления, а там… Я почувствовал это сразу, когда вы явились с   вашими миллиардами. Не знаю, будет ли вам понятно, но мне сразу же захотелось   кричать о ненависти, требовать эшафота и крови. Эшафот – дело мрачное, но   любопытные возле эшафота, м-р Вандергуд, – вещь невыносимая! Не знаю, что «в   ваших местах» говорят о нашей игре, но мы за нее расплачиваемся жизнью, и когда   вдруг появляется любопытный господин в цилиндре и с сигарой, его хочется,   понимаете, взять за шиворот и… Ведь все равно он никогда не досиживает до   конца. Вы также ненадолго изволили заглянуть к нам, м-р Вандергуд?      

Каким длительным стоном пронеслось во Мне имя: Мария!.. И Я   не играл нисколько и уже не лгал нисколько, когда давал свой ответ мрачному   человеку:      

– Да, Я к вам ненадолго, синьор Магнус, вы угадали. По   некоторым, довольно уважительным причинам я не могу ничего рассказать о белых   страницах, которые вы также угадали за моим кожаным переплетом, но на одной из   них было начертано: смерть – уход. Это не цилиндр был в руках у любопытного   посетителя, а револьвер… вы понимаете: смотрю, пока интересно, а потом кланяюсь   и ухожу. Из уважения к вашему реализму выражусь яснее и проще: на ближайших   днях, быть может, завтра, Я отправляюсь на тот свет… нет, это недостаточно   ясно: на ближайших днях или завтра Я стреляюсь, убиваю себя из револьвера.   Сперва думал выстрелить в сердце, но в голову, кажется, будет надежнее.   Задумано это давно, еще в самом начале Моего.. появления у вас, и не в этой ли   готовности к уходу вы усмотрели Мое «нечеловеческое» равнодушие? Ведь правда:   когда одним глазом смотришь на гот свет, то в глазу, обращенном на этот, едва   ли может гореть особенно яркое пламя… как в ваших глазах хотя бы. О! у вас   удивительные глаза, синьор Магнус.      

Магнус помолчал и спросил:      

– А Мария?      

– Разрешите отвечать? Я слишком высоко ставлю синьорину   Марию, чтобы не считать ее любви ко Мне роковой ошибкой.      

– Но вы хотели этой любви?      

– Мне очень трудно ответить на этот вопрос. Вначале да,   пожалуй, у Меня мелькнули кое-какие мечты, но чем дальше Я вникал в это роковое   сходство…      

– Это только сходство, – с живостью поправил меня Магнус, –   вы не должны быть ребенком, Вандергуд! Душа Марии возвышенна и прекрасна, но   она живой человек из мяса и костей. Вероятно, у нее также есть свои маленькие   грешки…      

– А Мой цилиндр, Магнус? А мой свободный уход? Чтобы   смотреть на синьорину Марию с ее роковым сходством, – пусть это будет только   сходство, – Мне достаточно заплатить за кресло, но чем Я могу заплатить за ее   любовь?      

Магнус сурово промолвил:      

– Только жизнью.      

– Вы видите: только жизнью! Как же Я мог хотеть такой любви?      

– Но вы не рассчитали: она уже любит вас.      

– О! Если синьорина Мария действительно любит меня, то моя   смерть не может быть препятствием… впрочем, я выражаюсь не совсем понятно. Хочу   сказать, что Мой уход… нет, лучше Я ничего не скажу. Одним словом, синьор   Магнус: теперь вы не согласились бы взять мои миллиарды в ваше распоряжение?      

Он быстро взглянул на меня:      

– Теперь?!      

– Да. Теперь, когда мы уже не играем: Я в любовь, а вы в   ненависть. Теперь, когда Я совсем ухожу и уношу с собою «останки» джентльмена?   Выражусь совсем точно: вы не хотите ли быть Моим наследником?      

Магнус нахмурился и гневно взглянул на меня: видимо, слова   Мои он почел за насмешку. Но Я был серьезен и спокоен. Мне показалось, что   большие белые руки его несколько дрожат. С минуту он сидел отвернувшись и вдруг   круто обернулся:      

– Нет! – крикнул он громко. – Вы снова хотите… нет!      

Он топнул ногой и еще раз крикнул: нет! Его руки дрожали,   дыхание было тяжело и прерывисто. Потом было долгое молчание, свист бури,   шорохи и шепоты ветра. И тогда снова снизошло на Меня великое спокойствие,   великий, мертвый, всеобъемлющий покой. Все стало вне Меня. Я еще слышал земных   демонов бури, но голоса их звучали отдаленно и глухо, не трогая Меня. Я видел   перед собою человека, и он был чужд Мне и холоден, как изваяние из камня. Один   за другим прошли предо Мною, погасая, все дни Моей человечности, мелькнули   лица, прозвенели слабо голоса и непонятный смех – и стихли. Я обратил взоры в   другую сторону – и там встретило Меня безмолвие. Я был точно замуравлен между   двумя каменными глухими стенами: за одной была ихняя, человеческая, жизнь, от   которой Я отделился, за другой – в безмолвии и мраке простирался мир Моего   вечного и истинного бытия. Его безмолвие звучало, его мрак сиял, трепет вечной   и радостной жизни плескался, как прибой, о твердый камень непроницаемой Стены,   – но были глухи Мои чувства и безмолвствовала Мысль, Из-под слабых ног Моей   Мысли выдернули память, – и она повисла в пустоте, недвижная, мгновенно   онемевшая. Что оставил Я за стеной моего Беспамятства?      

Мысль не отвечала. Она была недвижна, пуста и молчала. Два   безмолвия окружали Меня, два мрака покрывали мою голову. Две стены хоронили   Меня, и за одною, в бледном движении теней, проходила ихняя, человеческая,   жизнь, а за другою – в безмолвии и мраке простирался мир Моего истинного и   вечного бытия. Откуда услышу зовущий голос? Куда шагну?      

И в эту минуту прозвучал далекий и чуждый голос человека. Он   становился все ближе, в нем звучала ласка. Это говорил Магнус. С усилием,   содрогаясь от напряжения, Я старался услышать и понять слова, и вот что Я   услышал:      

– А не остаться ли вам жить, Вандергуд?      

 18 марта,      

Рим, палаццо Орсини      

       

Вот уже три дня как Магнуе и Мария живут в Риме, в Моем   палаццо. Теперь он странно пуст и безмолвен и кажется действительно огромным.   Нынче ночью, утомленный бессонницею, Я бродил по его лестницам и залам, по   каким-то комнатам, которых раньше не видал, и количество их удивило Меня.   Кое-где остались подмостки и леса, мольберты и краски, но Моих беспутных   приятелей уже нет. Душа Марии изгнала все суетное и нечистое, и только   благообразнейший Топпи торжественно болтается в пустоте, как маятник церковных   часов. Ах, до чего он благообразен! Если бы не этот его широкий зад с   расходящимися фалдами и не запах меха от головы, Я сам принял бы его за одного   из святых, почтивших Меня своим знакомством.      

Моих гостей Я почти не вижу. Я перевожу все Мое состояние в   золото, и Магнус с Топпи и всеми секретарями целый день заняты этой работой;   наш телеграф работает непрерывно. Со Мною Магнус говорит мало и только о деле.   Марии… кажется, ее Я избегаю. В Мое окно Я вижу сад, где она гуляет, и пока   этого с Меня достаточно. Ведь ее душа здесь, и светлым дыханием Марии наполнена   каждая частица воздуха. И Я уже сказал, кажется, что у Меня бессонница.      

Как видишь, друг, Я остался жить; мертвою рукою не написать   даже таких мертвых слов, какие Я пишу, – мертвою рукою ничего написать нельзя,   решительно ничего! Забудем прошлое! – как говорят помирившиеся любовники, – и   станем с тобою друзьями. Дай Мне руку, товарищ! Клянусь вечным спасением, Я не   буду больше ни выгонять тебя вон, ни смеяться над тобою: если Я потерял мудрость   змия, то взамен получил кротость голубицы. Немного жаль, что Я выгнал Моих   интервьюеров и художников: Мне не у кого спросить, кого Я напоминаю теперь моим   просветленным ликом? Себе Я напоминаю напудренного негра, который боится   рукавом стереть пудру и показать свою черную кожу… ах, у Меня все еще черная   кожа!      

Да, Я остался жить, но еще не знаю, насколько это удастся   Мне: тебе известно, насколько трудны переходы из кочевого состояния в оседлое?   Я был свободным краснокожим, веселым номадом, который свое человеческое   раскидывает, как легкую палатку. Теперь Я из гранита закладываю фундамент для   земного жилища, и Меня, маловерного, заранее охватывает холод и дрожь: будет ли   тепло, когда белые снега опояшут мой новый дом! Что ты думаешь, друг, о   различных системах центрального отопления?      

В ту ночь Я обещал Фоме Магнусу, что не убью себя. Этот   договор мы скрепили дружеским пожатием. Мы не открывали вен, мы не писали   кровью, мы просто сказали «да», но этого достаточно: как тебе известно, только   люди нарушают свои договоры, черти же всегда их исполняют… вспомни всех твоих   волосатых и рогатых героев с их спартанской честностью! К счастью (назовем это   «к счастью»), Я не назначил… срока. Клянусь вечным спасением! – Я был бы плохим   королем и владыкою, если бы, строя дворец, не оставил для себя тайного хода   наружу, маленькой дверки, скромной лазейки, в которую исчезают умные короли,   когда их глупые подданные восстают и врываются в Версаль.      

Я не убью себя завтра. Быть может, еще очень долго Я не убью   себя: из двух стен Я перешагнул за самую низкую и ныне человечествую вместе с   тобою, товарищ. Мой земной опыт еще не велик, и кто знает? – вдруг человеческая   жизнь Мне очень понравится! Ведь дожил мой Топпи до седых волос и мирной   кончины – отчего же и Мне, перейдя все возрасты, как времена года, не   превратиться в почтенного седовласого старца, мудрого наставника и учителя,   носителя заветов и склероза? Ах, этот смешной склероз, эти старческие немощи –   это сейчас они пугают Меня, но разве Я не могу к ним привыкнуть за долгий совместный   путь и даже полюбить их? Все говорят, что к жизни легко привыкнуть, – попробую   привыкнуть и Я. Здесь все так хорошо устроено, что после дождя всегда приходит   солнце и сушит мокрого, если он не поторопился умереть. Здесь все так хорошо   устроено, что нет ни одной болезни, против которой не было бы лекарства… это   так хорошо, можно всегда болеть, если близко аптека!      

А на всякий случай – маленькая дверка, тайный ход, короткий,   мокрый и темный коридор, за которым звезды и вся ширь моего необъятного пространства!   Друг мой, Я хочу быть с тобою откровенен: в моем характере есть непокорство, и   вот этого Я опасаюсь. Что такое кашель или катар желудка? – а вдруг Мне так не   захочется кашля или каких-нибудь пустяков, что Я возьму и убегу! Сейчас ты Мне   нравишься. Я готов заключить с тобою продолжительный и крепкий союз, но вдруг в   твоем милом лице мелькнет что-то такое, что… нет, нельзя без тайной дверки для   того, кто так капризен и непокорен! К несчастью, Я еще очень горд, это старый и   всем известный порок Сатаны. Как рыба ударом в голову, Я оглушен моею   человечностью, роковое Беспамятство гонит Меня в твою жизнь, но одно Я знаю   твердо: Я из рода свободных, Я из племени владык, свою волю претворяющих в   законы. Побежденных царей часто берут в плен, но никогда цари не делаются   рабами. И когда над Моею головою Я увижу бич грязного надсмотрщика и мои   скованные руки будут бессильны отвести удар… что же: Я останусь жить с рубцами   на спине? Буду торговаться с судьями за лишний удар плети? Поцелую руку палача?   Или в аптеку пошлю за примочкой?      

