1 2 
И дальше идет он спокойными и властными шагами. И не идет  время ни спереди, ни сзади, покорное, вместе с ним движется оно всею своей  незримою громадой.    

Свершилось.    

 IX     

     

Старым обманщиком, покашливая, льстиво улыбаясь, кланяясь бесконечно,  явился перед синедрионом Иуда из Кариота – Предатель. Это было на другой день  после убийства Иисуса, около полудня. Тут были все они, его судьи и убийцы: и  престарелый Анна со своими сыновьями, тучными и отвратительными подобиями отца,  и снедаемый честолюбием Каиафа, зять его, и все другие члены синедриона,  укравшие имена свои у памяти людской – богатые и знатные саддукеи, гордые силою  своею и знанием закона. Молча встретили они Предателя, и надменные лица их  остались неподвижны: как будто не вошло ничего. И даже самый маленький из них и  ничтожный, на которого другие не обращали внимания, поднимал кверху свое птичье  лицо и смотрел так, будто не вошло ничего. Иуда кланялся, кланялся, кланялся, а  они смотрели и молчали: как будто не человек вошел, а только вползло нечистое  насекомое, которого не видно. Но не такой был человек Иуда из Кариота, чтобы  смутиться: они молчали, а он себе кланялся и думал, что если и до вечера  придется, то и до вечера он будет кланяться. Наконец нетерпеливый Каиафа  спросил:    

– Что надо тебе?    

Иуда еще раз поклонился и громко сказал:    

– Это я, Иуда из Кариота, тот, что предал вам Иисуса  Назарея.    

– Так что же? Ты получил свое. Ступай! – приказал  Анна, но Иуда как будто не слыхал приказания и продолжал кланяться. И, взглянув  на него, Каиафа спросил Анну:    

– Сколько ему дали?    

– Тридцать серебреников.    

Каиафа усмехнулся, усмехнулся и сам седой Анна, и по всем  надменным лицам скользнула веселая улыбка, а тот, у которого было птичье лицо,  даже засмеялся. И, заметно бледнея, быстро подхватил Иуда:    

– Так, так. Конечно, очень мало, но разве Иуда  недоволен, разве Иуда кричит, что его ограбили? Он доволен. Разве не святому  делу он послужил? Святому. Разве не самые мудрые люди слушают теперь Иуду и  думают: он наш, Иуда из Кариота, он наш брат, наш друг. Иуда из Кариота,  Предатель? Разве Анне не хочется стать на колени и поцеловать у Иуды руку? Но  только Иуда не даст, он трус, он боится, что его укусят.    

Каиафа сказал:    

– Выгони этого пса. Что он лает?    

– Ступай отсюда. Нам нет времени слушать твою болтовню, –  равнодушно сказал Анна.    

Иуда выпрямился и закрыл глаза. То притворство, которое так  легко носил он всю свою жизнь, вдруг стало невыносимым бременем, и одним  движением ресниц он сбросил его. И когда снова взглянул на Анну, то был взор  его прост, и прям, и страшен в своей голой правдивости. Но и на это не обратили  внимания.    

– Ты хочешь, чтобы тебя выгнали палками? – крикнул  Каиафа.    

Задыхаясь под тяжестью страшных слов, которые он поднимал  все выше и выше, чтобы бросить их оттуда на головы судей, Иуда хрипло спросил:    

– А вы знаете… вы знаете… кто был он – тот, которого  вчера вы осудили и распяли?    

– Знаем. Ступай!    

Одним словом он прорвет сейчас ту тонкую пленку, что  застилает их глаза, – и вся земля дрогнет под тяжестью беспощадной истины!  У них была душа – они лишатся ее, у них была жизнь – они потеряют жизнь, у них  был свет перед очами – вечная тьма и ужас покроют их. Осанна! Осанна!    

И вот они, эти страшные слова, раздирающие горло:    

– Он не был обманщик. Он был невинен и чист. Вы  слышите? Иуда обманул вас. Он предал вам невинного.    

Ждет. И слышит равнодушный, старческий голос Анны:    

– И это все, что ты хотел сказать?    

– Кажется, вы не поняли меня, – говорит Иуда с  достоинством, бледнея. – Иуда обманул вас. Он был невинен. Вы убили невинного.    

Тот, у которого птичье лицо, улыбается, но Анна равнодушен,  Анна скучен, Анна зевает. И зевает вслед за ним Каиафа и говорит утомленно:    

– Что же мне говорили об уме Иуды из Кариота? Это  просто дурак, очень скучный дурак.    