Нет, пусть не осудит меня честный Магнус за маленькую   неточность в нашем договоре: Я буду жить, но лишь до тех пор, пока хочу жить.   Все блага человечности, которые он сулил Мне в ту ночь, когда искушался Сатана   человеком, не вырвут оружия из моей руки: в нем единый залог моей свободы! Что   все твои княжества и графства, все твои грамоты на благородство, твое золото на   свободу, человече, рядом с этим маленьким и свободным движением пальца,   мгновенно возносящим тебя на Престол всех Престолов!..      

– Мария!      

Да, Я боюсь ее. Взор ее очей так повелителен и ясен, свет ее   любви так могуч, чарующ и прекрасен, что все дрожит во Мне, колеблется и   стремится к немедленному бегству. Неведомым счастьем, смутными обещаниями,   певучими грезами она искушает Меня! Крикну ли: прочь! – или, непокорному и   злому, покориться ее воле и идти за нею?      

Куда? Не знаю. Но все ли Я знаю? Или есть еще иные миры,   кроме тех, которые Я забыл и знаю? Откуда этот неподвижный свет за моей спиною?   Он становится все шире и ярче, его теплым прикосновением уже согревается моя   душа, и ее полярные льды крошатся и тают. Но Я боюсь оглянуться. Не горит ли   это проклятый Содом, и Я окаменею, оглянувшись? Или это новое солнце, которого   Я еще не видал на земле, восходит за моей спиною, а Я бегу от него, как глупец,   подставляю вместо сердца спину, вместо высокого чела – низкий и тупой затылок   испуганного зверя?      

Мария! Что ты дашь Мне за револьвер? Я заплатил за него   десять долларов вместе с футляром, а с тебя – не возьму и царства! Но только не   смотри на Меня, Владычица, иначе… иначе Я все отдам тебе даром: и револьвер, я   футляр, и самого Сатану!      

 26 марта,      

Рим, палаццо Орсини      

       

Уже пятую ночь Я не сплю. Когда погасает последний огонь в   моем безмолвием палаццо, Я тихо спускаюсь по лестнице, тихо приказываю машину –   почему-то Я боюсь даже шума своих шагов и голоса – и на всю ночь уезжаю в   Кампанью. Там, оставив автомобиль на дороге, Я до рассвета брожу по гладкому   шоссе или неподвижно сижу у каких-нибудь темных развалин. Меня совсем не видно,   и редкие прохожие, какие-нибудь крестьяне из Альбано, говорят громко, не   стесняясь. Мне нравится, что Меня не видно, это напоминает что-то, что Я забыл.      

Как-то, сев на камень, Я потревожил ящерицу, – вероятно, это   она слегка прошуршала травой у моих ног и скрылась. Может быть, это была   змейка, не знаю. Но Мне ужасно захотелось стать ящерицей или маленькой змейкой,   которой не видно под камнем: Меня неприятно волнует мои большой рост, все эти   размеры ног и рук, с ними так трудно превратиться в невидимое. Еще Я избегаю   смотреть в зеркало на свое лицо: больно думать, что у Меня есть лицо, которое   все видят. Почему вначале Я так боялся темноты? Она так хорошо скрывает, и в   ней можно растворять все ненужное. Должно быть, все животные, когда меняют кожу   или броню, испытывают такой же смутный стыд, страх и беспокойство и ищут   уединения.      

Значит, Я меняю кожу? Ах, все это прежняя ненужная болтовня!   Все дело в том, что Я не избежал взоров Марии и, кажется, готовлюсь замуравить   последнюю дверь, которую Я так берег. Но Мне стыдно! – клянусь вечным   спасением, Мне стыдно, как девушке перед венцом, Я почти краснею. Краснеющий   Сатана… нет, тише, тише: его здесь нет! Тише!..      

Магнус рассказал ей все. Она не повторила, что любит Меня,   но взглянула и сказала:      

– Обещайте мне, что вы не убьете себя.      

Остальное сказал ее взор. Ты помнишь, как он ясен? Но не   думай, что Я ответил поспешным согласием. Как саламандра в огне, Я быстро   прошел все цвета пламени, и Я не повторю тебе тех огненных слов, которые   извергла моя раскаленная преисподняя: Я забыл их. Но ты помнишь, как ясен взор   Марии? И, целуя руку ее, Я сказал покорно:      

– Сударыня! Я не прошу у вас сорока дней размышления и   пустыни: пустыню я сам найду, а для размышления мне довольно недели. Но неделю   Мне дайте и… пожалуйста, не смотрите на меня больше, иначе…      

Нет, Я сказал не так, а как-то другими словами, но это все   равно. Теперь Я меняю кожу. Мне больно, стыдно и страшно, потому что всякая   ворона может увидеть и заклевать Меня. Какая польза в том, что в кармане у Меня   револьвер? Только научившись попадать в себя, сумеешь убить и ворону: вороны   это знают и не боятся трагически отдутых карманов.      

Вочеловечившийся, пришедний сверху, Я до сих пор только   наполовину принял человека. Как в чужую стихию, Я вошел в человечность, но не   погрузился в нее весь: одной рукою Я еще держусь за мое Небо, и еще на   поверхности волн мои глаза. Она же приказывает, чтобы Я принял человека всего:   только тот человек, кто сказал: никогда не убью себя, никогда сам не уйду из   жизни. А бич? А проклятые рубцы на спице? А гордость?      

О Мария, Мария, как страшно ты искушаешь Меня!      

Смотрю в прошлое Земли и вижу мириады тоскующих теней,   проплывающих медленно через века и страны. Это рабы. Их руки безнадежно тянутся   ввысь, их костлявые ребра рвут тонкую и худую кожу, их глаза полны слез и   гортань пересохла от стонов. Вижу безумство и кровь, насилие и ложь, слышу их   клятвы, которым оии изменяют непрерывно, их молитвы Богу, где каждым словом о   милости и пощаде они проклинают свою землю. Как далеко ни взгляну, везде горит   и дымится в корчах земля; как глубоко ни направлю мой слух, отовсюду слышу   неумолчные стоны: или и чрево земли полно стенающих? Вижу полные кубки, но к   какому ии протянулись бы мои уста, в каждом нахожу уксус и желчь: или нет   других напитков у человека? И это – человек?      

Я знал их и прежде. Я видел их и раньше. Но Я смотрел на них   так, как Август из своей ложи смотрел на вереницу жертв: «Здравствуй, Цезарь!   Идущие на смерть приветствуют тебя», И Я глядел на них глазами орла, и даже   кивком не хотела почтить их стонущего крика моя мудрая златовенчанная голова:   они появлялись и исчезали, они шли бесконечно – и бесконечно было равнодушие   моего цезарского взгляда. А теперь… неужели это Я торопливо шагаю, поднимая   песок арены? И это Я, этот грязный, худой, голодный раб, что задрал вверх свое   тюремное лицо и хрипло орет в равнодушные глаза Судьбы:      

– Аве, Цезарь! Аве, Цезарь!      

Вот острый бич взвился над моей спиною, и я с криком боли   падаю ниц. Господин ли это бьет меня? Нет, это другой раб, которому велели   бичевать раба: ведь сейчас же плеть будет в моей руке, и его спина покроется   кровью, и он будет грызть песок, который еще скрипит на моих зубах!      

О Мария, Мария, как страшно ты искушаешь Меня!      

       

 III      

       

29 марта, Рим      

       

Купи самой черной краски, возьми самую большую кисть и   широкой чертой раздели мою жизнь на вчера и сегодня. Возьми жезл Моисея и   раздели текучее время, как поток, осуши дно времени – лишь тогда ты   почувствуешь мое сегодня.      

Ave, Gaesar, moriturus te salutat![4]      

 2 апреля,      

Рим, палаццо Орсини      

       

Я не хочу лгать. Во мне еще нет любви к тебе, человече, и   если ты уже успел раскрыть объятья, то, пожалуйста, закрой их: еще не настало   время для жарких лобзаний. Потом, когда-нибудь мы и обнимемся с тобою, а пока   будем сдержанны и холодны, как два джентльмена в несчастье. Не скажу, чтобы и   уважение мое к твоей личности заметно возросло, хотя твоя жизнь и твоя судьба   стали моей жизнью и моей судьбою: достаточно того, что я добровольно подставил   шею под ярмо, и теперь один и тот же кнут будет полосовать наши спины.      

Да, пока достаточно и этого. Ты заметил, что большая буква   cнята с моего «я»? – она выброшена мною вместе с револьвером. Это знак   покорности и равенства, ты понимаешь? Быть равным с тобою – вот клятва, которую   я принес себе и Марии. Как король, я присягнул на верность твоей конституции,   но не изменю клятве, как король: от прежней жизни моей я сохранил уважение к   договорам. Клянусь, я буду верным твоим товарищем по общей каторге нашей и не   убегу один!      

За эти последние ночи перед решением я много думал о нашей   жизни. Она гнусна, это правда? Тяжело и оскорбительно быть этой штучкой, что   называется на земле человеком, хитрым и жадным червячком, что ползает,   торопливо множится и лжет, отводя головку от удара, – и сколько ни лжет, все же   погибает в назначенный час. Но я буду червячком. Пусть у меня родятся дети,   пусть и мою размышляющую головку в назначенный час раздавит неразмышляющая нога   – я покорно принимаю все это. Мы оба оскорблены с тобою, товарищ, и в этом уже   есть маленькое утешение: ты будешь слушать мои жалобы, а я твои, а если дойдет   дело до суда, то вот уже готовы и свидетели! Это хорошо, когда убивают на   площади, – всегда есть очевидцы и свидетели.      

Буду и лгать, если придется. Не той свободной ложью игры,   которою лгут и пророки, а той вынужденной заячьей ложью, когда приходится   прятать уши и летом быть серым, а на зиму белеть. Что поделаешь, когда за   каждым деревом прячется охотник с ружьем! Это со стороны кажется неблагородным   поступком и вызывает осуждение, а нам с тобою надо жить, товарищ. Пусть   сторонние осуждают нас и дальше, но, когда понадобится, будем лгать и   по-волчьи: выскакивать внезапно и хватать за горло; надо жить, брат, надо жить,   и виноваты ли мы, что в горячей крови так много соблазна и вкуса! В сущности,   ведь ни ты, ни я не гордимся ни ложью, ни трусостью, ни свирепостью нашей, и   кровожадны мы отнюдь не по убеждению.      

Но как ни гнусна наша жизнь, еще более она несчастна – ты   согласен с этим? Я еще не люблю тебя, человече, но в эти ночи я не раз готов   был заплакать, думая о твоих страданиях, о твоем измученном теле, о твоей душе,   отданной на вечное распятие. Хорошо волку быть волком, хорошо зайцу быть зайцем   и червяку червяком, их дух темен и скуден, их воля смиренна, но ты, человече,   вместил в себя Бога и Сатану – и как страшно томятся Бог и Сатана в этом тесном   и смрадном помещении! Богу быть волком, перехватывающим горло и пьющим кровь!   Сатане быть зайцем, прячущим уши за горбатой спиной! Это почти невыносимо, я с   тобой согласен. Это наполняет жизнь вечным смятением и мукой, и печаль души   безысходна.      

Подумай: из троих детей, которых ты рождаешь, один   становится убийцей, другой жертвой, а третий судьей и палачом. И каждый день   убивают убийц, а они все рождаются; и каждый день убийцы убивают совесть, а   совесть казнит убийц, и все живы: и убийцы и совесть. В каком тумане мы живем!   Послушай все слова, какие сказал человек со дня своего творения, и ты   подумаешь: это Бог! Взгляни на все дела человека с его первых дней, и ты   воскликнешь с отвращением: это скот! Так тысячи лет бесплодно борется с собою   человек, и печаль души его безысходна, и томление плененного духа ужасно и   страшно, а последний Судья все медлит своим приходом… Но он и не придет   никогда, это говорю тебе я: навсегда одни мы с нашей жизнью, человече!      

Приму и это. Еще не нарекла меня своим именем Земля, и не   знаю, кто я: Каин или Авель? Но принимаю жертву, как принимаю и убийство. Всюду   за тобою и всюду с тобою, человече. Будем сообща вопить с тобою в пустыне,   зная, что никто нас не услышит… а может, и услышит кто-нибудь? Вот видишь: я   уже вместе с тобою начинаю верить в чье-то Ухо, а скоро поверю к в треугольный   Глаз… ведь не может быть, честное слово, чтобы такой концерт не имел слушателя,   чтобы такой спектакль давался при пустом зале!      

Думал я о том, что меня еще ни разу не били, и мне страшно.   Что будет с моей душою, когда чья-то грубая рука ударит меня по лицу… что будет   со мною! Ведь я знаю, что никакая земная расплата не вернет мне моего лица, и   что будет тогда с моею душою?      

Клянусь, приму и это. Всюду за тобой и всюду с тобой,   человече. Что мое лицо, когда ты своего Христа бил по лицу и плевал в его   глаза? Всюду за тобой! А надо будет, сам ударю Христа вот этой рукой, что пишу:   всюду за тобой, человече. Били нас и будут бить, били мы Христа и будем бить…   ах, горька наша жизнь, почти невыносима!      

Еще недавно я оттолкнул твои объятия, сказал: рано. Но   сейчас говорю: обнимемся крепче, брат, теснее прижмемся друг к другу – так   больно и страшно быть одному в этой жизни, когда все выходы из нее закрыты. И я   еще не знаю, где больше гордости и свободы: уйти ли самому, когда захочешь, или   покорно, не сопротивляясь, принять тяжелую руку палача? Сложить руки на груди,   одну ногу слегка выставить вперед и, гордо закинув голову, спокойно ждать:      

– Исполняй свою обязанность, палач!      

Или:      

– Вот моя грудь, солдаты: стреляйте!      

В этой позе есть пластичность, и она мне нравится. Но еще   больше нравится мне то, что в ней каким-то странным образом снова возрождается   мое большое Я. Конечно, палач не замедлит исполнить свою обязанность, и солдаты   не опустят ружей, но важна линия, важно мгновение, когда перед самою смертью я   вдруг почувствую себя бессмертным и стану шире жизни. Странно, но лишь одним   поворотом головы, одной фразочкой, сказанной или подуманной вовремя, я как бы   изъемлю мой дух из оборота, и вся неприятная операция происходит вне меня. И   когда смерть щелкнет выключателем, ее мрак не покроет света, который ранее   отделил себя и рассеялся в пространстве, чтобы снова собраться где-то и   засиять… но где?      

Странно, странно… Я шел от человека – и оказался у той же   стены Беспамятства, которую знает один Сатана. Как много значит поза, однако!   Это надо запомнить. Но будет ли так же убедительна поза и не потеряет ли она в   своей пластичности, если вместо смерти, палача и солдат придется сказать иное…   хотя бы так:      

– Вот мое лицо: бейте!      

Не знаю, почему так заботит меня лицо, но оно меня очень   заботит, сознаюсь тебе, человече, – беспокоит чрезвычайно. Нет, пустяки,   Изъемлю дух из оборота. Пусть, пусть бьют! Когда дух изъят, то это не больнее и   не оскорбительнее, чем если бы ты стал бить мое пальто на вешалке…      

…Но я совсем забыл, что я не один, и, находясь в твоем   обществе, впадаю в неприличную задумчивость. Уже полчаса, как я молчу над этой   бумагой, а казалось мне, что я все время говорю – и очень оживленно! Забыл, что   мало думать, а надо еще говорить! Как жаль, человече, что для обмена мыслями мы   должны прибегать к услугам такого скверного и вороватого комиссионера, как   слово, – он крадет все ценное и лучшие мысли портит своими магазинными   ярлыками. Скажу по правде: это огорчает меня больше, нежели смерть и побои.      

Меня пугает необходимость умолкать, когда я дохожу до   необыкновенного, которое невыразимо. Как реченька, я бегу и движусь вперед   только до океана: в его глубинах кончается мое журчание. В себе самом, не   двигаясь и не уходя, взад и вперед колышется океан. На землю он бросает только   шум и брызги, а глубина его нема и неподвижна, и бестолково ползают по ней   легкие кораблики. Как выражу себя?      

До того, как принять решение и зачислиться в земные рабы, я   не говорил ни с Марией, ни с Магнусом… зачем говорить мне с Марией, когда воля   ее ясна, как и взор? Но, став рабом, пошел к Магнусу жаловаться и советоваться   – по-видимому, с этого начинается человеческое.      

Магнус слушал меня молча и, как показалось, несколько   рассеянно. Он работает день и ночь, почти не зная отдыха, и сложное дело   ликвидации так быстро подвигается в его энергичных руках, как будто вею жизнь   он занимался только этим. Мне нравится его размах и великолепное презрение к   мелочам: в запутанных случаях он выбрасывает спорные миллионы с легкостью и   грацией вельможи… Но он очень устал, его глаза кажутся теперь больше и темнее   на бледном лице, и, кроме того, – как я только теперь узнал от Марии – его   мучат частые головные боли.      

Мои жалобы на жизнь, боюсь, не вызвали в нем особенного сочувствия.   Какие обвинения я ни возводил на человека и его жизнь, Магнус нетерпеливо   соглашался:      

– Да, да, Вандергуд, это и есть – быть человеком. Ваше   несчастье в том, что вы догадались об этом несколько поздно и теперь излишне   волнуетесь. Когда вы испытаете хоть часть того, что теперь так пугает вас, вы   будете говорить иначе. Впрочем, я радуюсь, что равнодушие уже оставило вас: вы   стали значительно нервнее и подвижнее. Но откуда в ваших глазах этот чрезмерный   страх? Встряхнитесь, Вандергуд!      

Я засмеялся.      

– Благодарю вас, я уже встряхивался. По-видимому, это   смотрит из моего глаза раб, ожидающий плети… потерпите, Магнус, я еще не совсем   привык. Скажите, мне придется совершать или совершить… убийство?      

– Очень возможно.      

– А вы не скажете мне, как это происходит?      

Мы оба одновременно взглянули на его большие белые руки, и   Магнус ответил слегка иронически:      

– Нет, этого я вам не скажу. Но если хотите, я расскажу вам   другое: о том, что значит до конца принять человека, – ведь именно это вас   волнует?      

И с большой холодностью, с каким-то тайным нетерпением, как   будто другая мысль поглощала все его внимание, он коротко рассказал мне об   одном невольном и страшном убийце. Не знаю, передавал ли он факт или нарочно   для меня сочинил эту мрачную побасенку, но дело заключалось в следующем. Это   было давно; один русский, политический ссыльный, человек очень образованный и в   то же время религиозный, что еще встречается в России, бежал с каторги и, после   долгого и мучительного блуждания по сибирским лесам, нашел приют у каких-то сектантов-изуверов.   Огромные бревенчатые свежие хижины в дремучем лесу, высокие заборы, огромные   бородатые люди, огромные злые собаки – что-то в этом роде. И как раз в его   присутствии должно было совершиться чудовищное преступление: эти сумасшедшие   мистики под влиянием каких-то диких религиозных представлений должны были   заклать невинного агнца, то есть на самодельном алтаре, при пении гимнов, убить   ребенка. Всех мучительных подробностей Магнус не передал, ограничившись только   кратким указанием, что это был семилетний мальчик в новой рубашечке и что здесь   же присутствовала его еще молодая мать. Все разумные доводы, все убеждения   ссыльного, что они готовятся свершить величайшее кощунство, что не милость   господня ждет их, а страшнейшее мучение ада, оказались бессильны перед тупым и   страстным упорством фанатиков. Он становился на колени, умолял, плакал,   хватался рукою за нож – в эту минуту жертва, уже обнаженная, лежала на столе и   мать старалась утишить ее слезы и крики, – но этим привел фанатиков только в   бешенство: они пригрозили убить и его… Магнус взглянул на меня и как-то   особенно холодно и медленно произнес:      

– А как бы вы поступили в этом случае, мистер Вандергуд?      

– Конечно, я боролся бы, пока не был бы убит!      

– Да? Он поступил лучше. Он предложил свои услуги и своей   рукою, при соответствующем пении, перерезал мальчику горло. Вас это удивляет?   Но он сказал: лучше на себя возьму этот страшный грех и кару за него, нежели   отдам аду этих невинных глупцов. Конечно, такие вещи случаются только с   русскими, и мне кажется, что и сам он был несколько сумасшедшим. Он и умер   впоследствии в сумасшедшем доме.      

После некоторого молчания я спросил:      

– А как бы вы поступили, Магнус?      

И еще холоднее он ответил:      

– Право, не знаю. Это зависело бы от минуты. Очень возможно,   что просто ушел бы от этих зверей, но возможно, что и… Человеческое безумие   весьма заразительно, м-р Вандергуд!      

– Вы называете это только безумием?      

– Я сказал: человеческое безумие. Но здесь дело в вас,   Вандергуд: как вам это нравится? Я иду работать, а вы подумайте, где граница   человеческого, которое вы сполна хотите принять, и потом скажите мне. Ведь вы   не раздумали, надеюсь, остаться с нами?      

Он усмехнулся с снисходительной ласковостью и вышел, а я   остался думать. И вот думаю: где граница?      

Признаюсь еще, что я начал как-то нелепо побаиваться Фомы   Магнуса… или и этот страх – один из новых даров моей полной человечности? Но   когда он так говорит со мною, мною овладевает странное смущение, мои глаза   робко мигают, моя воля сгибается, как будто на нее положили неизвестный мне, но   тяжелый груз. Подумай, человече: я с почтением жму его большую руку и радуюсь   его ласке! Раньше этого не было со мною, но теперь при каждом разговоре я   ощущаю, что этот человек во всем может идти дальше меня.      

Боюсь, что я ненавижу его. Если я не испытывал еще любви, то   я не знаю и ненависти, и так странно будет, если ненависть я должен буду начать   с отца Марии!.. В каком тумане мы живем, человече! Вот я произнес имя Марии,   вот духа моего коснулся ее ясный взор, и уже погасла и ненависть к Магнусу (или   я выдумал ее?), и уже погас страх перед человеком и жизнью (или я выдумал и   это?), и великая радость, великий покой нисходят на мою душу.      

Будто снова я белая шхуна на зеркальном океане. Будто, все   ответы я держу в своей руке и мне только лень разжатьр ее и прочесть. Будто   вернулось ко мне бессмертие мое… ах, я больше не могу говорить, человече!   Хочешь, я крепко пожму твою руку?      

 4 апреля 1914 г.      

       

Добрейший Топпи одобряет все мои поступки. Он очень   развлекает меня, этот добрейший Топпи. Как я и ожидал, он совершенно забыл свое   истинное происхождение: все мои напоминания о нашем прошлом он считает шуткой,   иногда смеется, но чаще обиженно хмурится, так как очень религиозен, и даже   шуточное сопоставление его с «рогатым» чертом кажется ему оскорбительным, – он   сам убежден теперь, что черти рогаты. Его американизм, вначале бывший бледным и   слабым, как карандашный набросок, теперь налился красками, и я сам готов   поверить всей чепухе, которую Топпи выдает за свою жизнь, – так она искренна и   убедительна. По его словам, он служит у меня уже около пятнадцати лет, и   особенно смешно послушать его рассказы о моей молодости.      