– Что! – кричит Иуда, весь наливаясь темным бешенством.  – А кто вы, умные! Иуда обманул вас – вы слышите! Не его он предал, а вас,  мудрых, вас, сильных, предал он позорной смерти, которая не кончится вовеки.  Тридцать Серебреников! Так, так. Но ведь это цена вашей крови, грязной, как те  помои, что выливают женщины за ворота домов своих. Ах, Анна, старый, седой,  глупый Анна, наглотавшийся закона, – зачем ты не дал одним серебреником,  одним оболом больше! Ведь в этой цене пойдешь ты вовеки!    

– Вон! – закричал побагровевший Каиафа. Но Анна  остановил его движением руки и все так же равнодушно спросил Иуду:    

– Теперь все?    

– Ведь если я пойду в пустыню и крикну зверям: звери,  вы слышали, во сколько оценили люди своего Иисуса, что сделают звери? Они  вылезут из логовищ, они завоют от гнева, они забудут свой страх перед человеком  и все придут сюда, чтобы сожрать вас! Если я скажу морю: море, ты знаешь, во  сколько люди оценили своего Иисуса? Если я скажу горам: горы, вы знаете, во  сколько люди оценили Иисуса? И море и горы оставят свои места, определенные  извека, и придут сюда, и упадут на головы ваши!    

– Не хочет ли Иуда стать пророком? Он говорит так  громко! – насмешливо заметил тот, у которого было птичье лицо, и  заискивающе взглянул на Каиафу.    

– Сегодня я видел бледное солнце. Оно смотрело с ужасом  на землю и говорило: где же человек? Сегодня я видел скорпиона. Он сидел на  камне и смеялся и говорил: где же человек? Я подошел близко и в глаза ему  посмотрел. И он смеялся и говорил: где же человек, скажите мне, я не вижу! Или  ослеп Иуда, бедный Иуда из Кариота!    

И Искариот громко заплакал. Был он в эти минуты похож на  безумного, и Каиафа, отвернувшись, презрительно махнул рукою. Анна же подумал  немного и сказал:    

– Я вижу, Иуда, что ты действительно получил мало, и  это волнует тебя. Вот еще деньги, возьми и отдай своим детям.    

Он бросил что-то, звякнувшее резко. И еще не замолк этот  звук, как другой, похожий, странно продолжал его: это Иуда горстью бросал  серебреники и оболы в лица первосвященника и судей, возвращая плату за Иисуса.  Косым дождем криво летели монеты, попадая в лица, на стол, раскатываясь по  полу. Некоторые из судей закрывались руками, ладонями наружу, другие, вскочив с  мест, кричали и бранились. Иуда, стараясь попасть в Анну, бросил последнюю  монету, за которою долго шарила в мешке его дрожащая рука, плюнул гневно и  вышел.    

– Так, так! – бормотал он, быстро проходя по  уличкам и пугая детей. Ты, кажется, плакал, Иуда? Разве действительно прав  Каиафа, говоря, что глуп Иуда из Кариота? Кто плачет в день великой мести, тот  недостоин ее – знаешь ли ты это, Иуда? Не давай глазам твоим обманывать тебя,  не давай сердцу твоему лгать, не заливай огня слезами, Иуда из Кариота!    

Ученики Иисуса сидели в грустном молчании и прислушивались к  тому, что делается снаружи дома. Еще была опасность, что месть врагов Иисуса не  ограничится им одним, и все ждали вторжения стражи и, быть может, новых казней.  Возле Иоанна, которому, как любимому ученику Иисуса, была особенно тяжела  смерть его, сидели Мария Магдалина и Матфей и вполголоса утешали его. Мария, у  которой лицо распухло от слез, тихо гладила рукою его пышные волнистые волосы,  Матфей же наставительно говорил словами Соломона:    

– Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою  лучше завоевателя города.    

В это мгновение, громко хлопнув дверью, вошел Иуда Искариот.  Все испуганно вскочили и вначале даже не поняли, кто это, а когда разглядели  ненавистное лицо и рыжую бугроватую голову, то подняли крик. Петр же поднял обе  руки и закричал:    

– Уходи отсюда! Предатель! Уходи, иначе я убью тебя!    

Но всмотрелись лучше в лицо и глаза Предателя и смолкли,  испуганно шепча:    

– Оставьте! Оставьте его! В него вселился сатана.    

Выждав тишину, Иуда громко воскликнул:    

– Радуйтесь, глаза Иуды из Кариота! Холодных убийц вы  видели сейчас – и вот уже трусливые предатели пред вами! Где Иисус? Я вас  спрашиваю: где Иисус?    

Было что-то властное в хриплом голосе Искариота, и покорно  ответил Фома:    

– Ты же сам знаешь, Иуда, что учителя нашего вчера  вечером распяли.    