По-видимому, и его коснулись чары Марии: мое решение отдать   все деньги ее отцу удивило его меньше, нежели я ожидал. С минуту он молча   пососал свою сигару и спросил:      

– А что он будет делать с вашими деньгами?      

– Не знаю, Топпи.      

Он удивленно и хмуро поднял брови:      

– Вы шутите, м-р Вандергуд?      

– Видишь ли, Топпи: пока мы, то есть Магнус занят тем, что   все мое состояние превращает в золото и распихивает его по банкам – на свое   имя, ты понимаешь?      

– О! Как не понять, м-р Вандергуд.      

– Это предварительные, необходимые шаги. А что будет дальше…   я пока еще не знаю.      

– О! Вы опять шутите?      

– Вспомни, старина, что я и сам не знал, что мне делать с   моими деньгами. Мне нужны не деньги, а новая деятельность: ты понимаешь? Магнус   же знает. Мне еще неизвестен его план, но мне важно то, что сказал мне Магнус:   я заставлю вас самого работать, Вандергуд! О, Магнус великий человек, ты это   увидишь, Топпи!      

Топпи хмуро ответил:      

– Вы хозяин вашим деньгам, м-р Вандергуд.      

– Ах, ты все забыл и все перепутал, Топпи! Но ты помнишь об   игре? о том, что я хотел играть?      

– Да, вы что-то говорили. Но мне и тогда казалось, что вы   шутите.      

– Нет, я не шутил, но я ошибся. Здесь играют, но это не театр.   Это игорный дом, Топпи, и я отдаю деньги Магнусу: пусть он мечет банк. Ты   понимаешь? Он банкомет, он создает всю игру, а я буду ставить… ну, жизнь, что   ли!      

Видимо, старый шут ничего не понял. С усилием раза три   передвинув брови вверх и вниз, он вдумчиво спросил:      

– А как скоро ваше венчание с синьориной Марией?      

– Еще не знаю, Топпи. Но дело не в этом. Я вижу, ты чем-то   недоволен. Ты не доверяешь Магнусу?      

– О! Синьор Магнус достойный человек. Но одного я боюсь, м-р   Вандергуд, если позволите быть откровенным: он человек неверующий. Мне это   странно, как отец синьорины Марии может быть человеком неверующим, но это так.   Позвольте спросить: вы что-нибудь дадите его преосвященству?      

– Это теперь зависит от Магнуса.      

– О! От синьора Магнуса? Так, так. А вы знаете, что его   преосвященство уже был у синьора Магнуса? Приезжал на днях и пробыл в кабинете   около часу, вас тогда не было дома.      

– Нет, не знаю. Мы об этом еще не говорили, но ты не бойся:   что-нибудь мы дадим твоему кардиналу. Сознайся, старина: ты совсем очарован   этой старой обезьяной?      

Топпи сурово взглянул на меня и вздохнул. Потом задумался… и   странное дело! – в его чертах появилось что-то обезьянье, как у кардинала.   Потом где-то очень глубоко в нем засветилась улыбка, озарила свисший нос,   поднялась к глазам и вспыхнула в них двумя острыми огоньками, не лишенными   блудливого ехидства. Я смотрел с удивлением и даже радостью: да это мой старый   Топпи вылезал из своей человеческой могилы… убежден, что и волосы его вместо   ладана снова пахнут мехом! С большой нежностью я поцеловал его в темя – старые   привычки неискоренимы! – и воскликнул:      

– Ты очарователен, Топпи! Но что так обрадовало тебя?      

– Я все ждал, покажет ли он кардиналу Марию?      

– Ну?      

– Не показал!      

– Ну?!      

Но Топпи молчал. И тем же путем, как пришла, медленно исчезла   усмешка: сперва потух и потемнел свисший нос, потом сразу погасли живые огоньки   в глазах – и снова то же обезьянье уныние, кислота и запах церковного притвора   погребли на мгновение воскресшего. Было бесполезно тревожить этот прах   дальнейшими вопросами.      

Это было вчера. Днем был теплый дождь, но к вечеру   прояснело, и утомленный Магнус, – кажется, у него болела голова, – предложил   втроем проехаться в Кампанью. Как всегда бывало при наших интимных поездках,   шофера мы не брали: его обязанности с необыкновенным искусством и смелостью   исполнял Магнус. В этот раз свою обычную смелость он довел до дерзости:   несмотря на сгущавшиеся сумерки и грязноватую дорогу, Магнус вел автомобиль с   такой бешеной быстротой, что я не раз с беспокойством поглядывал на его широкую   неподвижную спину. Но это было только вначале: близость Марии, которую я   поддерживал рукою (не смею сказать: обнимал!), скоро привела меня к потере всех   земных ощущений. Я не могу тебе рассказать, человече, так хорошо, чтобы ты это   почувствовал – ни о пахучем воздухе Кампаньи, который обвевал мое лицо, ни о   прелести и чарах стремительного бега, ни об этой потере материального веса,   почти полном исчезновении тела, когда самому себе кажешься только стремящейся   мыслью, летящим взглядом…      

Но еще меньше я могу рассказать тебе о Марии. Ее лик Мадонны   белел в сумерках, как мрамор; таинственным безмолвием мрамора, его совершенной   красоты было ее кроткое, милое и мудрое молчание. Я еле касался рукою ее   тонкого и гибкого стана, но если бы я обнимал и держал в руке всю твердь земную   и небесную, я не испытал бы более полного чувства обладания всем миромТы   знаешь, что такое линия в мерах? Немного, правда. И всего только на линию   склонялось ко мне божественное тело Марии, – нет, не больше! – но что бы ты   сказал, человече, если бы солнце, сойдя с своего пути всего на линию, на эту   линию приблизилось к тебе? Разве ты не сказал бы, что это чудо?      

Мое существование казалось мне необъятным, как вселенная,   которая не знает ни твоего времени, ни твоего пространства, человече! На мгновение   мелькнула передо мною черная стена моего Беспамятства, та неодолимая преграда,   пред которою смущенно бился дух вочеловечившегося, – и скрылась так же   мгновенно: ее без шума и борьбы поглотили волны моего нового моря. Все выше   поднимались они, заливая мир. Мне уже нечего было ни вспоминать, ни знать: все   помнила и всем владела моя новая человеческая душа. Я человек!      

Откуда я выдумал, что я ненавижу Магнуса? Я взглянул на эту   неподвижную, прямую твердую человеческую спину, подумал, что за нею бьется сердце,   и о том, как трудно, больно и страшно ей быть прямой и твердой, и о том,   сколько боли и страданий уже испытало это человеческое существо, как оно ни   гордится и ни хмурится, – и вдруг почувствовал, что я до боли, до слез люблю   Магнуса, вот этого Магнуса! Он так быстро едет и не боится! А в ту минуту, как   я думал это, на меня обратились взоры Марии… ах, ночью они так же ясны, как и   днем! Но теперь в них было легкое беспокойство, они спрашивали: о чем эти   слезы?      

Что мог я ответить какими-то дурацкими словами! Я молча взял   руку Марии и приложил к губам. И все так же не сводя с меня своих ясных очей,   светлея мрамором и холодом своего лика, она тихо отвела руку – я смутился – и   вновь дала ее мне, сняв перчатку. Позволишь дальше не продолжать, человече? Я не   знаю, кто ты, читающий эти строки, и немного боюсь тебя… твоей слишком быстрой   и смелой фантазии, да и неудобно такому джентльмену, как я, рассказывать о   своем успехе у дам. Тем более что и возвращаться пора: на горе уже заблестели   огни Тиволи, и Магнус замедлил ход машины.      

Обратно мы ехали совсем тихо, и повеселевший Магнус, вытирая   платком потный лоб, изредка обращался к нам с короткими замечаниями. Не скрою   одной своей мысли: ее несомненная человечность интересно отмечает всю полноту   моего перерождения, – когда мы поднимались по широкой лестнице моего палаццо,   среди его царственной красоты и богатства, я вдруг подумал: «А не послать ли   мне к черту всю эту авантюру с человечностью? Просто – жениться и жить князем в   этом дворце. Будет свобода, будут дети и их смех, будет простое земное счастье   и любовь. Зачем я отдал деньги этому господину? Как глупо!»      

Искоса я взглянул на Магнуса, – и он показался мне чужим:   «отберу деньги!» Но дальше я увидел строгий лик моей Марии, – несоответствие ее   любви с этим планом маленького скромненького счастья было так велико и   разительно, что даже не потребовалось ответа. И сейчас эта мыслишка вспомнилась   случайно, как один из курьезов «топпизма» – я буду называть это «топпизмом» в   честь моего совершеннейшего Топпи.      

И вечер был очарователен. По желанию Магнуса, Мария пела, и   ты не можешь представить того благоговения, с каким слушал ее Топпи! Самой   Марии он ничего не посмел сказать, но, уходя спать, долго и с выражением тряс   мою руку, потом так же долго и с выражением раскачивал большую руку Магнуса. Я   также поднялся, чтобы идти к себе.      

– Вы еще будете работать, Магнус?      

– Нет. Вы не хотите спать, Вандергуд? Пойдемте ко мне   поболтаем. Кстати, вам надо подписать одну бумагу. Хотите вина?      

– О! С удовольствием, Магнус. Я также люблю ночные беседы.      

Мы выпили вина. Магнус, что-то насвистывая без звука,   бесшумно ходил по ковру, я, по обыкновению, полулежал в кресле. Палаццо был   безмолвен, как саркофаг, и это напомнило ту беспокойную ночь, когда за стеною   бесновался сумасшедший Март. Вдруг Магнус громко сказал, не останавливаясь:      

– Дело идет прекрасно.      

– Да?      

– Через две недели все будет кончено. Ваше пухлое и   разбросанное состояние, в котором можно заблудиться, как в лесу, превратится в   ясный, отчетливый и тяжелый золотой комок… вернее, в небольшую гору. Вы точно   знаете цифру ваших денег, Вандергуд?      

– Оставьте, Магнус. Я не хочу знать. И это ваши деньги.      

Магнус быстро взглянул на меня и резко подчеркнул:      

– Нет, это ваши.      

Я покорно пожал плечами: мне не хотелось спорить. Было так   тихо, и мне так нравилось смотреть на этого сильно и бесшумно шагающего   человека – я еще помнил его неподвижную и суровую спину, за которой впервые мне   так ясно представилось его сердце. Он продолжал после некоторого молчания:      

– Вы знаете, Вандергуд, что кардинал был здесь?      

– Старая обезьяна? Знаю. Что ему понадобилось?      

– То же. Он хотел видеть вас, но я не стал отрывать вас от   ваших мыслей.      

– Благодарю. Вы его выгнали?      

Магнус сердито проворчал:      

– К сожалению, нет. Не гримасничайте, Вандергуд.      

Я уже говорил вам, что с ним необходимо быть осторожным,   пока… мы здесь. Но в том, что он старая, бритая, негодная, злая, жадная,   трусливая обезьяна, – вы совершенно правы!      

– Ого! А выгнать нельзя?      

– Нельзя.      

– Я вам верю, Магнус. А чего надо этому королю, который   благоволит на днях посетить нас?      

– Экс-король? Вероятно, того же. Вы сами должны его принять,   конечно.      

– Но в вашем присутствии? Не иначе. Поймите, дорогой друг,   что с той ночи я только ваш ученик. Вы находите, что нельзя выгонять старой   обезьяны? Прекрасно, пусть остается. Вы говорите, что надо принять какого-то   экс-короля? Прекрасно, примем. Но я позволю линчевать себя на первом фонаре,   если я знаю, зачем это надо.      

– Вы опять несерьезны, Вандергуд.      

– Нет, я очень серьезен, Магнус. Но, клянусь вечным   спасением, я решительно не знаю, что мы делаем и что будем делать? Я не упрекаю   вас, я вас даже не спрашиваю: как я уже сказал, я вам верю и всюду следую за   вами. Чтобы вы снова не упрекнули меня в легкомыслии и непрактичности, добавлю   деловую подробность: залогом служит мне Мария и ее любовь. Да, я еще не знаю,   куда вы обратите вашу волю, на что вы захотите истратить вашу энергию, в   неистощимости которой я убеждаюсь с каждым новым днем, к каким замыслам и целям   приведет вас или уже привел ваш опыт и ум, – но одно для меня несомненно: это   будут огромные дела, это будут великие цели. И возле вас всегда найдется дело и   для меня… во всяком случае, это будет лучше моих безмозглых старух и шести   слишком умных секретарей. Почему вы не хотите верить в мою скромность, как я   верю в ваш… гений? Вообразите, что я пришелец с какой-то другой планеты, с   Марса, например, и теперь хочу самым серьезным образом проделать опыт человека…   это очень просто, Магнус!      

Несколько мгновений Магнус хмуро смотрел на меня – и вдруг   рассмеялся:      

– Нет, вы действительно пришелец с какой-то планеты,   Вандергуд!.. А если ваше золото я употреблю на зло?      

– Зачем? Разве это так интересно?      

– Гхм… Вы думаете, что это неинтересно?      

– Да и вы думаете так же. Для маленького зла вы слишком   большой человек, как и миллиарды слишком большие деньги, а большое зло… честное   слово, я еще не знаю, что это значит большое зло? Может быть, это значит:   большое добро? Среди недавних моих размышлений, когда я… одним словом, пришла   такая странная мысль: кто приносит больше пользы человеку: тот, кто ненавидит   его, или тот, кто любит? Вы видите, Магнус, как я еще несведущ в человеческих   делах и как я… готов на все.      

Уже без смеха и с крайним, как мне показалось, любопытством   Магнус всего меня измерял глазами, будто решая вопрос: сидит ли перед ним   сплошной дурак или первейшая умница Америки. Судя по его вопросу, он был ближе   ко второму мнению:      

– Значит, если я верно понял ваши слова, – вас ничто не   устрашит, м-р Вандергуд?      

– Думаю, что ничто.      

– А убийство… много убийств?      

– Вы помните, где вы наметили вашим рассказом о мальчике   границу человеческого? Чтобы не произошло ошибки, я еще на несколько километров   отодвинул ее вперед – этого хватит?      

В глазах Магнуса выразилось что-то вроде уважения… черт его   возьми, однако! – он, кажется, действительно принимал меня за простофилю.   Продолжая быстро ходить по комнате, он несколько раз пытливо, точно желая   вспомнить и проверить мои слова, взглянул на меня – и быстрым движением   коснулся моего плеча:      

– Вы занятная голова, Вандергуд. Жаль, что я не знал этого   раньше.      

– Почему жаль?      

– Так, пустое. Нет, мне интересно, как вы будете говорить с   королем: наверное, он предложит вам очень большое зло. А большое зло – большое   добро, не так ли? – Он рассмеялся и дружески кивнул мне:      

– Не думаю. Скорее, он предложит мне большую глупость.      

– Гхм!.. А большая глупость не есть ли большой ум? – И, он   снова рассмеялся, но вдруг нахмурился и серьезно добавил: – Не обижайтесь,   Вандергуд. Мне очень понравилось, что вы говорили, и это хорошо, что вы ни о   чем меня не спрашиваете: сейчас я не мог бы ответить на ваши вопросы. Но   кое-что могу сказать и сейчас… в общих чертах, конечно. Вы слушаете?      

– С большим вниманием.      

Магнус сел против меня и, отхлебнув вина, спросил с видом   странной сосредоточенности:      

– Как вы относитесь к взрывчатым веществам?      

– С большим уважением.      

– Да? Похвала холодная, но большего они и не стоят. А было   время, когда я готов был молиться динамиту, как откровению… этот шрамик на лбу   один из следов моего юношеского увлечения. С тех пор я сделал большие успехи в   химии и во многом другом, – и это охладило мою страсть. Недостаток всякого   взрывчатого вещества, начиная с пороха, заключается в том, что взрыв действует   на ограниченном пространстве и поражает только ближайшие предметы: для войны   этого, пожалуй, достаточно, но этого мало для более широких задач. Кроме того,   как сила узкоматериальная, динамит или порох требует для себя непрерывно   направляющей руки: сам по себе он глуп, слеп и глух, как крот. Правда в мине   Уайтхеда есть попытка скопировать сознание, позволяющая снаряду самому   исправлять свои небольшие ошибки и как бы видеть цель, но это лишь жалкая   пародия на глаза…      

– А вы хотели бы, чтобы ваш «динамит» имел сознание, волю и   глаза?      

– Вы правы, я этого хотел. И мой новый динамит все это   имеет: волю, сознание и глаза.      

– Я еще не знаю цели, но это… страшно.      

Магнус хмуро улыбнулся:      

– Страшно? Боюсь, однако, что ваш страх перейдет в смех,   когда я назову вам имя моего динамита. Это человек. Вы еще не рассматривали   человека под этим углом, Вандергуд?      

– Сознаюсь, что нет. Как и динамит под углом психологии. Но   мне вовсе не смешно.      

– Химия! Психология! – сердито воскликнул Магнус. – Это все   оттого, что знания разделены и рука с полными десятью пальцами сейчас редкость.   Вы, и я, и ваш Топпи – все мы снаряды, одни уже начиненные и готовые, другие –   еще нуждающиеся в зарядке. И весь вопрос в том, вы понимаете, как зарядить   снаряд, а главное: как взорвать его? Вы знаете, конечно, что для различных   препаратов требуются и особые способы взрыва.      

Я не стану приводить здесь той лекции о взрывчатых   веществах, что с величайшим жаром и увлечением прочел мне Магнус: мне впервые   пришлось увидеть его в таком волнении. Несмотря на захватывающий интерес темы,   как выражаются мои друзья-журналисты, я слушал только наполовину и больше   разглядывал череп, вмещающий в себе столь обширные и опасные знания. В силу ли   внушения, которое шло от Магнуса, или от простого утомления этот круглый череп,   сверкающий огнями глаз, постепенно стал превращаться в моих глазах в настоящий   взрывчатый снаряд, в готовую бомбу с светящимся фитилем… Я вздрогнул, когда   Магнус небрежно бросил на стол тяжелый предмет, похожий на брусок   серо-желтоватого мыла, и невольно вскрикнул:      

– Что это?      

– По виду – мыло или воск. По силе – это Дьявол. Достаточно   половины этого бруска, чтобы стереть с поверхности храм святого Петра. Но это   капризный Дьявол. Его можно бить, рубить на части, жечь в печке, и он останется   безмолвным: динамитный патрон разорвет его, но не вызовет гнева. Я могу бросить   его на улицу, под ноги лошадей, его будут грызть собаки, им станут играть дети,   – и он останется равнодушным. Но стоит мне кольнуть его током высокого   напряжения – и ярость его взрыва будет чудовищна, безмерна! Сильный, но глупый   Дьявол!      

С той же небрежностью, почти презрением Магнус бросил своего   Дьявола обратно в ящик стола, откуда его достал, и сурово уставил на меня свои   темные глаза. Я слегка развел бровями:      

– Вижу, что вы знаете ваш предмет в совершенстве, и этот   капризный дьявол мне очень нравится. Но я хотел бы слышать от вас о человеке.      

Магнус засмеялся:      

– А разве не о нем я говорил? Разве история этого куска мыла   не есть история вашего человека, которого можно бить, жечь, рубить, бросать под   ноги лошадей, отдавать собакам, разрывать на части, не вызывая в нем ни ярости,   ни разрушающего гнева? Но кольните его чем-то – и его взрыв будет ужасен… как   вам это известно, мой милый Вандергуд!      

Он снова засмеялся и с наслаждением потер свои большие белые   руки: едва ли он помнил в эту минуту, что на них уже есть человеческая кровь.   Да и надо ли это помнить человеку? Помолчав, сколько требовало уважение к   предмету, я спросил:      

– А вам известно средство, как взрывать человека?      

– Известно.      

– А вы не нашли бы возможным сообщить его мне?      

– К сожалению, это не так легко и не так удобопонятно, как   ток высокого напряжения… пришлось бы слишком много говорить, дорогой Вандергуд.      

– А коротко?      

– А коротко… Надо обещать человеку чуда.      

– И это все?      

– И это все.      

– Опять обман? Старая обезьяна?      

– Опять обман. Но не старая обезьяна, не крестовые походы,   не бессмертие на небе. Теперь время иных чаяний и иных чудес. Он обещал   воскресение всем мертвым, я обещал воскресение всем живым. За Ним шли мертвые,   за мною… за нами пойдут живые.      

– Но мертвые не воскресли. А живые?      

– Кто знает? Надо сделать опыт. Я еще не могу посвятить вас   в деловую сторону, но предупреждаю: опыт должен быть в очень широких размерах.   Вас это не страшит, м-р Вандергуд?      

Я неопределенно пожал плечами. Что мог я ответить? Этот   господин, носящий на плечах бомбу вместо головы, снова расколол меня на две   половины, из которых человек – увы! – был меньшей половиной. Как Вандергуд я   испытывал – сознаюсь без стыда – жестокий страх и даже боль: как будто сила и   ярость чудовищного взрыва уже коснулась моих костей и ломает их… ах, где же мое   безоблачное счастье с Марией, где великое спокойствие, где эта чертова белая   шхуна? Но как великое и бессмертное любопытство, как гений игры и вечного   движения, как жадный взор никогда не закрывающихся глаз я почувствовал –   сознаюсь также без стыда – сильнейшую радость, почти восторг! И, ежась от   сладкого холода, я невольно пробормотал:      

– Как жаль, что я не знал этого раньше.      

– Почему жаль?      

– Так, пустое. Не забывайте, что я пришлец с другой планеты   и только знакомлюсь с человеком. Так как же мы поступим с этой планетой,   Магнус?      

Он снова рассмеялся:      

– Вы большой чудак, Вандергуд! С этой планетой? Мы устроим   на ней небольшой праздник. Но довольно шуток, я их не люблю. – Он сердито   нахмурился и строго, как старый профессор, посмотрел на меня… Манеры этого   господина не отличались легковесностью. Когда ему показалось, что я стал   достаточно серьезен, он благосклонно кивнул головой и спросил: – Вы знаете,   Вандергуд, что вся Европа сейчас в очень тревожном состоянии?      

– Война?      

– Возможно, что и война, ее все тайно ожидают. Но война, как   преддверие в царство чуда. Понимаете: мы слишком долго живем простой таблицей   умножения, мы устали от таблицы умножения, нас охватывают тоска и скука от   этого слишком прямого пути, грязь которого теряется в бесконечности. Сейчас мы   уже все хотим чуда, а скоро наступит день, когда мы потребуем чуда немедленно!   Не я один хочу опыта в больших размерах – его готовит сам мир… ах, Вандергуд,   поистине не стоило бы жить, если бы не эти крайне любопытные моменты! Крайне   любопытные! – Он жадно потер руки.      

– Вы довольны?      