– Как же вы позволили это? Где же была ваша любовь? Ты,  любимый ученик, ты – камень, где были вы, когда на дереве распинали вашего  друга?    

– Что же могли мы сделать, посуди сам, – развел  руками Фома.    

– Ты это спрашиваешь, Фома? Так, так! – склонил  голову набок Иуда из Кариота и вдруг гневно обрушился: – Кто любит, тот не  спрашивает, что делать! Он идет и делает все. Он плачет, он кусается, он душит  врага и кости ломает у него! Кто любит! Когда твой сын утопает, разве ты идешь  в город и спрашиваешь прохожих: «Что мне делать? Мой сын утопает!» – а не  бросаешься сам в воду и не тонешь рядом с сыном. Кто любит!    

Петр хмуро ответил на неистовую речь Иуды:    

– Я обнажил меч, но он сам сказал – не надо.    

– Не надо? И ты послушался? – засмеялся Искариот.  – Петр, Петр, разве можно его слушать! Разве понимает он что-нибудь в людях, в  борьбе!    

– Кто не повинуется ему, тот идет в геенну огненную.    

– Отчего же ты не пошел? Отчего ты не пошел, Петр?  Геенна огненная – что такое геенна? Ну и пусть бы ты пошел – зачем тебе душа,  если ты не смеешь бросить ее в огонь, когда захочешь!    

– Молчи! – крикнул Иоанн, поднимаясь. – Он сам  хотел этой жертвы. И жертва его прекрасна!    

– Разве есть прекрасная жертва, что ты говоришь,  любимый ученик? Где жертва, там и палач, и предатели там! Жертва – это  страдания для одного и позор для всех. Предатели, предатели, что сделали вы с  землею? Теперь смотрят на нее сверху и снизу и хохочут и кричат: посмотрите на  эту землю, на ней распяли Иисуса! И плюют на нее – как я! Иуда гневно плюнул на  землю.    

– Он весь грех людей взял на себя. Его жертва  прекрасна! – настаивал Иоанн.    

– Нет, вы на себя взяли весь грех. Любимый ученик!  Разве не от тебя начнется род предателей, порода малодушных и лжецов? Слепцы,  что сделали вы с землею? Вы погубить ее захотели, вы скоро будете целовать  крест, на котором вы распяли Иисуса! Так, так – целовать крест обещает вам  Иуда!    

– Иуда, не оскорбляй! – прорычал Петр, багровея. –  Как могли бы мы убить всех врагов его? Их так много!    

– И ты, Петр! – с гневом воскликнул Иоанн. – Разве  ты не видишь, что в него вселился сатана? Отойди от нас, искуситель. Ты полон  лжи! Учитель не велел убивать.    

– Но разве он запретил вам и умирать? Почему же вы  живы, когда он мертв? Почему ваши ноги ходят, ваш язык болтает дрянное, ваши  глаза моргают, когда он мертв, недвижим, безгласен? Как смеют быть красными  твои щеки, Иоанн, когда его бледны? Как смеешь ты кричать, Петр, когда он  молчит? Что делать, спрашиваете вы Иуду? И отвечает вам Иуда, прекрасный,  смелый Иуда из Кариота: умереть. Вы должны были пасть на дороге, за мечи, за  руки хватать солдат. Утопить их в море своей крови – умереть, умереть! Пусть бы  сам Отец его закричал от ужаса, когда все вы вошли бы туда!    

Иуда замолчал, подняв руку, и вдруг заметил на столе остатки  трапезы. И с странным изумлением, любопытно, как будто первый раз в жизни  увидел пищу, оглядел ее и медленно спросил:    

– Что это? Вы ели? Быть может, вы спали также?    

– Я спал, – кротко опустив голову, ответил Петр,  уже чувствуя в Иуде кого-то, кто может приказывать. – Спал и ел.    

Фома решительно и твердо сказал:    

– Это все неверно, Иуда. Подумай: если бы все умерли,  то кто бы рассказал об Иисусе? Кто бы понес людям его учение, если бы умерли  все: и Петр, и Иоанн, и я?    

– А что такое сама правда в устах предателей? Разве не  ложью становится она? Фома, Фома, разве ты не понимаешь, что только сторож ты  теперь у гроба мертвой правды. Засыпает сторож, и приходит вор, и уносит правду  с собою, – скажи, где правда? Будь же ты проклят, Фома! Бесплоден и нищ ты  будешь вовеки, и вы с ним, проклятые!    