– Как химик, я в восторге. Мои снаряды уже начинены, сами   того не зная, – но они узнают это, когда я приложу мой фитиль к затравке. Вы   представляете себе это зрелище, когда начнет взрываться мой динамит с его   сознанием, волей и глазами, находящими цель?      

– А кровь? Быть может, мое напоминание неуместно, но   когда-то вы с большим волнением говорили о крови.      

Магнус остановил на мне долгий взгляд: что-то вроде   страдания выразилось в его глазах. Но это не было страдание совести или жалости   – это была боль взрослого и умного человека, мысли которого перебиты глупым   вопросом ребенка:      

– Кровь? – сказал он. – Какая кровь?      

Я повторил ему тогдашние его слова и рассказал мой странный   и неприятный сон о бутылках, наполненных кровью вместо вина и так легко   бьющихся. Утомленно, с закрытыми глазами, он выслушал мой рассказ и   продолжительно вздохнул.      

– Кровь! – пробормотал он. – Кровь! Это глупости. Тогда я   много наболтал вам пустяков, Вандергуд, и их не следует вспоминать. Впрочем,   если это страшит вас, то еще не поздно.      

Я решительно возразил:      

– Меня ничто не страшит. Как уже сказано, я всюду иду за   вами. Это протестует моя кровь – понимаете? – а не сознание и воля. Вероятно, я   буду первым, кого вы обманете: я также хочу чуда. Разве не чудо – ваша Мария?   За эти дни и ночи я повторил всю таблицу умножения, и она мне ненавистна, как   тюремная решетка. С точки зрения вашей химии я вполне начинен и прошу вас   только об одном: поскорее взорвите меня!      

Магнус сурово согласился:      

– Хорошо. Через две недели. Вы довольны?      

– Благодарю вас. Могу я надеяться, что тогда и синьорина   Мария станет моей женою?      

Магнус усмехнулся:      

– Мадонна?      

– О! Я не понимаю вашей улыбки… и она не вполне совместна с   моим уважением к вашей дочери, синьор Магнус.      

– Не волнуйтесь, Вандергуд. Моя улыбка относилась не к   Марии, а к вашей вере в чудеса. Вы славный малый, Вандергуд, я начинаю любить   вас, как сына. Через две недели вы получите все, и тогда мы заключим новый и   крепкий союз. Вашу руку, товарищ!      

Впервые он так дружески и крепко жал мою руку. Если бы на   его плечах была не бомба, а простая человеческая голова, я, пожалуй, поцеловал   бы его… но прикладываться к бомбе! При всем уважении!      

Это первая ночь, когда я спал как убитый и каменные стены   дворца не давили на меня. Стены уничтожила взрывчатая сила слов Магнуса, а   крыша растаяла под высоким звездным покровом Марии: в ее царство безмятежности,   любви и покоя унеслась моя душа. Гора Тиволи и ее огоньки – вот что я видел,   засыпая.      

 8 апреля,      

Рим      

       

Прежде чем постучаться ко мне, его величество экс-король Э.   обил немало порогов в Европе. Верный примеру своих апостолических предков,   веривших в золото Израиля, он с особой охотой прибегал к еврейским банкирам:   кажется, и я был обязан честью посещения его непоколебимой уверенности, что я   также иудей. Хотя его величество пребывал в Риме инкогнито, я, предупрежденный   о визите, встретил его на нижней ступени лестницы и поклонился очень низко, –   кажется, так полагается по этикету. Затем, по тому же этикету, мы представили   друг другу: он – своего адъютанта, я – Фому Магнуса.      

Сознаюсь, я не был высокого мнения о бывшем короле, и тем   более поразил он меня своим высоким мнением о себе. Он вежливо, но с таким   великолепным пренебрежением подал мне руку, он с такой спокойной уверенностью   смотрел на меня как на существо низшего порядка, он так естественно шагал   впереди меня, садился без приглашения, по-королевски откровенно рассматривал   стены и мебель, что вся моя неловкость от незнания этикета мгновенно исчезла:   надо только следовать за этим малым, который так прекрасно все знает. По виду   это был еще совсем молодой человек с несвежим цветом лица и великолепной   прической, в меру истасканный, достаточно сохранившийся, с глазами бесцветными   и спокойными и надменно выдвинутой нижней губой. Прекрасны были его руки. Ои   нисколько не скрывал, что мое американское лицо, казавшееся ему еврейским, и   необходимость просить у меня денег наводили на него непроходимую скуку: он   слегка зевнул, усевшись в кресло, и сказал:      

– Садитесь же, господа.      

И легким жестом предложил своему адъютанту изложить причину   посещения.      

На Магнуса он не обращал никакого внимания и, пока толстый,   красневший, любезный адъютант вкрадчиво повествовал о «недоразумении»,   удалившем его величество из отечества, – спокойно и скучно рассматривал свои   ногти. Наконец перебил плавную речь своего поверенного нетерпеливым замечанием:      

– Говорите короче, маркиз. Мистер… Вандергуд не хуже нас с   вами знает эту историю. Одним словом, эти дураки выгнали меня. Как вы смотрите   на это, милейший Вандергуд?      

Как я смотрю на это? Я низко поклонился:      

– Я рад служить вашему величеству.      

– Ну да, это все говорят. Но дадите ли вы мне денег?   Продолжайте, маркиз.      

Маркиз, нежно улыбнувшись мне и Магнусу (несмотря на   толщину, у него был очень голодный вид), продолжал плести свое тончайшее   кружево о «недоразумении», пока заскучавший король снова не прервал его:      

– Понимаете: эти глупцы думают, что все их несчастья от   меня. Не правда ли, как это глупо, м-р Вандергуд? А теперь им стало еще хуже, и   они пишут: возвращайтесь, Бога ради, мы погибаем! Прочтите письма, маркиз.      

Вначале король говорил с некоторым оживлением, но, видимо,   всякое усилие быстро утомляло его. Маркиз послушно достал из портфеля пачку   бумаг и довольно долго мучил нас жалобами осиротевших подданных, умолявших   своего господина вернуться. Я смотрел на короля: он скучал не меньше нас. Ему   так ясно было, что народ не может существовать без него, что всякие   подтверждения казались излишними… а мне было так странно: откуда у этого   ничтожного человека так много этой счастливой уверенности? Не было сомнения,   что этот цыпленок, не умеющий сам найти и зерна, искренне верит в особые   свойства своей личности, способной дать целому народу чаемые блага. Глупость?   Воспитание? Привычка? А в эту минуту маркиз читал: стенание какого-то   корреспондента, где сквозь официальную бездарность и ложь, пышных выражений   сквозила та же уверенность и искренний призыв. Также глупость и привычка?      

– И так далее, и так далее, – равнодушно прервал чтение   король, – Достаточно, маркиз, закройте ваш портфель. Так как же вы смотрите на   это, любезный Вандергуд?      

– Осмелюсь сказать вашему величеству, что я представитель   старой демократической республики и…      

– Оставьте, Вандергуд! Республика, демократия! Это глупости.   Вы сами хорошо знаете, что король всегда необходим. У вас, в Америке, также   будет король. Как можно без короля: кто же ответит за них Богу? Нет, это   глупости.      

Этот цыпленок собирался отвечать Богу за людей! А он   продолжал все так же спокойно и невозмутимо:      

– Король все может. А что может президент! Ничего. Вы   понимаете, Вандергуд: ни-че-го! Зачем же вам президент, который ничего не   может? – Он соблаговолил сделать нижней губой насмешливую улыбку. – Это все   глупости, это газеты выдумали. Разве вы сами станете слушаться вашего   президента, м-р Вандергуд?      

– Но народное представительство…      

– Фи! Извините, м-р… Вандергуд (он с трудом вспомнил мое   имя), но какой же глупец станет слушаться какого-то народного   представительства? Гражданин А. будет слушаться гражданина Б., а гражданин Б.   будет слушаться гражданина А., не так ли? А кто же их заставит слушаться, если они   оба умные? Нет, я также изучал логику, м-р Вандергуд, и вы мне позволите   немного посмеяться!      

Он немного посмеялся и сделал привычный жест рукою:      

– Продолжайте, маркиз… Нет, впрочем, я буду сам. Король   может все, вы понимаете, Вандергуд?      

– Но закон…      

– Ах, и этот чудак о законе – вы слышите, маркиз? Нет, я   решительно не понимаю, зачем им всем так понадобился этот закон! Чтобы всем   было одинаково плохо?.. Извините, но вы очень эксцентричны, м-р Вандергуд.   Впрочем, если вы уж так хотите, пусть будет закон, но кто же вам его даст, если   не я?      

– Но народное представительство…      

Король почти с отчаянием поднял на меня свои бесцветные   глаза:      

– Ах, опять этот гражданин А. и Б.! Но поймите же, любезный   Вандергуд: какой же это закон, если они сами его делают? Какой же умный человек   станет его слушаться?      

Нет, это глупости. Неужели вы сами слушаетесь вашего закона,   Вандергуд?      

– Не только я, ваше величество, но вся Америка…      

Он с сожалением измерял меня глазами:      

– Извините, но я этому не верю. Вся Америка! Ну, значит, они   просто не понимают, что такое закон, – вы слышите, маркиз, вся Америка! Но дело   не в этом. Мне надо вернуться, Вандергуд, вы слышали, что они пишут, бедняги?      

– Я счастлив видеть, что дорога вам открыта, государь.      

– Открыта? Вы думаете? Гхм! Нет, мне надо денег. Одни пишут,   а другие не пишут, вы понимаете?      

– Может быть, они просто не умеют писать, государь?      

– Они-то?! Ого!! Вы посмотрели бы, что они писали против   меня, я был даже расстроен. Их просто надо расстрелять.      

– Всех?      

– Почему всех? Некоторых довольно. Другие просто испугаются.   Понимаете, Вандергуд, они просто украли у меня власть и теперь, конечно, не   захотят отдать. Не могу же я сам следить, чтобы меня не обкрадывали? А эти   господа, – он кивнул на покрасневшего маркиза, – не сумели, к сожалению, оберечь   меня.      

Маркиз смущенно пробормотал:      

– Государь!..      

– Ну, ну, я знаю твою преданность, но ты же прозевал, это   правда? А теперь столько хлопот, сколько хлопот! – Он слегка вздохнул. – Вам не   говорил кардинал X., что мне надо дать денег, м-р Вандергуд? Он обещал сказать.   Конечно, я потом все возвращу и… но об этом вам следует поговорить с маркизом.   Я слыхал, что вы очень любите людей, м-р Вандергуд?      

По мрачному лицу Магнуса пробежала легкая усмешка. Я молча   поклонился.      

– Мне говорил кардинал. Это очень похвально, м-р Вандергуд.   Но если вы любите людей, то непременно дадите мне денег, я не сомневаюсь. Им   необходим король, газеты говорят глупости. Почему в Германии король, в Англии   король, в Италии король и еще сто королей, а у нас не нужен король?      

Адъютант пробормотал:      

– Недоразумение…      

– Конечно, недоразумение, маркиз прав. Газеты называют это   революцией, но лучше поверьте мне, я знаю мой народ: это простое недоразумение.   Теперь они сами плачут. Как можно без короля? Тогда совсем не было бы королей,   вы понимаете, какие глупости! Они ведь говорят, что можно и без Бога. Нет, надо   пострелять, пострелять!      

Он быстро встал и в этот раз с благосклонной улыбкой пожал   мою руку и кивнул головой Магнусу.      

– До свидания, до свидания, любезный Вандергуд. У вас   прекрасная фигура… о, какой молодец! На этих днях маркиз заедет к вам. Что я   еще хотел сказать? Ах да: желаю вам, чтобы и у вас в Америке был поскорее   король… Это необходимо, мой друг, этим все равно кончится! О ревуар!      

С тем же торжеством мы проводили его величество до выходной   двери. Маркиз следовал сзади, и в его наклоненной голове, точно разрубленной до   шеи пробором среди реденьких волос, в ее покрасневшей коже выражались голод и   чувство постоянной неудачи… ах, он уже столько раз и так бесплодно говорил о   «недоразумении»! Что-то вспомнилось и королю о бесплодно обитых порогах: его   бескровное лицо снова залилось серой скукой, и на мой последний поклон он   удивленно вскинул глаза, откровенно выражавшие: что еще надо этому дураку? Ах   да, у него деньги. И лениво попросил:      

– Так не забудьте же, м-р… любезнейший!      

А автомобиль был великолепен, и так же великолепен был   рослый гайдук, похожий на переодетого жандарма. Когда мы поднялись по лестнице   (среди наших почтительных лакеев, смотревших на меня как на коронованную особу)   и вошли к себе, Магнус погрузился в долгое и ироническое молчание. Я спросил:      

– Сколько лет этому цыпленку?      

– А вы этого не знали, Вандергуд? Плохо. Ему тридцать два   года. Кажется моложе.      

– Кардинал действительно говорил о нем и просил дать денег?      

– Да. То, что останется после самого кардинала.      

– Почему они так цепляются за монархию?      

– Вероятно, потому, что монархический образ правления и на   небе. Вы можете представить себе республику святых и управление миром на основе   выборного права? Подумайте, что тогда и черти получат право голоса. Король   необходим, Вандергуд, поверьте.      

– Вздор! Этот не стоит даже шутки.      

– Я не шучу. Вы ошибаетесь. И, простите за прямоту, мой   друг: в своих суждениях о короле он в этот раз был выше вас. Вы видели только   цыпленка, образ, узкоматериальный и только смешной, – он самосозерцал себя, как   символ. Оттого он так спокоен, и, нет сомнения, – он вернется к своему   излюбленному народу.      

– И постреляет?      

– И постреляет и напугает. Ах, Вандергуд, как вы упорно не   хотите расстаться с таблицей умножения! Ведь ваша республика есть простая   таблица, а король, – вы чувствуете, – а король чудо! Что проще, глупее и   безнадежнее, как миллион бородатых людей, управляющих собою, – и как   удивительно, как чудесно, когда этим миллионом бородачей управляет цыпленок!   Это чудо! И какие возможности открываются при этом! Мне было смешно, когда вы,   даже с чувством, упомянули закон, эту мечту дьявола. Король необходим как раз   для того, чтобы нарушать закон, чтобы была воля, стоящая выше закона!      

– Но законы меняются, Магнус.      

– Менять значит подчиняться только необходимости и новому   закону, которого раньше вы не знали. Только нарушая закон, вы ставите волю   выше. Докажите, что Бог сам подчинен своим законам, то есть, попросту говоря,   не может свершить чуда, – и завтра ваша бритая обезьяна останется в   одиночестве, а церкви пойдут под манежи. Чудо, Вандергуд, чудо – вот что еще   держит людей на этой проклятой земле!      

При этих словах Магнус с силой ударил по столу сжатым   кулаком. Лицо его было мрачно, в темных глазах горело необычное возбуждение.   Точно угрожая кому-то, он продолжал:      

– Вот он верит в чудо, и я завидую ему. Он ничтожен, он   действительно только цыпленок, но он верит в чудо – и он уже был королем и   будет королем! А мы!..      

Он презрительно махнул рукой и заходил по ковру, как   рассерженный капитан по палубе своего корабля. Я с почтением глядел на его   тяжелую взрывчатую голову и сверкающие глаза: только впервые мне ясно   представилось, сколько сатанинского честолюбия таил в себе этот странный   господин. «А мы!» Мой взгляд был замечен Магнусом и вызвал гневный окрик:      

– Что вы так смотрите на меня, Вандергуд? Глупо! Вы думаете   о моем честолюбии? Глупо, Вандергуд! Разве вам, господин из Иллинойса, также не   хотелось бы стать… ну хотя бы императором России, где воля пока еще выше   закона?      

– А на какой престол метите вы, Магнус? – отозвался я, уже   не скрывая иронии.      

– Если вам угодно так лестно думать обо мне, мистер   Вандергуд, то я мечу выше. Глупости, товарищ! Лишь бескровные моралисты никогда   не мечтали о короне, как одни евнухи никогда не соблазнялись мыслью о насилии   над женщиной. Вздор! Но я не хочу престола, даже русского: он слишком тесен.      

– Но есть еще один престол, сеньор Магнус: Господа Бога.      

– Почему же только Господа Бога? А про Сатану вы изволили   забыть, м-р Вандергуд?      

И это было сказано Мне… или уже вся улица знает, что престол   мой вакантен?! Я почтительно склонил голову и сказал:      

– Позвольте мне первому приветствовать вас…– ваше   величество.      

Магнус свирепо взглянул на меня и оскалился, как собака над   спорной костью. И эта сердитая крошка хочет быть Сатаною! И эта щепотка земли,   которой едва хватит Дьяволу на одну понюшку, мечтает венчаться моей короной! Я   еще ниже опустил голову к потупил глаза: я чувствовал, как разгорается в них   лучистое пламя презрения и божественного смеха, и этого смеха не должен был   знать мой почтенный преемник. Не знаю, сколько времени мы молчали, но когда   наши взоры снова встретились, они были ясны, чисты и невинны, как два луженых   таза в тени. Но первый заговорил Магнус.      

– Итак? – сказал он.      

– Итак, – ответил я.      

– Прикажете дать денег королю?      

– Деньги в вашем распоряжении, дорогой друг.      

Магнус задумчиво посмотрел на меня.      

– Не стоит, – решил он. – Это слишком старое чудо, надо   слишком много полиции, чтобы в него поверили. Мы сотворим чудо получше.      

– О, без сомнения! Мы сотворим гораздо лучше. Через две   недели?      

– О да, приблизительно! – любезно ответил Магнус.      

Расставаясь, мы обменялись горячим рукопожатием, а часа   через два милостивейший король прислал нам по ордену: мне – какую-то звезду,   Магнусу – что-то вообще. Мне стало немного жаль бедного идиота, продолжавшего   игру в одиночку.      

 16 апреля,      

Рим      

       

Мария слегка нездорова, и я почти не вижу ее. Про ее   нездоровье мне доложил Магнус – и солгал: он почему-то не хочет, чтобы я   виделся с нею. Чего он боится? И опять у него, в мое отсутствие, был кардинал   X. О «чуде» мне ничего не говорят.      

Но я терпелив – и жду. Вначале это показалось мне несколько   скучным, но на днях я нашел новое развлечение, и теперь я даже доволен. Это –   римские музеи, в которых я провожу каждое утро как добросовестный американец,   недавно научившийся отличать живопись от скульптуры. Но со мной нет Бедекера, и   я странно счастлив, что решительно ничего не понимаю в этом деле: мраморе и   картинах. Мне просто нравится все это.      

Мне нравится, что в музеях так хорошо пахнет морем. Почему   морем? – я не знаю: море далеко, и я скорее ждал запаха гнили. И там так   просторно – просторнее, нежели в Кампанье. В Кампанье я вижу только   пространство, по которому бегают поезда и автомобили, здесь я плаваю во   времени. Здесь так много зато времени! И еще мне нравится, что здесь так   почтительно сохраняют обломок мраморной ноги, какую-то каменную подошву с   кусочком пятки. Как осел из Иллинойса, я совершенно не понимаю, что в ней   хорошего, но уже верю, что это хорошо, и меня трогает твоя осторожная   бережливость, человече. Береги! Ломай живые ноги, это ничего, но эти ты должен   сохранять. Очень хорошо, когда две тысячи лет живые, умирающие, постоянно   меняющиеся люди берегут холодный осколочек мраморной ноги.      

Когда с римской улицы, где каждый камешек залит светом   апрельского солнца, я вхожу в тенистый музей, его прозрачная и ровная тень мне   кажется особенным светом, более прочным, нежели слишком экспансивные солнечные   лучи. Насколько помню, именно так должна светиться вечность. И эти мраморы! Они   столько поглотили солнца, как англичанин виски, прежде чем их загнали сюда, что   теперь им не страшна никакая ночь… и мне возле них не страшно проклятой ночи.   Береги их, человече!      

Если это называется искусство, то какой же ты, Вандергуд,   осел! Конечно, ты культурен, ты почтительно смотрел на искусство, но как на   чужую религию и понимал в ней не больше, чем тот осел, на котором мессия   вступал в Иepycaлим. А вдруг пожар? Вчера эта мысль весь день тревожила меня, и   я пошел с нею к Магнусу. Но он слишком занят чем-то другим и долго не понимал   меня.      

– В чем дело, Вандергуд? Вы хотите застраховать Ватикан –   или что? Скажите яснее.      

– О! Застраховать! – воскликнул я с негодованием. – Вы   варвар, Фома Магнус!      

Наконец он понял. Улыбнувшись весьма добродушно, он   потянулся, зевнул и положил перед моим носом какую-то бумажку.      

– А вы действительно господин с Марса, милый Вандергуд. Не   возражайте и лучше подпишите эту бумажку. Последняя.      

– Подпишу, но с одним условием. Ваш взрыв не коснется Ватикана?      

Он снова усмехнулся:      

– А вам жаль? Тогда лучше не подписывайте. Вообще, если вам   чего-нибудь жаль – чего бы то ни было, Вандергуд, – он нахмурился и сурово   посмотрел на меня, – то лучше расстанемся, пока не поздно. В моей игре нет   места для жалости, и моя пьеса не для сентиментальных американских мисс.      

– Если вам угодно…– Я подписал бумагу и отбросил ее. – Но,   кажется, вы не на шутку вступили в обязанности Сатаны, дорогой Магнус!      

– А разве у Сатаны есть обязанности? Жалкий Сатана. Тогда я   не хочу быть Сатаною.      

– Ни жалости, ни обязанностей?      

– Ни жалости, ни обязанностей.      

– А что же тогда?      

Он быстро взглянул на меня блестящими глазами и ответил   одним коротким словом, рассекшим воздух перед моим лицом:      

– Воля.      

– И… и ток высокого напряжения?      

Магнус снисходительно улыбнулся:      

– Я очень рад, что вы так хорошо запомнили мои слова,   Вандергуд. Это может вам пригодиться в свое время.      

Проклятая собака! Мне так захотелось ударить его, что я –   поклонился особенно вежливо и низко. Но он удержал меня, радушным жестом   указывая на кресло:      

– Куда же вы, Вандергуд? Посидите. Последнее время мы так   мало видимся. Как ваше здоровье?      

– Благодарю вас, чудесно. А как здоровье синьорины Марии?      

– Все еще неважно. Но это пустяки. Еще несколько дней   ожидания, и вы… Так вам понравились музеи, Вандергуд? Когда-то и я отдал им   много времени и чувства. Да, помню, помню… Вы не находите, Вандергуд, что   человек в массе своей существо отвратительное?      

Я удивленно поднял глаза:      

– Я не вполне понимаю этот переход, Магнус. Наоборот, музеи   открыли мне человека с новой и довольно приятной стороны…      

Он засмеялся:      

– Любовь к людям?.. Ну, ну, не сердитесь на шутку,   Вандергуд. Видите ли: все, что делает человек, прекрасно в наброске – и   отвратительно в картине. Возьмите эскиз христианства с его Нагорной проповедью,   лилиями и колосьями, как он чудесен! И как безобразна его картина с пономарями,   кострами и кардиналом X.! Начинает гений, а продолжает и кончает идиот и   животное. Чистая и свежая волна морского прибоя ударяет в грязный берег – и,   грязная, возвращается назад, неся пробки и скорлупу. Начало любви, начало   жизни, начало Римской империи и великой революции – как хороши все начала! А   конец их? И если отдельному человеку удавалось умереть так же хорошо, как он   родился, то массы, массы, Вандергуд, всякую литургию кончают бесстыдством!      