– Будь сам проклят, сатана! – крикнул Иоанн, и  повторили его возглас Иаков, и Матфей, и все другие ученики. Только Петр  молчал.    

– Я иду к нему! – сказал Иуда, простирая вверх  властную руку. – Кто за Искариотом к Иисусу?    

– Я! Я с тобою! – крикнул Петр, вставая. Но Иоанн  и другие с ужасом остановили его, говоря:    

– Безумный! Ты забыл, что он предал учителя в руки врагов!    

Петр ударил себя кулаком в грудь и горько заплакал:    

– Куда же мне идти? Господи! Куда же мне идти!    

Иуда давно уже, во время своих одиноких прогулок, наметил то  место, где он убьет себя после смерти Иисуса. Это было на горе, высоко над  Иерусалимом, и стояло там только одно дерево, кривое, измученное ветром, рвущим  его со всех сторон, полузасохшее. Одну из своих обломанных кривых ветвей оно  протянуло к Иерусалиму, как бы благословляя его или чем-то угрожая, и ее избрал  Иуда для того, чтобы сделать на ней петлю. Но идти до дерева было далеко и  трудно, и очень устал Иуда из Кариота. Все те же маленькие острые камешки  рассыпались у него под ногами и точно тянули его назад, а гора была высока,  обвеяна ветром, угрюма и зла. И уже несколько раз присаживался Иуда отдохнуть,  и дышал тяжело, а сзади, сквозь расселины камней, холодом дышала в его спину  гора.    

– Ты еще, проклятая! – говорил Иуда презрительно и  дышал тяжело, покачивая тяжелой головою, в которой все мысли теперь окаменели.  Потом вдруг поднимал ее, широко раскрывал застывшие глаза и гневно бормотал:    

– Нет, они слишком плохи для Иуды. Ты слышишь, Иисус?  Теперь ты мне поверишь? Я иду к тебе. Встреть меня ласково, я устал. Я очень  устал. Потом мы вместе с тобою, обнявшись, как братья, вернемся на землю. Хорошо?    

Опять качал каменеющей головою и опять широко раскрывал  глаза, бормоча:    

– Но, может быть, ты и там будешь сердиться на Иуду из  Кариота? И не поверишь? И в ад меня пошлешь? Ну что же! Я пойду в ад! И на огне  твоего ада я буду ковать железо и разрушу твое небо. Хорошо? Тогда ты поверишь  мне? Тогда пойдешь со мною назад на землю, Иисус?    

Наконец добрался Иуда до вершины и до кривого дерева, и тут  стал мучить его ветер. Но когда Иуда выбранил его, то начал петь мягко и  тихо, – улетал куда-то ветер и прощался.    

– Хорошо, хорошо! А они собаки! – ответил ему  Иуда, делая петлю. И так как веревка могла обмануть его и оборваться, то  повесил он ее над обрывом, – если оборвется, то все равно на камнях найдет  он смерть. И перед тем как оттолкнуться ногою от края и повиснуть, Иуда из  Кариота еще раз заботливо предупредил Иисуса:    

– Так встреть же меня ласково, я очень устал, Иисус.    

И прыгнул. Веревка натянулась, но выдержала: шея Иуды стала  тоненькая, а руки и ноги сложились и обвисли, как мокрые. Умер. Так в два дня,  один за другим, оставили землю Иисус Назарей и Иуда из Кариота, Предатель.    

Всю ночь, как какой-то чудовищный плод, качался Иуда над  Иерусалимом, и ветер поворачивал его то к городу лицом, то к пустыне – точно и  городу и пустыне хотел он показать Иуду. Но, куда бы ни поворачивалось  обезображенное смертью лицо, красные глаза, налитые кровью и теперь одинаковые,  как братья, неотступно смотрели в небо. А наутро кто-то зоркий увидел над  городом висящего Иуду и закричал в испуге. Пришли люди, и сняли его, и, узнав, кто  это, бросили его в глухой овраг, куда бросали дохлых лошадей, кошек и другую  падаль.    

И в тот вечер уже все верующие узнали о страшной смерти  Предателя, а на другой день узнал о ней весь Иерусалим. Узнала о ней каменистая  Иудея, и зеленая Галилея узнала о ней, и до одного моря и до другого, которое  еще дальше, долетела весть о смерти Предателя. Ни быстрее, ни тише, но вместе с  временем шла она, и как нет конца у времени, так не будет конца рассказам о  предательстве Иуды и страшной смерти его. И все – добрые и злые – одинаково  предадут проклятию позорную память его, и у всех народов, какие были, какие  есть, останется он одиноким в жестокой участи своей – Иуда из Кариота,  Предатель.    

24 февраля 1907 г., Капри