– О! А причины, Магнус?      

– Причины? По-видимому, здесь сказывается самое существо   человека, животного, в массе своей злого и ограниченного, склонного к безумию,   легко заражаемого всеми болезнями и самую широкую дорогу кончающего неизбежным   тупиком. И оттого так высоко над жизнью человека стоит его искусство!..      

– Я не понимаю.      

– Что же здесь непонятного? В искусстве гений начинает и   гений кончает. Вы понимаете: гений! Болван, подражатель или критик бессилен   что-нибудь изменить или испортить в картинах Веласкеса, скульптуре Анджело или   стихах Гомера. Он может их уничтожить, разбить, сжечь, сломать, но принизить их   до себя не в силах – и оттого он так ненавидит истинное искусство. Вы   понимаете, Вандергуд? Его лапа бессильна!      

Магнус помотал в воздухе белой рукой и рассмеялся.      

– Но почему же он так тщательно охраняет и бережет?..      

– Это не он охраняет и бережет. Это делает особая порода   верующих сторожей. – Магнус снова рассмеялся. – А вы заметили, как им неловко в   музее?      

– Кому им?      

– Ах, ну этим, которые приходят смотреть! Но самое смешное в   этой истории не то, что дурак – дурак, а то, что гений неуклонно обожает дурака   под именем ближнего и страстно ищет его убийственной любви. Самым диким образом   гений не понимает, что его настоящий ближний – такой же гений, как и он, и   вечно раскрывает свои объятия человекоподобному… который туда и лезет охотно,   чтобы вытащить часы из жилетного кармана! Да, милый Вандергуд, это очень   смешная история, и я боюсь…      

Он умолк и задумался, тяжело глядя в пол: так, вероятно,   смотрят люди в глубину собственной могилы. И я понял, чего боялся этот гений, и   еще раз преклонился перед этим сатанинским умом, знавшим в мире только себя и   свою волю. Вот Бог, который даже с Олимпом не пожелает разделить своей власти!   И сколько презрения к человечеству! И какое открытое пренебрежение ко мне! Вот   проклятая щепотка земли, от которой способен расчихаться даже дьявол!      

И ты знаешь, чем кончил я этот вечер? Я взял за шиворот   моего благочестивого Топпи и пригрозил его застрелить, если он не напьется   вместе со мною, – и мы напились! Началось это в каком-то грязненьком   «Гамбринусе» и продолжалось в ночных темных тавернах, где я щедро поил каких-то   черноглазых бандитов, мандолинистов и певцов, певших мне про Марию: я пил, как   ковбой, попавший в город после годичной трезвой работы. Долой музеи! Помню, я   много кричал и размахивал руками, но еще никогда я не любил мою чистую Марию   так нежно, так сладко и больно, как в этом угарном чаду, пропитанном запахами   вина, апельсинов и какого-то горящего сала, в этом диком кругу чернобородых,   вороватых лиц и жадно сверкающих глаз, среди мелодичного треньканья мандолин,   открывшего мне самую преисподнюю рая и ада!      

Смутно помню каких-то ласковых, но торжественных убийц,   которых я целовал и прощал во имя Марии. Помню, что я предлагал всем идти   пьянствовать в Колизей, на то самое место, где когда-то умирали мученики, но не   знаю, почему это не вышло, – кажется, по техническим затруднениям. Но как хорош   был Топпи! Вначале он напивался долго и молча, как архиепископ. Потом вдруг   стал показывать интересные фокусы. Поставил себе на нос огромную фляжку кианти   и весь облился красным вином. Пробовал передергивать карты, но был немедленно   уличен ласковыми убийцами, с блеском исполнившими тот же фокус. Ходил на   четвереньках, пел в нос какие-то духовные стихи, плакал и вдруг откровенно   заявил, что он – Черт.      

Домой мы шли пешком, шатаясь по всей улице, стукаясь о стены   и фонари и блаженствуя, как два студента. Топпи пробовал задирать полисменов,   но, тронутый их вежливостью, кончал суровым благословением, мрачно говоря:      

– Иди и больше не греши!      

Потом со слезами сознался, что он влюблен в одну синьору,   пользуется взаимностью и потому должен отказаться от духовного звания. Сказав   это, лег на чей-то каменный порог и упрямо заснул, там его я и оставил.      

Мария, Мария, как испытуешь ты меня! Я еще ни разу не   касался твоих уст, вчера я целовал только красное вино… но откуда же на моих   губах эти жгучие следы? Только вчера я коленопреклоненно венчал тебя цветами,   Мадонна, только вчера я с робостью касался края твоих одежд, а сегодня ты   только женщина и я хочу тебя! Мои руки дрожат; с тяжелым бешенством я думаю о   препятствиях, о комнатах, шагах и порогах, разделяющих нас, – я хочу тебя! В   зеркало я не узнал мои глаза: на них лежит какая-то странная пленка, и дышу я   тяжело и неровно, и весь день моя мысль похотливо блуждает около твоей   обнаженной груди. Я все забыл.      

В чьей я власти? Она гнет меня, как мягкое раскаленное   железо, я оглушен, я слеп от собственного жара и искр. Что ты делаешь,   человече, когда это случается с тобою? Идешь и берешь женщину? Насилуешь ее?   Подумай: сейчас ночь, и Мария так близко, я могу совсем, совсем неслышно дойди   до ее комнаты… И я хочу ее крика! А если Магнус закроет мне путь? Я убью   Магнуса.      

Вздор.      

Нет, скажи, в чьей я власти? Ты это должен знать, человек.   Сегодня перед вечером, убегая от себя и Марии, я бродил по улицам, но там еще   хуже: везде я видел мужчин и женщин, мужчин и женщин. Как будто прежде я их не   видал! Мне все они казались голыми. Я долго стоял на Монте-Пинчио и старался   понять, что такое закат солнца, и не мог понять: предо мною двигались   бесконечно мужчины и женщины и смотрели друг другу в глаза. Что такое женщина,   объясни мне! Одна, очень красивая, сидела в автомобиле, ее бледное лицо   розовело от заката, а в ушах горели две искры брильянтов. Она смотрела на   закат, и закат смотрел на нее, и больше ничего, но я не мог вынести этого: мое   сердце охватила такая тоска и любовь, такая любовь и тоска, как будто я умираю.   Там, сзади нее, были еще деревья, зеленые, почти черные.      

Мария! Мария!      

 19 апреля,      

о. Капри      

       

На море полный штиль. С высокого обрыва я долго смотрел на   маленькую шхуну, застывшую в голубом просторе. Ее белые паруса были неподвижны,   и она казалась счастливою, как я в тот день. И снова великое спокойствие   снизошло на меня, и святое имя Марии звучало безмятежно и чисто, как воскресный   колокол на дальнем берегу.      

Потом я лег на траву, лицом к небу. Спину мне нагревала   добрая земля, а перед закрытыми глазами было так много горячего света, точно я   погрузился лицом в самое солнце. В трех шагах от меня была пропасть,   стремительный обрыв, головокружительная отвесная стена, и оттого мое ложе из   травы казалось воздушным и легким, и было приятно обонять запах травы и   весенних каприйских цветов. Еще пахло Топпи, который лежал возле меня: когда он   нагревается солнцем, от него начинает сильно пахнуть мехом. Он крепко загорел,   точно намазался углем, и вообще это очень приятный старый Черт.      

Это место, где мы лежали, называется Анакапри и составляет   возвышенную часть островка. Солнце уже зашло, когда мы отправились вниз, и   светила неполная луна, но было все так же тепло и тихо и где-то звучали   влюбленные мандолины, взывая к Марии. Везде Мария! Но великим спокойствием   дышала моя любовь, была обвеяна чистотою лунного света, как белые домики внизу.   В таком же домике жила когда-то Мария, и в такой же домик я увезу ее скоро,   через четыре дня.      

Высокая стена, вдоль которой спускается дорога, закрыла от   нас луну, и тут мы увидели статую Мадонны, стоявшую в нише довольно высоко над   дорогой и кустарником. Перед царицей ровно светился слабый огонек лампады, и в   своем сторожном безмолвии она казалась такою живою, что немного холодело сердце   от сладкого страха. Топпи преклонил голову и пробормотал какую-то молитву, а я   снял шляпу и подумал: «Как ты стоишь высоко над этою чашей, полной лунной мглы   и неведомых очарований, так Мария стоит над моей душою…»      

Довольно! Здесь опять начинается необыкновенное, и я   умолкаю. Сейчас буду пить шампанское, а потом пойду в кафе, там сегодня играют   какие-то «знаменитые» мандолинисты из Неаполя. Топпи соглашается лучше быть   застреленным, чем идти со мною: его до сих пор мучает совесть. Но это хорошо,   что я буду один.      

       

23 апреля, Рим, палаццо   Орсини      

       

…Ночь. Мой дворец безмолвен и мертв, как будто и он лишь   одна из руин старого Рима. За большим окном сад: он призрачен и бел от лунного   света, и дымчатый столб фонтана похож на безголовый призрак в серебряной   кольчуге. Его плеск едва слышен сквозь толстые рамы – словно сонное бормотанье   ночного сторожа.      

Да, все это очень красиво и… как это говорится? – дышит   любовью. Конечно, хорошо бы рядом с Марией идти по голубому песку этой дорожки   и ступать на свои тени. Но мне тревожно, и моя тревога шире, чем любовь.   Стараясь шагать легко, я брожу по всей комнате, тихо припадаю к стенам, замираю   в углах и все слушаю что-то. Что-то далекое, что за тысячи километров отсюда.   Или оно только в моей памяти, то, что я хочу услыхать? И тысячи километров –   это тысячи лет моей жизни?      

Ты удивился бы, увидев, как я одет. Вдруг мне стал   невыносимо тяжел мой прекрасный американский костюм, и на голое тело я одел   трико для купанья. Тогда я сразу как будто похудел, стал очень высок и гибок и   долго пробовал свою гибкость, скользя по комнате, неожиданно меняя направление,   как бесшумная летучая мышь. Это не я тревожусь, это полны тревоги все мои   мускулы и мышцы, и я не знаю, чего они хотят. Потом мне стало холодно, я оделся   и сел писать. Кроме того, я выпил вина и закрыл драпри, чтобы не видеть белого   сада. Кроме того, я еще осмотрел, привел в порядок и зарядил браунинг, который   я завтра возьму с собою на дружескую беседу с Фомою Магнусом.      

Видишь ли, у Фомы Магнуса есть сотрудники. Так он называет   этих неизвестных мне господ, которые почтительно дают мне дорогу при встрече,   но не кланяются, как будто мы встретились на улице, а не в моем доме. Их было   два, когда я уезжал на Капри, теперь их шестеро, как сказал мне Топпи, и они   здесь живут. Топпи они не нравятся, да и мне тоже. Лица у них нет, я его   странным образом не видел, – это я понял только теперь, когда захотел их   вспомнить.      

– Это мои сотрудники, – сказал мне сегодня Магнус   насмешливо, нисколько не скрывая насмешки.      

– Скажите им, Магнус, что они дурно воспитаны. Они не   кланяются при встрече.      

– Наоборот, дорогой Вандергуд! Они слишком воспитанны. Они   просто не решаются на поклон, не будучи вам представлены! Это очень… корректные   люди. Впрочем, завтра вы все узнаете, не хмурьтесь и потерпите, Вандергуд. Одна   ночь!